«Здравствуйте, уважаемый Миша! Сразу хочу предупредить: не только чувство вины заставило меня написать это письмо. Разумеется, я перед вами виновата. В том, что втравила в эту историю, в том, что бросила в самый неподходящий момент, в том, что не сказала всего (точнее, не успела сказать).

Однако вы должны понять меня: помимо прочего, мною двигало то же самое чувство, которое двигало вами — любопытство, желание знать правду. Это неудобное чувство, к сожалению, вы убедились в этом столь ужасным образом.

Я уехала, не попрощавшись, и могла бы оправдаться тем, что вы были в тяжелом состоянии и все равно не смогли бы со мной поговорить. Но я не буду так оправдываться. Я даже не приезжала в вашу больницу. Я не поехала и к следователю, занимающемуся смертью моей подруги, попавшей под машину. И это при том, что ваш однокурсник передал мне голубую пластиковую папку, с помощью которой я не только дошла до Суботихи (и узнала то, что раньше знали и вы), но и сопоставила сама некоторые факты смерти Штейнера, достаточные для того, чтобы насторожиться.

Честно говоря, я испугалась.

Тем не менее, я пишу это письмо и, следовательно, продолжаю заниматься этой историей. Почему же? Потому что не могу смириться с тем, чего не сумела понять.

Увидев в окне поезда смерть неизвестного человека (в любом случае, очень странную смерть!), я была настолько потрясена, что сразу же стала придумывать разные версии произошедшего. Я продолжала думать об этом и в Москве, и, хотя после этого у меня начался весьма бурный и удачный жизненный период, я постоянно прикидывала то так, то эдак: что же могло произойти в этой сибирской деревеньке, название которой осталось тогда мне не известным? Мысль о книге — детективе — все больше и больше соблазняла меня, я фантазировала, думала, анализировала и, наконец, начала писать.

В своем детективе я назвала деревню Малаховкой. Что касается главного героя — убитого — то, как вы помните, я сразу решила, что он пожилой человек. От этого и решила отталкиваться. Цвет его лица показался мне каким-то слишком темным, не просто как у деревенского жителя, но как у того, кто большую часть жизни провел уж совсем в тяжелых условиях. Кроме того, я решила, что нормального человека не будут убивать таким изощренным образом. Я придумала ему криминальную биографию. Хотела сделать картежником, но для деревни это было неправдоподобно. Остановилась на том, в чем была уверена: обычная драка в начале жизни, потом кража, потом еще одна кража и венец карьеры — вор в законе, авторитет. Я долго думала, из-за чего его могли убить. Если бы это происходило в городе, особенно в Москве, мне было бы легче: его могли убить из-за жилья. В Москве много сиделок, наверное, некоторые из них могут и прикончить. Но моя Малаховка была такая тихая, такая маленькая и бедная деревенька! Я была в отчаянье! Из-за чего могли убить в Сибири? Как раз в этот момент многие газеты рассказали об ограблении золотого прииска — и удачном ограблении, кстати. Это и натолкнуло меня на мысль о мотиве. Так всплыло слово «Бодайбо». Я решила, что этот человек мог участвовать в ограблении золотого прииска (об этом в моем детективе говорится мельком, кстати, я вам его высылаю, можете прочитать, если интересно. Только не судите слишком строго!). Ограбление прошло успешно, но потом компаньоны решили забрать у старика его долю. Они убили его.

Откуда взялась медсестра? Она часто выезжала к старику, была его хорошей знакомой, и ею просто воспользовались. Кстати, в детективе сама смерть пришла не так, как я ее увидела. Я придумала, что медсестра по ошибке (спланированной злоумышленниками) сделала старику смертельный укол, а затем утопила труп (труп, а не живого человека!) от страха. Для создания образа этой медсестры я использовала характер, а также фамилию, имя и адрес моей подруги Нины Покровской. Увы, фантазия у меня работает плохо. Возможно, это издержки журналистской практики — хочется быть чрезмерно правдоподобной, чтобы мне поверили. При этом я, конечно, знаю старинное изречение: «Правда — это то, что наименее правдоподобно».

Чтобы избежать дальнейших недоразумений, признаюсь сразу, что всю историю ограбления в Бодайбо я взяла из тогдашних газет и почти не изменила ее. В девяносто втором году это было громкое и, по крайней мере, тогда еще не раскрытое дело — кого-то, кажется, посадили, но всего золота, по-моему, не нашли.

Все это могло бы показаться смешным и неинтересным, но дело в том, что героя своего детектива я назвала Виктор Семенович Антипов! Я долго думала, прежде чем выдумала это имя, поэтому я и потеряла сознание, когда вы сказали мне в опорном пункте, что соседа Штейнера звали именно так. Уверяю вас, вы бы тоже потеряли сознание, если бы оказались на моем месте!

Дорогой Миша! У меня нет этому объяснений. Возможно, в этом причина того, что я поспешно бежала с поля боя — точнее, из Новосибирска. Столкнувшись с этой мистикой, я совершенно растерялась.

Однако Москва всегда действует на меня отрезвляюще. Это такой город, что он не оставляет места для романтических недоговоренностей. Здесь так: либо то, что произошло — произошло, либо ничего не было. А как же «не было» в моем случае?!

Совпадение фамилии я никак не могу объяснить, но, может быть, только пока? Я решила отложить эту тайну в сторону и заняться другими. В частности, теми, которые были выписаны вами из архивного дела Штейнера и положены в голубую пластиковую папку. В частности, и той, о которой рассказала мне Фекла Суботникова. Однако вести расследование (извините, что забыла поставить кавычки!) из Москвы трудно, мне нужна ваша помощь. Может быть, Миша, вы ответите на некоторые мои вопросы?

Главное, что меня волнует: а кому все-таки звонила Долгушина после того, как заподозрила меня в махинациях с домами? Вам, а еще кому? Если она больше никому не звонила, то кому об этом говорили вы? Понимаете, о чем я? Ведь за мной следят! Я, по-моему, забыла вам сказать, что слежка продолжается и сейчас!

Второе: проезжая на поезде мимо вашей деревни, я не заметила на улице никаких особенных машин. Но я не обратила внимания, были ли машины с другой стороны деревни, там, где бетонный мост. Вы можете это выяснить? Возможно, какие-то упоминания найдутся в деле!

Вот и все мои просьбы. Кстати, хочу сообщить об одном моем соображении: я намерена перерыть все газеты девяносто второго года. Может, фамилия Антипова все-таки упоминается в связи с ограблением в Бодайбо? Ведь никто, в конце концов, не помнит, за что Антипов сел в девяносто третьем. Может, я ее взяла из газет, но забыла об этом? Тогда, кстати, можно пойти и еще дальше: предположить, что описанные в моей книге события являются куда большей правдой, чем мне казалось, но это уж совсем поразительная мысль! Впрочем, не такая уж она и поразительная, ведь в вашей папке я нашла упоминания о хвастовстве Штейнера накануне смерти и о его дяде из Бодайбо.

Ну, вот пока и все, Миша! Отправляя это письмо, я, разумеется, надеюсь на то, что вы поправляетесь. Я по вам соскучилась! До свидания! Елена Корнеева».

Терещенко отложил письмо. Наконец-то, он, смог для себя сформулировать, что его беспокоило в существовании этой московской журналистки: она отчетливо ими манипулировала! Эта дозированная выдача деталей якобы подсмотренной истории, эти приезды-исчезновения, эти задания… Нет, все это выглядело странно.

Мишаня дал ему письмо, пришедшее на адрес опорного пункта Корчаковки и принесенное друзьями в больницу, для того чтобы Терещенко оценил ум его московской знакомой: идея проверить дела, связанные с Бодайбо, была хорошей идеей. Если Штейнер хвастался скорым богатством и поминал при этом своего дядю из Кропоткина, то изучить это направление следовало в любом случае. «Видите, как сечет? — хвастливо сказал Мишаня. — Ее бы нам в УВД! Умная женщина!» Терещенко оценил. Но совсем в другом смысле.

Чем дальше, тем больше эта история казалась ему шитой белыми нитками. Но он тоже был согласен: женщина далеко не глупа. Единственное, что в ее рассказе полная глупость — это объяснение фамилии Антипова. В такие совпадения Терещенко не верил.

Он вздохнул, сложил письмо в карман. Они уже подъезжали к Корчаковке.

Вчера он побывал у следователя Белоголовцева. Вопреки ожиданиям, старикан не отказался от разговора. Наоборот, был рад гостю. Жена бывшего следователя еще работала, и большую часть дня он скучал.

Они прошли на кухню, старик достал варенье из ранеток, домашние кексы. У Терещенко забурчало в животе.

Видно было, что бывший следователь живет небогато, но со вкусом. В доме всего было вдоволь. «Дача — кормилица!» — радостно пояснил он. Пространство под кухонным окном было заставлено банками с соленьями, вареньями и компотами. Белоголовцев поперебирал их, что-то выискивая, но больше ничего не достал. Очевидно, ему просто было приятно трогать свои зимние запасы.

— Итак, Штейнер… Штейнер-Штейнер-Штейнер… — бывший следователь задумался на секунду. — Молодой такой немец, настоящий фашист на морду… Как же, помню! Одно из последних дел перед пенсией. Ой-е-ей! Годы летят!.. А что это прокуратура теперь им интересуется?

Белоголовцев спросил об этом не тревожно, не взволнованно. Даже особого любопытства Терещенко не заметил: действительно, прошло много лет.

— У нас появились новые данные. Такое ощущение, что в этот день и в этом месте могли убить еще одного человека.

— Как вас замордовали-то в последнее время! — Старик, довольный, захихикал. — Вон вы уже куда лезете!

А знаешь, чем все закончится? Не знаешь? Последних людей они из милиции разгонят своими чистками! Вот тогда преступный мир и обрадуется! Людям оборотни не нравятся? Ну, пусть прогонят их, пусть вобьют им осиновый кол в сердце! Вот когда воры да насильники к власти придут, они и вспомнят… Оборотней!

— Следите за последними событиями? — улыбаясь, спросил Терещенко.

— В полглаза, парень, в полглаза… Я сам преступников не боюсь, я их презираю! У меня в кладовке два ружья охотничьих. Одно из них еще немецкое, трофейное, «Зауэр»! Оно не промахнется, если что! И рука у меня не дрогнет! А вот вы, нынешние, жидковаты будете! Все цацкаетесь с ними, правами человека вам мозги задурили! А кто задурил-то? Американцы да евреи! А зачем? А чтобы развалить нас окончательно. Ишь ты! Они нам все советуют, как права человека уважать, а сами чуть что на электрический стул сажают! Или вообще, без суда и следствия, вон, в Израиле. Фигак прямой наводкой! И полквартала как не бывало! Советчики… И ведь наши идиоты их слушаются, а?

Этот разговор, очевидно, мог идти много часов. Поэтому Терещенко решил вернуться от общедемократических проблем к делу Штейнера.

— Все-таки следствие тогда очень быстро провели, — сказал он. — Много вопросов осталось.

— Каких вопросов? — картинно удивился Белоголовцев. — Что Ордынский — подлец и беспредельщик, это, что ли, вопрос? Да я его и без доказательств упек бы с удовольствием! Вот, клянусь, подложил бы улику и не моргнул! Он придурок был полный, понимаешь? Чуть что — за нож. Он, знаешь, за что первого своего прирезал? Не знаешь? Поспорили, как медвежью тушу правильно разделывать! Охотники, твою мать! Причем, оба дальше Новосибирска никуда не выезжали!.. Этот говорит: так, а другой — так. После чего Ордынский хватает нож и с визгом: «Сейчас я тебе покажу, сука, где вырезка находится!» начинает полосовать этого беднягу! Ты скажи, его можно такого на улицы выпускать?

— А вас не заинтересовало тогда, почему ему в обоих случаях подвернулись одинаковые ножи?

— Почему это одинаковые?

— Я слышал, что одинаковые.

— Ты «слышал», — передразнил Белоголовцев. — А я это дело вел. Ничего не одинаковые. Разные совсем ножи! Эксперт заключение делал.

— Экспертом, кажется, женщина была?

— Баба. Не помню, как ее фамилия. Молодая девчонка, но сильная такая духом. Мужикам бы поучиться. Из деревни на работу ездила… Она знаешь, где жила? По соседству с матерью убитого. Этого Штейнера…

— А где она теперь?

— У нее роман был с одним нашим сотрудником. Может, замуж за него вышла, в декрет ушла? И то правильно! Не женское это дело — отрезанные головы осматривать.

— Вы не обратили тогда внимания на похвальбу Штейнера, что его дядька из Бодайбо ему работу подбросит?

Белоголовцев сумрачно глянул на него. Он вдруг посерьезнел, и взгляд его стал таким тяжелым, что Терещенко кожей почувствовал: не дай Бог было попасться этому следователю в его молодые годы. Уж зубы выбивал — точно.

— Да, я обратил на это внимание, — медленно сказал Белоголовцев. — Вот оно в чем дело!.. Что ж ты мне голову дуришь? Ножи, не ножи… Тебя не Ордынский интересует и не убийство Штейнера, а это ограбление! Так бы и сказал прямо… Миллион — оно, конечно, немало, но сколько наворовали в последние годы, а? Вот кем надо заниматься — этими сволочами. А вы чем занимаетесь? Эх… Я, парень, не верю, что Штейнер к этому делу отношение имел. Я тогда все хорошенько проверял: нас сильно трясли из-за этой его похвальбы. Нет, он, во-первых, балабол был, а во-вторых, у него алиби было. Не железное, правда, но ведь и не опровергли его, правильно? Мы уж и так проверяли, и эдак, и наперекосяк — нет, хвастался он просто. А дядьку тогда прощупали до седьмого колена. Сошлись на том, что просто это ограбление растревожило всю нашу шушеру от Иркутска до Свердловска. Как же, такая удача! Вот и начали легенды складывать, планы строить… Нет, парень, такие дела один раз в сто лет получаются… Ты варенье-то ешь! Песня, а не варенье!.. Вообще-то, надоели мне эти расспросы насчет Бодайбо…

— А кто еще вас об этом расспрашивал?

— Да подваливали разные… Еще тогда…

— Милиция?

— Нет, не только. Тоже шушера. Но у меня разговор с фраерами короткий: тем более, что тогда у меня не два ружья было, а пять!

Старик радостно засмеялся.

…Терещенко вздохнул, вспоминая вчерашнюю беседу над вареньем. Да уж. Предположения насчет того, что убийство Штейнера имеет некоторое отношение к Бодайбо, получило более чем веские доказательства. Точнее, по словам Белоголовцева, оно не имело к Бодайбо никакого отношения, но подозрения насчет этого были. «Что за ограбление? — подумал он. — Надо копаться, искать. Получается, оно было совершено в девяносто втором еще до убийства Штейнера. Получается также, что вина Ордынского и вся эта пьяная драка в Корчаковке казались тогдашней милиции очевидными. Раскрыто это дело было быстро. Но вот обмолвка Штейнера незадолго до смерти сильно заинтересовала работников правоохранительных органов. Причем, в связи с каким-то другим делом… Ну, и что? Как это все связано с несуразностями в убийстве самого Штейнера?»

Они уже были в деревне. Проехали первый забор, и тут глазам Терещенко открылась невероятная картина: дома Штейнера на месте не было! От испуга он начал открывать окно, а затем стукнул шофера кулаком в бок: «Да стой же ты! Останови машину!»

Когда потрясение прошло, Терещенко понял, что странности последних дней сделали его слишком впечатлительным. У работника прокуратуры все-таки должна быть более холодная голова. На участке Штейнера шло строительство.

«Ведь они же продали дом! — обрадованно сказал он себе. — Я же это знал, так чего испугался, дурак? Люди купили эту развалюху, а теперь строят новый дом. Ничего удивительного!»

— Фу! — сказал он вслух и смущенно покосился на шофера. — Поехали. Как мне объяснили, за тем магазином надо повернуть направо, а потом еще направо, в тупик. Надеюсь, он дома…

Бывший участковый Волин оказался дома. Правда, он собирал вещи. На темных досках пола, посреди комнаты, стоял огромный брезентовый рюкзак, к нему было приставлено ружье в чехле, на кровати лежала доха, а рядом с кроватью валялись летные унты с черными ремнями.

— На охоту собрались? — понимающе улыбнулся Терещенко.

— Ну, — кивнул бывший участковый. — Это у меня старая традиция. Как на пенсию ушел, каждый год на всю зиму уезжаю…

— Далеко?

— Всякий раз по-разному… Друзей у меня много… Так, говорите, вы от Мишани? Как он?

— Скоро выписывают.

— Ну, слава Богу. Крепкий парень оказался, повезло… У вас ко мне дело, я так понимаю?

— Да. Так получилось, что, кроме вас, никто и помочь не может! Ни архивы, ни бывшие следователи…

— Опять дело Штейнера копаете? — усмехнулся Волин. — Меня Мишаня о нем уже расспрашивал… Трудно что-то вспомнить, одиннадцать лет прошло…

— Знаете, теперь у нас появились более конкретные вопросы. Может, на них будет легче ответить?

— Может… — равнодушно согласился Волин, складывая спальный мешок.

— Я тогда начну по пунктам.

— Валяйте.

— Вы ведь не первым приехали на место преступления?

— Нет, не первым. Там уже опергруппа работала. Мать штейнеровская ведь по ноль-два милицию вызвала.

— Сколько времени было?

— Я не помню, но в деле это написано. Ну, не рассвет был, во всяком случае.

— Тело Штейнера еще было в доме?

— Да, конечно.

— Кого-нибудь из соседей штейнеровских вы в то утро видели?

— Да всех видел. Долгушина была, Антипов.

— А Суботникова?

— Нет, ее не было. К ней я уже ближе к вечеру пошел.

— Зачем?

— Помогал свидетелей опрашивать.

— Так вы знаете про ее странные показания?

— Что она живого Штейнера видела? Ну, кто ж не знает. Но она алкашка.

— Она говорила также, что живой Штейнер отправился в дом к Антипову.

Волин пожал плечами, мол, он за пьяные бредни ответственности не несет.

— А вы не знаете, самого Антипова допрашивали по этому поводу? Ну, не видел ли он Штейнера в ту ночь?

— Суботиха уже позже свои сказки стала рассказывать. Когда отпечатки определили… Но Антипова допрашивали, это я помню. Он ничего про Штейнера не сказал. Да и не могли они общаться. Антипов его терпеть не мог.

— А мог Штейнер вообще попасть во двор к Антипову? У того ведь собака была огромная.

— Да, немецкая овчарка была… Но он ее привязывать начал незадолго до этого. Она у Долгушиной всю живность перебила… Я даже ходил разбираться.

— Разобрались?

— Куда там. Даже в калитку не вошел. Из-за этой же самой собаки.

— Антипов был негостеприимный?

— Это точно. Но он крикнул мне, что все понял. И с тех пор стал собаку привязывать.

— Вы видели нож, которым убили Штейнера?

— Да, видел. Огромный такой тесак. На полу валялся.

— Откуда у Штейнера такой?

— Купил на барахолке.

— Вы уверены?

— Да, он хвастался. Сказал: охотничий. Я высмеял его: не охотничий, а мясницкий.

— Штейнер еще по одному поводу хвастался, — сказал Терещенко.

— По какому?

— Что дядька его из Бодайбо ему работу предлагает. Не помните такого?

— Что-то припоминаю. Но он не так говорил: он сказал, что они с дядькой дело замутили, выгодное, но если получится, надо будет отсидеться где-нибудь годика два-три.

— А что за дело?

— Ну, дядька-то его в старательской артели работал… Ясно, какое дело.

— Ограбление?

— Нет, для ограбления он трусоват был. Скорее всего, золото собирались вывезти. Тогда этим многие промышляли. Бардак был в стране…

— В показаниях Долгушиной сказано, что в ту ночь она выстрел слышала. Вы не проверяли, что за выстрел?

— Проверял. Думаю, кто-то ружье новое испытывал.

— Ночью?

— Ну, суббота же была… Многие не спали…

— Не спали, а ничего не видели!

Волин снова пожал плечами.

— Ну что ж… — немного обескураженно сказал Терещенко. — У меня, наверное, последний вопрос: вы не помните, когда и за что посадили Антипова?

— Где-то через год… А за что — не помню.

— А почему он дом решил продать, как вам кажется?

— Никак мне не кажется. Решил продать и все.

— Но все-таки. Всю жизнь он этот дом сохранял, а тут вдруг продал.

— Ну, не он его сохранял, там его родственники жили. Тогда нельзя было дома сохранять, если ты в тюрьме сидишь. Сестра жила, мать. Это потом уже все поумирали, но он еще кого-то прописал, чтобы дом не ушел…

— Вот видите: любил он этот дом.

— Ну, а потом устал любить…

— Говорят, даже сажал во дворе что-то.

— Да, копался в саду. Потянуло его… к земле…

— Так почему продал-то?

— Да не знаю! Я с ним не дружил, чтобы расспрашивать! Может, ему противно было, что в соседнем доме человеку голову отрезали! Он брезгливый был, между прочим. Не любил мокрухи… Да вы его найдите и спросите, в чем проблема-то?

Спальный мешок давно был сложен, длинные спички тоже. Разговаривая с Терещенко, бывший участковый притащил несколько банок тушенки, бутылку спирта, утрамбовал все это. Рюкзак уже занимал половину комнаты. Видно было, что хозяину не до гостя.

— Вы не женаты? — вздохнув, спросил Терещенко.

Лицо Волина передернулось. Он покачал головой.

— Привык уже один, — сказал он. — Баба будет раздражать… Тайга — моя жена…

Разговор расстроил Терещенко. Вроде бы они немало неувязок с Мишаней нарыли, а участковый их как-то так быстро разметал. Действительно, если согласиться с тем, что Суботниковой все привиделось, а так, похоже, считали все современники тех событий, то остальное имело более-менее логичные объяснения. Шестнадцатого августа Чуманкова в Корчаковке видели. Правда, не видели Ордынского, и вообще нигде не было даже намека на то, что он был знаком со Штейнером, но Ордынский на то и находился во всесоюзном розыске, чтобы не гулять у всех на виду. Чуманков утверждал, что они были вместе, значит, так и было.

Что же касается ножа, то, оказывается, есть доказательства, что Штейнер купил его, причем по ошибке. «Разные совсем ножи! Эксперт заключение делал» — вспомнил Терещенко слова Белоголовцева. Кому же верить? По логике вещей, верить надо Белоголовцеву. Он вел это дело, и если никого тогда не заинтересовало совпадение орудий убийства, то, может, этого совпадения и не было? Но почему тогда эксперт — человек, который на памяти Терещенко никогда не ошибался — утверждает, что ножи были практически идентичны?

Вопросы, вопросы… И главный вопрос живет в Москве. Терещенко залез на переднее сиденье; подбирая полы пальто, сердито хлопнул дверью. Шальная какая-то баба! Мотается туда-сюда… Зачем? Откуда она узнала про Антипова, про Бодайбо? Может, и правда, Антипов сел за это ограбление, а она прочитала о нем в газетах? Ну и что? Что мы имеем в наличии? Два раскрытых преступления, двое наказанных преступников и ни одного указания на то, что семнадцатого августа девяносто второго года в Корчаковке произошло что-нибудь еще! Зачем же тогда участкового Михайлова били по голове? Может, это все-таки Марадзе?

Они снова ехали мимо стройки. Терещенко задумчиво посмотрел на то, как ловко работает маленький экскаватор. Вдруг очень странная картинка буквально ударила его по глазам. «Стой! Останови машину!» — закричал он шоферу.

Тот вздрогнул, резко нажал на тормоз и теперь уже уставился на следователя с нескрываемым испугом. «С ума, что ли, сошел?! — подумал шофер, вжимаясь в кресло. — Туда ехали — заорал, обратно едем — орет!»

Терещенко нащупал ручку, открыл дверь и вылез из машины, забыв о том, что на нем длинное пальто. Ему было не до того — он чувствовал, что волосы буквально шевелятся на голове.

Экскаватор расправился с домом — на его месте теперь лежала огромная куча бревен с обрывками обоев, листы шифера, битое стекло, ржавые трубы. Весь сад был загажен — пострадали даже кусты малины по краям. Рабочие зачем-то разрушили и сарай у дальнего забора. Сквозь доски и фанеру виднелось разное барахло, скопившееся здесь за несколько десятилетий. Один предмет был явно недеревенского происхождения. Видимо, он хранился в сарае давно — и частично проржавел. «Не меньше одиннадцати лет! — шепотом повторил Терещенко, вцепившись в доски забора. — Да что ж это делается-то?!»

Там, на другом краю участка, среди разного хлама, трухлявых досок, старых ватников, весел, деталей лодочного двигателя, среди лопат, ящиков и пустых темно-зеленых и коричневых бутылок стояла медицинская каталка.