«Как так случилось, что витая змея покинула свое место? Я больше не отражаюсь в зеркалах! Думаешь, я вампир? Нет, вампир – это ты. Это твое поганое дыхание отравило мою кровь. Это ведь твой коронный номер, не так ли?

И потому тебя надо наказать. Лучше бы тебе накинуть на шею петлю или отравиться. А нет – так получить удар по самому больному. Твой ад начинается! Счастливого Рождества!»

– Вот такое письмецо… – полковник Левицкий еле заметно пожал плечами, достал из папки второй лист бумаги, уставился в него с самым серьезным видом.

В кабинете царило уважительное молчание. Спустя пару секунд кто-то хмыкнул, и молчание сразу перестало быть уважительным. Подчиненные заулыбались.

– А мы-то при чем? – наконец, спросил майор Григорьев. – Уголовщина чистой воды… Кто-то, вообще, пострадал?

– Одна женщина отравилась.

– Насмерть?

– Да… Но она старая, одинокая… Поздно вызвала «Скорую». Думала, что-то несвежее съела.

– Эта женщина – бывший работник спецслужб?

– Сережа, есть вещи, над которыми не шутят.

– А я и не шучу. Она воевала в Чечне?

– Сережа!

– Тогда почему мы?

– Так, понятно… – Левицкий раздраженно побарабанил пальцами по столу. – Я давно замечаю, что у вас в отделе странные настроения. Предупреждаю сразу: в очередь на квартиры записываю я! Чтобы потом не было обид…

– Вы, товарищ майор, не правы, – немедленно обернулся к Григорьеву Аникеев. – Дело целиком и полностью наше! – Глаза Аникеева при этом были веселые.

Левицкий и раньше видел, что Аникеев с Григорьевым работают на пару – как плохой и хороший следователь, только в данном случае разыгрывалась сценка «плохой и хороший подчиненный». Он знал абсолютно точно: в этом отделе народ так спелся, что каждый из них не то что говорить, но и молчать может за всех.

Если откровенно, он был согласен как раз с Григорьевым. Не было никаких оснований подозревать здесь терроризм.

– И все-таки, почему терроризм? – тут же спросил майор.

«Экстрасенс!» – уважительно вздохнул Левицкий.

– А что же это? – ответил он вслух вопросом на вопрос.

– По аналогии с Америкой? – Григорьев сощурился. – Но у нас-то так разве делают?

– Не делают. Но могут и начать.

– Под видом вампиров?

Молоденький лейтенант – Левицкий не помнил его фамилию – не выдержал и прыснул, после чего покраснел до ушей.

– Вампир – это образ. – Левицкий посмотрел в окно, снова вздохнул.

– Образ чего?

– Образ врага.

– Мило… И кто же у нас такой поэт: Басаев?

– Все, прения закончились. – Левицкий отложил первый лист бумаги в сторону, подумал немного и перевернул его, как бы давая понять, что дело это решенное и надо приступать к отработке версий. – Перехожу к деталям. Идея о том, что это может быть терроризм, не лишена оснований. Наши коллеги из УВД просят обратить внимание на поздравление…

– С какой буквы написано слово «Рождество»? – быстро спросил Григорьев.

– С большой… – Левицкий исподлобья глянул на него. – Но это ничего не значит, Сережа.

– Нет уж, надо договориться о терминах! Либо это слово что-то значит, к тогда в нем значима каждая буква, либо мы его вообще не рассматриваем.

– Сережа, мы будем заниматься этим делом, понимаешь? Будем!

– Теперь понял. Мы будем заниматься этим делом. И поэтому прошу обратить внимание на то, что слово «Рождество» написано с большой буквы. Если наши коллеги из УВД, – тон Григорьева стал издевательским, – да, если наши уважаемые коллеги из УВД решили, что это поздравление намекает на исламский фактор, я хотел бы отметить, что писал письмо все-таки христианин.

– Запиши это себе в книжку, – так же издевательски отозвался Левицкий. – Как первое соображение по данному делу… Мне можно продолжать?

– Можно.

– Спасибо. Всего было разослано шесть конвертов – все именные, на конкретный адрес и фамилию. Отправлены из Москвы. В каждом из них, помимо этого письма, распечатанного на принтере шрифтом Times New Roman, находился ядовитый порошок. Мышьяк. Четверо из шести адресатов вызвали милицию сразу же, пятый – на следующий день, шестая – женщина семидесяти восьми лет – порошка не заметила. Очевидно, какая-то часть мышьяка попала ей на руки, потом в рот. Через несколько часов ей стало плохо: резко упало давление, потом началась рвота, понос. «Скорую помощь» она вызвала только на следующее утро… Там тоже не особенно напряглись. Поставили диагноз «желтуха». В общем, она умерла на третьи сутки, в больнице. В семнадцатой больнице. Не от отравления, а от сердечной недостаточности… – Левицкий поиграл желваками: врачи напортачили довольно сильно. – Есть вопросы?

– Куча, – отозвался Аникеев. – В чем смысл данной акции, с точки зрения наших уважаемых коллег из УВД?

– Следующий вопрос? – бесстрастно продолжил Левицкий.

– Когда стали приходить письма? – осторожно вмешался лейтенант.

– Первое письмо пришло пятого января Александрову Евгению Владимировичу. Это солидный гражданин сорока пяти лет, депутат Государственной думы, в прошлом крупный чиновник Фонда федерального имущества. Недавно у него в семье случилось горе: погибла жена. Если точнее, то незадолго до Нового года ее сбила машина – того, кто сбил, до сих пор не нашли. Детей у них не было… Следующие два письма пришли девятого января: Балитоевой Ашхен Степановне и Мордовских Борису Ивановичу. Балитоевой тридцать четыре года, она врач-стоматолог, не замужем, воспитывает семилетнего сына. Живет с матерью. Борис Иванович Мордовских – известный ученый, специалист по истории Средних веков, автор нескольких учебников, преподает в университете, заведует кафедрой. Старый, ему шестьдесят девять лет. Увлечение – книги по колдовству…

Аникеев присвистнул.

– Десятого января – еще одно письмо, самое любопытное. Оно отправлено на имя Семиотской Инны Гавриловны, но по этому адресу уже пять лет живут другие люди. Семиотская уехала в Канаду еще в девяносто четвертом, квартиру продавала по доверенности. Два года назад те, кто купил квартиру, переехали в большую с доплатой. Ни они, ни последняя хозяйка – та самая женщина, которая умерла от отравления – не стали переоформлять телефон на свое имя… Дальше, пятое письмо – одиннадцатого января – Ледовских Игорю Дмитриевичу. Ему тридцать три года, он художник, не женат, из всех родственников имеется только двоюродный брат. Кстати, этот брат учится в университете на историческом факультете, там, где преподает Мордовских… И двенадцатого января последнее письмо пришло на имя Ольги Васильевны Катаевой. Обычная домохозяйка тридцати восьми лет. Правда, есть одно обстоятельство. Ее муж лечится от тяжелейшего заболевания крови – говорят, неизлечимого…

– Как там сказано насчет крови? – спросил лейтенант.

Левицкий перевернул первый лист и с неудовольствием прочитал: «Это твое поганое дыхание отравило мою кровь».

– Забавно, – сказал Аникеев.

– Забавно не это, – возразил Григорьев. – А то, что все письма, кроме одного, пришли после Рождества. Только одно из них, собственно, успело поздравить… Когда они были отправлены, выяснили?

– Первое – двадцать четвертого декабря, остальные четыре – шестого января. Но и первое и последующие отправлены через одно и то же отделение связи. Видимо, брошены в один и тот же почтовый ящик…

– Вы сказали: остальные четыре. Должно быть: пять.

– Конверт одного пока ищут. Хозяин его куда-то дел, не может вспомнить.

– Первое было отправлено двадцать четвертого декабря? Накануне католического Рождества… Почему так долго шло?

– Праздники… Новый год…

– Остальные – шестого января. Разве они успели бы поздравить?…Книги по колдовству, говорите? Это, скорее, маньяк, а не террорист. Шизофреник с навязчивой идеей. Очень похоже… И в общем-то, смысла никакого. Пятеро из шести сразу заметили порошок. Еще бы! Сейчас по телевизору только об этом и говорят. То рицин, то гидразин, то Америка, то Бельгия…

– Видели, как они изготовление рицина в «Намедни» показывали? – вмешался майор Булгаков. – Вот враги народа, ей-Богу!

– А захват «Норд-Оста»! – встрепенулся картавый эксперт Полежаев.

– Не отвлекайтесь, – кисло попросил Левицкий, взглянув на часы: Анюта ждала уже не меньше получаса. – Какие будут соображения?

– Маньяк! – весело ответил Аникеев. – Террористы-то зачем будут рассылать именные послания?

– Чтобы их обязательно вскрыли, – вместо Левицкого ответил лейтенант.

– Получается, он пользовался базой телефонных номеров? – спросил Григорьев.

Левицкий быстро глянул на него.

– Наверное, да…

– То есть вы перечислили тех людей, которые являются владельцами квартир и на кого оформлены телефоны?

– За одним исключением…

– Каким?

– В первом случае квартира принадлежит не Евгению Владимировичу Александрову, а его жене – Ольге Григорьевне.

– Той, которую сбила машина?

– Да.

– Странно, что письмо адресовано ему.

– Не совсем. Супругам принадлежит блок из двух квартир – трех– и четырехкомнатной. Адрес у них один, зато два телефона. На Александрова оформлен второй. Тот, кто отправлял, мог перепутать. Что еще?

– Письмо составлено так, что может быть адресовано как женщине, так и мужчине, – сказал эксперт. – Отправлять могли также и мужчина и женщина.

Левицкий еще раз пробежал текст глазами и молча кивнул.

– В письме предлагается повеситься или отравиться? – спросил лейтенант. – То есть порошок прилагается на этот случай?

– Веревки в конверте не было? На случай «повеситься»? – с серьезным видом спросил Аникеев.

«Ребята правы, – подумал Левицкий. – Какой, к черту, терроризм? Хулиганство, маньяк, хитрая комбинация с целью завладеть имуществом убиенной старушки – да все что угодно, но наших-то зачем припрягать? Господи, у нас столько своих проблем…» Милицию он недолюбливал. Вот кто плохо работает. Мы им полную базу данных по возможным шахидам, а они ее в сейф на вечные времена и – регистрацию на год без малейшей проверки! И как предотвращать теракты, спрашивается? Зато потом, когда что-то где-то рванет, они начинают всякую ерунду слать «на предмет причастности к Бен Ладену». Скоро любую пьяную драку будут к терроризму приплетать.

– «Твой ад начинается…» – медленно процитировал лейтенант, разоблачая свою прекрасную память. – Сегодня какое число?

– Двадцатое января, – сказал Левицкий. – Извини, тебя как зовут, я забыл?

– Федя, – сказал лейтенант. – Точнее, Федор Марков.

* * *

Когда человек торопит зиму, он, наверное, выглядит довольно забавно в глазах Бога. Ровно семьдесят зим – такова средняя продолжительность человеческой жизни. Из них вычтем первые пять (справедливо будет вычесть и последние пять, проведенные в постели с безнадежным переломом шейки бедра, но давайте уповать на Божье милосердие), и сколько останется? Шестьдесят пять штук! Одна коробка, так сказать… Три килограмма… А с другой стороны, несколько тысяч лет Бог слышит жалобы на зиму и ничего при этом не предпринимает. Здесь можно сделать некоторые выводы относительно природы неблагодарного и упрямого человеческого характера, но ведь можно сделать и выводы относительно… Ну, это уж совсем крамольная тема!

Анюта стояла на остановке и периодически отскакивала назад, если какая-нибудь машина проезжала по кромке дороги, поднимая ворохи темно-серых брызг. Каких там брызг! – Волн! Затем Анюта возвращалась обратно.

Во-первых, она замерзла, и прыжки туда-сюда согревали ее; во-вторых, с бордюра был лучше виден поворот, на котором, собственно, и должна была появиться машина. Машина кого?.. Сложный вопрос…

Никогда в жизни она не думала, что может попасть в такую дурацкую ситуацию. Эта дурацкая ситуация противоречила всему что только возможно: Анютиному характеру, убеждениям, воспитанию, биографии, интеллектуальным способностям, внешним данным и даже манере одеваться! Книгам, которые она читала, фильмам, которые она смотрела, блюдам, которые она готовила, духам, которыми пользовалась – всему абсолютно. Но это случилось с ней: она влюбилась в женатого человека.

Анюте было тридцать лет. Она закончила педагогический институт – вышла оттуда учительницей английского и испанского – и вот уже семь лет благополучно работала в небольшом, но успешном туристическом агентстве. С Нового года стала заместителем директора.

Анюта была красивая девушка. Причем, такая – на все времена мадам. Не высокая, не низкая, не худая, не полная, не курносая, не бровастая, не скуластая, не щекастая. Да еще с талией. В общем, она не побоялась бы и путешествий на машине времени: и в семнадцатом веке, и в пятнадцатом, и в сорок седьмом нашелся бы на нее любитель, и был бы он не извращенцем, а среднестатистическим самцом любой страны и любого социального круга. Очень удобно…

И очень обидно. Такая универсальная красота – и такой глупый выбор!

Это случилось в конце двухтысячного – на гребне всеобщей лихорадки по поводу миллениума. Народ как чокнулся. Те, которые год назад круглую дату не отмечали, но наслушались красочных историй про всякие там немыслимые фейерверки в Паттайе и Гонконге, Париже и Пхукете, теперь рванулись наверстывать упущенное. Сразу же оказалось, что настоящий миллениум – это тот, который в этом году. Вот какая хитрая штука! Ах, как обманулись те идиоты, что съездили триста шестьдесят пять дней назад! Ведь их фейерверки были искусственные! Фальшивые фейерверки-то!

Анюта не понимала ни тех, ни этих. Она вообще не понимала, как это возможно – уехать на Новый год? Зачем? От старых-новых песен, от оливье (Анюта гордо приподняла бровь – она никогда не стеснялась высказывать то, что думает, как бы даже бравировала своим консерватизмом), от всех этих кошмарных родственников… Ведь в этом-то и смак! В этом-то и смысл!

…Сидевший напротив нее мужчина улыбнулся в ответ, зато его жена сузила рот в такую злобную и напряженную щель, что Анюта осеклась и заткнулась.

– Странный вы менеджер, – звенящим голосом сказала жена. – Вы должны нас уговаривать. А вы что делаете?

– Выражаю свою точку зрения, – ответила Анюта, матерясь про себя в свой собственный адрес.

– Кому она интересна, ваша точка зрения? – мгновенно парировала женщина.

Она так быстро нашлась, так быстро завелась и так радостно расправилась при первом намеке на скандал, что Анюта сразу поняла: это дело для женщины привычное. А также любимое. Главное дело жизни, если можно так выразиться. Настоящая истеричка (самый ненавистный для Анюты тип человека).

– Вы правы, – примирительно сказала она, раскладывая проспекты курортов Шарм-эль-Шейха (тринадцать градусов тепла – ужас! Но ведь эта дамочка прочитала в журнале, что «в Красном море купаются круглый год», и теперь непоколебимо стоит на этом). – Самые лучшие отели находятся в стороне от главной бухты, и вам придется выбирать, что важнее: роскошный отель или возможность вечерами находиться в центре тусовки.

Женщина высокомерно хмыкнула – она теперь не верила ни одному Анютиному слову – и немного беспомощно оглянулась на мужа. Посмотрела на него и Анюта.

Нет, ее сердце не екнуло. Человек, сидевший напротив, конечно, был очень приятен – немного полноват (худых она терпеть не могла), широк в плечах, с огромными бицепсами и гладко выбритой головой. У него было правильное лицо и очень красивая улыбка – на все имеющиеся зубы, а зубы у него имелись белые и ровные. «Лет сорок» – подумала она, и это было первое, что она о нем подумала.

Разумеется, его социальный статус был ей понятен и без слов. Такие диагнозы она ставила мгновенно. Его диагноз назывался «Шарм-эль-Шейх». Красивая такая, экзотическая болезнь. Пятьсот тире семьсот долларов в месяц. Почему? Да потому, что дешево это – Египет зимой. Тринадцать градусов, что бы там в журналах ни писали. Денег на Гоа или на Пхукет не хватает (про Доминиканскую республику помолчим), а претензии уже есть – жить недавно стали лучше. Только недавно – если бы давно, то уже поездили бы и знали, что в Египет надо попозже.

Из зарплаты, помноженной на бицепсы, вырисовывалась и профессия. «Начальник охраны» – решила она, но когда пробежала глазами по анкетам, чуть не присвистнула, даже хотела спросить, давно ли их стали выпускать за границу. Ей показалось, что он понял этот не прозвучавший вопрос. «Это только звучит громко, – сказал он. – На самом деле, я обычный военный. Непрестижная профессия по нынешним временам, правда?»

Жена злобно фыркнула, явно соглашаясь. Анюта пожала плечами: семейная жизнь этих моржей была не безоблачной («Тебе бы, Анюта, следователем работать!» – всегда говорили ее знакомые), но она не собиралась подбрасывать хворост в костер. Профессию военного Анюта считала престижной и диагноз его зарплате, который она только что сама поставила, относился не к нему, а к государству.

Ее тогдашний любовник был аудитором. Его диагноз был «Капри» и даже «Куршевель». Правда, в Куршевеле он так отчаянно пыхтел, оплачивая счета, что было заметно: парень сел не в свои сани, встал не на свои лыжи. Но имелось у него и множество других диагнозов, главный среди которых был страшным и безоговорочным приговором, не подлежащим обжалованию: «не родной – и все тут!»

– До главной бухты ходят бесплатные автобусы, – сказала она, протягивая руку за паспортами. – Хочу предупредить также, что в самом «Хайате» очень дорогие рестораны… – Ее будущая беда и ее будущее счастье глянули на нее с розовой полосатой страницы.

…Она задумалась, и притормозившая рядом машина обдала ее талым снегом с ног до головы. В стекле передней двери появилась неудобно изогнутая фигура и лысая голова, смешно наморщившая лоб.

– Ну вот, – сказала Анюта, усаживаясь рядом. – Очень показательная сцена!

– Я забрызгал грязью твою честь? – догадался Левицкий и ткнулся носом в место соединения Анютиной шеи и ключицы. – Бедненькая! Даже твои сумасшедшие запахи и те замерзли! О чем ты задумалась на этой ужасной остановке? О том, что зря тратишь на меня свою жизнь?

– Я думала, что не люблю зиму, но это не имеет никакого смысла, поскольку зима – большая часть жизни… Значит ли это, что я не люблю жизнь?.. Почему ты опоздал?

– Прости! Сорок минут на таком ветру!

– Семьдесят минут на таком ветру!

– Да, пятьдесят минут на таком ветру – прости! У меня было совещание.

– По поводу взрывов в метро?

– Нет, по поводу вампиров.

– Оборотней решили переименовать? – серьезно спросила Анюта. Левицкий засмеялся.

Они ехали на дачу. Анюта считала, что жена Левицкого в отъезде и только поэтому он решился на посещение фамильного дома с любовницей. На самом деле, его двойная жизнь уже год как была легитимной. Разумеется, жена все знала про нее. Она бы предпочла не знать, она пряталась от этой правды, как могла, но какая-то записка оказалась совсем уж вызывающе положенной на самое видное место (Левицкий вспомнил о записке почти сразу же, в гараже, он еще мог вернуться, убрать ее, пока жена спала, но, отряхивая снег со щетки, вдруг решил, что оно и к лучшему). Левицкий немного надеялся на то, что жена предпримет самые решительные действия, поскольку всю их совместную жизнь она играла роль «беспредельщика», для которого важна только собственная гордость. Оказалось, жена – неплохая актриса.

Вечером его встретила новая женщина – печальная, смиренная, обреченная и страшно больная. Это была поразительная метаморфоза, и именно она поставила его в тупик, поскольку Левицкий готовился к буре и натиску («Ты испортил мою жизнь, ублюдок! Ничтожество, что ты держишься за эту работу?! Да ты знаешь, сколько зарабатывает Охромеев?»), а столкнулся с печальным кладбищенским ветерком, разрывающим сердце.

Жена согласилась «переждать» – что было совсем невероятно! Бороться с этим новым явлением Левицкий не умел, оставалось только смириться и тоже ждать, но вот уже год, как некоторое изумление не сходило с его лица.

… – Знаешь, очень странная история с этими письмами, – сказал Левицкий, выруливая на трассу, ведущую из города. – Это если отвлечься от дебильной версии о терроризме.

– А почему все-таки не терроризм? – спросила Анюта.

– Во-первых, мышьяк, – сказал Левицкий. – Это тебе не рицин, хотя и рицин – сомнительное оружие. Ну что такое несколько граммов мышьяка! От них могла пострадать только старая слепая женщина, и то при стечении сразу нескольких фатальных обстоятельств.

– Наша медицина – одно сплошное фатальное обстоятельство, – зло сказала Анюта.

– Это точно. Но я бы не рассчитывал на пособничество нашей медицины при планировании террористического акта…

– А может, запугивали? Это ведь одна из целей террористов.

– Шесть писем, Анюта! Шесть писем! Не шесть тысяч, даже не шестьдесят. Уже две недели с момента отправки и больше ничего не произошло. Кого могут напугать шесть случаев?

– И тем не менее, автор обещает, что ад только начинается.

– Да, обещает. Но кому?

Ей было ужасно приятно, что они обсуждают его работу. Такое случалось очень редко. Анютина любовь к разным тайнам и хорошие детективные способности для их разгадывания воспринимались Левицким не как плюс, а как минус. Ее интереса он, скорее, побаивался, даже иногда думал, что равнодушие жены – это гораздо более удобное качество при его профессии.

Но история с письмами совершенно не воспринималась Левицким как профессиональная. Никакого отношения к его работе она не имела: он был абсолютно уверен, что после многочисленных проверок (которые правильнее всего спустить на тормозах) отдел Григорьева должен вернуть дело в УВД. Это можно было бы сделать уже сегодня, но кто возьмет на себя ответственность поставить окончательную резолюцию, отметающую даже возможность терроризма? Таких дураков нет. Ведь если где-нибудь и как-нибудь, при каком-нибудь очередном взрыве найдут хоть намек на мышьяк (да он используется в тысячах ситуаций, вплоть до гомеопатии, то есть может находиться в составе таблеток в чьем-нибудь кармане!), огромная махина ведомств и отделов – эта ржавая и безжалостная гильотина – заскрипит, сдвинется, и чья тогда голова слетит с плеч?..

… Совсем стемнело. Левицкий свернул с трассы, машина сразу запрыгала по ледяным колдобинам, свет фар заметался по черным сугробам. Они заехали под мост, вынырнули из-под него. Слева открылось белое поле реки, холодно сияющее синим лунным светом. Проехали райсовет, детский санаторий, протиснулись в боковую улочку.

Поселок был старый, когда-то престижный. Именно с него начинались дачи как таковые, рубились вишневые сады, чтобы все поделить, поставить заборы, возвести курятники и запустить любителей экологии.

Это было еще до революции, между прочим, а не при Хрущеве, как многие думают. Именно поэтому дачники пошли на север, а не на юг, ведь загар тогда не ценился, а даже самые легкие льняные костюмы требовали некоторой прохлады. Дачники двинулись сюда еще и потому, что это была наезженная трасса: даже Иван Грозный имел в селе Тайнинском собственный загородный дворец, а все последующие цари обязательно ездили по этому направлению в Лавру, останавливаясь в своих деревянных кружевных шатрах – некоторые из них даже сохранились.

Потом купец Перлов произвел свою маленькую дачную революцию: вырубил чей-то там сад, построил домики под сдачу – и благодарное человечество не забыло его, назвало его именем железнодорожную станцию, а также поселок. Именно сюда и привез Левицкий свою любовницу Анюту в пятницу вечером.

Она вышла из машины и сразу угодила в сугроб. Здесь он был белый. Левицкий вытащил из багажника продукты (она отметила, что загрузился он порядочно), легко взбежал на крыльцо, зажег фонарь на доме.

За эту бесшабашность Анюта его уважала. Все соседние дачи были обитаемые, а сам дом принадлежал родителям жены Левицкого. Он имел полное право сказать: «Ничего, что в темноте? А то соседи…», но не сказал – зажег свет.

Зашли на веранду, заваленную старой одеждой, корзинами, коробками, Левицкий опустил сумки на пол (в них что-то звякнуло). В этот момент в его кармане зазвонил телефон. Он беспомощно оглянулся на нее – мелодия звонка была рабочей. Анюта улыбнулась и пожала плечами. Если бы его сейчас вызвали, она бы не расстроилась: дом ей почему-то не понравился с первого взгляда.

– Але, – сказал Левицкий. – Да… Все нормально? Ничего не взорвали? Ну… Да… Максим, мое отношение к этому ты знаешь… Ах, порадовать? Ну… – он помолчал почти минуту, слушая собеседника, брови его полезли наверх, да там и остались. – Да, – сказал он наконец, – с понедельника поизучаю более пристально… Но ты же понимаешь, наверное, что это теперь явно не наше дело?.. На даче… По Ярославке… Да, получается рядом. Я нужен? Спасибо… Один… Спасибо… Пока.

Он нажал кнопку, потом подумал и вообще отключил телефон. На Анюту он не смотрел.

– Представляешь, – неуверенно кашлянув, сказал он. – Одного из этих ребят, ну, которые получили письма, сегодня убили. Да… Вот такая петрушка.

– Кого? – спросила она.

– Ледовских Игоря Дмитриевича, художника, – сказал он. – Кстати, здесь рядом, в Клязьме.

– Тебе надо туда поехать? – Она снова отметила, что спрашивает с надеждой: дом ей определенно не приглянулся.

– Нет, что ты! Это ведь не наше дело, строго говоря… – Он положил телефон поверх сумок, улыбнулся. – Иди ко мне. Пожалуйста…

* * *

С самого утра у Бориса Ивановича было плохое настроение.

Вчера сын снова пришел домой пьяным: жена теперь спала после сердечного приступа. В комнате пахло валокордином, пылью, еще чем-то кислым – наверное, старостью. Рука жены лежала поверх скомканного одеяла – на сгибе темнели огромные синяки (вены у нее были никудышные). Голова некрасиво запрокинулась, из уголка рта показалась липкая дорожка слюны.

Жена всхрапнула, повернулась на бок. Борис Иванович прикрыл дверь.

Этот урод тоже храпел в своей комнате. Даже его храп был наглым и тупым, не таким, как у нормальных людей. Борис Иванович сжал кулаки, проходя мимо ненавистной двери.

За свою жизнь он увидел, наверное, миллион молодых людей – ровесников сына. Все они были генетическими двойниками Бориса Ивановича: они начинали читать в том возрасте, в котором начал читать он (и те же книги, кстати), они влюблялись в девушек, которые ему нравились, их удивляло и возмущало ровно то же самое, что и его, и так было при Хрущеве, при Брежневе, при Черненко, при Ельцине (то есть они менялись, конечно, но так же, как и он сам) – каждое новое поколение студентов соответствовало представлению Бориса Ивановича о том, каким должен быть интеллигентный молодой человек.

И вот он, парадокс генетики: студенты Бориса Ивановича – чужие люди – были его братьями, затем сыновьями, затем внуками по крови, а тот единственный, кто имел в себе эту самую кровь, был непоправимо чужим. Чужим каждой клеточкой, каждым взглядом… Даже храпом!

Разве возможно остаться материалистом при таких выкрутасах судьбы? Как тут не согласиться, что генетика – опасная и бездоказательная выдумка? Правда, материалистом Борис Иванович никогда не был, а его странноватые убеждения, возникшие еще в середине шестидесятых, и вовсе не оставили на всяких там дарвинизмах камня на камне.

Борис Иванович верил в переселение душ, верил также и в то, что его главное и лучшее рождение состоялось в XI веке, в Иерусалимском королевстве, в самом главном городе Вселенной – «сладчайшем пупе земли», только что отвоеванном у неверных. Именно там родился он посреди жаркого дня, на краю шумного базара, в мире простом и понятном, читаемом, как огромная книга – в замечательном мире, созданном за семь дней, в котором две параллельные прямые еще не пересекаются, а Солнце всего одно и на одном и том же месте.

Он с сожалением отложил в сторону великолепную английскую книгу об иерусалимских алхимиках – кофе был допит, до заседания кафедры оставалось меньше тридцати минут.

Борис Иванович натянул пальто с котиковым воротником, шапку-пирожок из нерпы, надел ботинки, предварительно вытащив из них немецкие деревянные распорки.

Хлопнула входная дверь, сын Бориса Ивановича открыл глаза, но перед ними была только муть, ничего интересного. Он сжал челюсти, стараясь не расплескать накопившуюся внутри тошноту…

У дверей кафедры Бориса Ивановича окликнул молодой человек в пуховике и спортивной шапке. Мордовских надел очки, пригляделся. Лицо было незнакомое. И для студента молодой человек был староват. «Заочник? Будет просить о пересдаче?» – неуверенно подумал Борис Иванович, подходя поближе.

– Господин Мордовских? – довольно развязно сказал человек в пуховике. – Я из милиции.

«Все должно было кончиться именно этим! – Борис Иванович задержал дыхание, чтобы успокоить сердце, внезапно скакнувшее куда-то вбок. – На чем-то попался, подонок!» Слов «я из милиции» он ждал последние двадцать пять лет, только думал, что их произнесет человек, одетый более официально.

– Что он натворил? – с ненавистью спросил Борис Иванович. – Вы, кстати, выбрали неудачное время. У меня сейчас заседание кафедры.

– Может, кафедра подождет? – Человек снял шапку и нахально улыбнулся. – Я вообще-то при исполнении.

– Он вообще-то совершеннолетний, – сказал Мордовских. – Знаете, надоело: то кредиторы, то беременные дамочки, сильно смахивающие на проституток, то коллеги-сатанисты… Я понимаю, что это мой крест, но хотелось бы нести ответственность только перед Богом. Государство могло бы оставить меня в покое: по-моему, у нас отец за сына не отвечает. За тридцатилетнего сына, прошу отметить!

Человек в пуховике с большим интересом выслушал эти слова – было видно, что он делает зарубки на память.

– Не знал, что у вас проблемы с сыном. Могли бы сообщить это сразу, – произнес он.

Мордовских удивленно посмотрел на него.

– Кому сообщить? Вы по какому поводу пришли?

– Да все по тому же. По поводу письма. «Старый дурак!» – мысленно поморщился Мордовских.

– А что с письмом? – спросил он. – Вам не лень заниматься такой ерундой?

Аникеев глядел на него добродушно и снисходительно, но в душе матерился такими словами, что старикана бы разбил инсульт, если бы он их услышал. «Надо же! У человека сын-сатанист, а наши специалисты хреновы даже не удосужились выяснить это! Просто спихнули дело и все! Терроризм! Какой, к черту, терроризм?! Это сынок, измученный кредиторами и беременными дамочками, решил подсыпать папе мышьяка, чтобы решить свои денежные проблемы! Вот прекрасная кандидатура!»

– Он ведь с вами живет? – спросил Аникеев.

– Да, но это к делу не относится…

– Борис Иванович, нам без вас начинать? – осторожно спросила аспирантка, высовываясь из-за двери.

– Начинайте, – устало кивнул он. – Пойдемте. – Это он сказал уже Аникееву. – Давайте сядем в свободной аудитории и закроем эту тему раз и навсегда.

Они прошли по тихому коридору, дергая двери. Наконец, одна поддалась, они зашли в обшарпанный кабинет – оказалось, лингафонный – сели друг напротив друга: Борис Иванович привычно занял место преподавателя, Аникеев сел на первый ряд, чтобы видеть его глаза. Глаза были блеклые, водянистые. «Увлечение – книги по колдовству» – вспомнил он.

– Это правда, что вы собираете книги по колдовству? – спросил Аникеев.

– Можно и так сказать, – равнодушно согласился Борис Иванович.

– Тогда какие могут быть претензии к сыну?

– В смысле?

– Вы сказали: «коллеги-сатанисты».

– Я так и думал! – зло отозвался старик. – Приходит такое… официальное лицо в китайском пуховике и начинает навешивать ярлыки!

– Он не китайский.

– Кто?

– Мой пуховик. Он финский.

– Какая разница!

– Ну, тоже получается ярлык…

«А парень не очень похож на милиционера», – вдруг подумал Борис Иванович. Ему захотелось проверить документы, но он снова почувствовал страшную усталость, накрывающую его в любой ситуации, связанной с сыном.

– Я занимаюсь историей Средних веков, – сказал он. – Люди этого периода жили в полной уверенности, что колдовство реально. Ничего особенного в моем увлечении нет. Это не означает, что я сам занимаюсь колдовством или верю в него. Я исследую самую важную часть жизни средневековых людей. Как бы вам это попроще… – (Собеседник смотрел на него немного насмешливо). – Через сто лет историки, изучающие Советский Союз, будут собирать книги по марксизму-ленинизму не потому, что сами будут большевиками, а чтобы лучше понять нас…

– Я и не сомневался, что вы не верите в колдовство, – сказал Аникеев. – Заведующий кафедрой, бывший член партии, надо думать…

– Я и сейчас коммунист. Правда, среди коммунистов встречаются такие мистики, что диву даешься… Дело не в этом.

– У вас проблемы с сыном, – перебил Аникеев. – И вы не сказали об этом милиции, когда вас допрашивали по поводу письма.

– А почему я должен был об этом говорить?

– Но это ведь логично. Вы получаете письмо с угрозами, содержащее к тому же мышьяк…

– Это был мышьяк? – неожиданно оживился Мордовских.

– Да. Вы не знали?

– Откуда? Получив письмо и увидев белый порошок, я вызвал милицию. Меня, как вы говорите, допросили. Все. Откуда мне знать, что белый порошок – это мышьяк? Я не химик, не агроном.

– Но, тем не менее, вы предполагали, что в конверте – яд?

– Не то чтобы сразу яд… Просто удивился, еще несколько секунд смотрел на него и думал: что бы это могло быть? Потом вспомнил какие-то телесюжеты. Про Америку, что ли… Даже пронеслось в голове: могут ли так выглядеть споры сибирской язвы. Как они вообще выглядят?

– Вначале вы увидели порошок? – уточнил Аникеев.

– Да, я же говорю…

– А потом прочитали письмо? Борис Иванович помрачнел.

– Потом я сходил в ванную и помыл руки.

– А потом прочитали письмо? – снова спросил Аникеев.

Мордовских молчал. Аникеев вздохнул.

– Борис Иванович, – сказал он. – Потом вы прочитали письмо, и порошок перестал вас интересовать. Вы решили, что это сделал сын. В таких случаях человеку свойственно скрываться от правды, а не искать ее…

– Это верно…

– Неужели у вас такие плохие отношения?

– Плохие. Он пьет. Он алкоголик.

– Но это не повод желать смерти отцу.

– Он хочет жить отдельно.

– У вас маленькая квартира? Не можете разменяться?

Борис Иванович вдруг взглянул на него с такой злобой, что Аникееву захотелось отпрянуть. Что-то совершенно безумное появилось в старых водянистых глазах.

– Вы рассуждаете как он! – громко сказал Мордовских. – Это моя квартира! Почему я должен менять все, к чему привык? Мне нравится мой дом, он сталинский, в нем крепкие толстые стены, нравится парк, нравятся соседи! Ему тридцать лет, почему он не может заработать и оставить нас в покое? Он ни дня в своей жизни не работал! Вот мне никто не помогал! Я всего добился сам и никогда не требовал у матери, чтобы она решала мои проблемы! Да и что она могла – уборщица, забитая неграмотная женщина?! Я жил в коммуналке, потом в однокомнатной, потом мне дали эту – трехкомнатную. Когда я защитился, да! Писал диссертацию по ночам, брал дополнительные часы, летом ездил в стройотряды – я, доктор наук! Вот как я заработал эту квартиру! А вам! Вам теперь все должны! Все должны!

«Непостижимо! – грустно подумал Аникеев. – Трехкомнатная сталинская квартира, которую можно разменять на две самые что ни на есть полноценные… Ему нравится парк и соседи, при этом он считает вполне возможным, что сын способен отравить его. Человек с такой логикой возглавляет кафедру в университете. Правда, кафедру истории Средних веков…»

– Борис Иванович, – сказал он. – Но ведь сыну было бы удобнее подсыпать вам мышьяк в пищу.

– Его личность полностью разрушена алкоголем, – сказал Мордовских. – Речь об удобстве или разумности там уже не идет… Впрочем… Мышьяк… Это кое-что объясняет.

– Что объясняет?

– В письме была одна неясность… Насчет змеи.

– Теперь этой неясности нет?

– Теперь нет.

– Объясните, пожалуйста.

– Витая змея – алхимический знак мышьяка. Аникеев смотрел на него, немного приоткрыв рот.

– Какой знак? – переспросил он.

– Алхимический. Да вот… – Мордовских нагнулся к портфелю, достал из него роскошную книгу на английском, раскрыл ее на середине и показал Аникееву тусклую старинную гравюру, на которой была змея с раскрытой пастью, пружиной восходящая от земли. – Особо ядовиты его пары. Ну, а поскольку мышьяк входил в обязательную семерку веществ, необходимых для создания золота, этими парами отравилось немало средневековых ученых. Змея поднимается снизу вверх и при этом жалит…

Аникеев помолчал. Трудно было представить что-то более далекое от его интересов, чем эта информация. Но разговор надо было продолжать.

– Получается, что других неясностей в письме вы не увидели? – спросил он.

– Не увидел.

– А вампиры?

– Там, кажется, говорилось, что вампир, наоборот, я? Это почти продолжение нашего недавнего спора. Я тогда сказал ему, что он, как вампир, выпил из нас с матерью все соки.

– А что значит «получить удар по самому больному»?

– То и значит! – почти с отчаяньем произнес Борис Иванович. – Вы представляете, каково это для отца: осознавать, что единственный ребенок желает его смерти?! Да он хотел довести меня до инфаркта, а не отравить! Даже моих познаний в химии достаточно, чтобы понять, что этой дозой человека не убить – это была как раз показательная акция. Ведь он не хочет загреметь в тюрьму. Он хочет, чтобы я умер. А с матерью ему будет нетрудно справиться…

«Ну и ну, – снова подумал Аникеев. – Конечно, не факт, что, разменяв квартиру, они избавятся от своего великовозрастного лоботряса, но все-таки…»

– А ваш сын разбирается во всех этих алхимических знаках? – спросил он.

Борис Иванович в этот момент задумался: он вдруг осознал, что, приди человек из милиции на день раньше, он не стал бы откровенничать на семейную тему. Но вчерашняя безобразная сцена, крики жены, приезд «Скорой», собственные трясущиеся руки, до сих пор стоявшие перед глазами, доконали его, переполнили чашу терпения. «Пусть! – мысленно сказал он. – Пусть!» Аникеев повторил вопрос. Мордовских тяжело качнул головой, словно она была свинцовой.

– Он закончил наш факультет.

– Значит, он тоже историк?

– Какой он историк… Все хотел быть военным… Что это за профессия, объясните! Даже в армию мечтал пойти, еле отмазали… Липовый диагноз, а словно накаркали…

«Жизнь парню испортили», – зло подумал Аникеев. Слова о военных сильно задели его.

– Борис Иванович, – он опять немного помолчал, но потом решил продолжать: – Вы, наверное, не знаете, что и другие люди получили такие же письма.

– Какие люди? – старик удивленно посмотрел на него.

– Вот их фамилии. – Аникеев протянул ему список. – Посмотрите, пожалуйста: может, кто-то из них вам знаком?

Старик надел очки (руки его немного тряслись), прочел все пять фамилий, пожал плечами.

– Нет. Я никого не знаю…

– А вот эта фамилия не кажется вам знакомой?

– Ледовских? Кажется… Да, вы правы, у меня есть студент с такой фамилией. Курсе на третьем… Извините, ради Бога, что не заметил сразу, но студентов-то у меня, сами понимаете… И что: они получили похожие письма?

– Не похожие, а такие же. И тоже с мышьяком. Вы в начале беседы говорили о коллегах-сатанистах. Это правда?

– Это преувеличение…

– И все-таки?

– Был у него период запойного чтения книг гуру Ошо… Это, конечно, не сатанизм, тут я погорячился, меня просто взбесило, что православный человек и вдруг какой-то буддизм! – («Действительно, средневековая нетерпимость! – Аникеев тяжело вздохнул. – Старик много почерпнул из своих книг!») – Года четыре назад… Но на уровне таком, знаете, любительском… Там больше был акцент на сексе. Это направление в буддизме как раз этим и знаменито…

– Буддистов трудно уличить в рассылке мышьяка.

– А вот это заблуждение! Все они миролюбивы до поры до времени! Вспомните Аум Сенрике!

– Разве они буддисты?

– Все сектанты друг друга стоят!

Аникеев молча забрал листок с фамилиями, достал из кармана шапку, натянул ее на голову. Разговором он был недоволен. Можно сказать, что он достиг самых негативных для себя результатов: еще раз убедился, что делом должна заниматься милиция, а не их отдел, и приобрел новое направление, игнорировать которое теперь нельзя ни в коем случае. Аум Сенрике! Ничего себе!

Книги Ошо часто попадались ему на магазинных полках: про их сексуальные техники ему тоже рассказывали. Аникеев не верил, что ребята, которые могут реализоваться в такой веселой вещи, как секс, станут интересоваться мышьяком – зачем им мышьяк, когда есть марихуана? – но как объяснить это начальству? Ведь Мордовских просто процитировал будущее возражение, которое он, Аникеев, услышит на вышестоящем ковре. «Аум Сенрике! – с радостным ужасом произнесет полковник. – Вспомни, как их проморгали! И кто?! Японцы! А нам-то просто Бог велит проморгать что-нибудь подобное!» И закрутится, завертится, пока милиция не найдет этого придурка, не имеющего никакого отношения ни к Будде, ни к Магомету, ни к Рождеству…

Но пока его не найдут, аникеевский отдел обязан копать в восемь рук…

* * *

Все получилось, как она и думала. Стены были просто пропитаны ненавистью – логика подсказывала, что эту ненависть генерирует жена Левицкого. Но как: на расстоянии, из городской квартиры, или где-нибудь здесь под половицей заложена восковая кукла с воткнутыми в нее булавками? Такие истерички, считающие себя потомственными интеллигентками, были, по мнению Анюты, способны на самое банальное колдовство.

У них уже имелась одна общая знакомая – мир тесен! Жена брата парикмахерши, но той парикмахерши, которая раньше работала с той парикмахершей, у которой Анюта раньше стриглась – вот какая близкая знакомая! Кем она приходилась жене Левицкого, Анюта так и не поняла, но ей было доложено через парикмахершу бывшей парикмахерши, что жена «ходила к экстрасенсу и навела порчу».

Будь она впечатлительной, может, и расценила бы недавний диагноз, как действие колдовства. Но она не была впечатлительной.

Анюта была очень разумным человеком. Когда частная врачиха притворно заахала, заохала, когда она ткнула куда-то в снимок и завопила, что «уж не опухоль ли это», Анютино сердце, конечно, ухнуло в ноги, но врачиха поторопилась – ее выдал жадный блеск глаз. Анюта согласилась платить и за эти анализы, и за те, и за гормональное лечение, и за витамины, и за приход в середине цикла, и за приход в конце цикла. «Да, – кивала Анюта. – Да, конечно». А у врачихи глаза горели все ярче. «Эта дура будет ходить ко мне до скончания всех своих циклов, да и потом мы что-нибудь придумаем!» – было написано в этих глазах просто-таки неоновыми буквами.

Ну, и какое же это колдовство? Какая же это порча? Она сняла ее элементарно: сходила к знакомому гинекологу в государственную клинику, и они вдвоем посмеялись над диагнозом, который мог разрушить ее жизнь, хотя ставил целью разрушить только кошелек…

И так было всегда. Любую вещь в жизни можно было трактовать так, а можно было и эдак. Параллельными дорогами текли над Анютиной головой самые разные объяснения ее жизни. По одной колее двигались алюминиевые венцы безбрачия, воронкообразные чакры, а также порчи и пиковые тузы. По другой, как в сказке про Федорино горе, топали конкуренты, менты, налоговые полицейские, жадные врачи, ее собственное упрямство… Какая из этих дорог была более утешительной? Неизвестно.

Но вот во что Анюта верила, так это в злую энергию. Она не думала, что эта энергия способна принести реальный вред (ну, может только приступ мигрени), но то, что она существует и ощущается – в этом она не сомневалась.

Ей было не по себе в Перловке. Левицкий это тоже почувствовал.

– Я сам не люблю здесь бывать, – признался он, когда они еще лежали в постели, наверху, в мансарде. – Здесь было слишком много унижений…

– Унижений?

– Мы ведь начинали здесь жить, пока не было квартиры. Ее родственнички проявились в полной мере… У них в роду мужчины такие затюканные, что невозможно передать. Я пытался бороться, но все кончалось тещиными истериками, вызовом «Скорой», которую непременно нужно было встречать аж на Ярославском шоссе, иначе она заблудится в снегах. Потом я выслушивал ругань врачей по поводу вызова к абсолютно здоровому человеку, потом совал им деньги и снова провожал до Ярославского шоссе… Страшно вспомнить.

– Тюфяк! – сказала она вслух. – Тюфячок ты мой!

– Был тюфяком, – не обиделся Левицкий. – Но, в принципе, здесь уютно. Ты не находишь?

Она перевернулась на живот, чтобы лучше видеть окно. Оно было мутным. Солнце опять не появилось.

– Вечер начинается в одиннадцать утра! – сердито сказала Анюта. – Хоть не просыпайся!

Потом они пили кофе, завтракали яичницей и колбасой, потом искали пиво и смотрели фильм – каждую секунду она ощущала враждебность этих стен.

В общем, в воскресенье, часа в три Анюта объявила, что хочет покататься на лыжах. Левицкий немного напрягся – поселок был полон дачниками, прогуливающими собак.

– Давай в Клязьму смотаемся? – великодушно предложила она. – Там прекрасные горки. Там парк есть красивый, я на картинах видела.

– На чьих картинах? – подозрительно спросил он.

– Художника Ведерникова, – пояснила она.

– Там же еще этот живет… – сказал Левицкий. – Тоже художник… Точнее, жил.

– Ах, да! – произнесла она, опустив глаза: манипулировать людьми Анюта, вообще-то, не любила. – Точно. Ну, там много художников. Живописное место… Место действительно было живописным. Они бросили машину в каком-то тупичке, перед воротами с вензелями, и попытались спуститься по занесенной лестнице вниз, к реке. В итоге, весь путь они проделали на попах, а лыжи и палки летели вслед за ними под надрывный лай невидимой собаки.

– Ух ты! – Анюта, наконец, поднялась на ноги. Под куртку забилась снежная пыль, но зато впервые за два дня она сумела окончательно проснуться. Левицкий уже стоял, проверяя лыжное снаряжение. Кататься ей совершенно не хотелось.

– И где живет этот художник? Ну… жил. – Анюта знала, что память у ее любовника чудесная, но он мог начать ломаться.

Левицкий же давно разгадал ее маневры. Они и позабавили и расстроили его. «Старый я уже, – вот что он подумал еще утром. – Для быстрых разовых встреч гожусь, а вот на сутки – со мной уже скучно. Молодая женщина, избалованная…» Ему было немного стыдно за свой дом. Анютина квартира, где они обычно встречались, была хорошая, современная – старая дача, конечно, ей проигрывала. Можно представить, какой коттедж был у этого, предыдущего – аудитора… Левицкий до сих пор не мог понять, как это у них все завязалось.

Он тогда просто влюбился – сразу. Можно сказать, ошалел. Он ехал домой, пропуская мимо ушей монотонное брюзжание жены, а сам думал: ну как так! Как это возможно: в сорок два года влюбиться с первого взгляда! И потом на Красном море, оказавшемся Ледовитым океаном (один раз даже выпал снег, правда, их утешили, что это впервые за последние пятьдесят лет и, мол, даже Саудовскую Аравию задело краем этого уникального циклона), он ходил по местам, которые она описывала им в своем офисе, и все представлял себе, как она сюда приезжала, как ныряла, какой была при этом упругой, загорелой, красивой, веселой…

Еще он представлял ее в занесенном снегом городе, готовящей салат оливье – разумеется, его любимый – да все его любят, чего тут стыдиться! – и ему до боли в сердце хотелось в зиму. В настоящую зиму, русскую, а не эту – нелепую и жалкую, как студент университета Патриса Лумумбы в казенной шапке из искусственного меха.

Левицкий приехал в Анютину фирму на следующий день после возвращения из Египта. Он открыл дверь машины, взял с переднего сиденья букет роз, высунул ногу, чтобы выйти, и тут вышла она сама: в норковой шубе, без шапки, с распущенными волосами, красивая до невозможности…

– Вы ко мне? – растерянно спросила она. Вопрос был дурацким: почему обязательно к ней? – но Левицкий-то был военным только по документам, а по внутренней номенклатуре их конторы он был аналитиком, и потому прочел этот вопрос, как надо. Он понял, что и она думала о нем, кроша этот свой оливье, так что не зря он загадывал желание в новогоднюю египетскую ночь («Какой у тебя романтический вид! – ехидно сказала жена. – Явно это мечта о новой машине!» В одном пособии на семейную тему она прочитала, что самое одухотворенное выражение лица бывает у мужчин тогда, когда они думают примерно следующее: «Интересно, какой номер у этого болта, которым прикручена эта штуковина?» – и теперь постоянно демонстрировала свою осведомленность).

… – О чем задумался? – спросила Анюта и стряхнула снег с его лысой головы. – Пытаешься сообразить, как уйти от ответа? Кто же поверит, что ты не помнишь адрес этого несчастного художника, если хоть раз видел его написанным на бумаге!

– Какие же вы все проницательные! – восхитился Левицкий. – Именно об этом я и думал! Правда, хотел соврать, что вспоминал, как мы с тобой впервые встретились. Но побоялся, что ты мне не поверишь.

– Ты прав, я не верю…

– А вот я считаю, что женщине идет быть доверчивой!

– А вот я считаю, что это шовинистическое заявление!

– Шовинистическое! – он развеселился, перехватил ее руку, прижал к губам. – Ладно… Улица художника Сурикова, дом шесть… Здесь что: все художники?

– Неужели тебе не интересно?! – возмутилась Анюта, вырывая руку. – Серийный убийца, как в голливудском фильме! Потом он будет слать еще письма, потом потребует, чтобы ты вышел на связь, потому что только ты способен стать для него настоящим противником! Потом ты раскрываешь это дело и становишься генералом! А? Плохо, что ли?

– Все ясно! – засмеялся Левицкий. – Ты хочешь стать генеральшей!

– Какая башка у человека! – уважительно ответила она. – Ну насквозь женщин видит!.. Товарищ! – крикнула она мужчине, неторопливо бредущему вдоль берега реки в сопровождении кавказской овчарки. – А где здесь улица художника Сурикова?

– Это где парня хулиганы зарезали? – охотно остановился человек. – Да вон, как подниметесь, второй поворот налево. И там дом в глубине, зеленый такой.

– Неспокойно у вас! – сочувственно сказала Анюта.

– Да куда там! – возразил человек. – Впервые такое. Сколько живу, сроду не слышал, чтобы кого-то зарезали! Нет, ну бывают, конечно, разборки, бывает и постреливают, но это братки всякие. А тут художник! Святой человек, между прочим, был. Церкви расписывал. У нас тут строят… богатые… Все хотят грехи замолить. Интересно, да? Сначала воруют, убивают, а потом церкви строят… Но нет, Бога не подкупишь!

– Пойдем, – Левицкий недовольно потянул ее за рукав.

– Женя, не мешай! – очень серьезно сказала она. – Тебе не нравится, что я играю в следователя? А если мне это интересно?

– Я ревную. Не люблю, когда ты разговариваешь с мужчинами… – растерянно улыбнувшись, ответил он.

Было не понятно, прикидывается он или говорит правду. Анюта сердито подняла свои лыжи, стала их чистить варежкой…

Мужчина кинул овчарке палку. Она побежала, смешно увязая в снегу.

– Говорят, сатанисты зарезали! – как бы в никуда сказал мужчина.

Левицкий повернулся в его сторону. Сегодня утром ему звонил Аникеев и честно доложил о своем разговоре со стариком-профессором. Упор был на сына-буддиста и Аум Сенрике, но это слово, которое произнес мужчина с собакой, тоже прозвучало в телефонном разговоре и теперь неприятно поразило Левицкого.

– Пошли обратно, – быстро сказал он Анюте. – Ты хочешь кататься, как я – полоть картошку… Давай свои лыжи, я понесу…

– Мы идем туда? – все еще обиженно спросила она, пытаясь догнать его.

– Там нечего делать. Вернемся в Перловку, фильм посмотрим…

– Можно заехать в местное отделение милиции!

– Сегодня воскресенье.

– Давай зайдем к участковому, поговорим с соседями.

– Анюта! И тебе и мне завтра на работу! Давай отдыхать!

– Ну нет! Теперь уже из принципа! – Она стала карабкаться по склону, стараясь не попадать ногой на скользкий бордюр лестницы.

Наконец, залезла, прошла, задыхаясь, мимо машины, вот первый поворот налево… «Анюта! – крикнул Левицкий. – Я не пойду!» Вот второй поворот, вот сосны, покрытые снегом, вот бездомная собака прижалась к ногам, чтобы Анюта не дала ее в обиду псам, беснующимся за заборами.

Анюта встала перед калиткой, немного испуганно глядя на зеленый дом в глубине сада. Собака, довольная, что удалось пробежать опасный участок, потрусила дальше, четко придерживаясь середины улицы (псы продолжали неистовствовать). На улице было пусто.

«Ну и что ты будешь делать?» – спросила себя Анюта голосом Левицкого. Действительно, кто она такая? Позавчера здесь была милиция, допрашивали свидетелей, снимали отпечатки пальцев, где-то теперь все это подшито, ее любовник завтра строго запросит дело, станет читать его, прихлебывая чай из стакана с подстаканником, а она – что она может?

В этот момент в зеленом доме совершенно спокойно и буднично отворилась дверь. Щурясь от света, на крыльцо вышел молодой парень с лопатой. Увидев Анюту, он замер.

Они оба постояли с минуту, вглядываясь друг в друга. Наконец, парень отставил лопату в сторону и пошел по тропинке, на которой еще виднелись следы множества ног, по направлению к стоящей за калиткой Анюте. Когда он подошел поближе, стало видно, что парень очень молодой. И очень напуганный.

– Ольга? – спросил он шепотом, подойдя совсем вплотную. – Вы ведь Ольга, да?

Анюта проглотила ком, стоящий в горле, и кивнула: не сверху вниз, не в стороны, а как-то по диагонали.

– Ольга, у нас горе! – так же шепотом сказал парень. – Игорька убили! Говорят, хулиганы! Но я не верю! Ольга, вы не думайте, я про вас никому не сказал! Игорек предупреждал меня, что я не должен говорить ни слова! Никому! Что у вас обстоятельства! Милиция ничего не узнает! Но вам лучше уехать и больше никогда сюда не приезжать!

– Когда это случилось? – наконец, спросила она то, что, по ее мнению, должна была спросить неведомая Ольга.

– Позавчера! Позавчера днем! Но он это предчувствовал, уверяю вас. Не знаю, говорил он вам или нет, может, жалел, конечно, но он все понял уже давно… По письму понял!.. Ольга, я не знаю, какие у вас были дела – видимо, не только денежные, да? – но это было крайне опасно! И потом, ведь денег-то больше нет! Они теперь у вас, да? Ольга, ведь и вам может угрожать опасность, вы понимаете? Прячьтесь, прячьтесь! Милиция о вас не узнает, клянусь вам! И уходите, у нас такие соседи!

На какую-то секунду Анюте показалось, что парень сумасшедший – он разговаривал быстро, бессвязно: даже для человека, пережившего потрясение, это было слишком. У нее сложилось впечатление, что молодой человек не столько огорчен смертью художника (брата, надо полагать), сколько напуган тем, что она, то есть Ольга, пройдет за калитку и здесь останется.

– И больше никаких денег, понимаете? – он даже махнул рукой прямо перед ее лицом. – Никаких денег! Ничего этого не будет!

«Анюта!» – раздался голос Левицкого. Он еще не вышел из-за поворота – надо было сматываться.

Не попрощавшись, Анюта развернулась и побежала обратно к лестнице. Парень перегнулся через калитку, глядя ей вслед. Перехватить Левицкого она не успела – он тоже парня увидел.

– Кто это? – зло спросил он, схватив ее за плечо. Когда Левицкий сердился, рука у него была тяжелая. Сейчас это чувствовалось даже через пуховик.

– Опять ревнуешь? – спросила Анюта, выталкивая его из переулка, как танк.

– Хватит шутить! – от злости он даже побледнел. – Все! Это серьезное дело! Вполне возможно, что оно связано с какой-то сектой. Ты не должна даже близко подходить к этому дому, поняла?

– А вот у меня есть сведения, что это дело связано с деньгами! – довольная, ответила она.

– Какие сведения?

– Брат убитого принял меня за одну женщину… Так что я теперь ценный свидетель!

– Что он тебе сказал?

– Ну сейчас! – радостно ответила она. – Прямо вот так взяла и выложила!

Левицкий вздохнул так шумно, что собаки снова залаяли.

– Анюта, что он тебе сказал?!

– Будем торговаться? Что ты можешь мне предложить?

– Анюта, ты все врешь!

– Я ни на чем не настаиваю!

– Анюта!.. – Ему вдруг показалось, что она сейчас скажет: «Давай поженимся!». Этой фразы он давно от нее ждал и, главное, не мог понять, с какими чувствами. Левицкий слышал, что любовницы всегда этого требуют (слышал, впрочем, что и жены всегда устраивают скандалы), у него же почему-то все было не как у людей. – Долго будешь выпендриваться?

– Месяца три, не больше, – сказала она. – В крайнем случае, четыре… Впрочем, могу предложить сделку. Очень честную сделку! Я рассказываю все, что знаю, и ты делаешь то же самое.

– Ах вот что тебе нужно… – разочарованно протянул Левицкий. – Но я пока не много знаю. Я тебе все уже рассказал…

– Но потом ты будешь знать больше.

– Ишь ты! – сказал он. – Не предполагал, что моя любимая – спекулянтка. Разве это справедливый курс?

Но уж на такие обвинения она умела отвечать. Очень часто клиенты говорили ей: «А вот в соседней фирме, той, что за утлом, тот же отель стоит в три раза дешевле». За углом не было никаких фирм, и она обычно отвечала: «Почему бы вам в таком случае не пойти туда?»

– Почему бы тебе не пойти и не поговорить с ним самому? – ехидно спросила она Левицкого.

– Согласен, – сказал он. – Принимаю твои условия. Кстати, я думал, что ты попросишь меня развестись с женой…

– И что бы ты ответил? Что это несправедливый курс?

– Что ты продешевила.

– А ведь тут не стоянка, господа! – Молодой человек голубого вида вышел из «кадиллака», перегородившего переулок, печально уставился на них и вяло указал рукой на машину Левицкого. На плечи у него была наброшена норковая шуба, под ней виднелась белая рубаха с кружевным жабо. Левицкий хотел ответить как-нибудь погрубее, но молодой человек выглядел таким хрупким, что, казалось, мог рассыпаться от сильного порыва ветра.

– Частная территория? – поинтересовалась Анюта.

– Государственная, мадам. Народная. Но расчищается почему-то только моими работниками. И не для ваших машин. Вы не позволите мне проехать к себе домой?

– Позволим. Если вы ответите на наш вопрос.

– Задавайте.

– Что означают ваши вензеля на воротах?

– Это не вензеля. Это мой девиз. «Все свое ношу с собой». Omnia mea mecum porto.

– Как на воротах Бухенвальда, – заметил Левицкий.

– На воротах Бухенвальда было: «Каждому свое», – вежливо возразил молодой человек. – Всего хорошего!

Наконец, машины разъехались. Левицкий же долго не мог успокоиться. До самой Перловки он строил разные предположения: что же имел в виду молодой человек своим девизом? Что он носит с собой?

Анюта хохотала так, что у нее заболел живот.

* * *

Из осмотра места происшествия:

«…на вид тридцати-тридцати пяти лет, худощавого телосложения, рост примерно 180 см, блондин… Смерть наступила предположительно в 16.00–16.30… Следов борьбы не обнаружено. Тело лежит на полу, лицом вниз, на ковре многочисленные пятна крови, следов волочения тела нет… Комната, в которой найден убитый, предположительно является мастерской. На верстаках стоят многочисленные банки с красками, растворителями, использованными кистями. В углу стоит рулон холстов. У стены – две незаконченные картины религиозного характера… Смерть наступила от удара в сердце острым узким металлическим предметом, похожим на пику. Подобных предметов в доме не обнаружено…»

– Михаил Сергеевич! – негромко сказал лейтенант. – Ледовских пришел. Он в коридоре сидит. Позвать?

Борисов отложил в сторону протокол, кивнул головой. Спустя несколько секунд в кабинет зашел молодой парень в джинсах и дубленке. Вид у него был утомленный, но вполне собранный.

– Григорий? – доброжелательно спросил Борисов. – Присаживайся.

Ледовских сел напротив него, оглянулся по сторонам, сказал: «жарко у вас», стал расстегиваться.

– Давай пропуск сразу подпишу. – Борисов протянул руку за повесткой, коснулся при этом пальцев Ледовских.

– Какие холодные! – сказал он. – А говоришь: жарко.

Даже скупое описание убитого художника, данное в протоколе места происшествия, позволяло считать, что он был совсем не похож на своего двоюродного брата. Погибший был худым и высоким блондином, этот – полноватым шатеном среднего роста. Несмотря на юный возраст («19 лет» – быстро заглянул Борисов в бумаги), у него уже намечалось брюшко и виднелись залысины по бокам лба. Кожа на щеках и лбу была нечистой, всю ее покрывали красные и розовые пятна.

Парень неторопливо повесил дубленку на спинку стула, поднял голову и посмотрел на следователя с непонятным выражением: то ли усмешки, то ли злости.

– Холодные руки, говорите?.. – спросил он. – И что это значит? Что больше подозревать некого? Один я подхожу?

– Да и ты не очень подходишь, – признался Борисов. – Твой брат был не самый богатый…

И опять что-то неуловимое мелькнуло в глазах Ледовских. Следователь осекся, но цепляться было не за что. Усмешка (или злость?) исчезла из глаз свидетеля – они снова стали утомленными и сосредоточенными.

– Дом-то, оказывается, ему не принадлежал, – сказал Борисов.

– Не принадлежал. Это ему церковь выделила казенное жилье…

– Давно?

– Да как стал у них там все расписывать… Года два уж… Там раньше священник жил, потом ему квартиру в Мытищах дали, а этот дом освободился. Развалюха, а не дом. Ни газа, ни канализации. Но Игорю это до лампочки было… Он неприхотливый.

– И квартиры своей у него не было?

– Комната была. Но не его – муниципальная. Мне не достанется, к сожалению… Она, в основном, закрытая стояла. Он там редко появлялся, не любил Москву… Мамаша его спилась, когда он еще маленький был. Они тогда эту коммуналку и получили. Потом он по интернатам начал скитаться. Потом к церкви какой-то прибился. Там его дар и обнаружился.

– Он самоучка? – немного удивленно спросил Борисов.

– Точно… И с приветом, если честно… Мой пахан покойный – дальний родственник его отца. Ну, тот отцом был так – номинально. Он его не признавал, да и погиб, когда Игорю было года четыре. И тут мой пахан вдруг на старости лет решил племянника опекать, о душе задумался, наверное… Раньше надо было, когда парень сиротой остался. Ну, лучше позже, чем никогда, так мой родитель решил. Но Игорь… Он так легко жил, так ему мало нужно было… В общем, не пошел на контакт.

– А с тобой пошел.

– А со мной пошел. Причем, сам как-то прикипел. Интересно ему было, что я историк, расспрашивал меня много, часто говорил, что тоже хотел бы учиться дальше. К себе приглашал. Я ведь не москвич. А сейчас сессию завалил, – парень вздохнул, – так вообще из общаги выперли… У меня есть жилье в Сергиевом Посаде, но туда не сильно поездишь-то… У него в Клязьме кантовался. Или по девчонкам. Мне настоятель после всех этих событий сказал: «Живи, пока сессию не пересдашь. Это ради Игоря». Но чего-то меня ломает в университет возвращаться… Кем быть потом? Учителем истории?

– Значит, последнее время ты жил у него в Клязьме? – уточнил Борисов.

– Ну, не все время. Дня два в неделю… Девчонок-то у меня, честно говоря, много…

– А у него?

– Что у него? – переспросил Григорий, потом понял, улыбнулся краем губ. – У него не было. Он считал, что иконописец должен быть девственником.

– И был? – удивленно спросил Борисов.

– А я откуда знаю? Я не расспрашивал. Знаю, что баб вокруг него никогда не было. И мы не вели с ним разговоров на эту тему. Если бы вы его знали, вы бы поняли, о чем я. Невозможно было представить такие разговоры в его присутствии…

Борис помолчал. Логику девственников он понимал плохо – и это было плохо для дела, которое ему предстояло вести.

– Это ведь ты обнаружил труп? – спросил он. Лицо парня исказилось на секунду, но он быстро взял себя в руки.

– Да… Самое ужасное, что я где-то час ходил по дому, музыку включил, приплясывал, а он в это время лежал в мастерской… Ужас… Кровь, наверное, еще струилась!.. Я мог вообще не зайти туда до утра! Ночевал бы с трупом! Сроду я не совался в его мастерскую! Но у меня гвоздь в ботинке вылез, мне нужен был молоток… Это самый страшный день в моей жизни! – парня по-настоящему передернуло.

– Ты сразу понял, что он мертвый?

– Я подошел, попытался его перевернуть… Потом стал орать, выбежал на улицу. Между прочим, в крови испачкался! И, помню, бегу к телефону-автомату, а сам думаю: «Я в крови, мои следы теперь на месте преступления, вдруг меня обвинят в его убийстве!» У человека башка даже в такие моменты пашет…

«Какой откровенный парень, – подумал Борисов. – Или играет в откровенного».

– Как еще ума хватило ничего не застирывать! – продолжил Ледовских. – Потом оказалось, что у меня алиби. Там большой промежуток между электричками. Первая после перерыва пришла в пять тридцать…

«Это если ты на электричке приехал» – мысленно возразил Борисов.

– А в электричке, как специально, одного приятеля по университету встретил, – быстро глянув на него, добавил Ледовских.

– Я так понимаю, это ты оценивал, пропало ли что-нибудь из дома? – спросил следователь.

– Ничего не пропало. Да и нечему пропадать было.

– А картины?

– Картин не было. Были две доски не дописанные. Их ценность весьма специфическая. Это ведь не старинные иконы…

– А старинные он не собирал?

– Да что вы. Нет, конечно… Нищий он был. Самый настоящий нищий… И не общался ни с кем, кроме церковных. Тот, кто его убил – подонок последний! Я думаю, это случайный человек. Наркоман какой-нибудь. Вот он за Игоря в ад попадет – точно!

– Игорь ничего не предчувствовал?

– Да нет! Я же говорю – это случайный человек на его дом напоролся. Какое тут предчувствие?

– А письмо? – спросил Борисов. Ледовских немного удивленно помолчал. Было видно, что он сразу понял, о чем речь, но такой поворот разговора застал его врасплох.

– Вы имеете в виду это идиотское послание с угрозами? – на всякий случай уточнил он.

– Да. Которое с мышьяком, – сказал Борисов.

– Почему с мышьяком? – снова удивился Григорий.

– Потому что там был мышьяк.

– Что-то я такого не помню.

– Ну, не помнишь и не помнишь… Но там был мышьяк. Ты, вообще, как о нем узнал? Письмо было адресовано твоему брату.

– Да ведь это я участковому о письме рассказал! – возмущенно сказал Григорий. – Игорь его из Москвы привез, с квартиры своей. На столе оставил. Я прочитал, сказал ему: «Ты что! Надо заявить немедленно!» Он отмахнулся. Но насчет мышьяка я не уверен… Правда, он конверт на квартире оставил. Может, яд там остался? Но вряд ли… Мышьяк он бы заметил.

– Ты имеешь в виду порошок? Думаешь, он бы тебе о нем обязательно рассказал?

– Я имею в виду мышьяк! – твердо повторил Григорий. – Он бы не назвал его порошком. Он бы его узнал обязательно!

– Почему это?

– Да он знает, как мышьяк выглядит!

– Откуда?!

Ледовских удивленно выпучил глаза, как бы спрашивая, кто из них сошел с ума – он или следователь.

– Да он мышей постоянно травит! – Парень поднял плечи до ушей, демонстрируя, что вопрос кажется ему глупым. – У него этого мышьяка – килограмм, наверное, на полках стоит. И потом он аурипигментом картины свои расписывает. Краска такая, специально для икон. А это ведь тоже мышьяк. Только золотистый такой… Да он в химии сек, дай Бог!

– Понятно… Само письмо его не насторожило?

– Нет. Там бред какой-то был… Мы подумали, что это кто-то балуется. Дети… Но все равно я участковому его отдал. На всякий случай…

– Ладно… – Борисов вздохнул, дописал последние слова, поставил точку. Потом он передвинул бумагу на другой край стола, чтобы Ледовских подписал ее.

Уже через два часа копия этой бумаги, проделав путь в несколько километров, легла на стол Григорьева. Тот отложил бы ее на денек-другой, но полковник Левицкий еще в понедельник просил ознакомить его именно с показаниями брата убитого художника. «Сгоняй к шефу» – сказал Григорьев стажеру, протягивая прозрачную папку с написанным от руки текстом.

Левицкий отхлебнул (как и представлялось Анюте) чай из стакана с подстаканником, внимательно прочитал принесенные показания и от удивления чуть не поставил подстаканник мимо стола.

«А не пошутила ли Анюта?» – такая у него пронеслась мысль. Слишком уж расходилось рассказанное ею с этим текстом, буквально-таки излучающим искренность и желание помочь следствию.

Ольга Васильевна Катаева заметила, что за ней следят, в Сокольниках. Она вышла из салона красоты, все еще бурля по поводу ссоры с парикмахером, и обратила внимание на «фольксваген», который видела часа три назад возле собственного дома. В машине сидел молодой человек с очень широкими плечами. Было не понятно, действительно у него такие плечи или широкими их делает пуховик. Зато было сразу видно, что молодой человек и не думает скрывать свой интерес к Ольге Васильевне.

– Давно этот здесь стоит? – спросила Ольга, садясь рядом со своим шофером.

– Какой этот? – с акцентом спросил шофер. Он у них был молдаванин (хотя сам называл себя румыном), и работал не только шофером, но и нянькой, садовником, дворником, посыльным… В последнее время денег стало меньше, и штат прислуги заметно поубавился.

– Ну вот этот! – сразу закипела Ольга. – Вот этот! Ты не видишь, что он за нами с утра ездит?!

– Да? – удивился шофер. – Ну что, куда теперь?

Все словно сговорились против Ольги Васильевны. Все, все крутились вокруг нее, встречались ей на пути, просто проходили мимо с единственной целью – раздражать, портить жизнь. Даже лучший парикмахер, победитель международных конкурсов, получающий от нее сто долларов по прейскуранту и сто – на чай, даже он специально уложил ее как-то так, что лицо стало толще, и старее, и отечнее. «Ну неужели даже за сто долларов я не могу получить ту укладку, которую хочу?! – кричала она, отпихивая руку администратора с холодным и совершенно невкусным кофе (растворимым! растворимым!! за такие деньги – растворимым!!!) – Даже на муниципальных курсах для парикмахеров, где они практикуются на ветеранах войны, укладывают лучше! Да что же это за страна! Ну когда-нибудь здесь будут работать?! Не болтать, не строить из себя Жаков Дессанжей, а работать!!!» – так кричала Ольга Васильевна, не работавшая в своей жизни ни единого дня.

«Вот сука! – беззлобно сказала маникюрша массажистке. Обе сидели за стенкой и, хотя все слышали, были для Ольги Васильевны недоступны. – Рожа, видите ли, отечная! Опять ботоксом обкололась, вот у нее отеки в глаза и пошли!» «Луноликая наша!» – ответила массажистка маникюрше, и они уткнулись носами в массажный стол, чтобы вдоволь насмеяться.

Надо сказать, что с такими скандалами Ольга Васильевна выходила из своего салона красоты очень часто, и здесь уже к этому привыкли. Ее крики не отражались на размере чаевых, к тому же, больше половины клиентов салона обладали точно таким же, как у Катаевой, характером. Администратор понимала, что за укладку в двести долларов человек имеет право покричать вволю. Здесь уважали только таких посетителей: очень редкие вежливые, забредающие сюда по рекламе, сразу же просвечивались насквозь со всеми своими полупустыми карманами (глаз у администратора был рентгеновским) и на их испуганный отказ сделать еще и маникюр с педикюром (шестьдесят долларов плюс девяносто) весь салон презрительно цыкал.

Деньги доставались всем этим парикмахерам, массажистам и маникюршам нелегко, и деньги в итоге не очень большие (все-таки очередь в салон не выстраивалась), но их представления о том, что и сколько стоит, стало каким-то вывернутым. Словно бы они по утрам входили в кривой мир, где нарушены законы логики, где не действует таблица умножения и законы сложения. Они перенимали тон своих клиентов и начинали говорить так же, как и те: «Ну не за триста же баксов сапоги покупать! Я же не школьница!» Они верили, что логика мира именно такова, что деньги именно столько и стоят. Но вот что происходило потом, после их возвращения в нормальный мир, где они были все-таки нормальными и небогатыми людьми (в отличие, скажем, от Ольги Васильевны Катаевой) – как-то, наверное, все переключалось в их голове, как-то становились съедобными дешевые окорочка и пригодными для жилья комнаты съемных хрущевок… А ведь вряд ли такие переключения туда-обратно проходят бесследно для психики…

Впрочем, и Ольга Васильевна не так уж безболезненно возвращалась из мест, где она швырялась бумажками в сто долларов… Ее материальный уровень сильно понизился в последние два года.

Каталог «Каррера и Каррера», присланный по почте, даже не был раскрыт (чтобы не расстраиваться), приглашение на презентацию новой коллекции сумок «Луи Виттон» – разорвано (собака при этом получила сильный пинок в зад, чтобы не путалась под ногами) – в глаза Ольге Васильевне глянула бедность.

– К Виталию Сергеевичу заедем? – осторожно спросил шофер.

– Сколько сейчас?

– Три уже.

– Он спит…

«Вот сука! – подумал шофер словами маникюрши, но на молдавском языке. – Пока деньги давал, был хороший муж. Теперь, когда заболел, его можно по боку».

Шофер был неправ. Ольга Васильевна и раньше не любила своего мужа.

– Езжай давай! – крикнула она шоферу. – Что ты стоишь?! У тебя с каждым днем реакции все более замедленные! Если ты в спячку зимой ложишься, так предупреждай заранее!

Шофер растерянно посмотрел на нее. Дорогу им перегородил «фольксваген» с плечистым парнем с рулем.

Аникеев, действительно, прокатился за Катаевой от ее дома до салона красоты. Он бы катался еще, но характер Ольги Васильевны стал ему ясен сразу же. Ругань в парикмахерской доносилась до его открытого окна каждым своим словом, а тут еще маникюрша с массажисткой вышли покурить (удивительно, но про ее трудности, несмотря на разбрасываемые доллары, они уже догадывались и с удовольствием их обсудили). Дальнейшие наблюдения становились излишними. Он теперь знал, что это за женщина и как с ней разговаривать.

– Ты кто такой?! – завопила Катаева, высовываясь из машины. – Ты кого из себя строишь?! Ты думаешь, крутой? Ты? Крутой? Убирай свой драндулет, пока мой охранник не прострелил тебе башку!

– Товарищ молдаванин, смойся на полчаса, – ласково сказал Аникеев шоферу. – А то найдем твою фамилию в списке боевиков Приднестровья…

Шофер натурально испарился. Аникеев немедленно сел на его место.

– Ну ты пожалеешь! – зашипела Катаева, бессмысленно нажимая кнопки на мобильном телефоне. – Совсем уже охамели! Ты кто, вообще? Рэкетир-недоучка? Ты думаешь, на тебя управы нет?!

– Гражданка Катаева, перестаньте мучить свой мобильный, – сочувственно сказал Аникеев. – Вы его сейчас проткнете пальцем! Нормальный телефон в таком случае – ноль два. А вы что набираете? Ну каменный век, ей-Богу! И еще. Снижайте-ка тон, пожалуйста. Я вам не педик-парикмахер. Я, в некотором роде, федеральная служба безопасности. ФСБ.

Катаева отложила телефон в сторону. По характеру она была классической новорусской хамкой, но по происхождению – женщиной из народа, уроженкой Мариуполя. Были кое-какие старые заклинания, которые действовали на нее магически. Такой «сим-сим», закрывающий Ольгин рот, был найден Аникеевым безошибочно. «ФСБ» звучало жутко. Это заклинание только диссидента-либерала может привести в боевое состояние. Ольга Васильевна не была ни диссидентом, ни либералом.

– Что случилось? – прошептала она.

– Пока ничего, – весело сказал Аникеев. – Ну что, передумали звонить браткам? Кто там у вас – солнцевские?

– Да никого у нас нет… – Катаева моргнула, приходя в себя. – Мужу хотела звонить.

– Мужу… Ольга Васильевна, двенадцатого января вы получили письмо на свое имя. По этому поводу вы написали заявление в милицию, правильно?

– Да… А вы какое имеете к этому отношение?

– Такие письма получили многие люди. Мы занимаемся расследованием террористических актов. А эта акция сильно смахивает на терроризм.

– Терроризм? Вот оно что… Ну слава Богу…

– Первый раз слышу, чтобы о террористическом акте говорили: «Слава Богу».

– Вы не так поняли… Я думала, вдруг это конкуренты мужа, еще кто-нибудь…

– Конкуренты мужа? – удивился Аникеев. – Письмо было адресовано вам.

– Мало ли что мне. У нас много имущества на меня оформлено – я и привыкла, что бумаги на мое имя приходят. Из налоговой, по поводу машин, еще откуда-нибудь…

– А у вас не возникло подозрения, что это письмо написал ваш муж?

– Виталий?! – Она испуганно посмотрела на него. – С чего это он будет писать такие письма?!

– Там были слова про кровь…

– Я не помню. Какие слова?

– Что вы отравили кому-то кровь…

– Ну, и при чем здесь Виталий?

– У него лейкемия, кажется?

– А я что, виновата, что ли?

– Иногда у тяжело больных людей меняется психика.

– У него нормальная психика! – Катаева возмущенно передернула плечами. – Что вы выдумываете?

– Значит, мужа вы не заподозрили ни на секунду?

– Конечно! Ни на секунду!

– Хорошо. – Аникеев повозился немного, достал из кармана пуховика довольно мятую бумагу, протянул ее Катаевой. – Вот список людей, которым тоже пришли такие письма. Просмотрите, пожалуйста… Может, кто-то из них вам знаком.

Ольга Васильевна взяла бумагу (руки ее немного дрожали), несколько секунд смотрела на нее совершенно бессмысленно, потом внезапно побледнела.

– Александров – распространенная фамилия, – прошептала она. – Кто это? Депутат? Тот, что по телевизору?

– Именно.

– Да, тогда я знаю… Александров Женя… Евгений Владимирович… Это бывший партнер моего мужа… – Ольга заметила, что человек в пуховике вздохнул при этих словах. – Он тоже получил такое письмо? Значит, это не терроризм?

– Еще знакомые есть?

– Нет, больше нет… У меня мало знакомых… Я все время сижу дома…

– Вы давно знаете Александровых? Дружите с ними семьями?

– Мы не дружим! Я их вообще не знаю. Евгений Владимирович был партнером Виталия еще до того, как мы поженились. Раньше… Они начинали вместе, но потом разошлись. Мне Виталий его по телевизору показывал, говорил…

– Что говорил?

– Ну…

– Что говорил? – жестко спросил Аникеев.

– Мне показалось, они расстались не в очень хороших отношениях… Виталий считал себя обманутым… Но это обычное дело! У них у всех рано или поздно портятся отношения, понимаете?

– Значит, семью Александровых вы не знали?

– Нет!

– Жену не видели?

– Я же говорю: я его самого видела только по телевизору.

– Ольга Васильевна, постарайтесь вспомнить, пожалуйста, что именно говорил ваш муж, когда показывал вам Александрова.

– Да вы у него спросите!

– Спросим. А вы все-таки постарайтесь вспомнить.

– Он сказал… Он сказал, что помогал Александрову, и за это теперь страшно наказан… Да…

– Чем наказан?

– Я не знаю!

– Его преследует милиция?

– Нет!

– Он разорился?

– Нет, что вы! У нас стало меньше денег, это правда, но это потому, что он отошел от дел. Капает там что-то, тысяч десять в месяц, но нам мало, мы привыкли к другим доходам. У меня дом только солярки на тысячу долларов съедает, школа сына – полторы тысячи… Собака должна парную телятину есть… Десять тысяч мало, понимаете?

– Конечно, понимаю, – не удержался Аникеев, но Катаева не услышала его иронии: лишь кивнула, благодаря за сочувствие. – Тогда чем наказан? – спросил он. В этот момент мысль о болезни появилась у него в голове, но только в качестве бреда. Нельзя же всерьез полагать, что может существовать прямая связь между какими-то делами и лейкемией! Правда, в этом деле много потусторонних вещей… Вампиры, алхимический знак мышьяка, теперь вот некое наказание… Черт побери! Уж лучше бы гексаген, чем этот мышьяк! Тут он, впрочем, немедленно сплюнул…

– Все развалилось! – прошептала Катаева, закрывая лицо руками. Руки были немолодые, хотя и ухоженные. «Натуральная блондинка-то, – подумал Аникеев. – Кожа тонкая, стареет быстро…» Ему вдруг стало ее жалко. Живет такая птичка райская, обещан ей покой, цветистые ветви, плоды всякие без ограничений, а потом – хлоп! Разве она виновата, что такая? «Давай жалей! – развеселился внутренний голос. – Твоя жена, вообще, когда-нибудь маникюр в дорогом салоне делала? Нашел, кого жалеть!»

– А не мог Виталий Сергеевич иметь в виду свою болезнь? – спросил он. – Не считал он ее наказанием за какие-то совместные с Александровым грехи?

Он думал, что Катаева снова возмутится, но она лишь слабо кивнула головой.

– Если он говорил серьезно, то, скорее всего, это и имел в виду… – произнесла она. – Виталий – очень сильный человек, боец. Его ничто не может надломить. Ничто из того, что зависит от людей, от него самого. Он много раз поднимался, начинал с нуля и никогда не отчаивался… А тут… Он сказал это без всякой надежды… Словно смирился, что ничего нельзя поделать. Я думаю, он говорил про болезнь.

– Он имел в виду… – Аникеев запнулся. – Что его наказал Бог?

– Я думаю, да.

– Он верующий?

– Крестился, когда узнал о диагнозе…

– А какую помощь он оказывал Александрову, не рассказал?

– Нет, что вы! Он мне о делах вообще ничего не говорил!

«Ну да, – внутренне согласился Аникеев. – Иначе ты бы лучше знала жизнь…»

– Ольга, – сказал он вслух. – А вы показывали мужу это письмо?

– У меня же его милиция изъяла.

– Но рассказывали?

– Да, конечно. Я хотела посоветоваться.

– Что он посоветовал?

– Он сказал, что уже заплатил за все… И чтобы я не беспокоилась.

– Значит, он понял, о чем говорилось в письме?

– Значит, понял…

«Ну и ну! – Аникеев угрюмо вздохнул. – Все поняли! У каждого своя версия! А мне что делать?»

– Может, все-таки терроризм? – с надеждой спросила Катаева.

… К окнам прильнул весь салон красоты. Она это видела. Она знала, что сейчас в салоне нет ни одного клиента, и они рады хотя бы такому развлечению: ее допросу после всего этого крика и швыряния чашек с кофе. «Радуйтесь!» – злобно подумала она.

Мир, действительно, рушился. Бедность, бедность… Ведь потом будет девять тысяч, потом восемь… «Ох и времена настали! – пряча глаза, сказал Глыба. – «Промэкспо», вообще, соскочило! Выкупили нашу долю, мы даже пикнуть не успели! Там такие дяди вмешались!..» Как жить? Было бы хотя бы тридцать лет! Ах, какая она была в тридцать! Виталий тогда потерял дар речи. Увел ее у такого любовника – по черной икре любовника, вот какого… Сказал: «Таких ног не бывает! Такие ноги противоречат всем законам анатомии!» Тот, что по черной икре, полез в драку, но ему шепнули что-то на ушко, и рука провисла в воздухе, словно он хотел всего лишь крикнуть «Хайль Гитлер!» «Вот это мой мужчина!» – сразу поняла она тогда. А теперь… Тридцать восемь лет! Старуха! Злорадствуйте теперь! Обсуждайте мое падение!

Салон красоты, прильнувший к окнам, обсуждал не ее, а Аникеева. Кто он такой, было непонятно. Но он всем понравился. «Ах, какой мужичок! – сказала маникюрша. – Плечи-то какие!» «Любовник?» – предположила массажистка. «Да она ему в мамы годится!» – возмутилась администратор. «Жиголо!» – догадалась уборщица. Маникюрша вздохнула.

Вздохнул и парикмахер. Аникеев был и в его вкусе.

* * *

– Ну что? Подведем итоги? – сказал Левицкий, оглядывая подчиненных, сидящих вдоль стола. – Отвратительная работа! К чертовой матери всех гнать, погоны снять, идите работайте охранниками в супермаркете. Там ваше место!

В отделе Григорьева был свой штатный мальчик для битья. Его звали Борис Николаевич. Когда сгущались тучи, Борис Николаевич выходил вперед и так сокрушенно качал головой, что даже самое суровое начальственное сердце смягчалось.

Борис Николаевич был маленький, щуплый, интеллигентный на вид очкарик. Все знали, что у него тяжелые семейные обстоятельства (кто-то многодетный или больной или то и другое вместе). Борис Николаевич был первым кандидатом на получение квартиры (дом уже достраивался) и, следовательно, первым кандидатом на ее лишение. Лишить же Бориса Николаевича жилья мог только человек из гранита, человек-памятник. В Левицком были некоторые признаки каменности, но и они легко крушились, когда маленький и щуплый майор подслеповато вглядывался в него, всем своим видом напоминая о страдающей в этот самый момент семье. Такой номер с участием Бориса Николаевича никогда не давал сбоев.

Он и сейчас двинулся вперед на своем стуле, но опытный Левицкий сразу же погрозил ему пальцем.

– Сиди на месте! – сказал он. – Сдвинешься хоть на миллиметр, пеняй на себя. А лучше выйди! Уйди с моих глаз к чертовой матери!

– Что это он разбушевался? – шепотом спросил Аникеев у Григорьева.

– Вставили ему сегодня, – пояснил тот. Это было правдой.

Гроза пришла откуда не ждали. Ни с того и ни с сего позвонил генерал – заместитель министра. Вяло порасспрашивал о текущих делах и вдруг проявил недюжинное знание истории с письмами.

– Вообще-то, это уголовное дело, – осторожно объяснил Левицкий свою позицию.

– Ты уже достаточно знаешь, чтобы делать такие выводы? – притворно восхитился генерал и вдруг заорал, как на параде. – Вы с депутатом этим поговорили?! Вы у него были?! Он первый получил письмо, у него жену убили, он сам – шишка такая, что ты и не слышал, что такие шишки бывают! Вы уже две недели мудохаетесь, а главному фигуранту даже не позвонили! Это работа?! Нет, ты мне скажи, это работа?!

Вообще-то, Левицкий не любил, когда с ним так разговаривают. Его крутой нрав был известен даже на самом верху. Но он также умел читать между строк: генерал был умный мужик. В серьезных случаях он не кричал, а молчал. «Рядом с ним, что ли, этот депутат сидит?» – подумал Левицкий.

Но в целом, генерал был прав. Первым человеком, получившим письмо, был именно Евгений Александров. Депутат и чиновник. Пароход и человек… Если бы дело ограничилось письмами, к нему бы поехали в первую очередь. Но ведь было еще убийство Ледовских. А Ледовских имел брата, который учится у Мордовских. А Мордовских имеет сына, который мечтает от него освободиться… Такой вот дом, который построил Джек.

– Депутат у нас в списке следующий, – спрятав гонор подальше, сказал Левицкий. – Завтра собирались поехать. Зато появилась новая зацепка – как раз в связи с депутатом. Письмо получил и его бывший друг.

– Бывший друг, – сказал генерал куда-то в сторону. Тот, кто в стороне, наверное, успокоительно махнул ему рукой, мол, напугали подчиненных, спасибо. Дальше они сами. Их ведь пока не подстегнешь, работать не будут. Россия матушка…

Хоть это все и являлось спектаклем, но спектаклем унизительным. Поэтому Левицкий был не в духе. Он проводил взглядом Бориса Николаевича и обернулся к сотрудникам.

– Докладывай! – сказал он Аникееву.

– Следуя вашему указанию, мы, в основном, проверяли, как могут быть связаны между собой все шестеро, получившие письма, – тоном бывалого бюрократа начал тот. (Указание было следующее: «Найди между ними связь, и мы избавимся от этого дела немедленно! Спихнем его обратно, в УВД!») – Насколько я могу судить, некоторая связь существует только между Александровым и Катаевым.

– А этот преподаватель и брат убитого художника?

– Связь менее явная, – с неудовольствием пояснил Аникеев. – Сам этот брат художнику – седьмая вода на киселе, из университета отчислен, да если бы и не отчислен – их там тысяча, в университете. Это вполне может быть совпадением. Что касается сына Мордовских, то это вообще несерьезно. Профессор утверждает, что сын ставил целью довести его до инфаркта, но я поспрашивал соседей: у них через день устраиваются такие концерты, что письмо с мышьяком и угрозами – это цветочки. Они расчленением друг другу грозят, и при этом никакого инфаркта! А ведь интеллигентные люди…

– Но он, тем не менее, получил это письмо! напомнил Григорьев. – Что ж ты делаешь вид, что никаких писем не было?

– Евгений Петрович, – не обращая на него внимания, сказал Аникеев полковнику. – Честно говоря, я не вижу никакой связи между всеми этими людьми. Даже Катаев с Александровым здесь притянуты за уши. Ну, общались они когда-то. Разумеется, делали какие-то дела. А какие дела могли быть в начале девяностых? Не самые законные, правда? Катаев в прошлом бандит. Сейчас он практически легализован, имеет небольшие доли в нескольких бизнесах, но был он бандитом, это абсолютно точно. Ну, вот судите сами: человек два года назад заболел. Страшно тяжелое лечение, почти никакой надежды. Вспомнил Бога, крестился. Подолгу лежит в больнице, все думает, вспоминает жизнь… Там есть что вспомнить, правда ведь? Так постепенно он пришел к мысли, что его болезнь – это наказание за прошлые преступления. Вполне возможно, что самый бурный период его жизни пришелся на годы общения с Александровым. Тот, конечно, депутат, все такое, но мы же не поручимся, что он всегда был с крыльями? Да, некоторая связь есть, но связь-то эта существует только в голове самого Катаева! Умирающего человека. И то – существует только со слов его жены.

– А с ним самим не разговаривали?

– Его к операции готовят… По пересадке спинного мозга. Там должна быть полная стерильность. Ему иммунитет подавляют…

Половина отдела поежилась на своих стульях, словно у людей внезапно заболела поясница.

– То есть ты считаешь, что письма были разосланы бессистемно? – наконец, сказал Левицкий то, что сам Аникеев сказать не решался.

– Да, я так считаю, – твердо произнес тот. – Для нас это плохо, но это так.

– Кто-то балуется?

– Или серийный, – влез Григорьев.

– Мда… – Левицкий помолчал немного. – Но ведь три смерти, ребята, три смерти…

– Какие смерти, Евгений Петрович! Вот ведь в чем вопрос! Старуха, которая не заметила мышьяк, была одинокой женщиной. Поздно вызвала «Скорую», а врачи не стали возиться с пожилым человеком. Это они ее убили, чего уж там… Далее, жена Александрова…

– Правильнее было бы называть первой ее, – вмешался Федор Марков. – Ведь она погибла еще накануне Нового года!

Левицкий нахмурился: вспомнил генерала, кричавшего ему в трубку о том, что депутат Александров первым получил письмо.

– Да хоть первой, хоть последней! – ответил Аникеев. – Если связи нет, то какая разница, в какой последовательности называть? Женщину сбила машина. Преступника ищут.

– Запроси все данные по этому происшествию, – приказал Левицкий.

– Хорошо… Третье преступление: убийство художника. Похоже на случайное нападение отморозков. Парень был абсолютно нищий, сирота, почти ни с кем не общался, расписывал церкви. Блаженный он был. Кому выгодна его смерть? Никому! Скорее всего, было так: они залезли к нему в дом, потребовали денег, он что-то сказал, не заботясь о том, какое это произведет впечатление, а они в тот момент были неадекватны. Вот и все.

Никто в отделе не знал того, что знал Левицкий. Он же о своем знании молчал: не потому, что не верил Анюте, а потому, что не хотел запутывать дело еще больше.

Действительно, связь можно найти между кем угодно и чем угодно. Обладая прекрасным аналитическим умом, Левицкий это понимал, как никто другой. Он был абсолютно уверен, что можно связать одной ниточкой всех шестерых фигурантов. Все они живут в одном городе и хоть раз их дорожки пересеклись – а гигантский архив, хранящийся как раз в здании, где Левицкий работает, сохранил эти перекрестки почти наверняка. Ну и что? Владея огромными объемами информации, поневоле учишься отсекать ненужное, иначе потонешь, уйдешь на дно, запутаешься в этих сетях…

И все-таки, все-таки… Шесть человек получили письмо с мышьяком. Трое из них уже пострадали. Двое сами погибли, а третий потерял жену: как там написано в письме? «Получи удар по самому больному»? А если Катаев не перенесет операцию, будет четвертая смерть… Это что ж за совпадение такое?

Тревожил его и брат погибшего художника. Разумеется, в каждой семье есть свои тайны. Все шестеро, получившие письма, почти не удивились, а как-то объяснили их себе. Левицкий был уверен, что если бы письма получили шесть миллионов, то было бы шесть миллионов объяснений. Да получи он сам такое письмо, что бы он подумал? «Я бы подумала, что это твоя жена!» – призналась ему вчера Анюта… При мысли об Анюте в сердце потеплело.

Да, свои тайны были и у самого Ледовских (даром что блаженный) и у его брата. Но почему такое расхождение между официальными показаниями и суматошной беседой у калитки? У художника все-таки была знакомая женщина. Любовница? То есть не такой уж он девственник? Правда, эта знакомая была секретной. Самый близкий Ледовских человек – брат – не знал ее в лицо, раз принял за нее Анюту. Но почему она была секретной? У женщины есть муж? Но он же сказал: «Денежные дела». Какие денежные дела?! Какие денежные дела мог иметь блаженный и нищий художник с неведомой Ольгой? Она, кстати, молодая? Такая, как Анюта?

Далее, брат Ледовских сказал у калитки, что тот предчувствовал свою смерть, хотя и скрывал это от своей знакомой. «Жалел»! В каком смысле – «жалел»? Понимал, что она расстроится, или знал, что это как-то с ней связано? Сказал он еще, что денег у художника больше нет. Куда они делись? Они у Ольги? Как они к ней попали? Или это не точно, и тогда деньги украли. Но почему он не обратился в милицию? И что означают слова «Больше никаких денег!» Кто и кому платил?!

– У этой Ольги Катаевой, кажется, денежные проблемы? – спросил он у Аникеева.

– Вам бы такие проблемы! – отозвался тот. – Не может женщина уложиться в десять тысяч долларов. Бедняга.

– Давайте скинемся! – предложил Марков. Левицкий вздохнул.

– Ну что же, подведем итоги? Шесть человек получили письма с угрозами. Угрозы эти невнятны, а количество писем очень мало, чтобы подозревать террористическую акцию. Скорее, их писал душевнобольной человек…

– Печатал на компьютере, а не писал! Грамотный псих! – напомнил Марков.

– Да, печатал на компьютере. Причем, не только текст, но и адрес на конверте… Всех этих людей по-настоящему объединяет только одно: их фамилии есть в базе данных телефонной сети, то есть на них оформлены квартиры и телефоны. Исключение из этого списка: Евгений Александров. Он не хозяин квартиры, но на него оформлен их второй телефон, так что это исключение не принципиальное… Косвенным подтверждением такого случайного выбора адресатов является ошибка с Семиотской. На нее был оформлен телефон и на ее имя пришло письмо, несмотря на то, что с девяносто четвертого года ее нет в России… Автор писем обещает своим адресатам серьезные неприятности и для двоих из них они наступили.

– Для троих!

– Для двоих! – не согласился Левицкий. – Отравилась нынешняя хозяйка Семиотской квартиры, и убили Ледовских. Однако я бы утверждал, что пострадал только один – художник. Жена Александрова погибла в ДТП еще до получения им письма, а женщина из квартиры Семиотской отравилась случайно… Кстати, она-то единственная и не вызвала милицию, правильно?

– Не вызвала. И как раз потому, что письмо было адресовано не ей. Оно ее не напугало…

– Интересно… – Левицкий внимательно осмотрел сидевших перед ним людей. – Мы пока не можем объединить в одну цепочку всех, кто получил эти письма, а объединение их, так сказать, попарно не имеет особого смысла. Хотя нельзя отрицать, что некоторые из тех, кого мы уже допросили, знают друг друга. Ну вот, собственно, и все. – Подчиненные, ожидавшие каких-то судьбоносных заявлений, разочарованно завозились на своих местах. – Единственное, что можно утверждать наверняка – это то, что у нас чрезвычайно мало информации. И ее поиски нужно продолжать более активно. Начальство злится. Оно-то как раз склонно считать, что погибших трое. Следовательно, если Катаев умрет, начальство будет думать, что их четверо. Нужно срочно допросить всех остальных, изучить самым подробным образом обстоятельства смерти Александровой, Ледовских и этой женщины, как ее фамилия?

– Полятыкина.

– Да, этой Полятыкиной. Кроме того, ты, Аникеев, продолжаешь копать отношения между Катаевым и Александровым. Разумеется, следим за сыном Мордовских. Эту безумную версию с сектой и алхимическим знаком мышьяка тоже не будем пока сбрасывать со счетов…

– Можно я войду? – в кабинет просунулась голова Бориса Николаевича. – Я тут у наших экспертов кофеек пил…

– Исчезни!

– Нет, вы не поняли, я кофеек пил и кое-что услышал. Мне кажется, это интересно. Они, конечно, сами вам собираются сказать, но раз уж мы тут обсуждаем…

– Говори быстрей.

– Во-первых, письмо, полученное Ледовских, никаких следов мышьяка не содержит.

– Боря, оно двое суток пролежало в столе у участкового. Он на него даже стакан с чаем ставил… Я уж не говорю о том, что художник привез его из Москвы на электричке. В кармане брюк!

– Тогда следы мышьяка надо поискать в брюках, не так ли? – увидев тоску в глазах Григорьева, Борис Николаевич осекся. – Ладно… Это ведь не все, о чем я хотел рассказать. Эти конверты… Они были распечатаны на разных принтерах. Состав краски у них не похож и, более того, сами принтеры – разных моделей.

– Отличаются только конверты или еще и письма? – быстро спросил Григорьев.

– Только конверты.

– Все?

– Нет. Только первый от всех остальных.

– То есть первый конверт, который был отправлен отдельно, еще и распечатан на другом принтере?

– На том принтере, на котором распечатаны письма!

– Давай еще раз. Первый конверт и все письма распечатаны на одном принтере, а остальные конверты на другом?

– Совершенно верно! – довольный, согласился Борис Николаевич и, воспользовавшись паузой, прошмыгнул на свое место.

– Ну что ж… – Левицкий проследил за ним невидящим взглядом. – Это еще раз подтверждает мои слова о том, что у нас мало информации и ее поиски нужно продолжать более активно… Ну, и что мы сидим?..

* * *

На выезде из города были такие пробки, что Анюта свернула в сторону от шоссе и бросила машину в одном из дворов возле станции «Лось». Решила ехать на электричке.

Решение оказалось удачным: после пяти часов вечера поезда шли каждые пятнадцать минут. Правда, и заполнены они были под завязку. Анюта осталась в тамбуре, забилась в уголок у двери, стараясь не сильно вытирать собою грязные стены. Люди вокруг курили, пили пиво и плохо пахли. Она отвернулась к окну.

Быстро темнело. В свете тусклых фонарей огромными хлопьями падал медленный теплый снег. Почти на каждой станции шел ремонт – перекладывали плитку, устанавливали прозрачные щиты ограждения, распаковывали синие лавочки на металлических дугах. Потом станция исчезала во тьме, и снова бежали вдоль окон сосны, заборы, черные от старости бревенчатые дома.

Сейчас, в темноте и снегопаде, было не заметно, насколько грязна, забита мусором железнодорожная насыпь, поэтому картинки, плывущие перед Анютиными глазами, были неправдоподобно красивы. Снежная пыль поглотила новые особняки, стоявшие немного поодаль, остались лишь темные старинные дома – убогие днем, но великолепные и жуткие в темноте. Красно-желтый свет, горевший в их окнах, теплыми квадратами ложился на снег, и казалось, что поезд мчится не в даль, а в прошлое, и где-то на горизонте уже встает давно разрушенный деревянный дворец Ивана Грозного.

Проехали Перловку, Мытищи, станции совсем опустели, перегоны между ними перестали мучить глаза многоэтажными коробками, вдруг заборы снова придвинулись вплотную к железной дороге – Клязьма…

Церковь она искала больше часа. Оказалось, что их несколько и в каждой идет ремонт. Оказалось также, что никакие новые церкви, о которых говорил случайный прохожий с собакой, в Клязьме не строятся.

«У нас тут старых – три!» – сказала ей пьяная женщина у ларька.

«Да нет, – возразила продавщица. – Что-то строить собирались, мне батюшка говорил, но потом передумали… Тут и трех-то много… Да вы на службу уже опоздали».

«Не знаете, в какой работал этот парень, которого убили?»

«В Крестовоздвиженской» – равнодушно ответила продавщица и высунула руку из окошка, показывая направление.

В итоге Анюта добралась до церкви только к семи часам. Народ расходился. Она остановилась у забора, оглядела стены – одна была в строительных лесах, шатры пристроек, желтые окна в темных решетках, купола, теряющиеся в снежной мгле. Даже ее скромных познаний хватало, чтобы понять: церковь очень старая, не позже семнадцатого века…

Опыта общения с попами у Анюты не было. Она родилась в атеистической семье, в Бога верила лет с десяти. При этом была некрещеная.

Как и многих людей, ее отпугивали агрессивные бабки, толпящиеся в каждой церкви и ведущие себя так, словно любой новичок им ненавистен. Отпугивало собственное незнание, куда там и что ставить, не нравились равнодушные лица священников, а также разная информация о прошлом церковных иерархов.

Разумеется, она понимала, что приход сюда больше нужен ей, чем Церкви, но первый шаг был настолько труден и неприятен, что ей было проще называть себя протестанткой и говорить, что ни в каком посреднике для разговора с Богом она, Анюта, не нуждается.

Но теперь войти все-таки пришлось…

В церкви было уже темно и тихо. В уголке разговаривали две нестарые женщины, какой-то мужчина в телогрейке отчаянно кланялся иконе, потом становился на колени, потом снова вставал и снова кланялся. Монашка в киоске, торгующем свечами и иконками, неодобрительно смотрела на него. К монашке подошла девочка в белом платке, они тихонько о чем-то заговорили. Анюта огляделась.

Церковь внутри оказалась низенькой и очень тесной. Темные своды, фрески на которых были почти не различимы, душно нависали над головой. Из-за колонны глянул на Анюту печальный глаз какого-то святого. Все казалось старым, даже древним. Что тут мог расписывать погибший художник, было не понятно. Она почему-то ожидала сияющей позолоты, лазури, веселой весенней живописи – таким представлялся ей и сам убитый Ледовских, но теперь поняла, что если он что-то и расписывал, то, во всяком случае, не нарушил мрачного настроя церкви, помнившей еще Ивана Грозного.

Вдруг раздались гулкие шаги, лица всех присутствующих на какую-то секунду уважительно застыли, откуда-то сбоку из-за разрисованной двери вышел молодой священник. Он доброжелательно кивнул всем и пошел к выходу.

Анюта быстро пошла за ним.

– Извините! – Она не знала, как нужно обращаться к священникам, но он сам остановился, обернулся и с приятной улыбкой посмотрел на нее.

– Чем могу помочь? – спросил священник голосом университетского преподавателя. Анюта даже растерялась, такое у него было интеллигентное произношение, такая умная интонация… Она раньше и не обращала внимания на то, что интонация может быть умной. Глаза у попа тоже были симпатичные – немного печальные и, несмотря на молодость, в сеточке морщин, что делало взгляд добрым и снисходительным.

– У меня деликатное дело… – Она замялась. Священник внимательно оглядел ее и, видимо, сделал какие-то выводы.

– А пойдемте-ка в дом! – предложил он и ободряюще улыбнулся.

Они вошли в пристройку за церковью, миновали сени, забитые разным строительным хламом, столовую с неубранной посудой, зашли в небольшой кабинет с компьютером на столе. «Присаживайтесь» – предложил священник, складывая что-то в шкаф. На Анюту он не смотрел, словно не хотел ее смущать.

– Вы, наверное, не поняли… – Она расстегнулась, села на стул. – Я пришла не потому, что у меня какие-то проблемы…

– У вас нет проблем? – улыбнулся священник, садясь напротив нее. – Я за вас рад. Кстати, отсутствие проблем – это, действительно, деликатное дело… – Он негромко засмеялся.

– Вы разговариваете как вузовский преподаватель, – сказала Анюта. – Прямо напомнили мне студенческие годы.

– А где вы учились?

– В педагогическом.

– Я преподавал в МГУ.

– Философию?

– Физику.

– Надо же, – удивленно протянула Анюта. – Физика не противоречит Библии?

– Нисколько… Думаю также, что кулинарная книга не опровергает Гегеля, а художник Малевич – композитора Чайковского…

– А это официальная точка зрения? – осторожно спросила Анюта.

– Официальная – это как? – удивился он.

– Ну, одобренная церковью.

– Это как в партии? – уточнил священник. – Вас это действительно волнует? Если нет, то давайте перейдем к делу. Вы о чем-то хотели поговорить со мной?

– Не о чем-то. О ком-то…

– Понятно. Вы пришли поговорить об Игоре Ледовских. – Он помрачнел.

– Меня зовут Ольга, – сказала Анюта.

Священник никак не отреагировал на эти слова.

– Я не из милиции! – добавила она.

– Ну, понятно… Если вы закончили педагогический… – Он вздохнул. – Что вы хотели у меня спросить, если вы не из милиции?

– Я с ним дружила…

– Ах вот как… – Он помрачнел еще больше. – Вам сколько лет?

– Тридцать.

– Ольге около сорока… Если вы это имеете в виду…

Анюта почувствовала, что неудержимо краснеет. Обманывать священника даже ей, некрещеной, было противно.

– Я имела в виду, что меня зовут Ольга, – сказала она. – Только это.

– Да-да, я понял… Слушайте, вы гоняетесь за деньгами? Это опасное дело… К тому же, они сгинули навсегда. Да. Думаю, навсегда… Ну, оно и к лучшему… Вот ведь штука-то какая: деньги исчезли до его смерти! Если бы не это, во всех ваших обманных маневрах еще был бы какой-нибудь смысл. Но сейчас! Зачем это нужно сейчас? Даже если вы покажете штамп в паспорте, это будет бессмысленно. На момент смерти он уже был нищий, понимаете? Так зачем вы выдаете себя за Ольгу, даже если вас так зовут на самом деле, а?

– Вы ее знаете? – спросила Анюта, глядя на него во все глаза.

– Кого? Ольгу? Нет, конечно. Но я ведь не дурак. Я образованный человек и представляю, какая она. И она – не вы… Так все-таки у вас есть штамп в паспорте?

– Вы имеете в виду, что я фиктивная жена Ледовских? – догадалась Анюта. – И на что-то собираюсь претендовать?

– Что-то в этом роде я и имею в виду… – сказал он с брезгливым выражением лица.

– Как тяжело лгать… – Она словно сдулась. На плечи навалилась усталость. Все запуталось окончательно.

– Так как вас зовут? – спросил он как ни в чем не бывало.

– Анюта… И я не замужем…

– И не из милиции?

– Нет… И не гоняюсь за деньгами. Я даже не подозревала, что они существуют.

– Тогда зачем вы пришли?

– Мой любовник ведет это дело, – призналась Анюта.

– Любовник! – осуждающе, но весело сказал священник. – Вот о чем нам надо было бы поговорить, Анюта! Вы все постоянно путаете! У вас у всех путаница в головах! По поводу любовников обращаетесь в милицию, по поводу убийств – в церковь, воспитание детей доверяете компьютерам, при этом удивляетесь, что ваша жизнь превратилась в сумасшедший дом! Я не буду разговаривать с вами об Игоре Ледовских. Все, что я счел нужным, я сказал милиции.

– Об Ольге не сказали!

– А что о ней говорить? При чем здесь она? Была такая женщина, славная, наверное, а может, и не славная… Больше не появляется. Что же я буду ее втягивать?

– А его смерть?

– Его смерть здесь абсолютно ни при чем! – твердо сказал священник. – Я верю в официальную версию. Так и передайте своему любовнику. Я бы мог вас обвенчать, знаете? – вдруг добавил он, улыбчиво глядя на Анюту.

– Он женат, – неожиданно для себя самой призналась она.

– И вы говорите, что у вас нет проблем? Ну и ну!

– Да, это я погорячилась, – согласилась Анюта. – Вы, конечно, скажете, что не надо было выбирать женатого?

– Если вам угодно, могу и сказать. Но я сам, откровенно говоря, в свое время выбрал замужнюю.

– А разве жены священников могут быть разведенными?

– Нет. Я не женат.

– А та? Ну, которую вы выбрали?

– Она осталась с мужем.

– Вы отказались от нее? – с уважением спросила Анюта.

– Нет. Это она, в итоге, отказалась от меня.

– Повезло вам…

– Думаете? – Он помолчал пару секунд, наблюдая за ней, потом сощурился. – А вы-то откуда знаете Ольгу?

– Я ее не знаю… Я случайно услышала от его брата.

– Значит, вы знакомая Гриши?

– Это немного преувеличено…

– Играете в следователя?

– Да, вот, пожалуй, самое точное определение.

– Это опасные игры. – Теперь он смотрел на нее очень серьезно. – Я бы на вашем месте немедленно уехал.

– Я уеду, – печально согласилась она. – Но это все так интересно, так загадочно… Письмо, мышьяк…

Лицо священника на мгновение исказилось, словно от зубной боли.

– Милиция не отбросила письмо в сторону? – спросил он. – Меня о нем не спрашивали… Я думал, им это не интересно.

Сердце Анюты сильно стукнуло о ребра. Она даже глянула вниз – не приподнялась ли дубленка в районе груди. Священник машинально посмотрел туда же и покраснел.

– Милиция не отбросила, – сказала Анюта. – Точнее, письмом занимаются, но параллельно. Его не объединяют с убийством Ледовских.

– Сам Ледовских с этим бы не согласился. – Ее сердце снова стукнуло. – Он-то, прочитав письмо, очень расстроился, – продолжил священник.

– А брат на официальном допросе сказал: нет. Мол, они решили, что это дети балуются, – возразила Анюта, мысленно благодаря Левицкого за честность – согласно уговору, он ее информировал обо всех подробностях.

– Игорь не хотел расстраивать брата, – пояснил священник. – А ко мне он пришел причащаться… Он тогда сказал, что может погибнуть, но смерти не боится.

– От чего погибнуть?

– Игорь сказал, что прочитал неприятное письмо. Еще он сказал, что, скорее всего, это письмо часть плана. «Интересно, чью смерть готовят таким образом? – спросил он сам себя. – Неужели мою? В любом случае, я могу попасть под горячую руку».

– Он не был дурачком? – удивилась Анюта.

– Кто?! – Священник разочарованно посмотрел на нее. – Игорь был очень умным парнем.

– А говорили: не от мира сего…

– Его образ жизни был не от мира сего… Но там была причина. Он никогда бы не смог жениться. Он был болен… Это, конечно, было трагедией, но он сумел хорошо выйти из нее. Стал иконописцем, нашел свое призвание. Но умственно он был абсолютно полноценным. Вы что!

– Значит, Ольга не была его любовницей? – спросила Анюта. Лицо священника стало непроницаемым.

– Мы больше не будем говорить об этой женщине! – сказал он. – Я обещал, понятно? Повторяю, что она здесь ни при чем!

Дальнейшие попытки восстановить контакт успеха не принесли. Видимо, священник уже пожалел, что разоткровенничался. Даже просьба о консультации на тему романа с женатым мужчиной была им воспринята негативно. «Хотите, чтобы я вас утешил? – неприязненно спросил он, открывая дверь. – Если вы учились в институте, должны знать хотя бы заповеди. Вы ведь их проходили на литературе? Там есть вся информация по интересующему вас вопросу». Можно сказать, что он ее вытолкнул из своего кабинета.

Но Анюта не обиделась. Про себя она даже решила, что к такому физику-священнику приедет снова – теперь уже по прямому назначению. Как он там ругался: «По поводу любовников обращаетесь в милицию, по поводу убийств – в церковь». Нет, прав физик, что уж тут спорить…

«Теперь по поводу любовника я приеду в церковь…» Кстати, по поводу любовника… Идя по темной улице к станции, она достала из сумки телефон, включила его. Сразу запищали, посыпались эсэмэски. «Позвони» – это первое, еще спокойное. «Позвони!» – через десять минут. «Ты где!!! Позвони немедленно!!!», «Анюта, что случилось!!!», «Анюта, позвони, как только сможешь!!!» – Она замучилась стирать их. Сорок семь штук за то время, что она провела в Клязьме! Анюта потому и отключила телефон, что знала, покоя бы он ей не дал – Левицкому нужно было знать, где она находится каждую минуту.

Включенный телефон тем временем слал свои невидимые сигналы. Они тихонько исчезали над верхушками сосен, плыли над железной дорогой, пересекали Московскую кольцевую, и дальше, дальше, над сияющим городом, в самый центр: абонент получил ваши сообщения, телефон абонента включен, можете набирать его номер, пыхтя и матерясь, можете сказать абоненту все, что вы о нем думаете…

Заиграла музыка, означающая Левицкого.

– Але, – сказала Анюта самым беззаботным голосом.

– Ты где?! – завопил он. – Я тебе уже двадцать сообщений послал! Я тут чуть с ума не сошел!

– В Клязьме плохо работает связь. – Она улыбалась во весь рот, но он этого, разумеется, не видел.

– Где плохо работает связь?! Где?! Я тебе что говорил?! Ты, вообще, соображаешь, что делаешь?! Ты на машине?! Ты едешь оттуда?!

– Я иду к станции. Были такие пробки, что на машине я не рискнула.

– Она идет к станции! – застонал Левицкий. – По темной улице! – Анюте было приятно, что он за нее волнуется. – Не выключай телефон! Иди и разговаривай со мной, докладывай обстановку. Никто не идет следом?

Вообще-то, ему давно пора завести ребенка. Дочку, скажем. Ведь каждый мужчина должен вот так умирать от страха хотя бы раз в день. Это полезно для душевного равновесия. Анюта знала точно: забеременей она, он бы развелся с женой в тот же день. Но она не знала точно, хочет ли за него замуж…

– Докладываю обстановку, – весело сказала Анюта. – Я разговаривала со священником той церкви, где последнее время работал Ледовских. Его ведь допрашивали?

– Допрашивали… Никто не идет за тобой? А впереди никого нет?

– Что он сказал?

– Кто?

– Священник!

– Что плохо знал художника. Общались только по поводу росписи. Плюс он его исповедовал, но здесь тайна исповеди…

– А мне он сказал, что не только знал о существовании Ольги, но еще и слышал, что Ледовских, получив письмо с мышьяком, счел его частью плана по устранению какого-то человека, может быть, и его самого!

– Анюта, они все, получив письмо, сочли его частью плана… Профессор решил, что сын хочет довести его до инфаркта, жена смертельно больного бандита решила, что это шутят конкуренты, сам бандит не сомневается, что кто-то намекает на его прошлые грехи. Есть еще депутат, с которым мы пока не разговаривали, но который уверен, что за ним охотятся политические враги… И все очень убедительны.

– Но погиб из них только один! Значит, его версия может считаться самой обоснованной!

– Ты путаешь причину и следствие. Это ты сама считаешь его версию самой обоснованной именно потому, что он погиб.

– Возможно… – разочарованно сказала Анюта. – Но священник тоже говорил об огромных деньгах! Он даже заподозрил меня в том, что я фиктивная жена Ледовских! Что я женила его на себе, чтобы прикарманить деньги!

– Нет никаких денег… – Левицкий, видимо, зевнул. – Художник был нищим, как церковная крыса.

– Но священник знает об исчезновении денег! Что это было – кража?

– Анюта! Откуда у Ледовских деньги?! Он сирота! Он жил в казенном доме без газа и воды, расписывал церковь за кормежку. Единственное его имущество – муниципальная комната в коммунальной квартире! Теперь она отойдет государству. Все его близкие умерли, когда он был еще ребенком! Ни образования, ни семьи, ничего! Какие деньги? Откуда? Эти ребята выдумывают сами не знают что…

Впереди зашумела, пронеслась огнями электричка. Когда шум стих, стали слышны острожные шаги. Кто-то тихо шел сзади, снег хрустел под его ногами. Сиплое дыхание далеко разносилось в морозном воздухе.

– Ой! – тихо сказала Анюта в трубку. – За мной кто-то идет!

– Посмотри, кто! – крикнул Левицкий. Что-то упало в его кабинете, видимо, он вскочил.

– Я боюсь оглядываться! – пропищала Анюта и тут же припустила по темной улице навстречу освещенной станции.

– Ты бежишь, да? – Левицкий метался в своем кабинете, как тигр в клетке. – Он за тобой гонится? Скажи ему, что я в соседнем доме, что я сейчас выйду! С ружьем!

Но ей было не до беседы. С огромной скоростью она вылетела на платформу, подбежала к кассе единственному месту, где стояли люди, и притормозила только тогда, когда коснулась рукой последнего человека в очереди. Тот, недовольный, отодвинулся.

Только тут Анюта оглянулась на переулок. Он был темным и безлюдным. Кто бы ни шел за ней, его больше не было. Может, свернул в один из дворов? Странно, что не залаяли собаки.

– Все нормально! – задыхаясь, отрапортовала она. – Можешь не выходить из соседнего дома… С ружьем… – От пережитого ей захотелось смеяться.

– Иди в задницу! – заорал он. – Мой следующий инфаркт будет на твоей совести!

…Теперь вагон был пустым и ярко освещенным. За окнами не бежали сосны и заборы, не падал снег, только ее, Анютино, лицо покачивалось, пропадало, вспыхивало в свете проезжаемых станций. Глаза лица были грустными. «Не пора ли мне замуж? – вот что думало это лицо. – Есть что-то жалкое в женщине, одиноко бегущей по темной улице…» Ей не хотелось выходить за разведенного. Но все остальные мужчины были ужасными. «Вот влипла!» – подумала она в стотысячный раз.

Левицкий нашел в глубине стола валокордин (сердце у него, вообще-то, было здоровым), но забыл накапать, задумался. Было что-то ужасное в сегодняшней ситуации. Что-то неправильное и в то же время типичное для его положения… «Как жить дальше?» – думал он. Жену-то тоже было жалко. «Хорошо мусульманам!» – Левицкий вздохнул.

Электричка ехала по заснеженному Подмосковью. Заборы отошли на второй план, появились первые пятиэтажки, потом дома подросли, дороги поднялись на второй уровень. Несмотря на поздний час, заискрилась сварка на станциях.

Далеко позади остался заснеженный поселок с пустыми улицами. Решетчатые окна в церкви почти все погасли. Под сводами снова прошел молодой священник. К нему подбежала старушка в темном, показала, шепча, на человека у икон – тот все бил и бил свои бесконечные поклоны. «Два часа!» – тихо возмущалась старушка. Священник поколебался несколько секунд, но потом строго покачал головой.

«Пусть!» – сказал он.

Пока Аникеев шел по думским коридорам, он встретил кучу знакомых лиц. Разумеется, он этим лицам не был знаком – это они настолько примелькались по телевизору, что казались родственниками. Он чуть шею не свернул, оборачиваясь то на Жириновского, то на Харитонова.

Аникеев немного играл в простачка-дурачка. Высокомерный помощник Александрова сразу расслабился, поверив. Майор рассчитывал, что помощник первым зайдет в кабинет шефа и даст ему краткую характеристику. В ней должно прозвучать: «Недалекий, как все они». Так будет удобнее.

Помощник попридержал его у дверей кабинета, сам вошел, а через пару минут вышел. «Только что здесь Хакамада пробежала!» – доложил ему Аникеев. Тот еле заметно усмехнулся.

Евгений Александров сидел за своим столом и читал какие-то бумаги. Услышав стук двери, он поднял глаза и вежливо улыбнулся, указывая на стул напротив. Вставать депутат, видимо, не собирался. Руку протянул через стол. Пожатие было вялым. «Я сейчас закончу» – сказал он.

Аникеев повозился, усаживаясь поудобнее и заодно разглядывая хозяина кабинета. Сидевший перед ним человек был худощавым, с хорошей шевелюрой и тонкими чертами лица. Глаза у него были уставшие, покрасневшие, словно заплаканные. «Недавно похоронил жену» – вспомнил Аникеев и тут же увидел на столе ее фотографии. Точнее, предположил, что ее. Все они изображали одну и ту же женщину лет сорока – сорока пяти, немного полную, серьезную, с брезгливым выражением лица.

– Извините, – сказал депутат, откладывая бумаги в сторону – Чаю хотите?

– Нет, спасибо.

– Рад, что вы до меня наконец добрались, – Александров устало потер виски. – Честно говоря, я думал, что вы быстрее работаете.

– Этим делом занимается милиция, – сказал Аникеев. – Я уверен, что они все делают правильно.

– А я не уверен, – депутат поморщился. – Уже месяц они занимаются этим ДТП и ничего!

– Вы имеете в виду гибель вашей жены? Я-то пришел по поводу письма.

– Ну все понятно! – Лицо депутата сразу стало неприязненным. – Вы тоже не хотите замечать очевидного! Это, конечно, совпадение: гибель жены и письмо, в котором говорится: «Получи удар по самому больному!». Мы ведь так часто получаем подобные письма!

– В письме был мышьяк, – напомнил Аникеев. – Кого все-таки хотели наказать злоумышленники: вас или вашу жену?

– А вам не приходило в голову, что они хотели наказать меня дважды? Подкосить этой ее гибелью, а если не удастся – отравить?

– У вас есть враги?

– Есть политические оппоненты…

– Они могут так мстить?

– В политике может быть все, что угодно. – Александров вздохнул, снова потер виски. – Голова разболелась, какой-то ужас… Костя! – Он нажал кнопку на столе. – Принеси солпадеина. Я им стал злоупотреблять… – сказал он Аникееву. – У меня теперь постоянно что-то болит.

В кабинет вошел помощник со стаканом, таблеткой и каким-то документом. Александров выпил лекарство, пробежал глазами документ, отрицательно покачал головой. Помощник сделал недовольную гримасу, но ничего не сказал.

– Значит, могут и оппоненты… – сказал Аникеев, проводив помощника взглядом. – А что, выборы скоро?

– При чем здесь выборы? Я занимаюсь земельным законодательством. Я очень многим прищемил хвост!

– У вас есть конкретные подозрения?

– Это будет список из ста фамилий! – Александров страдальчески улыбнулся. – Мне сорок раз за месяц предлагают взятки, можете себе представить?

– С трудом… Думаете, это кто-то из них?

– Есть немало людей, готовых на все, чтобы это место освободилось и новый человек поставил свою подпись на нужном документе. Вот что я имею в виду! Неподкупных не любят!

«Ух, как он о себе! Скромный!» – подумал Аникеев. Впрочем, он понимал, что политики – особые ребята. Ожидать от них приличия в оценке собственных качеств – это все равно, что требовать от актера не играть на публику.

– Разумеется, эта версия тоже будет проверяться, – сказал он. – Но есть одно обстоятельство, которое, вероятно, вам не известно. Дело в том, что вы не единственный, кто получил такое письмо.

– Не единственный? – удивленно переспросил Александров. – А кто еще получил?

– Вот список, – все та же мятая бумажка была извлечена из аникеевского кармана. Александров брезгливо посмотрел на нее, но руку протянул.

– Да тут куча народу! – сказал депутат. Вдруг лицо его изменилось. Аникеев увидел, как красные пятна побежали вдоль щек, по шее, кадык заходил, вена на виске вздулась.

– Вы увидели фамилию Катаева? – мягко подсказал Аникеев. – Это ведь ваш бывший приятель?

– Катаев! – испуганно повторил за ним депутат. – Здесь целых шесть человек! Шесть человек получили такие письма, да? Шесть?!

– Да, шесть, – согласился майор. – И они не имеют никакого отношения к земельному законодательству. Вот ведь в чем закавыка!

– Но что это может значить?! Как это понять?!

– Среди этих людей есть ваши знакомые?

– Ну, вы уже знаете… Это Катаев.

– И больше никого?

Александров помолчал немного, словно он в этот момент лихорадочно соображал что-то. Аникеев повторил свой вопрос.

– Нет! – сказал Александров и даже махнул рукой. – Это незнакомые люди! Они тоже политики?

– Никакого отношения к политике они не имеют. Мордовских – профессор, специалист по истории Средних веков, Балитоева – врач-стоматолог, Ледовских – художник-иконописец, Семиотская… – скажем так, пенсионерка… Никакой политики, как видите.

– Да это маньяк делает! – простонал депутат. – Или террористы!

– Эти версии мы также изучаем, – покладисто произнес Аникеев. – Но давайте все-таки поговорим о Катаеве.

– Давайте…

– Это действительно ваш приятель?

– Теперь нет. Но мы когда-то вместе работали.

– Вы знаете, что он тяжело болен?

– Нет… Чем болен?

– Как же так? – удивился Аникеев. – Вместе работали, дружили, а теперь ничего о человеке не знаете!

– Я не сказал «дружили»! – Александров нахмурился, глаза его зло блеснули. – Если откровенно, то и словосочетание «работали вместе» тоже неправильное. Он работал на меня… Слушайте, это очень неприятная история, но, видимо, без нее не обойтись…

– Видимо, не обойтись, – согласился Аникеев.

– Он ведь… как бы это правильно сказать… член организованной преступной группировки. В прошлом по крайней мере. Он был моей крышей, когда я занимался бизнесом. Стыдно такое рассказывать, – лицо депутата действительно порозовело, – но это было в начале девяностых, и тогда все звучало по-другому… Поэтому я и перестал заниматься частным бизнесом. Не для моего это характера. Девяностые годы навсегда отбили у меня охоту быть капиталистом.

– То есть вы разошлись врагами? – сделал вывод Аникеев.

– Ну что вы! Нет! Дело не в этом. Я из бизнеса ушел, а катаевская команда осталась при новом хозяине. По-моему, они потом выкупили его долю – впрочем, может, и отобрали, – а потом загубили бизнес, как водится… Они тупые! Но я не в претензии. Я-то как раз ничего не потерял, даже выручил какие-то деньги… В Турцию на них съездил…

«Он врет! – вдруг понял Аникеев. – И порозовевшее лицо, и смущение в глазах – это все игра! Да я, пожалуй, недооценил депутата! Ах, какой дурак! Разве они мало нас обманывают с экранов? Да он хитрее, чем весь мой отдел вместе взятый!»

– Евгений Владимирович! – от злости голос Аникеева стал ниже на два тона. – Вы мне тут сейчас будете придумывать разную ерунду, а потом станете звонить нашему начальству, жалуясь, что дело расследуется медленно! Это как понимать?

– Вы почему так со мной разговариваете? – возмутился Александров. И снова Аникееву показалось, что возмущение его наигранное.

– Да ведь мы изучили историю ваших отношений с Катаевым! – сказал он первое, что пришло в голову. На самом деле, сделать это они не догадались. Собирались – но потом. А ведь надо было идти сюда вооруженным! В Думу-то! К депутату! – И не все там у вас так просто!

– Да я и не говорю, что просто, – испуганно, но в то же время с непонятным удовлетворением ответил Александров. – Я вам вкратце рассказал. Если вы хотите подробнее, то пожалуйста. Мне скрывать нечего!

– Перед тем, как вы расстались, он помогал вам в каких-то делах? – вспомнил Аникеев показания Ольги Катаевой.

– Ну, если он был крышей, понятно, что он мне помогал…

– Нет, я имею в виду нечто неприятное…

– Ах вот вы о чем! – теперь Александров побледнел, причем довольно сильно. – Ну уж нет! Я это брать на себя не буду! Милиция тогда расследовала дело, но ведь обвинений никому не предъявила, правильно? Все осталось недоказанным! И уж тем более не доказано участие в этом деле Катаева и его людей. Я уж не говорю про себя!

– Ага… – Аникеев некоторое время молча смотрел на депутата, соображая, как выпутываться, потом решил использовать штуку, которая у них в отделе называлась «фигура номер пять». – Я-то имел в виду другое, Евгений Владимирович… Но то, о чем вы сейчас говорили, кажется мне еще более интересным. Какое дело вы имеете в виду?

Он думал, что депутат разорется, но нет: тот лишь вздохнул с умудренным видом. «Опытный гражданин» – мысленно похвалил его майор.

– Ловите меня, как мальчишку… – Александров поиграл ручкой, положил ее на место, снова вздохнул. – Впрочем, если вы знаете о моих отношениях с Катаевым, то все равно докопались бы до этой истории… Да, мы расстались неважно, но никто в этом не виноват. Точнее, виновато какое-то дурацкое стечение обстоятельств… У меня тогда был серьезный конкурент. Серьезный и единственный. Последняя преграда на пути, так сказать. Я ведь хорошо шел, вы себе не представляете, как хорошо… А этот, его фамилия Кардаш, был зятем члена правительства, от которого многое зависело. Я неправильно сказал – многое. Все! Все зависело… И в общем… – Ручка снова заплясала в худой депутатской руке. – Этот человек умер от какой-то исключительно злокачественной формы рака. Быстротекущей лейкемии, что ли… Сгорел буквально за месяц. Да, меня поздравляли. Цинично так говорить, но я не буду тут разыгрывать перед вами святого, хорошо? Кардаш был неприятным типом. Сокрушал все, не брезговал ничем! Его тесть потом еле ноги унес из страны. До сих пор его разыскивают то ли за пятьсот украденных миллионов, то ли за семьсот. Даже сейчас взяточники такого масштаба попадаются нечасто. Поэтому признаюсь вам честно: узнав о том, что моего конкурента увезли в Германию – умирать, как мне сказали, – я обрадовался. Жалко, конечно, человека, но ведь мы все когда-нибудь умрем… Он действительно умер, и вот тут стали открываться странные обстоятельства. Вроде бы заболела еще и его секретарша, и той же самой болезнью! Дальше – больше: новый руководитель, въехавший в его кабинет, стал чувствовать недомогание. Проверил печень, почки, кровь, и эти-то последние анализы насторожили врачей. Понимаете?

– Понимаю, – сказал Аникеев, слушавший очень внимательно. – Известная история…

– Нет, вы ее путаете с другой… О той действительно много писали. О нашей не знает никто. И знаете, почему? Потому что в том случае преступление было определено и доказано. А в нашем – нет.

– В случае, который вы называете «тот», кажется, был найден источник радиоактивного излучения? – спросил Аникеев. – По-моему, он находился в кресле умершего директора?

– Да, все верно. Преступников тогда, конечно, не нашли, но сам излучатель был обнаружен.

– А в вашем случае?

– Наша история произошла чуть позднее, и потому милиция насторожилась сразу же после того, как заболела секретарша. Стул распотрошили, разломали также стол, все шкафы… Несколько дней специалисты ползали по офису со счетчиками в руках. Нет, никакого излучателя не было!

– Но тем не менее что-то подозрительное было?

– Конечно. Ведь секретарша-то заболела! И фон в офисе оказался повышенным. Тогда решили, что Кардаш мог облучиться где-то на стороне… На какой-нибудь конспиративной квартире. Бывают такие любовные гнездышки, понимаете? Для директоров и их секретарш.

– А новый начальник?

– Простатит! – сказал Александров и вдруг улыбнулся. – Это простатит давал плохие параметры крови…

Аникеев изумленно смотрел на него. Человек как бы пошутил? То есть ему вся эта история представляется смешной? Он способен заранее готовить веселую шутку, когда говорит о таких вещах? Ну и ну! Железные люди – депутаты!

Рассказанное Александровым не имело бы к делу никакого отношения, если бы не два «но». Первое – это болезнь самого Катаева и его уверенность в том, что лейкемия – наказание за ту старую историю. Нет, не такой уж он сентиментальный, этот бывший браток. Не Бога он имел в виду и не Божий суд. Он имел в виду, что сам мог заразиться, когда устанавливал этот излучатель в любовном гнездышке зятя члена правительства. Разумеется, полученная им доза была намного слабее, поэтому он и заболел только через несколько лет.

Есть и еще одно «но»…

– А что оказалось у секретарши? – спросил Аникеев. – Надеюсь, что-то вроде гастрита?

– Моя шутка, наверное, показалась вам неуместной, – депутат понимающе кивнул. – Простите… У меня такой характер. Язык мой – враг мой. Судьбой секретарши я не интересовался. Более того, я думаю, что излучатель существовал на самом деле, хотя его не нашли нигде, и в любовном гнездышке тоже не нашли. Фон везде был повышенный. Правда, этот зять занимался разными вещами, в том числе, и редкоземельными элементами. Как-то там все это объяснили… Подозрения, тем не менее, остались, и одним из подозреваемых был я. Но прошу учесть: не главным подозреваемым, не единственным. Я стоял в очереди из тысячи человек! Как раз расследование этой странной смерти и позволило милиции начать раскопки всех бизнесов моего бывшего конкурента. Откровенно говоря, они сразу же вышли на такие истории, что его собственная смерть отошла на второй план! Скажу больше: расследование причин смерти принесло нашему бизнесу больше выгоды, чем сама смерть. Разумеется, новый начальник…

– Тот, который с простатитом? – уточнил Аникеев.

– Да. Видите, вы тоже заразились цинизмом. Здесь такие стены… Так вот, новый начальник не сумел вывести их корабль из бури. Они больше не поднялись, в том числе и потому, что тестю пришлось уехать. Но и я не воспользовался этими радиоактивными плодами. Именно после этой истории я ушел из частного бизнеса. Я вдруг осознал, что ведь и меня могут вот так же, понимаете? Правда это или нет, был этот излучатель или не был, но никого он не удивил! Оказывается, это вполне нормально! И не излучателем, так ружьем; не ружьем, так ножом, но это может быть в любую секунду! Чтобы кто-то мимоходом обрадовался и перевел мою единственную жизнь в несколько граф бухгалтерской отчетности! В раздел прибыли! Ужас!.. Но я пережил этот кризис и теперь сижу здесь.

– Наверное, это был правильный выбор, – сказал Аникеев. – Если вы такой впечатлительный. Но мне непонятно одно: почему ухудшились ваши отношения с Катаевым? Он-то при чем?

– Он ни при чем. Но он был начальником службы безопасности. Его биография была прекрасно известна органам. Разумеется, его стали таскать на допросы, провели облавы – тесть умершего тогда сильно бушевал – и, главное, допросили меня… А я… Я повел себя, с их точки зрения, неправильно.

– С чьей точки зрения?

– С точки зрения этих… Братков… Я повел себя не по-мужски. Я ведь как думал: мы этого не делали, следовательно, скрывать нам нечего! Меня спрашивали о роде услуг, которые мне оказывает Катаев, я довольно откровенно о них рассказывал. Потом выяснилось, что это не по понятиям! Это не принципиальные вещи, это, скорее, вопрос терминов, но мнение обо мне сложилось неважное… Кого-то даже арестовали под горячую руку. За ношение липового прокурорского удостоверения. А по-моему, правильно сделали, что арестовали. Надо же быть таким дураком, чтобы ездить с корочками прокурора города! И в спортивных штанах при этом!

«Вот почему ты ушел из бизнеса! – ехидно подумал Аникеев. – Точнее, тебя «ушли»… Ребята решили, что ты их подставил! Но какой болтун все-таки… За полчаса – три версии одного и того же. И все очень правдоподобные!»

– Евгений Владимирович… – он прокашлялся. – А ведь Катаев… это… умирает как раз от лейкемии.

– Да вы что! – Александров некоторое время смотрел на него выпученными глазами. В глубине взгляда, тем не менее, таилось нечто странное и опасное. Похожее на радиоактивное излучение… Аникееву даже захотелось положить руку на ширинку. – Но уверяю вас: он не мог иметь к этому отношения! Это я должен был дать такое распоряжение относительно своего конкурента. А я его не давал, понимаете! Сам бы он не стал. Он был узколобый исполнитель чужой воли. Слушайте, ну дела! Но ведь и этому может быть объяснение. Он тогда тоже занимался всякой дрянью, в том числе, и красной ртутью, и ураном… Может, подхватил что-то? Или на нервной почве?

– Да все может быть… – уклончиво сказал Аникеев. – Но дело не в этом. Вы помните содержание письма?

– В общих чертах.

– Вы его когда получили?

– Да я уж не помню… Сразу после Нового года, кажется. У меня тогда такое состояние было, вы себе не представляете! Алена погибла…

– Алена – это ваша жена?

– Да, – он кивнул на фотографии. – Прямо под Новый год… Тридцатого декабря. В милиции сказали, что очень много пьяных водителей в это время. Все на работе празднуют… Но я не верю, что это случайная авария. Ведь есть подозрение, что машина вернулась, проехала назад, чтобы наверняка… – Александров опустил голову, закрыл лицо руками. Аникеев растерянно кашлянул. – Как назло, была оттепель. Ничего, ничего нельзя определить! Такой дурдом перед этими праздниками! И знаете, мы ведь хотели уехать. В Прагу… Но передумали. Мы любили справлять Новый год вдвоем, дома…

Стараясь не дышать громко, Аникеев молчал. Очевидно, Александрову надо было выговориться. Делом его жены еще предстояло заниматься григорьевскому отделу – и не поверхностно, а досконально. Поэтому Аникеев даже не старался вслушиваться. Он в этот момент думал.

Итак, в этом безумном деле появилась еще одна линия. К алхимии, вампирам и Аум Сенрике добавился радиоактивный излучатель! «Это твое поганое дыхание отравило мою кровь»! Разве может быть совпадением то, что письма получили и Александров и Катаев? Что двух людей, повязанных жуткой историей с быстротекущей лейкемией, рука судьбы случайно выхватила из миллионов, вписанных в базу телефонных номеров огромного города?!

– И все-таки, – наконец, сказал Аникеев. – Письмо, которое вы получили, имеет очень неясное содержание. Просмотрите его текст, пожалуйста… – еще один мятый листок был извлечен из кармана брюк. – Прочитав его, вы решили, что это могут быть недоброжелатели. Но как вы объяснили себе его содержание? Эти слова о вампире, об отравленной крови, что они означают, на ваш взгляд?

Немного испуганно Александров взял листок бумаги, долго читал текст, шевеля губами. Потом пожал плечами.

– Конечно, теперь, когда прошло некоторое время, это письмо кажется мне бессмысленным, – признался он. – Многие вещи я, действительно, не могу объяснить. Например, про отражение в зеркалах… Да и про вампиров. Но ведь я получил его сразу после смерти жены… Поймите мое состояние. Если письмо ставило целью напугать, то такой темный текст очень подходил. Он именно пугает, в том числе, и своей непонятностью. А вот что мне совсем не нравится, так это слова про отравленную кровь.

Особенно с учетом того, что такое же письмо получил Катаев. Слушайте, а не может это быть связано именно с той историей?

– У вашего погибшего конкурента остались родственники?

– Понятия не имею! Но раз был тесть, значит, была и жена. Наверное, были дети. Кажется, был еще брат… Но это не точно.

В кабинет зашел помощник. «Начинается заседание комитета» – тихо напомнил он. Александров кивнул ему и, взглянув на Аникеева, развел руками.

– Мне пора.

– Да, конечно, – Аникеев встал.

В коридор они вышли вместе. Александров протянул руку, майор ее пожал.

– Кстати, – сказал он, глядя в покрасневшие глаза депутата. – Если вы решите навестить Катаева в больнице…

– Не решу, – перебил его Александров. – Наверное, я выгляжу при этом не очень хорошо, но хочу, чтобы вы поняли: давным-давно представители одной московской ОПГ наехали на меня и взяли меня за горло. Я не испытывал к ним добрых чувств. Потом смерть конкурента развалила наш совместный бизнес, и я этому был даже рад. Скажу больше: я пальцем не пошевелил, чтобы спасти этот бизнес. Он был запачкан их зловонными руками. Вот как я к этому относился! Больше я не видел никого из них. Никогда! Все эти годы я лез из кожи вон, чтобы достичь положения, при котором таких, как они, ко мне не подпустят на километр. Я своего добился. Так зачем я поеду в больницу? Я ведь знаете что думаю о его болезни? Что его наказал Бог. Катаев не устанавливал никаких излучателей, но кое-что про его методы мне известно. Я верю в проклятия. Они запросто могут изменить химический состав крови.

– Жутковато! – признался Аникеев.

– Вовсе нет! Это как со СПИДом. Вроде бы, ужасная болезнь. Но ведь не заболеть очень просто! Живи только с женой – и ты стопроцентно застрахован. Не делай людям зла – и тебя никто не проклянет. Вот что я думаю по этому поводу. Ну, мне пора. Всего хорошего!

Еще минут пять Аникеев стоял в коридоре, глядя на двери, за которыми скрылся депутат. Мимо бегали разные политические деятели, прошуршал даже новый премьер со своей свитой – за ним пронеслась толпа журналистов.

Аникеев тряхнул головой, приходя в себя. У него было ощущение, что расследование надо начинать сначала.

* * *

В туристическом бизнесе наступило затишье. Агентства приходили в себя после предновогодней запарки. Тысячи самолетов разлетелись во всех направлениях, были проданы номера с видом на море и видом на стройку, пятизвездочные отели и двухзвездочные отели, билеты первого класса и билеты на чартер. Дешевая Паттайя и дорогой Пхукет, грязная Шри-Ланка и не очень грязный Гоа, Сейшелы и Куба, Прага и Париж – отдых на любой вкус, на любой кошелек.

Почти все путевки закончились еще перед Новым годом. Потом наступила вторая часть Марлезонского балета: школьные каникулы. Потом поехали самые умные – по цене в два раза ниже.

И вот теперь агентство переводило дух. Ни тебе перекидываний с рейса на рейс («Я хотела лететь только Аэрофлотом, а вы мне что подсовываете?!»), ни замен отелей («Я специально требовал «Монтьен»! Это мой любимый отель в Таиланде! Там живут только англичане! Я хочу отдохнуть от наших хамских соотечественников в полосатых штанах!»), ни жалобных историй про умершую бабушку («Вы обязаны вернуть мне полную стоимость путевки! Ведь у меня такие трагические обстоятельства!»). Наконец-то сотрудникам перестали мотать нервы в посольствах, в аэропортах, в страховых компаниях, перестали звонить междугородние телефоны с сообщениями о плохой работе гидов, сожженном во время пьянки финском домике, улетевшем в бассейн джипе, срубленной пальме, сорванном коралле – все! Теперь до мая!

И главное: уехал шеф. Собрал всю свою семью и укатил в Сибирь. Там у него было двадцать гектаров земли, купленных еще на заре перестройки. На этих гектарах, посреди снегов и тайги, разместился его дом, его конюшня и даже две деревеньки с людьми. Люди были собраны с разных концов бывшего Советского Союза, они готовили к его приезду плов, или долму, или самогон – в зависимости от своей национальности. Анютин шеф почти никогда не ездил за границу: это заграница сама ездила к нему.

Глупо было не воспользоваться таким выдающимся затишьем.

Получив от Левицкого последние сведения о деле, она почувствовала, что у нее чешется все тело. Именно так. Анюта даже решила, что началась аллергия на шоколад (Левицкий притащил килограммов восемь конфет), но нет – это зудело ее любопытство.

Вначале она хотела пойти официальным путем и даже купила на Арбате удостоверение сотрудника милиции. Но потом притормозила. То, что знают сотрудники милиции, она тоже знает. А вот историю неведомой Ольги такие корочки навсегда закроют.

Целых два дня она гонялась за Гришей Ледовских. Его не было в доме (там, вообще, уже жил другой человек), не было в комнате убитого художника (она стояла опечатанная). В университете (тут, кстати, удостоверение пригодилось) ей подтвердили, что парень отчислен, но сказали, в какой комнате он жил раньше.

Так шаг за шагом она добралась до общежития. Здесь стало погорячее. Начали объявляться подружки и друзья, враги и собутыльники – следы брата появились на ее охотничьей тропе.

Наконец, в среду утром он сам открыл дверь комнаты в женском общежитии. Он был всклокоченный и помятый.

К счастью, дам в комнате не оказалось. Видимо, они учились. Анюта толкнула Гришу в грудь и вместе с ним ввалилась с душное помещение с разбросанными по стульям бюстгальтерами, неубранными кроватями, батареей пустых бутылок вдоль стола.

В комнате было сильно накурено и стоял слабый запах дрожжей. Анюта машинально посмотрела под ноги: так и есть. Большая пивная лужа.

– Гриша! Ты бы восстановился в университете, в самом-то деле! – проникновенно сказала она. – А то ведь сопьешься!

– Ольга! Это вы? – не очень уверенно спросил он.

– Я сяду? Тьфу… Как тут грязно!.. Ты меня не понял в прошлый раз… Я не Ольга, я ее подруга, меня зовут Анюта… И у меня к тебе разговор. Я пришла по ее просьбе.

– Да. Конечно… – он послушно сел на кровать, потер лицо руками. – Здесь обычно не грязно, вы не думайте. Просто вчера день рождения праздновали…

– Твой?

– Нет, что вы… Мой летом.

«Парень какой-то приглушенный, – подумала она. – Видимо, спросонок… Или с похмелья… Для расспросов – это то, что надо».

– Значит, Игорь тебе про Ольгу рассказывал? – спросила она.

– Конечно, рассказывал. У нас хорошие отношение были.

– Как ты думаешь, Игорь ее любил? Для меня это важно. И для нее важно.

– Любил? – удивленно переспросил он. – Ну, хорошо относился, наверное… Как человек к человеку.

– А она его любила как мужчину, – набрав побольше воздуха, сказала Анюта. – Да. По-настоящему любила.

– Это вам кажется, – он несогласно покачал головой. – Какой смысл любить его как мужчину? Какой же он мужчина?

«Так он знает про его болезнь? – удивилась Анюта. – Ну и наворотил в своих официальных показаниях этот студент! Что ни слово – то ложь!»

– Она вам тоже, наверное, врет, – добавил Григорий. – Ей как-то надо объяснить эту ситуацию с деньгами… Но по-моему, там другая причина. Не любовь, во всяком случае.

«Как бы спросить про деньги, чтобы не выдать себя?» Но в Анютину голову ничего не шло.

– Это ведь она написала письмо с угрозами? – вдруг спросил Григорий и, не дождавшись ответа, продолжил: – А я, дурак, участковому сообщил! Подумал, что это уж слишком: деньги, теперь угрозы… Игорь тоже вначале сомневался, несколько дней ничего понять не мог, даже испугался, а потом говорит: «Я все понял! Это Ольгино письмо! Она говорила мне про змею недели две назад. Жаловалась, что змея пропала. И про кровь эту все рассказала – про коронный номер». Игорь только не мог понять, какой в этом письме смысл.

– А потом понял?

– Я не знаю. – Парень устало пожал плечами, поднялся с кровати, подошел к столу, пошарил там – Анюте была видна только его спина. Наконец, нашел: из десятка пакетов с соком – один непустой. Он выпил остатки сока, вернулся на свое место.

– Вот оно что… – протянула Анюта, стараясь как-то так сфокусировать глаза, чтобы их выражение не было слишком тупым. – Про змею я тоже знаю. А про кровь – нет.

– Про кровь и я не знаю… Если она даже вам ничего не рассказала, наверное, не слишком это приятная история.

– Игорю же рассказала.

– Игорю не стыдно было. Он так умел слушать! И никаких нотаций…

Анюта тоже поднялась, походила немного по комнате, старательно обходя лужу (ей захотелось эту лужу вытереть, чтобы сосредоточиться), остановилась у окна. Там внизу ходили маленькие фигурки в шубах и куртках. Проехал фургончик, что-то грохнуло – видимо, петарда, оставшаяся от Нового года.

– Почему же его убили? – спросила она, не оборачиваясь.

– Думаю, наркоманы какие-нибудь… – сказал он. – Он ведь такое мог ляпнуть. Ему в электричке часто морду били…

– А это не может быть связано с деньгами?

Ей показалось, что пространство за спиной стало напряженным – словно пронизанным электричеством.

– Не думаю… – тихо сказал Григорий. – А что вам, кстати, известно про змею?

Люди за окном продолжали свой путь. Проехала еще одна машина. Пауза становилась неприличной.

– То же, что и тебе, – ответила Анюта. – Что она покинула свое место.

– Она или он? – быстро спросил студент.

– Он! – так же быстро сказала Анюта, пользуясь логикой игры «Как стать миллионером»: такой сложный вопрос должен иметь сложный ответ. Снова стало тихо, и вдруг какой-то шорох метнулся справа от нее, в оконном стекле на секунду появилось искаженное от злости лицо, а рука схватила ее за шею.

– Я понял, кто ты, сука! – прошипел студент прямо в ухо, так, что брызги его слюны дождем осыпались на ее щеки. – Ты ей не подруга! Ты та, кто эту змею сейчас носит! Собираешь сведения, да? Говоришь: «любила как мужчину»?! Не знаешь, что он был импотентом? Передай тому, кто тебя послал: он был импотентом! Ищите деньги там, где их грязное место! Возле Игоря не было грязных мест! Он был святым!

Дышать было трудно, но в основном из-за того, что бешено, совершенно по-сумасшедшему билось сердце. Студент держал ее не крепко – было только противно ощущать его спертое дыхание.

– Дурак ты, Григорий! – крикнула Анюта и сильно толкнула его локтем в бок. – Уж если на то пошло, я из милиции, понятно?

Хватка совсем ослабла. Анюта смогла просунуть руку в карман и достала оттуда свое липовое удостоверение.

– Развели меня… – с ненавистью сказал студент. Анюте показалось, что он даже не посмотрел на ее красные корочки, его взгляд был направлен куда-то повыше: в район запястья. – Ну и черт с вами! Больше я ни слова не скажу!

– Мы расследуем убийство твоего брата! – сказала Анюта тоном американского следователя, увиденного вчера в фильме. – А ты не хочешь помочь! Его смерть связана с этим письмом, понимаешь!

– Да не связана!

– Да почему же ты в этом так уверен?

– А это законно? – спросил он, усаживаясь обратно на кровать. – Допрашивать в таких вот условиях? Без повестки, прикидываясь другим человеком? Это законные методы?

«Думаю, что нет!» – хотела честно ответить Анюта, но он ответил вместо нее.

– Что-то мне кажется, что незаконные… Куда там надо жаловаться? В прокуратуру?

– А от тебя законно можно только сказок добиться! От твоих показаний уши вянут! Брат был нищий, знакомых не было, подруг не было! Письмо дети написали!

– Ну и где же здесь ложь? – достаточно спокойно спросил он. – А что касается письма, то не мог же я сказать… – сбился, помолчал растерянно. – То, что, дурак такой, сказал… Да, хитрые вы ребята.

– Кто написал это письмо? – спросила Анюта. Он усмехнулся. – Кто написал это письмо?! Между прочим, таких писем было шесть!

– Это такая же правда, как и то, что ты Ольгина подруга! Мышьяк еще какой-то придумали!

– А что, мышьяка в письме не было?

– Конечно, не было! – Теперь Григорий развеселился.

– Но, может, он остался в конверте?

– В чем? – глаза студента странно блеснули (испугом? усмешкой?), лицо, наоборот, потемнело. – Не надо прикидываться более знающей, чем ты есть на самом деле! Вот теперь я все понял! Вам вообще ничего не известно! Давай-ка ты, корова, топай отсюда! А то я тебе морду набью. Я, между прочим, феминист.

Очень редко с Анютой разговаривали подобным образом. Было в ней что-то такое, что заставляло держаться на расстоянии даже самых скотских начальников, поклонников или конкурентов. Хамство она чувствовала на стадии зарождения, внутри нее распрямлялась какая-то пружина – и грубость парализованным коконом падала на землю, не долетев до цели.

Анюта встала. Студент теперь развалился на кровати и смотрел на нее, осклабившись.

«„Она или он"? – думала Анюта, глядя мимо него. – Да что это за змея такая? Она покинула свое место, она пропала, и есть теперь кто-то, кто эту змею сейчас носит… И при этом змея – он… Удав? Кто-то носит удава? – Мгновенная картинка пронеслась в голове: женщина, идущая по Москве с удавом на шее; надо было приложить мощные усилия, чтобы не рассмеяться. Тут же появилась еще одна картинка: взгляд этого вонючего хама Григория, когда она протянула ему удостоверение – взгляд, направленный на запястье… „Она или он?"»

– Дверь сама откроешь или тебе помочь? – спросил Григорий. – Всего хорошего! Припрешься еще раз – будут неприятности. Даже без прокурора обойдемся.

– В отношениях с мужчинами последнее слово обычно остается за мной, – предупредила она.

– Да ну? Может, не те мужчины попадались?

– Все мужчины одинаковы. Болтливы не в меру! – Она взялась за ручку двери, оглянулась на его грязную кровать. – Вот и ты сказал больше, чем хотел. Я поняла. Витая змея – это украшение. Браслет. Ольге не понравилось, что его не оказалось на месте…

Уже из коридора она увидела его злой, бессильный, тоскливый взгляд. Теперь в нем было и уважение.

* * *

Евгений Владимирович Александров начинал свою трудовую деятельность в городе Троицке Московской области. Так сообщала его официальная биография. Два года назад она, эта биография, смотрела со всех заборов, кричала со всех экранов – разумеется, ее никто при этом не прочитал и не услышал, как и биографии других кандидатов в депутаты Государственной думы. Но Евгения Владимировича все равно выбрали. Видимо, понравилось худощавое лицо, или упор на защиту подмосковных рек, или простая русская фамилия. Результата выборов не испортило даже чиновничье прошлое.

Агитационная листовка, подклеенная к делу, скупо описывала обычный путь среднего депутата. Молодой ученый, секретарь комсомольской ячейки, потом молодой демократ. Тем временем наукоемкое предприятие (как и все остальные в Троицке) разваливается, зарплату не платят – вот Евгений Владимирович уже кооператор…

Левицкий на секунду отвлекся от бумаг, поднял голову. Запретная любовь к молодой женщине сделала его сентиментальным и романтичным. Воображение стало богатым до неприличия. Он представил себе энергичного подмосковного предпринимателя, чем он там занимался? Ага, металлами. Хороший бизнес. Евгений Владимирович должен был непременно разбогатеть! Но не разбогател. Вообще, переквалифицировался. Не хватило таланта? В листовке говорилось так: «Разочаровался в законах, которые не поддерживают малый бизнес». Но тезка Александрова – полковник Левицкий – уже знал, что не из-за этого ушел молодой предприниматель из своей фирмы. По другим причинам он это сделал…

Что же дальше? Все еще молодой демократ, грамотная речь, а теперь имеется опыт предпринимательской деятельности. Евгений Александров – начальник местного фонда федерального имущества. Работает пару лет, и его повышают. С такими талантами – только в Москву.

Здесь был вложен листочек. Рукой Григорьева написано: «Следующего начальника убили год спустя. Расстреляли там же, в Троицке. Преступников не нашли. Преступление заказное. Было покушение и на следующего, но его только ранили. Работает до сих пор».

Какой он оказывается осторожный – Евгений Владимирович Александров! Вовремя ушел с такой опасной должности! Левицкий потянулся за стаканом в подстаканнике.

Под выборной листовкой лежала толстенная папка с бумагами, собранными на подмосковный период жизни Александрова. На тот период, когда он общался с Катаевым.

Да, смерть некоего Андрея Кардаша, угасшего от лейкемии буквально за месяц, оказалась в Троицке главным событием середины девяностых. Депутат Александров немного покривил душой, когда сказал, что он являлся лишь одним из тысячи подозреваемых по этому делу. У милиции было другое мнение: Евгений Александров и его компаньон Виталий Катаев, представитель Наро-Фоминской ОПГ, считались самыми вероятными кандидатами на роль заказчика и исполнителя этого ужасного преступления.

Основания для таких подозрений были серьезные. За три месяца до своей смерти, а именно в марте 1996 года, Андрей Кардаш увел буквально из-под носа Александрова выгодный контракт, за который тот, по слухам, уже выплатил не менее ста пятидесяти тысяч долларов взяток. Разумеется, вернуть деньги было невозможно. Более того, поговаривали, что большую их часть взял себе тесть Кардаша – то есть получалось, что вся эта семейка дважды поживилась за счет Александрова. Это было цинично даже для середины девяностых. Некоторые свидетели по делу утверждали, что главным врагом молодого предпринимателя был не сам Кардаш, а его тесть, член правительства. Вроде бы этот тесть даже говорил, причем неоднократно, что «этого шустрого надо остановить, пока не поздно» и клялся, что «пока я у власти, эта сволочь наверх не поднимется».

Откуда взялась такая ненависть, из бумаг было не понятно, но Левицкий знал: бывает, что люди не нравятся друг другу на биологическом уровне. Тесть Кардаша, скорее всего, был вор старой закалки: наглый чиновник-хозяйственник, самодур ельцинского типа – хочу милую, хочу казню; если дружу, то дружу безоглядно, если воюю, то открыто. Александров же опередил свое время. Он казался холодным, рассудительным, циничным, выдержанным. Вполне возможно, играл роль неподкупного…

Жизнь, в итоге, выиграл Александров. Его недруг в бегах.

Убивал ли Александров Кардаша? Милиция копала очень серьезно и ничего не нашла. Проводили даже эксгумацию трупа. «А это зачем? Делали замеры радиации?» – изумился Левицкий. Обыскивали офис, квартиру, загородный дом, любовное гнездышко – никаких излучателей не обнаружили. Фон, однако, был повышен везде, а в любовном гнездышке – особенно. Эксперт дал свое заключение: «Неизвестный прибор, вероятнее всего, был установлен в спальне на несколько месяцев, затем его убрали. Однако никаких доказательств этого нет. К сожалению, мы располагаем крайне скудным арсеналом средств для подобных исследований. Также не имеется опыта похожих дел».

Секретарша, оказывается, тоже умерла. Это произошло через год после смерти Кардаша. У нее обнаружилась схожая форма лейкемии, правда, не такая быстротекущая. Секретаршу звали Ирина Фатеева.

К моменту ее смерти милиция смирилась с тем, что доказательств участия Александрова и Катаева в убийстве нет. Очень многие допрошенные были уверены в обратном. Но можно ли было им доверять? В основном, показания давали конкуренты будущего депутата: понятно, что они не испытывали к нему теплых чувств.

Тем временем тучи над тестем сгустились. Этому действительно способствовало раскрытие всех сторон деятельности умершего Кардаша. Липовые фирмы, подставные лица, какие-то хитрые схемы, контракты, заключенные в обход законодательства, аукционы, проведенные без объявления: вся эта безумная чехарда недавнего времени. Левицкий дружил со многими ребятами из экономического отдела, он знал, что только сейчас они догнали схемы пятилетней давности. Только сейчас доросли до их раскрытия. Очевидно, года через три откроются сегодняшние схемы – нынешние экономисты в спецслужбах стали намного профессиональнее, а догонять вовремя не получится никогда. Но понимал он и другое: если дела умершего Кардаша и его тестя показались возмутительными милиционерам девяностых, если их сумели раскрыть еще в то беззаботное время – да при министерском посте Кардаша-старшего! – то воровали эти ребята уж совсем в наглую. Открыто воровали, можно сказать!

«Теперь займемся родственниками» – Левицкий достал следующий лист.

Среди родственников Кардаша в деле числился, разумеется, его тесть (выехал в Израиль в 1997 году, якобы на лечение, сейчас проживает в США; за его выдачу идет ленивая борьба, не нужная уже, видимо, никому), теща (в разводе с 1985 года, проживает в городе Красногорске Московской области), мать (умерла в 1993 году), первая жена (развелась с Кардашем в 1992 году, проживает в городе Санкт-Петербурге, не замужем), дочь от первого брака (15 лет, живет с матерью), вторая жена (которая дочь члена правительства, развелась с Кардашем в 1994 году, проживает в Москве, замужем вторым браком с 1995 года).

«Вот как…» – разочарованно протянул Левицкий. Версия вендетты таяла буквально на глазах. Мстить за убитого зятя, к тому же находившегося в разводе с его дочерью, тестю было бы теперь затруднительно. Да, у бывших родственников имелись общие дела. Несмотря на развод, видимо, сохранились неплохие отношения в бизнесе, но этого было явно недостаточно, чтобы спустя восемь лет вдруг слать угрожающие письма и давить машиной жену предполагаемого убийцы – тем более, делать это из Америки. Теща, вообще, была не в курсе; первая жена – далеко и ни при чем. Оставалась вторая жена. К моменту смерти Кардаша она была снова замужем. Нетрудно было ее себе представить: избалованная дамочка, столичная штучка. Такие не мстят.

По просьбе Левицкого, отдел Григорьева изучил не только эту радиоактивную историю, но и вообще все, что могло связывать нынешнего депутата с его бывшей крышей. Ничего найти не удалось.

– Сережа… – Левицкий нажал кнопку на телефоне, услышал чей-то смех, потом григорьевский бас. Григорьев что-то жевал. – Проверь на всякий случай эту Фатееву Ирину. Секретаршу. Она ведь тоже умерла от лейкемии. Может, там брат, отец? Поклонник?

– Сделаем, – согласился Григорьев. В отделе снова засмеялись. Левицкий отложил дело в сторону, почесал бритый затылок.

Лежала на столе и другая папка: то, что удалось собрать на Балитоеву Ашхен Степановну, тоже получившую письмо с угрозами и мышьяком. Врач-стоматолог, мать-одиночка, тридцати четырех лет.

Пожалуй, эта женщина единственная из всех не захотела придумывать более-менее правдоподобное объяснение для текста письма. Добродушная полноватая армянка только руками всплеснула, увидев белый порошок: «Я сразу подумала, что это мышьяк! Я ведь стоматолог – мы с ним раньше работали». Сразу сбежались все родственники – половина из них проживает в том же доме, маме-сердечнице стало плохо. После непродолжительного семейного совета было решено вызвать милицию.

На вопросы милиционера Балитоева отвечала твердо: «Это терроризм! Как в новостях показывают!» Врагов у Ашхен Степановны не было. Правда, один из родственников (никто из них до приезда милиции не ушел, наоборот – примчались еще какие-то братья и сестры) осторожно предположил, что так мог пошутить Альбертик, семилетний сын Балитоевой, но на него все сразу зашикали. Еще кто-то вспомнил мужа Ашхен Степановны – Артура. Родня помрачнела и насупилась. Тема была неприятная. Артур считался бешеным. Его невероятная ревность настолько измучила жену, что та пошла на крайнюю меру – развод, и никто ее даже не осудил, хотя Артур был непьющий, заботливый, хорошо зарабатывающий.

Если бы письмо было одно, за эту версию можно было бы и ухватиться. Следователь, проводивший допрос Балитоевой, за полчаса работы услышал массу историй об этом самом Артуре. Этот неведомый администратор автомойки крушил машины, рискнувшие подвезти Ашхен Степановну до дома, и разбивал дорогие стоматологические устройства (а потом целый год подрабатывал мойщиком, чтобы возместить ущерб). Родня стояла горой за своих, но тут и армянское терпение лопнуло: такие истории сыпались одна за другой.

Муж Балитоевой надоел и Левицкому. Полковник изо всей силы захлопнул папку и еще ударил по ней ладонью. Сначала ему показалось, что начинается грипп – отсюда тянущая ломота во всем теле, но потом он понял: это раздражение затапливает его изнутри. Голову резко сдавило, плечи стали тяжелыми. Он не любил, когда что-то было непонятно.

Зазвонил телефон.

– Я у проходной! – весело сообщила Анюта. Из трубки повеяло жизнью: запели автомобильные гудки, зашуршали шины.

Они сегодня собрались в кино.

Левицкий знал, что на его роман начальство смотрит косо. Более того, он был с начальством согласен. Человек, порвавший семейные связи, может запросто порвать любые другие. Был у него один случай, о котором теперь было неприятно вспоминать. Один из сотрудников завел роман на стороне. Правда, там все было громче: брошенная жена подняла такой шум, что даже старые специалисты, помнившие еще времена парткомов, диву давались. Но уволили того сотрудника именно потому, что Левицкий сказал: «Это плохой признак, понимаете? Человек пошел вразнос».

Теперь он сам пошел вразнос… Анюта как-то сказала ему, что твердо верит в Божье наказание. Оно не обязательно бывает суровым, но даже его мягкость подчас ранит совесть настолько, что потом трудно дышать. Воспоминания об уволенном сотруднике теперь казались ему таким наказанием: мягким, легким, невыносимым…

Он прошел мимо вахты, застегиваясь на ходу, протиснулся в машину, поцеловал Анюту, радостно вдыхая запах ее волос. В кино ему не хотелось – лучше бы дома посидели. Но хотелось сделать ей приятное.

– А у меня для тебя такие новости! – возбужденно сказала Анюта, отталкивая его лицо. – Ну перестань! Ты колючий! Ну дай сказать-то!

– Что? – он неохотно отодвинулся. Глаза стали обиженными.

– Я ведь брата Ледовских нашла! И разговаривала с ним!

Левицкий мрачно посмотрел на нее. Анютина активность стала его раздражать. Впрочем, сегодня его раздражало все.

– Это просто умопомрачительно – то, что я узнала! Письма с угрозами писала эта самая Ольга! Слова о змее означают браслет! И еще! На эту Ольгу кто-то мог собирать компромат! Для того чтобы завладеть деньгами! Какими – я пока не выяснила. Вот!

– Знаешь, – сказал Левицкий, – если бы такое возбуждение я наблюдал в минуты нашей интимной близости, то счастливее меня не было бы человека. Твоя энергия идет не по тому руслу… Как это называется у психологов? Сублимация?

Разве плохо, когда человек чем-то увлечен? – обиженно спросила она. – Почему, вообще, увлеченность стала считаться дурным тоном? Вот и у меня на работе так же: начинаю спорить об абортах, все говорят: «Ну что ты горячишься?»

А зачем ты споришь об абортах? – подозрительно спросил он. – Что тут спорить-то? Никаких абортов! Ты от меня ничего не скрываешь?

– Ой, ну перестань! – Анюта зло отпихнула его руку. – Эта тему я принимаю близко к сердцу. Как тысячи других тем! Терроризма, например, смены правительства! Почему я не имею права говорить об этом увлеченно? Мне говорят, что это провинциальное качество. Что надо обо всем говорить с усмешкой и бесстрастно. Почему?!

– Со мной можешь говорить страстно. Особенно в постели. Я разрешаю.

– Спасибо! Ты хочешь сказать, что в моментах нашей интимной близости тебя что-то не устраивает?

– В общем-то, да… – немного поразмышляв, согласился он. – Меня не устраивает их маленькое количество. И еще то, что от них не рождаются дети.

– Ишь ты! – удивилась Анюта, внимательно глядя на него. – Какое у тебя сегодня настроение… Лирическое…

– Ты прости, – Левицкий огорченно взял ее за руку. – Я сегодня такой раздраженный… Ничего не клеится.

– Ну, так я о том же! Я раздобыла тебе потрясающие факты! После них все склеится!

– А тебе не показалось, что этот Григорий Ледовских – обыкновенный болтун? На каждый вопрос у него есть ответ. По-моему, правдив он был как раз на допросе у следователя. И только!

– Не понимаю! – она огорченно всплеснула руками. – Что за упрямство! Ты не принимаешь раздобытые мною факты только потому, что они раздобыты мною! Мною! Человеком, который не имеет никаких причин лгать тебе!

– Все не так! – он мягко улыбнулся, погладил ее по плечу. – Я не принимаю раздобытые тобой факты только потому, что ты не профессионал. Ты не можешь уловить суть этого расследования.

– И в чем она?

– А в том, что по отдельности каждый из этих шести случаев может иметь очень убедительные объяснения. У профессора Мордовских есть сын, который мечтает разменять родительскую квартиру. Этот сын пьет, увлекается сектами и знает историю алхимии. У Балитоевой есть ревнивый муж, с которым она была вынуждена развестись. Этот тип вообще мог написать все что угодно, поскольку он неадекватен. Александров – глава комиссии по земельному законодательству. От его подписи зависят миллионные дела. Его пытаются подкупить, запугать, он уверен, что и жену сбили не случайно. Есть еще Катаев, умирающий от лейкемии. В прошлом бандит. Надо полагать, у него много врагов. Когда он узнал о письме, то сказал жене, что за все уже расплатился. Мы еще не проверяли старуху Полятыкину, умершую от сердечной недостаточности, но я не удивлюсь, если узнаю, что ее квартиру унаследовал какой-нибудь неприятный тип. Может, даже разводящий змей на продажу.

– Такой шорох из-за квартиры!

– Квартира Полятыкиной стоит не меньше ста тысяч долларов! Анюта, у нас убивают за сто долларов! Ты страшно далека от народа, как я погляжу.

– Да! Почти олигарх!

Он засмеялся.

– Теперь твой Ледовских…

– Он такой же мой, как и твой!

– Теперь наш Ледовских. Были и у него свои секреты. Имелись какие-то деньги, может быть, предметы искусства, иконы. Может быть, кто-то его ограбил. Мы теперь уже не узнаем, в чем там было дело, поскольку он не заявил в милицию. Отдельный вопрос – почему. Возможно, была какая-то женщина, которую теперь его брат может обвинять в чем угодно. Но для меня она ничем не отличается от бешеного Артура или сектанта Мордовских. Нет, здесь какая-то другая вещь запрятана…

«Письмо – часть какого-то плана, – вспомнила она слова убитого художника, процитированные его братом. – Он считал, что так готовят чью-то смерть…»

– Тебе не приходило в голову, – сказала Анюта вслух, – что вся эта история – такая куча-мала? В ней спрятано что-то. И спрятано очень хитро.

Левицкий еле заметно поморщился. Их машина по-прежнему стояла у самой проходной. Почти все сотрудники уже прошли мимо, делая вид, что не смотрят в его сторону. Теперь из огромных резных дверей вышел сам генерал. Лицо у него было недовольное. «Иди к черту!» – мысленно сказал генералу Левицкий. Анюта осторожно пихнула его в плечо.

– Хочешь, отъедем?

Лицо полковника, как она и ожидала, стало высокомерным и упрямым.

– Вот еще! Время до фильма есть?

– Есть.

– Тогда я объясню. Чтобы ты не упрекала потом, что я с тобой не разговариваю на серьезные темы… Все начинающие детективы очень любят такого писателя как Честертон. Это он занимался интеллектуальными играми на подобные сюжеты. Это у него, чтобы спрятать срубленное дерево, рубится целый лес.

– Он, кажется, был не так прост, этот Честертон, – заметила Анюта. – И на досуге подрабатывал философом. Может, его интеллектуальные игры не так наивны, как ты пытаешься представить?

– Я и не пытаюсь… Скажу больше: я тоже считаю, что связь существует не между всеми фигурантами дела, а лишь между несколькими. Интереснее всего – отношения депутата и его бывшего компаньона. У них была неприятная история в прошлом, я тебе о ней рассказывал. Остальные фигуранты могут быть случайными лицами, которых просто нашли в телефонной базе.

– А Ледовских?

– Вот как раз он – случайное лицо.

– Но ведь его тоже убили!

– Это совпадение. Знаешь, что меня убеждает в этом? Пропавший конверт. Он его просто выбросил. Мы не нашли его ни на квартире, ни в Клязьме, ни в карманах – нигде! Человек, который серьезно отнесся к письму, никогда бы не выбросил конверт! Он ведь и милицию вызывать не собирался – это сделал его брат и только на следующий день. А может, и не на следующий? Мы ведь не знаем, когда Ледовских получил письмо! Они с братом не так уже часто виделись… Если все это серьезно – то почему такое легкомысленное отношение? Вот Александров – тот сразу напрягся.

Анюта вздохнула. В общем-то, возразить было нечего.

– Версия о том, что письма маскируют что-то, тоже не ахти… – расстроенно сказал Левицкий не Анюте, а самому себе. – Их всего шесть! Почему не больше? И почему сами письма распечатаны на одном принтере, а конверты на другом? Почему только один конверт распечатан на том же принтере, что и письма?…Ну что, поехали?

– Поехали… – она завела машину. Настроение было плохое. Наверное, Левицкий заразил ее своим раздражением. Кроме того, ехать в кино не хотелось. Она согласилась, чтобы сделать ему приятное…

* * *

Найти человека, расследовавшего смерть Кардаша, оказалось делом несложным. Никуда он не уехал, не умер: по-прежнему работал в Троицке, даже звание его не изменилось. Как был капитаном, так и остался. Видимо, звезд с неба этот следователь не хватал.

В Троицк решил поехать сам Григорьев. Почти все ребята были заняты, Аникеев занимался гибелью депутатской жены.

Удостоверение Григорьева произвело на капитана Воронина большое впечатление. Ему, видимо, было приятно, что расследование восьмилетней давности – то, на котором он обломал себе зубы, – оказалось не таким уж простым. А значит, репутацию недалекого следователя, не понимающего, чего требует начальство, он носил все эти годы незаслуженно. С другой стороны, Воронину стало тревожно. Сейчас найдут ошибки, обвинят в халатности… Неспокойная жизнь пошла…

Московский ФСБ-эшник слушал его рассеянно. Либо знал уже все то, что ему Воронин рассказывает, либо думал о чем-то своем.

– А вы-то сами к чему склонялись? – спросил он наконец.

Такие вопросы у них в райотделе задавали редко. Воронин от растерянности заморгал.

– Я думал, что это они сделали… – сказал он тихо.

– Почему?

– Ну а кто еще? К тому же, Александров, когда работал на предприятии, как раз такими излучателями и занимался. Он же в ядерной области начинал. Он ученый, вообще-то…

Григорьев поднял левую бровь.

– А почему этот факт не нашел отражения в деле?

– Ну… Ваши же и запретили.

– В смысле?

– Это секретное оружие… – Воронин совсем растерялся. – Мне объяснили, что его нельзя упоминать. Я и не упоминал.

– Понятно…

– А что случилось? – Воронин смотрел на него испуганно, как кролик на удава.

– Есть подозрение, что Катаеву и Александрову кто-то может мстить за ту давнюю историю. Правда, у Кардаша, судя по всему, таких мстительных близких не осталось… – еще говоря эти слова, Григорьев вдруг увидел, что капитан сильно побледнел. – Что такое?

– Так уже было же…

– Что было?

– Ну, это… Месть.

– Чья месть? Кому? Вы можете говорить связно?

– Ну, муж этой секретарши Фатеевой… Он ведь уже пытался мстить. Он даже отсидел год… Хотел установить взрывное устройство под машину Катаева. А вы что – не слышали?

– Вот тебе на! – сердито сказал Григорьев. – Нет!

– Ну как же! – взгляд Воронина на секунду стал осуждающим: ФСБ – и не слышали! – У нас все это знают. Когда Фатеева заболела, он словно помешался. И вроде слабый человек-то. Все над ним смеялись! Она ведь любовницей Кардаша была. Почти открыто с ним встречалась. У них даже квартира для свиданий имелась. Правда, Кардаш туда и других баб водил… Этому Фатееву, его Максим зовут, все говорили: «Бросай ее! Всю жизнь с рогами проходишь!» А он уперся: люблю и все! Так его размазней и считали. Ни разу морду ей не набил, представляете? А когда она заболела, это было уже после смерти Кардаша, он прямо взбесился. Мы вначале думали, что он просто болтает, мол, никогда не простит, даже через двадцать лет найдет того, кто эту штуку установил, и башку ему отвертит. Но потом, когда его взяли с этой взрывчаткой, все увидели, что он не такая уж и размазня… Он, правда, вначале утверждал, что хотел взрывчатку кавказцам перепродать, но потом понял, что отпираться глупо. Признался, что думал Катаева взорвать. Дали ему немного: решили, что он был в состоянии аффекта. Ну, и характеристики ему написали положительные. Жалели его…

– Где он сейчас? – перебил Григорьев и встал.

Уже через десять минут он поднимался по лестнице пятиэтажной хрущевки. В подъезде воняло кошками, сыростью из подвала, кто-то кричал, что ему испортили жизнь этой кухонной каторгой.

Он поднялся на последний этаж, остановился перед изрезанной ножом дверью, поискал звонок, но из стены торчал только провод. Григорьев стукнул в дверь кулаком, потом забарабанил ногой. Из разрезов посыпался поролон.

В квартире было тихо, зато на его стук открылась соседняя дверь. Из нее высунулось радостное лицо то ли старика, то ли старухи.

– Его нет! – весело сказало лицо и выдвинулось полностью, вместе с телом. Оказалось – старик. – За водкой пошел! – сообщил старик и захихикал. Он доиграется!

– Поговорим? – предложил Григорьев.

– Есть, товарищ капитан!

Григорьев изумленно посмотрел на старика, тот сощурился, поразмышлял немного и неуверенно исправился:

– Майор? Да ты не волнуйся! Я свой! Пятьдесят лет в органах оттрубил! А потом мне сказали: ваш труд, товарищ капитан, Родине не нужен! Родине теперь нужны прокладки! Ну, давайте, сказал я им, прокладками дыры закладывайте! А мы подождем. Правильно?

Усмехнувшись, Григорьев шагнул вслед за стариком. Дверь они оставили открытой.

Квартира оказалась чистой. Имелась стенка, полированный столик, новый диван, импортный телевизор. Григорьев опустился в кресло, старик сел на стул перед ним. Руки он положил на колени. На лице была написана готовность служить Родине.

– Вы давно Фатеева знаете? – спросил Григорьев.

– С рождения! Вся его жизнь беспутная на моих глазах прошла!

– Беспутная?

– А какая? Рохля и пьяница! Одна у него удача в жизни была – Ирка-покойница. Но он и ей жизнь испохабил и себе… Работать не хотел, зато гонору! Вот она и стала гулять налево. Потом к этому попала – миллионеру. А как тут устоишь? Подарки, загранпоездки, шуба норковая… А ведь любила она Максима вначале. Он так-то ничего, но запои были – ни в сказке сказать, ни пером описать! По месяцу мог пить не просыхая. Из квартиры вещи продавал.

– Говорят, он клялся отомстить за смерть жёны?

– Клялся. Он тогда надолго отрезвел, когда Ирка заболела. Понял, гад, что наделал. Толкнул ее к этой скотине, у которой врагов было – полгорода. Кардаша убили, так все только перекрестились. Но вот то, что Ирка с ним за компанию сгорела – это горе. Настоящее горе…

– Фатеева, вроде, брали со взрывчаткой. Катаева хотел взорвать.

– Ну, это дело темное… Присудили, что месть была. Но я, честно говоря, сомневаюсь. Думаю, он эту взрывчатку действительно хотел кавказцам продать, но потом сообразил, что выгоднее себя обиженным мужем выставить. Такие алкаши – они хитрые!

– А в последнее время он ничего про месть не говорил?

Старик некоторое время помолчал, гладя колени. Губы его были плотно сжаты.

– Говорил, – неохотно сказал он. – Незадолго до Нового года… Зашел ко мне денег стрельнуть. Я его послал, а он говорит: «Дядя Семен, мне выпить срочно надо!» Я говорю: «Тебе всегда срочно надо!» А он: «Нет! Сейчас-то как раз повод имеется. Не отпускает меня прошлое! Зовет! Видно, судьба у меня такая!» А потом сказал, что в Москву ему надо отъехать. Я спросил: «Не работу ли нашел?» Он говорит: «Нет. Это с Иркиной смертью связано!»

– Когда это было? – без особой надежды спросил Григорьев.

– Сейчас скажу, – спокойно ответил старик. Он поднялся, полез в сервант, достал оттуда тетрадь, начал листать ее, шевеля губами. Григорьев с улыбкой наблюдал за ним. Раньше он считал, что такие вот бдительные КГБ-эшники в отставке встречаются только в анекдотах или в плохих детективах.

– Тридцатого декабря, – сказал старик и для верности ткнул в запись пальцем. – Утром.

– У него есть машина? – похолодев, спросил Григорьев.

– Да. Жигуленок. «Пятерка» темно-синяя. На ней и уехал.

Почти сразу же после этих слов за приоткрытой дверью раздались шаги, позвякиванье, потом грохот и злобная ругань. «Приперся!» – прошептал старик, вытягивая шею. Григорьев метнулся в коридор, притаился у двери.

На площадке стоял довольно молодой парень в каких-то обносках. В одной его руке был пакет, другой он шарил по карманам – видимо, искал ключи. Увидев боковым зрением стоящего за дверью Григорьева, парень втянул голову в плечи, но не повернулся: просто прекратил все свои действия и стоял, словно замерев.

Григорьев шагнул на площадку. Парень встретил его затравленным взглядом.

– Ты чего такой напуганный? – добродушно спросил Григорьев. Сам он, тем не менее, напрягся: похоже, этот Фатеев в любую секунду мог пуститься наутек.

– К тебе человек-то пришел! – сообщил старик из-за спины Григорьева. Раздался громкий звон. Пакет выпал из рук Фатеева, а парень, резко развернувшись, бросился вниз. Григорьев, конечно, рванул за ним.

Разумеется, силы были неравные. Тренированный майор догнал Фатеева уже на третьем этаже. Однако пришлось повозиться: парень сопротивлялся изо всех сил. Он отбивался, матерясь и охая – на площадке открылись все двери, чьи-то головы свесились с верхних этажей, прекратились даже жалобы на кухонную каторгу. Наконец, Григорьев свалил Фатеева на пол, заломил руку и для верности стукнул кулаком по голове. Стукнул не сильно, но голова мотнулась как неживая. Фатеев затих.

– Опять напился!

– Украл поди чего!

Зрители пришли в себя и начали комментировать происходящее. Григорьев приподнял Фатеева за плечи. Глаза его были закрыты, он хрипло дышал, но алкоголем от него не пахло. Пахло чем-то кислым, несвежим, гнилым, но то, что Фатеев не пил ни сегодня ни вчера – это было точно.

– Расходимся, граждане! – сурово сказал Григорьев, но не на тех напоролся.

– Щас!

– Командир нашелся! Кто это у нас под красным знаменем раненый идет?

– А не вызвать ли милицию? Не убил ли этот гаврик нашего Максимку?

Фатеев то ли застонал, то ли всхлипнул, но прикидываться не стал. Открыл глаза, потом поднялся на ноги.

– Пошли! – Григорьев подхватил его и подтолкнул к лестнице. Фатеев послушно двинулся. Один ботинок у него слетел, нога оказалась босой. Так они доковыляли до пятого этажа. Снова продолжились поиски ключей, но безрезультатно. Наконец, Фатеев сообразил: нагнулся, сдвинул коврик, достал ключ. «Забыл» – пробормотал он. Дверь открылась, выпустив наружу целое облако прокуренного воздуха. Григорьев шагнул вперед. Для этого ему пришлось обойти лежавший в луже пакет. Майор остановился, шагнул назад, приоткрыл пакет рукой: там лежали две разбившиеся бутылки. Водка была дорогой.

В квартире был полный разгром. Не хватало только змей или крыс, впрочем, Григорьев бы не поручился. Стояли и лежали какие-то старые матрацы, табуретки, коробки, валялись газеты, изъеденные мышами книги. Обои были сорваны, в линолеуме зияли огромные дыры, сквозь которые проглядывал голый бетон. По бетону бегали тараканы.

Фатеев, постанывая, прошел на кухню, наклонился над ржавой раковиной, пустил воду, но пить не стал – приложил мокрую холодную руку к месту, по которому его ударил Григорьев.

В квартире было темнее, чем на улице – глубокие сумерки. Григорьев хотел включить свет, но когда потянулся к выключателю, Фатеев хрипло произнес: «Электричества нет. Отключили за неуплату».

– За свет не платишь, а такую дорогую водку пьешь, – сказал Григорьев, присаживаясь на табурет прямо в дверном проеме: на всякий случай.

– Мне подарили…

– Кто же это такой добрый?

– А вы кто вообще?

– Хороший человек… А ты чего побежал-то?

– Да мало ли…

– Долги? Или ревнивого мужа боишься?

Лицо Фатеева исказилось.

– Вы меня оставите в покое? – крикнул он.

– Оставлю. Только давай поговорим.

– Это вы все делаете? – снова крикнул Фатеев.

– Что все?

– Вы кто такой?! Что-то случилось? Вы из милиции, что ли?

– Даже хуже, Максим, даже хуже… Это ты, Максим, писал письма, а? Что молчишь? Ты ведь, брат, напортачил с этими письмами… Их ведь за терроризм приняли. Ты представляешь себе срок?

– Я не писал их! – крикнул Фатеев. – Я их получил, нашел! Правда, нашел!

Григорьев выдохнул. На сердце стало легко и радостно. Вполне возможно, Левицкий даст отпуск. Давно хотелось свозить жену в Финляндию…

– Да ты садись, – мягко предложил он. – Давай поговорим.

Заиграла веселая музыка. На секунду Григорьев подумал, что у Фатеева где-то есть магнитофон, но тут же понял, что это его собственный мобильный.

– Сережа? – это Аникеев. Голос возбужденный. – Ты где?

– В Троицке.

– Копай там, Сережа, по полной! На Александрова совершено покушение!

– Когда?!

– Да сегодня утром. Уже в новостях было! Так же попытались сбить машиной, когда он с собакой гулял! В последнюю секунду увернулся – только несколько ушибов. Запомнил машину: «жигули» пятой модели, цвет темно-синий, номер был заляпан грязью, видно только, что подмосковный! Зато следы протекторов отпечатались прекрасно! И главное, Сережа! Депутат этот, наконец, признался, что разрабатывались такие излучатели на его бывшем предприятии в Троицке! Но они секретные были, поэтому в тему и не стали углубляться. Боялись, что всплывет воровство, а это ведь режимный объект был! Заказ ФСБ! Решили провести собственное расследование, но оно почему-то заглохло, я не уточнял… А между собой сотрудники называли этот прибор «Змея»! Понял? Ведь тот, кто отправлял письма, мог знать об этом! Тогда и текст становится ясным! Кто-то мстит, Сережа!

– Ты где был утром? – спросил Григорьев, нажимая отбой. Взгляд Фатеева метнулся в сторону. – Давай без глупостей! Здесь бежать некуда. А если полезешь в драку, еще раз по башке получишь. Ты где был, я спрашиваю.

– В Москве!

– Что там делал?

– Это мое дело! Встреча у меня была!

– С кем? Кто может подтвердить твои слова?

– Никто не может! Человек не пришел! Я прождал его в кафе…

– Что за человек?

– Я его не знаю!

– Интересные дела… – Григорьев усмехнулся. – Тридцатого декабря ты тоже ездил в Москву. Вспоминай, зачем.

– Что тут вспоминать? Я все помню. Тоже на встречу ездил.

– Не с этим же человеком, случайно?

– С этим же.

– Чудеса! И тоже не пришел?

– Пришел!

– Что за человек?

– Я его не знаю! Он мне хотел про Иркину смерть рассказать. Но не рассказал. Пообещал в следующий раз.

«Да он не сумасшедший ли?» – подумал Григорьев. Глаза у парня и правда были безумные.

– Ничего не рассказал? – еще раз уточнил он.

– Нет!

– Молодой, старый?

– Молодой. Мальчишка совсем!

– Так… Откуда ты его знаешь?

– Сам на меня вышел!

– Как?

– Не скажу! Это мое дело!

– Ты, брат, видно, не понимаешь, в какую историю вляпался.

– А мне насрать! Делайте со мной, что хотите!

– Ты знаешь, как назывался прибор, которым убили Кардаша?

– «Змея»… – парень ответил машинально, но затем осекся и с ужасом посмотрел на Григорьева.

– Правильно, – удовлетворенно произнес тот. Видишь, как у нас государственные секреты хранятся? Взять бы всех этих разработчиков и за яйца подвесить!

– Письма… – прошептал Фатеев. – В письмах про лейкемию…

– Да, Максим, да, – Григорьев вздохнул. Надо было вызывать милицию, делать обыск. Работа его отдела отныне заканчивалась. Было бы, конечно, неплохо вставить, кому следует, по поводу этих излучателей, но тех, кому следует, уже давно не было. Судя по собранным документам, предприятия, на котором работал молодой ученый Александров, не существовало с 1997 года. Обанкротили, приватизировали – скорее всего, по одной из обычных схем, в сговоре с директором. Затем оборудование распродали, людей выгнали, документы уничтожили. Теперь там ярмарка стройматериалов.

* * *

Февраль выдался солнечный. Прилетев из Японии (спрос на это направление, несмотря на бешеную цену, рос с каждым днем), Анюта даже не поверила, что попала в Москву. Показалось: Париж.

Весело чавкала грязь под ногами, пиликала какая-то весенняя птица, даже лица людей потеплели.

Расстроил только аэропорт – после токийского он выглядел особенно жутко.

В толпе неожиданно мелькнула лысая голова Левицкого. Вообще-то, не договаривались, но время прилета он знал. Анюта пошла на блеск лысины. Да, точно, примчался. Она издалека полюбовалась на его красивую накачанную фигуру. Шея была плотная, походка упругая. Красивый мужчина. И форма ему идет!

Поцеловались. Вдохнув его запах, она внезапно поняла, что соскучилась. И вообще, хочет поехать с ним домой и больше не расставаться. По крайней мере, до утра. Впрочем, знала она и то, что это обычное дело после расставания. Завтра начнется привычная суматоха, и снова будет казаться, что можно и одной прожить…

Долго ждали багаж, жались друг к другу, как подростки. Стояли у ленты транспортера, словно на берегу реки – по ней плыли и плыли разноцветные пароходы с ремнями. Вот появился и ее чемодан. Дорогой, кожаный.

– Ты почему при параде-то? – спросила Анюта, когда шли к машине.

– Завтра двадцать третье февраля. Забыла?

– Не забыла. Даже подарок привезла. Японский.

– Понравилось в Токио?

– Ожидала большего. Но есть и классные штуки. Фудзияму видела. Смотрели курорт один, в горах. Там домики такие миленькие, тихо, зелено. А у ресторана стена стеклянная. И вот сижу утром, завтракаю, вдруг все облака ушли, небо стало голубым и на все небо – она. Красивая.

– Очень-очень?

– Как любая гора, наверное… У нас таких тоже много. Только стен стеклянных нет.

– Это мелочи. Будут и у нас стены.

Пикнула сигнализация, Левицкий засунул чемодан в багажник, они сели в машину.

– А как у тебя?

Он не сразу ответил: машину приперли со всех сторон, было трудно вырулить. Наконец, выехали на эстакаду, он повернулся с улыбкой.

– Плохо! Скучал!

– Останешься?

Улыбка погасла.

– Жена мне письмо на работу написала, представляешь?

– Да ну! – от неожиданности Анюта засмеялась. – А сейчас это имеет какой-то смысл?

– Так она не об этом написала…

– А о чем?

– О том, что я два года назад купил конфискованные стройматериалы у своих друзей-таможенников.

– Не может быть!

Он пожал плечами: мол, и сам бы не поверил!

– Господи! – Анюта разволновалась. – Но кто ж сейчас будет этим заниматься?

– Да никто не будет. Но неприятно. Генерал вызвал, говорит: «Ты дурак, что ли? Дом со дня на день сдают, тебя повышать собрались, не можешь порядок в семье навести? Хоть временно!» Попросил затаиться… Она ведь и на генерала тоже может написать. Участок ему по госцене сделали без всяких оснований…

«Хорошо работать в коммерческой структуре! – подумала Анюта. – Шеф только посмеялся бы. А еще вероятнее: попросил бы познакомить с этими таможенниками. Стройматериалы ему тоже нужны».

Месяц назад она окончательно решила открывать собственную фирму. Почти все было готово. Помещение предложили неплохое, с прямой арендой, денег накопилось более чем достаточно, оставалось уладить моральные вопросы. Шеф сильно возмущаться не стал бы: он ее обирал последние годы, откровенно говоря. Но надо было разойтись без сучка и задоринки. Репутация важнее. Как там говорят американцы? «Будь вежлив со всеми. Никогда не знаешь, кто войдет в число двенадцати присяжных».

– Я, Анюта, вот что решил, – сказал Левицкий, искоса поглядывая на нее. – Мы с женой сейчас разведемся, чтобы я получил квартиру. Мы так давно договорились, еще до ссоры. Потом меня назначат замначальника управления – говорят, не позднее сентября. А потом… Потом я становлюсь холостым не только де юре, но и де факто. Не возвращаюсь к ней. Это мое твердое решение. У тебя есть время подумать, хочешь ли ты… хочешь ли…

– Скрасить твою старость? – с улыбкой подсказала она.

– Нет. Стать спутницей жизни молодого и красивого полковника.

– Замначальника управления?

– Да. И с квартирой.

– С квартирой! – она уважительно покачала головой. – Небось однокомнатной?

– Сказали, двухкомнатной.

– Ладно. Буду думать… – все еще улыбаясь, она посмотрела в окно.

Мимо бежали поля, красные коттеджи, рекламные щиты. Небо было влажным, как весной. С него текли акварельные ручейки берез.

– А в Японии все дороги стенами закрыты! – сообщила она. – Неинтересно ехать…

– Летели долго?

– До фига. Девять часов, без посадки… И не спалось, как назло. Три детектива прочитала…

– Интересные?

– Нет. Всякая чушь. Вроде начинается классно, а потом такая тягомотина… Вот как в твоем этом деле про письма с мышьяком. Тоже вроде завязка была интересная, а потом все скукожилось… Как там, кстати, дела обстоят? Все-таки Фатеев это сделал?

– Ну, дело уже не у нас… – Он чертыхнулся, обгоняя машину, хотел крикнуть что-нибудь грубое через стекло, но увидел, что за рулем женщина, отвернулся. – И я тебя предупреждал, что все загадки в итоге окажутся скучными. У меня же опыт… Тот же опыт, правда, подсказывал, что моя любимая… будущая жена потребует неопровержимых доказательств. Пришлось разузнать. В квартире Фатеева был произведен обыск. Найден мышьяк, которым он якобы травил крыс (крысы у него действительно водятся), но главное – найдены конверты той же серии. Где он их взял и зачем они ему понадобились, он говорить отказался. Но даже не это основное доказательство. Дело в том, что его опознала куча людей. Теперь ведь милиция располагает фотографией и точной маркой машины. Все стало намного проще. Показания растут как на дрожжах. Тридцатого декабря за час до смерти жены Александрова ту самую «пятерку» видели припаркованной в Брюсовом переулке. Депутат живет на Тверской – в трех минутах ходьбы. Жену сбили во дворе Елисеевского переулка – это все один квартал…

– А почему ты говоришь «эту самую»? Может, похожая машина?

– Нет, Анюта, та самая. Дело в том, что он припарковался под знаком. Переулок там тихий, но именно в это время в мэрию должен был приехать какой-то ООН-овский чин, и в переулке дежурил дополнительный гаишник. Он выписал штраф за неправильную парковку. У Фатеева не оказалось с собой денег, чтобы откупиться, и его машина навсегда осталась в бумагах.

– Дурак он, этот Фатеев. Знал, на какое дело идет, и позволил записать номер…

– Дурак, – согласился Левицкий. – А кто же еще? Об этом свидетельствует вся его биография… Видели его и позже, то есть, получается, после смерти жены депутата. Сидел в кафе, представляешь? Там же, недалеко.

– А что он сам говорит?

– Вначале говорил, что ему была назначена встреча. Но потом, узнав, в чем его обвиняют, замолчал наглухо.

– Странно.

– Почему? Понял, что не так-то просто спрятать концы в воду и решил молчать. В общем-то, это разумно. У нас ведь презумпция невиновности. Если положение тяжелое, то признаваться или что-то объяснять невыгодно… Это я тебе, Анюта, по секрету говорю… Примерно по тому же сценарию все было разыграно и с самим депутатом. Не только машину Фатеева видели в районе Тверской, но и следы протектора, обнаруженные на месте покушения, оказались от его «пятерки». Это ведь уже совсем необъяснимо, если считать, что он ни при чем. Кстати, опять сидел в этом кафе. Опять завтракал… Откуда деньги, интересно?.. Узнав, что депутат не умер, он страшно расстроился и заявил, что все равно тот от суда не уйдет. «От Божьего?» – спросил его следователь. «Нет, – ответил. – Ведь был и еще пострадавший от этой „Змеи"».

– Кого он имел в виду? Родственников Кардаша?

– Получается. Странно вообще-то… Никаких прямых родственников Кардаша не осталось. Трудно представить, что последняя жена, благополучно живущая во втором браке, спустя восемь лет надумала мстить. Кто же еще? Дочь? Ей всего пятнадцать, и она в Петербурге… Тесть из-за границы действует? Смешно, в самом деле…

– Эх… – Анюта легонько побарабанила пальцами по стеклу. – Жалко… Я-то думала, что моя встреча с братом Ледовских окажется важной. Понапридумывала себе… Что же тогда: Фатеев отсылал письма первым попавшимся? Зачем?

Левицкий вздохнул. Этот вопрос беспокоил и его. Милиция не сумела вытащить из обвиняемого никаких внятных объяснений. Но даже по обмолвкам было видно, что муж погибшей секретарши Кардаша знает немало. Например, он спросил: «А правда, что Катаев умирает от лейкемии?» Ему сказали, что это правда, и он тихонько засмеялся, довольный. Получалось, что и спустя восемь лет Фатеев следил за судьбой участников дела, ужасным образом зацепившего и его судьбу. «Ты ведь ему тоже письмо послал?» – почти утвердительно произнес следователь. «Ни о каких письмах я не скажу ни слова! И вообще буду молчать! Делайте со мной, что хотите!» – удовлетворенно подытожил Фатеев и выставил вперед руки: надевайте, мол, свои наручники!

– Знаешь, – Левицкий притормозил, пропуская милицейский «форд» с мигалкой. «Козлы» – вполголоса сказал он вслед «форду». – У этого Фатеева в квартире нашли еще один вариант письма. Видимо, первый. Причем, распечатан он был двух экземплярах.

– Да ты что? И что в этом письме?

– Вот, я переписал… – свободной рукой он достал из бардачка записную книжку. – На букве «А».

– Почему на «А»? Фатеев на букву «Ф»…

– Да на черта мне этот Фатеев! Это же только тебе интересно… Любимая!

«Любимая» прозвучало как «ненормальная». После работы Левицкий не всегда успевал сменить тон с начальственного на повседневный. Ну, если у Анюты выдавался тяжелый день, она тоже могла заговорить с ним, как с капризным клиентом. «Я у вас, девушка, ничего не покупаю!» – напоминал ей Левицкий в таких случаях.

Анюта открыла записную книжку. Вся буква «А» оказалась исписанной. Почерк у «любимого» («ненормального»?) был размашистый.

– «Смерть за смерть! – прочитала Анюта вслух и поморщилась: прямо чистосердечное признание, а не письмо… – Ирина умерла от лейкемии. Ее убили радиоактивным излучателем. Те, кто сделали это, уверены, что останутся безнаказанными. Но кара Божья настигнет их! Среди тех, кто страдал, потеряв своих близких, найдется хотя бы один человек, согласный мстить! Он это сделает в любом случае! Никакой жалости, никакой помощи – только гробовое молчание!»… Ишь ты… По крайней мере, здесь больше ясности, чем во втором варианте.

– Наверное, он посчитал, что по такому письму будет легко на него выйти…

– А это он писал?

– Эти копии тоже не написаны, а распечатаны. И на том же принтере.

– На каком из двух?

– На котором были распечатаны конверты.

– Здесь не говорится про «Змею».

– Верно. Про «Змею», видимо, знали некоторые жители Троицка и, конечно, сами убийцы Кардаша. Решив сделать письмо менее очевидным, Фатеев наполнил его намеками. Причем, намеками, понятными только участникам той истории.

– Но Александров все-таки понял не все…

– Фатеев больной человек, Анюта. Ты бы видела, как он себя ведет!

– Но зачем он распечатал еще четыре копии второго варианта? Зачем их отправил? Чтобы было еще менее очевидно?.. Ты-то как считаешь? – Анюта настойчиво подергала Левицкого за рукав. Он тряхнул головой: сам не заметил, как задумался.

– Как считаю? Вначале он действительно собирался отправить два письма: Александрову и Катаеву. Первым наметил депутата, точнее, его жену: «Получи удар по самому больному». Сам-то он получил именно такой удар! В этом письме он заодно поинтересовался, каким образом секретное оружие – «Змея» – выползло с предприятия. Ведь вынести его и использовать мог только тот, у кого оставались на предприятии связи. Очевидно, после этого первого шага он узнал, что Катаев при смерти – то есть уже наказан. Убийство стало необязательным. Однако он не смог удержаться от искушения напомнить Катаеву, что есть и Божий суд. Гораздо больше его интересовал Александров – заказчик. Поэтому он попытался убить и его. Придумывая свои письма, Фатеев вдруг понял, что на него после убийства жены Александрова могут легко выйти. И решил замаскироваться. Послал копии еще и первым попавшимся, взятым из телефонной базы… Имитировал сумасшедшего. Или террориста. Он ведь так уже делал: хотел взорвать Катаева, а потом заявил, что помогал кавказцам. Терроризм для него – проверенная легенда. Отсюда и мышьяк…

– Значит, все-таки прятал среди ненастоящих писем два настоящих? Как у Честертона? – ехидно уточнила Анюта.

– Приятно положить мужчину на лопатки?

– Да, – согласилась она.

– Если бы один из получателей писем – художник Ледовских – не был случайно убит какими-то отморозками, забравшимися к нему в дом, дело было бы раскрыто еще быстрее… Слушай, воскресенье, а столько машин на кольце! Вот дурдом!

– Мне кажется странным только одно… – она помолчала, думая, как правильно сформулировать. – Судя по описаниям, этот Фатеев чуть ли не бомж. А отправитель писем производит впечатление такого… технически подкованного преступника. Находит фамилии хозяев квартир по телефонной базе, то есть по компьютеру. Печатает письмо на принтере. Даже конверт распечатан! Это ведь сложно, знаешь? Что называется, для продвинутых пользователей. К тому же были задействованы два принтера! Для бомжа из Троицка – это слишком.

– Да я тоже об этом думал, – не очень охотно отозвался Левицкий. – Не было ли у него все-таки сообщника? Кого-то из родственников Кардаша? Они ведь все богатые люди. Может, его натравливали? Ну, мы на следствие никак не влияем… Анюта, я тебя сейчас довезу, а сам поеду на торжественное собрание. Что же касается вечера…

– Что же касается вечера, то ты ведь теперь переходишь в нелегалы? Как настоящий представитель своего ведомства!

– Это обидно, я понимаю… Но я всего лишь предлагаю подождать. Я тебя никогда не обманывал! Никогда!

Еще никогда! – сказала она то, что и должна была сказать мудрая тридцатилетняя женщина, решившаяся на открытие собственного бизнеса.

* * *

Катаев скончался вечером двадцать девятого. Он не дожил до весны пять часов и умер в тот странный день, который часто весело вспоминают, когда речь идет о днях рождения. Редко кому приходит в голову, что в последний день високосной зимы кто-то может не только родиться, но и умереть, и годовщина его смерти, получается, наступит только через четыре года.

Февральская весна между тем закончилась, и наступил совершенно зимний март. Завьюжило, сковало льдом дороги: пока машина Ольги Катаевой доехала до больницы, им попалось не меньше десяти аварий.

Друзья Виталия уже стояли в холле. Похожие на него еще не заболевшего, крепкие, немногословные, они стояли кучкой и, было слышно, обсуждали свои дела. Увидев ее, смущенно смолкли, как-то без слов распределили роли, и вот уже главный, коротышка, делегирован к ней навстречу: протягивает руки, чтобы обнять. «Оленька! Ты не беспокойся! Мы все организуем, все уладим! Виталий нам был братом, ты наша сестра!»

– А она еще ничего, – задумчиво оценил один из оставшихся в группе. – Красивая женщина…

– Старая, – пренебрежительно отозвался другой. – Расползлась уже… Раньше она, и правда, вся из себя была…

– Дурак ты… Ничего не понимаешь… А богатая?

– Нет, – покачал головой третий. – Дела у него не очень хорошо шли. Трудно бабе придется.

– Хорошо…

– Хочешь подобрать?

– Посмотрим…

Ольга Катаева заломила бровь, запрокинула голову – и теперь действительно стала невероятно красива. Мужской интерес она чувствовала за километр – как акула. Все в ней менялось, подбиралось, и это был единственный ее талант, зато талант несомненный. «Нет, я не пропаду» – подумала она, дыша в лысину обнявшего ее коротышки.

…Другая московская дамочка, Анюта, в это время тоже думала о перспективах своей женской судьбы. Она тоже была уверена, что не пропадет, но в сердце ее с прошлой недели сидела заноза. Теперь, когда перспектива отбить женатого мужчину стала реальной как никогда, Анюта вдруг осознала, что является верующим человеком. И что проблема греха заботит ее настолько, что необходим совет.

Собственно, от лопнувшего как мыльный пузырь дела о письмах у нее осталось одно утешение: этот священник-физик, который как раз и предлагал ей обращаться по правильному поводу.

В общем, первого марта Анюта поехала в Клязьму. Теперь она сама была за рулем, и дорога заняла в три раза больше времени. Вроде бы выехала утром, а добралась лишь к трем.

За теплые дни февраля сугробы подтаяли, почернели, теперь вся эта хлябь замерзла, а открывшаяся земля была стянута ледяной коркой. Казалось, что стоит ноябрь: злой, голый месяц. Его Анюта ненавидела.

Возле церкви было так скользко, что она чуть не врезалась в забор соседнего дома. Бушевавшая за ним собака от испуга замолкла.

В церковном дворе было пусто. Холод прогнал всех, даже нищих. Ледяная поземка завивалась вдоль стен, вокруг строительных лесов. Мороз пробирал насквозь.

Анюта прошла внутрь, отогрелась слегка в душистом и немного тоскливом тепле, осмотрела суровые закопченные лики на сводах, пошла искать священника в пристройке.

Он сидел в своем кабинете с компьютером, разговаривал по телефону. Анюте показалось, что он обрадовался, увидев ее.

Разговора, однако, не получилось. Было мило и уютно, они прихлебывали чай (на столе был даже мед), но никаких советов этот странный священник Анюте не дал. Он был рассеян и думал о чем-то своем.

– Как я глупо устроена! – лениво возмутилась она. – Другие делают, что хотят, а у меня из-за каждой ерунды – чувство вины!

– Это надо к психоаналитику, – посоветовал священник и улыбнулся довольно ехидно. – А вообще-то, так ведут себя люди, которые ждут немедленной награды или немедленного наказания от Бога. Воспринимают Его, как строгого, но доброго папочку… Кстати, то, что награда или наказание следуют в этой жизни – выдумка Средних веков. В Библии об этом ничего не сказано.

– Надо иметь большую силу воли, чтобы не грешить, если это не так.

– Получается, вы ведете с Богом торг… – он вздохнул. – Есть такой замечательный писатель Томас Манн. Он весьма остроумно заметил, что ад населен лучшими людьми – ведь чтобы согрешить, надо иметь понятие о грехе, то есть совесть.

– Хитрая формула…

– Да… Слушайте, Анюта, – он кашлянул неуверенно. – Вы в прошлый раз говорили, что ваш любовник работает в милиции…

– В спецслужбах.

– Ну, это еще лучше. Я все об этом деле… Ну, о художнике Ледовских. Я пообещал ему никому ничего не говорить, но пару недель назад узнал об этой Ольге… Вы тоже, может, знаете… Она, оказывается, уже давно умерла. И даже подозревают убийство. Я просто покой потерял после этого. Все думал, имею ли я право скрывать…

Разочаровывать священника не хотелось. Но обманывать не хотелось тем более.

– Мой любовник теперь не ведет это дело. Вам нужно обратиться в милицию. Пусть те, кто расследует убийство Ледовских…

– Да я уже обращался! – перебил он. – Но что я мог сказать? Что у Игоря незадолго до смерти появилась новая знакомая, которую звали Ольга. Она считала Игоря святым человеком. Все!

– Вы говорили о каких-то деньгах…

– Да нет. Они ни при чем…

– А что за деньги?

– Да я думаю: правда ли это? Так уж, зная Игорька, я считал это правдой. Он, вообще-то, был неспособен лгать… Где-то в начале декабря он сказал, что у него появились деньги на строительство нового храма, на оплату реставрации всех наших клязьминских церквей, на открытие школы иконописцев для сирот, на хороший детский дом – хороший, не такой, как его интернат… еще для чего-то, всего и не упомнишь!

Анюта ошарашенно смотрела на священника.

– Это сколько же денег?! – наконец спросила она.

– Миллиона три, что ли… Долларов, разумеется.

– Миллиона три?! И где они хранились?!

– Он сказал: в столе.

– В московской комнате?!

– Нет. Здесь, в Клязьме… А потом он заявил, что этих денег больше нет.

– Три миллиона долларов?! Да он все-таки был сумасшедшим! Это нереальная сумма!

– Он был абсолютно нормальным! – рассердился священник. – Нормальнее нас с вами! Прекрасно разговаривал, чувствовал людей, не могу передать, как! Особенно женщин! Если бы вы его застали, вы бы получили ответы на все свои вопросы! Ну, этого не объяснишь… Но главное, он был очень разумным, даже скептическим человеком. Ему бы еще высшее образование… Он не мог так лгать! Вы понимаете, можно обмануть, что есть десять тысяч, но три миллиона!

– А куда делись эти деньги? Их украли? Почему же он не обратился в милицию?! – В этот момент она вспомнила свой первый разговор с братом художника – тот суматошный разговор у калитки. «Деньги теперь у вас?» – так он, кажется, спросил, приняв ее за Ольгу.

– Он не говорил, что их украли, – священник досадливо поморщился. – Он просто сказал, что их больше нет.

– Кому-то отдал?

– Он не объяснял, – священник вздохнул. – А мне было неудобно настаивать… Вдруг, думаю, он решил не тратить все. Это ведь его деньги… Я даже заподозрил его в жадности – грех такой на душу взял… Потом появилось это письмо, потом его убили, все завертелось, закружилось. У меня такое состояние было, что не хотелось ни во что вникать. Но я же вижу, что милиция ничего не делает. Уперлись: наркоманы, хулиганы! Ладно, думаю, пусть наркоманы и хулиганы! Ваше первое появление меня немного встряхнуло, честно говоря. Я подумал: а вдруг об этих деньгах кто-то знал и теперь их ищет? Вы мне не понравились. К тому же, как бы это объяснить… Я всегда чувствую, как кого зовут! Вас не могут звать Ольгой! – Анюта улыбнулась, он направил на нее указательный палец. – Только не спрашивайте, пожалуйста, как это согласуется с официальной точкой зрения церкви!

– Не буду.

– Увидев вас, я подумал, что вы начнете рассказывать сказки о том, что вы его единственная наследница. Но, к счастью, ошибся… Насчет вас ошибся. А вдруг были и другие? В общем, что-то вы растревожили у меня в душе, стал я о последних днях Игоря вспоминать. Ольгу эту тоже вспоминал. И вдруг смотрю телевизор, где про ее мужа говорили, ну, что его тоже чуть не убили, и слышу, и ушам не верю! Ольга-то умерла еще до Нового года, оказывается! Ну как это может быть совпадением, скажите на милость?

На какую-то секунду Анюте показалось, что все звуки мира остались за пределами стеклянного колпака, накрывшего ее сверху. Стало тихо и жарко. Затем она увидела, как красиво поднимается от чашки пар, как тягуче ползет капля меда по стенке банки, как безмолвно кружит поземка в церковном дворе, как темнеет воздух за окнами. Священник взял ложку и зачем-то помешал ею чай в стакане.

– Ольга умерла в начале года? – спросила она. Горло пересохло, слова царапали его. – А ее мужа чуть не убили? И вы видели это по телевизору?.. Чуть не сбила машина, вы имеете в виду?

– Ну да…

– Ольга – это жена депутата Александрова? Его покойная жена?

– А вы не знали? – он недоуменно выпрямился.

– Жена депутата Александрова знала художника Ледовских?!

– А что вас в этом изумляет? Он расписывал церковь в Валентиновке, там у них загородный дом. Да там у многих деятелей дачи. Он, может, и других шишек знал. Я вам еще раз повторяю: люди к нему шли! Чувствовали его душу!

– Ну и ну… – Анюта даже вспотела от пережитого изумления. – Но ведь это новый поворот!

– Новый поворот чего?

– Вы мне рассказали все, что знаете?

– Даже больше! – признался он. – То, что Ольга – жена депутата Александрова, я узнал случайно, не от Игоря. Он бы этого никогда не стал рассказывать. Мне его брат проболтался.

– А вы в каких отношениях с этим братом?

– Ни в каких. Он не очень приятный господин… Деньги стрелял у меня. Так и не отдал. Теперь прячется… Незадолго до смерти Игоря брал сто рублей, а у меня телевизор здесь включен был, он и говорит, показывая на экран: «Жена этого депутата, который земельными вопросами занимается, Игорю все исповедуется! Ее Ольгой зовут!» Я его довольно строго осек, в том смысле, что Игорю никто исповедоваться не может. Ну, он объяснил, что другое имел в виду, что, мол, у нее проблемы, вот она с Игорем и советуется. Я не стал слушать…

– А мог он говорить о другой какой-нибудь Ольге?

– Ну, знаете, вокруг него женщин было мало…

Первым ее побуждением было набрать Левицкого. Сев в машину, она достала телефон. Но тут же положила его обратно.

Ничего не доказано. Тот минимум, за который можно ухватиться, – это слова Григория Ледовских о том, что его брат был знаком с женой некоего депутата, которого показывали по телевизору. Но что он означает, этот минимум? Да, был знаком! Это, конечно, интересный факт, но вот все остальное… Быть знакомой художника мало. Мало даже быть знакомой по имени Ольга! Нужно еще быть той самой Ольгой! Той, которой брат художника кричал у калитки: «Вам тоже может угрожать опасность!», той, которая увлекалась вампирами и потеряла браслет, той, у которой «теперь эти деньги», и той… Ничего себе! Той, которая, по словам убитого художника, сама и писала эти письма с мышьяком!

Где же доказательства, что это та самая Ольга? Нет таких доказательств! Надо добывать…

«А не открыть ли мне детективное бюро, вместо туристической фирмы?» – вот что подумала Анюта, выруливая на Ярославское шоссе.

Мститель Фатеев свалился на следователей, ведущих дело Ольги Александровой, как рождественский подарок, брошенный в каминную трубу. Они распаковывали его, практически не дыша – не верили своему счастью. К моменту получения этого подарка весь отдел был уверен, что убить Александрову могли человек десять-пятнадцать.

В отличие от своего мужа, Ольга Григорьевна не разочаровалась в капитализме. Более того, один из ее бывших компаньонов признался, что не родились еще братки, способные отобрать у нее бизнес либо навязаться в качестве крыши.

«Железная дамочка! – холодновато оценил компаньон. – У меня иногда тряслись поджилки, а ей хоть бы хны!» Сам он был мужчиной лет пятидесяти и килограммов ста сорока, приехал на бронированном джипе с пятью сопровождающими: трудно было представить ситуацию, в которой у него бы тряслись поджилки. Приехал он исключительно по просьбе Александрова и во время допроса даже не слишком выпендривался перед следователями прокуратуры, хотя с его лица не сходило трудно определяемое выражение то ли насмешки, то ли дурашливости. Но отвечал он быстро, многословно, охотно. Придраться было не к чему.

С Ольгой Александровой его связывали строительные дела. Если точнее, то она пробивала места под новые коттеджные поселки, а он выступал инвестором строительства. Дома все шли миллионные, направления – престижные: в лесах, среди сосен. Вспомнив, какой комитет возглавляет депутат Александров, следователь Кайдановский печально сдвинул брови: судя по всему, последние два года строительного бума хорошо обогатили и этого бегемота и жену депутата.

– Муж у нее не разбирался во всем этом! – Бегемот, видимо, предупредил вопрос следователя. – Его как-то пуганули еще в середине девяностых, он с тех пор не лез в бизнес.

– Не разбирался в делах жены? Разве такое бывает? – Кайдановский поднял глаза от бумаг.

– Почему нет? Это ж вам не пролетарская семья – жена стряпает, муж на заводе вкалывает, общие деньги лежат в хрустальной вазе. Нет, Ольга Григорьевна вела свои дела, а Евгений Владимирович – свои. В политике нельзя работать на два фронта – чокнешься, ей-богу… Столько забот! Да и не интересуют деньги, если ты в политике. Там такие страсти, что нам с вами и не представить!

– Значит, депутат и не лез в эти дела, – подытожил следователь.

– Не лез.

– Ну уж связями-то своими помогал, а?

– Да ладно вам! – бегемот пренебрежительно махнул рукой. – Она в бизнесе уже пять лет! У нее свои связи такие, что закачаешься! Подумаешь – депутаты! Вы думаете, они что-нибудь решают? Вся власть у чиновников! А у Ольги Григорьевны была куча прикормленных. Все на мази… Все отлажено… – бегемот задумался о чем-то своем. Он был спокоен, только тяжело дышал – видимо, из-за своего веса.

– Как же это квалифицировать? – спросил Кайдановский. – Равнодушные отношения между женой и мужем, так?

– Ну вот! Опять пролетарское отношение к вопросу! – Бегемот, видимо, испытывал классовую ненависть к рабочим. – Это называется разделение труда! Никто никого не загружал своими проблемами. Поэтому оба так много достигли.

– Значит, отношения были хорошие?

– Ну, не без проблем. Всякое бывало. Они даже в разводе были несколько лет…

– Да, это у меня записано… Из-за чего развелись, кстати, вы не знаете?

– Из-за чего разводятся? Я, например, шесть раз разводился. И три раза – с одной и той же.

Следователь отложил ручку, с большим интересом глядя на бегемота. Сопровождающие тревожно завозились в углу, намекая, что пора ехать.

Показания этого компаньона, были, пожалуй, наиболее доброжелательными из всех, подшитых к делу. Женщина, выбивавшая землю под элитные поселки, мало кому нравилась. Несколько человек утверждали, что она никогда и ни с кем не церемонилась; один знаток подсказал, что Ольга Григорьевна сумела, ради своих интересов, прекратить строительство очень дорогого спортивного клуба, хотя возведен был уже не только цоколь, но даже и первый этаж; бухгалтер ее фирмы сообщила по секрету, что предшественница ненавидела Александрову, поскольку эту предшественницу уволили самым хамским образом.

«Не выплатили ничего, наплевали на все контракты, еще и обсчитали! Такие богатые люди, а пожалели пятьсот долларов! И не имели права они ее увольнять – она беременная была! Так эта бухгалтерша пригрозила им, что кое-что сообщит в налоговую. У нее муж там работает. Ее специально и брали, с учетом мужа. Ну, если что-то будет, чтоб помог. А видите, как с ней поступили? Выкинули на улицу! Она им стала говорить, что муж за нее заступится».

«И что?» – поинтересовался следователь.

«Да ничего! – бухгалтерша безнадежно отмахнулась. – Пригрозили, что они ей выкидыш устроят. Ну а против лома, сами знаете…»

Кайдановский съездил на Рублево-Успенское шоссе: увидел и недостроенный спортивный клуб, и кирпичный забор, огораживающий будущий поселок, и экскаваторы, радостно крушащие бассейн, которому не суждено было вылупиться. Если бы не Фатеев – прекрасная кандидатура этот владелец клуба. Лучшего и желать не надо!

До появления троицкого мстителя Фатеева владелец клуба разрабатывался на полном серьезе. Его допрашивали раза три, не меньше.

Звали мужчину Егор Цуканов, было ему лет сорок, в прошлом он работал каскадером, затем продюсером. Теперь вот занялся спортивными клубами. Цуканов был красив, худощав и, как показалось Кайдановскому, очень умен.

– Я так и думал, – признался он на первом допросе. – Мне сказали, что Александрову машина сбила, и я сразу решил, что это убийство. Ну а если убийство, то меня обязательно таскать начнут. Решат, что это из-за клуба.

– Вы ведь много потеряли на этом, – Кайдановский развел руками.

– Да почти все! – без особой печали согласился Цуканов. – Но сам виноват. Обижаться не на кого.

– А я слышал, что вы на Ольгу Александрову обижались.

– Вам неправильно передали, – Цуканов улыбнулся. – На самом деле было вот как: мне выделил землю один… ну, чиновник. Разумеется, не за так. За долю. Не на него, конечно, оформленную, а на его сына. Мы планировали построить клуб, сделать теннисные корты, даже поле для гольфа. Все закрутилось, завертелось, оформление бумаг, согласования разные. Ну, вы же знаете, как это у нас делается. Еще ничего не оформлено, а уже идет строительство. И мы тоже, дураки, уже два этажа возвели, чтобы времени не терять. Но тут начались проблемы. Кое-какие подписи нам не дают. Точнее, подписывают, но на год, не больше. Все ждут перемен. Ну, мои инвесторы стали кочевряжиться. Мол, мы рискуем такими суммами, ты обещал, что аренда будет на сорок лет. И получился замкнутый круг. Никто не хочет сыграть ва-банк. Этот чиновник ждал-ждал, а потом говорит: «Ты извини, брат, но меня не сегодня-завтра погонят, я на такую тягомотину не согласен. Место уж больно сладкое. Одно из последних на этом направлении». Я ему говорю: «Там аренда на год, все такое прочее, никто не захочет идти на таких условиях». Он говорит: «Ни фига! Ко мне вон депутат Александров через жену подкатывал – предложил поселок строить». Я, честно говоря, усомнился, что у этой Александровой деньги найдутся – она раньше с кредитами работала и почти ничего еще не отдала. Даже съездил к ней, поговорил по душам. Она сказала: да, все правда. Предложила мне отступного и еще сказала, что продолжит оформление бумаг. Мол, проблем с этим не будет. Деньги есть. Три миллиона долларов, чтобы начать.

– Тоже инвесторов нашла?

– Не знаю… Я ее предупредил, что земля, на самом деле, спорная. Выборы пройдут, мэра погонят, и что тогда? Она сказала, что это не проблема, она готова рискнуть. Мол, это ее деньги, личные. «Наследство получила!» – пошутила она.

«Наследство получила» – покладисто записал следователь. Вроде бы все этот Цуканов объяснил правильно, но уже следующий свидетель только скривился, узнав о такой трактовке.

– Вы больше слушайте! – сказал он. – Никаких отступных она бы не дала! И строиться бы не начала тоже! Она бы, как и они, стала пробивать долгую аренду и в конце концов добилась бы своего. Но ведь и они бы добились! Просто они честно разговаривали со своими партнерами, включая того чиновника, а она обманула, вот и все! Это и называется: перебежать дорогу! Да у них вся семейка такая… Да и вообще Александрова ни при чем. Я сильно подозреваю, что это ее муж дела обделывал, а она была так, для прикрытия.

Так что и Егор Цуканов, и налоговый муж беременной бухгалтерши оставались прекрасными кандидатурами на роль водителя той самой злополучной машины, сбившей Ольгу Григорьевну в Елисеевском переулке.

Самое интересное, что были и еще кандидатуры! Имелась даже одна ревнивая жена – бывшая подруга Александровой – случайно застукавшая своего мужа в горячих объятьях Ольги Григорьевны.

– Она была сука! – твердо сказала эта женщина. – Вы уж меня простите, что я так о покойнице. Мой дурак ей был не нужен. Он тютя. У нее и молоденькие мальчики были, зачем ей он? А вот просто так! У нас хорошая семья была, крепкая, вот она и завидовала! Она вообще была очень завистливая. Не могла видеть, что кто-то стройнее, или моложе, или даже просто уравновешеннее. Между прочим, у нее подруг и не было. Я оставалась последняя, еще со студенческих времен. Но вот видите, как… Я только потом поняла, что моя семья вызывала у нее ненависть. Что дети есть, что муж меня обожает. Вот она и сбила его с толку. Как вспомню, так мурашками покрываюсь… Вроде давно было, а все равно…

Кайдановский постарался оформить лицо в какое-нибудь максимально неопределенное выражение: такие истории он слышал часто. Часто встречался и с таким вот оправданием изменившего мужа. Всегда виновата любовница, а не муж.

– А как сам Александров смотрел на эти измены? – спросил он.

– Ему было все равно. У них в семье была, как бы это объяснить, демократия. Ну, вроде, все друг другу разрешили. Но при этом им очень не нравилось, что есть семьи, где друг другу не разрешают! Им, знаете, как хотелось? Чтобы если у них любовь закончилась, то и у всех она должна немедленно закончиться. Самая ненавистная для Ольги тема была супружеская верность. Мой муж часто на эту тему высказывался – что, дескать, можно прожить с одной женщиной всю жизнь. Ну и напоролся…

«Бедняга!» – хмыкнул Кайдановский про себя, плюсуя семейку к списку подозреваемых.

На этом этапе обнаружился и вовсе классический персонаж: родственник, ненавидящий Ольгу Григорьевну!

Это был двоюродный дядя, судившийся за какой-то старый дом, совершенно не нужный ни депутату, ни его жене. Тяжба была старая, путаная, и если для двоюродного дяди важная в смысле обогащения, то для самой Александровой интересная лишь как дело принципа. Тут уж следователь совсем ничего не понимал. Женщина ворочала миллионными делами, но уперлась по поводу дома на Валдае! Из какого такого принципа? Видимо, из того же, который заставил уволить бухгалтершу, недоплатив ей пятьсот долларов (Кайдановский специально поинтересовался: недоплачено было по закону. Эти пятьсот долларов обычно давались в конверте). Видимо, и половина дома ей принадлежала по закону.

– Видишь, как убитая жена депутата уважала законы! – невесело пошутил он, разговаривая со своим другом – штатным психологом.

– Дело не в этом, – возразил тот. – Просто она привыкла к такому поведению. Тут уж ничего не поделаешь. Голова ее постоянно была забита, и поэтому выработались определенные схемы. Чтобы нарушить их, нужно было отвлечься, поразмышлять немного, стать более человечной – понимаешь? А на это времени не хватало. Да и зачем? Так проще. И кроме того, мне кажется, она была обыкновенной стервой. И не ищи объяснений! Бухгалтерша что-то там напортачила да еще мужем припугнула – все! Александрова вычеркнула ее из списка живых! Дядька, вместо благодарности за присылаемые раз в год конфеты, подал на нее в суд: значит, неблагодарный. Значит, надо наказать. А с этим – как его жена назвала? тютя? – с ним вообще никакой подоплеки искать не надо. Переспала. Всего-то делов! Никакую семью она не разрушала. Делала что хотела, вот и все! Увы, брат. Таков современный вариант «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет».

В общем, первая реакция на задержание Фатеева была нетипичной: всем хотелось расцеловать его за то, что он есть, за то, что он продолжает любить жену, умершую восемь лет назад, за то, что объявил об отмщении…

«А ведь если Александров и в самом деле причастен к убийству Кардаша, вряд ли его деловая жена не знала об этом» – неожиданно подумал Кайдановский, ворочаясь перед сном в кровати.

* * *

День с самого утра выдался суматошный. Первую его половину пришлось потратить на следователей: они проявили уважение, приехали сами. Понимают, что он занятой человек.

– Если машину этого Фатеева видели тогда, когда с Аленой… это произошло, если эту же машину видели, когда на меня самого наехали, то что тут думать? – возмущенно спросил он. – Тем более что следы протекторов совпадают! Все-таки, похожи или совпадают?

– Можно сказать, что совпадают, – смущенно признался следователь Кайдановский. – Резина старая, у нее много особенностей… Все очень четко отпечаталось. Не повезло Фатееву: снег такой лежал, прямо сургуч, а не снег.

Помощник Александрова еле заметно усмехнулся при этих словах: ну и следователь попался! Такие метафоры…

– Вот видите! И в кафе он сидел, мне в прошлый раз сказали! И свидетелей кучу нашли!

– Да, – снова согласился следователь. – Правда, смерти Ольги Григорьевны… – Он старался не смотреть на депутата – жалко было мужика. – Смерти вашей жены никто не видел… Переулок такой, довольно пустынный… Хорошо он центр Москвы знает, получается.

– Ну, изучил за восемь лет, надо полагать. Я ведь как в Москву перебрался, так сразу… в эту квартиру. – Помощник при этих словах нахмурился. – А как он меня пытался задавить, кто-нибудь видел?

– Да. Тут есть свидетели. Хоть и рано было, мужчина из дома напротив в окно смотрел. Еще консьерж видел. Таджик. И еще один гражданин с собакой гулял.

– Это Семен. Сосед мой. Мы с ним старые собачники. Я ведь тоже свою тогда выгуливал.

Депутат осторожно потрогал забинтованный бок. Поморщился: вчера пришлось сделать еще один рентгеновский снимок, врачи подозревали перелом ребра. Но обошлось. Только сильный ушиб.

– Повезло вам, Евгений Владимирович, – сказал Кайдановский. – Все свидетели твердят одно: повезло!

– Наверное… Сам-то я ни черта не помню! Только в сугроб мордой ткнулся, и жизнь, как говорится, пролетела перед глазами. Но не расстроился, знаете… Подумал: скоро Алену увижу! Я ее Аленой звал, не Ольгой…

– Фатеев, видимо, пьяным был, – вмешался второй следователь, который до этого тихо сидел в уголке. – Довольно сильно он промахнулся. Задел вас по касательной и сразу же сбежал. Наверное, людей заметил. Тридцатого декабря… – он кашлянул, – этот парень намного наглее себя держал. Даже вернулся, чтобы уж точно…

Помощник осуждающе посмотрел на него и покачал головой.

Дальше все пошло быстрее. Опять подписал очередной протокол, опять они попытались вспомнить историю со смертью Кардаша: тут от его доброжелательности не осталось и следа.

«Хватит! – сказал он. – Сколько можно! Еще не хватает, чтобы об этом забытом деле узнали журналисты!»

Как раз после следователей должна была прийти журналистка из «Столичной газеты». Он не очень хотел давать интервью, но помощник объяснил, что хороший пиар скоро понадобится. «Грех не воспользоваться! – объяснил помощник. – Тем более что это бесплатно!» В который раз Александров подивился его жадности.

* * *

Как должен вести себя журналист на интервью, Анюта узнала у своей подруги накануне. Та была опытной газетчицей и дала самые подробные инструкции. Они звучали так: «Не бзди. Веди себя, как хочешь. Спрашивай о чем угодно. И вообще, единственное подозрительное в твоем приходе – это сам приход».

«Что это значит?» – удивилась Анюта.

«А то, мать, что ни один газетный журналист не попрется ради интервью к интервьюиру… емо… емому, – она все-таки справилась с этим словом. – Нормальный журналист поговорит по телефону. Или вообще все интервью придумает сам. Так что советую сказать, что ты практикантка».

«Такая старая – и практикантка?» – усомнилась Анюта.

«Среди журналистов таких много» – безжалостно ответила та. В общем, успокоила.

На всякий случай Анюта оделась в джинсы, вельветовое пальто, ботинки, похожие на кеды, и намотала на шею длинный оранжевый шарф – так одевалась сама подруга, «не буржуазно», по ее определению. Корочками обеспечил все тот же Арбат. Внутреннюю часть удостоверения она распечатала на принтере. Хорошо получилось только с пятой попытки, отчего неприятно защемило сердце: «Как же Фатеев справился с конвертами?»

Высунув от напряжения язык, она расписалась за редактора и наклеила свою фотографию пятилетней давности.

Помощник депутата Александрова очень охотно согласился на интервью. Встречу, не ломаясь, назначил на следующий день.

«Да под этим депутатом сейчас земля горит, – объяснила подруга-журналистка. Она сидела рядом, чтобы подсказывать реплики в случае непредвиденных затруднений. – О! Какой каламбур для статьи! Под главой земельного комитета горит земля! Как тебе?»

«Ну так…»

«Да ты не понимаешь!» «А почему горит-то?»

«Он пару недель назад такой проект провел через свой комитет! Отдал какой-то заповедник под строительство какого-то предприятия. У меня знакомые – гринписовцы – чуть от инфаркта все скопом не померли. Сейчас акцию протеста готовят… Сколько он взял, интересно?»

«А он вообще как – богатый?»

«Да их разве поймешь… Он ведь до последнего времени чиновником был, а им быть богатыми не положено. Коммерческой деятельностью заниматься нельзя. Но выворачивался как-то. Миллион баксов-то уж всяко имеет…» – подруга зевнула.

…Пропуск был заказан заранее. В назначенное время помощник ждал ее у проходной. Он оказался симпатичным, спортивным, загорелым, разговорчивым. Пока шли по коридорам, он жаловался на экологические организации.

«Ведь нельзя жертвовать людьми во имя деревьев? – спрашивал он, ожидая ее поддержки. – Это предприятие даст работу тысячам человек, которые сейчас голодают! А леса… Что ж. Я люблю лес, люблю грибы собирать, но я понимаю: человечество растет, ему нужны территории. Можно, конечно, уменьшить человечество, но мне кажется, правильнее будет расчистить территории. С этим просто надо смириться. И знаете, что возмутительно? Что вмешиваются европейские организации! Значит, собственные леса они извели, чтобы жить сыто в промышленных странах, а теперь требуют от нас, чтобы мы жили в отсталой стране, сохраняя им кислород и заповедные леса для их отдыха! Ведь так получается! Если бы Древняя Греция не вырубила леса еще до нашей эры, она бы не создала своей цивилизации!»

В общем, пока шли по Думе, помощник депутата Александрова мягко и ненавязчиво надиктовал ей будущую статью.

Сам депутат тоже вспоминал Древнюю Грецию, показывал какие-то бумаги с цифрами, жаловался на то, что из-за жухлых истоптанных клумб невозможно расширить многие московские дороги, что за сохранность загаженных сквериков больше всего выступают те, кто там гадит (самостоятельно или с помощью собак), но при этом взгляд депутата был тусклым, а вид усталым. Иногда он сбивался и тогда смотрел на помощника, сидевшего слева от Анюты и даже заглядывавшего в ее блокнот. Помощник с удовольствием подсказывал и медленно повторял, чтобы она успевала записать.

Наконец, она захлопнула блокнот, выключила диктофон. Помощник встал. Встала и Анюта.

– Кстати, Евгений Владимирович… Я ведь встречалась с вашей женой. Раза два, по-моему. Знакомство поверхностное, но она мне очень понравилась. Примите мои соболезнования…

– Встречались? – почти равнодушно спросил он. – Где?

– В Клязьме… У одного художника, иконописца.

– Вот как… – немного растерянно он посмотрел на помощника. Тот пожал плечами. – Давно?

– В прошлом году еще. В ноябре, наверное. А потом в декабре.

– Вот как… – снова повторил Александров. – Я и не знал, что у нее были знакомые иконописцы.

«Зря пришла! – поняла она. – Он не знал об этом знакомстве. Ничего я здесь не выясню. Надо искать в Клязьме. Или в Валентиновке».

– Иконописец! Надо же… – депутат покачал головой.

– Это был очень хороший человек. Он расписывал церкви.

– Сейчас не расписывает?

– Расписывает, – исправилась она. – Я неправильно выразилась. Это очень хороший человек.

Она вам про него не рассказывала? По-моему, ваша жена даже что-то у него взяла… Может, я ошибаюсь… Или не так поняла…

– Взяла? Что взяла?

«И тут прокол… Хотя если его мадам притащила домой три миллиона долларов, дурак он будет, если признается. Но все-таки намекнуть надо… Это как они могут выглядеть, эти деньги? Сколько места занимают? Чемодан? Два чемодана?»

– Так что она взяла? Вы не объяснили… – ей показалось, что глаза депутата стали тревожными.

– Икону, – сказала она и тут же похвалила себя за сообразительность.

– Икону… Думаю, вы ошибаетесь. Новые иконы у нас в последнее время не появлялись, – он нахмурился. – Знаете… Теперь, когда все произошло, я корю себя, что мало уделял ей внимания, мало интересовался ее делами, ее жизнью… Я все время на работе, у меня карьера, люди вокруг какие-то. То, что вы сейчас рассказали, еще один повод для размышлений. Грустных размышлений… Я не знал, что она ездила в Клязьму, общалась с иконописцем. Что-то ее, наверное, беспокоило?

– Простите, – тихо сказала Анюта.

– Да нет, что вы! Наоборот, спасибо… Вы сказали «икона». Может, и правда?

«Огорчен или встревожен? – подумала Анюта. – Спросить про браслет, что ли? Но под каким соусом?»

– Надо посмотреть в доме, – сказал депутат. – Может, и правда, купила? Это было бы хорошо…

– У вас ведь дом в Валентиновке?

– Она рассказывала? Да. Но я там почти год не был. Все нет времени. Прихожу с работы в одиннадцать вечера, ухожу – в восемь утра.

– Насчет иконы я могла не так понять… – извиняющимся тоном сказала Анюта. – Мне показалось, она хочет его поддержать. Он такой… блаженный был… Она хотела ему браслет подарить. В виде змеи…

Депутат опустил глаза. Анюте на секунду показалось, что он молится. Она ждала хоть какой-нибудь реакции на слова о браслете, но он лишь вздохнул. Помощник тоже отвлекся: смотрел в окно, на Охотный ряд, на машины с мигалками… Улица за окном шумела, несмотря на стеклопакеты.

– Да-а… – депутат покачал головой. – Надо поискать икону… Хорошо бы…

– Нам пора, – тихо напомнил помощник.

Из кабинета они вышли вместе. Но затем депутат с помощником зашагали налево, а Анюта в своих кедах и длинном шарфе – направо, к лифтам.

* * *

… В общежитии сказали, что он съехал на квартиру.

«Разбогател!» – с полным ртом пояснила веселая толстушка, открывшая дверь.

«Разбогател-то разбогател, а долгов не вернул!» – прокомментировал голос за ее спиной. Она махнула рукой.

«Два месяца его кормили! А как деньги появились, так смылся – даже цветов на прощанье не купил!» – не успокаивался голос.

«А тебе его цветы не до фонаря?» – толстушка, наконец, прожевала то, что было у нее во рту.

«Ну не цветы – так шампанского бы поставил!»

«Это другое дело!» – толстушка достала из кармана половину бублика и откусила кусок.

– Адрес его не знаете? – спросила Анюта. – Я из милиции.

– Ограбил кого-то?! – Глаза толстушки сразу округлились. Голос за ее спиной затих и тут же появился в дверях в виде тощей девицы в пижаме. – А мы-то гадали: откуда деньги?!

– Много он уже потратил? – голос Анюты стал строгим, как у налогового инспектора.

– До фига! – крикнула тощая. – Квартиру снял двухкомнатную, техники себе всякой накупил…

– А мобильник какой! Семьсот долларов! – поддержала ее толстуха.

– Да! Мы даже видели, как он из ресторана выходил. У нас тут рядом есть. Такой дорогой! А оделся он как!

– Нам сказали, машину присматривает! «Ауди»!

– Знаете, чем он еще хвастался? Что квартиру купит!

Тут они обе замолчали, видимо, переваривая сказанное.

– Врал… – не очень уверенно сказала тощая. – Не может быть, чтобы квартиру…

– Так вы адрес его знаете? – снова спросила Анюта.

Адреса они не знали, но зато вызвались помочь. Полчаса они бегали по комнатам, причем, тощая так и не сняла пижаму, с кем-то беседовали, наконец, гордо вручили Анюте мятый листочек. На нем оказался не адрес – схема. Кто-то уже у Гриши Ледовских побывал и смог по памяти восстановить координаты его съемной квартиры.

«Я похожа на кладоискателя, – думала Анюта, идя по улице с этим листочком в руках. Машину она оставила у общежития. Нужный ей дом находился где-то поблизости. – А ведь вполне может статься, что я ищу именно клад! Убитый художник говорил, что у него в Клязьме в ящике стола лежат три миллиона долларов! Это какой надо было обладать репутацией, чтобы тебе поверили! Конечно, разные бывают священники на свете, но священник Крестовоздвиженской церкви – физик МГУ! – не производит впечатление простодушного человека… Да, бедные люди иногда не понимают разницы между, скажем, десятью тысячами и миллионом – для них все эти суммы одинаково нереальные. Поэтому они могут слишком легко оперировать ими в разговорах. Но этот священник… Не похоже, чтобы он не понимал, что такое три миллиона долларов. По крайней мере, он вполне разумно перечислил то, что можно сделать на эти деньги… Вполне разумно и его объяснение того, почему он не стал интересоваться исчезновением денег. Действительно, логичнее предположить, что художник передумал делиться, чем поверить в то, что он их подарил или был ограблен и при этом не захотел сообщить об этом в милицию… И вот такой нормальный физик поверил нищему художнику! Поверил, что у него были три миллиона долларов!… А не могли его убить из-за денег? Но ведь они исчезли гораздо раньше! А может, убийцы не знали этого? Но тогда почему они не перерыли все в доме? Просто убили, и все…»

То, что у брата убитого Ледовских, по словам тощей и толстой, появились немалые деньги, было плохим признаком. Ведь художник мог не заявить в милицию и по другой причине. Григорий был его единственным родственником. А Игорь Ледовских, судя по рассказам, был не только добрым, но и мудрым. Его решение разобраться самостоятельно, не выносить сор из избы, дать брату шанс – это взвешенное и логичное решение.

Оно могло стоить ему жизни.

«Гришу видели в это время в электричке… – Анюта остановилась на секунду, чтобы не отвлекаться от мыслей. – Он прямо готовил себе алиби! А мог ли он нанять людей, чтобы они убили брата? С тремя-то миллионами? Запросто!»

Она еще раз мысленно назвала сумму. Нет, все-таки она нереальная! Это, конечно, хорошо: квартира, «ауди», новый мобильный, но три миллиона долларов – цифра из другой оперы! Откуда художник мог ее взять?! Как ее можно было хранить в ящике стола?! Может, она была в другом виде? Например, в виде картины? Лежал такой вот холст, найденный в какой-то старой церкви… Так-так-так… Уже горячее… Художник Ледовских примерно оценил его в такую сумму, рассказал о нем брату, тот его украл, заказал убийство, а потом продал по дешевке первому попавшемуся скупщику… А что? Очень даже убедительно!

Анюта гордо огляделась по сторонам и тут же увидела Григория Ледовских. Он шел немного впереди нее и весело насвистывал. Настроение у брата художника было настолько хорошее, что он даже вертел что-то на пальце. Анюта пригляделась: это был темный брелок электронного ключа от машины – похожий на ее собственный. Она осмотрела двор. Да, вот и «ауди». Хорошая машина. Тысяч восемнадцать. Ледовских, видимо, только что из нее вышел. Если бы Анюта появилась из-за угла чуть пораньше, он бы ее непременно заметил…

Ледовских подошел к подъезду и оглянулся на машину – чтобы полюбоваться. Увы. Обзор ему закрыла Анюта.

В первую секунду лицо Григория побелело. Было видно, что он испугался. Губы запрыгали, брелок соскользнул с пальца и упал в снег. Он даже не нагнулся, чтобы поднять его. Потом лоб пошел морщинами, глаза сузились, рот искривился. Анюта увидела, как по виску сползает капелька пота.

– Ты что здесь делаешь? – спросил он, повышая голос от баса до визга. – Ты за мной следишь?!

– Надо поговорить! – Анюта подошла вплотную.

– Ты как мой адрес узнала?! Да я тебе сейчас в морду дам!

– Я при исполнении!

– А мне плевать!

– Да ну?.. Ты машину купил, что ли? На какие, интересно, деньги?

– На стипендию!

– Так тебя же отчислили!

– А тебе какое дело? – Он быстро посмотрел по сторонам – ей показалось, что испуганно. – Слушай, ты иди подобру-поздорову!

– Гриша, – ее голос стал ласковым, – а не могло быть так: ты ограбил брата, а потом убил его?

– Не могло! У меня есть алиби. Его проверили сорок раз! Ты должна знать, если… Если ты из милиции, – он вдруг криво усмехнулся. – Но ты ведь не из милиции!

«Он звонил в УВД, чтобы проверить меня? – подумала Анюта. – Какой нахал! Если он виновен, то это просто верх наглости! Какая-то здесь неувязка… Он должен затаиться и не нарываться, если, конечно, виновен… А если невиновен? Но откуда тогда машина?!»

– Я из спецслужб, – спокойно сказала она. – Ты, может, не понял, что серийная рассылка писем проходит по статье «Терроризм».

– Ты из федерации сказочников, – покивал он. Тон снова стал наглым, но в глазах по-прежнему плескался страх. Даже не страх – ужас видела Анюта под ресницами студента. Он снова посмотрел по сторонам. – Уходи! Это мое последнее предупреждение!

– Я знаю, кто такая Ольга! – сказала она. – И я все-таки раскрою это дело!

– Да-да! Это свойственно людям твоей профессии! – ответил он почти с отчаяньем. – Поэтому они и гибнут чаще остальных! Вы вечно лезете, куда не просят! Ты полная дура! Ты ничего не поняла! Все твои действия приближают не раскрытие этого дела, а твою собственную смерть! Ты идешь в противоположном направлении, но именно поэтому не оставляешь мне шанса! Забудь, идиотка! Если ты не станешь вмешиваться, смерти прекратятся! Не нарывайся!

– В каком виде были эти деньги? – спросила она, словно и не слышала его причитаний. – Эти три миллиона, как они хранились в ящике стола? Это была картина? Драгоценность? Браслет? – От мгновенной догадки по коже поползли мурашки.

Ледовских вдруг замолчал, опустил глаза. Потом он наклонился, поднял свой брелок. Выпрямился. Теперь его взгляд был печальным.

– Интерес к этому вопросу – самое неправильное, что ты могла продемонстрировать, – сказал он сквозь зубы. – Все, кто задает его – обречены. Я тебя предупреждал.

– Хватит играть в злодея! – закричала она. – Весь этот дешевый театр надоел даже мне! Я тебя тоже предупреждаю в последний раз! Понял?!

– Иди ты… – он повернулся, открыл тяжелую дверь, шагнул в подъезд.

Анюта растерянно смотрела ему в спину: не за рукав же хватать, в самом деле! Пискнул домофон, дверь плотно закрылась.

Она шла обратно к машине и пыхтела от злости. Трудно было представить более неудачный исход разговора… Если бы ей поручили определить жанр, в котором этот разговор состоялся, она бы сказала так: это жанр письма с мышьяком! Такая же темень, такие же мутные намеки, тусклые угрозы. Викторианский роман с привидениями – вот! Готическая литература! Как не совпадает этот жанр с нынешней жизнью! Сколько же здесь неувязок-то!

Вампиры, змеи, алхимический знак мышьяка – и радиоактивный излучатель в этой компании!

Уже открывая дверь машины, она вдруг поняла, что ее тревожило все это время: несовпадение жанров. Да, именно так.

…Мимо ползли битком набитые московские проспекты. Уже зажигались вывески, окна, цвет домов и неба внезапно перевернулся – сумерки густели. Машины вокруг плевались мокрым снегом, злобно гудели, курились ядовитым сизым дымом.

Только на двадцатой минуте езды она поняла, что едет смотреть помещение под турфирму. Трудовые навыки срабатывали в ней на уровне инстинкта.

Посредник из Мингосимущества оказался жадным и тупым, но как раз это и отвлекло, позволило взять передышку. В спор с ним Анюта погрузилась с головой. Торг стоял такой, что дребезжали стекла.

– Вы посмотрите, какое состояние помещения! – вопила она. – Мне здесь на ремонт угорать! Здесь все рамы надо менять! А они три метра высотой!

– У меня очень много желающих! – не соглашался он.

Парень, скорее всего, врал. Арендная плата была почти коммерческой, а взятку он требовал большую. Собственно, по поводу размеров этой взятки они сейчас и торговались. Дело осложнялось тем, что парень не гарантировал ей, что арендную плату не повысят. А ремонт просил сделать до оценки помещения. То есть предлагал такую последовательность событий: Анюта дает взятку за то, что ее арендная плата будет немного ниже принятой в этом районе, затем делает за свой счет ремонт, затем приходят оценщики и говорят: «Видите, какое замечательное помещение выделило вам государство! За него надо платить намного дороже!» Далее могло последовать все что угодно: ей могли выставить счет, сводящий на нет выгодность прямой аренды, могли за новую взятку оценить помещение поменьше, а могли по старому за так, могли также… Да все могли! Если бы при этом еще оценить ее нервы! И счет выставить тем, кто постоянно говорит о новых шагах в поддержку малого бизнеса!

Наконец, сторговались. Сумму он снизил, даже угостил соком, но потребовал путевку себе и жене. С огромным удовольствием Анюта предложила ему Египет. Там сейчас дует страшный ветер хамсин. А не надо жадничать!

Во всех этих заботах разговор с Ледовских забылся. Только закрывая машину, нажимая кнопочку на электронном ключе, она вспомнила о брате художника и его «ауди». Снова засвербило сердце.

Охранник стоянки кивнул ей, прощаясь. Анюта потопала к дому.

«Да, несовпадение жанров… – говорила она себе. – Словно кто-то оформлял спектакль… скажем, «Время, вперед!»… и использовал при этом декорации «Вишневого сада». Да, именно такое впечатление. Бывают же такие спектакли?… Оформление… Но ведь вначале идет сценарий? – Какая-то догадка пронеслась в голове, но бесследно исчезла. Анюта обратила внимание, как безлюдна улица, ведущая к дому. Наверное, этот подсознательный испуг и выгнал догадку из головы. Под влиянием темноты мысли изменили направление. – Темный разговор… Почему вопрос о виде денег он назвал самым опасным? Что вообще может считаться опасным в подобных делах? То, что указывает на преступника, разумеется! То, что его разоблачает! Значит, вид этих денег ведет к преступнику? Каким образом? Может ли браслет стоить три миллиона долларов? Ну, с некоторыми оговорками… Браслет ведет к этой Ольге… Но он ведь принадлежал ей, кажется? А потом куда-то делся. Что – Игорь его украл?.. Чушь какая-то… Кроме того, этот бывший студент прекрасно знает, что я знаю про браслет… Значит, не это знание внезапно может стать смертельно опасным… Так это не браслет? Картина? Может ли картина привести к своему хозяину?.. Почему убили художника, если у него уже не было того, что стоило три миллиона? Почему он не сразу понял смысл письма, зато через несколько дней нашел объяснение каждому слову? Если письмо оказалось таким понятным, то почему он не смог сразу этого сделать?!…Может ли человек предчувствовать свою смерть? Стоп!»

Уже открыв дверь в подъезд, она остановилась и снова оглядела пустынный переулок.

«Почему я так подумала?! Почему я задала этот вопрос?!»

В переулке не горел ни один фонарь. Такое у них было впервые. Анюта хотела задрать голову и посмотреть, что случилось: разбили, что ли?.. Но вдруг поняла, что боится уводить взгляд от окон подъезда. Тем более боится поднимать его наверх. Голова инстинктивно заняла такую позицию, при которой обзор был максимальным.

Вот вспыхнули фары в конце переулка, свет пробежал по стенам домов – собственное сердце стало хорошо слышно ей… Не добежав до Анюты всего несколько шагов, два параллельных луча свернули в сторону: машина уехала в арку.

Вдруг пространство вокруг нее искривилось и зазвенело. Его линии вначале размыто завибрировали, а потом застыли, как при мгновенной заморозке, и стали четкими – какими Анюта их никогда раньше не видела. Тысячи мыслей вспыхнули в голове – словно она научилась думать обо всем одновременно:

«Этот парень из Мингосимущества напоил меня не соком, а каким-то ядом? Наркотиками? Почему таким странным предстал передо мной мир?»

«Я переутомилась? Это гипертонический криз?»

«Надо замуж! Это уже гормональные нарушения! Климакс, вот что!»

«Не упасть бы в лужу в моей персиковой шубке!»

«Это тень! Да! Кто-то прислонился к стене в подъезде! На моем этаже. Но это утолщение видно через окно! А теперь не видно! Он двинулся вниз!»

Она тоже отступила назад, но ноги, как в кошмарном сне, стали хрупкими и непослушными. Шагов в своем гулком подъезде она не слышала – и это было, пожалуй, самое страшное. Потому что в окне она видела тень, скачущую от стены к стене. Он не просто спускался – он бежал!

Снова зашипели мысли (теперь их нельзя было прочитать), невнятное гудение наполнило Анюту изнутри – сама себе она показалась колоколом – и вдруг посреди этой мешанины, тошноты, бешеного загрудинного стука звонкий и насмешливый голос сказал ей четко и громко – прямо в ухо!

«Беги!»

Она побежала в тот момент, когда он выскочил из подъезда.

Темная фигура в куртке, круглая маленькая голова – тень, а не человек. Он зло дышит, в руке у него что-то длинное и толстое.

Он почти сразу приблизился к ней – так ей показалось. На самом деле, они почти добежали до конца переулка. Снова вспыхнул свет фар, теперь сзади – машина, оказывается, не поехала во двор, а затаилась в арке.

«Там банк! Впереди! – четко сказал тот же голос. – Там охранники!»

Они бежали молча – она слышала только пыхтение. Потом зашумел мотор. Впереди открылся желтый прямоугольник стеклянной двери, а в нем – чья-то фигура, идущая навстречу бегущей Анюте. Фигура была еще очень далеко.

«Я не добегу! – поняла Анюта. – Все бесполезно!» Химическая реакция, запущенная этими словами, мгновенно совершилась, ее результаты за доли секунд прошли по всем министерствам и ведомствам: ноги предательски подкосились. Настигший ее человек шумно втянул воздух в легкие.

«Капюшон!» – весело скомандовал голос.

Она поскользнулась, подняла в падении руки, отвела их назад, дернула из последних сил – искривленный пыхтящий мир ярко вспыхнул, к лицу приблизился грязный сугроб, и голос-весельчак еще успел пошутить напоследок.

«Бум!» – громко сказал он, уходя куда-то вдаль, в тишину…

* * *

– Фатеев, вы будете говорить? – Кайдановский упер локти в стол, положил подбородок на сцепленные кисти, тоскливо оглядел сидевшего чуть поодаль Фатеева. – Ведь все уже ясно… Какой смысл отпираться?

– Какой смысл говорить? – уныло возразил Фатеев. – Если и так все ясно…

– Ваша сестра вчера показала на допросе, что видела это письмо.

– Какое это письмо она видела?

– В котором говорится, что ваша жена умерла от лейкемии.

– Ну видела… И что?

– Это вы его распечатали?

Фатеев несколько секунд посидел молча – видно было, что не вспоминал, а соображал.

– Я, – неуверенно согласился он.

– Вы же вначале говорили, что его нашли!

– Я обманывал. Я его распечатал.

– Где? Называйте место.

– Я уже называл. В компьютерном клубе. На Островского.

– Там нет таких принтеров. Мы проверили. И вас там не видели… Слушай, Фатеев, ты вообще компьютер включать умеешь?

– Умею, – обвиняемый вдруг поперхнулся и закашлялся. Со вчерашнего дня у него была температура, болело горло. Выглядел он, впрочем, лучше, чем дома: был, наконец, чистым, нормально одетым (сестра принесла спортивный костюм). Следователь подумал, что когда-то это был даже красивый мужчина.

– Включи, – предложил он, разворачивая монитор.

– Вот еще… – Фатеев вытер рукавом пот. – Я не обязан это доказывать.

– Сестре ты не сказал, откуда письмо. Она тоже поняла, что ты, наоборот, получил его от кого-то.

Глаза Фатеева словно затянула пленка. Он ничего не сказал. Кайдановский подождал несколько секунд.

– Почему ты бросился бежать, Фатеев? Когда к тебе ФСБ-эшник пришел. Обычный мужчина, интеллигентный, а ты в бега… Знал, что рыло в пуху?

– У нас у всех рыло в пуху. С вашей точки зрения…

– И все-таки?

– Ждал я неприятностей, понятно? Клубилось вокруг меня такое… – он устало повел рукой, обозначая невидимые очертания клубившихся вокруг него неприятностей.

– Ну, тут будет клубиться! – согласился следователь. – Если людей машинами сбивать и мышьяком травить!

– Не сбивал я никого и мышьяком не травил! Мышьяк у меня от крыс! Замучили!

– Полы мыть не пробовал? – поинтересовался Кайдановский. – Хотя бы раз в год?

– Кошку заводил… Но она сама от этого мышьяка подохла…

– Поэтому ты решил еще и людей потравить?

– Никого я не травил! – Фатеев снова надрывно закашлялся.

– А зачем ты отослал письма чужим людям?

– Я их не отсылал…

– Как это? Откуда они взялись тогда?

– Не понимаю, о чем вы…

Кайдановский словно ждал этих слов: немедленно подвинул Фатееву копию письма. Фатеев вытянул шею, очень медленно – Кайдановскому показалось, что с любопытством – изучил текст, скривился растерянно.

– Эти… – произнес он, явно выгадывая время. – Я не помню… Может, и писал.

– Печатал! – исправил его следователь. – И на том же принтере! Где он находится?

– Я не буду ничего говорить!

Похоже было, что допрос идет к завершению. Вчера Фатеев замолчал именно на этих словах. Но сегодня у Кайдановского было менее благодушное настроение. Какого черта! Его тоже мурыжат за плохую статистику!

– Козел ты, Фатеев! – сказал он. – Не мужик, а козел!

– А на вас не угодишь… – Похоже, и у обвиняемого сегодня было другое настроение: более разговорчивое, несмотря на простуду. – Прощаешь – не мужик, мстишь – не мужик…

– Так это ты мстил? – оживился следователь.

– Надоело! – продолжил тот, не слушая. – Всю жизнь на меня пальцем показывали! Даже когда Ирка жива была! Вот тот мудак, который с рогами ходит! Который ее убить не может! Зато потом, когда ее убили, стали говорить: вот он, который не отомстил убийцам! И опять же мудак! Это судьба у меня такая?

«Да» – хотел сказать Кайдановский. Но Фатеев, наверное, сам понял, какой должен быть ответ. Он замолчал, отвернулся, уставился в окно.

– Так делать все надо по-мужски и не будут мудаком называть! – объяснил следователь. – А ты напортачишь сгоряча, а потом, как страус, голову в землю зарываешь. То со взрывчаткой бегал…

– Взрывчатку я и правда кавказцам хотел продать, – Фатеев повернулся, следователю показалось, что край его губ дернулся в усмешке. – Но как насели… Я и понял, что за месть меньше дадут…

Сейчас он не был похож на алкоголика. Глаза стали темными, отчаянными. Такой мог проехать по живой женщине. Запросто мог.

– А сейчас на что рассчитываешь? – спросил Кайдановский.

– А сейчас мне все надоело… Я уже не выкарабкаюсь. Даже если ничего не докажете, я конченый человек. Мне лучше умереть… Так хотя бы сделаю это красиво… Единственный раз в жизни.

– Красиво уже не получится, – следователь встал, разминая ноги, прошелся по кабинету, поправил занавеску на окне. – Жену депутата ты убил, самого депутата напугал до смерти, это ладно. Но старуха-то от твоего мышьяка померла совсем невинная! Она-то при чем? Зачем ее убил?

Конечно, это была очень произвольная фраза. Вчера закончила работу специальная комиссия, созванная по просьбе родственников умершей Полятыкиной. Эти родственники проявили себя очень достойно. Несмотря на богатое наследство (Левицкий немного ошибся: квартиру оценили не в сто тысяч, а в сто пятьдесят), смерть тети их страшно возмутила. Да уж, врачи недооценили старушку! Думали: одинокая, кто за нее спросит, а тут как понаехали, да не абы кто, а из министерства здравоохранения. Оказалось, она тетка заслуженного врача, профессора-физиолога – того, который еще Гагарина в космос готовил!

Разумеется, ошибок нашли вагон и маленькую тележку. Этот физиолог, как назло, преподавал в медицинском и основные учебники помнил наизусть, в отличие от врачей семнадцатой больницы. К медицинской солидарности взывать было бесполезно: таких «недоносков» (так теперь выражаются профессора!) он выгонял еще со вступительных экзаменов.

Фактически Полятыкину убило плохое зрение, помноженное на полное бездействие дежурной бригады. Старушка, кстати, уже не первый раз попадала в больницу с отравлением: то морковку подпорченную съест, то чужое лекарство выпьет.

Разумеется, никто вины с Фатеева не снимал, но Кайдановский не мог избавиться от ощущения ненужности этого самого мышьяка, положенного в письма.

– Зачем мышьяк-то в письма сыпал? – единственное, чего ему хотелось – это понять, наконец, логику Фатеева. Правда, он догадывался, что никакой логики могло и не быть: раза два в год к Фатееву по поводу белой горячки выезжала «Скорая». – … Зачем старуху убил?

– Теперь всех покойников на меня решили навешать? За неделю? За месяц? Сколько их там будет? – не дождавшись ответа, Фатеев махнул рукой. Теперь даже следователю было видно, что его бьет озноб.

– Зачем отправлял письма? – усаживаясь на место, спросил он. – Зачем приходил в кафе? Где деньги на кафе брал? С кем встречался? Может, тебя подставлял кто?

На групповое роете? – Стараясь не дрожать, обвиняемый растянул губы и оскалился, как собака. – Не получится! Один я был!

* * *

Мобильный не отвечал: ровные гудки гундосили и гундосили, пока не срывались на короткое пиканье. Так было весь вечер.

Часов в одиннадцать он позвонил по домашнему. Позвонил без особой надежды и не обманулся. Дома ее тоже не было.

«Пошла в гости? Задержалась на работе?» – он терялся в догадках. Разыскал домашний телефон шефа – тот как раз ужинал. Немного недовольно шеф пояснил, что Анюта теперь свободная птица, как он догадывается. Шеф что-то жевал.

Осторожно поговорил с матерью: представился старым клиентом. Она дала Анютин мобильный. Круг замкнулся.

Но все-таки к трем ночи он добрался по проводам до подруги-журналистки. Та сразу встревожилась: не из-за того, скорее, что Анюта пропала, а из-за того, что он позвонил так поздно.

– Позавчера она какой-то маскарад затеяла… – неуверенно сказала подруга. – Сделала липовое журналистское удостоверение, поехала в Думу. Якобы брать интервью у этого… Который в земельном комитете…

Ему сразу стало жарко.

– Зачем?!

– Не знаю…

– Кошмар! – он заговорил так громко, что жена, наверняка, проснулась. Ну и черт с ней! Сидеть дома было невыносимо.

К четырем он был у Анютиного дома. Стоял последний глухой час мартовской ночи. Только одно окно в переулке светилось голубоватым телевизионным светом. Но это было не ее окно. Он прошел в подъезд, внимательно осматривая двери и ступеньки, постоял на площадке, несколько раз позвонил. Звонки отвечали ему из-за двери глухим и неживым эхом.

От выкуренных сигарет уже кружилась голова. Левицкий вышел на улицу, жадно вдохнул ночной воздух, двинулся в сторону стоянки – так, на всякий случай.

Ее машину он увидел издалека. Она стояла под самым фонарем. На секунду ему стало дурно, он даже прислонился к стене дома, чтобы отдышаться.

Охранник мирно спал в своей будке. Первые секунды он только хлопал глазами, пытаясь прийти в себя, но потом понял, что от него требуется, зачерпнул снега, растер лицо.

– Она приехала позже, чем обычно… – стоянка была дипломатическая, охранник был коллега Левицкого. – Получается, часов в восемь, где-то так. Настроение? Нормальное настроение… Закрыла машину, пошла домой.

«Кошмар!» – снова сказал он себе, но уже не вслух, а мысленно.

– Ладно, спасибо…

– Подождите… – охранник сделал несколько шагов за ним, тронул за рукав. – Минут через тридцать я слышал звуки сирены. Вроде «Скорая помощь» туда подъехала. Точнее, не в тот переулок, а в перпендикулярный. Может, ей плохо стало? Вы больницы не обзванивали?

Левицкий вернулся к дому. Встал у подъезда, задумчиво оглядел переулок. Что-то в нем было непривычное. Да, фонари не горели. Может, их выключают на ночь? Он потоптался на месте, достал из кармана пачку – она была пустой – раздраженно отбросил в сторону. «В соседнем подъезде есть консьерж!» – вспомнил Левицкий.

Красивым словом «консьерж» назывался узбек лет семидесяти. Комнатка за дверью служила ему рабочим местом и жильем. Сейчас узбек спал на лежанке, накрывшись старым ковром. На полу стояла электрическая плитка, на ней – кастрюля, прикрытая рекламным проспектом. В комнатке пахло старыми носками и пловом.

Пришлось долго стучать. Потом он медленно и несколько раз объяснял, что нужно. Узбек все никак не мог взять в толк, при чем здесь фонари, но, наконец, сообразил – кивнул. «Сломались! Сломались! – сказал он. – Не горят! Я сказал старшая по дому! Заявка! Завтра заявка!»

«Давно не горят?»

«Сегодня не горят!»

Левицкий быстро вернулся к Анютиному подъезду, открыл дверцу на столбе… Да… Мосгорсвету придется повозиться.

Теперь он пошел в сторону перпендикулярного переулка. Машинально обратил внимание на арку, под которой, видимо, сильно газовали, дошел до перекрестка. Что-то неприятно задело его взгляд. Он покрутился на месте, вернулся к сугробу на обочине дороги, достал из кармана фонарик, висящий на связке ключей вместо брелка. Посветил. Так и есть. Кровь!

У Левицкого разом заныли все зубы. Самое ужасное, что стояла ночь, никого рядом не было – никого не допросишь, не потрясешь за шкирку!.. Впрочем, в банке есть круглосуточный охранник. Как-то Левицкий видел его в пять утра, когда уходил от Анюты.

Он долго долбился и при этом думал: какой же он, наверное, нелепый со стороны – и даже жалел себя за это. Его настигло невыносимое чувство бессилия, болезненное для всех мужчин, а для мужчин его типа – болезненное вдвойне. В глубине души он считал женщин созданиями слабыми и неприспособленными. Он видел, как легко их обидеть, бросить, растоптать, унизить – и главной его мечтой было не иметь дочку, потому что жалость к ее слабости наверняка разорвет ему сердце.

Они с Анютой часто спорили на эту тему. Она, смеясь, его успокаивала – объясняла, что женщины в тысячу раз сильнее мужчин. Их видимая слабость – это податливость современных материалов высшей прочности, в то время как сила мужчин – прямолинейная тупость низкокачественного чугуна. Да, так она говорила. Еще добавляла, что ни обидеть, ни бросить, ни растоптать женщину невозможно. Она, конечно, иногда обманывается, но только по собственному желанию. Она – сосуд, созданный для сбережения всех кодов, и если для хранения мужского рода нужны всякие смешные приспособления типа сундука, зайца, утки, яйца, то женская жизнь хранится на острие перемен и потому недоступна для обидчика на сером волке.

На глаза навернулись слезы. Как раз в этот неудобный момент в конце тускло освещенного коридора появилась фигура охранника. «Я сегодня всех бужу, как петух» – подумал Левицкий, быстро вытирая глаза. Он был в форме, между прочим.

Он еще не успел ничего сказать в открытую дверь, как охранник стал кивать головой, мол, все понял: «Я ведь вас вместе видел, товарищ полковник!»

– Что случилось, рассказывай!

– Да вы присаживайтесь, – охранник подвинул Левицкому стул, тот сразу сел, устало сгорбился. – Я все видел… Знаете, в переулке часов в семь вдруг погасли все фонари. Мне это не понравилось. Я подумал: не к банку ли подбираются? Поэтому весь вечер туда поглядывал, на всякий случай проезжавшие машины замечал. Ну, вы знаете, переулок-то тихий. Только один жилой дом. Все офисы уже в шесть вымирают. Магазинов нет. Есть неприятная арка, я имею в виду, для меня неприятная – мало ли кто там может затаиться да за нашими инкассаторами наблюдать. Вот где-то в начале девятого такая машина в переулок и свернула. В арку проехала. Там во дворе один дом под снос, уже выселенный, и муниципалитет – они в восемь закрыты – но иногда туда заезжают парочки для уединения. Я не насторожился. Машина была хорошая, дорогая – «ауди», А-шесть. Но вот когда она въезжала в переулок, то его осветила, я вашу жену-то и увидел, – охранник немного порозовел: видимо, он понимал, что Анюта Левицкому не жена. – Она уже к подъезду подходила. Ну, машина в арку свернула, снова стало темно. И вдруг представляете! Снова фары зажглись – я еще подумал, что эта «Ауди» двор перепутала и теперь возвращается, – а в их свете бежит ваша жена, причем, так бежит, словно от чертей убегает, а за ней гонится какой-то тип в куртке и шапке, видимо, надвинутой на самые брови. Голова еще такая маленькая, неприятная… Это очень быстро все промелькнуло, я к двери – а ваша жена уже упала в сугроб, а этот тип ее чем-то по голове ударил. Палкой что ли, или монтировкой? Вырвал сумочку и бросился назад, к машине. Она к этому времени уже выехала. Сел в эту «ауди», она газанула и поехала в противоположную сторону. Хорошо они дворы знают! Я прямо обалдел! Думаю: это что же делается? На «ауди» ездит и сумочками промышляет! Ну, сразу «Скорую» вызвал. Они быстро подъехали, забрали ее. Вроде, живая… – не очень уверенно добавил он. – Вся шуба в крови… Я в милицию тоже позвонил, они сказали, что им из «Скорой» все сообщат… Вот…

– Сумочку вырвали? – Левицкий сжал виски, раскачиваясь, как муэдзин. Убрал руки от лица, глаза были красные. – Может, правда, грабители? Шуба у нее дорогая…

– Да скорее всего. Только вот фонари эти… Совпадение, что ли?

– Там все сожжено.

– Ну, не могут же они так готовить выхватывание сумочки! Или… Не могла она деньги большие перевозить?

«А не вчера ли Анюта должна была проплачивать аренду?» – он подумал это, набирая ее номер. Он все так же не отвечал. По телефону, стоявшему на столике охранника, Левицкий набрал дежурного по городу. Назвал улицу, время, фамилию. «Подождите» – сказал дежурный.

– Подождите… – повторил Левицкий за ним. Задумался. – Подождите, телефон-то был в сумочке! Значит, он сейчас у них! Смотри-ка, не отключают!

Его словно бы услышали. Тут же в трубке мобильного раздался приторный голос: «Абонент не отвечает или временно недоступен»…

– Так-так-так… Да, было нападение. Женщину увезли в Первую Градскую больницу, – дежурный пробормотал что-то в сторону.

Левицкий тяжело встал.

– Принеси-ка водички, – охранник сходил к холодильнику, налил воды, протянул, огорченно глядя на полковника. – Спасибо…

В больнице он был в половине шестого. Долго ждал в коридоре. Потом к нему спустился дежурный врач, Левицкий сразу сунул ему пятьсот рублей, тот без всяких эмоций положил их в карман халата.

– К ней сейчас нельзя… Состояние тяжелое… Но не критическое, – врач зевнул. – Извините… В реанимации побудет до вечера, а там посмотрим. В лучшем случае, завтра сможете увидеться.

– А какой диагноз-то?

– Сотрясение мозга, гематома… Да не переживайте так! Все нормально будет. Молодец она – сообразила капюшон натянуть. Причем, видимо, вовремя это сделала: капюшон еще не расправился, и меховые складки смягчили удар.

– Это какой же силы удар! – сказал Левицкий.

– Большой силы, – согласился врач и снова зевнул. – И в основание черепа! Перебил бы шею и все – гитлер капут! А тут он даже затормозить не успел и траекторию удара не изменил. Нет, вовремя она капюшон дернула. Повезло ей…

Больница была ужасная. Надо было срочно переводить Анюту в их ведомственную, но, наверное, пока она в реанимации, этого делать нельзя. «Пора на работу ехать» – подумал он, взглянув на часы.

На часах было семь.

* * *

Борис Иванович Мордовских вернулся с занятий рано. Вот уже два дня он себя плохо чувствовал. Жена говорила, что это весенний авитаминоз, либо начинается простуда, но он только мрачнел. Зачем придумывать нелепые объяснения для простой вещи?

Решиться на переезд в его возрасте – это уже было геройство. Но он-то всегда считал, что геройством станет само решение (и готовился к нему двадцать лет!). Оказалось, решиться – тьфу! Раз – и решился! А вот переехать…

Сколько у них накопилось вещей! В просторной сталинской квартире они как-то расползлись по антресолям, лоджиям, кладовкам – все эти конспекты, лыжи, лобзики, модели самолетов, свитера с оленями, милый, милый хлам – теперь их вывалили на середину комнаты, и они разбухли, растопорщились….

– Да выбрасывать все надо! – весело посоветовал сын. С тех пор, как решились разъехаться, он пить перестал.

– Конечно! Выбрасывать! – Борис Иванович зло сощурился. – Вот когда мы умрем, все и выбросишь! Я не сомневаюсь, что ты выбросишь даже фотографии!

– Боря! – одернула его жена.

Сын пожал плечами, вздохнул, вышел из комнаты.

«Не связывается! Боится!» – злорадно подумал Мордовских.

Нет, выбросить все это было немыслимо. Это контуры его жизни лежали сейчас на ковре! Аура Бориса Ивановича, если хотите! Такая вот: из лобзиков, авиамоделей, конспектов… Не нравится, что ж – он никому не навязывается…

Квартиры им подобрали хорошие. Сын согласился на Жулебино, поэтому им достался родной район. Пять минут ходьбы от метро. Не сталинский дом, конечно, зато ремонт очень даже приличный.

Борис Иванович достал таблетку аспирина, выпил, морщась, потом постоял у плиты, раздумывая, но аппетита не было. Еще двенадцать, недавно завтракал. Из-за плохого самочувствия он даже ушел с двух последних пар.

Шаркая, он прошел в комнату, уселся в любимое кресло, продавленное под него, как гипсовый слепок, включил телевизор.

Шли новости. Он это очень любил. В последние дни Борис Иванович страшно переживал за Аджарию, даже сердце иногда прихватывало. Но Батуми еще не показывали, комментировали внутренние дела.

– Это возмутительное решение! – сказал в микрофон представитель Фонда дикой природы. – В этом заповеднике водятся десятки видов вымирающих животных.

«Речь о строительстве предприятия!» – оживился Мордовских. Все события страны он знал наизусть.

– Если бы Древняя Греция не вырубила свои леса, она не построила бы свою цивилизацию! – на экране появился оппонент.

«Председатель земельного комитета Александров Е. В», – пояснили титры. Борис Иванович вспомнил, что фамилия этого человека была в списке тех, кто получил письма с мышьяком: «Какая у него странная логика, насчет Греции!»

– А между прочим, это и наша цивилизация! Европейская! – депутат снисходительно улыбнулся. – И знаете, надоело, в самом деле! Сколько говорили о вреде, который наносит озоновому слою фреон! И замолчали! Знаете, почему? Потому что не наносит! Да-да, выяснили – не наносит! Но под шумок обязали переоборудовать производства холодильников во всем мире! Экологами научились манипулировать, их дрессируют, как животных, которых они защищают!

Камера отъехала, окружение депутата заулыбалось шутке начальника.

Борис Иванович задумчиво постучал пальцами по журнальному столику.

Начался сюжет про Аджарию, но он не смотрел, задумавшись. Наконец, придвинул к себе телефон, записную книжку, стал листать ее, шевеля губами. Нашел нужный номер, набрал его, поздоровался, представился. Слышно было, что его звонку не очень рады.

– Меня спрашивали об этом… – неуверенно сказал он. – Но тогда я…

– Солгали? – подсказал человек на том конце провода.

– Да нет. Я сказал правду, но я не знал некоторых нюансов…

Человек выслушал, неодобрительно сопя.

– Думаю, что это к делу не относится, – сказал он сухо.

– Мой долг был сообщить вам об этом.

– Да-да. Спасибо.

Было понятно, что его информация дальше не пойдет. Борис Иванович взял пульт, сделал погромче. Сюжет про Аджарию закончился.

…В это самое время Ирина Габриэлевна Семиотская поругалась с директором цирка. До нее дошли слухи, что ее номер не хотят ставить в новую программу, хотя поставили всех, кто в штате, даже дрессировщицу болонок. Это была настоящая пощечина.

Она вышла от директора с лицом заплаканным, пятнистым, как шкура удава, и теперь шла вдоль клеток с животными, бормоча себе под нос то, что не успела ему сказать.

«Меня ведь в Японию звали, я отказалась! – говорила она вслух, а тигры лениво всхрапывали ей вслед. – Из-за вас отказалась! Вы уговорили!»

Директор сказал, что она неправильно поняла, что никто ее номер снимать не собирается, но она-то знала: скоро будут проблемы. Этот молодой хам, работающий здесь без году неделя, обязательно выживет ее из родного цирка!

– Зайди! – крикнула ей дрессировщица слонов.

Ирина Габриэлевна зашла в пустой зал, в котором все шагали туда-обратно, туда-обратно привязанные двумя веревками слоны. Она зло пнула ногой солому, дрессировщица погладила ее по плечу и предложила:

– Пойдем, выпьем? Не обращай ты внимания! Говорят, он змей не любит. Боится их просто панически!

– И это основание меня выгонять?! – Ирина Габриэлевна потерла свою мощную почти мужскую шею. – Да я в Японию могла уехать еще год назад! Он же и уговорил! Сказал: квартиры будут давать!

– Расслабься! Скольких директоров мы с тобой уже пересидели! Машенька! Успокойся! – это она обратилась к молодой слонихе. – Чего-то она волнуется с утра… И этого пересидим!

И они пошли в гримерную – пить водку.

… Анюта же в эту минуту открыла глаза. Свет больно ослепил ее, но сразу стало понятно: больше не тошнит. Эта новость затопила Анюту невероятным восторгом!.. Ничто не болит, ничто не качается перед глазами с противным скрипом, никаких тебе молоточков в висках, кругов в концах коридоров, никаких геометрических сталактитов, растущих снизу-вверх из пустоты в никуда… Счастье!

Вот уже пять дней она лежала в одноместной палате хорошей ведомственной клиники. Кормили, правда, плохо и тут, но есть ей, во-первых, не хотелось, во-вторых, мама заваливала пирожками и фруктами. Левицкий, в основном, приносил пирожные, которые она любила, пока была здоровая, но теперь видеть не могла.

Впрочем, тошнота так измучила, что не то что есть – жить не хотелось. И вот – первое утро без тошноты. Это такая радость! Это почти здоровье!

За стеной пропикало радио. Оказывается, уже половина первого. В час должен прийти Левицкий. Наконец-то можно будет поговорить полноценно, не морщась, не сжимая челюсти, не мечтая: хоть бы ушел! – чтобы отвернуться к стене, чтобы ненадолго забыться. Любые воспоминания о том дне приносили страдания, были практически невозможны.

Впрочем, о Ледовских она уже сумела рассказать при первой встрече – пять дней назад. Ее тогда только перевезли сюда, и Левицкий поднялся к ней в палату. Здесь он вел себя по-хозяйски: гладил ее по руке, успокаивающе клал ладонь на забинтованный лоб… Правда, избегал любых разговоров – видимо, его предупредил врач. Но она все-таки сказала: «Я была у Григория Ледовских… Он говорил, что я приближаю собственную смерть… Он купил машину… Разбогател… Сказал, что если я буду интересоваться деньгами, меня убьют… Я нашла его через общежитие…»

Он кивал и кивал, видимо, не вслушиваясь.

Она отворачивалась к стене: стена качалась…

Разумеется, полковник прекрасно слышал то, что она говорила. Выйдя из больницы, он поехал на работу и немедленно потребовал все бумаги по этому делу – давно возвращенному в милицию. Он запросил даже то, что следователи успели насобирать за февраль.

Ничего подозрительного! Дело шло своим чередом, и, конечно, как в любом деле, в нем были свои неувязки, но Фатеев ничего не отрицал, ничего не объяснял, твердил одно и то же: «Я невиновен, но даже если меня посадят, восприму это как должное. Они должны быть наказаны, они еще будут наказаны. Это сделал не я, но надо было мне…» Алкоголик, что с него взять!

«Алкоголик… – Левицкий наморщил левую половину лица. – Хорош алкоголик: распечатывает конверты на принтерах… Права Анюта…»

И все-таки зацепиться было не за что! Скорее всего, дело Ледовских получило новый оборот – и только. Это означает, что нужно проинформировать следователей, занимающихся убийством в Клязьме. Но не означает, что история с письмами как-то связана с этим убийством. Брата в любом случае надо искать… Угрожал, значит? Сука. Я тебе покажу, как угрожать любимой женщине полковника ФСБ!

Разыскать Григория Ледовских он поручил Григорьеву. Тот взялся с неохотой, но за дело принялся честно. Даже докладывал каждые полчаса о результатах поисков.

Первый день он посвятил Сергиеву Посаду: мать не видела Гришу уже несколько месяцев. «Даже на Новый год не приехал, поганец! А все этот блаженный его с пути сбивает! Еще уговорит парня в монастырь уйти! Кто тогда будет меня кормить в старости? Я и так как савраска – целыми днями кручусь, кручусь, сил больше нет!» Оказывается, она даже не знала, что племянник покойного мужа уже два месяца как мертв.

Второй день ушел на университет. В деканате только вздохнули, услышав вопрос о Григории Ледовских: «Да что он натворил-то? Все его постоянно ищут!»

«Кто ищет?»

«Да все!»

«Кто все?!» – Григорьев сразу закипел: не любил тупых.

«Ну дама одна из милиции приходила, потом парень какой-то из налоговой». «Из налоговой?!» «Ну да».

«Какая может быть налоговая?! – рассвирепел Григорьев. – Он прописан в Сергиевом Посаде!»

«А я знаю, какая? – секретарша выдула пузырь из жвачки, видимо, чтобы показать, как она относится к его крику и его расспросам. – Мне начхать, если честно! Ходят тут… Всякие…»

Тем не менее, она объяснила, кто может знать, где находится отчисленный студент.

Григорьев быстро прошел по коридору мимо профессора Мордовских. На профессора он внимания не обратил: набирал номер Левицкого, да и не знал того в лицо. Борис Иванович тоже никого вокруг не видел. Ноги стали чужими, его бил настоящий озноб. «Энтузиаст проклятый! – ругал он себя. – Зачем пришел?! Как теперь до дома добраться?»

– Дама из милиции – это, вероятно, Анюта… – предположил Левицкий, выслушав отчет. – Что-то я сомневаюсь, чтобы клязьминские милиционеры так старались… А вот кто такой этот парень из налоговой?

– Все узнаем! – успокоил его Григорьев.

В мужском общежитии он провел остаток вечера.

До женского добрался только на следующий день. Теперь уже он познакомился с тощей и толстой. Они обрадовались ему, как родному. В голове у студенток все-таки не укладывалось, как это так: жил себе Ледовских, жил, и вдруг – квартира! Разве есть на свете справедливость? Оказалось, есть. Квартира-то появилась в придачу к неприятностям! Это был нормальный ход вещей…

Парень из налоговой побывал и у них. Левицкий помрачнел, выслушав эту информацию. Никакие инспектора возле нищего студента Гриши Ледовских появляться не должны были. Кто-то выдавал себя за официальное лицо. Кто же это?

– Как он выглядел?

– Сказали: молодой… – Григорьев чертыхнулся: попал ногой в лужу. – Не старше тридцати. Симпатичный. Хорошо одет. Глаза бегают…

– Ну и описание…

– Там девчонки: умрешь! Без смеха разговаривать невозможно! Ну, еще сказали, что блондин. А глаза карие. Роста выше среднего. Худощавый. Загорелый.

– Загорелый? Или смуглый?

– Блондин-то? Нет, смуглый вряд ли. Загорелый. И они так сказали.

– С курорта?

– Он показался им богатым, – еще раз повторил Григорьев.

Схемка в его руке наконец-то совпала с двором. Скорее всего, именно в этом доме брат убитого художника и снимает квартиру.

Но поиски неожиданно зашли в тупик. Вроде, все получилось: старушки у подъезда оказались разговорчивыми, соседка по площадке сидела дома и с удовольствием все подтвердила – а вот Григория Ледовских в квартире не было. «Уже несколько дней не вижу!» – сообщила соседка.

Не было его и на четвертый день.

Так что на пятый день поисков, когда Левицкий поднялся к Анюте в палату, когда он увидел, что она впервые за эти две недели поменяла зеленый цвет лица на нормальный розовый, и только вокруг глаз остаются огромные сине-сизые очки, а вдоль щек – рваные царапины, рассказать о Григории Ледовских ему было нечего.

Розовый цвет лица указывал, тем не менее, что именно об этом она и захочет поговорить.

Так и оказалось.

– Ко мне вчера милиция приходила! – сообщила Анюта с ходу. – Хоть меня и мутило страшно, я все-таки поняла, что машина, на которой уехал тот, кто меня ударил, была А-шесть. Правильно?

– Верно… Ну и круги у тебя вокруг глаз! Нос не сломан?

– Нет, только ушиб… Не смотри на меня, пожалуйста.

– Куда же мне смотреть? – удивился Левицкий.

– В окно смотри.

Он послушно подошел к окну. За ним стояли сосны, под соснами лежал полупрозрачный снег, между соснами разбегались черные тропинки. Небо было низкое, влажное, пасмурное.

– Девушки, у которых Ледовских жил последний месяц, сообщили, что он недавно разбогател. Снял квартиру, купил мобильный за семьсот долларов, оделся, ходит по ресторанам. И купил машину. Я ее видела. Это А-шесть.

Левицкий быстро обернулся. Глаза у него потемнели, в глубине зрачка металась ярость.

– Ты ведь разговаривала с ним? – глухо спросил он.

– Да. Я подошла к дому и столкнулась с ним буквально нос к носу. Он очень испугался. Или разозлился… Я не поняла… Скорее, то и другое вместе. Знаешь, как-то странно сказал. Его слова просто не выходят у меня из головы…

– Что сказал?

– Что я не из милиции. А потом добавил: «Люди твоей профессии гибнут чаще остальных». За кого он меня принял? В то, что я ФСБ-эшница, он тоже не поверил.

Несмотря на злость, Левицкий фыркнул. Хороша ФСБ-эшница!

– Значит, он тебе угрожал?

– Да. Он сказал, что я иду в противоположном направлении, но именно поэтому не оставляю ему шанса. Своими поисками я только приближаю свою смерть.

Тут Левицкий поймал себя на странном чувстве. Рука его непроизвольно дернулась – словно он хотел ударить этого подонка Ледовских – но сразу после этого полковник осознал: ударить он хочет Анюту! Вот дать пощечину, чтобы дома сидела, не лезла, куда не следует!

«Ну, как их защищать?! – тоскливо спросил он сам себя. – Какие молодцы эти – в Саудовской Аравии! Как у них, наверное, на сердце спокойно! Жена сидит под замком, на лице черное покрывало, никаких тебе синяков, царапин. Приходишь с работы, вешаешь ей на шею очередное ожерелье, она лопочет что-то на арабском – не понять что.

Рай!.. Господи, а если родится дочь?! А если она унаследует мои гены в смысле профессии!» Он чуть не застонал вслух.

– Анюта! Выпороть бы тебя, в самом деле! Или по щекам отхлестать!

– Ну, рискни! – сердито ответила она. – Руку отобьешь. У меня голова в гипсе.

– Тебе этот Ледовских русским языком сказал – не лезь! – Левицкий не мог успокоиться. – А ты лезешь!

– Никто не лезет, вот и приходится мне.

– Ну, почему же не лезет-то?! Откуда ты знаешь?! Может, следователи, ведущие дело Ледовских, давным-давно вышли на след этих денег, давным-давно проверили брата, его алиби, его знакомства…

– Ты сам-то веришь в это? – усмехнулась она.

– Но я, по крайней мере, не лезу, не разузнав! Может, ты вообще мешаешь милиции! Может, они его пасут! А ты лезешь!

– Вот только бьет по башке он меня, а не клязьминских милиционеров! Может, потому, что я подошла к этому делу ближе остальных?

– Он сказал тебе, что ты идешь в противоположном направлении! – напомнил Левицкий.

– А я с ним согласна! – Она вдруг развела руками весьма беззаботно. – Я это тоже поняла! Вот выйду из больницы…

– Ты из нее не выйдешь! – твердо сказал Левицкий. – Будешь лежать здесь до сентября!

– Это не от тебя зависит!

Он улыбнулся, довольный.

– Анюта! Здесь весь персонал – младший по званию! А лечащий врач – вообще старший лейтенант.

– Вот гад! Заманил! Это же это… как ее… карательная психиатрия!

– Совершенно верно!

– Узнаю ваши приемчики!

– О! Ты знаешь только сотую долю правды о наших приемчиках!

– Я читала об этом в газетах!

– Что ты! Газетчики все приукрашивают! Правда гораздо страшнее! Что с тобой? Снова тошнит?

Анюта немного побледнела, откинулась на спинку кровати. Прикрыла глаза, поднесла руку к месту соединения ключиц. Дышать было трудно.

«Вот оно что! – сказала она про себя. – Вот оно что!»

– Ладно. Пошутили и хватит. – Он сел рядом, осторожно прижал ее к себе. – Я сегодня даже не одеколонился, чтобы тебя не тошнило… А то ты в прошлый раз раскритиковала мой одеколон. Сама же дарила, между прочим. Я тут пирожные принес. Шоколадные, как ты любишь. Ну же… – Он тихонько потормошил ее. – Хочешь, чтобы мы договорили?

Она кивнула, все еще не открывая глаз.

– Разумеется, я занялся этим Ледовских. Я так понимаю, мы шли по твоему следу? Были в деканате, в женском общежитии. Ты тоже разговаривала с двумя смешными студентками – тонкой и толстой?

Она снова кивнула. Потом чуть-чуть поморщилась.

– Кстати, за тобой шел еще один любопытный. Молодой человек, блондин с карими глазами, загорелый, – она на секунду открыла глаза, остро глянула на Левицкого, опять поморщилась. – Худощавый, хорошо одетый. Выдавал себя за налогового инспектора. Интересовался Гришиным адресом. Мы уже были на этой квартире. Но его там нет. Судя по всему, он исчез не менее недели назад. Теперь, когда ты рассказала о его угрозах и, главное, об «ауди», я должен проинформировать милицию. Но, разумеется, отныне я сам буду дублировать их действия. Теперь это касается лично меня. Что скажете, товарищ начальник?

– Вольно… – она устало прижалась к его плечу.

– Как же ты сообразила, с капюшоном-то? – он стал гладить забинтованную голову.

– Ты не поверишь…

– Зная тебя, Анюта, я поверю всему! Клянусь!

– Мне подсказывал внутренний голос! Настоящий такой… И почему-то мужской. Что ты улыбаешься?

– Молодая ты еще… И правильно. Никогда не старей…

– Я, конечно, потом посоображала немного, когда уже в себя пришла. Это была внутренняя логика. Анализ увиденного… Слушай, такой стремительный! Увидела утолщение стены на своей лестничной площадке и поняла, что никто там стоять не может: соседи-то безвыездно на даче! Никогда они посреди недели не возвращаются! Бомжи обычно стоят у батарей. Влюбленные подростки у нас имеются только на четвертом! Значит – стоп! Фонари не горят – значит, ситуация усложнилась! Надо бежать! А куда? Тут я, наверно, вспомнила, как ты говорил еще осенью, что в банке охранник ночует. Туда надо бежать! А когда я услышала, как этот тип глубоко вдыхает воздух, – («Ох!» – тихонько простонал Левицкий.) – то поняла, что он к удару готовится. Замахивается. Вот капюшон и дернула!

– Может, правда к нам пойдешь? – тоскливо спросил он. – Лейтенантом будешь.

– Ну вот еще! Ты, значит, полковником, а я лейтенантом?

– А кем ты должна быть, если я полковник?

– Если оценивать умственные способности? Пропорционально интеллекту? – уточнила она. Он молча кивнул, уже зная, что она скажет.

– Только маршалом! Генералиссимусом!

– Я поговорю с начальством… Теперь о Ледовских. Если клязьминские милиционеры действительно крутятся только вокруг этих неизвестных наркоманов, я их растрясу так, что им мало не покажется! Обещаю! Похоже, что ты и правда натолкнулась на какой-то новый аспект этого дела.

– А письма? – тихо спросила она.

– Анюта! Я боялся этого вопроса, как не знаю чего! Ну они-то при чем?

– Ни при чем?

– Нет! Ну нет у меня оснований для противоположных выводов! Если письма ни при чем, все гораздо проще!

– Вот в том-то и дело! – с неожиданной злобой сказала она. – И я не понимаю, при чем здесь они! Зачем?! Особенно одно из них!

– Я не понял, ты на кого сердишься-то?

– Да на себя!

– А вот это правильно! Ой, а времени-то уже!.. Левицкий ушел, а она все клокотала. «Дура какая! Дура ненормальная! Правильно Ледовских сказал: идиотка! Это неужели меня надо было по башке стукнуть, чтобы я привела в порядок собственные мысли! Ведь, скорее всего, правда уже была сказана! Я ее слышала! Просто она настолько невероятна, что поверить в нее невозможно! А почему, собственно, невероятна? А потому, что кое-кто ее вывернул наизнанку! А с помощью чего? Да с помощью писем и вывернул!»

Зашедшая спустя пять минут медсестра была удивлена миролюбивым настроем Анюты. Та послушно выпила все лекарства и согласилась на все процедуры. «Любовник ей выдал, наверное! А то смотри-ка – фифа!» – довольная, подумала медсестра.

Анюта выставила вперед руку, чтобы ей поставили капельницу. Выйти из больницы она решила как можно скорее.

* * *

Новые данные по делу об убийстве в Клязьме поступили в прокуратуру в понедельник. Данные эти были непонятные и, откровенно говоря, ненужные. Согласно им, некая дамочка, случайная знакомая Григория Ледовских, узнала о том, что у художника незадолго до смерти могла быть большая сумма денег. Сумма не уточнялась.

Буквально за неделю до смерти Игорь Ледовских сообщил священнику Крестовоздвиженской церкви, что этих денег у него больше нет. Он не сказал, что их украли, и в милицию заявлять отказался.

Теперь же, судя по показаниям этой дамочки, она обнаружила след пропавших денег: в виде новой машины, одежды и мобильного телефона. Все эти вещи за несколько дней понакупил отчисленный студент Григорий Ледовских.

Дальше шла и вовсе чертовщина. Оказывается, дамочка стала следить за Ледовских, он ее слежку заметил, стал ей угрожать, и вечером того же дня на нее был совершено покушение, что зафиксировано в протоколе и по поводу чего возбуждено отдельное дело.

И главное: данные пришли из ФСБ!

«Они-то при чем?» – недоуменно спросил молодой Квашнин.

«А ты не понял? – более опытный Иванов раздраженно дернул головой: он возился с чайником у окна. У чайника все время отходил провод. – Она их сотрудница, как пить дать! Помнишь, там какая-то путаница с письмами была? Еще терроризм подозревали. Наверное, они дело-то продолжают…»

Пришлось всерьез заниматься пропавшими деньгами. Еще не выходя из кабинета, молодой Квашнин понял, что это будет почти безнадежное дело.

Иконописец-самоучка Игорь Ледовских был не очень общительным человеком. Нельзя сказать, что он не любил людей – он их, скорее, сторонился. Основания для этого у него были.

Раннее сиротство (годы до сиротства безоблачными тоже не были), потом ужасный интернат, потом скитания непонятно где, потом тихая, спокойная, но очень бедная жизнь. О его болезни говорили мало, но было понятно, что он не родился таким искалеченным – травму получил, скорее всего, в интернате.

Прошло уже больше десяти лет с тех пор, как Игорь вышел из Фрязинского интерната, теперь здесь работали только два человека, которые его знали: директор и завпищеблоком. Разумеется, и та и другая пытались показать следователям, как у них хорошо живется: как питательно кормят, как правильно воспитывают, как отремонтирована столовая, какие закуплены парты и компьютеры. Однако уже то, что за десять лет почти полностью сменился персонал, было плохим признаком: из хороших мест люди не бегут даже при маленьких зарплатах.

Серо, тоскливо, ужасно было в интернате. В коридорах пахло подгоревшей капустой, в библиотеке стояло книг пятьдесят, не больше, во дворе не было видно ни одного турника.

Однако по директорским словам выходило все очень даже неплохо. Она вообще не столько рассказывала об Игоре Ледовских (у следователей сложилось впечатление, что директор его не помнит или делает вид, что не помнит), сколько оправдывалась – и оправдывалась привычными, давным-давно заученными словами: «на вверенном мне объекте за последнюю декаду…» и так далее. Муторно было слушать.

Зато повезло на выходе. Мужчина-сторож, бодрый старичок лет восьмидесяти, давно прислушивавшийся к ним, вдруг встрял в разговор. «А я его прекрасно помню!» – сказал он.

Директор попыталась остаться, но Иванов непреклонно отсек ее рукой. Они пошли со стариком к калитке.

– Что с Игорем случилось? – спросил тот.

– Его убили.

– Этого следовало ожидать, – старик помолчал, порылся в карманах, глянул на следователя беспомощно. Тот понял, вынул пачку сигарет.

Старик прикурил, жадно затянулся. В груди у него что-то клокотало, булькало, сипело. Вряд ли ему можно было курить.

– Почему? – не выдержал паузы Квашнин.

– Он был как воронка! – неожиданно сказал старик и для иллюстрации изобразил рукой спираль. Дым от сигареты закрутился, и действительно сизая, тающая воронка образовалась между ними и калиткой. – Вообще-то, он был задуман святым. Я знаю, что говорю. Я пришел к Богу через такие овраги, такие буреломы!.. Этот Игорь – он был маленьким солнечным коридором, понимаете? Он открывал вход к свету!

– У вас что – высшее образование? – спросил Иванов с такой недоброй подозрительностью, словно бы спрашивал о судимости. Впрочем, интересоваться судимостью необходимости не было: то, что она у старика имелась, было буквально написано у него на лбу.

– И не одно, – усмехнулся старик. – У меня два высших образования. И докторская степень заодно… Я политический, вообще-то. Бывший ученый… Религиозный философ, если вы понимаете, что это… Ну, обычная история. Отсидел и отсидел: полстраны отсидело. Но я взялся за такие эксперименты с разумом… – он вдруг помрачнел, словно туча набежала на несуществующее солнце и тень покрыла не только его лицо, но и весь двор. Следователям захотелось поежиться. – В общем, еле выкарабкался. С тех пор я уверен: дьявол реален. Реален в средневековом смысле! То есть буквально состоит из плоти и крови! И он ходит по земле, знаете? Он соблазняет, он шепчет, он предлагает легкие пути. И он ненавидит свет! Когда он видит свет, его корежит! Как вампира! В последнее время этот гражданин перестал стесняться вообще! Он дошел до того, что поменял плюсы на минусы, он убедил людей в том, что добро – это зло, а зло – это добро. Он так задурил всем голову, что уже стыдно проповедовать добро, стыдно быть добрым! Я просто слышу его шепот в каждой песне, каждом лозунге, каждом телевизионном интервью! В каждой книге теперь я его встречаю! Везде слышен этот, как он теперь называется? Бэк-вокал… Его бэк-вокал.

«Сумасшедший!» – догадался Иванов.

– Я не сумасшедший! – вслух возразил старик. – Если вы об этом подумали… Когда с трибуны говорят: «главное деньги» – что это? Когда на каждом угле пишут: «аборт в день обращения, на любом сроке» – что это?! Когда кто-то ворует у сирот и при этом ссылается на открытия науки, свидетельствующие о том, что мы живем один раз – то это как? Как это согласовать с бессмертной душой?

Ну ладно… – он вдруг махнул рукой, сам себя осуждая за горячность. – Короче, если дьявола я наблюдаю ежечасно, даже не выходя за пределы этого двора, то чистый свет видел только один раз – в лице Игоря Ледовских. Разумеется, я сразу понял, что он будет всю жизнь вызывать ненависть зла – забавно звучит, правда? И зло, в конце концов, победит. Здесь, на земле, победит. Чем раньше это произойдет, тем лучше. Потому что потом для него начнется другая история – он окажется дома. К сожалению, он был классическим воплощением лермонтовского «Ангела».

– Что за травму он здесь получил? – спросил Иванов, приходя в себя. Лермонтовский «Ангел» добил его окончательно: он плохо помнил, что это такое.

– Упал с дерева. На какой-то крюк… Снимал с дерева кошку… Вы не думайте, его здесь не обижали. Обидным было сиротство, быт, невозможность уединения – он был к нему особенно склонен – но в остальном ничего такого. Ни изнасилований, ни избиений, ничего…

Вот и все, что удалось разузнать о детстве Игоря Ледовских. Его дальнейший путь был немного темен, но в общих чертах прослеживался. Последние два года он жил в казенном церковном доме. Его страсть к уединению, наконец, получила желанную почву: людей вокруг художника почти не было.

Иногда к нему приезжал брат. Иногда он разговаривал со священником, но только когда сам приходил в церковь работать. В то же время, в те дни, когда Ледовских появлялся на людях, пространство вокруг него немедленно заполнялось какими-то паломниками. К нему лезли с вопросами, проблемами, ему постоянно рассказывали о трудностях, исповедовались, страшно возмущая этим священников всех четырех церквей, в которых он успел поработать. Кстати, оказалось, что художественное образование у Ледовских все-таки имеется. Он окончил специальное училище в Сергиевом Посаде, так что никаким самоучкой не был.

– Все-таки я не понимаю… – Иванов раздраженно повел плечами. – Вы говорите, что у него не было знакомых. И в то же время вы возмущались, что к нему постоянно лезут. Как это совместить?

Они вернулись из Фрязино и теперь сидели в пристройке Крестовоздвиженской церкви. Разговаривали со священником, получается, единственным близким знакомым убитого художника… Близким – по меркам отшельника Ледовских.

– Как бы это объяснить… – священник запнулся, подбирая слова. – Я много раз наблюдал такую картину: он сидит на лесах, раздумывает, с чего лучше начать, и вдруг к нему подходит незнакомая женщина – причем, и мне не знакомая! впервые пришла в наш храм! – и начинает что-то спрашивать! Вначале интересуется живописью, потом переходит на свою жизнь! Понятно, что у нее проблема: зачем же, в противоположном случае идти в храм? – В голосе священника на какую-то секунду послышался сарказм. – Но вот так: это непостижимо! Ко мне они не подходили, хотя я очень современный человек, и все у нас знают, что со мной можно поговорить о чем угодно. Они подходили к нему! Он с ними разговаривал – бедными и брошенными, богатыми – а у нас здесь немало богачек – и удачливыми…

– В основном, женщинами, что ли? – спросил молодой Квашнин.

– В основном, да… Мужчины не так привыкли раскрывать душу. Потом, у женщин такой инстинкт потрясающий… Они что-то видели в нем.

Молодой Квашнин, который, в отличие от Иванова, закончил университет, вдруг подумал, что сумасшедший фрязинский сторож не такой уж и сумасшедший: этот Ледовских, похоже, и правда был огнем и светом, и люди, нуждавшиеся в поддержке, это чувствовали.

– Вот… – священник бездумно пощелкал мышкой от компьютера. – Но потом он уходил, и все! Их отношения не продолжались. Иногда, конечно, попадались более упорные – у кого проблемы были серьезные. Года полтора назад одна женщина буквально преследовала его. В молодости она отказалась от ребенка в роддоме – потому что у нее не было своего жилья. Теперь она мать двоих детей, очень обеспеченная. И очень несчастная. Последние годы она натурально сходила с ума: совесть ее замучила. Но найти ребенка она не смогла. Вот эта женщина постоянно приезжала в церковь, подолгу разговаривала с Игорем… И успокоилась. Я уж не знаю, какие он нашел слова, но знаю, что она пару раз бывала у него дома. Еще вот эта Ольга. Сам я ее не видел и даже не знаю, была ли у нее какая-нибудь проблема – наверное, была… – но она встречалась с ним.

– Он к ней не ездил?

– Да что вы! Он даже не знал, где она живет, какой у нее телефон. Ему это было не интересно. Вот она, мне кажется, приезжала к нему. Даже в Москву приезжала. А потом его брат сказал мне, что это жена депутата Александрова. Знаете, который по телевизору…

– Да, знаем… Но это их дело, правда? Оставим их в покое…

– Оставим…

– А что за история с деньгами?

– Да тоже… Ерунда какая-то. В начале декабря он сказал, что у него появились деньги. Огромная сумма…

– Сколько?

– Три миллиона долларов, – стесняясь, сказал священник.

– Сколько?! – следователи переглянулись и заулыбались.

– Я понимаю, это звучит дико… Но он не настаивал ни на чем. Так, просто сказал. Попросил еще, чтобы я помог их правильно распределить. Все деньги! До копейки! Мы посидели, прикинули…

Это было очень смешно. Можно было представить, как сидят два таких блаженных дурачка – вечером, под абажуром – и пишут в колонки несуществующие миллионы… Наивные фантазеры!

– А потом он сказал, что денег у него больше нет… – священник и сам понял, кем выглядит. Сбился, опустил глаза.

Игнорировать письмо из ФСБ, тем не менее, было невозможно. Кроме того, брат убитого художника упорно не являлся на допрос. Его искали везде: вот уже с трех сторон на его съемную квартиру покушались. Во-первых, туда съездили Иванов и Квашнин, расследующие убийство Игоря Ледовских, во-вторых, его искали по поводу покушения на Анюту, в-третьих, о встрече с ним горячо мечтал полковник Левицкий.

Он-то и решил активизировать следствие. Нашел хозяина квартиры, сказал ему заветное «сим-сим» из трех букв, тот примчался, ругая себя самыми последними словами – два месяца назад он уже попал в неприятную историю с жильцами-вьетнамцами. До сих пор этот приличный мужчина покрывался холодным потом, вспоминая, как нашли его люди из отдела по борьбе с наркотиками, как ломали дверь с забаррикадировавшимися вьетнамцами, как ворвались на кухню и как увидел он закопченный потолок и огромный чан с каким-то черным варевом. Ужас!

Григорий Дедовский показался ему приличным парнем – студент университета, шутка ли! И вот пожалуйста! ФСБ! «Террорист! – повторял про себя хозяин, и руки его так тряслись, что ключи в них позвякивали. – Шахид! Вот сука! А мне показалось – еврей!»

Они стояли на площадке, но дверь не открывали – ждали милицию. Левицкий был великолепен – в форме, с широченными плечами и надменным лицом. От его молчаливости хозяин оробел вконец.

Подъехала машина, по лестнице затопали следователи, вечная соседка приоткрыла дверь пошире, чтобы лучше видеть и слышать.

Хозяин попал ключом в замок только с третьего раза. Такое количество официальных лиц! Черный потолок не выходил у него из головы. Но теперь-то будут мешки, пояса, будильники… Да-да, все как показывают в новостях… Да что же это за невезение такое!

В квартире все было разворочено. Мебель валялась на полу – даже шкаф! – паркетины взломаны, входная дверь изрезана ножом. С антресолей все было выброшено, диван распотрошен. Хозяину стало дурно, но даже сесть было некуда. Он опустился по стене на пол. Рука с ключами стукнула о паркет. Хозяин закатил глаза.

Изумленные милиционеры немного растерянно ходили из комнаты в кухню и сообщали друг другу: «Порошок стиральный высыпан… Слушай, матрац прямо наструган!.. Смотри, женская сумочка!»

Левицкий оказался возле милиционера в ту же секунду. Он уставился на эту сумочку, он смотрел на нее, набычившись, и только искры летели во все стороны – такой он был наэлектризованный и злой.

– Ну что ж… – полковник шумно выдохнул. – Это та самая сумочка.

– Которую выхватили при нападении? – уточнил следователь.

– Да.

– Прекрасно… Начинаем оформлять?

* * *

После долгого отсутствия собственная квартира показалась чужой. Везде лежала пыль. Мама заезжала полить цветы, но они все равно пожухли. «Переживали за меня» – решила Анюта.

Некоторое время она бесцельно бродила из комнаты на кухню, из кухни в ванную. В ванной открыла краны и смотрела на воду, на кафель, на шампуни, на масляные шарики в стеклянной банке. Вначале хотела помыться – ужасно чесалась голова – но сил не было.

Анюта прошаркала на кухню, открыла холодильник – Левицкий обещал «забить его под завязку». На нее сразу глянули шоколадные пирожные в прозрачной коробке. Впрочем, много было и другого.

Ей вдруг стало себя жалко. Маму попросила не приезжать, потому что та Левицкого недолюбливала, а он сам взял и уехал – только принес вещи. На расспросы отвечал неохотно, больше молчал, поджав губы. При этом еще обижался! Он привык, что она интересуется его состоянием, пристает по поводу каждой складки на лице. «А какого черта! – сказала она холодильнику. – Чем нянчить сорокалетнего полковника, лучше уж завести ребенка!»

Она догадывалась, что у него неприятности. Догадывалась также, что они связаны с личной жизнью. Можно было пойти в догадках и дальше: жена вдруг расхотела разводиться. Даже перспектива получить бесплатную квартиру ее не прельщала. Но как тогда быть с этой гордой фразой: «Это мое твердое решение!», с этим металлом в голосе, этим орлиным взглядом? «Ах, мне трудно!» – скажет он, начни она расспрашивать, и получится, что она даже виновата в этих его трудностях, что это его надо жалеть! Мужчины всегда умеют перевернуть ситуацию с ног на голову. Она много раз замечала, что, когда у нее что-то болит, Левицкий тоже начинает прихрамывать (была у него в молодости травма колена). Не то чтобы притворяется – нет, просто, его организм так срабатывает, чтобы не он жалел, а его жалели…

Это неудавшееся покушение имело для нее серьезные экономические последствия. Ведь была проплачена не только аренда, но и реклама. Фирма должна была начать работу еще вчера, а ремонт и не начинался. Все отодвигается почти на месяц. Немалые деньги выброшены на ветер. «У меня к вам личный счет отныне!» – произнесла она голосом рэкетира и вдруг поняла, что безумно хочет пирожных. Очевидно, это было окончательным выздоровлением.

… Мда. Счет-то предъявлять некому… Одно подозрение у нее, правда, возникло, но даже окажись оно верным, это все равно ничего не объясняет. Точнее, почти ничего.

Жуя и роняя крошки, она прошла в комнату, включила компьютер. Если ее враг технически подкован, если он умеет распечатывать конверты и пользуется телефонной базой, то и бороться она с ним будет, опираясь на последние достижения науки.

Включением компьютера все и закончилось. Что делать дальше, Анюта не знала. Тем не менее, она открыла новый документ, красиво его пооформляла, установив и поля, и отступы, и шрифт, придумала для него название «Почтальон», хотела даже создать какую-нибудь шапку, но решила, что это лишнее. В голову все равно ничего не лезло. Интеллектуальные прорывы на горизонте не маячили. Надо было начинать сначала.

Итак, в конце декабря у депутата Александрова какой-то неизвестный убил жену. Настиг ее в проходном дворе – в самом центре Москвы – сбил и даже для верности дал задний ход, чтобы убить наверняка. Он хорошо выбрал время и место убийства. Двор был очень тихим – две стены глухие, третья принадлежала дому под снос, – однако жена Александрова всегда проходила здесь, когда шла в спортивный клуб. Получается, что и ее маршрут, и центр Москвы он знал, как свои пять пальцев. Отсюда мог следовать и другой вывод: убийца давно следил за женщиной. То есть этот человек мог быть Фатеевым. Были в его поведении только две странности: он позволил гаишнику переписать номер своей машины перед убийством и пошел в кафе после убийства. У него были железные нервы! Впрочем, если милиция права и это сделал Фатеев, то странности можно объяснить его состоянием. Он твердо решился на месть, и его уже не интересовала собственная судьба.

«Решился на месть спустя восемь лет?» – напечатала Анюта. Потом подумала немного и добавила еще два вопросительных знака. Потом подумала и стерла их. Это было нормально – решиться именно через восемь лет. Решиться сейчас, когда жизнь окончательно развалилась, когда стало понятно: не выкарабкаться. Ведь не всегда он так жил. При жене-то все было нормально. Со своими проблемами, конечно, но у кого не бывает семейных проблем? Анюта знала несколько пар, в которых муж не только догадывался об изменах жены, но и пользовался любовником в построении собственной карьеры. Недавно она отправляла одну такую семью на курорт: по праву старинной знакомой жена сообщила ей на ухо, что деньги на поездку дал любовник: «Сам не может, у него жена! Сказал: отдохни». Эта женщина никогда не работала, но муж не поинтересовался, откуда у нее деньги! «У него самого маленькая зарплата, так что у нас в квартире почти все уже куплено на мои!» Вот как бывает! К таким семьям, конечно, окружающие относятся без особой симпатии, но с возрастающим с годами равнодушием. Скоро это будет нормой, и страдания Фатеева по поводу консервативного общественного мнения Троицка будут Мало кому понятны. Он был именно такой муж. И красивая жена Ирина его устраивала. А после ее смерти жизнь стала ухудшаться. Фатеев шел на дно постепенно и осознать глубину своего падения смог только сейчас. Так вот: встал, походил по квартире, как по своей походила Анюта, глянул на все трезвыми глазами и сказал: «Да пропади оно пропадом!» (Почти так подумала и она сама, между прочим). Ну, а виновников его загубленной жизни и искать-то долго не надо: о них он помнил всегда, даже если и собирался не взрывать машину Катаева, а продать взрывчатку кавказцам.

У этой версии было одно доказательство – сокрушительное и неопровержимое. Сам Фатеев и не думал как-то защищаться. Он, правда, утверждал, что никого не убивал, но при этом твердил, что все они получили по заслугам. И что он сам должен был сделать это – просто не успел, не решился. Может, это такая хитрая тактика защиты? Но тогда нужно было как-то объяснить присутствие свое машины на месте убийства, эти сидения в кафе, эти конверты, этот мышьяк. Однако Фатеев молчал, намеренно усугубляя свое положение.

Жена депутата Александрова погибла на месте. Ее заметили только через полчаса, а «Скорую» вызвали и вовсе через полтора – решили, что баба валяется пьяная. Не помогли ни норковая шуба, ни сумка «Прада», ни сапоги «Вичини»: валяется, значит, алкашка. Спустя неделю после ее смерти депутат Александров получил письмо, в котором неизвестный предупредил его, что ад только начинается. И письмо и надпись на конверте были распечатаны на принтере. На одном и том же принтере. В конверте также находился белый порошок, оказавшийся впоследствии мышьяком.

Что же было дальше? Через четыре дня такие же письма получили два человека: Балитоева, врач-стоматолог, и Мордовских, историк. Эти люди не были знакомы между собой, а также никогда не знали депутата Александрова. Они жили в разных районах, принадлежали к разным социальным группам, и разница в возрасте у них была более тридцати лет. Тем не менее, они тоже могли иметь свои объяснения этих писем. У Мордовских были плохие отношения с сыном, у Балитоевой – с бывшим мужем…

Тут Анюта затормозила. Какой-то неприятный скрип раздался у нее в голове. Очевидно, заржавевшие мозги потихоньку включались в работу.

Сев за компьютер, она дала себе клятву, что будет записывать все. Все. Абсолютно все! Это было невероятно трудно: факты выскальзывали из рук, убегали под половицу. Но она только сжала зубы. Она будет записывать все! Потому что в этом спрятан успех ее мести. Да, мести! Анюта готовилась стать настоящим предпринимателем. Если так позволять бить себя по башке, а потом облегчать свой карман на стоимость всего оборудования для новой турфирмы – уж извините! Она, конечно, девушка интеллигентная, но не до такой степени.

Анюта заколотила по клавишам так, что вспорхнули сидевшие на карнизе голуби.

Мордовских не просто понял, что означает получение этого письма, он понял смысл письма! Профессор расшифровал и слова про вампира, и слова про самое больное, и даже слова про змею.

Балитоева – немного иной случай. Она в принципе ждала от бывшего мужа всего что угодно…

– Пиши все! – сказал внутренний голос, тот самый весельчак.

– А, привет! Давно тебя не было! – на секунду Анюта отвлеклась от клавиатуры. – Спасибо, что помог в прошлый раз.

– Не за что… – голос застенчиво пустил петуха.

– Да что же это?! Шизофрения?! Совсем я уже! – от изумления и возмущения она набрала воздуха в легкие и так посидела, глядя на стену. Потом выдохнула. Голос понял ее состояние, пропал.

Но в общем-то он прав. Будем писать все!

Балитоеву не удивил даже мышьяк. Она сказала, что раньше стоматологи работали с ним и ничего особенного или опасного в этом веществе она не видит. Кроме того, как врач, не понимает, какой смысл в применении такого безобидного количества? «Так же могли прислать любую травилку от тараканов!» – вот что сказала Балитоева на допросе.

Что-то забрезжило в голове. Но голова еще была слишком слабая. Ладно, нам не к спеху. Настоящий охотник должен быть терпеливым.

Разумеется, следовало записать и самый важный момент: сами письма, полученные Мордовских и Балитоевой, были такие же, как письмо, полученное Александровым, но надписи на их конвертах отличались – они были распечатаны на другом принтере!

Почему? Следует ли придавать этому значение? Но ведь что-то же этот факт значит! Кто-то печатал письма дома, а конверты в офисе? Может, для более сложной работы нужна была какая-то особая компьютерная программа, которой дома не было? Нет. Первый-то конверт был напечатан на том же принтере, что и письмо. Назовем этот принтер домашним. Или… Или письма были распечатаны сразу – все вместе. А конверты потом… Но почему? Он не знал, сколько понадобится конвертов? Но он ведь напечатал шесть писем! Значит, и конвертов нужно было шесть! А он распечатал только один!

«Да может, у него дома не оказалось конвертов!» – возмутилась Анюта, споря непонятно с кем. (Кажется, в глубине внутреннего взгляда просматривалась фигура Левицкого). И все-таки, все-таки… Сел товарищ за такое важное, судьбоносное, прямо скажем, дело, а о конвертах не позаботился!

«Да оставь ты эти конверты в покое!»

Ладно, пойдем дальше. Еще через день письмо получила некая Полятыкина – случайная жертва безобидного, как утверждала Ашхен Степановна Балитоева, мышьяка. Но письмо было адресовано не Полятыкиной, а Семиотской Ирине Григорьевне, ставшей эмигранткой черт знает когда.

«А фамилия-то знакомая… – Анюта перестала печатать. – Где-то я ее слышала… Или видела… Точно знакомая! И была знакомой еще до всех этих эпистолярных дел!»

Следующий день – Игорь Ледовских. Но, в сущности, когда он получил письмо – неизвестно. Он его привез одиннадцатого января, причем без конверта. В тот же день напуганный брат обратился к участковому. Но когда оно пришло?

«Мы этого не знаем!» – напечатала Анюта. Еще честнее было сказать: «Мы не знаем, где он его взял, куда дел конверт и был ли в письме мышьяк». Зато у Ледовских были не только все объяснения текста письма – он, единственный из всех адресатов, знал, кто именно написал это письмо! Он был уверен, что это сделала… Ольга!

«Как это? – спросила Анюта у компьютера. – Если эта Ольга – жена депутата Александрова, то она что: шлет письма с того света? Или это она прислала мужу письмо с угрозами насчет своей собственной смерти, после чего беспрекословно выполнила эти угрозы, то есть не только попала под машину, но умудрилась даже попасть под нее дважды – чтобы наверняка!

Более того, потом эта женщина послала такое же письмо бывшей «крыше» своего мужа, своему собственному другу-художнику и заодно куче посторонних лиц: профессору, стоматологу и женщине, уехавшей в Канаду!»

Все это было бы смешно, если бы не было так грустно. Вот и компьютер загудел как-то по-особому – сочувствуя ее неудачному расследованию.

Хотелось все бросить к чертовой матери. Даже тошнота появилась. Но она твердо решила, что доведет дело до конца.

Единственное – надо было дать глазам отдохнуть от монитора. С непривычки перед ними стали летать белые мошки. Анюта походила по комнате, включила телевизор. По всем программам шла ерунда. Пришлось затормозить на новостях. Как обычно, что-то где-то взрывалось, поезда летели под откос, автобусы падали в пропасть… Потом появился и ее знакомый – депутат Александров. Что-то он зачастил в последнее время. Настоящая телезвезда…

Ах вот в чем дело! Дума-таки утвердила его предложение! Ну и ушлый парень этот Евгений Владимирович. Разумеется, на улицу вышли гринписовцы. Человек семь, не больше. Остальным гражданам было все равно. Действительно, ну сколько можно беречь леса?! Вон они уже на карте не умещаются! А людей в стране все меньше и меньше! Депутат что-то страстно сказал в микрофон. Господи, опять про Грецию! И как такие дураки становятся депутатами? За его спиной привычно маячил помощник. Ухоженный парень, спортивный… Наверное, горнолыжник. Зачем же покойная жена депутата ездила к Игорю Ледовских? С какой такой проблемой?..

Анюта набрала номер подруги-журналистки. Та восторженно заверещала, услышав ее голос. Потом перешла на жуткую ругань. Такие перепады были для нее нормальными.

– Жалко, что тебя не убили! Вот жалко, что не убили! В профилактических целях! Куда ты лезешь, скажи?! Там такие деньги сумасшедшие – у тебя бумаги не хватит просто все нули записать! Ты, вообще, кто? Малый предприниматель? Вот и сиди, сопи в дырочки!

– Да остановись ты! – изумленно перебила Анюта. – Ты о чем вообще?

– Ну, ты же ходила к этому депутату! По липовому удостоверению? Вот по башке и получила!

– Да он-то при чем? Я ко многим ходила. И, собственно, того, кто на меня напал, уже вычислили. Сумочку мою нашли, представляешь?

– А… – немного разочарованно сказала подруга. – Я-то думала, здесь политика. Хотела тебя на интервью расколоть.

– Все-таки вы стервятники.

– Все-таки да, – легко согласилась подруга. – Ну а как вообще? Похудела небось?

– Килограммов пять ушло.

– Счастливая… – подруга завистливо вздохнула. – Кого бы нанять, чтобы меня тоже по башке стукнули?

– Я вообще-то с просьбой звоню.

– Ну.

– Ты не могла бы узнать все что возможно про этого депутата Александрова?

– Класс! – восхитилась подруга. – Мастер ты лапшу на уши вешать, как я погляжу. Значит, депутат нас не интересует?

– Да не вали ты все в кучу! – рассердилась Анюта. – Я тебе сказала, что не занимаюсь политикой и не занимаюсь деньгами, но не говорила, что не занимаюсь им лично!

– Да невозможно это! Нет у этих ребят ничего такого личного, что бы не имело отношения к деньгам! Особенно когда они начинают мелькать в телевизоре. Замелькал – все! Где-то в эту самую секунду пополняются счета!

– Ты преувеличиваешь.

– Конечно! – тон стал саркастическим. – Знаешь, как бывшего премьер-министра все называли? «Миша Два Процента». С любого разрешенного им дела он брал именно такой откат. А вот твоего друга Александрова можно смело назвать… Как там его?

– Женя…

– Да. Женя Десять Процентов. Дела у него поменьше. Значит, и процент повыше… Ты вдумайся, мать! Вырубить заповедник – это какую стену сокрушить надо! Это сколько каждая инстанция запрашивает!

– Согласований?

– Согласований! – басом передразнила подруга. – Взяток!

– И все-таки, когда будешь узнавать, не зацикливайся на деньгах. Меня интересует его личная жизнь. Его отношения с женой.

– Которую машиной сбили?

– Да. Можно и про ее личную жизнь узнать. Можно и про неличную. Кое-что я сама уже выяснила. Что она была деловой, строила коттеджные поселки, изменяла мужу с молодыми мальчиками, а он смотрел на это сквозь пальцы. Поспрашивай, правда ли это? Хорошо будет, если всплывет ее знакомство с одним иконописцем, работавшим в Валентиновке. Прекрасно, если ты установишь, какую проблему она с ним обсуждала. И, наконец, самое лучшее, если кто-то проговорится, что после разговоров с иконописцем эта жена депутата стала богаче на три миллиона.

– Ну, устроить-то можно любые откровения.

– Это ты для газеты устраивай. Мне нужна правда.

– Много работы…

– Я тебе путевку подарю.

– Иди в жопу! – рассердилась подруга. – Если мы стервятники, то вы торгаши! – Она поперхнулась, наверное, сигаретным дымом, и бросила трубку.

Анюта достала из сумочки таблетки, приняла их, немного посидела с закрытыми глазами: расслабленно, пытаясь медитировать. И так хорошо у нее это получилось, что она задремала.

Сон длился минут двадцать – это было как раз то его количество, которое дает настоящий отдых, а не одуревшую голову. Обрывки мыслей ускорялись, ускорялись, вот она разбежалась – и взлетела. Никакого земного притяжения. Полная невесомость в голове. Все, что теперь приходит в голову, кажется таким разумным! Нет ничего странного в Левицком, идущем по берегу моря – это Турция? – он в трусах, да каких смешных, если разобраться! С шезлонга за ним наблюдает священник. Ну правильно, он ведь тоже должен быть здесь! А это светлое пятно за пальмой, кто это?

Она смотрела на мерцающие очертания пятна и понимала во сне, что это Игорь Ледовских. Да, это он. Сердце сдавила печаль. Она стала плакать. Потом она пошла к пальме, какие-то дети-попрошайки бросились наперерез. Они что-то пели?

Нет, это пела мелодия мобильного. Анюта открыла глаза, нажала кнопку.

– Ну, и вовсе это было несложно! – без предисловия сообщила подруга. – Так что прибереги свою путевку для Госпожнадзора или СЭС. Жена депутата Александрова – Ольга или Алена, как он ее сам называл – стерва с большим стажем. Я буду о покойниках честно, хорошо? Мы ведь с тобой не в бирюльки играем? Мы ведь ищем неприятностей? Я правильно понимаю?

– Ты много разговариваешь.

– Редактор считает меня молчуньей!

– Он глухой! Так что дальше?

– Эта Ольга была настоящей боевой подругой. Характер у нее был не сахар. Это мне рассказала девчонка из нашего информ-центра, она раньше у Александровой работала.

– Где?

– Какой-то комитет по культуре. Связи с ЮНЕСКО, что ли… Слушай, вот работы бывают! У них, знаешь, где офис был? В Швейцарии! Как бы мне редактора подбить, чтобы мы тоже туда переехали? Даже пусть не в Швейцарию – хотя бы в Люксембург.

Анюта не выдержала, рассмеялась.

– Разумеется, эта девчонка, как и остальные сотрудники, сидела в Москве, – уже серьезно продолжила подруга. – А вот Александрова, в основном, общалась с иностранными экспертами по культурному наследию. На государственные денежки, между прочим! И зарплата, поговаривали, не меньше пяти тысяч долларов!

– Какая она была?

– Зарплата? Приятная!

– Александрова.

– В отличие от зарплаты, неприятная… Высокомерная – генеральша. Или даже помещица. Салтычиха. Склонная к истерикам. Это объясняли невозможностью иметь детей. Правда, не могла она или не хотела – неизвестно. Любила жить для себя. Одевалась роскошно. Могла за раз выбросить несколько тысяч долларов. С такой тяжелой, прямо-таки изматывающей государственной работы она ушла несколько лет назад.

– Почему?

– Занялась бизнесом.

– Это я знаю. Кажется, большим бизнесом?

– Да уж не таким, как у тебя! Побольше чуток.

– Экономическая версия ее смерти была основной, пока не появился мститель из Троицка.

– Это не совсем так. Экономическая версия действительно рассматривалась. Даже на сайтах новостей она упоминается многократно. Не веришь – посмотри сама. Но от нее отказались очень быстро, еще до этого вашего мстителя.

– Почему?

– Да потому, что даже дремучий человек понимает: это бизнесы самого Александрова! Никакой деловой эта мадам не была. Это все сказки для лохов. Наша девчонка из информ-центра – кстати, классный специалист, я ей верю! – утверждает, что Александрова вообще не разбиралась ни в чем, кроме дорогих магазинов и новейших методов омоложения. На государственной службе это по фигу. Ничего не умеешь – ну и не умей. Денежки-то из народного кармана! А там где частные интересы возникают – тут уж другая история. Тут уж извините-подвиньтесь! Кстати, стервозность Александровой косвенно доказывает отсутствие деловых качеств. Человек, который делает бизнес, зависит от многих других людей. Он не будет хамить направо и налево. Он должен быть хорошим дипломатом!

– Странно. Даже на официальных допросах люди рассказывали, как она что-то там выбивала…

– А ты хочешь, чтобы они рассказывали, как то же самое выбивал ее муж? Депутат Государственной Думы? Чтобы вот так тебе и поведали в подробностях, как он, возглавляя комитет по земельному законодательству, отводил леса под коттеджные поселки? Ты искренне хотела это услышать?

– Законспирированная семейка…

– Мафия! К сожалению, это так распространено, что даже скучно. Статьи можно писать по трафарету. Потом только подставляй новые фамилии…

Журналистика стала похожа на… в какой науке ничего не меняется?

– В какой науке? – озадаченно переспросила Анюта. – Да в любой что-то меняется…

Они обе помолчали, перечисляя про себя все известные науки. Получалось, что везде что-то открывают, что-то опровергают…

– Может, египтология? – неуверенно предложила подруга, но потом сама же рассердилась, что они занимаются ерундой. – Хватит! Меня сейчас ругать будут, что я телефон оккупировала… Лично я верю нашей девчонке. Александрова не занималась бизнесом. Этим занимался муж. Но он депутат. Он не имеет права этого делать. Вот они и разделились.

– Интересно…

– Теперь личная жизнь. Что касается Александровой, то все, как ты и рассказывала. Какие-то мелкие измены, ничего крупного. У нас тут есть один осведомитель – живет в Валентиновке, возле поселка, где шишки обитают – но что-то он сомневается, что эта Ольга-Алена могла потянуться к иконописцу. Утверждает, что не могло быть у нее таких друзей. Правда, он сам такое мурло… Кстати, он нам сообщал в первых числах января, что Александров примчался в Валентиновку с выпученными глазами…

– В первых числах января? А мне Александров сказал, что уже год не был в Валентиновке.

– Был. Тут даже я свидетель. У нас такой голяк был после Нового года: ни одной новости! А тут звонит этот парень и говорит, что депутат Александров, у которого тридцатого декабря жену машина сбила, приехал в загородный дом и видок у него такой, что мама не горюй. Ну, овдовел парень! Тут тронешься от радости… Но мы ничего не смогли высосать из этой новости… А вот три миллиона у Александровой объявлялись.

– В качестве суммы на раскрутку нового поселка, правильно?

– Вроде того.

– Об этом говорили на допросах… Сам Александров, кажется, искренне изумился.

– Сказал, что это мог платить инвестор. Что он в бизнес жены не лез, но уверен: таких сумм у нее быть не могло… Мать, а ты головой не сильно повредилась? Откуда у иконописца три миллиона? Даже если он праправнук Андрея Рублева, вряд ли ему до сих пор отчисляют авторские.

Анюта только вздохнула, ничего не ответила.

– Ну и, наконец, личная жизнь депутата Александрова! – (Кто-то возле подруги стал громко ржать, развивая тему Андрея Рублева: хохот был такой, что она, видимо, ушла с телефоном в коридор). – Здесь имеется любовница. И очень-очень серьезная!

– Серьезная? Я думала, у них только мелкие измены, а в остальном они были голубки.

– Петрарка и Лаура? Нет, Аня. Мелкие измены, конечно, были, и в этом ничего нет странного. Они жили вместе двадцать лет. Поднадоели друг другу. Говорят, и у нее были любовники и у него. Всякие эпизодические связи. При этом они оставались боевыми товарищами. Но год назад у депутата появилась очень сильная привязанность. Некая Марина Селиверстова. Журналистка. На сайте «Компромат. ру» о ней много информации. Такая профессиональная охотница за влиятельными мужиками. Тоже, видимо, стерва. Другие его, наверное, не привлекают. Он ей даже квартиру купил. Говорят, сходил с ума, измучил ревностью. Сама Селиверстова утверждала, что он хочет на ней жениться. Ну, это она губу раскатала. Во-первых, такие экономически обоснованные альянсы, как у него с женой, разорвать почти невозможно. А во-вторых, сейчас он свободен, а что-то не разбежался жениться-то! Что он, дурак, что ли? У нее в постели все правительство в полном составе побывало!

– Старое или новое? – без особого интереса спросила Анюта.

– Оба! Правда, говорят, что есть люди, которых это даже возбуждает. Ты сама как думаешь: может это возбуждать?

Анюта издала несколько мычаний, означающих согласие.

– Вот, собственно, и все, – подруга ругнулась куда-то в сторону.

– Ну, молодец… Хочешь я тебя все-таки в рекламный тур отправлю? Бесплатно. На Канары? Наш туроператор приглашает на майские.

– Журналист не продается! – гордо ответила подруга. – На майские я не могу! – добавила она более интимно. – Меня мой Витек на дачу пригласил. Сама понимаешь…

Глаза отдохнули. Надо было закончить дело. Снова замерцал экран компьютера, файл с названием «Почтальон» раскрылся, она положила пальцы на клавиатуру.

Оставалось последнее письмо. Двенадцатое января. Катаева. Жена человека, который восемь лет назад секретным радиоактивным излучателем мог убить Кардаша, а заодно и его секретаршу. И снова у письма появились объяснения. На этот раз, очень похожие на правду. Даже слово «Змея» не было забыто. Так назывался прибор.

Все получатели объяснили себе содержание письма! Это мы так живем? Так ожидаем каждую минуту гадости? Поезда под откос, автобусы с обрыва – подумаешь, письмо с порошком! Но если бы ты получила такое письмо и решила, что это делает жена Левицкого, то, как все-таки быть с вампиром, отравлением крови, ударом по самому больному и, главное, змеей?

Анюта посидела пару минут, напрягая воображение изо всех сил. В голову ничего не шло.

Письмо напугало бы ее. Его темный и жуткий текст лишил бы ее сна. Настроение было бы испорчено на несколько недель…

Но объяснить слова про вампира и змею она бы не смогла!

В отличие от этих ребят… А вот с Семиотской как быть?.. «Где-то я эту фамилию слышала!..»

Ладно. Что было дальше? Дальше погиб Ледовских. Единственный из всех, кто был уверен, что знает отправителя. Игорь Ледовских, который утверждал, что имеет три миллиона долларов, но потом стал утверждать, что их у него больше нет…

Дальше было совершено покушение на депутата. Опять машина Фатеева. Опять Фатеев сидит в кафе. Но на этот раз он промахивается. «Был пьяный» – таково предположение следователей. Утром? За рулем? Пьяный?

Далее у Григория Ледовских появляются деньги. Не очень большие, но достаточные для того, чтобы купить «ауди».

«Далее я иду к нему… нет… вначале иду к депутату под видом журналистки, чтобы узнать об отношениях Ольги Александровой и Игоря Ледовских. Он о них не знал, потому что они дали друг другу свободу. Сейчас так принято. Просто боевые товарищи… Коллеги по бизнесу… Детей нет…

Вот теперь уже я иду к Григорию. Он возмущен и напуган. Он говорит: Людей вашей профессии убивают чаще остальных». Он утверждает также, что если я не буду интересоваться деньгами, то смерти прекратятся!

Что это означает? То, что дело сделано! Разумеется, так! Тот, кто планировал, выполнил свой план и доволен результатом. Кто же это? Фатеев?

Но ведь если я продолжу свое расследование, то, по словам Григория Ледовских, погибну. Смерти продолжатся!

А как такое может быть, если Фатеев уже сидит в тюрьме?!

Подожди! Не надо путать разные вещи! Это, действительно, могут быть разные дела! Дело об убийстве Александровой и покушении на депутата (включающее письма с угрозами) и дело о смерти Ледовских (включающее какие-то сумасшедшие три миллиона долларов и покушение на меня саму). Да чем, собственно, связаны эти два дела?!

Только одним. Даже не самим письмом (письмо могло быть прислано от балды – как Мордовских, Семиотской, Балитоевой), а утверждением брата, что художник Ледовских считал, будто это письмо имеет непосредственное отношение к Ольге Александровой!

Этот факт нигде не зафиксирован, поскольку бывший студент проговорился о нем, считая меня подругой Ольги. Он тщательно скрывает эту ниточку, связывающую дела. Этот факт, получается, известен только одному незаинтересованному лицу – мне. Правда, есть и еще одна ниточка, совсем уж тоненькая… «Людей вашей профессии убивают чаще остальных». Слово не воробей, вылетит – не поймаешь. Это верно. Слово не воробей, слово – змея…»

А если бы не было двух этих ниточек, дела разошлись бы бесповоротно, и даже ее, Анютино, невероятное упрямство не смогло бы их удержать!

Так нет ли здесь просчета невидимого стратега? Того, кто сейчас на свободе – раз он может продолжать плести эту цепочку смертей. Того, на кого намекал Фатеев.

…«Ну что ж, пора заканчивать. Остается моя собственная чуть-ли-не-гибель. Остается исчезновение Григория Ледовских. Остается его развороченная квартира и найденная в этой квартире моя сумочка».

Анюта поставила точку, внимательно осмотрела напечатанное, даже отвела назад голову и прищурилась, чтобы видеть только контуры текста.

Он был красиво оформлен, он четко выстраивался – пункт за пунктом. Сколько горя, страха, недоумения успел он вместить… Человек шумно набрал воздуха в легкие, замахиваясь своей монтировкой… А что думал Игорь Ледовских перед своей смертью?..

Анюта смотрела сквозь ресницы на серую лестницу строчек и просто видела, что на экране есть все – то самое все, о котором она беспокоилась.

Но почему же тогда она до сих пор ничего не понимает?!

…Есть такая игра. Быки и коровы. В ней нужно угадать четырехзначное число, загаданное противником. Ты называешь ему свои цифры, а он пишет справа два числа: первое – это сколько цифр ты угадал, второе – сколько из них стоят на своем месте. Можно угадать все четыре цифры, и при этом второе число, которое напишет твой противник, будет ноль. Все четыре не на месте! У тебя написано не 9832, а 2983. Все цифры угаданы, а получилось совсем другое число!

«Все верно! – сказала себе Анюта. – События расставлены неправильно! Вот чем мне следует заняться: точной хронологией того, что уже известно!»

– Ах, какая умница! – осторожно вмешался ее внутренний приятель. Оказывается, он никуда не ушел.

Вот бы удивились работники трех совершенно разных, не связанных между собою следовательских групп, если бы узнали, что кому-то пришло в голову объединить их усилия!

Расследованием убийства художника Ледовских занимались в пушкинской прокуратуре, и в этом деле прекрасные подмосковные специалисты добились немалых успехов.

Разумеется, подобные преступления раскрываются плохо – как и серийные убийства. В них нет главного – мотива. Нет того маячка, на свет которого и должен идти опытный следователь, нет того наследства, несчастной любви, обманутого мужа, оскорбленного соседа, прочих несомненных вещей, за которые можно потянуть-потянуть и вытянуть на божий свет злой умысел.

Игорь Ледовских был буквально создан для того, чтобы опровергнуть все возможные версии, кроме одной. Наследства нет (единственное имущество – комната в коммуналке, и та не приватизирована), любви и обманутого мужа быть не может (болел, бедняга), соседи не оскорбленные, а наоборот, все как один говорят: святой! Не пил, не курил, писал иконы! Только одно могло погубить художника: горемычная его судьба, пославшая ему навстречу группу обколовшихся подростков. Пырнули ножом, попали прямо в сердце. «Тонким и острым предметом» – профессиональным ножичком, почти пикой.

Тут как раз подвернулась подходящая компания.

На рынке в Мытищах началась драка. Молодые люди, похожие на скинхедов, набросились на таджиков, стали их избивать палками и цепями. Народ, поджав губы, проходил мимо. Вмешиваться никто не торопился. В милицию, правда, позвонили, но дежурный решил повременить с выездом. Во-первых, некого было оставить в отделении, во-вторых, с таджиками у него были свои счеты. «Помашут кулаками и успокоятся! А этим черным полезно» – решил он.

Возможно, так и получилось бы. Однако совершенно неожиданно за своего отца решил заступиться десятилетний мальчик – драка закрутила и его. Тут уж не выдержал проезжавший мимо на черной «Волге» пожилой мужчина. Он приказал водителю остановиться, открыл дверь, вылез и важно пошел по направлению к дерущимся, что-то говоря им басом. До эпицентра мужчина не дошел. Откуда-то сбоку на него выпрыгнул подросток в черной куртке и черной шапке. Он ударил мужчину по голове железным штырем, выдернутым из разломанной палатки, и, не метясь, попал прямо в висок.

Мужчина умер еще до приезда милиции.

Когда его водителя отпоили «Тархуном» (пластиковые бутылки валялись прямо тут же, под ногами – их уже растаскивали невесть откуда взявшиеся бомжи), и он, этот водитель, пришел в себя и сумел заговорить, дежурному стало плохо.

Убитый оказался одним из крупнейших церковных чинов, приехавшим из Сергиева Посада в Мытищи с инспекцией.

На этот раз всех поставили на уши. Таджикам, можно сказать, крупно повезло. Сразу же оказалось, что скинхеды имеют фамилии, адреса, места учебы. Не прошло и суток, как их повытаскивали из теплых постелей (а кого и с чердака, где было всем известное наркоманское лежбище). Через тридцать шесть часов тот из них, кто больше всех кричал об адвокате, лишился передних зубов – дело успешно шло к завершению.

Но даже такое усердие не могло замаскировать первоначального греха: милиция приехала на место происшествия поздно. Вначале думали, что обойдется, однако начальство свирепо таращило глаза и брызгалось слюной, срывая голос. Оказалось, что этот церковный чин – не просто сам по себе чин, он еще и лучший друг такого чина, что лучше бы и не поминать его всуе. Ну, не Иисуса Христа, а где-то возле…

Стали рыть еще усерднее. Тут всплыл острый и тонкий, как пика, нож. Он лежал себе преспокойно на чердаке, в углу, там, где было много всего: и старых шприцев, и железных банок, и других ножей. У молодого Квашнина заблестели глаза.

«А не является ли это серией? – возбужденно докладывал он начальству. – Два месяца назад убили иконописца! Без причин убили! Таким же ножом! Теперь убийство священника! А не сатанисты ли эти ребята, а?»

В принципе, все знали, что драка была с таджиками, а этот чин просто не вовремя вылез со своей христианской добротой. Группа скинхедов-наркоманов была хорошо известна и в Мытищах, и в Перловке, и в Тайнинском. В принципе, их даже никто особо не осуждал, ведь действительно много черных-то стало! Много!

«Ну, дрались они. А кто у нас не дерется? Все дерутся! Дело молодое! Дети еще, кровь горячая!» – говорили свидетели.

«Да нет! Какой наркоман? Вы что! Он учится! В училище! В армию пойдет!» – возмущалась мать одного из задержанных в тот момент, когда ее сына, совершенно невменяемого, тащили из спальни четыре оперативника. «Он устает! У них такая программа!» – повторяла она, кусая ногти.

Разумеется, работники прокуратуры оказались не столь терпимыми. Из-за нахлынувших неприятностей все они и так ходили шальные, вздернутые. Тут, как назло, похожее дело случилось в Питере, журналисты с удовольствием начали обсуждать проблему русского фашизма, в общем, начальство потребовало тему таджиков не педалировать.

Нож подвернулся вовремя.

Экспертизу провели молниеносно, и вот теперь-то глаза пришлось вытаращивать абсолютно всем, кто этим делом занимался.

Никто не верил, что убийство чина может быть связано с убийством иконописца, наоборот, все понимали, что священник неудачно подвернулся под руку – ведь это каким надо быть далеким от мирской суеты, чтобы лезть к дерущимся с проповедями?! Но факт оставался фактом: найденный нож был не просто похожим на тот, которым убили художника, это был именно тот нож! На нем обнаружились следы крови Игоря Ледовских…

…Следователь Кайдановский, ведущий дело о письмах с мышьяком и объединенное с ним дело о покушении на убийство депутата Александрова и убийстве его жены, в последнее время столкнулся с некоторыми затруднениями. Ему-то самому все было ясно, но вот суд – примет ли он эти доказательства, не станет ли цепляться за неувязки, которых, откровенно говоря, накопилось немало?

Расколоть Фатеева на признание было невозможно. При этом он ничего не отрицал. Не говорил ни «да», ни «нет», доводя следователя до белого каления.

«Может, тебя подставили?» – спрашивал Кайдановский, стараясь, чтобы в голосе звучало дружеское участие. Фатеев неопределенно качал головой.

«Может, кто-то еще был? Ты не один убивал?» – тон становился совсем родственным. Снова непонятное кивание.

«Да ты будешь говорить, скотина?! Тебе пожизненное дадут, понял?!» – поскольку народа в прокуратуре не хватало, следователь был вынужден играть за двоих: за доброго и за злого.

Фатеев молчал, ничего не объяснял. Не говорил, почему его машина в обоих случаях была на месте преступления, что он вообще делал в Москве, зачем сидел в кафе, откуда взял конверты.

Но не объяснял он и другое. Этого другого за последние дни стало до неприличия много. Выяснилось, что в кафе за него платил молодой человек, хорошо одетый и загорелый – это вспомнил официант. Этот же человек, по крайней мере, один раз приезжал к Фатееву в Троицк – его видела соседка. Более того: сестра подозреваемого вдруг вспомнила, что однажды слышала телефонный разговор Фатеева с неизвестным человеком. Они говорили о покойной Ирине. Фатеев при этом оправдывался, а после телефонной беседы раздраженно сказал сестре, что его специально заводят!

В общем, суд мог и придраться. Кайдановскому намекнули, что признание из Фатеева надо выбивать во что бы то ни стало.

…Еще хуже было тем людям, которые занимались нападением на Анюту. Вначале они бодро принялись за дело и даже проверили по просьбе полковника Левицкого возможные связи с убийством Игоря Ледовских и, прежде всего, версию о большом наследстве. Вначале они, как и все остальные, ничего не нашли. Никаких признаков денег в жизни художника никогда не наблюдалось. Только священник Крестовоздвиженской церкви – но он же далекий от реальной жизни человек! – мог всерьез утверждать, что у Игоря Ледовских были три миллиона долларов.

Этот самый Игорь Ледовских был нищим. У него почти не было вещей. За исключением книг, красок и учебников по истории искусства, все, абсолютно все у этого иконописца было казенным.

Затем, при более глубоком изучении, обнаружились некоторые странности. Нищим-то он был нищим, но вот, например, взял и год назад оборудовал в соседней школе целый зал для занятий музыкой! Купил пианино, японский синтезатор, караоке, несколько хороших гитар и саксофон. И ремонт сделал! Чем-то там правильным стены обил. Сцену сколотили рабочие, которые до этого занимались ремонтом репетиционного зала Российского национального оркестра! Правда, он им не платил. «Кажется, деньги нам выдал директор фонда оркестра, – стали припоминать они. – Наверное, он как-то с этим художником по бартеру договорился».

«По бартеру?!» – изумился следователь. Директор фонда Российского национального оркестра версию бартера сразу опроверг, но и вспомнить, кто платил рабочим, тоже не смог. «Кажется, кто-то из наших благотворителей… Да, скорее всего».

Дальше – больше. Оказывается, еще два года назад Ледовских посылал в родной интернат деньги на новые парты и компьютеры, в соседний детский дом купил несколько швейных машинок (чтобы девочек учили шить), два видеомагнитофона и пятьсот прекрасных книг для библиотеки.

Дарил он также свои и чужие картины (потом выяснилось, что одна из них – не его, а известного художника – очень дорогая: не меньше пяти тысяч долларов), дарил холсты, картон, пластилин, краски, фломастеры – у следователя голова начала кружиться от перечисления всех этих подарков.

И это при том, что никаких следов денег по-прежнему не было нигде!

К тому же, все это было размазано по годам, по всей его жизни. Казалось, что он ел один хлеб, пил одну воду, а все заработанное тратил на чужих людей. Ну что ж. Бывают такие чудаки…

«Ну и Бог с ним! – не выдержал следователь. – Мне-то какое дело?»

Он и правда занимался не Игорем, а Григорием Ледовских.

С одной стороны, на виновность этого бывшего студента указывало наличие в квартире Анютиной сумочки. С другой стороны, человек, который ударил Анюту по голове, был высокого роста, а брат художника – среднего. Кроме того, Анютино утверждение, что Григорий Ледовских незадолго до нападения купил машину, оказалось ложным. Ничего этот Григорий не покупал. Никаких сделок не совершал. И хотя соседи припоминали, что импортный автомобиль вроде бы появился у них во дворе, но появился он только на полдня. Вроде бы Григорий Ледовских вышел именно из него, а вроде бы и нет…

Спросить бы его самого, но парень натурально исчез. Его не было ни у друзей, ни у подруг, ни у матери, ни у тетки. Билетов на самолет или на поезд он не покупал. Если из города выехал, то либо на электричке, либо на машине…

Надо было организовать засаду в Сергиевом Посаде, но от этой мысли пришлось отказаться. Квартиру его матери на днях ограбили. Ничего ценного не унесли (да там нечего и брать-то было), но разворотили знатно. Женщина лежала с сердечным приступом. Следователи ее пожалели.

Так что одни сотрудники правоохранительных органов праздновали победу, другие собирали недостающие улики, третьи готовились к долгому и, возможно, бесперспективному расследованию.

* * *

Татьяна – двадцатитрехлетняя выпускница института менеджмента и права, немного заторможенная девушка с модельной внешностью – не ожидала, что поиски работы окажутся такими изматывающими.

Вначале все, казалось, сложилось успешно. Крупная фирма взяла ее менеджером. Обещали хорошую зарплату, беспроцентные кредиты, только надо было испытательный срок отработать за сто долларов в месяц. «У вас же нет опыта! – ласково сказала менеджер по кадрам. – И институт вы закончили какой-то…» – тут менеджер весело поморщилась. Что ж, это было справедливо. Институт и правда был не ахти: туда она пошла потому, что в хорошие, государственные вузы не попала.

Через месяц контракт с ней не продлили. Она переживала, конечно, поскольку на работе очень старалась. Но ее денежная ситуация не предоставляла времени, чтобы со вкусом и обстоятельно пожалеть себя. Татьяна снова купила газету «Работа для вас».

Следующий испытательный срок ее не насторожил, не насторожил и третий. Она согласилась даже на четвертую вакансию, где и ста долларов не предложили. Сказали: «Бесплатно обучим». А в чем заключалось это обучение? В том, что она выполняла работу рекламного агента, сидела на телефонах, жалобно уговаривала, и все это за бесплатно, то есть не получая положенных в таких случаях пяти или десяти процентов.

Разумеется, после «обучения» на работу ее не взяли.

Тут уж Татьяна догадалась, что не в ней причина, а в них, работодателях. Это было даже радостно: значит, не такая уж она беспросветная, как утверждала мать, значит, это они жулики! Но работа нужна была по-прежнему. В одной конторе вроде бы предложили приступить к выполнению секретарских обязанностей без всякого испытательного срока, но директор фирмы в конце собеседования сказал такое и таким тоном, что она вылетела из этого офиса, как пробка из бутылки. Выскочила на улицу и поклялась, что будет искать фирму, где директор женщина.

В этом новом туристическом агентстве женщина была не директором, а хозяйкой. Точнее, она здесь была всем. Фирма открылась лишь пару недель назад, и штат еще не был укомплектован.

– Поработай пока секретаршей, – сказала хозяйка, которую звали Анютой. – Когда начнешь улавливать суть, отправлю тебя в рекламный тур, скажем, в Испанию, все там посмотришь, изучишь, запишешь, и станешь менеджером. Лады?

Первые дни она ужасно боялась. Но потом освоилась, даже стала вспоминать испанский, который учила в институте, и даже поговорила по телефону с настоящим испанцем. Он даже что-то понял. Анюта показала ей большой палец, мол, неплохо для начала.

Теперь Татьяна была почти старожилом. Проработала месяц! И не испытательный – настоящий!

Она перепечатывала прайс на новый летний сезон, когда в офис вошла Анюта. Вслед за ней появился высокий худой мужчина лет сорока – сорока пяти. Они, смеясь, переговаривались.

– Ну надо же! Я как раз о вас вспоминала! – удивлялась Анюта, снимая плащ и осторожно стряхивая его. – Хотела позвонить еще вчера, но телефон-то ваш в офисе…

– А тут я, легок на помине?

– Не говорите!.. Куда собрались?

– Ну, вы же знаете, Анюта, мои вкусы! Я уж сколько ваш клиент? Года три? Когда узнал, что вы ушли из фирмы, подумал: «Нет, я пойду за ней!»

– Как редко среди мужчин встречается такая верность! – она весело покачала головой. – Значит, опять на майские и опять в тот же отель? Не надоело?

– Не люблю перемен!

Они сели за стол, Анюта кивнула Татьяне в сторону кофейника. Та поняла, вскочила.

– А зачем вы меня искали? – спросил мужчина.

– Я вспомнила вашу анкету… Вы ведь работали в Троицке в середине девяностых. На одном предприятии…

– Уже не существующем! – закончил предложение мужчина.

– Да-да. Вы должны были знать депутата Александрова.

– Тогда он еще не был депутатом. Но уже был большим мерзавцем… Хотя, может, он изменился за эти годы. Мы вместе работали над одним проектом. Он был моим подчиненным, между прочим.

Татьяна стояла у кофейника, ожидая, когда он закипит, и наблюдала за хозяйкой и ее клиентом. До чего же легко у нее получается общаться! Как бы этому научиться? Кофейник стал бормотать все громче. Ей уже не все было слышно.

– Секретный излучатель… – сказала Анюта.

– Ну, какой же он секретный, если даже вы о нем знаете? Это был неудачный проект. Его заморозили. Мы знали, что так получится. Уже к концу первого года работы стало понятно, что проект недоработан и, по большому счету, никому не нужен. Финансирования не будет.

– Вы его как-то называли между собой?

– Его официальное название было СПР-7856, но мы придумали ему кличку. Она очень точно выражала наше к нему отношение…

– И что за кличка?

Кофейник вдруг заверещал на всю комнату, брызнул кипятком Татьяне на руку, на секунду она отвлеклась, а когда повернулась, то чуть не уронила чашку.

Хозяйка сидела белая. Видимо, клиент встревожился: «Плохо с сердцем?» – донеслось до Татьяны. Анюта покачала головой.

– Вы уверены? – спросила она, понемногу начиная розоветь.

– Ну как я могу быть не уверен? Именно так мы его и называли. Он был бесполезен, этот прибор. Чего-то там не продумали. То есть убить-то им можно, но все это было так неудобно! Им хорошо было травить мышей: таково было наше мнение.

Зазвонил телефон. Татьяна сняла трубку: оказался тот самый испанец. Голос у него был очень игривый (она не знала, что Анюта уже ее подробно описала). Татьяне удалось понять, что он интересуется, когда же она приедет знакомиться с отелями. Она засмеялась смущенно. Жизнь налаживалась.

У Анюты же в это время было странное состояние. Ситуация, в которую она попала, вся эта загадочная история, чуть не закончившаяся для нее смертью, вдруг перемешала все свои составные части – то, что было вначале, оказалось в конце, а то, что в конце, теперь перешло в начало. Собственно, об этом она и думала – о том, чтобы поменять места событий. Похоже, первый шаг на этом пути уже сделан.

Она еле довела разговор с мужчиной до конца. Потом передала его менеджеру, извинилась, схватила мокрый плащ, выскочила на улицу.

Только в машине Анюта отдышалась и попыталась привести в порядок мысли.

«Итак, все задумывалось совсем иначе. У него, этого человека, вначале были другие намерения.

Почему же он поменял планы? Почему на другом слове стал ставиться акцент? Почему бедный Фатеев послушно повторял эту ложь? Он стал маскировать это слово! Но почему? Чем оно стало опасным? Тем, что выводило на него самого? Да! Но не только! Оно испугало его тем, что ты, Анюта, уже давно догадалась, что оно означает! Но почему же в таком случае это опасное слово было в письме?.. Господи, да не он писал эти письма! Автор сделал бы текст таким, каким надо… Значит, не он автор!

Но как это может быть? Да вот как! Только первое письмо было в конверте, распечатанном на том же принтере! Остальные были в других конвертах! Значит… Он не писал, он только отправлял?!»

Она решительно тронулась с места и через тридцать минут была в университете. Профессор Мордовских был на больничном. Пришлось ехать на Сокол, подниматься на шестой этаж сталинского дома. Дверь ей открыл потрепанный, но не пьяный парень, которого она узнала.

Везде валялись вещи, холодильник уже стоял в коридоре, отключенный – она мысленно порадовалась за Мордовских-младшего.

Профессор сидел в кабинете. Горло его было обмотано, на ногах старые шлепанцы. От книги, открытой перед ним, исходил странный, мерцающий, теплый свет – каким светят сумерки на Востоке.

– Вы кто? Студентка? – он посмотрел на нее поверх очков. Рука же его, старая жилистая рука, продолжала гладить теплые страницы.

– Я из милиции, – тихо сказала Анюта, зачарованная необъяснимым мерцанием книги. – Борис Иванович, вас спрашивали о том, кого из людей, получивших письма с угрозами, вы знаете. Вы тогда сказали, что…

– Я же потом позвонил и исправился. Это не совсем тот, кто получил, но все-таки это может быть связано…

– Вы звонили? Звонили в милицию?

– Вам не передали? – он огорченно покачал головой. – Вот, – старая рука открыла записную книжку, палец с желтым кривым ногтем ткнул в фамилию на листке с буквой «Б». – Он учился у меня. Был одним из лучших учеников… Я увидел его по телевизору…

…К Балитоевой можно было и не ездить. Анюта просто позвонила ей в клинику, и та согласилась посмотреть клиентскую базу в компьютере. «Но, по-моему, есть… – звонко бормотала Балитоева в трубку. – Такая красивая фамилия! Разве ее забудешь? Вот! Два года назад он у меня был! Я тогда как раз с мужем разводилась. Господи, уже два года прошло! Пора ему снова прийти! Почему люди не следят за зубами, а?»

Оставалась Семиотская – женщина, уехавшая в Канаду в девяносто четвертом году. Кто она? Откуда ее знал тот, кто посылал письма, почему помнил? Девяносто четвертый год! Какая древность, а ведь он так молод!

За окном машины мелькнула вывеска интернет-кафе. То, что надо. Нарушая правила, она сдала назад, припарковалась, забежала в кафе, заплатила за чашечку кофе и бутерброд с красной рыбой, села перед компьютером. Вначале базу телефонных номеров Анюта найти не могла, но работник кафе подсказал, как это сделать.

«Семиотская» – набрала Анюта.

«Да, редкая фамилия. Женщина здесь только одна… И. Г. Семиотская. На нее оформлен телефон, ей продолжают идти счета, а она уже десять лет гуляет по желтым кленовым лесам на другой половине земного шара. Да! Больше никаких Семиотских. Где же я могла слышать эту фамилию?»

На всякий случай она набрала ее уже не в телефонной базе, а в обычной поисковой системе.

«Большой московский цирк на проспекте Вернадского, – радостно сообщило разноцветное поле компьютера. – Семиотская. Номер с дрессированными удавами».

Справа появилась иллюстрация – афиша. «Ну да! Я ее много раз видела! И он ее видел! Женщина с удавом на шее! Но почему ее не оказалось в телефонной базе?»

Как по заказу, следующим номером шло интервью.

«…ее гибкое тренированное тело изогнулось («Какой порнографический стиль!»)… Русский цирк так популярен в Японии («Не то!»)… – Я из цирковой семьи, – сказала нам Ирина Семиотская. – Мой отец Габриэль Звягинцев был знаменитым акробатом. Я же пошла по стопам тети, унаследовала ее номер. Взяла и ее фамилию – у нас, цирковых, так принято…»

Все сошлось. Он думал, что И. Г. Семиотская – это Ирина Габриэлевна, дрессировщица удавов. Ах, как он ошибся! Имя на афише было псевдонимом. Надо было писать: «И. Г. Звягинцевой».

А что же Игорь Ледовских? Он ведь тоже имел объяснение полученного письма. Нет, неправильно! Он имел объяснение не полученного, а найденного письма – и он единственный оказался прав! Поэтому его и убили? Нет! Если бы убийца знал, что это письмо найдено, он бы изменил план. Как же он, наверное, испугался, когда увидел, что писем шесть, а не пять! О чем он подумал? О Божьем суде? О мести судьбы? Способен ли он мыслить такими категориями?..

Вряд ли. Он думал только о деньгах! Он давно стал их пленником. Он убил стольких людей ради них… Образ, существовавший в ее голове, вдруг раздвоился, и теперь две пары жадных глаз смотрели на нее с экрана компьютера… Они всегда вместе. – Анюта и не заметила, что набрала красивую редкую фамилию, и теперь в правом углу экрана, там, где только что была цирковая афиша, светилось молодое холеное лицо. Фотография захватила и половинку лица его двойника. Да, всегда вместе…

Включился принтер. Лицо человека, чуть не убившего ее, поползло из пластмассовой щели. Она взяла теплый лист, задумчиво посмотрела на него. Разве можно что-то доказать?..

Что же это за деньги такие? Где искать их следы? А вдруг они уже найдены? Вряд ли… Будь они найдены, не покупал бы Григорий Ледовских все свои обновки, да и не пропал бы он, бедняга, если бы эти деньги, наконец, вернулись к законному владельцу… Именно так. К законному владельцу…

Что ж. Оставалось найти деньги и оставалось найти змею. Всего-то-навсего!

Что касается змеи, то тут Анюта думала недолго: адрес работы и даже адрес квартиры ей дал сайт «компромат. ру». Решила начать с работы. Уже через час она шла по коридору газеты, заглядывала в двери и, наконец, нашла нужный кабинет.

Красивая смуглая блондинка – чуть-чуть полноватая, но при этом тугая: тронь и лопнет – вся обтянутая в яркие, почти расходящиеся в швах вещи, смотрела недоуменно, когда Анюта говорила: «Я от Ольги! Я ее племянница! Вы должны вернуть мне змею! Это старинная вещь! Это наша семейная реликвия!» Потом ее полные огненные губы злобно растягивались на пол-лица, ослепительно-белые зубы клацали от ненависти, изящная рука с длинными ногтями, усыпанными стразами, отводила русую прядь от лица, и настоящее жало появлялось в глубине рта.

Анюта отступала назад, Анюта позорно бежала, а за ее спиной, вся переливаясь, сверкая бриллиантами, звеня последней моделью телефона, благоухая сразу несколькими духами, кричала и кричала эта женщина.

«Подарок! Подарок!! Подарок!!!» – ну, разумеется, ей все и всегда дарили…

После стольких удач Анюта не верила, что у нее получится найти след пропавших денег. Но, видимо, кто-то на небесах походатайствовал за ее наивное расследование, и самое примитивное решение оказалось самым правильным.

Обычный государственный нотариус, обслуживающий дома, находящиеся в начале Тверской, увидев ее красные корочки, внезапно сам стал красным.

Это был не он – она. Полная растрепанная женщина, обвешанная золотом. Она причитала, шла пятнами и сбивчиво объясняла, что да, она это зарегистрировала, но потом все-таки решила, что такие дела нельзя решать с бухты-барахты, что это слишком серьезно, поэтому она хотела посоветоваться с опытным юристом, который, как ей известно, обслуживает эту семью. «Вы его знаете! Он все время в телевизоре! На всех ток-шоу! Такой известный адвокат, такой опытный!» Но – не успела, улетела в Таиланд, потом уехала в Новосибирск к дочери, а когда вернулась, все листы с упоминанием этой дарственной из нотариальной конторы исчезли.

«Это же ограбление! – сказала Анюта, глядя на притворные слезы сидящей перед ней женщины. – Почему вы не заявили в милицию?»

«Но только это пропало, понимаете?! Только это! Больше ничего не тронули! Я боялась! И потом ведь осталась дарственная! Сама-то она осталась у нее!»

«Вы видели то, что было оформлено?»

«Да, оно лежало в папке».

«Как оно выглядело?»

«Бумажка со счетами, но там не очень много… Главное – акции. Акции!» «Какого они цвета?» «Что?!»

«Какого они цвета?!»

«Это такие красно-зеленые бумаги с водяными знаками… Бледные такие бумаги…….

Как же много Анюта успела сделать за этот бесконечный день! Она потом не верила в то, что можно было проехать такие расстояния, повстречать столько людей! Когда она была маленькой, то однажды, убегая от собаки, пролезла в крохотную дырку в заборе. Потом у нее даже плечо в эту дырку не поместилось! Как это получилось? Неужели кости сжались?..

Сегодня произошло обратное: время раздвинулось, застыло. Солнце стояло на небе неподвижно. И везде она успевала вовремя.

В кафе дежурил тот самый официант. Глянув на фотографию, он сказал: «Угу».

В Мытищах ей сразу показали место встречи оставшихся после чистки скинхедов. Теперь это были напуганные тихие подростки. Они сидели во дворе и делились информацией, кого там еще замели.

И они тоже узнали человека на фотографии.

Она даже успела проехать дальше – в Клязьму, прошла в церковную пристройку, и священник, разумеется, сидел за компьютером («Вы по-моему, программист, а не поп!» – пошутила она). И он вспоминал, что за чем следовало, а она записывала.

…Пробка на Ярославском шоссе тем временем рассосалась, и домой она возвращалась по пустой трассе. Даже тут Анюте повезло!

* * *

Совсем запутался полковник Левицкий в своих женщинах.

Никогда он не думал, что это будет так сложно, так накладно, так мучительно. Знал бы – сидел тихо и не ездил ни в какой Египет.

Жена его раньше пугала, что может уйти, он так, собственно, и думал: «Уйдет», но теперь срочно требовалось, чтобы ее угрозы были приведены в действие, а она – раз! – и передумала!

Несколько дней назад у Левицкого даже промелькнула мысль, что неплохо бы ее с кем-нибудь познакомить. Тут же стало стыдно: жена все-таки… Он давно с ней сросся, с ней было удобно молчать, не надо было строить из себя молодого и веселого. Более того, атмосфера скучно-равнодушной отстраненности, царившая в их семье последние года четыре, была очень удобна в его возрасте и с его работой. Он уставал, любимым его местом стал диван, и от жены теперь хотелось только равнодушия.

Нет, конечно, существует еще любовь, существует это – «О как на склоне наших лет…» и все такое прочее – но писал эти строки человек, всю жизнь умиравший от скуки в своих имениях, человек, которому некуда было себя девать, у которого не было телевизора, Интернета, пробок в часы пик… (Про работу, связанную с терроризмом, лучше и не вспоминать). Конечно! Что делать такому гражданину? Только влюбляться! Это у них было единственное развлечение.

Пока жена принимала все условия игры и как бы соглашалась на его двоеженство, еще было терпимо.

Он мог приходить поздно или не приходить вообще. Не надо было напрягаться, чтобы придумывать разные объяснения, даже по телефону он говорил почти открыто.

Теперь же она словно провела пробу сил – и поняла, что он не готов к конфликту. Он уступит, если конфликт разгорится на полную мощь, а значит, надо дожать. «Раздавить гадину, пока не поздно!» – сказала она подруге. Он случайно услышал и удивился такому грубому лексикону, а потом узнал, что это цитата из Вольтера – «Раздавить гадину»…

То, что жена готова пойти до конца, показала даже не кляуза, которая, вообще-то, не вызвала у него брезгливости, как предполагала Анюта – а вызвала, скорее, жалость. Эту готовность продемонстрировал отказ от развода – точнее, отказ от халявной квартиры, от огромной, по их меркам, суммы. Он прочитал это так, как прочитал бы любой нормальный мужик: «Вот как она меня любит!» – и испытал гордость от этой мысли.

Левицкий обещал Анюте, что к сентябрю все решится, и теперь понял, что не сможет выполнить обещание. Было бы порядочнее сказать ей об этом, но он снова окуклился, затаился и стал ждать, что все как-нибудь рассосется само: теперь шансы удваивались, решиться эта проблема могла если не с этой стороны, так с той, и ему иногда было почти все равно, откуда придет освобождение…

Просто поразительно! Такой волевой, энергичный, такой инициативный – может быть, все эти качества до донышка выскребались на работе и на личную жизнь ничего не оставалось? Он часто думал об этом и склонялся именно к такому объяснению.

Позавчера Анюта позвонила ему в контору (они теперь соблюдали серьезную конспирацию) и попросила узнать последние данные обо всех трех делах, так или иначе связанных с письмами. Испытывая чувство вины, здесь он сильно расстарался: Анюта даже не ожидала. Он неуверенно предложил сходить в кино, она сказала, что занята. Он понял, что она обижается, но ничего поделать было нельзя: жену непрерывно мучили приступы стенокардии, «Скорая» от них не уезжала. Он надеялся, что ее положат в больницу и тогда можно будет вздохнуть.

Оказалось, что Анюта вовсе даже не обижается. По крайней мере, сегодня она позвонила в прекрасном настроении.

– Ты все еще на нелегальном? – она обидно хмыкнула.

– Очень много работы…

– Да ладно. Не оправдывайся! Тебе не идет… Я вот что звоню. В деле Фатеева есть показания его сестры. Она утверждает, что Фатеев разговаривал с кем-то по телефону насчет своей жены…

– Анюта, я думал, что информация, которую я дал тебе вчера, нужна только для успокоения…

– Да, для успокоения. Мы просто вкладываем в это слово разные смыслы.

– Давай я тогда скажу, какой смысл я вкладываю.

– Не надо, любимый, – она помолчала, явно набираясь решимости сказать что-то неприятное, но, видимо, передумала. – Мне достаточно и моего смысла. Так вот. Ваш Григорьев рассказывал, что у Фатеева даже электричество было отключено за неуплату. Неужели он аккуратно платил за телефон? Его ведь сразу обрубают.

– Я узнаю.

– Узнай сразу и вот что. Если это был мобильный, то кем он был куплен. Обязательно узнай это!

Дома его ждал хороший ужин. Любимые котлеты с пюре. «Мне получше» – объяснила жена. Выглядела она и правда свежее, чем обычно.

За ужином молчали, думая каждый о своем. Потом жена встала к чайнику и тут заговорила: спиной было удобнее.

– Может, ты прав? Глупо не воспользоваться такой возможностью.

Он не сразу ее услышал. Но потом перевел взгляд и догадался, о чем она могла сказать с таким спокойным и виноватым лицом.

– Ты о квартире?

– Да… А не могут нам дать одну большую, четырехкомнатную, если мы им отдадим свою?

– Четырехкомнатных сейчас нет. Нужно будет ждать еще год, пока не достроят новый дом… Вдруг все опять накроется?

– А… – жена помолчала, наливая кипяток.

– Потом, у нас маленькая семья… Не знаю, на каких основаниях можно четырехкомнатную…

– А если я забеременею?

Он удивленно глянул на нее. Жене было тридцать девять, и что-то у нее было с придатками.

– ЭКО, – пояснила она. – Экстракорпоральное… Я узнавала…

В этот момент зазвонил телефон. Лицо жены на мгновение омрачилось, но она ничего не сказала.

Как назло, это была Анюта. С начала марта она не звонила ему домой – и вот в такой неудобный момент, наконец, собралась!

– Привет. Ты не можешь перезвонить? – спросил он.

– Не могу, – голос стал злым. – Ты узнал, что я тебя просила?

– Да. – Он достал свой портфель, лежавший тут же, в прихожей, порылся в нем, вынул органайзер. – Телефон куплен на имя Константина Романовича Барклая… Какая фамилия! Где-то я ее уже слышал.

– Ты читал ее в учебниках по истории. В главе про войну с Наполеоном…

– Нет. Где-то в другом месте… Я вчера тебе звонил. Тебя весь день не было…

– Я была во Фрязино.

– Новое направление в туризме? Перспективное? – Он улыбнулся.

Она, видимо, тоже.

– Там интернат, в котором воспитывался Ледовских…

– Зачем тебе?

– Просто. Интересно было. Знаешь, с кем там познакомилась? С философом, которого мы в институте проходили. Оказывается, он жив. И работает в этом интернате сторожем! Мы с ним два часа разговаривали.

– Ну надо же… – из кухни на Левицкого смотрела жена. Он нетерпеливо переступил с ноги на ногу. Анюта поняла его состояние.

– Ладно. Не буду отвлекать.

И не прощаясь положила трубку.

«А не нашла ли она кого-нибудь? – вдруг подумал Левицкий, и эта мысль полоснула его такой острой болью и тоской, какая бывает только во сне – когда снится, что кто-то умер или что сам вот-вот помрешь. – Э, брат! Да ты не готов ее терять!»

Ему вдруг страшно захотелось, чтобы все стало, как было: скандальная и противная жена, любимая Анюта, мечты о свободе, о ребенке (не девочке!), походы в кино, поездки на дачу… План, предложенный женой, его категорически не устраивал. «Ты сама все разрушила! – мысленно сказал он ей с неожиданной злобой. – Сама разбивала нашу жизнь постоянными придирками, скандалами, претензиями, делала вид, что не боишься меня терять, что только и мечтаешь об этом! Ты сама вытолкнула меня из семьи! Разве это я нарушил договор, который мы не скрепляли перед Богом, но все-таки заключили друг с другом?! Это ты его нарушила! Это ты твердила, что любовь прошла, что осталась привычка! Теперь же оказывается, что привычкой были те скандалы, а не предшествующая им любовь! Вот и расхлебывай теперь последствия неосторожного обращения с самым опасным оружием на земле – словами!»

Анюта же сидела перед листом бумаги, на котором была напечатана мужская фотография.

Этот человек пока не был знаменит – он еще был никто – но он собирался пойти далеко. Вот уже его фотография размещена в Интернете, вот уже имеется крохотная биография: родился и живет в Мытищах – правда, родился в хрущевке, а живет в собственном коттедже, учился в университете на историческом факультете, печатался в таких-то изданиях, баллотировался в местные органы самоуправления (но не прошел), вот уже он незаменим на работе, вот оказывает тысячи мелких услуг, а вот пошли и крупные, вот он акционер чего-то такого, что сулит ослепительную жизнь… Ах, как хочется быть таким, как эти, в телевизоре, как хочется покупать нефтяные скважины и футбольные клубы – как же не повезло, что родился чуть позже, что начал деятельность не в бешеные девяностые, а в осторожные двухтысячные!

Он жадно впитывает, он учится, он страстно мечтает.

И его зовут Константин Барклай.

* * *

Раздался мелодичный перезвон. Монотонно заговорила диктор. Объявляли посадку на рейс в Хургаду.

– Ты куда летишь-то? – недовольно спросил Левицкий.

Прежде чем ответить, Анюта посмотрела на табло.

– В Анталию.

Он тоже задрал голову. Анталию обещали только через два часа.

– А почему так срочно?

– Слушай, я ведь не настаивала, чтобы ты меня провожал!

Он обиженно насупился.

Анюта мысленно всплеснула руками: ну что это за существа такие – мужчины! Пока ты с ними хорошая и добрая, они садятся на шею, стоит только оказать сопротивление – тут же натиск и напор, любовь и ревность! Больше месяца носился со своей женой, рассказывал бесконечные истории болезни, так бы это и продолжалось, не смени она тактику. Исчезла на пару дней, изобразила равнодушие и занятость в паре телефонных разговоров – и вот уже перед ней прежний Левицкий. Она не хотела ехать с ним в аэропорт, это он сам поймал ее, когда она выходила из офиса – следил не меньше часа! Что он думает? Что она завела любовника? Анюта подумала, что сейчас эта настойчивость может оказаться полезной. За стеклянными дверями проползла черная правительственная машина. Двери разъехались, в толпе мелькнуло знакомое лицо.

– Пошли кофейку выпьем! – она потянула его за рукав. – Ну хватит! Чем ты недоволен?

– Я перестал знать, чем ты занимаешься, куда ездишь… – Он послушно поднял сумку: – Господи! Да ты ничего с собой не взяла! Она не пустая? Ты же едешь почти на месяц!

– Я пообносилась… Как раз и закуплюсь. Я ведь и в Стамбул заеду.

– Понятно… А куда мы идем?

– Вон туда. Где депутатский зал… Там хорошее кафе… Ой, здравствуйте!

Человек, с которым они буквально столкнулись, вначале посмотрел на Левицкого, потом перевел взгляд на Анюту. «Да это же депутат Александров!» – удивился полковник.

– Вот мир тесен! – радостно сказала Анюта.

Левицкий думал, что депутат пойдет дальше, но он почему-то замешкался. Анюта же затараторила, как сумасшедшая.

– Я ведь вас обманула, Евгений Владимирович! Приношу свои извинения! Лучше поздно, чем никогда, правда? Не журналистка я! Я сотрудница ФСБ! – Левицкий от изумления перестал дышать. – А это мой начальник, вы его, наверное, заочно знаете? Он вел это дело с письмами! Сначала ведь подозревали терроризм! Но потом, вроде бы, нашелся преступник, дело отдали в милицию, а теперь вот опять куча вопросов! Новые обстоятельства открылись! Там три миллиона долларов, вот как! Вот из-за чего все происходило! – «Что она несет?!» – Да вы познакомьтесь, это ваш тезка, Евгений Петрович Левицкий, полковник…

– Не слишком распускаете подчиненных? – улыбнулся Александров, протягивая руку. – Евгений Владимирович.

– Да я знаю.

– Вы не меня тут поджидали?

«А не его ли мы поджидали?!» – немедленно подумал Левицкий.

– Да нет! Я в командировку лечу! Нет, ну как мир тесен! С ума сойти! – все тем же дурацким голосом трещала Анюта. Это было возмутительно: спрашивали полковника, а отвечала подчиненная. Хоть такое распределение ролей и было только что придумано самой Анютой, Левицкий рассердился.

– Помолчи!

В глазах Александрова мелькнул смех. «Спит, поди, с этой балаболкой, вот она и обнаглела».

– В командировку? – спросил он. – За границу? Хорошо живете! Государственные денежки не экономите.

– У вас учимся! – пошутила Анюта. Левицкий чуть не стукнул ее по макушке.

– Да уж… – депутат поискал взглядом кого-то, потом перевел взгляд на Анюту с Левицким. – Время еще есть… Пойдемте посидим в кафе в честь знакомства. Расскажете мне об этой своей куче вопросов… Я ведь, как-никак, заинтересованное лицо. Три миллиона долларов – это забавно…

Они прошли в кафе возле депутатского зала, сели за столик, подбежал официант – заказали кофе и воду. Потом Александров обернулся на дверь, поставил локти на стол, внимательно посмотрел на Анюту.

– А разве можно так обманывать? – спросил он. – Пришли по липовому удостоверению, рассказывали, что знакомы с моей женой… Эти методы давно запрещены…

Анюта открыла бутылочку с водой, отпила прямо из горлышка. Левицкий вдруг увидел, как она волнуется. И та ее дурацкая суматошная интонация, получается, тоже была от волнения.

– А вы не поняли, что я не журналистка? – спросила она.

– Нет. Я ведь не работаю в вашей организации и не обязан подозревать каждого встречного.

– И потом не выяснили, кто я?

Он немного удивленно дернул бровью.

– Зачем?

– Значит, сумочка была просто эффектной деталью… – как бы сама себе сказала Анюта. – Архитектурным излишеством…

– Не понял, – сказал депутат. Похоже, он и правда не понял.

– То, что вы поверили журналистскому удостоверению, и позволило мне, Евгений Владимирович, обо всем догадаться… – В этот момент за стеклянной дверью показался помощник Александрова. Он направлялся к ним. – Вы ведь рассказали обо мне Григорию Ледовских. Он до этого считал меня милиционером. А вы объяснили: нет, это журналистка. Я разговаривала с ним на следующий день, и он сказал: «Людей вашей профессии убивают чаще остальных! Вы вечно суете нос, куда не надо». Он имел в виду профессию журналиста. Так в своей жизни я представлялась только вам. И как раз за день до этого разговора.

Подошедший к столу помощник депутата сразу же уставился на Анюту. Даже комедии не разыгрывал. Она подумала, что экспромт с Левицким вышел удачным: помощник – резкий парень, еще в морду даст сгоряча.

– О чем речь? – спросил помощник.

– Здравствуйте, Константин, – сказала Анюта.

– Мы знакомы?

– Вы меня не помните?

– А… Вы брали интервью…

– Интервью – это такая мелочь для наших с вами отношений!

– Наших с вами? – он высокомерно приподнял бровь.

– В какой-то мере мы решали судьбы друг друга. Хорошо, что есть Некто, имеющий возможность менять наши решения… Правда?

– Евгений Петрович, – обратился Александров к Левицкому. – Мне непонятно ваше молчание. Если это все официальное мероприятие, то давайте как-нибудь и оформим его официально. Это допрос? Беседа? Что это?

– Ни Боже мой! – вмешалась Анюта. – Я ведь снова обманула! Я веду частное расследование… – Левицкий страшно пожалел, что оставил дома сердечные лекарства жены: ему натурально стало плохо.

– Это ваша последняя версия? Вы, наконец, на чем-нибудь остановитесь? – поинтересовался депутат.

– Да, теперь последняя. Я искала и нашла три миллиона долларов, часть из которых была на счетах в банках, а часть в акциях. Эти деньги были подарены вашей женой Игорю Ледовских, все это оформлено официально, имеется дарственная, а у Игоря Ледовских имеются наследники. Их интересы я и представляю.

За столиком наступила гробовая тишина.

– Так… – наконец, сказал Александров. – Предположим, вы говорите правду, и такая дарственная, действительно, существует… Она у вас на руках?

– Да. Причем именно подлинник, а не ксерокопия, как, вероятно, у вас…

– И акции?

– И акции.

– Как они выглядят?

– Красно-зеленые бумаги с водяными знаками. Такие бледные бумаги… – с удовольствием сказала Анюта.

Только сейчас помощник сел за стол. Официант хотел подойти, но тот ненавистно мотнул головой – официант замер на месте.

– Так при чем здесь мы? – спросил помощник. – Реализуйте свое право на это имущество.

– Это не так просто… – сказала она первое, что пришло ей в голову.

– Вот! – помощник поднял указательный палец. – Если начнется шум, если все будут упорствовать, то простым это дело не будет! У нас великолепные адвокаты. Ваши клиенты получат в несколько раз меньше. В итоге все проиграют. Все, кроме конкурентов… Так, может, договоримся?

– Давайте договариваться! – легко согласилась Анюта. – Но прежде чем мы начнем это делать, я хотела бы объяснить, что договариваться вам придется с людьми, которые все знают!

– Что все?

– Да все! Поэтому начинайте сразу с серьезных предложений!

Они оба помолчали, причем вид у Александрова был ужасно утомленным. Казалось, что брови, глаза, щеки – все линии лица потекли вниз под влиянием страшной силы тяжести. «Как он, наверное, устал!» – подумала Анюта.

– И потом, вы меня чуть не убили! – обратилась она к помощнику.

– Я?!

– Думаю, вы… Вряд ли вы кого-то нанимали для этих целей. Вы такой осторожный и жадный… Правда, еще кто-то сидел за рулем машины, которая заехала в арку. Неужели вы, Евгений Владимирович? – она посмотрела на депутата с веселым осуждением.

– Вы правда полковник ФСБ? – спросил Александров у Левицкого. Тот никогда не был в более глупом положении. Сидел, молчал, а на его глазах разворачивалось представление на непонятном языке!

И реакция у Левицкого тоже стала какой-то непонятной. На нормальный и разумный вопрос он вдруг пожал плечами, скосил глаза вбок, словно чего-то стеснялся… Депутат и помощник переглянулись. «Не верят!» – с ужасом подумал он. «И прекрасно!» – подумала Анюта.

– Ладно, оставим это! – сказал помощник. – Все эти обвинения – липа. Давайте поговорим об акциях.

– Липа?! – Анюта покачала головой. – Нет, не липа! Меня чуть не убили! А вашу жену, – она посмотрела на Александрова, – убили! И Игоря Ледовских убили! И Григория, надо полагать, тоже! Хороша липа!

– У вас есть доказательства?

– Да. – Она гордо улыбнулась. – Теперь есть! Это было запутанное дело, но мне удалось его раскрыть…

– И каким же образом? – с большим и даже, как ей показалось, профессиональным интересом спросил ее помощник депутата.

– Могу рассказать.

– Не надо, – это был депутат.

– Надо, – не согласился помощник. – Она все врет! Блефует!

– Хотите знать, где допустили оплошность? Да у вас их куча! И главное, он вас сдаст при первой возможности, Константин! Вы ведь знаете историю Катаева?

Думаю, это все не имеет смысла… – Александров равнодушно погладил стол, потом легонько оттолкнулся от него, намереваясь встать. Помощник немедленно схватил его за руку, останавливая это движение.

«Вот двигатель этого тандема. – На секунду Анюте стало грустно. – Сам Александров уже бы сломался… Может, и правда, поверил в руку судьбы?»

– Конечно, вы знаете эту историю, Константин… – сказала она. – Но слышите в ней только строго определенные мотивы. Сюжетную линию о том, как начальник предал своего подчиненного, как не рассказал, что оружие смертельно опасно при перевозке, – эту сюжетную линию вы заметить не пожелали. Вы верите, что в итоге перехитрите своего начальника… Как бы вы не ошиблись!

– А вы за меня не волнуйтесь! – перебил помощник. – И учтите: историю Катаева я не знал, не знаю и знать не хочу!

– Да знали, знаете и всю жизнь будете вспоминать! – возразила Анюта. – Когда вы, Евгений Владимирович, – повернулась она к депутату, – попали в совершенно комичную ситуацию: так сказать, седина в бороду, бес в ребро, когда вы влюбились и впервые в жизни стали мечтать о разводе, то именно эта забытая история и натолкнула вашего помощника на мысль об освобождении. Ведь вы последнее десятилетие были чиновником. Иметь крупную собственность, счета в иностранных банках, акции предприятий вам было не положено. Разумеется, все это было оформлено на вашу верную боевую подругу…

– Не трогайте ее! – неожиданно крикнул депутат.

– О! Простите! – Анюта опустила глаза, затем снова подняла их. – Как бы вам хотелось, чтобы жена согласилась с новой ситуацией – такой замечательной и удобной! В этом вы похожи на всех мужчин мира. У вас новая жизнь, новая любовь, дорогие курорты, на которых так приятно появляться с молодой грудастой подругой, у вас богатство и карьера, а у нее хорошие отступные, полная свобода, счастливая старость, одиночество – чего еще желать? Как хорошо все продумано!

Левицкий вдруг почувствовал, что краснеет. Он не был миллионером, не был депутатом, но слова Анюты про то, что все мужчины мира похожи, когда попадают в такие ситуации, сильно его задели.

– Но ваша жена, – сказала Анюта, – действительно была боевой подругой. То есть не из тех, кто пойдет на невыгодную сделку. Нет, она не собиралась отпускать вас, наконец-то разбогатевшего до желанных размеров, еще молодого, уже знаменитого – все эти годы она шла рядом, помогала, рисковала, пила валокордин… Нет, отпускать вас в молодость, а самой оставаться в старости она не собиралась. И у нее было несокрушимое оружие: все ваше главное и секретное имущество принадлежало только ей. Вы мучились так целый год – она тоже мучилась. Она ездила в церковь и там познакомилась с удивительным человеком, который писал иконы. Возможно, Ольга хотела в него влюбиться. Наверное, она за что-то пыталась зацепиться в этой своей новой свободе, как-то обустроиться на этом пространстве, ставшем таким пустым и безжизненным… Но избранный ею человек для роли любовника не подходил. Вы знаете, почему… Кроме того, я думаю, что она сильно любила вас. Несмотря ни на что. Именно вы были ей нужны. Именно такой, как вы есть: хитрый, умный, стальной предатель. Вы предоставляли друг другу свободу, бравировали этим, но на самом деле одному из вас свобода была не нужна.

Официант залез на подоконник и открыл верхнюю фрамугу. В кафе ворвался угрюмый гул самолетных двигателей.

Они сидели вчетвером: Левицкий с Анютой на одной стороне стола, депутат и его помощник – напротив. Официант глянул на их искоса, и ему показалось, что все эти люди связаны под столом. Смешно, но он даже посмотрел вниз: нет ли веревок, тянущихся от ног к ногам…

* * *

Мария-дурочка появилась в церкви после утренней службы. Увидев ее, отец Афанасий (в миру Сергей Витальевич; сам он тоже по привычке называл себя этим именем), вдруг понял, что не видел Марию уже больше двух месяцев.

– Ты где пропадала? – удивился он, кивнув издалека.

– В больнице лежала! – весело пояснила дурочка.

Марию так прозвали не совсем правильно. Она, конечно, звезд с неба не хватала, но умственно неполноценной не была. Скорее, была глупой. Сергей Витальевич считал, что это не генетическое наследство, а вина родителей, которые первые десять лет держали ее в собачьей будке. Все нормальные интеллектуальные инстинкты завяли в ребенке, не успев развиться.

Ужаснувшись судьбе девочки, опеку над ней взял предыдущий священник Крестовоздвиженской церкви. Она выросла поразительно доброй и очень преданной. При церкви больше не жила – одна клязьминская старушка отписала ей дом. Но в Крестовоздвиженской церкви без нее было как-то сиротливо.

Сергей Витальевич слышал, что Мария тяжело переживала смерть Игоря Ледовских. С ним она была особенно дружна – почти каждый день просиживала по многу часов в его мастерской, наблюдая, как он пишет картины. При первом же посещении он протянул ей кисти и картон, она смущенно отмахнулась. Игорь не настаивал.

С тех пор каждый ее приход в мастерскую начинался одним и тем же ритуалом – этими протянутыми кисточками. Через полгода дурочка сдалась.

У нее появился в мастерской свой уголок. Игорь купил ей фартук, чтобы не сильно пачкалась. Сергей Витальевич видел, что способности к рисованию в Марии не проявляются и надежды добиться хотя бы уровня пятиклассницы нет никакой, но часы, проведенные с кистью в руках – Мария, в основном, рисовала цветы, – были, вне всякого сомнения, самыми счастливыми часами ее жизни. Он даже боялся думать о том, как она переживет потерю – отключил эту часть сознания, как бы не заметил, что Мария где-то пропадала – и теперь корил себя за это.

Дурочка же выглядела вполне радостной. Она заговорщицки поманила его пальцем, а когда он подошел, протянула ему увесистый пакет.

Узнав почерк на лицевой стороне пакета, священник почувствовал, что у него дрожат и руки и ноги.

– Откуда, Мария? – шепотом спросил он.

– Игорь просил передать. Тогда еще… Давно… Я болела…

Он не помнил, как прошел по двору, как поднялся на крыльцо, как закрыл на ключ дверь в кабинет, он очнулся только в тот момент, когда уже сидел за столом, а пакет был надорван, упаковка отброшена в сторону, а внутренности – две неравные папки – лежали перед ним.

На одной папке стояло его имя. Внутри лежала большая пачка долларов и письмо. Все еще дрожащими руками он развернул его.

«Здравствуйте, Сергей Витальевич! – за этими словами он услышал голос: знакомый и навсегда ушедший… – В последнее время меня мучают нехорошие предчувствия. Кроме того, я не уверен, что свалившиеся на меня задачи я сам способен разрешить. Вы всегда говорили, что я беру на себя слишком много – и вот как раз сейчас я стал понимать, что Вы имели в виду.

Вы в последнее время были очень заняты, да и я был занят. Все у нас не хватало времени поговорить – так всегда в жизни и бывает. Вот я и выбрал посредника – нашу Марию. Теперь я уверен, что с пакетом все будет в порядке, что бы ни случилось со мной. Если же ничего не случится, то все равно: сделайте так, как я прошу. А потом уж и поговорим.

В Вашем конверте семьдесят тысяч долларов. Мне и раньше жертвовали, но это были все-таки меньшие суммы. С ними мне было проще. Распределить же эти деньги я прошу Вас.

Вы, наверное, помните ту женщину, которая стала приходить ко мне года полтора назад. В молодости она отказалась в роддоме от ребенка. Следы его навсегда затерялись. Эта женщина сходила с ума от горя, несмотря на то (а может, и вследствие?), что у нее теперь двое детей и очень хорошая благополучная семья. Когда она познакомилась со мной, то была на грани самоубийства. Покончить с собой стало ее твердым решением.

Я знаю, Вы осуждаете меня за то, что я разговариваю со всеми этими людьми так, словно у меня есть на это какие-то полномочия. Но не сердитесь: я ведь не имею от этого никаких выгод. Я сказал этой женщине, что она уже сделала сиротой одного ребенка, а теперь хочет сделать еще двоих. «Неужели вы верите священникам, что терпение Бога безгранично?!» – вот, что я ей сказал. Представляю Ваше лицо, когда Вы читаете эти строки!.. Я посоветовал ей взять ребенка из детдома. Она так и сделала, даже взяла двоих – одного из них больного – и я ее зауважал после этого. Эта женщина почти успокоилась (представляете, сколько на нее свалилось забот – тут не до философии!), единственное, что ее мучило – это квартира. Ведь из-за ее отсутствия она отказалась тогда от ребенка. Как назло, квартиру она получила буквально через год после своего страшного решения (Бог – сентиментальный писатель! Мы с Вами уже спорили на эту тему, помните?) – Сергей Витальевич улыбнулся, вытирая слезы, бегущие по щекам. – Но жить в этой квартире не смогла. Даже не сдавала – не хотела иметь с нее никаких денег. И вот теперь она квартиру продала, а распорядиться деньгами поручила мне. А я поручаю Вам – для моего жизненного опыта эта сумма великовата. Единственное, о чем попрошу, это дать кому-нибудь взятку, чтобы убрали директрису моего интерната. Пока она там работает, добра не будет».

Слезы лились непрерывно из глаз Сергея Витальевича. Он вспомнил сказку о тролле и его кривом зеркале, которую всегда считал самым точным на свете описанием всех стадий депрессии. Он просто физически чувствовал, как растворяются в теплых слезах осколки его боли.

Второй пакет был адресован не ему.

Но, поколебавшись лишь мгновение, он вскрыл его.

И увидел кучу красно-зеленых бумаг, какие-то листки с цифрами, нотариальный бланк с голограммами и печатями, увидел и письмо.

Сергей Витальевич понял, что не совершить этот грех он просто не способен. Он развернул письмо и прочитал:

«Здравствуйте, Ольга!»

* * *

– …Я ведь разговаривала с вашей любовницей о браслете, – сказала Анюта. Депутат сидел, плотно сомкнув губы, и на нее не смотрел. – Вы ей его подарили. Это было слишком. Браслет в виде витой змеи был старинный, единственный в своем роде, ваша жена его страшно любила. Когда она увидела, что он пропал – «покинул свое место» – терпение ее лопнуло. Она поняла, что вы ее уже не боитесь, не уважаете, не ставите ни в грош. Ольга решила наказать вас – «ударить по самому больному». А что для вас самое больное? Разумеется, деньги.

К этому моменту ее общение с Игорем Ледовских стало особенно тесным – женщины вообще к нему тянулись. А уж она-то – брошенная жена – тем более нуждалась в исповеднике.

Игорь сам когда-то попал под влияние известного религиозного философа, который, в силу ряда причин, доживает свой век при интернате во Фрязино. В Игоре он разглядел абсолютный свет, потянулся к нему. Они много беседовали на разные темы, потом часть этой, откровенно говоря, мешанины проникла в голову вашей жены. Она ведь всегда была истеричной, а уж при новых обстоятельствах готова была поверить во что угодно. Разумеется, он не просил ее жертвовать, она сама знала, что ему многие несут, вот и решила не просто забрать у вас миллионы, но еще и отдать их на благотворительность. Думаю, это не последние ваши деньги. Но почти последние…

Анюта вопросительно посмотрела на депутата. Он с отсутствующим видом смотрел в окно.

– Как же так получилось, что вы проворонили оформление дарственной? – Александров не повернулся. – У вас не было осведомителей? Или Ольгины рассказы о прекрасном участке земли на Рублево-Успенском шоссе сыграли свою роль? Все-таки она разбиралась в делах и коттеджных поселках? Наверное, научилась за столько лет общения с вами! – Депутат по-прежнему не реагировал: только желваки взбухали и опадали на его сухих обтянутых скулах. – Ваша жена оформила дарственную и отдала ее вместе с акциями и номерами счетов Игорю Ледовских. После чего напечатала письмо, в котором объяснила мотивы своего поступка и злорадно поздравила вас с Рождеством. Это и есть то самое письмо. Первое. Единственное, которое пришло до Рождества. То, которое получили вы. Разумеется, в нем не было никакого мышьяка, а, скорее всего, лежала ксерокопия дарственной. Все в нем понятно: витая змея – это браслет, энергетическими вампирами часто называют таких людей, как ваша жена, и вы наверняка ее так называли в ссорах, а может, это отголоски ее философских разговоров с Игорем, отравленная кровь – намек на историю с Кардашем, о которой ваша боевая подруга, разумеется, была прекрасно осведомлена. Не знаю, что означают слова про отражение в зеркалах – может, она считала, что давно уже растворилась в вас, а вы ее предали? – ну, вам виднее. Ольга вложила письмо в конверт, причем и то и другое она из предосторожности распечатала на принтере. У письма довольно темный текст. Думаю, она сделала его таким специально. От вас всего можно было ожидать. Вдруг бы вы ее объявили сумасшедшей, правда? А так только вам понятно, кто отправил письмо. Затем она бросила письмо в почтовый ящик…

У Левицкого было странное состояние. Он видел профиль любимой женщины, подсвеченный оконным светом, какой-то чужой и незнакомый. Он подумал, что совсем ее не знает. Да, он обнимает ее по ночам, он видит ее слабости, любуется ею или раздражается, но она – всегда тайна. Такая же, как и его жена. Такая же, как и жена его тезки Александрова. Он перевел взгляд на депутата: может, тот тоже думает об этом?

– …Куда бы пошла эта история, я не знаю, – сказала Анюта. – Вполне возможно, что она пошла бы по криминальному пути – слишком велика подаренная сумма. Банальной эту историю не назовешь: ваша жена со всеми ее страстями была какой угодно, но только не банальной. Мы никогда не узнаем, чем бы это все закончилось, потому что незадолго до этого момента вы приняли твердое решение избавиться от жены.

Бровь Александрова дернулась – словно он внутренне возразил.

– Неужели эта крупная, крикливая и агрессивная дама, журналистка Селиверстова, так вам нравилась? – немного удивленно спросила Анюта, не рассчитывая, впрочем, на ответ. – Или вы внезапно поняли, что, один раз почувствовав силу, ваша жена приобретет над вами неограниченную власть? Испугались за свою свободу? – он снова дернул бровью. – Ну, как бы то ни было, у вас появился очень деятельный единомышленник. Ваш помощник Константин Барклай имел свои интересы во многих ваших проектах, включая тот, которым так щедро распорядилась ваша жена, и его-то уж совершенно не устраивало, что все будет зависеть от взбалмошной истеричной женщины, да еще склонной к шантажу. Уж он-то не имел перед ней долгов. Думаю, он и предложил убрать ее.

– Сказки, сказки… – равнодушно произнес помощник. – Надеюсь, у вас нет диктофона в кармане?

– Нет. Да и чего вам бояться? Вы ведь молчите.

– Молчим! Мы вынуждены слушать эту чепуху, ведь, как я понял, пока вы не выскажетесь, вопрос дарственной обсуждаться не будет? До рейса, между прочим, меньше часа.

– Я успею, – успокоила его Анюта.

– Тогда побыстрее, – почти весело попросил он. – В конспективной форме. И лучше сразу переходите к уликам.

– Вы командуйте депутатом Александровым, а не мной. Я посильнее его характером… – депутат глянул на нее неприязненно и тяжело. – Итак, вы придумали блестящий план убийства Ольги Александровой. Решили воспользоваться той старой историей, ведь оставался человек, которому эта история разрушила жизнь. Вы разыскали мужа погибшей секретарши Фатеевой и стали по-настоящему преследовать его. Вначале вы слали ему письма, в которых говорилось о лейкемии, причем, письма эти были анонимные. Фатеев стал страшно нервничать. Он ничего не понимал. Призраки прошлого не давали ему покоя! А ведь он был алкоголик – настоящий алкоголик с приступами белой горячки! Какой удобный объект для организации нервного срыва! Вы ведь потом и водку ему стали дарить – чтобы он держал себя в кондиции. Дорогую водку, между прочим. А потом вы перестали быть анонимом и приехали к Фатееву сами – чтобы разъяснить ситуацию. Очевидно, от ваших разъяснений он еще больше подсел на этот крючок. После вы ему несколько раз звонили и объясняли, что мужики так не действуют, что надо мстить – и за жену, и за собственную неудачную жизнь… Слушайте, Константин, да это была настоящая избирательная кампания! Опытный политтехнолог с одной стороны, спившийся представитель народа – с другой! Законы обработки были те же самые, что и на выборах?

– Хватит веселиться! – сквозь зубы сказал он.

– Нет, мне просто интересно! Только сейчас в голову пришло, честное слово! Ведь народ точно так же заводят по поводу каких-то старых обид, точно так же спаивают, так же разводят и ловят: мужчин на мужественность, женщин на женственность… Ну дела! Какая это полезная наука, оказывается – наука манипулирования. У меня есть одна подруга-журналистка… – доверительно сообщила Анюта. – Она все интересовалась, в какой науке ничего не меняется. Мы тогда не смогли придумать, а сейчас я поняла. Это в манипулировании ничего не меняется! И тысячу лет назад, и сто – всегда одно и то же…

Вам не скучно жить с таким знанием человеческой природы?

– Вы кого, собственно, спрашиваете? – отозвался депутат. Левицкому показалось, что он смотрит на нее с интересом. Но теперь уже Анюта проигнорировала вопрос.

– Настроить Фатеева на убийство, конечно, было сложно, – продолжила она. – К тому же это было опасно. Алкоголик был слишком слаб. Но совершить убийство можно было и без него. Это потом он должен был выйти на сцену в качестве обвиняемого. Вы, Константин, говорили ему, что тоже являетесь пострадавшим, что будете мстить сами и не требуете от него помощи. Нужно лишь, чтобы он молчал, если что-то откроется… Ну, в письмах, найденных в квартире Фатеева, тех самых письмах со словом «лейкемия», примерно и изложено содержание ваших бесед… В конспективной форме… – Анюта ухмыльнулась. – Дальше все было просто. Вы хорошо знали маршруты Ольги Александровой, вы специально пригласили Фатеева на встречу в нужное место, попросили его посидеть в кафе, а потом, выполнив задуманное на его машине, поставили ее на место, пришли в кафе и продолжили обработку бедного алкоголика. Он и не понял, куда вы отлучались. Вы предусмотрели все. Милиция могла и вовсе не раскрыть это дело, а в худшем случае подозрение пало бы на Фатеева… Но почему вы так были уверены, что он не даст против вас показаний?

Сидевшие перед ней мужчины молчали. Ей пришло в голову, что они молчат не потому, что боятся диктофона, а потому, что не знают, как объяснить свою уверенность.

– Ну да… – сказала она. – Приходится повторяться: депутаты – неплохие психологи. Такой слабый человек, вечно несущий груз обвинений в трусости… Человек, который долго терпит, а потом решается на поступок, суть которого ему не ясна, но зато хорошо объяснена ловким манипулятором. Он с удовольствием соглашается на роль жертвы, потому что считает ее ролью палача. Фатеев уже сыграл в своей жизни мстителя, сыграл поневоле, тогда он, наверное, и понял, что это благородная подмена: убийца убийц – вместо жалкого и жадного раба террористов… Все ваши депутатские подлости, Евгений Владимирович, возможны именно благодаря таким людям.

Александров только пожал плечами.

– Тридцатого декабря вы стали свободным мужчиной… Новогодние праздники прошли весело? – поинтересовалась она у депутата. Тот сжал челюсти. – Все-таки неведение – это великий Божий дар, правда? Вы ведь даже не предполагали, какое к вам вскоре придет письмо! Какая в него будет вложена бумага! И ведь знаете что, друзья! – она обвела взглядом всех мужчин за столиком и даже захватила официанта, чьи уши за эти полчаса выросли сантиметра на два. – Ведь каждому из нас что-то такое уже отправлено! Событие ли, письмо ли, завещание ли – как интересно жить, а?

Уши официанта шевельнулись. Заговорила дикторша. Шла посадка на Анталию.

* * *

«Здравствуйте, Ольга!

Приготовьтесь, пожалуйста, к тому, что письмо будет жестким. Вы, впрочем, сильная женщина, и словами Вас не напугаешь. Кроме того, Вы не обязаны его читать.

Вы принесли дарственную, счета и акции, попросили пожертвовать эти деньги на благотворительные цели и тем самым поставили меня в очень трудное положение. Во-первых, было бы удобнее, если бы Вы пожертвовали их напрямую – тем, кто в них нуждается. Я ведь не благотворительный фонд и не умею распоряжаться такими гигантскими суммами. Но дело даже не в этом. Дело в мотивах Вашего поступка.

В то, что этот жест – прямое следствие Вашего желания искупить грехи мужа, в том числе, убийство какого-то конкурента из Троицка, я не поверил с самого начала. Вы уж извините, но Ваши характер, слова и поведение не указывали на то, что Вы действительно испытываете чувство вины. Более того, мне показалось, что Вы просто воспользовались схемой – историей женщины, отказавшейся в молодости от ребенка (я видел, что Вы с ней разговаривали), и как раз это показалось мне особенно непорядочным.

Кстати, я съездил в онкологический центр, где лечится Катаев – бывший компаньон Вашего мужа. Он очень плох и, вероятно, скоро умрет. Не знаю почему, но он мне все рассказал… – «Не знаю почему! – шепотом повторил священник. – Неужели он сам не понимал, почему люди раскрывают ему душу?» —…Он долго плакал, этот человек. Вот он, Ольга, действительно раскаивается. Конечно, Катаев находится в другой ситуации: близость и неотвратимость главного отчёта, который ему предстоит, наложили отпечаток на его характер. Но все-таки, какими бы ни были причины раскаянья – это настоящее раскаянье. А у Вас – какими бы ни были причины для лжи – это ложь.

Катаев рассказал мне, что они с Вашим мужем убили конкурента с помощью секретного излучателя. Этот излучатель разрабатывался в отделе, в котором раньше работал Ваш муж. Разработка оказалась бесперспективной, но какая-то часть излучателей не была уничтожена, а оставалась на складе. Ваш муж хорошо знал новых акционеров предприятия, ему не составило труда организовать кражу одного из приборов. И кражей и установкой излучателя на квартире для свиданий занимался Катаев. Он подробно рассказал мне всю эту историю. Сказал также и то, что Вы сами прекрасно знали обо всем, знали еще тогда, восемь лет назад. Более того, вы подбадривали мужа принять это решение. Катаев выразился насчет Вас даже более определенно, он утверждал, что вы присутствовали на общих «совещаниях», но это не важно. В любом случае, Вы меня обманули, когда рассказывали историю о том, как год назад узнали о грехе мужа, как мучились, узнав о нем, как сгорали от стыда…

«Что же нужно этой женщине? – удивился я, выслушав Катаева. – Зачем она жертвует огромные деньги, зачем утверждает при этом, что эта жертва – следствие ее ужаса перед поступком мужа?» А потом понял. Я понял это еще до того, как Вы выронили письмо…»

– …Письмо от покойницы пришло к вам после Нового года, – сказала Анюта. – Это само по себе было страшно: письмо с того света! – но вложенная в него ксерокопия, наверное, могла бы довести вас до инфаркта, будь вы чуть послабее нервами. Непоправимая дарственная, затронувшая, я так понимаю, и интересы Константина Барклая! А что, Евгений Владимирович, у вас с женой имелся брачный контракт? Имущество у вас было несовместное?

– Мы несколько лет были в разводе… – вдруг сказал он. – А потом снова зарегистрировались. Так было нужно…

– Вы очень доверяли жене.

– Доверял… – он потер лоб. – Ревность делает чудеса… Особенно с вами, женщинами…

– Не отвлекайтесь! – попросил помощник.

– Разумеется, организовать кражу в нотариальной конторе было несложно, – продолжила Анюта. – Но надо было завладеть самой дарственной. Прежде чем найти того, кому предназначался столь щедрый дар, вы решили поискать у Ольги. Вы перерыли квартиру, затем бросились на дачу. Вас видел информатор «Столичной газеты»…

– Это ничего не доказывает.

– А я ничего и не доказываю. Это, наверное, на даче, вместо дарственной, вы нашли еще четыре копии письма?

– Пять! – неожиданно для самого себя сказал Левицкий. Это были его первые слова за все время разговора.

– Четыре! – Анюта покачала головой. – В том-то и дело, что четыре! Пятая копия за пару недель до этого была случайно обронена Ольгой в московской комнате Игоря Ледовских! Возможно, она принесла это письмо, чтобы посоветоваться, но потом поняла, что неудачно выбрала советчика. В любом случае, она выронила это письмо, а он нашел и даже не понял сначала, что это такое. Конверт от этого письма никогда не будет найден, потому что его никогда не было…

– Ах вот откуда взялось шестое письмо… – помощник покачал головой и поморщился. – Какая глупость! Какое идиотское совпадение!

– Это верно, – согласилась Анюта. – Но учтите: мое отношение к совпадениям совершенно другое…

– Ваше отношение нас мало волнует, – перебил Барклай.

– Да-да… Так вот: вы нашли четыре копии письма, и это вас сильно насторожило. Зачем она сделала эти копии? Вдруг их было больше и они тоже отправлены? А если такие же письма придут к вам на работу, еще куда-нибудь? Вдруг они попадут в руки посторонним? Если обнаружится связь между полным угрозами письмом Ольги и вами, следствие сильно заинтересуется семейной версией ее гибели. По крайней мере, будет трудно рассказывать истории о вашей немеркнущей любви. Ведь станет ясно, что ваши отношения были плохими, жена угрожала вам чем-то серьезным. Тут и любовница придется очень кстати. Муж – всегда главный подозреваемый!.. А кстати, зачем она распечатала письмо в нескольких экземплярах?

Они оба, как по команде, пожали плечами.

– В общем, вы решили их на всякий случай обыграть. Тем более, что содержание было неясным, и даже пол отправителя не угадывался. У вас потрясающая фантазия, Константин! – Он любезно кивнул. – И огромная жажда риска! – Он снова растянул губы в бесцветной улыбке. – Иначе вам, видимо, скучно! Хотелось бы заметить также, что письмо от Ольги было получено пятого, а первые его копии разосланы вами шестого. Всего одни сутки, а уже и дома обысканы, и копии найдены, и план составлен! Вы так быстро реагируете или все-таки получили письмо от Ольги не пятого января, а раньше? – Она обвела их взглядом, но их лица окаменели. – Да ладно вам! – Анюта улыбнулась. – Я ведь это так – из любви к истине! Может, наша почта работает не так плохо, а? Молчите? Хорошо… Ваш план был, собственно, следующий: если кто-то узнает, что Александров получил некое письмо с угрозами, то это может быть письмо от кого угодно, но только не от жены. Как это сделать? Да элементарно! Пусть он получил письмо, но такие же письма получили и другие люди. Единственное, что вам пришлось сделать – это распечатать конверты. К сожалению, вы не знали, на каком принтере печатала сама Ольга, но сочли это не очень важным. Главное, что письма были идентичными. Прежде всего, вы отправили копию Катаеву. Оно работало против Фатеева, и вы даже не поленились съездить в Троицк и оставить там несколько похожих конвертов. В квартире Фатеева вы увидели банку с мышьяком, и это натолкнуло вас на остроумную мысль. Дело в том, что разработчики излучателя называли его между собой «Мышьяк» – он, с их точки зрения, годился только для того, чтобы травить мышей. Вы решили насыпать в конверты яда. Рано или поздно следствие должно было узнать о названии прибора, и это было бы дополнительной зацепкой. Но вы решили сделать еще хитрее! Остальные копии письма вы решили разослать тем, кто мог бы придумать собственные версии для его содержания. Их адреса, как и адрес Катаева, вы нашли по базе телефонных номеров. Кстати, здесь есть неувязка. Квартира Александровых, как и другое их имущество, была оформлена на жену. Но письмо было адресовано самому Александрову, ведь его отправляла жена, и не по телефонной базе. На эту неувязку никто не обратил внимания, так как существовал второй телефонный номер. Вам повезло… Так вам везло не всегда, но об этом я скажу позже… Итак, вы стали искать кандидатов на получение писем. Вам сразу пришло в голову имя стоматолога Балитоевой, у которой вы лечились. Стоматологи раньше работали с мышьяком, кроме того, истории про сумасшедшего мужа Балитоевой известны всем, кто с ней имел дело. Вы тоже, наверное, слышали жалобы врача на ревнивого Артура? Два года назад, когда вы были у нее последний раз, она разводилась. Вам пора к стоматологу, Константин! Для тех «интеллектуальных» игр, в которые вы играете, нужны очень крепкие зубы! Не запускайте их! – Теперь он не улыбался: прислушивался к объявлению диктора. Анюта увидела, что он волнуется. – Следствие стало бы заниматься любыми версиями, а это, во-первых, элегантно – так запутывать, а во-вторых, это было дополнительное время для маневров. Вчера я как раз узнала, зачем вам было нужно это время… Вас можно поздравить, Евгений Владимирович? Вы ведь теперь чиновник. Надолго уезжаете? Говорят, на хорошую должность при Евросоюзе. Это правда? – Зрачки депутата стали узкими, как у кошки днем. – На пять лет, кажется?.. Мы славно посидели на дорожку!.. Ну, я продолжу, с вашего разрешения. Вы сказали своему помощнику, что вам не нравятся слова про змею: они намекают на браслет. Если Ольга Александрова успела кому-то пожаловаться на вашу неуместную щедрость, это могло вывести на вашу любовницу, а значит, и на вас самого. «Нет проблем!» – наверное, сказал помощник и нашел адрес своего университетского преподавателя Мордовских. Он мог связать мышьяк со змеей, поскольку увлекался историей алхимии. Третий адресат, придуманный Константином – это, так сказать, «только змея». Семиотская. Номер с удавами. По паспорту у нее другое имя, письмо пришло к другой женщине. Она не имела отношения к змеям, и вообще, давно живет в Канаде. Просто телефон зарегистрирован на нее, – сказала Анюта Барклаю.

– Это и есть ваша улика? – спросил он.

– Нет, что вы. Это просто один из этапов моего прозрения. Я увидела, что кто-то привязывал письма к конкретным людям, причем вначале подчеркивал мышьяк, а потом змею. «Зачем же это делается?» – думала я. И поняла, что вначале некто написал письма, а потом кто-то другой пытался замаскировать их содержание. Ясно, что этот другой ощущал опасность, исходящую от них. Значит, письма были для него и о нем! В тот момент я уже знала, что по мнению убитого художника письмо написала ваша жена. Свести эти две информации воедино было несложно. Кроме того, я выяснила, что ваш прибор никогда не назывался «Змеей», значит, Фатеев пользовался ложными данными, которые ему подсунули. Браслет вас сильно беспокоил, особенно после того, как я поняла, что браслет – и есть змея. Вы уводили следствие в сторону. О том, что я догадалась про браслет, вам сказал Григорий Ледовских? Он вас шантажировал, правильно?

Анюте показалось, что в обоих глазах депутата лопнули все кровеносные сосуды – глаза стали красными, как у быка. Вряд ли такую ярость вызывал у него брат убитого художника: скорее всего, это усталость накрыла его, невероятная усталость. Сама Анюта ощущала похожее. У нее сильно болела голова.

– Игорь Ледовских нашел письмо, оброненное Ольгой, уже тогда, когда ее не было в живых, – негромко сказала она. – По крайней мере, я так думаю. Он обнаружил его лежащим на полу в московской комнате. Наверное, она выронила его в свой последний приход. Игорь не знал, что Ольга уже погибла. Он сам никогда не интересовался жизнью людей, приезжавших к нему в церковь. Вначале он это письмо не связал с нею. Просто удивился. Он даже не мог понять, откуда оно взялось – может, под дверь просунули? Игорь забрал его в Клязьму, там показал брату. Тот проявил инициативу: отнес его участковому. Он ведь тоже знал, что у Игоря Ледовских появились огромные деньги – деньги, подаренные вашей женой. Так что послание с угрозами ему не понравилось. В деле о письмах с мышьяком появилось шестое письмо – письмо без конверта. Оно должно было стать для вас роковым. Если бы Игоря Ледовских не убили, это дело раскрыли бы быстро: уже после обращения к участковому художник вдруг понял, откуда взялось письмо и кто его написал…

* * *

«…Когда же я догадался, что это Ваше письмо и, скорее всего, Вы написали его мужу, все сошлось окончательно. Причиной пожертвования стало не раскаянье, а месть. Вы решили отомстить! За отданный любовнице браслет, за намерение уйти от Вас – за все прочее, о чем Вы мне раньше рассказывали. И раскаянье по поводу совершенного убийства здесь ни при чем.

Знаете, Ольга, я отказался бы от этих денег и без письма. Но с письмом моя уверенность стала еще крепче. Я никогда не буду орудием мести – даже орудием мести злу. И запомните: если Вы жертвуете чем-то во имя добра, то не Вы делаете добру одолжение – это добро выбирает, сделать ли Вам одолжение, принимая Ваш дар.

Пройденный Вами тяжелый и противоречивый путь ничему Вас не научил. В этом Ваше отличие от женщины, историей которой Вы воспользовались, чтобы обыграть собственное пожертвование. Вы по-прежнему считаете, что мир должен обслуживать ваши эмоции, что он существует только для того, чтобы обращать на Вас внимание. Но на самом деле, Ольга, миру на Вас наплевать. Он забывает о Вас, как только Вы исчезаете из поля его зрения. С Вашим характером трудно принять эту мысль, но это так, увы! Все эти близкие, далекие, любящие, ненавидящие – их любовь, их ненависть недолговечны и близоруки.

По-настоящему, Ольга, Ваша душа нужна только Богу. Только Он смотрит на Вас с неизменным вниманием и неизменным состраданием. Жаль, что Вы не чувствуете Его взгляда…»

Дальше читать священник не стал. Он отложил этот лист в сторону, чтобы дочитать свое письмо. Почерк был тот же, но голос, звучавший за буквами, запятыми, точками, казался ему совсем другим – таким, к какому он привык, по какому скучал. Теплый, спокойный, ироничный…

«Сергей Витальевич! Я рассказывал Вам о трех миллионах долларов, и кажется, Вы мне поверили – спасибо. Потом я сказал, что их больше нет – вот тут Вы не поверили, но я не обижаюсь. На самом деле, эти пожертвованные деньги я решил вернуть. Потом как-нибудь объясню причину. Держать их у себя я сейчас не хочу – пусть пока полежат у вас. Ну, а если со мной что-нибудь случится, сделайте одолжение: отошлите этот пакет жене депутата Александрова. Я не знаю ее адреса, но, думаю, его можно будет выяснить. Их дом где-то в Валентиновке».

Священник внимательно рассмотрел бумаги, лежащие перед ним, и вдруг понял, что это огромное богатство вполне реально. Все оформлено правильно, и, хотя судебные процессы могут затянуться на годы, отсудить получится не меньше половины. Полтора миллиона долларов наследникам Игоря Ледовских! Если эта московская мисс Марпл права и Григория Ледовских убили за попытку шантажа, остается его мать – старая женщина, не разгибавшая спину с десяти лет, живущая в Сергиевом Посаде в ужасной коммунальной квартире, недоедающая, недосыпающая, рано постаревшая – как большинство простых женщин по всей стране… Даже если месть депутату Александрову представлялась Игорю аморальной, что бы сказал он о помощи этой женщине – что бы сказал он, убитый людьми, мстить которым не пожелал?

Немного успокоившиеся руки снова заходили ходуном…

Пятнадцать лет назад Сергей Витальевич ушел из прежней жизни в новый мир. Он сделал это потому, что прежняя жизнь потребовала от него слишком сложного выбора. Он не справился с ним, он сбежал. Сбежал туда, где, как ему представлялось, не будут мучить выбором, где все ясно, все расписано, все заранее определено.

И вот теперь он внезапно понял, что Бог будет требовать его решений и здесь. Более того, здесь они могут быть еще тяжелее. Решение, которое ему сейчас предстоит принять, будет лишь одним из многих. Он всегда будет свободен в выборе – каким же он, получается, был еретиком все эти пятнадцать лет, если надеялся, что эту ужасную свободу у него отобрали!

У Сергея Витальевича появилась смешная мысль, что Игорь Ледовских так вот специально и подстроил – очень даже в своем духе, куда более суровом и насмешливом, чем «официальная точка зрения» (так, кажется, говорила эта московская девушка?). Подстроил так, чтобы он, Сергей Витальевич, сорокалетний мужчина, бывший университетский преподаватель физики, священник Крестовоздвиженской церкви, проживший две жизни, прочитавший сотни философских книг, выслушавший тысячи исповедей – только сегодня, две минуты назад, стал более-менее взрослым человеком.

* * *

– Вы приехали к Игорю Ледовских, чтобы договориться с ним по поводу дарственной, – сказала Анюта Барклаю. – Кстати, чтобы найти его в Клязьме, вам понадобилось время. Ведь он был прописан в Москве… Он сразу сказал, что от денег отказался и уже отправил их обратно. Ведь здесь был еще один аспект, Константин. Найдя оброненное Ольгой письмо, Ледовских вначале подумал, что это угроза ему – кто-то узнал об Ольгином подарке. Потом он догадался, что письмо не имеет к нему отношения, но при этом догадался и о другом: оформление доверенности не согласовано с мужем. Этот подарок – акт мести, а значит, подаренные три миллиона долларов прямо угрожают его жизни. Не знаю, только ли поэтому он отказался от денег, или вообще не захотел иметь дело с семейным скандалом, но он объяснил вам, что ни акций, ни доверенности у него больше нет. Думаю, вы ему поверили. Уж такое было обаяние у этого человека, что не поверить было невозможно. По крайней мере, вы не рылись в его доме, ничего не искали. Но как вам не пришло в голову спросить, знает ли он адрес Ольги?

– Он сказал, что отправил дарственную и акции в Валентиновку, – быстро сказал Барклай. Видимо, допущенная ошибка продолжала мучить его до сих пор.

– Это было единственное, что он знал! Название деревни! Но вы поверили, что дарственная отправлена. Непостижимо… Вы ведь такой недоверчивый… Все-таки, фрязинский воспитатель Ледовских был прав: Игорь обладал невероятной моральной силой… Но к сожалению, старик был прав и в другом. Игорь вызывал ненависть зла. Вашу ненависть! И вы все-таки убили его. На всякий случай. Вдруг сделал копию, вдруг передумает, вдруг еще что-нибудь! – У Анюты задергался левый глаз. Левицкому стало трудно дышать от жалости, которую он к ней испытывал. – Вы убили Игоря, а орудие убийства подбросили на наркоманский чердак, хорошо известный всем жителям Мытищ: вы ведь оттуда родом, правильно? У вас и сейчас там загородный дом… Все было закончено. Оставалось только ждать… Вам, Евгений Владимирович, – теперь она посмотрела на депутата, подумав при этом, что похожа на игрока в настольный теннис, и от постоянных поворотов туда-обратно уже болит шея, по которой пришелся удар помощника слуги народа. – Вам не понравилось только, что следствие ведется слишком медленно. Вы решили подстраховаться еще раз: позвонили в ФСБ с жалобой и даже инсценировали покушение на самого себя. Здесь был такой же сценарий, как с вашей женой. Барклай на вас как бы «наехал». Разумеется, на машине Фатеева. Неудачу объяснили тем, что Фатеев был пьян. А ведь он был трезв! Человек, по звонку которого его задерживали – сотрудник ФСБ Григорьев – общался с ним через два часа после этого «наезда» и никаких признаков опьянения не заметил.

– Это улика? – снова спросил Барклай.

– Ах да, простите! – Анюта кивнула. – Я и забыла, что этот вопрос волнует вас больше всего!

– Нет, не больше всего! – вмешался депутат. – Между прочим, идет посадка на мой рейс!

– Ну, вас-то волнуют деньги, – согласилась она. – Но Константин хотел бы иметь гарантии…

– Говорите быстрее! – раздраженно попросил Константин.

– У Фатеева был отключен телефон. Это было неудобно, и вы купили ему мобильный. Оформили на свое имя…

– Это ничего не значит! – немного побледнев, сказал Барклай.

– В одиночку – да. Но вспомните: на Фатеева было найдено так много улик только после того, как его фактически вычислили. Когда появилась его фотография, когда стал известен номер машины, свидетели пошли толпами. Так же и с вами. Вы неуловимы, пока не имеете имени. Стоило мне распечатать вашу фотографию, как вас узнал и официант кафе, и наркоманы из Мытищ. А ведь я еще не была в Клязьме!

– Можно высказать одну мысль? – сказал депутат. – Так, в порядке бреда…

– Ради Бога.

– Если бы это был ты, Константин… – он угрюмо взглянул на помощника. – Ты много наследил…

– Видите! – вдруг развеселилась Анюта. – Я же говорила, что депутаты непотопляемы! Знаете, Костя, сколько у Евгения Владимировича было помощников? Начиная с Катаева! И все думали, что перехитрят его!

– Я ничего не сказал! – предупредил Александров.

– Да! Конечно! Вы ведь продолжаете думать, что у меня в кармане диктофон! Да нет его! И опасность для вас исходит не от диктофона! Главное-то в другом: если дарственная будет обнаружена, появится другой мотив убийства вашей жены! Более того, его наконец-то смогут связать с убийством Ледовских! Ах, каким тяжелым станет ваше положение! – Она покачала головой. – Вначале я думала, что это понял и Григорий Ледовских. Но потом отказалась от своего мнения. Он был неплохим парнем и до последнего не подозревал вас в том, что вы убили Игоря. Григорий обожал брата и его смерти вам бы не простил. Просто после моих визитов он стал интересоваться Ольгой и выяснил, что она уже давно умерла. Впрочем, он мог узнать это по телевизору, когда ее стали упоминать в связи с покушением на вас. И вот тогда Григорий понял главное: Ольга умерла раньше Игоря, а значит, они с матерью – наследники. Конечно, если дарственная не у вас. Впрочем, этот парень догадывался, что отсудить всю сумму будет трудно и накладно, поэтому надо договариваться. Он нашел вас и заявил, что оригинал дарственной у него. При этом Григорий согласился на отступные. Первая их часть превратилась в одежду, съемную квартиру, походы в ресторан. Вы даже отдали ему свою машину, Константин, но оформить не успели. Тут появилась я. Возможно, это вы сами спросили у него, кто такая эта журналистка, которая встречалась с вашей женой в доме Игоря Ледовских. А может, это он рассказал обо мне: спросил, не от вас ли я приходила. Он ведь при втором нашем разговоре – в общежитии – заподозрил, что я ваша любовница, Евгений Владимирович. – Александров тускло глянул на нее, потом презрительно ухмыльнулся: Анюта явно была не в его вкусе. – Вы попросили описать и ужаснулись: это была журналистка! Судя по словам Григория, я очень много знала – и неизвестно откуда! Он даже не понял, что сам мне все рассказал! Дело буквально расползалось на глазах… Чтобы все подчистить, вы решили убить меня, а заодно и Григория. Впрочем, я-то думаю, что брат художника был приговорен еще раньше: во-первых, он оказался глуповатым, во-вторых, вы поняли, что дарственной у него нет и он блефует… Вы спросили его, как выглядят акции? – Она тихонько засмеялась. – Это у вас вопрос на сообразительность. Правда, подбрасывая ему мою сумочку, вы все-таки хорошо порылись в квартире… А потом порылись в квартире его матери. Где Григорий сейчас, Евгений Владимирович?

– Понятия не имею! – Депутат пожал плечами.

– Он жив, – добавил помощник. – Он сбежал… Догадался, как и вы… И кстати, никто не собирался его убивать…

– Зачем же тогда вы искали его под видом налогового инспектора?

– Соскучился… Посадка заканчивается. Сколько вы хотите за эти бумаги?

Оглушительно взревел самолет – где-то совсем близко.

– Сколько вы хотите за эти бумаги? – повторил Барклай свой вопрос.

– У меня их нет, – просто сказала Анюта. – Я хотела водить вас за нос еще долго, чтобы в конце концов разоблачить, но сейчас передумала. Ведь мой рассказ слышали не только вы, но и полковник ФСБ. – Два немного безумных взгляда остановились на Левицком. – Он настоящий полковник! – Анюта насмешливо покивала, подтверждая свои слова. – Вот пусть он и решает, что делать. Пусть решает хотя бы это… Между прочим, мой рейс раньше вашего…

Она даже не оглянулась, когда, подхватив свою пустую сумку, пошла к выходу. И даже не попрощалась. Анюта видела только немного удивленное лицо официанта: ему-то показалась, что она вскочила на полуслове и оставила трех мужиков сидеть с открытыми ртами и пятнистыми лицами…

Самолет на Анталию уже был в воздухе. Разумеется, билета на него у нее не было. Анюта придумала Турцию не только для того, чтобы Левицкий не стал спрашивать, зачем они едут в аэропорт, но и для другого: она должна была исчезнуть на месяц.

Анюта твердо решила, что этот месяц станет взлетной площадкой для расставания. Ей надоело играть в эту игру. История с письмами, героиней которой она стала поневоле, показала, что эта игра небезобидна.

Связь с Левицким длилась более трех лет. За эти годы она стала его второй женой, и имела при этом все недостатки положения замужней женщины и ни одного достоинства. Зачем?

Сколько будут длиться эти обещания «все решить»?

Они могут длиться до старости – Анюта знала и такие случаи.

«Я, вообще-то, не имею права вмешиваться… – осторожно сказал внутренний голос (теперь он был похож на мамин). – Но я одобряю…»

«Ах! Здравствуйте! Что это вы надолго пропадаете? Куда-то ездите, что ли? Вы тоже в туризме работаете? – она произнесла это вслух, не обращая внимания на оторопевшего парковщика. Голос хихикнул. – Значит, одобряете? А как жить без мужика, объясните?»

«Ну… Ты найдешь еще… Все впереди…»

«Так ведь надо найти! А кто будет до этого? Может, вы?»

«Я не могу! Я ангел… – застенчиво сказал голос. – Мы бесполы…»

«Как Игорь Ледовских? – спросила она. – Он был такой же?»

Ей очень хотелось, чтобы голос сказал ей: «Да». Она понимала, конечно, что это игра – с голосом, что она, как и другие одинокие люди, просто разговаривает не только с холодильниками, мониторами, голубями за окном, но и сама с собой. И все равно – так хотелось, чтобы он утешил и подтвердил: такие, как убитый художник, после смерти оказываются среди своих. Но, разумеется, секунду спустя собственная сентиментальность показалась ей нелепой.

Зачем ей утешения внутренних голосов? Ей – современной женщине, хозяйке собственного бизнеса, свободной, умной и красивой?!

«Не надо! – строго сказала она рулю. – Обойдемся без утешений!»

Обойдемся…

А так хотелось, чтобы кто-то утешил!..

Она набрала телефон, числившийся у нее под номером 2, размышляя попутно, что пора убирать тот, который идет под номером 1.

«Привет, ма, – сказала Анюта. – Я пораньше освободилась. Думаю, может, заехать?»

«Прекрасно! – ответила мама. – Я как раз собираюсь жарить блины».

Анюта посмотрела по сторонам и вдруг увидела, что вокруг зеленые листья. От неожиданности она улыбнулась: надо же! Скоро лето! Скоро горячий сезон! Сколько работы…

«И не гони! – сердито сказала мама. – И купи по дороге сметаны. Но только не импортной, Анюта! Не импортной!..»