На этот раз Елена взяла такси. Водитель был нерусский — («Я армянин! А знаешь, что Киркоров — тоже армянин? А знаешь, что Тадж-Махал в Индии ради армянка построили?» Она вспомнила перламутровое сияние Тадж-Махала и почти обморочное свое состояние при виде этого слоящегося в жарком воздухе миража). Веселый, общительный дядька, он поднял ей настроение непрерывными перечислениями знаменитых армян («Тебе нравится Шарль Азнавур?»).
Снег заражал своей свежестью. Он пах еще не морозом — а талой водой, словно в весенний день. И это было безумно радостно.
— Как неожиданно! — сказала она водителю. — Раз и выпал! Еще вчера такая теплынь была!
— Он растает после обеды. Земля еще теплый.
Действительно, когда подъезжали к Корчаковке, снег уже не покрывал землю ровной пеленой, он подтаял, показалась земля, палые листья, снег теперь лежал белыми островками с льдистыми прозрачными краями.
Михайлов ждал ее у дверей опорного пункта. Новая турецкая дубленка очень ладно сидела на его фигуре, и вообще выглядел он современно.
— И сколько стоит досюда доехать? — спросил он. Елена вместо ответа засмеялась.
Они пошли по главной улице поселка. Вдалеке виднелась телефонная будка. Елена суеверно старалась на нее не смотреть.
— Вы первая покупательница, — пояснил Михайлов. — Они вас должны обхаживать. Я сказал, вы моя дальняя родственница, хотите дачу себе на лето приобрести. Еще сказал, что вы долго учились в Москве. Это чтоб ваш акцент не выглядел странным.
— Я вообще-то сибирячка, — обиженно сказала она.
— Все равно вы сильно акаете. Привыкли в Москве, наверное… Давайте с реки пойдем?
Не дожидаясь ответа, он свернул на боковую тропинку. Снег здесь лежал густо, покрывая почти все пространство между заборами. Только когда вышли к реке, Елена догадалась, что это та самая тропинка, по которой она поднималась в первый раз.
— Думаю, бесполезно. — Она снова улыбнулась: таким жизнелюбием заражал ее этот необычный участковый. — Снег полностью изменил внешний вид деревни… Да еще если учесть, что мне нечего здесь искать! Это самые настоящие поиски черной кошки, отсутствующей в темной комнате.
— Но раз уж мы здесь… Кстати, в смерти вашей подруги Нины Покровской милиция не находит ничего странного. Вам это известно?
— Откуда вы знаете, как зовут мою подругу? — Елена остановилась. — Я вам не говорила, как ее зовут. И как вас самого зовут по имени, кстати? Вы не представились.
Он отчего-то покраснел.
— Меня зовут Миша. А что касается подруги… Я рад, что вы задали этот вопрос. Он означает, что вы не слишком легкомысленная.
— Поясните, пожалуйста.
— Что же вы остановились? Пойдемте! Можно ведь и на ходу разговаривать!
— Мы никуда не пойдем, пока вы не поясните.
— Насчет легкомысленности?
— И насчет легкомысленности тоже.
— Вы считаете, что все началось со звонка Долгушиной мне. Я должен быть у вас под подозрением. А вы так себя ведете… Все мне рассказываете. Это неосторожно. Вам следует быть намного серьезнее, если уж ввязались в такое дело.
— В какое дело?
— Дело, в котором вы задаете какой-то глупый вопрос посторонней пенсионерке, а вас за это преследуют, по вашим же словам, два месяца. И не факт, что милиция. Вот какое дело.
— Так как все-таки с ответом на мой первый вопрос?
— Насчет подруги? Это несложно. Вы оставили мне ее телефон. По нему я определил хозяйку. Потом позвонил своим однокурсникам из Новосибирска. Один из них как раз оформлял этот несчастный случай. Вот и все. Теперь мы можем идти?
— Извините, — сказала она.
— Не за что извиняться. Наоборот, я хотел бы сказать вам: вы, женщины, имеете немного странную логику.
— Удивительно мудрая мысль. И, главное, оригинальная. Она делает вам честь.
— Не сердитесь. Я просто считаю, что вы либо занимаетесь своим расследованием и тогда выполняете определенные требования, в том числе, требования безопасности, либо не занимаетесь им. Но у вас, как я понял, выбора нет. Вы предполагали, что вашу подругу могли сбить нарочно?
— Предполагала.
— Ну вот. Значит, это дело может быть довольно опасным.
— Я сейчас не думаю, что ее могли сбить в связи со мной.
— Почему?
— Да потому, что прежде чем сбить ее, должны были сбить меня. Уж я-то побольше нее знаю об этом деле! Она — моя случайная собеседница одиннадцать лет назад. И случайная собеседница два месяца назад. Нет никакого смысла убирать ее, пока я сама гуляю по этой земле и способна плодить сотнями новых случайных собеседников. Вот вы, например, тоже один из них.
— Мы пришли.
Они стояли на берегу речки, по колено мокрые и грязные. От воды несло теплом, настоящие клубы пара окутывали все пространство справа от Елены и Михайлова. Пар запутывался в ветвях ивы, склонившейся над водой. Как он растворялся в вышине, было незаметно — небо сегодня было низкое и белое, цвета тумана. Казалось, речка напоила своими теплыми испарениями не только Корчаковку, но и весь Новосибирск, заполнила туманом мир. Стояла глубокая тишина.
Елена повернула голову налево: невозможно было представить пейзаж, более далекий от того, который хранился в ее памяти — тот был ясный, пронзительно солнечный, тонко прорисованный, как современное цифровое изображение. Сейчас она видела перед собой уходящий наверх скос, покрытый белыми ошметками. Кленовые листья, еще упругие, сочные, пятипало растопыривались из-под снега. Откуда-то сверху тек ручеек, изредка показываясь на поверхности зеленой стеклянистой травы. То, что было выше, мутно размывалось из-за влажного воздуха.
— Вот здесь дом Штейнера, — сказал участковый шепотом. — Его продают те самые хозяева, которые въехали в девяносто третьем году… Обманула их мать Штейнера, чего уж там. Никто из местных даже приблизиться к этому дому не хотел! Там, говорят, кровь намертво впиталась и в пол, и в стены. Шабашники только закрасили немного… Она ведь и нам пыталась его продать, но мы-то не совсем чужие были, у нас здесь родственники… А этим втюхали, городским-то. Это потом уж они узнали, какое сокровище приобрели.
— Они живут здесь?
— Нет, это дача… Да они здесь за десять лет если два месяца провели, то хорошо. Видимо, не смогли побороть отвращения. Ну, правда, посадили клубнику там, малину, цветы развели. А спали на летней кухне! — Он тихо засмеялся. — Но ведь они за копейки его купили. Потеря небольшая…
— Ой!
Елена поскользнулась и чуть не упала. На снегу осталась ярко-желтая полоса: кленовые листья. Это они коварно прятались под снегом, превращая откос в гладкую горку.
— Осторожнее! — Михайлов взял ее под руку.
Она остановилась, успокаивая дыхание. Повернулась лицом к реке — и увидела только черное неподвижное стекло, на котором медленно кружилась белая вата тумана. Всю прибрежную кромку засыпали листья. Они тоже тихо двигались: от берега, к берегу, от берега, к берегу.
— Какой дьявольский вальс! — сказала она, вдыхая теплый кисловатый воздух. — С детства обожаю запах преющей листвы!
— Да, красиво, — согласился участковый.
Она посмотрела на железнодорожную насыпь, поднимающуюся за туманом, на ивы, склонившиеся над водой, на желто-бурые дорожки собственных следов и вдруг поняла отчетливо — с такой потрясающей ясностью, какой, наверное, никогда раньше не ощущала: да, это случилось здесь. Именно здесь прошла женщина в белом. Елене показалось, что она узнает каждую кочку, что трава, по которой бежит ручеек — это та самая трава, что она каким-то чудом сохранилась за одиннадцать лет и теперь передает ей свои воспоминания.
— Странные штуки иногда выкидывает наш разум, — сказала она вслух. — Верите ли, я узнаю это место… У меня нет этому объяснений!
— Объяснения появятся, — просто сказал Михайлов. — В конце концов, что значит: увидеть? Это значит увидеть миллионы деталей. Сколько из них дойдет до активного осознания? А сколько останется в пассиве? Я вот читал недавно, что в мозгу у человека нашли такой участок, который способен сделать так, что человеку кажется, будто он видит себя со стороны. Ученые считают, что эта штуковина бывает задействована в момент клинической смерти. Представляете? Благодаря способности к анализу человек может увидеть ту картинку, на которую смотрит, с другого ракурса! Вот как вы сейчас!
— И в другое время года? — скептически спросила она.
— Ну, а это вообще ерунда! Скажете, трудно представить какое-то место в снегу? Или в дожде? А фантазия на что?
— Слушайте, Миша, — она снова стала карабкаться наверх. — А вам-то это зачем?
— Мне интересно.
«Какое человеческое объяснение!» — тепло подумала она.
— Мишаня, ты? — приторный голос раздался из-за глухого, выше человеческого роста забора. Тут же в заборе образовалась калитка, она скрипнула, и в ней показалась пожилая женщина, одетая по-городскому. — А я думаю, ну кто это на берегу разговаривает!
— А вот и Елена! — важно сказал женщине Михайлов.
…В доме был идеальный порядок — полы только что вымыли. Линолеум еще кое-где не просох. На столе стояли нарядные чашки, вазочка с вареньем, электрический чайник.
— Кстати, линолеум совсем новый, — сказала хозяйка, полная моложавая женщина лет шестидесяти. — В прошлом году перестилали.
Михайлов едва заметно подмигнул Елене.
— А варенье из собственной малины, — хозяйка засуетилась у стола. — Вы смотрите, смотрите, я не буду мешать. Я пока чаю налью. Какой у нас малинник! Вся деревня знает, что лучше малины нет! Ну, не малина — а яйцо по размеру. Иногда даже подойдешь к кусту и пугаешься: кажется, что ветка сейчас обломится! Мишаня, ты скажи: правда, у нас хорошая малина?
— Невероятная! — подтвердил Мишаня.
Елена обошла все три комнаты: они были оклеены обоями и выглядели по-городскому. В одной из комнат даже стояла стенка. «А правда, уютный дом» — подумала она.
Веранда выходила в сад. Окна здесь были не двойные, поэтому ей сразу стало холодно — изо рта шел пар.
Внезапно у Елены появилось четкое ощущение, что кто-то наблюдает за ней с улицы. Она подошла к окну, вгляделась: мокрые кусты, кривые старые яблони, дорожка, выложенная кирпичами, и главная улица поселка за забором. Ощущение не исчезало. Оно было очень неприятным.
— А сад какой! — хозяйка в восторге прижала руки к полной груди. — С каждой яблони по десять ведер собираем. Да вот еще висят, видите?
Действительно, на одном из деревьев светилось несколько яблок лунного цвета.
— Замерзли, бедные, — пожалела Елена.
— Так собрать не успеваем! Уж и сушим их, и пюре я научилась делать — всех грудничков в районе обеспечиваю! — и джем хороший получается. А сладкие, мамочки мои!
Она распахнула дверь в сад, довольно грубо сунула Елене серый пуховый платок, потащила ее по дорожке.
Сильно пахло мокрой землей. Елена снова подумала, что похоже на раннюю весну, только свечение неба другое. Снег истаивал просто на глазах, белого в саду почти не оставалось. Теперь казалось, что земля покрыта узорной грязной карамелью. Ей опять стало зябко от физического прикосновения чужого и, как она чувствовала, неприязненного взгляда.
— Немного странно, что ваши дома ориентированы на улицу, — сказала она хозяйке. — Было бы красивее, если бы окна смотрели на реку.
— Так забор сломай и смотри себе на здоровье! — По лицу хозяйки промелькнула тень неудовольствия. Видимо, не в ее характере было кого-то уговаривать.
— Я, наверное, так и сделаю. — При этих Елениных словах глаза хозяйки блеснули. — Просто, удивляюсь… Сами не понимаете, в чем главная прелесть деревни.
— Так все мы понимаем. Не лаптем щи хлебаем, слава Богу. Я всю жизнь в городе живу… У нас новые дома все в другую сторону повернуты. Да и этот не всегда был загорожен. Там, где вы прошли, ну, где калитка, раньше ворота были. Лодку он таскал, что ли? — хозяйка быстро глянула на Михайлова. Тот пожал плечами. — Здесь такая рыбалка! Муж мой по десять ведер карасей приносит!
— А что ворота заделали? — спросила Елена.
— Да чтоб поезда не было слышно! — сказал участковый. Хозяйка осуждающе уставилась на него: близость железной дороги, конечно, была главной проблемой дома. «Может, и не из-за Штейнера они дачу свою продают, — вдруг подумала Елена. — А из-за поездов!»
— Это ведь только сейчас стеклопакеты появились, — продолжил Михайлов как ни в чем не бывало. — А раньше шумновато было. И пассажиры из окон пялились… У нас ни у кого окон на эту сторону не было. Наоборот, сараями старались отгородиться…
— Ну, это ты не ври! Шума в деревянном доме вообще не слышно. Я в городе в бетонной многоэтажке живу, так, верите ли, за шесть километров электричку слышу, весь дом ходуном ходит. А тут хоть по двору на танке катайся, только слабый такой шум, будто дождь идет. А что касается пассажиров, которые пялятся, так что им видно, пассажирам-то? Не говоря уж о том, что раньше дорогу тополя скрывали.
— А куда делись?
«Ох и привередливая!» — прочитала она в хозяйкиных глазах.
— Да сгнили… Старые уже были… Дом хороший. Если придраться хочется — это одно. Тогда и спорить не о чем! Но просто так охаивать — это, извините…
Расстались недовольные друг другом. Хозяйка возмущалась тем, что покупатель не вырвал дом из рук, Елена была удивлена агрессивным тоном, каким велась эта продажа. «Вас бы в Москву! — думала она, шагая вслед за участковым к опорному пункту. — Там быстро научат вежливой торговле…»
— Ну, что? — Михайлов обернулся. Глаза его смеялись, и Елена в очередной раз подумала о нем с симпатией.
— Она не будет к вам в претензии?
— Пусть попробует… Елена, а что вы видели тогда из поезда? Вы ведь не рассказали. Как это — утопили?
— Из дома Штейнера, из тех самых ворот, которые теперь не существуют, вышла медсестра с каталкой. К каталке был привязан пожилой человек… Он даже пытался шевелить руками и ногами. Во рту у него был кляп… Она сбросила каталку с мостков и несколько минут наблюдала, как он там умирает, под водой. А потом мой поезд уехал. — Михайлов смотрел на нее, раскрыв рот. — Вот бред, правда? — слабо улыбнувшись, спросила она.
— Нетипично… так скажем… Медсестра с каталкой в нашей деревне! Это нечто! И все-таки какое-то объяснение должно быть. Тем более, что это было семнадцатого августа — в день зверского убийства, которое произошло в нашей тихой Корчаковке… А почему медсестра, Елена? Только потому, что с каталкой?
— Нет. Главным образом потому, что в белом халате. Я подумала: сиделка.
— У нас в Корчаковке?! Представляю себе эту картину! Но все-таки? Это могла быть и женщина другой профессии.
— Какой, например?
— В белом халате-то? Продавщица. Воспитательница… Это была именно женщина?
— Я не уверена.
— Тогда еще, скажем, мясник.
— Об этом я не подумала.
— Работник морга? — спросил Мишаня сам себя. — Ведь там должен был быть работник морга? Но зачем ему двигаться к реке? И тем более, сбрасывать в нее труп!
— Логично, — Елена улыбнулась. Участковый перечислял разные ее версии, накопившиеся за одиннадцать лет.
— Если бы приезжала «Скорая помощь», об этом бы в поселке знали. Ведь именно об этой ночи, с шестнадцатого на семнадцатое, допрашивали всех без исключения жителей… — Михайлову вдруг снова мучительно показалось, что нечто похожее он уже слышал, но только в какой-то другой интерпретации. Он поморщился. — «Скорой» никто не заметил.
— Знаю. Я видела эту улицу из окна поезда. Там не было «Скорой», это точно.
— А других машин?
— Я не помню. Мне ничего не бросилось в глаза. Но ведь, вы говорите, здесь всех допрашивали, когда искали убийц Штейнера.
— Надо посмотреть дело. Если бы вы раньше рассказали, я бы сразу поинтересовался… Теперь относительно жертвы. Вы сказали: пожилой. Почему?
— У него было такое темное лицо… Как у старого работяги. Обветренное такое.
— Во всяком случае, не Штейнер. Тот был молочно-белый.
— Может, еще что-то в движениях, в строении тела, обтянутого простыней… Ну, вот вы сегодня спрашивали сам себя: сколько информации остается в пассиве? И у меня также. Какие-то признаки убедили, что он пожилой.
Михайлов замолчал, возясь с ключами. Он отпер дверь, зашел в отделение первым. Сразу направился к чайнику, потирая озябшие руки. Елена опустилась на табуретку, привалилась спиной к стене.
— Устали? — спросил он, искоса поглядывая на нее.
— Не выспалась…
— Одного я не могу понять, — он вздохнул. — Даже если вы заметили что-то, какого черта вас преследуют? Ведь убийство одиннадцать лет назад раскрыто. Зачем ворошить прошлое?
Она пожала плечами.
— Вас, по-моему, что-то расстроило в доме Штейнера. — Михайлов достал из шкафа стаканы в подстаканниках, явно реквизированные у министерства путей сообщения. — Вы такая впечатлительная?
— Мне показалось, за мной следят из-за кустов… Можете вызывать психушку. Вы и так были неестественно терпимы.
— Какая вы колючая, оказывается! — Он засмеялся. — Зачем же психушку? За вами действительно следили. И уже через пять минут вся деревня будет знать, что я выдавал постороннюю мадам за родственницу.
— Почему это?
— Потому что за вами следил тот, кто инициировал все ваши неприятности. И кто вас знает. Долгушина!
— С чего вы взяли?
— Я видел ее. Она за забором пряталась. Да она там живет!
— Где?
— В соседнем доме. А если точнее, то со всех сторон.
— Со всех сторон?
— Ну, да. Раньше она жила в том доме, что стоит перед штейнеровским, если смотреть от начала поселка. Потом она этот дом отдала сыну с невесткой, а себе купила тот, что с другой стороны. Точнее, как купила… Там дело мутное. Купчую мой крестный видел, ее даже нотариус заверил, но сам продавец не появился на сделке. Доверенность прислал.
— Пропал, что ли?
— Вам, конечно, хочется, чтобы кто-нибудь у нас пропал, я вас понимаю… Но нет, почему пропал? Он и до этого здесь нечасто появлялся.
— В городе живет?
— Что вы к нему прицепились? Думаете, весь этот ваш сыр-бор разгорелся из-за дома ценой в сто пятьдесят тысяч рублей?
— Ну уж — сто пятьдесят тысяч!
— Между прочим, штейнеровский дом как раз за эту сумму и продают!
— Всего?! Как я теперь понимаю хозяйку! Какой же я придирой выглядела!
— Всего? — передразнил он ее. — Не придира, а настоящая москвичка! Разве так можно о деньгах: «всего»! Для нас это много.
— Ладно вам! Вы все-таки скажите, что с предыдущим хозяином? Может, он был свидетелем убийства Штейнера и его убрали? Дом-то рядом!
— Нет, у нас в деревне еще не родился тот, кто мог бы убрать этого человека. Да и в Новосибирске, пожалуй, не родился. Это очень авторитетный дядечка. И никто, собственно, не сомневается, что сделка по продаже дома была честной, как раз потому, что иначе к его имуществу даже сумасшедший отморозок не приблизился бы.
— Крутой дядечка — и в таком доме? Не рассказывайте сказки! У вас в Корчаковке кто крутым-то считается?
— Ну, вы, может, слышали, что есть категории граждан, которые не могут себе позволить вызывающей роскоши, даже если у них есть деньги.
— Вор в законе, что ли?
— Говорят, да. Он пока сидел, с его дома пылинки сдували. Это его родительское наследство. Детские воспоминания, маманя родная… Он выходил из тюрьмы, потом снова в тюрьму возвращался. Потом снова сел. Году в девяносто третьем, что ли… По-моему, как раз из тюрьмы доверенность и прислал. А у Долгушиной муж — сам не раз сидел. Он бы Антипова никогда обокрасть не осмелился.
— Кого?!
— Антипова. Его зовут Виктор Семенович Антипов. Знаменитый в определенных кругах человек… Да вы что?!
Все поплыло у нее перед глазами: какие-то снежные бури, холодные синие всполохи; изнанка век пошла багровыми кругами, в ушах запищали миллионы августовских комаров, чье-то липкое крыло осторожно коснулось левой половины тела.
Впрочем, какие-то воспоминания в этот момент еще были связными — и как подбирала имя, и как строила биографию, как вообще писала этот свой детектив — из ничего! из одной подсмотренной сценки! — как придумывала его главного героя, Виктора Семеновича Антипова….
В затылок ударилась тупая пробка — да, пробка. Она почувствовала тошноту, и сознание отключилось.