повесть

 

1

Люди идут. Их много, они разные, мужчины и женщины, дети и старики, кто-то идет молча, в одиночку, кто-то — в компании, разговаривая, кто-то смеется, кто-то улыбается, кто-то идет, опустив голову, кто-то — расправив плечи. Размашисто, размеренно, семеня, шаркая, торопясь или поминутно останавливаясь, глядя вперед, друг на друга, по сторонам или под ноги, они идут в разных направлениях, просто гуляя или может быть по делам, хотя какие дела могут быть майским вечером в пятницу, да еще в такую погоду? Они идут, многоголосо стуча каблуками по асфальту, шелестя несвоевременными, но не снятыми по привычке плащами и куртками, вдыхая успевший уже пропылиться и пропахнуть летом городской воздух, наполненный долгожданным, наконец наступившим теплом, идут, встречаясь взглядами друг с другом, сталкиваясь на мгновение и расходясь навсегда, их много, они разные, они идут нескончаемым потоком по главной пешеходной улице, по Большой Покровке, от площади Горького к Кремлю, к площади Минина, к памятнику Чкалову или наоборот, от помпезного здания Драматического театра к стеклянному фасаду магазина Народных Промыслов, у которого продавцы хохломы, солнцезащитных очков и мягких игрушек деловито сворачивают свои палатки, и еще дальше — к ломбарду на перекрестке с Малой Покровкой, темно-серому мрачному Дому Связи, к ресторану Макдональдс, переделанному не так давно из книжной лавки, к цветочным клумбам и скверу…

Официантка в синей униформе с надписью «Rothmans» на кепи, быстрым привычным движением убирает со столика грязные стаканы. Ей — лет двадцать, может быть двадцать два, вряд ли больше. Скучающее, уставшее, засыпающее лицо, кажущееся немного искусственным из-за большого слоя косметики. Кукольное лицо, кукольные светлые волосы, только глаза, пусть и потускневшие, выдают его живость. Правильный овал, чуть вздернутый нос, припухлые губы, стройная фигура. Кафе не занято и наполовину, три порядком выпивших человека за столиком у бара, двое чуть дальше, тихо беседуют, потом еще один, с перстнем на безымянном пальце, в синей джинсовой куртке, не спеша потягивает дешевое пиво, размышляя, видимо, о чем-то своем, и еще двое, мужчина и женщина, за столиком у чугунной ограды, оба — лет тридцати, одеты не броско и не дорого, но со вкусом. За оградой, на улице, группа из трех музыкантов-духовиков закончила полонез Огинского и начала какой-то малознакомый медленный фокстрот.

— Ну как?

— Тебе нужна моя оценка?

— Хотелось бы услышать.

— По-моему неплохо.

— По-моему замечательно. Это лучшее, что у нас когда-либо получалось.

— Ну не знаю, впрочем…

— Не говори ничего! — мужчина поворачивается к женщине и прерывает ее немного картинным жестом, — Давай просто посидим. Послушаем музыку. Кларнет сегодня в ударе, ты не находишь?

— Пожалуй. Просто все на своих местах.

Он чуть заметно кивает. Продолжать незачем.

В музыкантах чувствуется опыт, нет, это не дешевые лабухи из подземных переходов и прокуренных кабаков, это профессионалы, возможно, студенты консерватории, которым не хватает стипендии, хотя нет, как раз кларнет уже, кажется, вышел из этого возраста. С излишней, быть может, витиеватостью насыщает он нехитрую тему изысканными форшлагами, словно кружева плетет, мягкие, легкие, воздушные, подстать своему инструменту.

— Прекрасный вечер, — тихо произносит женщина. В тонких пальцах высокий стакан блестит загадочностью, — Все удалось.

— Просто все на своих местах. Музыка подобрана удачно.

— Удачно к чему? К обстановке? К настроению?

— К финалу. Финал звучит, да?

— Звучит. Хотя… Можно было подобрать что-то пооригинальнее. Не такое кричащее.

— Отчего кричащее? — искренне удивляется мужчина, — Негромкая живая музыка. Открытое кафе. Звуки шагов за оградой. Разговор. Крупным планом, глаза в глаза. Все выдержано, ничего лишнего.

— Возможно. Просто это уже было. Где-то.

— Все, что мы делаем, уже когда-то было. Все искусство построено на штампах. Нужно лишь расположить их в правильной последовательности. Как ноты.

— Сразу — и в философию! Погоди уж. Ладно, а если без нот?

— Без нот… Хаос. Или просто тишина.

— Я люблю тишину. О-кей, пусть будет тишина. Или хаос.

Он улыбается.

— Пусть! Мы начнем что-нибудь новое. Что-нибудь о любви. О жизни и смерти. О страстях человеческих.

— Мрачно!

— Жизненно! Мне кажется, самое время.

— Когда?

— Прямо сейчас. Отличный день для начала.

— Почему бы нет? В мае — самое время.

— Пожалуй. Ведь май — это…

— Май — это…

— Весна.

— Лето.

— Наполовину весна, наполовину лето. Мы начнем в мае и закончим осенью. Минорной осенью. Где-нибудь в конце сентября. Когда начинают лить дожди. Холодные дожди. Бесконечные, нудные, осенние.

— Полгода.

— Чуть меньше. Но этого все равно достаточно. Можно прожить целую жизнь.

— Пожалуй. Родиться и умереть.

— Нет. Умереть и родиться!

Маленький уличный оркестр заканчивает играть. Без аплодисментов, после короткой паузы, он начинает снова, другой мотив. В раскрытом футляре — несколько смятых бумажек.

Солнце село, и недавно вымытые к Пасхе стекла окон и покатые жестяные крыши старого Нижнего перестали блестеть. Кое-где уже зажегся свет. Людей на улице становится меньше, небо постепенно сереет, затем окрашивается фиолетовыми оттенками.

 

2

Молодой человек неподвижно сидел за столом и наблюдал, как маленькие пылинки играют в узком солнечном луче. «Как их много, — думал человек, — тысячи! Это из-за дороги. С дороги всегда летит пыль». Он провел пальцем по поверхности стола — остался блестящий след полированного дерева. Пыль лежала на черных клавишах печатной машинки, старой механической «Ятрани», на вставленном в нее чистом белом листе. «Обидно! — подумал человек, — Стол — это моя жизнь. Мой мир. Моя Вселенная. А я не подходил к нему уже несколько дней. Как все запылилось!»

Направо от стола стоял большой бельевой шкаф из темного дерева и тумбочка с телевизором, на стенах в шахматном порядке висели застекленные книжные полки, налево — старый, протертый кое-где и немного продавленный диван, обитый желтой тканью и накрытый ковром, кресло из того же гарнитура и все те же вездесущие полки с книгами. Корешок к корешку и еще сверху, так что не остается свободного места, Стендаль, Достоевский, Шекспир, Ницше, собрания слов и мыслей, бумажная история человечества, почти тысяча книг за стеклом в пробивающимся сквозь тополиную листву дрожащем солнечном луче. Обычная холостяцкая комната.

«Ненавижу это ощущение, — размышлял человек, — полная беспомощность. Никаких идей, мыслей, ничего конструктивного. Пытаешься выдавить из себя что-нибудь интересное, бесполезно. В голову лезет всякая муть. Вчерашнее кино, несколько фраз, услышанных в троллейбусе, работа эта, давно уже в печенках… Крутишься весь день, копаешься в бумагах и цифрах, как крот в земле, в результате к вечеру приходишь домой пустой, как скорлупа от гнилого ореха. Ничего. Ни идей, ни мыслей. Пустота. Какие-то обрывки впечатлений, воспоминания, фантазии… Все крайне бессвязно и совершенно бессмысленно. Ерунда, одним словом. Чувствуешь себя полной бездарностью. Хочется бросить все и дать себе слово больше никогда ничего не писать. Нет, нужно придумать что-нибудь. Что-нибудь новое. Как-то абстрагироваться, что ли, и начать все заново. С нуля. Может быть тогда что-нибудь получится. Записки графомана…»

Пальцы человека легли на клавиши и застыли в нерешительности.

«Что бы такое написать? — спросил он себя, — А вы что думаете, господа зрители? — взгляд куда-то вверх, в сторону оконных гардин, — О чем бы вам хотелось услышать? Можно начать с простого. Например, отношения мужчины и женщины. Он, она и еще один мужчина. Или еще одна женщина. Любовный треугольник. Конечно, ничего особенного, но это только поначалу. Вам ведь хочется криминала, сильных эмоций, не так ли? Вы устали от скучных мелодрам, вы хотите чего-то сильного? Этот сюжет можно развить. Например, довести главного героя до убийства. Или до самоубийства. Почему бы нет? Это интересно, хотя, конечно, не ново. Можно найти какую-нибудь неожиданную сторону, новый поворот — нужно лишь захотеть. Вам понравится».

На улице кричали дети. Громко, весело, непринужденно, они спорили, ссорились почти до драки и тут же мирились. Какой-то мальчишка все время визжал высоким, донельзя противным голосом: «А я не играю! А я не играю!»…

Молодой человек, которого, кстати, все, от родственников до сослуживцев, всегда звали Мишей и больше никак, ибо до отчества он еще не дорос ни по возрасту, ни по должности, одетый по домашнему просто, слегка не бритый, поскольку щетина на его лице росла так, что уже через пару часов после бритья он выглядел «слегка не бритым», 23-х лет от роду и ста восьмидесяти сантиметров росту, снял руки с клавиатуры, так ничего и не напечатав, медленно встал и вышел из комнаты.

Ветер, проникающий в комнату сквозь открытое окно, колыхал край белой тюлевой занавески. Был май, вечер.

 

3

Ветер трепал волосы на их головах. Темно-русые, коротко подстриженные у одного, того, что помоложе, и черные, длинные у другого. Ветер свистел им в уши, негромко, нудно, навязчиво, одну и ту же ноту. Ветер играл с полами их плащей, так что каждый становился похожим на флаг, на живой флаг, бежевый или зеленый, чуть склоненный, трепещущий, но крепко стоящий на ногах.

— Здесь? — спросил Миша, тот, молодой.

— Нет, еще выше, — ответил Андрей. Андрей старше, намного старше, ему уже за тридцать, худощавая фигура, тонкие губы, умные глаза, ходит, не вынимая рук из карманов.

— Куда уж выше?

— А вот, — Андрей кивнул на лестницу. Ржавую, шаткую, вертикальную, ведущую на чердачную надстройку, почти в небо, — Можно подняться еще на несколько метров.

— А нужно?

— Нужно.

Потом они поднялись на самый верх — маленькую квадратную площадку, метров пятнадцать по диагонали с большой антенной посередине.

— Ну как?

Миша огляделся. Город лежал у самых его ног, зеленый, скомканный ковер деревьев, Кремль, телевышка, покатые крыши домов, жесть, шифер, кирпичные трубы, скелеты антенн, высокое серое здание банка на площади Горького — абстрактный, скупой параллелепипед, схожие кубистские контуры высоких новостроек, две реки, Стрелка с одиноко летящими над жирафоподобными кранами черными куполами храма Александра Невского, широкие горбатые мосты через Оку, двухъярусный железнодорожный мост через Волгу дальше к западу, прямой, как линейка, уходящий куда-то в заволжские леса, небо, на треть затянутое бесформенной ватой кучевых облаков.

— Здорово!

— А я что говорил! Я сюда Олю привел, когда мы еще только познакомились. Это было испытание. Мне хотелось знать, поймет она или нет.

— Поняла?

— А ты как думаешь? — Андрей повернулся лицом к ветру, подошел к краю и задумчиво посмотрел вниз, — В прошлом году здесь один человек разбился. Забралась сюда пьяная компания, погулять просто, он и свалился. Сдуру. Полетать захотелось. Не умеют люди летать, не умеют. Закроют скоро это место, дверь заколотят и все. Удивительно, что до сих пор не заколотили.

— Да… — Миша шумно и долго втянул в себя прохладный воздух высоты, затем также протяжно выдохнул, — Будет жаль. А я вот хочу новый сценарий написать.

— А со старым что?

— Потом доделаю. Сейчас не хочется. Надоело мне. Не идет что-то.

— Понятно. А что за новый сценарий?

— У меня еще нет четкой идеи. Пока только несколько сумбурных мыслей. Я хочу попробовать поиграть с реальностью.

— По-моему, мы только этим и занимаемся.

— Возможно, — рассмеялся Миша, — Я хочу создать что-то новое. Что-то на грани жизни и фантазии. Чтобы непонятно было, сон это или явь, игра или реальные чувства. Завязка, в общем, обычная, нечто вроде любовного треугольника, но потом…

— Забавно, — Андрей задумался, — Игра, говоришь?

— Да. Кино, может быть, или театр. Разыгрывается измена, которая воплощается в реальной жизни.

— Актеры?

— Возможно. Ну допустим… — Миша замолчал на несколько секунд, сосредоточенно подбирая слова, — Они что-то играют. Некую пьесу. Это просто игра, ничего больше. Игра ради игры. Чистое искусство. Но потом что-то меняется. Разыгранные чувства становятся реальными.

— Хм… — Андрей улыбнулся загадочно, — Я бы не сказал, что это принципиально ново. Но может быть ты найдешь что-нибудь интересное. Даже в банальнейшем сюжете всегда можно найти что-то интересное. Все же забавное это развлечение — творить! Хорошо, что у нас есть такая возможность. Иногда за это даже платят. Попробуй, может быть что-нибудь получится!

— Я попробую. Время у меня есть.

— Да, времени у нас навалом.

Андрей вернулся на середину, прислонился спиной к железной мачте.

— Представляешь, когда-то здесь не было города, — подумав, начал он. Говорил он медленно и негромко, скорее самому себе, — Было такое время — только лес и ветер. Когда-то не было и леса. И зверей не было. Только ветер дул над безжизненной горячей лавой. И когда-нибудь только ветер и останется. Ни домов, ни людей, ни деревьев, ни любви, ни слез, ни рождения, ни смерти, ни пьес, ни героев. Только ветер. Когда-нибудь… — Андрей посмотрел на Мишу, — А пока здесь и сейчас — город. Большой город, полтора миллиона людей, пять миллионов крыс и миллиард тараканов, — он снова подошел к краю, — И еще машины, дома, дороги, подземные переходы, музыка и фонари… Люблю я это место, реки вот эти, город. Хорошие декорации для очередной небольшой пьесы. Иногда немного шумно, но в остальном… Он потрясающе фантастичен, ты не находишь?

— Возможно.

— Точно. Место, где сливаются две больших реки, несет в себе некую силу. Что-то такое настоящее, природное, не от неба, от земли, из самого центра. Очень древнее, языческое. Жаль будет отсюда уезжать.

— Уезжаешь все-таки?

— В Москву, в Москву… Зовут. Не сейчас, в сентябре, осенью. Но такой шанс упускать нельзя. Хочется поставить хоть что-то в столице на старости лет.

— Да… — Миша повернулся спиной и посмотрел куда-то в горизонт.

— Пошли! — Андрей хлопнул его по плечу, — Пива попьем. В этом городе продают хорошее пиво.

Металлическая лестница глухо лязгала, когда два человека по очереди спускались вниз.

 

4

Утро. Щебечут воробьи, чуть слышно шелестит листвой ветер, короткий гудок автомобиля, противно, но, к счастью, ненадолго задребезжали, отъезжая в сторону, металлические ворота близлежащей фабрики, потом донеслось прерывистое гудение двигателя, снова короткое дребезжание, закончившееся глухим стуком, словно что-то упало, чьи-то шаги. Миша лежал головой к окну, но в стекло книжных полок мог видеть его отражение. Несколько легких перистых облаков и тополиные ветви поверх трехтомника Гессе — небрежные мазки акварелью.

Еще есть время и можно полежать и подумать, расслабившись, потянувшись, прикрыв глаза. О чем? Да о чем угодно. Мысль бежит неуловимо. Даже когда мы сосредотачиваемся на чем-либо, отвлечение приходит незаметно, как бы исподтишка, и вот вместо поставленной задачи мы думаем уже о просмотренном вчера фильме, о положении на Балканах, о ситуации в стране, о новом доме, мрачной серой высотке, которую строят неподалеку, потом замечаем это, останавливаемся, возвращаемся к тому, с чего начали, но ум игрив, как котенок — ему нужно подсунуть нечто крайне интересное, чтобы он остановился на чем-то одном хотя бы ненадолго, нечто динамичное и непостоянное, как бумажка на ниточке, которая все время ускользает из лап. Одна ассоциация цепляет другую, мы углубляемся в свое детство или в мечты о будущем, мы забавляемся со своими фантазиями, мы становимся ими на мгновения, играем воображаемые роли в воображаемом мире, а потом вдруг осознаем себя лежащими на продавленном в середине диване, отчего немного болит под лопатками, а проезжающим под окном редкий автомобиль удаляющимся гулом напоминает о реальности майского утра, перистых облаков и Гессе. Почему-то эту реальность ум может воспринимать без напряжения.

«Театр» — он зацепился, наконец, за это слово, и оно повисло теперь в его уме навязчиво, словно опухоль, притягивая к себе все мысли, все внимание. Он перевел взгляд на белый, покрытый кое-где мелкими трещинами потолок и закинул руки за голову. Театр был странный. Совсем не большой, студийный, с маленьким зрительным залом, совершенно не нужным, потому что ни зрителей, ни аплодисментов, ни ожидания, ни шепота, ни возни, ни кашля в этом зале никогда не было. Этот театр был пуст, абсолютно пуст, если не считать нескольких чудаковатых актеров, собирающихся здесь вечерами, чтобы сыграть в очередной раз что-то исключительно для себя, исключительно ради наслаждения самой игрой. Когда-то они играли Шекспира, Брехта и Софокла и еще, конечно, Чехова, их было мало, и каждый, поэтому, брал на себя сразу несколько ролей, играя порой одновременно и Гамлета, и Горацио, и даже убийцу Клавдия, все в одном лице, было интересно, ново, необычно, привлекательно, завораживающе, какие монологи, какие новые трактовки всем знакомых сцен и сюжетов открывались им в этом пустом зале с восьми до десяти часов вечера! Но со временем им наскучило и это. И тогда они стали сочинять пьесы сами. И первая, самая первая пьеса была о художнике, который влюбляется в собственную модель. Они знакомятся на улице, на остановке трамвая, банально, пошло, сентиментально, обыденно, поздним майским вечером, где-нибудь в центре города, как обычно знакомятся люди на остановке трамвая, почти случайно, он влюбляется в нее по уши, он пишет ее портреты один за другим, бездарные, парадные портреты одной и той же женщины, полные позерства и мнимой, показной роскоши. Потом появляется третий или, может быть, третья, потом… Пьеса о художнике, как и его первый, написанный год назад сценарий — Миша с детства увлекался рисованием, помимо всего прочего, эта тема была ему близка, он уже не в первый раз обращался к ней и сейчас чувствовал, что играть они должны будут именно об этом, о живописи, о творчестве, о том, как из-под кисти на чистом белом холсте из ничего рождаются картины, цвета, линии. Забавное это развлечение — творить… Да… Тот, прошлогодний сценарий не получился, но этот… Это будет лучше и он получится обязательно. Как там было в недавно прочитанном стихотворении у того китайца? В центре нарисуем высокий пик-хозяин, а сбоку — горы-гости, так, чтобы мчались к нему, на сгибе поместим монашеский скит, а у дороги — простое жилье. Селу или ферме придадим ряд деревьев, составив их в рощу, у обрыва нарисуем водную ленту — пусть брызжет и мчится… Миша с радостью и вдохновением наблюдал сейчас тот удивительный, уникальный, волнующий момент, когда отдельные разрозненные мысли, бессвязные образы и смутные идеи, накопленные за последние дни, собираются в нечто цельное, четкое, оформленное, в некую конструкцию или, лучше сказать, пейзаж, масштабную картину с горами, рекой, домами и дорогами, он знал уже имена и возраст актеров, черты их характеров, он видел перед собой ясно, как в кино, первую сцену, и была полная внутренняя уверенность, что она должна быть именно такой — словно медленно выплывающая из темноты, из небытия, из пространства, не сразу, постепенно появляющийся на свет мир ирреального театра, зрительного зала, декораций, актеров и их персонажей, живущих в каком-нибудь большом городе где-то в России, не в Москве, нет, где-то в провинции, где жизнь похожа на медленно несущую свои воды Волгу, полная созерцательности и сосредоточения, когда можно остановиться, оглянуться назад, подумать и только после этого сделать шаг дальше.

Миша встал, как был в трусах, сел за стол, смахнул пыль с клавиатуры, положил руки на клавиши. Пальцы его напряженно замерли на несколько секунд, затем выстрелили короткую, звонкую очередь. На белом листе появилась надпись:

«ТАЙНЫ ЖИВОПИСИ»

киносценарий

 

5

Комната. В полумраке едва видны несколько стульев вдоль стены, контуры четырех людских фигур.

Сергей. Свет поярче?

Вадим. Нет. Оставь. Так лучше.

Таня. Интим!

Марина. Сейчас что-то будет.

Короткая пауза. Слышен звук двигаемого стула, возня.

Сергей. Не слишком затянуто выходит?

Вадим. Сойдет для начала.

Таня. Так все же, трагедия или комедия?

Вадим. Драма.

Сергей. Драма? Это слово не говорит ничего. Просто история.

Вадим. Ничего. Слишком много. Какая разница?

Камера наезжает на Вадима, так что источник света, слабая, прикрытая абажуром лампа, находится сзади, и голова — лишь контур в красно-оранжевом ореоле. Так она медленно движется от актера к актеру на протяжении всей сцены.

Сергей. И все-таки…

Вадим. Трагедия и комедия — это условность. Все зависит от чувства юмора.

Таня. Автора?

Вадим. Актеров.

Марина. Оригинально.

Сергей. Ничего святого?

Вадим. Почему бы нет?

Сергей. Ты собираешься смеяться над Ромео?

Вадим. Почему бы нет?

Таня. Любовь…

Вадим. Страсть. Только страсть убивает. А любовь заставляет расти. А Шекспир был веселый человек. Ты согласна?

Марина. Хорошо. Страсть, смерть, любовь, измена… Отношения мужчины и женщины. Как всегда. Это вечная тема.

Сергей. Просто люди похожи. И мы играем в одно и тоже. Только по разному.

Таня. Штампы, штампы… Ты был прав. Что, опять треугольник?

Вадим. Может быть. Может быть нет. Хочешь, мы сделаем круг?

Сергей. Это будет забавно. А финал? Хочешь хороший финал? Ты и я, на арене, как? Чем тебе не круг? Мы выходим на цирковую арену в костюме клоунов, почти как у Феллини, только наоборот, не уходим, а выходим и кланяемся публике. Не конец, вроде, а как бы начало. Круг. Как?

Вадим. Финала нет.

Таня. Как нет?

Вадим. Нет. Финала нет. Нет автора и нет финала. Мы — сами себе хозяева. И пусть оно идет, как идет.

Сергей. Вот как! Без финала, значит?

Вадим. Без финала.

Марина. Ясно. И что же нам делать?

Вадим. Жить.

 

6

Ночь. Город. Он сел на место у окна, благо в полупустом вагоне таких мест было полно, и в пыльном стекле увидел свое лицо. Трамвай 26-го маршрута, Московский вокзал — 4-й Нагорный микрорайон, предпоследний, последний будет через полчаса, в начале одиннадцатого. Вагон чуть качнулся назад, задребезжал и тронулся с места. Вместе с ним тронулось и лицо, или тот мир, что снаружи. Сквозь лицо проплыла, исчезая в темное, безмолвное никуда, опустевшая остановка с еще работающим металлическим киоском, заставленным сигаретами и пивом, несколько изогнутых стволов деревьев, досчатый забор, стена. Трамвай постепенно набирал скорость. В общем, это было достаточно обычное, не примечательное лицо — широкое, но не слишком, после двадцати у него начали расти скулы, отчего само лицо стало приобретать некую взрослую матерость, челюсть стала более массивной, что ему очень не нравилось, правильные черты, высокий лоб, немного крупноватый нос, что еще было терпимо, таких лиц — тысячи. Трамвай повернул, и на фоне лица поплыли яркие неоновые огни и витрины.

Он любил это время — ночь и город. Удивительное, фантастическое, немыслимое сочетание пустоты, пространства, тишины и движения. Странный, ирреальный мир, где за внешним сонным, умиротворенным спокойствием всегда что-то меняется. Конечно, ночь — это всегда прежде всего страх. Страх случайных прохожих и пьяных компаний, страх неизвестности, страх пустых дворов и подъездов, особенно в старых кварталах, где дома, построенные еще в прошлом веке, выглядят как-то особенно мрачно именно ночью. Но это не только страх. И не только усталость или голод после рабочего дня, когда ты едешь домой, мечтая лишь об ужине и постели. Ночь — это еще и вдохновение. Вдохновение от звезд, от Луны, от зажженных окон, которых — тысячи и сотни тысяч, от фонарей и редких автомобилей, и еще когда за кладбищенской оградой поют в ветвях соловьи, а это как раз сейчас, в мае, или когда в июне убаюкивающе стрекочут сверчки, или когда стук чьих-то каблуков по асфальту вырывает тебя из сна и ты лежишь где-то после полуночи и слушаешь, быть может, обрывок тихого разговора двоих под твоим окном. Это — вдохновение. Это ожидание чуда, потому что ночью всегда что-то происходит, что-то случайное, хорошее или плохое, это вера в завтрашний день и надежда на что-то лучшее. Это — ночь в большом городе.

Она зашла на Стрелке, у моста, быстро, легко, как бабочка вспорхнула, он успел увидеть лишь ее профиль, мельком, на какую-то секунду, и еще стройную фигуру, облаченную в недорогую коричневую куртку и синие джинсы, а потом только волосы, копна густых, длинных, вьющихся волос цвета спелого лимона, в них слышался запах земляники и ландышей, и еще чего-то незнакомого, легкого, неуловимого, несильный запах, почти незаметный, ровно настолько, чтобы окутать тебя только когда ты стоишь с девушкой лицом к лицу, или как сейчас, непроизвольно, тайком окунаешься в него сам…

«И еще ночь — это любовь, — подумал он, — Конечно, куда без нее?.. Сколько людей сейчас соединяются в экстазе? Для кого-то это, конечно, просто секс и удовольствие, для кого-то — привязанность, страсть, жадность или что-то еще. Для кого-то — любовь. И это тоже — ночь в большом городе».

Трамвай переехал через мост и начал натужно вбираться в гору. И тогда девушка, та самая, сидящая перед ним, обернулась.

— Простите, Вы не подскажите, когда будет улица Генкиной?

— Генкиной? — лицо Миши напряглось от умственной работы, затем озарилось виноватой улыбкой, — А это где вообще?

— Где-то в центре, — секунду она смотрит куда-то в сторону, в пространство, задумавшись, затем вновь поднимает глаза на него. Хвойный лес в солнечную погоду — такие были у нее глаза, зеленые, темные, но не слишком. Она могла бы быть колдуньей. — Там еще какая-то телефонная служба. С вышкой.

— Генкиной, Генкиной… А! Да, знаю. Этот трамвай туда не идет.

— Да? — на лице девушки появилось замешательство.

— Да. Он идет по Бекетова. А Генкиной — это возле оперного театра.

— Что же мне делать?

— Вам можно выйти. На следующей остановке, например. И пересесть на двадцать седьмой.

— Двадцать седьмой… — эхом повторила она, — Хорошо.

Потом была остановка, и она вышла. И, выходя, у самых дверей, обернулась. Миша смотрел на нее, поймал ее взгляд, улыбнулся, и она улыбнулась в ответ. А когда двери вот-вот готовы были закрыться, он выскочил следом.

— Поздно уже. Темно, — запыхавшись, выпалил он, — Можно я Вас провожу.

Тяжелое громыхание уходящего трамвая помешал ей ответить. Она рассмеялась и просто кивнула.

— Меня Миша зовут.

Девушка протянула руку.

— Лена.

— Вы не подумайте чего…

— Давай на ты!

Потом они шли по тротуару и разговаривали.

— Так я голос и сорвала, — рассказывала Лена, — Холодно в зале было. Не топили, и зачем только понадобилась эта репетиция? Он ко мне за кулисами подошел еще и говорит «Надо же, как это ты спела хорошо в конце, с надрывом таким, здорово!», а я ему уже ответить ничего не могу, сижу, слезы по щекам градом. Подруга тогда до дома довела. Так с тех пор больше на сцене не пела. У него на следующий год еще одна девчонка в хоре голос сорвала, так же примерно, родители в суд подали, он из школы ушел.

— Да… — Миша кивнул, — А твои что судиться не стали?

— Они не знали, что можно. Мама очень переживала. Голос — это тоже собственность, только мы этого не понимали. Кстати, мы почти пришли. Вот в том доме живет моя тетя. Тетя Люба. Я вообще пятый раз здесь.

— Не страшно вот так, по ночам одной ездить? В чужом городе?

— Нет, — улыбнулась она, — У себя дома я полгода в секцию каратэ ходила. Оранжевый пояс. Не бог весть что, конечно, но все же…

— Да? Хм… Ты интересный человек, Лена.

— Ты тоже, Миша. Спасибо. Я узнала сегодня много нового.

— Мне очень понравились твои стихи. Правда. Нет, правда, очень понравились! Я очень хочу услышать, как ты поешь.

Она покраснела.

— Сейчас уже не то.

— Все равно. Давай как-нибудь встретимся! Можно, я позвоню?

— Звони. Я здесь теперь долго жить буду.

Его руки шарят по карманам и достают, наконец, ручку.

— А на чем писать?

Миша снова пытается что-то найти в карманах куртки, затем, поняв, что ожидание чересчур затянулось, протягивает руку.

— Пиши на руке.

Она улыбнулась, бережно взяла его ладонь пальчиками левой руки и старательно вывела на ней шесть цифр и две черточки.

 

7

— Ну что тебе сказать? — Андрей поднял голову, — Я ожидал чего-то подобного.

— Прочитал? Дай сюда!

Оля забрала у Андрея рукопись и углубилась в чтение.

— И что? — спросил Миша.

Андрей улыбнулся.

— Задумка интересная. Сама идея. А сюжет слишком прямолинеен, предсказуем. Ты собираешься их перессорить, спровоцируешь конфликт, потом разрешишь его. Мораль и happy end. Достаточно просто.

Маленькая кухня была отделана белоснежным кафелем так, что напоминала операционную, белый навесной шкаф, белая плита, белый холодильник, белый прямоугольный стол — все было белым, сверкало, блестело и выглядело бы почти стерильным, если бы не следы человеческой деятельности — оранжевая керамическая пепельница с двумя окурками и пятнами пепла, полотенце, брошенное небрежно возле раковины, две немытых чашки с малиновым ободком там же, пластмассовые синие часы на стене, и так далее, и так далее, всевозможные, разнообразные мелкие отпечатки быта одной семьи из двух человек вносили в стерильность, однотонность мебели и кафеля кухни художественный хаос, беспорядок, пестрящие, летние краски. Кухня эта досталась им в наследство от прошлых хозяев квартиры, чудаковатой, обеспеченной пары, помешавшейся, видимо, на чистоте и порядке, в конце концов заработок, несмотря на кризис, а может быть и благодаря ему, позволил им переехать поближе к центру, в более престижный район, а эту квартиру продать по дешевке, считай, почти даром. Андрей только руками разводил — «повезло!»…

— Ну почему же просто?! — возмутился Миша, — Их ведь четверо. Двое мужчин, две женщины. Здесь может быть такая гамма чувств, от любви до ненависти, все, что угодно.

— Верно, — согласился Андрей, — Хотя для всей гаммы чувств бывает достаточно и двоих. Фишка в том, что они в замкнутом пространстве. Они ограничены сами в себе, и это делает их поведение и сюжет предсказуемым. И потом… У тебя хватит опыта, чтобы описать взаимоотношения четырех персонажей? Ты достаточно знаешь людей для этого? Здесь нужно очень тонко пройти по бритвенному лезвию, чтобы не скатиться в пошлость.

Чайник на плите дохнул паром и свистнул чуть слышно, затем, спустя секунду или две, словно отдышавшись и посмотрев на реакцию хозяев, засвистел, запыхтел, призывно, громко, закладывая уши. Оля бросила чтение и кинулась к нему, как к ребенку. Андрей встал, достал из стенного шкафа три чашки и поставил их на стол.

— Да и сама идея… — задумчиво сказал он.

— Что идея? — спросил Миша.

— Нет, идея хороша. Но если ты пишешь такую претенциозную вещь, нужно, опять-таки быть очень осторожным, чтобы писать живо, весело, интригуя, иначе у тебя зритель заснет после первого акта. Или просто уйдет. А это будет провал. С сахаром будешь?

— Ну, если есть конфеты, то без.

— Конфеты есть, — вскочила Оля, — сейчас достану.

— Философия и эстетские изыски сейчас мало кого интересуют, — продолжил Андрей, — На бесконечные кухонные разговоры просто никто не пойдет. Это может быть интересно только нам с тобой, больше никому. Действие нужно, действие. Некая драматургическая завершенность. Чтобы что-то изменилось в пространстве, в жизни, в судьбах персонажей, в умах зрителей, что-то яркое, то, что запоминается. Сильные эмоции, предательство, преступление, подлость, ревность, жадность, все человеческое. И катарсис в конце. Кто-то что-то должен понять и изменить в своей жизни. Это сюжет, понимаешь? Сюжет должен быть. С завязкой, кульминацией и финалом.

— Да? Может быть. Будет сюжет, — махнул рукой Миша, — Придумаем что-нибудь.

— Нет, вообще интересно, — Оля положила рукопись на стол и улыбнулась, — Необычно. Мне нравится. Вадим в их пьесе играет главную роль, художника, да?

Миша кивнул.

— Знаешь… — она задумалась, — Художник — это интересно. Им нужен творческий человек в качестве главного героя, я правильно поняла? Это действительно интересно. Они не просто играют, они хотят изучить процесс творчества в лицах, в реальной жизненной истории, так? Оригинально. Но… Может быть лучше сделать его сценаристом. Или драматургом. Как тебе такая идея?

— А чем плох художник?

— Понимаешь… Драматург не просто фиксирует отдельные моменты жизни, портреты, образы, пейзажи, он творит мир в динамике. Он создает характеры, прослеживает их взаимоотношения, влюбляет, разводит, убивает, все в процессе. Это интереснее, правда?

— Пожалуй… — Миша отхлебнул чаю и несколько секунд смотрел на темную поверхность жидкости в чашке, словно надеясь там что-то увидеть, — Пожалуй, ты права. Хорошо, пусть будет сценарист.

Супруги обменялись взглядами, которые могли бы показаться Мише многозначительными, если бы он вообще обратил на это внимание.

— Ты пиши! — кивнул Андрей, — Сейчас сложно сказать, что из всего этого выйдет, но хороший опыт ты в любом случае получишь. А в нашем деле это самое главное. Ну или одно из самых главных. Мне интересно, что в результате получится.

 

8

Солнце пришло в легком коротком оранжевом платье и в белых босоножках на высокой платформе. Солнце принесло с собой в маленькой сумочке лето и июнь, осветило золотом и без того яркую набережную, наполнило прозрачный, струящийся жарой воздух запахом своих любимых духов. Солнце двигалось легко, почти летя над поверхностью земли, над нагретым асфальтом, над трафаретами теней обескураженных прохожих, почти танцуя на цыпочках свое игривое, веселое, молодое, бело-желто-оранжевое па-де-де.

— Привет! — сказало Солнце и солнечно улыбнулось.

— Привет! — ошарашено повторил он.

Потом они гуляли по Верхне-Волжской набережной, от огромного лыжного трамплина, похожего на фантастический космодром, опустевший внезапно после старта космической ракеты, к памятнику Чкалову и лестнице в форме восьмерки, бродили, взявшись за руки, как дети, останавливаясь, разговаривая, и он замечал украдкой, как посматривают в ее сторону идущие навстречу мужчины. Нет, она не была той, о которой говорят: «ослепительно красивая» или «обворожительно красивая» или «настоящая фотомодель» или что-то еще в том же духе. Придирчивый взгляд смог бы различить недостатки внешности, фигуры или походки, слишком решительные, угловатые подчас и не вполне женские движения, чуть заметный, намечающийся двойной подбородок или слишком широкие ноздри, но какое это имело значение? Были еще обнаженные руки, белые, не успевшие еще загореть, покрытые гладкими, мелкими волосками вдоль предплечья, были открытые до середины бедра стройные ноги с маленькой царапиной ниже левого колена, были волосы, распущенные по плечам и одна непослушная прядь, падающая на лоб, были глаза с длинными ресницами, колдовские, языческие, хвойные глаза, которые смотрели на него широко, открыто, доверительно, ожидая чего-то — этого было достаточно. Достаточно для того, чтобы встать рядом с этой лесной нимфой, почувствовать ее дыхание, каждый вдох и выдох, ее запах, дотронуться хотя бы до узкой только ладони и окончательно, безнадежно, навсегда потерять голову.

— Хорошо здесь! — Лена глубоко вдохнула воздух, — Как здесь хорошо!

Миша облокотился рядом о парапет так, что локти их соприкоснулись.

— Это самое красивое место в городе. Вон те дома — это Бор. Этот город и стеклозавод после революции построили. А до революции там вообще ничего не было — несколько деревянных домиков и заволжские леса до самого горизонта. А представляешь, как здесь красиво весной, в конце апреля, когда Волга разливается! На этой улице жили самые богатые люди города.

— Я бы тоже хотела жить на этой улице. Боже, как жить-то хорошо!

Она раскинула руки, подобно взлетающей птице, и подпрыгнула на месте. Пронзительно голубое безоблачное небо, белеющее к горизонту, на мгновение приняло ее в свои объятия, затянутое, прикованное к земле лесами здание художественного музея безнадежно покачнулось следом, но река, река где-то внизу, у ног, спокойно продолжала нести свои искристые, посеребренные, рассеченные катерами и баржами воды куда-то на юго-восток, в страну степей.

Еще было открытое кафе, там же, на набережной, чуть ниже по склону горы, она попросила пива, и он встал в очередь к прилавку. Когда он возвращался, держа в руках бутылку с двумя надетыми на нее стаканами и тарелку с чипсами, очень низко, почти над столиком пролетело несколько чаек, оглушив всех громким, пронзительным, картавым криком.

— Красивая птица — чайка, но кричит ужасно, — сказала она.

— Нет здесь «Портера». Странно. Ладно, и так неплохо.

Небрежно махнула рукой.

— Сойдет. Я говорю, чайки — красивые птицы.

— Да, — согласился Миша, — Все птицы красивы. Во-первых, потому, что летают.

— Мухи тоже летают, — взгляд из-под прищуренных век, полный доброй насмешки.

— Хм… — Миша задумался, — Птицы изящны, грациозны, у них гладкое, обтекаемое тело.

— И еще они белые и пушистые, — и тут же поправилась, — То есть не все белые, но все пушистые.

— А то, что чайки так кричат… — он выдержал небольшую паузу, — Ты знаешь, мне кажется, в этом есть какая-то гармония.

— Гармония?

Она смотрела на него, наклонив голову, немного исподлобья, но этот взгляд ей удивительно шел.

— Ну то есть такой… цельный образ реки. Представь: высокие свистки буксиров, басовые, низкие, долгие гудки пароходов, и резкие крики чаек. Все это вместе — река. Волга.

— Да… — Лена вдруг наклонилась и прошептала ему на ухо, — Представляешь, если бы чайки пели, как соловьи!..

Они смеялись, разговаривали, снова смеялись, гуляли. Миша чувствовал, что ему становится все легче и легче общаться с этой девушкой, она была умна — несомненно, талантлива по своему, поэтическая тонкость, лиричность и готовность слушать и понимать не простые, изысканные, художественные вещи причудливым и, наверное, лучшим образом сочеталась в ней с простотой и земной, жизненной практичностью, иногда, правда, в ее словах сквозила некая грубость, озорная мальчишеская угловатость, резкое словцо, едкий эпитет, неприличная шутка, то, что резало слух, но Миша понимал, что это — огрехи среды и дворовой компании, в которой она, видимо, выросла и старался пропускать эти пассажи мимо ушей. Он все более расслаблялся, воспринимая ее более как друга, чем в качестве объекта ухаживания, уже не тяготился пауз в разговоре, не боялся так, как раньше, высказать что-то личное, сокровенное, то, как он воспринимал этот мир, то, что как ему казалось, мог понять только он — с Леной было приятно, интересно, она умела расположить к себе, умела слушать так, что хотелось говорить обо всем на свете, и он говорил, гуляя с ней под руку по Большой Покровке, сидя в кафе, стоя у парапета, быть может совершеннейшие глупости, но какое это имело значение? Вечером он проводил ее до дома.

— Мишка, спасибо, ты — замечательный, — сказала она, глядя ему в глаза, — Зайдешь ко мне? Посмотришь, как я живу. С тетей моей познакомишься. Она — хороший человек.

— Спасибо. Поздно уже. Она, наверное, спать легла. Неудобно как-то.

Лена взяла его за руку.

— Ладно тебе, пошли! У меня мировая тетя. Муж ее, дядя Гоша… Игорь Николаевич, в Москву уехал по делам. Его еще неделю не будет. Скучно ей, пошли!

Квартира тети Любы оказалась обычной двухкомнатной хрущевкой, немного старомодно обставленной, с красными коврами на стенах, с толстым, обрюзгшим и чрезвычайно ленивым черным котом по кличке Плюшкин, с большой гостиной, где, как водится, собравшись вокруг журнального столика и глядя в телевизор, по вечерам медленно пили чай. Сама Любовь Валерьевна была женщиной простой и смешливой, лет тридцати пяти, она любила своего кота, сериалы и дамские романы, не переваривала соседей справа за частые вечеринки и пекла отличное печенье. Она едва ли не первой из их большой семьи переехала сюда, рано и, как потом выяснилось, очень неудачно, вышла замуж, бросила институт, развелась, маялась по общежитиям, меняя место работы и перепробовав почти все подходящие для женщины специальности, пока не встретила, спустя восемь лет, идеального, как она говорила, мужчину, умного, работящего, немного пьющего, но какое это теперь имело значение? Говорила она о себе много и охотно, видимо, истосковавшись по собеседнику, и еще очень потешно, талантливо, в лицах рассказывала анекдоты.

— Спасибо, — сказал Миша, ставя чашку на блюдце, — Надо идти. Поздно уже.

— А то бы посидели еще! — забеспокоилась Любовь Валерьевна.

— Нет, в самом деле поздно. Скоро трамваи перестанут ходить. А завтра — рабочий день.

— Ну смотрите.

— Ты до скольки завтра работаешь? — поинтересовалась Лена.

Вопрос словно застал Мишу врасплох. Он не сразу понял, о чем речь.

— А… До семи.

— Помнишь, мы завтра к Вике идем?

— Помню, — кивнул Миша, — Которая психолог.

— Привет ей передавай, — повернувшись к Лене, проворчала Любовь Валерьевна, — Что не заходит? Земляки вроде. Совсем зазналась. На одной ведь улице выросли.

Миша встал.

— Спасибо за угощение. Все было очень вкусно.

Лена встала следом.

— Я позвоню тебе завтра на работу, хорошо?

— Звони.

Уже в прихожей, приподнявшись на носки и обняв за плечи, она поцеловала его в щеку.

— Береги себя, хорошо? — сказала девушка в оранжевом платье, — Я завтра позвоню. Где-нибудь днем.

Ее губы были теплыми и влажными, а от волос пахло так же, как и в тогда, майской ночью, в трамвае.

 

9

Маленький зрительный зал, мест на сто-сто пятьдесят, не больше. Сцена, тоже небольшая, на ней — круглый стол, несколько стульев. Вадим сидит на краю сцены, свесив ноги, Марина, Таня и Сергей — на первом зрительском ряду.

Сергей. Пассивный тип! Совершенно неинтересен.

Марина. Я тоже так думаю. Ты что, не мог найти нормального героя?

Вадим. Дураки вы!

Сергей. Ну-ка, ну-ка! Это почему это мы все дураки?

Вадим. Он — автор. Понимаешь? Нам нужен автор. Творец. Драматург. Творческая личность.

Сергей. Философ, блин, творца ему подавай! Какой он творец?! Он просто тюфяк. Он безынициативен. Да, тонкая натура, понимаю, этакий Обломов, но какой-то аморфный.

Марина (хихикнув). Скажи еще — газообразный.

Сергей. Плотности в нем нет, это точно, жизни нет, наполненности, понимаешь? Он просто наблюдатель. Диванный думатель. Какую драму ты собираешься ставить, если главный герой у тебя ничего не делает?

Таня. Зря вы так! Очень симпатичный персонаж. Милый мальчик.

Сергей. Мальчик! Моего возраста!

Таня. И все равно мальчик. Романтичный, влюбчивый.

Вадим (чуть заметно улыбается). Он тебе нравится.

Таня. Влюбчивые мужчины нравятся многим женщинам.

Вадим. Так мальчик или мужчина?

Таня. На словах поймал?

Вадим. Ладно, не буду. Он почти идеально подходит. Хотя…

Марина. Карикатурно, да?

Вадим. Да, немного. Опять штамп.

Сергей. А что делать?

Вадим. Да, менять поздно. Пусть будет так.

Сергей. Это начало провала.

Вадим. Наплевать. Для себя же играем.

Марина. Да? А я думала…

Вадим. Кстати, а что ты думаешь о героине?

Марина. Героин — штука хорошая.

Вадим. Я имел в виду женский персонаж.

Марина (подумав и пожав плечами). Девочка из пригорода. Очень они бойкие, девочки из пригорода, им бы мужика найти с квартирой, да с деньгами, ну и работу по окончании ВУЗа.

Сергей. Себя вспомни!

Марина. Хам!

Сергей. Протестую!

Вадим. Принято.

Сергей. Дело ведь не только в мужике с квартирой. Она — нетривиальный человек, и это заметно.

Таня. Все люди нетривиальны. В той или иной степени.

Сергей. Не спорю. И все же «мужик с квартирой» — это немного не ее.

Марина. Я не утверждаю, что ее цели в жизни исключительно меркантильны. Просто если ты приезжаешь в чужой город, где хочешь, скорее всего, остаться, тебе надо выжить. Просто выжить. Это тебе не скучающий быт домашнего мальчика, живущего на всем готовом, это борьба. Или ты находишь место под Солнцем, или возвращаешься в свой Усть-Пупуйск, работать на фабрике и всю оставшуюся жизнь сплетничать с соседками у крыльца. Или — или.

Вадим. Хорошо, пусть будет так. К этому мы еще вернемся. Как она относится к герою? Она его любит?

Марина. Как мы любим эти слова: «любит», «не любит»! Одним бы словом все описать, ах как было бы здорово!.. Он ей интересен. Симпатичен. Он красив, добр, интеллигентен, он ей нравится. Можешь назвать это любовью, если хочешь.

Таня. Это может стать любовью со временем. Все зависит от него.

Марина. От них обоих.

Вадим. Во всяком случае, это начало. Какое никакое, а начало.

Сергей. А дальше? Ты хотел интригу. Пока ее не видно, скукота одна. Уличное знакомство, первое свидание, любовь, пустые разговоры — все это было!..

Таня. Подожди. Будет тебе интрига.

Вадим. Будет! Играем дальше.

 

10

Пять этажей, девять пролетов, без лифта, ступень за ступенью, наверх, под самую крышу. На площадке третьего этажа им пришлось пробираться сквозь компанию четырех подростков, двух парней и двух девушек, наполнивших и без того душный воздух сизым дымом дешевых сигарет. Она, идя впереди, поздоровалась коротко, он протиснулся молча, поймав на себе несколько оценивающих взглядов. Потом, уже у самой чердачной лестницы, она встала напротив синей металлической двери без номера и два раза нажала на кнопку звонка. Дверь открыла миниатюрная, примерно по плечо Мише женщина лет тридцати, или, может быть, тридцати трех, с большими, завораживающими, блестящими глазами серого цвета и длинными светлыми волосами, заплетенными в косу.

— О! Ленка! — взвизгнула женщина и бросилась обнимать его спутницу, — Здравствуй, Солнышко!

— Приветики, приветики! А это — Миша, я говорила, помнишь?

— Помню, — сказала женщина, — Я Вика. Здравствуй!

Миша осторожно дотронулся до протянутой руки.

— Здравствуйте!

— На ты, О-кей? — Вика сделал полшага, приблизившись к нему почти вплотную, — Ну-ка! Ты…

— Ты… Привет!

— Уже лучше.

Прихожая была маленькой и тесной, два человека одевались, и уже было не протолкнуться. От входа налево, через арку, Миша прошел в комнату и почти столкнулся с человеком в белой рубашке и синих спортивных штанах. Человек пристально и колюче посмотрел ему в глаза и протянул руку.

— Олег.

— Миша.

— Привет! Как дела? — Лена поцеловала Олега в щеку.

— Да ничего, — пожал тот плечами, — живем.

Книги были свалены на полках в еще большем беспорядке, чем у Миши. Общая психология, психиатрия, гештальт-терапия, психоанализ, какие-то странные книги про магию в ярких обложках, старые, потрепанные фолианты с уже не читаемыми названиями, журналы, художественной литературы, кажется, почти не было. Миша взял наугад одну из книг, пролистал быстро, и не поняв ни слова, поставил на место. Между полками и письменным столом на стене висела огромная, примерно полтора на полтора метра картина в тонкой раме, написанная настолько темными красками и крупными мазками, что чересчур абстрактное содержание ее разглядеть можно было лишь с большим трудом и при ярком свете — вроде бы был человек, лес, луна, что-то еще, непонятно. Единственная комната квартиры, бывшая, поэтому, и кабинетом и спальней, плавно переходила, отгораживаясь легкой, полупрозрачной занавеской, в эффектно отделанную живым деревом кухню, выполнявшую, как стало ясно, еще и роль гостиной. Женщины засуетились, и принялись стремительно что-то доставать, резать, мешать и накрывать на стол, непрерывно обмениваясь весьма язвительными порой репликами и шутками о каких-то общих знакомых. Олег же оказался довольно дотошным собеседником, последовательно, настырно и в то же время как-то незаметно он выпытал у Миши все его биографические данные, где он живет и чем занимается.

— Ну, я вообще-то любитель, — как будто виновато оправдывался Миша, безнадежно краснея, — Так, больше ради собственного удовольствия. Или просто выразиться хочется. Но пишу пока в стол. Правда друзья у меня есть, профессиональные драматурги, говорят, что некоторые вещи у меня вполне даже… Посмотрим, может быть, я на следующий год в Москву поеду поступать.

— А куда? — поинтересовалась Вика.

— Не знаю пока. Во ВГИК или в литинститут. Не решил еще. Скорее всего, во ВГИК. Там, говорят, лучше. С работой только надо договориться. Или увольняться.

Она покачала головой.

— Вот ведь у людей жизнь интересная! Мишк, как я тебе завидую! А мы сидим тут, работаем.

— Кто бы говорил! — возмутилась Лена.

— Нет, ну тут завидовать, собственно, нечему, — снова встрял в разговор Олег, — Каждый по себе выбирает. Меня вот мой образ жизни устраивает. Вполне. И работа тоже.

Вика улыбнулась. Улыбалась она как-то по особенному, ярко, широко, открыто, сразу располагая к себе этой белозубой улыбкой.

— Здесь купил, там продал…

— А тебе что-то не нравится? — Олег посмотрел на нее внимательно, чуть наклонив голову, — Зато свободен, как вольный ветер.

— То-то тебя ищут все, кому не лень. То мафия, то полиция, то прокуратура.

— А, фигня! — махнул он рукой, — Не могу я в конторе работать. В десять пришел, в семь ушел, начальник тебе мозги компостирует каждый день… Нет, не по мне это. Я — сам себе хозяин. Захочу вот — отпуск себе устрою. Захочу — в Москву поеду, во ВГИК поступать.

Вика рассмеялась.

— Кому ты там нужен?

— А может и нужен, откуда ты знаешь? — возмутился Олег.

— Может и в самом деле нужен, как знать, — заметила Лена.

Они долго еще сидели, пили красное вино, ели фрукты, когда на улице стало темнеть, Вика зажгла большую свечку, поставив ее посреди стола, что придало всей вечеринке атмосферу интимной, романтической таинственности. Лена достала откуда-то гитару — играла она просто, незатейливо, обыкновенным перебором, зато пела очень красиво, высоко, с чувством, иногда, может быть, переигрывая и делая излишний акцент на некоторых драматических моментах той или иной «песенной» истории.

— Хороший ты парень, Мишка! — сказал Олег, когда последнее гитарное арпеджио медленно растаяло в воздухе, — Береги Ленку, она мне знаешь как дорога!

— А ты нас никак сватаешь уже? — грозно спросила Лена.

— А что бы и не посватать? — Олег сделал большие невинные глаза, и повернулся к Мише, — Хороша невеста? Загляденье! Смотри, как краснеет. Сам бы женился, да вот…

— Тише ты! — цыкнула Вика. Она подсела к Мише и доверительно положила ему голову на плечо, — Мишенька, не слушай ты его, дурака пьяного!

— Рано мне еще замуж, — смущенно улыбнулась Лена, — Может быть года через два.

— А то смотри! — Олег почесал грудь, — Раньше женишься, раньше разведешься.

— Да ну тебя! — рассмеялась Вика, — Ленк, спой лучше еще что-нибудь.

Лена, замерев на секунду, снова запела, и это была песня об одиноком музыканте, о бесконечной дороге, об осени и скоро наступающей зиме. Странная песня, совершенно неуместная жаркой летней ночи за окном, и оттого, возможно, обретающая какой-то иной, скрытый, глубинный смысл и пробирающая до дна души как-то необычно, по своему, больше воспоминанием, чем переживанием момента, или, быть может, страхом неизвестности в будущем, чем-то, в конце концов, очень далеким, туманным и абсолютно не здешним.

На улице возбужденно, страстно, многоголосо, заливисто стрекотали сверчки — вдоль всей дороги, в каждом палисаднике, в каждой травинке, в каждом дереве, из-под каждого куста. Июнь близился к своему завершению.

Дома одиноко ждала забытая за последние два дня печатная машинка и работа, работа…

 

11

Тот же зрительный зал, те же декорации на сцене — круглый стол, несколько стульев, рядом — софа, только общий свет выключен, а сцена освещается узким лучом рампы. На сцене — Сергей и Таня.

Сергей. Устал. Пива у нас не осталось?

Таня. Вспомнил!

Сергей. Да… Ну хоть чаю еще налей. Эх, жизнь!.. А хорошо они вместе смотрятся! Такая пара, скажи, да? Хорошо все получилось.

Таня. Все еще впереди. Сложно ему будет с ней. Взрывной характер. Властная натура.

Сергей. Может ему и нужна сейчас такая? Если люди встречаются, значит это кому-то нужно.

Таня. Не спорю. Он — ярко выраженный интроверт. Интеллектуал, к тому же. Ему нужна женщина-наполеон, сильный чувственный, легко увлекающийся, романтичный экстраверт. Я думаю, она подходит. Почти идеально. Но это не значит, что все будет просто.

Сергей. Посмотрим. Творческая личность… Хм. Хотел бы я почитать то, что он пишет. Муру, наверное, какую-нибудь.

Таня. Ну почему сразу «муру»? У него есть вкус, неплохой вкус, чувство меры, некое внутреннее изящество, почти благородство. Этого вполне достаточно, чтобы не скатиться в пошлость.

Сергей. Ты думаешь? Ну, посмотрим. Вон, картину эту тоже человек со вкусом рисовал?

Таня. Да, со вкусом. А что тебе не нравится?

Сергей. Это, я так понимаю, Иван-царевич на Сером Волке? В черно-болотных тонах. Мазки — как фаллосы. Две тысячи фаллосов, всех размеров. На любой вкус. У волка — кроваво-красные глаза, а у Ивана — лицо пассивного педика. Да он был псих, твой «художник со вкусом».

Таня. Человек самовыражается, экспериментирует. Что в этом плохого? Он ищет новые формы, он пытается раскрыть свой внутренний мир, заглянуть в самую глубину.

Сергей. Плохого — ничего. Я не осуждаю.

Таня. Ты ставишь диагноз. Как заправский врач.

Сергей. Извини. Не хотел обидеть твоего знакомого художника. Просто все это самокопание…

Таня. Что?

Сергей…Не то это. Человек сам в себе с ума сходит, а мы должны за этим наблюдать.

Таня. Иногда наблюдать за этим бывает очень интересно. Примеров тому — тысячи.

Сергей. Не спорю, я не совсем это хотел сказать. Просто сидит вот этот мальчик у себя дома, делать ему нечего, женщины его не любят, мужики, видимо, тоже, а потому что сам любить не умеет, вот он и начинает сам в себе копаться. Все равно, что онанизмом заниматься.

Таня. Ты не справедлив. Ты же его совсем не знаешь.

Сергей. Возможно, я просто по картине сужу. Эта картина — клиника. Сам образ клинический. Волк, да еще с горящими глазами — символ зла, темных сил. Плюс поза «верхом», что подразумевает секс. Да еще фаллосы. Он явно что-то недополучил в детстве и недовзял в юности. Вот и изводит себя. И краски заодно.

Таня (смеясь). Критик! Психолог! Знаешь что, психолог, налей-ка чай себе сам!

Вадим, сидящий на первом ряду, аплодирует.

 

12

Вечером была тишина. Удивительным образом не было слышно ни соседей, ни улицу. Даже сверчки стихли. Остались только шорохи, дыхание, пульс и скрип половиц.

— Хорошо у тебя здесь, — сказала она, оглядываясь вокруг, — Уютно. Это твоя печатная машинка? Как здорово! Я в детстве мечтала о печатной машинке. Столько кнопок! Мне так нравилось нажимать на кнопки.

Сегодня она была другая — пышные волосы собраны назад и перетянуты резинкой, вместо любимого оранжевого платья — белая шелковая блузка и джинсовые, короткие шорты. Почти без косметики, она выглядела строже, невиннее, моложе, словно школьница, всю жизнь просидевшая за учебниками, только загар, покрасивший медными оттенками обнаженные руки и шелковистую кожу бедер придавал ей налет южной распутности.

— Ты в детстве, наверное, облазила все заборы.

— Верно. Как ты догадался?

— Есть в тебе что-то мальчишеское. Озорное такое, ребяческое.

— Может быть… — она подняла на него свои малахитовые глаза и улыбнулась кончиками губ, — Тебе это нравится?

— Да, — осторожно, словно боясь обжечься, дотрагиваясь кончиками пальцев до ее талии, ответил он, — ты мне очень нравишься.

Замирая, затаив дыхание, он уходил в свои пальцы, чувствуя под ними грубую ткань, крупные швы, пустые петли для ремня, чуть выше — мягкий, скользящий, переливчатый, тающий шелк, сквозь который ясно ощущалось ее тепло, гладкость и упругость кожи, чуть ниже… Неуверенно он опустил руки ниже, думая про себя, что на этом сейчас все закончится, но она не отстранилась, не перехватила его настырные, наглые ладони-пауки, дав им возможность пережить, дрожа от возбуждения, все аккуратные изгибы юного гибкого девичьего тела.

— Мишка! — ее руки мягко обвили его шею, — Спасибо тебе.

— За что?

— За то, что ты есть… — на секунду она опустила глаза, — Спасибо… Ты знаешь, мне когда пятнадцать лет было, меня один парень изнасиловал. Ходил за мной, ухаживал, цветы дарил, а потом изнасиловал. Потом на коленях прощенья просил, а я не простила. И в суд не подала. Пусть живет. Потом долго с парнями не могла. Не верила никому. Встречалась с одним, а он меня предал, ушел к другой. Спасибо тебе. Ты… замечательный. Мне с тобой хорошо. Уютно.

Они смотрели друг на друга, она готова была заплакать, он, осмелев, тянулся к ее губам.

— Леночка! Ты такая… Мне иногда кажется, что я тебя придумал.

И когда объятия стали крепкими, поцелуи страстными, движенья решительными, и ничего уже нельзя было остановить, она расплакалась, наконец, тихо, почти беззвучно, незаметно для него и вдохнула: «Я люблю тебя!»…

Утром они стояли на остановке, в тени металлической крыши, вдыхая свежесть прохладного еще, еще тихого, еще безлюдного утра.

— Ты сегодня во сколько освобождаешься? — спросил Миша.

— Час в три, а что?

— Хочешь, я тебе ключ оставлю? Чего тебе тетю-то стеснять? Приходи ко мне.

— Ладно, — ключ утонул в ее пальцах, затем исчез безвозвратно в кармане шорт. Утром она не прятала волосы, и они снова, как всегда, падали на плечи причудливым золотым водопадом. — Я приду.

Потом она сказала: «Я позвоню тебе сегодня на работу, хорошо?», быстро, легко, словно бабочка, вспорхнув в подъехавший старый, дребезжащий ЛИАЗ, Миша проводил взглядом уходящий автобус и остался стоять там, где был, задумчивый, боявшийся поверить в собственное счастье. Солнце поднималось в зенит, в полдень, люди просыпались, потягивались сладко, зевали, одевались, пили чай или кофе, чистили зубы, брились или причесывались, собирали портфели, сумки и рюкзаки, шли на работу, на пляж или по магазинам, заполняя пестрым разноцветием рубашек и платьев остановки, автобусы и метро, тени их становились все короче, воздух постепенно прогревался.

 

13

В обед он вышел прогуляться. Нагретый воздух медленно перемещался с запада на восток, размеренно колыхая зеленые кроны, в небе висели несколько кучевых облаков, предвестники, как говорили, будущего циклона.

Он прошел по шумному, загазованному виадуку, полному машин, на Должнаскую, затем свернул на бульвар Мира — когда-то это был канал, в петербургском стиле окружающий водяным рвом Нижегородскую ярмарку, а сейчас просто бульвар — пустой тротуар, несколько деревьев, газон, кусты и флегматичная от старости афганская борзая, спущенная хозяином с поводка. На тротуаре были нарисованы белой краской цифры и черточки — по утрам здесь наматывали километры ученики из близлежащей школы. Он прошел дальше, пересек улицу, поднялся по лестнице. На площади Ленина, у центральной гостиницы, почти у самых ног вождя пролетариата рабочие ставили железный решетчатый забор — приехал московский цирк-шапито. Уже стоял белый вагончик с веселым рыжим клоуном на борту, нелепо и карикатурно нарисованным, с надписями «ЦИРК» и «ТЕАТР ЗВЕРЕЙ», уже стояла маленькая будка с афишей, в которой через пару недель будут продавать билеты, но не было еще детей и родителей, а также музыки, воздушных шаров и мороженого — случайные прохожие редко проскакивали мимо, бросая быстрые равнодушные взгляды. Он прошел вдоль забора и оглянулся — клоун на вагоне улыбался непомерно широкой, мультяшной улыбкой, но большие, подведенные тушью глаза его были грустны. Или ему это показалось?

Затем он вышел к остановке и скверу с книжным базаром — тот не блистал разнообразием, лакированные детективы, фантастика, книги по экстрасенсорике в суперобложках, модные глянцевые журналы с портретами полуголых красавиц, больше ничего, да и самих торговцев, видимо из-за жары, было раз-два, и обчелся. Дальше была набережная с плавучим рестораном «Летучий голландец» — здесь ветер дул сильнее, а близость реки создавала хоть какую-то иллюзию прохлады. Вода в Оке текла мутная, какого-то зелено-коричневого цвета, в ней плавали островки пены и мелкий мусор. Когда-то здесь не было города, и река была чистая, почти как горный ручей, воду можно было пить, а рыбу ловить руками, потом, пару тысяч лет назад, какой-то умник из местного угорского племени соорудил здесь первый деревянный причал, а тысячу лет назад с юго-запада пришли славяне. Хорошо организованные и вооруженные, закаленные в боях с кочевниками, они без труда потеснили местное население и, спустя два столетия, основали город — несколько домов, окруженных частоколом бревен, восточный, самый дальний пограничный форпост Владимирского княжества. Здесь, на этом месте, казалось, кончалась цивилизация, вокруг и дальше на восток, за высоким забором были только леса на тысячи верст, темные хвойные к северу и смешанные к югу, с обилием зверья и редкими городищами диковатых язычников. Городок был настолько маленьким, далеким, тихим и никому особенно не нужным, что монгольские орды Батыя прошли мимо, не заметив его. Годы шли, Батый дошел да Адриатики, вернулся назад и умер, Орда захватив и разрушив все, что оказалось в пределах досягаемости, угомонилась и принялась торговать — по Волге из низовьев и через Каспий из Персии поплыли купцы — город в дни их нашествия становился похожим на мифический Вавилон, они раскладывали товар прямо на пристани, кричали шумно, многоголосо, разноязыко, суетясь, торгуясь, продавали всякие заморские диковинности, меняли у местных ковры на меха и перец на золото, затем быстро грузились на свои маленькие суда и уплывали, прикрывшись щитами и копьями от речных пиратов, город же быстро богател, рос, люди вырубили леса вокруг, отстроили каменный Кремль, затем, когда Орда канула в лету, и граница отодвинулась далеко за Урал, город фривольно раскинулся в ширь, по обоим берегам Оки, строя мосты, прокладывая дороги, засыпая болота и овраги. А вода в реке постепенно мутнела и засорялась, и рыбы становилось все меньше. Что-то люди, конечно, потеряли, что-то приобрели. Как всегда…

Время поджимало, и пора было возвращаться назад — он снова прошел мимо цирка и мимо клоуна на вагоне, специально сделав крюк — на какой-то момент лицо клоуна даже показалось ему знакомым, во всяком случае, это напоминало что-то близкое, родное, может быть из детства, возможно, давно забытую и поломанную игрушку, или, быть может, картинку из книжки.

Девушка с зелеными глазами и волосами цвета лимона сегодня вечером будет ждать его дома. Самая красивая из тех, кого он когда-либо видел в жизни. Наверное.

 

14

Гримерная. Большие зеркала везде. Стук в дверь. Марина, одетая в белый халат, открывает, входит Сергей. На его лице — клоунский грим, рыжий парик, красный поролоновый нос, на голове — большой красный берет с помпоном.

Сергей. Хорошо ты играешь! Аж завидки берут. Страстно так, порывисто.

Марина. С чего это вдруг ты решил меня похвалить?

Сергей. Так, просто понравилось. Натурально получилось. За душу берет.

Марина. Ты часом цветы мне не принес, юный поклонник?

Сергей. Принес. Целую корзину.

Сергей изображает, как подносит цветы к ее ногам. Вынимает из «корзины» несколько «цветов» и осыпает ее.

Сергей. Примадонна!

Марина. О! Как Вы эффектны!

Сергей. Примадонна! Моя Коломбина! Уж сколько лет, томимый страстью, взывал я к небесам, и вот…

Марина. Кто раньше Вам мешал?

Сергей. Я сослан был указом короля! В Шотландию. Дворцовые интриги, и ложь, и злость, и мерзость, и порок!

Марина. Я слышала, Вы с дамою другой…

Сергей. Вас нагло обманули! Эти слухи… Как можно верить им!

Марина. Народ ведь зря не скажет. Уйдите прочь!

Сергей. Я только Вас люблю! Умру с любовью этой!

Марина. В самом деле?

Сергей. Да, прямо здесь! Повешусь! Ради Вас!

Марина. Здесь нет крюка.

Сергей. Но я найду! Веревку!

Марина. Мой герой! Вам сдохнуть не позволю!

Марина и Сергей, вместе со всеми своими отражениями, стремительно и порывисто раздевают друг друга.

 

15

Было воскресенье, пикник, духота и Солнце, которое грело нещадно, по июльски. Миша, накупавшись, вышел из воды и подставил яркому свету не успевшие еще сильно загореть худые, покрытые каплями воды плечи. Вика, сидя на коленях, резала овощи, Лена и Олег шумно и весело плескались, одаривая друг друга тучей радужных брызг.

— Ну все! — громко кричала Лена, — Доигрался!

Олег, потешно перемещая свое немолодое уже и немного грузное для таких игр тело, быстро выбежал из воды. Девушка кинулась следом.

— Нет, я его сегодня точно утоплю.

— Вик, ну что она ко мне привязалась?! — жалобно взмолился он, — Что я ей сделал?!

— Нахлебаешься у меня воды, подожди!

Лена подбежала, схватила его за руку и потащила обратно, к воде.

— Вик, защити меня! — с неподдельной трагичностью в голосе крикнул Олег, — Твоего любимого Олежека хотят утопить.

Вика оторвалась от резки овощей, посмотрела на все это действо, сощурившись и прикрыв глаза ладонью от солнца, и изрекла:

— Ой, утопи Христа ради! На фиг не нужен.

— Зрасте! — Олег встал на кромке воды, как вкопанный, уже как будто не замечая всех попыток Лены сбить его с ног. Глаза его округлились, — Ты что думаешь, она шутит?

— Не думаю, — спокойно ответила Вика, — Поэтому и говорю.

— Ну вас! — махнул он рукой и, демонстративно надувшись, пошел к костру, — Злые вы! Никто меня не любит!

Лена догнала его и обвила руками.

— Олежек! Солнце мое! Да как же тебя не любить-то?!

— Ну слава Богу! — Олег расплылся в улыбке, — Нашлась понимающая душа!

Девушка ловко, одним резким, и в то же время каким-то очень грациозным, совершенно естественным движением подсекла его опорную ногу. Олег, теряя равновесие, не растерялся, успел схватить ее за талию, и они оба со смехом повалились в зеленый травяной ковер. Секунду она лежала на нем, лицом к лицу, почти дыша ему в рот, затем встала, не торопясь отряхнула травинки с ног и пошла к Мише. На ней было черное миниатюрное бикини, более показывающее и подчеркивающее, чем скрывающее, небольшая, упругая, очень изящная грудь, стройная фигурка, совсем не широкие бедра — настоящая лесная волшебница, золотоволосая наяда, играющая с людьми и богами, манящая, смеющаяся, ставящая подножки и вечно ускользающая, походкой манекенщицы она шла босиком по зеленой траве, сквозь переливы солнечных лучей и выглядела сногсшибательно.

Олег остался лежать там, где упал, на спине, раскинув руки, уходя задумчивым взглядом прищуренных глаз в бескрайность и глубину синего, неизмеримо высокого, с редкими пятнами медленно ползущих серых облаков неба.

— Вот так всегда! — наконец сказал он, — Вот и верь женщинам! Только булки-то расслабишь!..

— Миш, ты что такой грустный? — подходя, спросила она.

— Я не грустный.

— Грустный, грустный! Ты что, ревнуешь?

— Нет, — Миша изобразил на лице некое подобие улыбки, — Просто задумался.

— Никогда не ревнуй меня, слышишь? Никогда! Я люблю тебя!

Она поцеловала его быстро, легко, в губы. Он почувствовал привкус озерной воды. Раздался нарочито грозный голос Олега:

— Ну что, будем есть или нет?

— Проголодался, Солнце мое? — спросила Вика.

— Ага, как волк.

Они купались, играли, плясали и прыгали, взявшись за руки, через костер, потом сидели вокруг огня, смотрели на пламя и разговаривали, пока не стемнело. Олег много шутил, рассказывал о своей бурной молодости, о том, как работал в райкоме комсомола, дойдя до должности секретаря, как ушел с первыми рыночными веяниями, создав едва ли не первый в их маленьком городке кооператив, как быстро прогорел, перебрался вместе с Викой в Нижний и начал все заново, практически с нуля — рассказчик он был замечательный, все смеялись до коликов — над ним, над его открытой, почти детской непосредственностью и частой курьезной невезучестью, над его бывшими друзьями и коллегами, каждый из которых был странен и комичен по-своему. Вечерело, ветер подул прохладой, шумная компания, обустроившаяся на берегу справа от них собралась, загасила костер, упаковалась в «Волгу» и уехала, зато приехала новая, с палатками, в ночь, они расположились чуть дальше и тут же кто-то, едва выйдя из машины, бросился с диким тарзаньим криком в теплую воду.

Лена догрызла яблоко и, привстав, выбросила огрызок далеко-далеко. Села, поежившись, накинула на плечи Мишину рубашку.

— Замерзла? — спросил Миша.

— Нет, ничего… Хорошо, что у нас есть зима.

Олег удивленно посмотрел на нее.

— Не понял, ты о чем?

— Представляешь, если бы мы жили на экваторе где-нибудь. Каждый день был бы такой вот пикник, этот костер, этот лес, озеро, река или море, солнце или звездная теплая ночь. Мы бы, наверное, не замечали, как прекрасно все это, как это все хорошо.

— Мы бы просто привыкли, — заметил Миша.

— Да, к хорошему быстро привыкаешь, — добавила Вика.

— А отвыкать потом… — протянул Олег, и после паузы добавил, — М-да. А ведь придется.

— Может быть это и хорошо? — сказал Миша, — Мы обречены сносить временность всего, что нас окружает, временность нас самих. Это придает блюду нашей жизни привкус перца. Мы острее понимаем, что значат три месяца лета, костер, лес, озеро, что такое любовь к женщине, что такое счастье, что такое мгновение счастья, мы учимся ценить это мгновение и наслаждаться им.

— Золотые слова! — зааплодировал Олег, — Мы бы так и остались на деревьях, если бы не зима, если бы нашим предкам не нужно было бороться за это сиюминутное счастье. Только сиюминутность эту понимать нужно не умом…

— А чем? — спросила Лена.

Олег пожал плечами.

— Душой, наверное. Почувствовать ее надо, понимаешь?

В воздухе повисла пауза. Олег и Лена смотрели друг на друга, и этот взгляд мог означать все, что угодно. Миша по очереди оглядел их обоих, он действительно не знал, плакать ему или смеяться.

Костер постепенно догорал, уже не потрескивая весело, тихо, незаметно, почти без дыма, в него уже никто не подбрасывал сухих веток, вскоре остались одни лишь тлеющие угли, красиво мерцающие оранжево-красным в наступающих сиреневых сумерках.

 

16

Уличный фонарь нарисовал четыре узорчатых квадрата — на книжном стеллаже и полках, узоры на них — ветки и листья — медленно колыхались от ветра. Лена спала сладко, крепко, не замечая ничего вокруг, окончательно и бесповоротно улетев в мир собственных снов и иллюзий. Вот она лежит на правом боку, положив под щеку ладонь, обнаженная левая рука свободно вытянута вдоль тела, светлые волосы хаотично растрепались по подушке. Негромкое дыхание, чуть приоткрытый рот — милое, невинное, как у большинства спящих людей, лицо. Электронные часы мигают зеленым светом. Три часа ночи.

Вечером они были у Андрея и Оли — вышла довольно милая вечеринка из тех, которые Миша особенно любил — с творческими, и поэтому хорошо понимающими друг друга людьми — читались стихи, отрывки пьес и сценариев, говорили о постмодернизме и уже далеко не новой «новой волне», о фильмах Кустурицы и книгах Пелевина, пили чай, обсуждая результаты последнего Каннского фестиваля. Андрей писал какую-то новую пьесу, об этом Мише тайком намекнула Оля, но ни сюжет, ни идею, ни даже название он из авторского суеверия не хотел никому говорить, пьеса была написана уже примерно наполовину, он хотел закончить ее к осени, чтобы показать в Москве. Еще они смотрели телевизор, слушали музыку, в общем, вечер удался. Лена говорила мало, предпочитая молча и как-то многозначительно улыбаться, один раз прочитала свои стихи, сказала, что писала фантастические рассказы, когда училась в школе, которые, впрочем, она никому никогда не покажет. Засидевшись допоздна, они возвращались домой пешком — семь трамвайных остановок, не очень много, тихой и теплой июльской ночью, в которые так приятно бродить с девушкой или одному по старым кварталам города. Деревянные, всегда тихие, резные, засаженные по обеим сторонам тополями улицы этой части Нижнего постепенно исчезали с лица земли, уступая место стремительно наступающим красно-белым кирпичным стенам высотных новостроек, огромных, по своему красивых, конечно, но все же как-то удручающих своей массой и искусственностью муравейников. Не везде, разумеется, кое-где, ближе к деловому и культурному центру, новые дома по настоящему радовали глаз изысканными башенками, мансардами, лепными карнизами и красными черепичными крышами — словно уголок Франции или Швейцарии, Миша никогда не был за границей, но думал, что европейские города, особенно почему-то швейцарские, должны выглядеть именно так — непременно с мансардами, черепицей и булыжной, очень модной в последнее время в России мостовой.

Они шли и шли, он показывал ей особенно красивые, на его взгляд, дома, пересказал почти все содержание двух своих любимых фильмов, это как-то само собой получилось, она слушала внимательно, кивала, уже ближе к дому рассказала немного о своих родителях и родном городе, где не было, по ее словам, ничего, кроме бесконечной, безнадежной, беспросветной скуки — завод, вокруг которого был построен город, уверенно шел к банкротству, люди, оставшись без дела, постепенно спивались, молодежь подсела на наркотиках, многие из тех, с кем она училась в школе уже сидели или скоро сядут, многие уезжали, городские власти, оставшись без денег, не могли толком ни дорогу починить, ни отштукатурить фасад собственного здания на центральной площади, в прошлом процветающий город постепенно вымирал, пустел и разрушался. Он смотрел на нее, поддакивал, и думал о своем сценарии. Сценарий двигался к финалу. Уже была измена, уже начались обиды, уже завязался конфликт. Марина ушла к Сергею, стройный актерский коллектив из-за личных разборок разваливался на глазах. Миша не знал толком, о чем писать дальше, конфликт нужно было как-то развить и закончить, он подумывал о том, чтобы подтолкнуть Вадика к самоубийству или еще к чему-то подобному, криминальному, но не был до конца уверен — его нынешнее настроение, да и сама атмосфера получающегося фильма не располагала пока к подобного рода вещам. Он думал, мучался, проигрывал в уме варианты, спорил сам с собой, эти непослушные, живущие уже как будто сами по себе, без его ведома, актеры не выходили у него из головы. Он думал и о пьесе, которую они сочиняли — как-то невольно, с подсказки Оли он сделал главного персонажа похожим на самого себя, это было увлекательно, необычно и очень просто — всегда легко писать о ком-то, кто похож на тебя или на близких тебе людей, ты как будто списываешь характер с натуры, не надо ничего придумывать, высасывать из пальца, образы получаются очень живыми, естественными. Но у этой медали была и оборотная сторона: описывая сам себя, свою жизнь, пусть и в чужой пьесе, в чужом актерском исполнении, он как будто раздевался на публике, демонстрируя свое исподнее кому-то чужому, даже Лене, человеку, которому он доверял, казалось, более всего, он боялся показать сейчас то, что выходило у него из-под пера, вернее, из-под каретки. Он боялся, что она найдет какие-то параллели и с собой тоже, в лице, может быть, Марины или героини, которую она играет, боялся, что они могут поссориться, что она когда-нибудь может обидеться, разлюбить его и уйти, и тогда он опять останется один.

Город был молчалив, а небо — темно-синим, совершенно беззвездным, набежавшие с запада темные тучи предвещали конец засухи и скорые дожди.

 

17

Костюмерная. Множество всевозможных костюмов, тряпок, все стены увешаны афишами, очень яркие, пестрящие краски.

Сергей. Ну и долго мы будем волынку тянуть?

Вадим. Ты о чем?

Сергей. Столько времени продолжается эта заумь, а до сих пор никакого действия! Ничего, что можно было бы считать интересным. Местами это забавно, может быть даже смешно, но не более. А в целом — слезоточивая, банальная мелодрама, заумные, нудные, однообразные, как осенний дождь диалоги — и это все, на что ты способен?

Вадим. Это и твоя пьеса тоже.

Сергей. Вот именно!

Вадим. Ты хотел интриги…

Сергей. И где она?

Марина. Нет, подожди, все только началось. Она уже изменила ему, скоро он об этом узнает.

Сергей. И что? Ну узнает, и что? Пойдет в ванную и размажет сопли по раковине? Я не вижу динамики. Ну хоть убей, не вижу! Я не вижу ничего, что могло бы заинтересовать. Нужны сильные характеры, нужна борьба, нужно прямое столкновение темы и контртемы, так, чтобы мурашки по коже.

Вадим. Что ты предлагаешь, любитель Шекспира?

Сергей. Дай мне возможность действовать!

Вадим. У тебя и раньше была такая возможность.

Сергей. Ага! Ты же следишь за каждым нашим шагом. Ты навязываешь нам свое видение сюжета. Ты что, вообразил себя автором? Так не пойдет! Сам говорил — мы не авторы, автор там, дома по машинке стучит, мы не какие-нибудь сочинители, мы актеры, мы живые, черт возьми.

Вадим. Положим, что так, но я не пойму, к чему ты клонишь? Хорошо, тебе не нравится сюжет. Предложи что-нибудь дельное!

Сергей. У меня есть план. Мы с Маринкой сделаем тебе такую пьесу, зритель вздрогнет!

Вадим. Мы с Маринкой…

Сергей. Только не мешай мне ради Бога!

Вадим. Тебе помешаешь!.. Ты же как танк.

Сергей улыбается. Вадим встает и уходит. Таня вскакивает.

Таня. Дураки вы!..

Таня выбегает в коридор вслед за Вадимом.

Вадим стоит у окна. За окном серое, вечернее небо, двор, стены домов, окна. Сзади подходит Таня. Вадим поворачивает к ней голову и смотрит ей в глаза. Долго.

Вадим. Может быть оно и к лучшему, как знать. Пусть оно идет, как идет.

Таня подходит и обнимает его сзади.

 

18

— Я люблю тишину. В тишине мир воспринимается по особенному. Ты вдруг начинаешь слышать то, что раньше не слышал или не обращал внимания. Каждый, даже самый незаметный звук, скрип половицы, звяканье фарфоровой чашки, когда ее ставят на блюдце, шум проехавшего автомобиля или шелест бумаги, когда переворачиваешь страницы книги. Я люблю шелест страниц. С детства еще. Он успокаивает. А когда звуков нет вообще, такое конечно редко бывает, тогда ты лучше воспринимаешь мир зрением. И еще запахи, можно сосредоточиться на запахах или на том, что чувствуешь кожей…

Ее голова лежала у Миши на коленях, и ему это было приятно. Обнаженные изящные ноги, которые она никогда не стеснялась при случае показать, покоились, скрещенные, на подлокотниках дивана, белая майка едва прикрывала черные трусики, зеленые глаза были устремлены куда-то вверх, нет, не в потолок, куда-то выше, дальше, в бесцветную неизвестность, ее тихий задумчивый голос в сочетании с шумом дождя уводил куда-то в ирреальное, сонное, метафизическое пространство, где не было на самом деле ни дождя, ни голоса, а были только мысли и легкие, прозрачные, мимолетные, воздушные образы, которые возникали и исчезали, сменяя друг друга со скоростью кинопленки — мечты, воспоминания. Капли стекали по стеклу окна, размывая внешний мир, дома и деревья в бессмысленную, динамичную, все время меняющуюся абстракцию.

Они все больше и больше проводили времени вместе. Практически окончательно перебравшись к нему жить, девушка встречала его вечерами, они ужинали, потом смотрели телевизор или просто болтали о всякой всячине, читали книги, ходили в гости. Сценарий свой Миша почти забросил, машинка была задвинута в угол стола и обиженно молчала, эта бездеятельная, вялая, дождливая праздность, продолжающаяся уже не первую неделю немного смущала и беспокоила его, впрочем, он надеялся вернуться к работе позже, когда позволят обстоятельства, а сейчас эта пауза, пожалуй, была даже на пользу — многое из первоначальных замыслов надо было переосмыслить, а может быть даже, в последнее время он все чаще об этом думал, переписать заново — слишком, слишком далеко зашла та странная, как-то само собой образовавшаяся связь между сценарием и его собственной, личной, вполне реальной жизнью, словно то, что было написано на бумаге неким мистическим образом через день или два воплощалось в действительности, и то смутное, тревожное предчувствие чего-то большого и крайне неприятного, которое непроизвольно выходило у него в последних сценах — о, это пугающее ожидание было очень знакомо ему и здесь, в этой комнате, по эту сторону стекла, оглядывая ситуацию со стороны, вспоминая прошедшие разговоры, реплики, взгляды и жесты, он часто ловил себя на мысли, что отношения Олега и Лены далеко не так просты, как кажутся, что здесь, возможно, кроется что-то в прошлом, нечто, о чем он не в силах знать, только догадываться, и это нечто, как виделось ему, могло изменить все в одночасье. Можно было, конечно, спросить Вику, но, с одной стороны, они были не настолько близкими друзьями, с другой — тема была уж больно щекотливая.

Лена неожиданно встала, села ему на колени и обвила руками шею.

— Ты что-то совсем не свой в последние дни, — сказала она, — Что происходит? Я говорю, а ты как будто не слышишь. Мне иногда кажется, что я живу со стенкой.

— Не обращай внимания. Этот сценарий…

— А что сценарий? — короткое движение бровью, — Кстати, когда ты перестанешь его прятать? Он столько места занимает в твоей жизни. Так хочется почитать!

— Когда закончу, — отрезал Миша, — Не могу показывать недоделанную вещь.

— Даже мне?

— Понимаешь… — он задумался на секунду, — Он — странный. Очень странный. Этот сценарий. Я иногда сам не понимаю, почему он выходит так, как получается. Это что-то из подсознания, что-то, что выше меня, или глубже. Как внутренний голос. Он словно говорит мне, что делать, как писать… И то, что получается… Это странно. Это как зеркало меня, моей жизни, всего, что со мной происходит. Кривое зеркало. Я не могу его тебе показать. Сейчас. Извини!

Она смотрела на него пристально, внимательно, не мигая, словно гипнотизируя и заглядывая таким образом в самые глубины его души.

— Ты меня боишься?

— Нет, что ты! — отступал Миша, — Дело не в этом. Может быть, я себя боюсь.

— Если ты не доверяешь даже себе, как ты можешь любить кого-то другого?

— Я люблю тебя! Ты мне веришь? Но это выше меня. Я еще не совсем в этом разобрался. Иногда я просто перестаю что бы то ни было понимать. Может быть, я его никогда не закончу.

— Зачем же ты его пишешь? — искренне удивилась она.

Он пожал плечами.

— Не знаю. Чтобы разобраться.

— В себе?

— Да.

— Ты — странный тип! — Лена покачала головой, задумалась и добавила, глядя уже куда-то в сторону: «Очень странный!» Она перебралась в кресло, устроилась, поджав под себя ноги, и включила телевизор — сосредоточенная, внимательная, отстраненная.

 

19

Гримерная. Неяркий свет. Входит Вадим в белом балахоне, на лице — белый грим Пьеро. Он садится перед зеркалом и начинает медленно, очень медленно снимать его салфеткой.

Вадим. С какой старательностью мы изображаем страсти на сцене! Мы играем в любовь, мы выдавливаем слезы или разыгрываем радость. Мы лицедействуем. Мы копируем окружающую нас реальность и создаем реальность новую, гиперреальность на грани фарса и трагедии, реальность, которая шокирует, удивляет, учит и выворачивает наизнанку. Мы строим гримасы, мы танцуем на фразах, мы складываем стихотворные строки в карточные домики, только достаточно ли мы мудры для этого? Знаем ли мы о жизни больше, чем другие люди, чтобы смешить других и смеяться самим? Достаточно ли мы ответственны для того, чтобы говорить, чтобы создавать образы, чтобы учить?

Сергей (из темноты). Хороший монолог. Сам придумал?

Вадим (немного опешив, но быстро придя в себя). А какая разница?

Сергей. Ноль или единица?

Вадим. Одна вторая. А в сущности, это одно и тоже. Или я не прав, Гамлет?

Сергей. Ты прав, Ромео, ты как всегда прав. Только…

Вадим подходит к Сергею и хватает его правой рукой за шею.

Вадим. Тебя что-то беспокоит?

Сергей. Ты меня беспокоишь.

Вадим. В чем же?

Сергей. Как далеко ты способен зайти?

Вадим. В чем?

Сергей. В игре или в жизни, какая разница?

Вадим. Разницы никакой. Ты знаешь.

Сергей. Знаю. Но мне кажется, ты слишком близко к сердцу принимаешь некоторые вещи.

Вадим. Но я же Ромео…

Сергей. Который так и не покончил с собой. Он вырос, постарел, растолстел и женился на какой-нибудь знатной веронке.

Вадим. Верно. Но он все равно остался Ромео. Может быть немного изменившимся, но…

Сергей. Суть игры…

Вадим. В чем суть игры?

Сергей. В том, чтобы пройти ее до конца. Или я не прав?

Вадим. Прав. Но конец игры каждый определяет сам.

Сергей. И какой конец нужен тебе?

Вадим (улыбаясь). Я же говорил. У этой пьесы нет финала. Финал — это отсутствие.

Сергей. Отсутствие чего?

Вадим. Идей, образов, концепций, чего-нибудь. Просто отсутствие. Тебе нравится такой конец игры?

Сергей. Это… игра?

Вадим. Какая разница?

Сергей. А ты упрям. Ладно, посмотрим, там будет видно.

Сергей выходит. Вадим закрывает за ним дверь, задумчиво прохаживается вдоль гримерной от стены до стены несколько раз.

 

20

Она исчезла. Она не пришла в пятницу и в субботу не пришла, и в воскресенье. Любовь Валерьевна по телефону сказала, помявшись пару секунд, что Леночка уехала домой, к родителям, и будет через неделю-другую, и он почему-то не очень этому поверил, хотя объяснение выглядело вполне правдоподобно — что-то было не так, где-то была ложь, что-то наверняка произошло, он это чувствовал, быть может потому, что также чувствовал ранее, что что-то должно было произойти, и сейчас вот, словно следуя планам актеров — началось.

Квартира без нее производила впечатление пустой — он сам не успел заметить, как привык к постоянному присутствию этой молодой женщины — теперь все было как-то не так, одиноко, брошено, безлюдно, по осеннему, хотя до осени было еще далеко — тот же диван, где они проводили ночи, тот же стол с печатной машинкой, она иногда печатала на ней всякую дребедень, то же кресло с высокой спинкой, те же книжные полки, которые он безнадежно забросил за последний месяц, даже пыль не протирал — все было тем же, стояло на своих местах, но сурово молчало и выглядело теперь, без нее, совершенно не жилым, как будто это была не квартира, а комната в музее — типичный быт рядового клерка в провинциальной России конца 20-го века. Он присел на корточки перед шкафом, засунул руку глубоко-глубоко в его чрево и выудил из груды одежды красную картонную папку. Сценарий. Тесемка завязана слишком туго, бантиком — он никогда так не делал, просто перехлестывал несколько раз. Подозрения оправдывались. Миша расшнуровал папку, вынул кипу отпечатанных листов, просмотрел их быстро, затем по одному разложил на полу перед собой, словно карточный пасьянс. Листов оказалось ровно тридцать, хотя теперь это, наверное, уже не имело значения.

Небо к вечеру сильно потемнело, а ночью налетел ураган. Неожиданно грозно завыл ветер, нещадно сгибая несчастные, брошенные на его произвол деревья, поднимая в воздух тучи пыли и мелкий мусор. Хлопнула не запертая форточка, бумаги, оставленные на столе разлетелись во все стороны. Миша не спал — он вскочил вовремя, быстро справился с непослушным окном, собрал листы и снова лег на диван. Погода за окном продолжала буйствовать — ломались ветки, обрывались электрические провода, электронные часы, последний источник слабого света, мигнули прощально и погасли. Остались только темнота, ветер и дрожащие от напряжения стекла.

К утру все стихло. Еще дул ветер, но уже не тот, тихий, спокойный, еще гнущий, но ничего уже не ломающий, обычный ветер Среднерусской возвышенности, рабочие городских служб в оранжевых жилетах деловито собирали в грузовики обломанные ветви и натягивали провода, на несколько минут из-за туч даже выглянуло Солнце. По дороге на работу он прошел мимо цирка шапито, бывшего цирка — он оказался, как говорили, почти в самом эпицентре, ураган снес штанги, поддерживающие шатер по периметру, и теперь цирк напоминал большой, полуспущенный, бесформенный воздушный шар, привязанный к земле, синий брезент которого колыхался и хлопал на ветру, вздыхая, как большое умирающее животное. Вагончик с клоуном остался на месте, ему ничего не сделалось, и нарисованный клоун по прежнему улыбался своей загадочной знакомой веселой и в тоже время немного грустной улыбкой.

 

21

Помещение, заполненное декорациями. На первом плане — декорации древнего Рима. В комнате включается свет, туда вбегают Сергей и Марина. Сергей начинает ее раздевать.

Марина. Здесь?

Сергей. Почему бы нет? Тебя что-то смущает? Посмотри вокруг. Здесь можно устроить хорошую оргию. Ты любишь оргии?

Марина. Обожаю!

Они занимаются любовью. После того, как все кончилось, она немного отстраняется от него и поправляет помятую одежду.

Сергей. Мне начинает нравиться этот спектакль.

Марина. Мне тоже. Здесь немного пыльно.

Сергей. Не беда. Я, кажется, начинаю понимать, зачем он затеял всю эту комедию.

Марина. Зачем же?

Сергей. А зачем обычно затевают комедии? Чтобы посмеяться.

Марина. Над нами?

Сергей. И над нами тоже. Мы играем без зрителей, в пустом зале. Это хорошо. Это значит, что мы не хотим аплодисментов, мы не паясничаем, мы не работаем на публику, мы работаем только на себя, мы забыли собственные имена, все, что вокруг, мы живем только придуманными образами. Чистое искусство, какое оно есть. Это он хорошо придумал. Только он хотел слюнявых разговоров, а я хочу действия.

Марина. Ты сказал, что у тебя есть план.

Сергей. Ты — мой план, дьяволица моя.

Марина. Я серьезно.

Сергей. Я тоже. Вся интрига крутится вокруг тебя. Мы же актеры. Мы изображаем чувства. Ты можешь сейчас заплакать?

Марина. Могу.

Сергей. А тебе хочется?

Марина. Нет. Сейчас мне хорошо. Но если нужно…

Сергей. Вот! Мы знаем, что такое человеческие эмоции, потому что умеем вызывать их по желанию. По желанию мы можем радоваться или грустить, страдать или быть счастливыми. Это всего лишь игра, и я просто хочу довести ее до логического конца. Я хочу вызвать сильные эмоции, я хочу познать крайности, любовь и ненависть, добро и зло.

Марина. «И вы будете как боги, знающие добро и зло.»

Сергей. Нет, боги ничего не знают, они бестелесны, холодны, слишком абстрактны. Мы будем круче, мы будем как человеки! Земные, страстные, любящие, ненавидящие. Мы покажем человеческое, истинно человеческое! Ты не против?

Сергей хватает ее за одежду и притягивает к себе.

 

22

Ничего необычного — сначала чиркаешь спичкой, вспыхивает сера, маленький взрыв, треск, пламя во все стороны, затем горит дерево — медленно и скучно, оранжевым, с синевой по краям огнем, ты подносишь спичку к конфорке, наклоняя головкой вниз, чтобы она не погасла, затем пускаешь газ. Ставишь чайник. Достаешь чашки. Завариваешь чай. Ничего необычного. Все как всегда.

Погода, кажется, безнадежно испортилась, хотя еще только начало августа. Небо заволокли серые тучи, пришедшие c юго-запада, все утро нудно и мелко лил холодный дождь, к обеду он прекратился, но сейчас, вроде бы, готов был пойти снова. На улице было тихо — редкие прохожие проскальзывали неуловимо по тротуару под окном его кухни, да пара легковых машин, может быть, прошелестят шинами за всю субботу, и все. Ни бегающих, орущих детей, ни шумных компаний, пенсионерка из квартиры снизу выгуливала своего похожего на крысу маленького старого, но порой очень голосистого пса неопределенной, какой-то комнатной породы, отпускала его, а когда оно исчезало в ближайших кустах, звала тоненьким голоском: «Ке-е-е-ша! Ке-е-е-ша!». Этот зовущий голос раздавался и сейчас. Миша налил себе чаю и прошел по короткому коридору в комнату. В печатную машинку, как всегда, был заправлен чистый лист — нужно было начинать новую сцену, а на это не было сейчас ни сил, ни вдохновения. Он поставил чашку на стол, прошелся по комнате несколько раз, пытаясь зацепиться за ускользающие мысли, поймать что-то цельное, что можно было развить и продолжить, но безуспешно. Она ушла, растворилась, исчезла, как и подобает нимфе, приворожив и бесследно, без объяснений, без записок, без видимых причин растаяв в воздухе, что дальше? Что? Сергей должен был, по сюжету, придумать что-то яркое, необычное, нечто, что вписывалось бы в общую идею, но что именно — Миша терялся уже не первый день, он просто не мог сосредоточиться и поймать образ, тему очередного диалога — то, что раньше у него всегда хорошо получалось. Что это за странная игра, и какова ее цель? Чем все должно закончиться? Все меньше он находил в себе желание и силу воли искать ответы на эти вопросы. Он прошелся по комнате еще раз, от угла до угла было ровно семь шагов, затем подошел к окну, но ничего нового там не увидел — все то же серое небо, больные тополиные ветви, палисадник, белая трансформаторная будка и красная стена новостройки чуть дальше.

На следующий день, в воскресенье, он пошел к Андрею. Оли не было, она нашла себе работу на выходные, и они сидели вдвоем в гостиной, в которой по обыкновению царил художественный, творческий беспорядок, множество вещей было разбросано везде, на них просто не обращали внимания. Андрей достал где-то кассету с последним фильмом Антониони, и они посмотрели ее — пять любовных истории, облака и тишина.

— М-да… — вздохнул Андрей, — Хорошее кино. Ну что, как у тебя?

— Никак.

— Затык?

— Вроде того.

— Ну ничего, бывает, — в голосе Андрея сквозила добродушная покровительность, — А ты думал, это будет легко? Не все так просто в датском королевстве. Если ты хочешь написать что-то стоящее, тебе нужно научиться видеть все целиком, как бы со стороны. Поднимаешься в воздух и видишь все события с высоты птичьего полета, везде и во все времена. И тогда понимаешь, что, как и почему, и главное, что дальше. Только это не просто. Мне тоже это не всегда удается.

— Дело не в этом, — замялся Миша, — Мне просто не нравится то, что выходит. Все зашло куда-то не туда. Не так, как я хотел. Я понимаю, что надо что-то переделать, изменить, а возвращаться назад не хочется. Не могу. Все заново… Нет. И потом… Тут личное.

— Ясно, — кивнул Андрей, — Не хочешь, не говори.

— Ты помнишь Лену? Она уехала к родителям. Уехала, ничего не сказав, даже записки не оставив, тетка ее сказала, что на неделю, уже две прошло, больше даже, а ее до сих пор нет.

— Задержалась?

— Возможно, кончено, но мне кажется, тут другое. Я думаю, она прочитала мой сценарий.

— И что ж ты там про нее написал?

Миша пожал плечами.

— Про нее — ничего. Написал то, что чувствовал. Она могла неправильно понять… некоторые вещи.

— Может быть… — Андрей задумался, — А… Не бери в голову. Здесь больше твоих домыслов, чем реальности. Знаешь что… Не бросай это дело. Иначе не стоило начинать. Допиши до конца. Пусть получится плохо, но, по крайней мере, это будет что-то законченное. Иначе ты так и будешь двигаться по кругу.

— Хорошо, я подумаю.

Он думал. Он сел на троллейбус и доехал до конечной, до площади Минина — где стоит главная башня Кремля, где всегда продают цветы, а по праздникам устраивают шествия, концерты и салюты. Фонтан не работал, сквер был пуст, лишь на остановке стояло с десяток человек. Он пошел поначалу к откосу, к памятнику Чкалову и закрытому сейчас, должно быть, из-за возможного дождя, кафе, в котором они когда-то, уже бог знает как давно, в июнь, в самую жару сидели и слушали чаек, но передумал, развернулся и пошел к Большой Покровке, вдоль кремлевской стены, по мосту через Зеленский съезд, мимо стройплощадки новой гостиницы, к Драматическому театру. Покровка по воскресеньям — всегда самая шумная и праздничная улица, здесь постоянно что-то происходит, кто-то собирает подписи против чего-то, девушки в фирменных куртках раздают сигареты, кто-то гадает по руке, кто-то взвешивает или фотографирует, кто-то вербует в какие-то религиозные секты, торговцы что-то продают, художники рисуют, все остальные пьют пиво или лимонад, или ничего не пьют, а просто гуляют. Но сегодня народу было мало, а палаток с торговцами уже не было вовсе. Миша прошел несколько метров в сторону трамвайной остановки и остановился около уличного музыканта, которого раньше здесь ни разу не видел — худощавый молодой парень в черном плаще, с саксофоном в руках. Они посмотрели в глаза друг другу, парень едва заметно дернул плечом, поднес инструмент к губам и заиграл — медленный, пьяный, вечерний, уплывающий куда-то блюз. Что он еще мог заиграть здесь, на саксофоне, в это время суток, в такую погоду? Низко, раскатисто, сочно, дождливо, он играл, а Миша стоял рядом, слушал и смотрел на проходящих мимо людей — подошла мама лет тридцати с дочкой в белой курточке, потом — пожилая пара, молодой человек с бутылкой пива, еще один молодой человек в обнимку с девушкой, семья — родители с двумя детьми, тот парень, который был с девушкой, небрежно, на ходу бросил в футляр саксофониста пятирублевую купюру, а пожилая пара остановилась ненадолго, перешептываясь, но не положила ничего. Потом были еще люди, музыкант заиграл другой блюз, и Миша пошел дальше, оставив в футляре рублей десять.

У остановки трамвая стояла урна. Самая обычная, красная, металлическая, с написанным на боку через трафарет названием района. Он извлек из пакета папку, раскрыл ее, вынул листы, сложил их пополам и запихал в мусорный ящик, потом, не долго думая, отправил туда и картонку. Все. Было и нет. Как просто! Через пять минут подошел трамвай.

 

23

Полутемная комната. Узкий луч света рисует квадратное пятно на полу. В нем лицом вверх лежит Вадим, чуть дальше тоже на полу сидит Таня.

Таня. И ты думаешь, это так просто? Взял и уничтожил?

Вадим. Такова жизнь.

Таня. Чушь! Бессмысленное и неудачное оправдание.

Вадим. Нет. Жизнь действительно такова. В любом случае нет ничего вечного.

Таня. И тем не менее…

Вадим. Он должен был уничтожить — и он это сделал. Он создал, ему и разрушать. В нынешней ситуации… Это его право.

Таня. Нет. Нет у него на это прав. Слишком далеко все зашло. Это не просто листки бумаги с отпечатанным текстом. Это уже не слова или буквы. Это — конкретная жизнь. Чувства, мысли, судьба, характеры… Любовь, если угодно. Это — часть его самого. И нас с тобой, кстати, тоже. Ты еще помнишь об этом?

Вадим. Ты не понимаешь…

Таня. Понимаю. Взять все и выбросить… Похоже на убийство. Нет.

Вадим. Все же он это сделал. Должен был сделать, хотел и сделал. Получил удовольствие.

Таня. Ты его оправдываешь?

Вадим. Я принимаю его таким, какой он есть.

Таня. И это хорошо?

Вадим. Это правила игры.

Таня. Дальше будет хуже.

Вадим. Возможно.

Таня. Да… Будет хуже. Придется идти до конца. Весь путь. Он выдержит?

Вадим. Надеюсь, что да.

Таня. Дай Бог…

Пауза. Вадим молчит, Таня смотрит на него.

 

24

— Миша?! Боже мой, ты заболеешь! Иди в ванную! В такой дождь, без зонта… Сумасшедший!

Было холодно, сыро и неуютно. На бетонный пол лестничной площадки капала вода, промокшая насквозь одежда противно липла к телу. Миша прошел в прихожую, быстро разулся и проскользнул в белую, отделанную кафелем ванную.

— Мишенька, халат я тут на ручку повесила, — постучала в дверь Вика, — Надень его, хорошо!

Халат оказался мужской, махровый и очень теплый, синего цвета. Когда он, закутавшись в него по домашнему, прошел на кухню, Вика уже заварила чай.

— Миш, у тебя когда день рождения? — грозно спросила она, — Я тебе зонт подарю. Что ты без зонта ходишь в такую погоду?

— Не люблю зонтов.

— Понимаю. Гулять под дождем без зонта — это так романтично. А болеть потом романтично?

— Лена пропала, — выдавил из себя, наконец, Миша.

— В каком смысле пропала?

— Сказала, что уехала к родителям на неделю, и не вернулась.

— Понятно, — кивнула Вика, — И теперь ты ходишь по квартирам…

— Это не смешно. Ты знаешь, что произошло?

— Я-то знаю! — устало вздохнула она, — А вот ты, похоже, вообще не представляешь себе…

Миша отрезал:

— Рассказывай!

Вика присела рядом с ним и посмотрела на него долгим, открытым, вызывающим доверие взглядом. Это был ее козырь, ее стиль, ее любимое профессиональное оружие, она могла смотреть и улыбаться так, что человек сразу рассказывал ей все свои тайны.

— Мишенька-а! — протянула она, — Солнце мое! Боюсь, правда тебе не понравится.

Он начинал терять терпение.

— Что случилось?

Вика снова вздохнула.

— Они и раньше встречались, до того, как вы познакомились. Они начали встречаться, когда Ленка еще совсем зеленая была, в школе училась. Родители ее хотели на него в суд подать, только он ведь как уж, везде выкрутится, потом смирились. И я смирилась. Не могут они друг без друга. И ссорятся постоянно, и посуду бьют, и ревнуют, а все равно не могут. Такая связь…

Он задохнулся.

— Ты об Олеге?

— О нем, родимом.

— Она что, у него сейчас?

— Да, у него, квартиру он снимает в городе.

— И к родителям она не уезжала?

— Нет.

Миша замолчал, медленно переваривая услышанное. Вика встала и разлила кипяток по чашкам.

— На-ка вот, выпей, согреешься!

— А ты как же?

— А что я? — в третий раз вздохнула она, — Они поссорятся, он ко мне бежит. Люблю, говорит, а она стерва, и вообще ему с ней больше не по пути. В этот раз появился ты, все пошло по другому, я надеялась, что это серьезно… Может быть, она действительно тебя любила. По своему.

— Любила?.. Ты вправду думаешь, что она меня любила?

Вика поставила чашку на стол и ответила неожиданно спокойным и рассудительным голосом:

— Лена, в конце концов, неплохая девушка. Разгадать ее нужно. Там такая красота изнутри светит иногда, я поражаюсь просто. И стихи пишет, а песни как поет! Очень тонкие энергии. Чем-то он ее цепляет, значит, раз она так его любит. И ты бы цеплял, опыта бы тебе побольше. Эх, Мишенька!..

 

25

Дни шли. Медленно и тягуче, как асфальтовый каток, проползла в одиночестве, странных снах и мыслях еще одна неделя. Он ничего не делал — только работал, ел и спал. Печатная машинка была убрана на шкаф и замолчала, кажется, навсегда, остались только книги — последнее прибежище утомленного духа, он взялся, наконец, за Сартра, давно хотел, но как-то все было недосуг, положил книгу у дивана, но брал ее в руки редко, не мог сосредоточиться. Еще были шаги по комнате, обида, маета, сомнения, много эмоций, редкие прогулки под мелкой изморосью — одним словом, жизнь.

Однажды вечером он пришел домой. Уставший и голодный после рабочего дня, после ожидания на остановке и тряски в автобусе, он открыл дверь, сунул ключ в карман, расшнуровал ботинки, присев на тумбочку, разулся, снял плащ… На вешалке в углу висела куртка. Ее куртка, та самая, коричневая, недорогая, в которой она была тогда, майской ночью, в трамвае, взбиравшемся в гору, когда они познакомились, он узнал бы ее из тысячи, да и чья еще куртка может висеть здесь, в его квартире? Лицо его посерело, он бросил плащ куда-то на пол и быстро прошел в комнату. Телевизор был включен, к кресле сидела она. Лена.

— Мишка! — она приподнялась и потянулась в его сторону, — Я так соскучилась!

— Что ты здесь делаешь?

— Пришла, — замерев, недоуменно ответила Лена, — Хотела тебя увидеть и пришла. Что-то не так?

— Зачем?

— Говорю же, хотела увидеть. Что с тобой?

Он покачал головой и посмотрел куда-то в левый верхний угол комнаты, туда, где маленький паучок пару недель назад свил свою паутину.

— Уходи!

— До что с тобой? — всплеснула руками она, — Что она тебе наговорила? Сука! Что она тебе наплела? Да она сама на тебя глаз положила, разве ты не видишь?! Ты что, думаешь, я с кем-то?..

— Лен, давай не будем!

На глазах ее появились слезы.

— Миша, да как ты можешь так?.. Почему ты мне не веришь? Я люблю тебя. Только тебя. Никого больше. Ты же… Господи, ну что мне сделать, чтобы ты мне поверил?!

Миша выдержал паузу — тысячи мыслей кружились, стремительно меняя друг друга в его голове, он стоял, молчал, терялся и не знал, что делать и что сказать, чтобы все это поскорее закончилось.

Лена встала и подошла к нему почти вплотную.

— Мишка, я же люблю тебя! Я все для тебя сделаю, все, что хочешь. Как ты мог даже подумать?..

Она встала на колени, затем, словно потеряв последние силы, упала к его ногам. Несколько секунд он смотрел на нее, лежащую, сверху вниз. Руки его дрожали.

— Лен, уйди пожалуйста! Я не могу сейчас тебя видеть.

Она подняла заплаканное лицо, он молча выдержал ее жалостливый взгляд, потом она встала. Миша выключил телевизор. Лена порылась в кармане, достала ключ и бросила его на пол.

— Олег был прав. Ты действительно тюфяк!

Он медленно нагнулся, подбирая ключ, увидел, как мимо промелькнули ее ноги в синих джинсах, услышал, как гулко хлопнула входная дверь. Старое кресло с желтой обивкой приняло в свои объятия его тело, он замер, взгляд его остановился в невидимой точке где-то позади, по ту сторону погасшего и беззвучного «голубого» экрана.

 

26

Зрительный зал. На сцене ничего нет. Две рампы освещают ее перекрестными лучами. Зал теряется в темноте. Справа, у входа, стоят, тихо разговаривая, Сергей, Таня и Марина. Входит Вадим.

Вадим. Да… Поздравляю! Оригинальный ход. Не ожидал.

Марина. Ты тоже хорош. Держался молодцом.

Вадим (Марине). Мне кажется, ты немного переигрываешь. Эти заломленные руки, падение к ногам… Мы не в девятнадцатом веке.

Сергей (обнимает Марину). Брось! Наша Джульета сыграла великолепно — то, что от нее требовалось.

Вадим. Так это и есть то, о чем ты говорил?

Сергей. Это только начало. Все зависит от тебя.

Вадим. Да, я знаю. Игра есть игра.

Сергей. Что там дальше по пьесе? У тебя есть, что сказать?

Вадим. Как ты думаешь?

Сергей. Монолог?

Вадим. Как всегда.

Сергей. Давай!

Вадим поднимается на сцену, озирается по сторонам, уходит куда-то за кулисы и возвращается вместе со стулом. Он ставит его посреди сцены спинкой к зрительному залу. Затем садится на него верхом. Пауза.

Вадим. Вот как… Ты живешь, не напрягаясь, легко, вальсируя, ты делаешь то, что перед носом, ты работаешь, ты ешь, ты спишь с женщиной, все потому что ты — мужчина, и поэтому тебе надо зарабатывать деньги, и есть, и спать с женщиной. Это естественно, и ты пребываешь в этом. Все как бы само собой. До определенного момента. Потом нужно делать выбор. Потому что чего-то вдруг начинает не хватать, работы, денег, женщин, понимания или внутреннего комфорта. Ты должен что-то создать или что-то уничтожить, может быть что-то изменить или вернуть то, что было утрачено. Ты должен выбрать дорогу, по которой дальше идти. Ты должен решить, идти ли вообще, или остаться стоять там, где был. И этот выбор — это ответственность перед собой и перед другими. Ты можешь выбрать неверную дорогу, создать то, что не надо было создавать, или уничтожить то, что могло бы еще жить и расти, ты можешь потерять то, что было тебе ближе всего, и тогда, тогда ты должен вернуться на развилку. Это выбор. Это непростой выбор. Это выбор человека, способного пойти против течения, человека, способного на все. Ты готов стать таким человеком?

В зале слышно какое-то шевеление. Таня встает и выходит, опустив голову.

 

27

Ночь. Город. Он вышел прогуляться, сам не зная зачем, дома оставаться он больше не мог, мучительно хотелось пива, воздуха, движения или чего-нибудь, он сам толком не знал. Он дошел до Средного рынка, купил в киоске бутылку «Царского», выпил половину залпом, и, тут же расхотев, оставил ее, недопитую, на тротуаре, пошел дальше, в любимые старые кварталы, не торопясь, прогуливаясь. Пиво горчило, стояло в горле, весьма специфичный, терпкий вкус кориандра ему не понравился, но от выпитого алкоголя стало как-то легко и спокойнее на душе. Город сонно и пусто молчал, сказать ему было нечего, фонари равнодушно светили под ноги, окна уже не горели, один-два, может быть, где-то вдали мерцали одинокими маяками чужих, незнакомых судеб, раз, два, три, начиналась осень, лето закончилось, пролетело незаметно, оставив только воспоминания, пустоту и одиночество, и тополя уже кое-где желтые, со сморщившимися, изъеденными болезнью листьями, девятый месяц, беременная природа должна была вот-вот что-то родить, четыре, пять, шесть, он шел, считал шаги, смотрел на облака и просвечивающие кое-где редкие звезды. Где-то на юге по светлому пятну можно было разгадать незримое присутствие луны. Он уже почти дошел до улицы Горького, когда сзади послышался шум — чьи-то быстрые шаги, возгласы и смех. Он оглянулся — двое молодых людей, потешно и странно одетых приближались с улыбками на лицах стремительно, как будто не замечая вставшего на их пути случайного странника. Миша отошел в сторону, но было поздно. Один из парней, не снимая с лица улыбки, резким толчком в грудь сбил его с ног, второй пнул в живот. Первый, кажется, это был первый, наклонился, посмотрел секунду, затем взял Мишу за волосы, оттянул голову назад и несколько раз с силой стукнул лицом об асфальт. Они посмотрели друг на друга, рассмеялись, стукнули по рукам, и все так же смеясь, исчезли за поворотом. Наступила тишина.

Некоторое время он лежал без движения, в луже крови, слушая собственное колотящееся сердце, приходя в себя и набираясь сил и воли для того, чтобы встать. Затем пошевелился и, наконец, приподнялся на руках и сел. Плащ был испачкан, лицо разбито, было обидно, прежде всего, из-за бессмысленности всего этого действа, в кармане брюк лежали деньги, но они, кажется, им были не нужны. Миша встал, отряхнулся, как мог, достал из кармана платок, промокнул лицо, выбросил его не глядя куда-то в палисадник и пошел дальше, ссутулившись, старясь идти под фонарями.

У Вики оказались очень нежные руки. Она быстро и аккуратно обработала уже начавшие заживать царапины на Мишиной щеке, смазала йодом, приклеила пластырь.

— Меньше надо по ночам гулять! — ворчала она, — Вляпался. Нашел приключений на свою голову!

— Заживет, — успокаивал Миша, — На мне всегда заживает, как на собаке.

— Вот и посмотрим. Но все же, будь осторожнее! Пожалуйста.

— Вик, я к тебе вообще-то по делу зашел.

— Понятно, — вздохнула Вика, — Ты ведь просто так не зайдешь. Ну, что у тебя за дело?

Миша помолчал, напряженно собираясь с мыслями, словно проверяя свое решение в последний раз.

— Дай мне адрес Олега!

Вика нахмурилась.

— Тебе что, мало?

— Пожалуйста!

— Мишенька!

Ее ладонь легко, нежно, едва касаясь, легла на его здоровую щеку.

— Миш, затем тебе это нужно, скажи а? Ну зачем? Что, девчонок мало вокруг? Ты красивый, умный, у тебя все есть. Свистни, любая прибежит. Кроме… Не твое это, понимаешь? Не твое… Зачем это тебе?

— Мне нужно. Поверь, мне действительно нужно.

— Мишенька! Солнце! А я? Я тебе нужна? Я понимаю, я намного старше, но я многое умею и много смогу тебе дать. Правда. Мишка, радость моя, я смогу сделать тебя счастливым. Я буду стараться. Мишенька, я все для тебя сделаю. Только скажи.

Он немного, чуть заметно отстранился.

— Вика, пожалуйста, не обижайся, сейчас мне нужен адрес Олега.

Пауза.

— А ты упрям, — сказала Вика, убирая руку, — Прости меня, хорошо? Не обижайся. Что взять со старой дуры.

Он обнял ее за талию.

— Вик, ты хорошая. Я хотел бы быть твоим другом. Хорошо?

Вздыхая:

— Уговорил.

— Так как насчет адреса?

— Все таки идешь?.. Это твое заднее слово?

— Заднее.

— Мишка, Мишка!.. Как же с вами, мужиками, тяжело!..

За окном город, проснувшись, окунался в привычную утреннюю суету.

 

28

Дверь ему открыл Олег. Одетый как всегда в спортивный костюм и рубашку с коротким рукавом, нисколько не изменившийся за прошедшие полтора месяца, что они не виделись, он несколько секунд пораженно пялился на Мишу, и, наконец, сказал:

— Ну проходи.

Миша протянул руку.

— Здравствуй!

— Не через порог. А так, привет.

Прихожая была попросторнее Викиной, квартира располагалась в нестаром кирпичном доме, на восьмом этаже и была спланирована по современным стандартам — было, где развернуться. Миша прошел внутрь.

— А Лены нет?

— Она на работе, — буркнул Олег, — Через полчаса придет. Проходи, чаю попьем!

На кухне, на покрашенной темно-зеленой краской стене висел календарь с роскошной девицей в купальнике. Миша присел на табуретку, пока Олег возился с чайником и плитой.

— Что у тебя с лицом? — через плечо, не поворачиваясь, спросил он.

— Упал, — коротко ответил Миша.

— Бывает, — поняв, что правдивых объяснений не последует, кивнул Олег. Он зажег огонь и сел напротив, по другую сторону кухонного стола, — Как вообще живешь-то?

— Нормально.

— Сценарий написал?

— Сценарий… — Миша уже как будто забыл про него. Так, кажется, давно это было, май, начало, лето, какие-то актеры, — Нет.

— А что так?

— Не знаю. Не пишется. Не буду я его писать.

— А… Ну-ну. Нехорошо это. Надо было дописать. Раз уж начал. А иначе и начинать не надо было.

Миша пожал плечами.

— Может быть.

Повисла пауза. Олег пробежал взглядом по стенам, затем снова посмотрел на него.

— Ты что пришел-то?

— Так… Проведать друзей. Давно вот вас не видел.

— Это верно, — согласился Олег, — давно не виделись. Хорошо, что пришел. Сейчас чай будем пить.

Он встал и подошел к окну. Его широкая спина загородила свет, стало немного темнее. Осеннее небо вокруг головы было наполовину затянуто облаками — бело-серо-голубой бесформенный, хаотичный орнамент обрамлял коротко подстриженную черную шевелюру. Олег долго что-то разглядывал там, на улице, по другую сторону стекла, затем резко и неожиданно повернулся, сделал шаг по направлению к Мише.

— Ты к ней пришел, да? Хочешь назад ее вернуть? Прощения просить?

Миша ожидал чего-то подобного, был морально готов и сейчас сам поражался собственному спокойствию.

— Я хочу ее увидеть.

Олег сделал еще один шаг и теперь возвышался над ним, как гора.

— Дурак ты! Не надо было тебе сюда приходить. Не любит она тебя и никогда не любила. Ты это хотел услышать?

— Пусть она сама это скажет!

— Она скажет, ага!.. Слушай, я тебе шанс даю — ты можешь сейчас встать и уйти, и мы забудем об этом инциденте. Тихо, мирно разойдемся, как интеллигентные люди. Зачем тебе это? Ты что, совсем плохой стал, не можешь себе девчонку найти?

— Мне нужно ее увидеть, — стоял на своем Миша, — Если она скажет «уходи», я уйду.

— Блин, упрямый какой!

Олег схватил его за отвороты рубашки и, кажется, без особых усилий приподнял в воздух. Миша перехватил его руку, потянул от себя, они замерли на несколько секунд, глядя в глаза друг другу.

— Хорошо, ты останешься! — прошипел Олег, — Только не обижайся потом.

Он сделал толчок всем телом, чтобы повалить Мишу на пол, глухо стукнула об пол, падая, табуретка, завязалась борьба. Олегу удалось быстро подмять его под себя и, пользуясь этим, он несколько раз освободившейся рукой с силой заехал Мише в лицо, окончательно его обездвижив. Затем он встал, поправил одежду, передернул плечами, словно разминаясь, и за руки оттащил Мишино тело в гостиную. Оставил его лежать посередине ковра, порылся где-то в ящике стенки, достал наручники, затем оттащил тело к окну, туда, где от пола до потолка протянулась вертикальная труба отопления, пристегнул левую руку соперника к этой трубе, потом пошел на кухню, смочил какую-то тряпку водой из-под крана, вернулся в комнату и приложил тряпку к разбитому Мишиному носу. Олег окончательно успокоился, овладел ситуацией, и делал все теперь деловито и четко, почти по-армейски. Он запрокинул ему голову так, чтобы кровь не текла, и тряпка не падала, после чего устроился в кресло, взял с журнального столика книжку, одну из нескольких, там лежащих, и, не посмотрев на название, принялся листать.

Минут через пять Миша пришел в себя. Он дернул головой, влажная, испачканная кровью тряпка свалилась на ковер, пошевелил рукой и понял, что пристегнут. Заметив его движения, Олег бросил чтение и пошел в ванную.

— У тебя лицо в крови, — вернувшись, сказал он и протянул влажное полотенце, — Вытри!

Кровь из разбитого носа, кажется, перестала идти. Миша вытер лицо и посмотрел на Олега.

— Что дальше?

Олег равнодушно пожал плечами.

— Я тебя просил уйти. По человечески просил. Ты сам не захотел. Теперь пеняй на себя, я умываю руки.

— Что дальше? — повторил Миша.

— Мальчишка ты еще!.. — Олег почесал подбородок, — Думаешь, ты такой замечательный, что она прямо тебе на шею кинется, пришел, прощенья попросил, увел, да? Эх, Мишка, дурак ты, хотя и талантливый, тебе в жизни еще столькому научиться надо!

— Что дальше?

— Дальше… — улыбка, — Цыганочка с выходом. Комедия в трех действиях…

В коридоре послышался щелчок — кто-то поворачивал ключ в замке, чуть слышно скрипнула входная дверь, дохнуло холодом.

— Ну вот ты ее и увидишь! — вскрикнул Олег, кинувшись в прихожую, — Действие первое. Все как хотел.

Лена вошла, одетая в деловой, как-то не подходящий ей по возрасту и по привычному стилю костюм, она подстриглась и выглядела совершенно иной, возможно, несколько повзрослевшей, пожалуй, он мог даже не узнать ее на улице, если бы увидел издалека.

— Боже мой, что ты с ним сделал?

— Ничего особенного, — спокойно ответил Олег, — Шрамы на щеке — это не я, это он уже пришел такой.

— Скотина! — прошипела она.

— Да ладно тебе, от разбитого носа еще никто не умирал.

Лена подошла ближе.

— Мишка… Освободи его!

— Не буду, — надулся Олег, — Пусть посидит. Знаешь, чего он пришел? Тебя увидеть хотел.

Лена смотрела на Мишу и сложно сказать, каков был этот взгляд, и что в нем было на самом деле — жалость ли, любовь, презрение, или, может быть, ничего не было. Ее зеленые, темные, но не слишком глаза остались теми же — зовущими, пристальными, пронизывающими насквозь.

— Посмотрел? — спросил Мишу Олег и повернулся к Лене, — Давай теперь выясним, кого же ты все-таки любишь?

Она вздрогнула.

— Зачем ты…

— Для ясности, — спокойно объяснил он, — В конце концов он сам захотел прояснить ваши взаимоотношения.

— Ты же знаешь, что я отвечу.

— Знаю. Но я хочу, чтобы и он знал.

— Я тебя люблю. Только тебя.

— Спасибо, радость моя! Я в тебе не ошибся. Ни тогда, ни теперь… Пусть завидуют, у кого еще есть такая женщина!.. Вот как, браток!.. — Олег присел на корточки и, дружески улыбнувшись, потрепал Мишу по щеке, — Видишь, как бывает. Всяко. Жизнь — такая загадочная штука, то ты вверху, то вдруг все рушится, правда? А что делать?.. — он театрально развел руками, — Привыкай! У тебя впереди таких падений еще… Леночка, солнце, объясни ему все!

— А нужно?

— Да, самое время.

Лена, поколебавшись секунду, подошла и присела на корточки.

— Мишка, Мишка… Ты хороший, но… — левой рукой она поправила ему волосы.

— Мы поссорились, — сказал Олег.

Она кивнула.

— Да, мы поссорились.

— Мы ссоримся иногда.

Снова кивок.

— Не то, чтобы сильно, а так…

— Я предложил ей пожить у тетки и найти себе парня для разнообразия, — Олег подошел к окну, — На время. Почему бы нет? Лето на дворе, небольшое романтическое приключение не помешает. Ничего серьезного, просто новый человек, новые впечатления. Обыкновенная игра. Тебя это шокирует?

Лена пожала плечами и снова попыталась погладить его по голове, но Миша дернулся и она убрала руку.

— Я согласилась, — сказала она тихо, — Прости меня. С тобой было интересно…

— Да, ты был забавен, юный Ромео, особенно когда начал ревновать. Ко мне! — Олег рассмеялся, — Сценарий у тебя интересный такой был, про нас ведь все писал… Мы вдвоем его читали. Я ведь к тебе домой заходил частенько, а ты не знал, да? Актеры типа пьесу сочиняют… Ну-ну. Я там вроде неплохо получился, спасибо, а Ленку ты зря так пропесочил. Не разглядел ты ее, парень, изюминки не увидел, не доверял, вот и мучайся теперь. А вообще, ты — интересный тип. Эх, зря я не писатель, я бы повесть написал, или лучше диссертацию. По психиатрии. Ну ничего, Вика напишет.

— Вика?.. — выдохнул Миша.

— Она с тобой флиртовала, да? — осведомился Олег, — Могу себе представить, ты в ее вкусе. Но… Она моя жена, браток. Очень давно и очень надолго. Мы любим друг друга. Мы еще тогда договорились, что оставим друг друга свободными. Это бывает. Не часто, но бывает. Она иногда увлекается мальчиками вроде тебя, художниками всякими, поэтами, так, больше из профессионального интереса. Так что… Мы тебя немножко разыграли. Извини.

— Прекрати этот пошлый балаган! — просипел Миша, — Ты зашел слишком далеко.

— Нет, еще не слишком, — чуть слышно буркнул Олег. Он встал, застыл на секунду, словно обдумывая что-то, затем повернулся к Лене.

— Иди ко мне, Солнце!

Она наклонила голову.

— Сейчас?

— Да!

Застыла в нерешительности.

— Ну же! — подбодрил ее Олег.

Она сделала шаг, совсем маленький шаг, и этого было достаточно — Олег подбежал к ней, схватил за плечи и впился в губы долгим страстным поцелуем. Ее руки, поначалу бессильно и покорно опущенные, быстро осмелели, охватили его сзади, прошлись по спине и шее, начали стягивать рубашку. Он повалил ее на диван, задрал юбку, ничуть и никого не стесняясь — занимались любовью они долго, крича и вздыхая, может быть и специально, Миша ни разу не слышал, чтобы Лена так кричала в постели, оба были решительны и артистичны, даже несмотря на некоторую тяжеловесность тела Олега, они словно танцевали некий загадочный, мистический танец каких-нибудь древних индийских божеств, меняя позы, меняя движения рук, то прижимаясь друг к другу крепко, то отдаляясь, то обороняясь, то наступая. Миша замечал, как Лена время от времени бросала на него быстрые, короткие взгляды, Олег же как будто не замечал его присутствия вовсе, полностью сосредоточившись на своей партнерше, целиком отдавшись тому, что происходило — стремительной, как горный поток, игре чувств, тела, страсти, любви.

Он извергся в нее шумно, бурно, громко выдохнув, судорожно сжав в тисках объятий полуобнаженное, гибкое, молодое тело, она, теперь уже она впилась ногтями в его плечи, вскрикнула и застонала, прижавшись, заглушив крик долгим, в который же раз поцелуем. Они еще двигались какое-то время, уставшие, еще танцевали свой дикий необузданный восточный танец, постепенно замедляя движения, замирая, стихая, плавно, легко, играючи переходя на коду.

Когда все кончилось, Олег, отдышавшись, снова подошел к Мише, присел на корточки, помолчал, обдумывая.

— М-да… Что такой грустный? Люди счастливы, радоваться надо, а на тебе лица нет. А я хороший любовник, правда? Я сам знаю, что хороший. Опыт… — он пожал плечами, как обычно делают, когда объясняют само собой разумеющееся вещи.

— Это все? — сквозь зубы процедил Миша, посмотрев на Олега, — Отпусти меня, я уйду.

— Нет, это не все, — покачал головой тот, — Сам же писал, игру нужно доиграть до конца. В этом суть. У их пьесы должен быть финал, не так ли? Есть у меня одна вещь. Последний номер нашей программы. Приберег на конец.

Он встал, полез в ящик письменного стола и вытащил оттуда пистолет.

— Ты с ума сошел! — вскрикнула Лена.

— Сиди! — цыкнул Олег, — Мы хотели пройти все до конца и мы пройдем! Иначе и начинать не надо было. Видишь вот это? — повернулся к Мише, — Автоматический пистолет Стечкина, девятимиллиметровый, может стрелять очередями, — он вынул магазин и помахал им в воздухе, — Двадцать патронов в обойме, это тебе не какой-нибудь «Макаров», круто, да? Нам сейчас, правда, столько не нужно…

Он повернулся к столу и по одному извлек из магазина все патроны, кроме последнего, стальные блестящие толстые и закругленные на концах цилиндры звонко застучали по полированной поверхности, покатились, падая на пол. Олег не обратил на это внимание, он вставил магазин на место, передернул затвор и снял «Стечкина» с предохранителя. Затем взял пистолет за ствол, подошел к Мише, протянул ему оружие, сказал сухо:

— У тебя есть выбор. Ты можешь застрелиться. Этим ты докажешь, что действительно ее любишь. Оставишь о себе светлую память. Прекратишь всю эту комедию. Можешь застрелить меня. Вряд ли она останется с тобой после этого, хотя… Кто знает… Может, уговоришь, говорить ты умеешь, писатель. Можешь ее застрелить. Отомсти за себя, давай!

Лена снова вскрикнула:

— Олег!

Он огрызнулся:

— Не мешай мне! Я даю возможность этому молодому человеку стать мужчиной и хотя бы раз совершить серьезный поступок. Бери пистолет!

Словно поддавшись внезапному внушению, Миша неуверенно сжал в ладони холодную рукоять.

— Ну же, избавь себя от мучений! — наклонившись почти к самому уху, увещевал Олег, — Это же так просто, нажимаешь вот на этот крючок. И все. Бах, и нет. Боли не почувствуешь, не успеешь, если в голову.

Пистолет был весьма тяжел и ощутимо оттягивал руку. Черная сталь чуть поблескивала, длинный ствол с маленькой мушкой ходил ходуном — Миша только сейчас заметил, как сильно у него дрожат руки. После некоторого замешательства он положил пистолет на пол, затем, подумав, толкнул его сильно, так, что тот улетел под диван. Олег опустил голову и покачал ею сокрушительно из стороны в сторону, словно ожидал чего-то другого.

— Отпусти меня, я уйду, — неожиданно ровным голосом сказал Миша.

— И это все? — спросил Олег.

Миша кивнул.

— Все.

— Ну как скажешь…

Олег достал из кармана ключ, щелкнул замком наручников. Миша встал, потирая натертое запястье, немного шатаясь, словно пьяный, направился к выходу. Когда он прошел мимо Лены, они обменялись взглядами, быстро, молча, почти не заметно. А что еще они могли сделать? Олег вышел следом, запер за ним дверь, вернулся и тяжело опустился на диван.

— Ну вот, кажется, и в самом деле все.

Она присела рядом, он обнял ее за плечи и притянул к себе. Лена опустила голову ему на грудь и замерла, слушая, как ровно бьется его человеческое сердце.

 

29

Мир был сер — недавно прошел дождь, асфальт, крыши, кирпичные стены — все потемнело от воды, в многочисленных, подернутых рябью, лужах плавали первые, начавшие уже опадать листья. В этом сером, мокром, сентябрьском, кирпично-асфальтовом мире трое детей — мальчик и две девочки лет шести-семи, одетые в яркие, красные и синие курточки, пускали в лужу свернутый из газеты кораблик, ветер клонил его на бок, прибивал к берегу, у них ничего не получалось, но они настойчиво, споря друг с другом, пытались сделать это снова и снова. Миша соскочил с трамвая, пересек улицу, набрал код на входной двери, зашел в подъезд. Здесь было сухо, пусто и гулко. Ряд грязных почтовых ящиков с белыми номерами квартир и пятнами облупившейся краски, холодные металлические двери без номеров, традиционно под дерево отделанный пластиком лифт. Он поднялся на последний этаж, вышел и пошел еще дальше наверх, на чердак. Но… на белой двери висел внушительных размеров черный амбарный замок. Миша подергал его — душки были крепко схвачены шурупами, пройти дальше не было никакой возможности. Он медленно спустился один пролет, сел на ступени лестницы. Взгляд его остановился в одной точке, он закрыл лицо руками, плечи его задрожали — поначалу это было похоже на плач, но на самом деле это был смех. Он смеялся все громче и громче, всхлипывая, заливаясь, он уже хохотал. Открылась с металлическим лязгом дверь и немного испуганная женщина в пестром халате высунула голову и посмотрела на него сквозь очки, как на придурка. Потом дверь закрылась. Миша, отсмеявшись, но сохранив на лице немного глупую, возможно, улыбку, вскочил и кинулся вниз, по лестнице, он бежал быстро, перепрыгивая через две, а то и через три ступеньки, эхо его затихающих внизу шагов еще звучало некоторое время на опустевшей площадке.

Поздно вечером он провожал Андрея и Олю. Они стояли на перроне, в разношерстной толпе провожающих, под мелкой, туманной изморосью, рядом с фирменным московским поездом, уже забитым чемоданами и дорожными сумками, готовым отправиться через несколько минут.

— Ну что? — Андрей легко, играючи стукнул его кулаком в грудь, — Пишешь сейчас что-нибудь?

— Пока нет.

— А… Ну смотри. Слушай, а я вот тут пьесу везу. Новую. Ничего, что я твое название возьму? Того сценария, который ты летом хотел написать. Ты как, не против?

— Что за пьеса?

— Так… Драма. Так как?

— Да бери конечно, — Миша пожал плечами, — Какие разговоры. Тем более это не мое название, я его взял у Ван Вея, китайского поэта. Стихи у него были такие — как картину нужно рисовать. Я когда начал писать, вспомнилось что-то, вот и взял.

— А… Ты тут не скучай. Придумай что-нибудь.

— Что?

— Не знаю. Что-нибудь. Веселое. Человеческое. Люди — они… существа смешные и непостижимые, — Андрей улыбнулся, — Писать об этом можно бесконечно. Впрочем, что я тебе об этом говорю, ты же знаешь это лучше меня. Ты можешь придумать. Нужно только захотеть.

— Да, я знаю… Я придумаю.

— Ладно, будь!

Они крепко, по мужски, пожали друг другу руки. Оля поцеловала его коротко в щеку и прошептала на ухо:

— Береги себя. У тебя все будет хорошо!

Сквозь репродукторы пустили «Прощание славянки». Двое, мужчина и женщина, заскочили в вагон, проводница загородила их своим телом и выставила наружу красный флажок. Поезд, качнувшись назад, заскрежетал тяжело, тронулся и, постепенно ускоряясь, покатил, стуча колесами, на запад, вместе с пассажирами, багажом, хмурыми, деловитыми проводниками и машинистами. А на восток тихо, скромно, беззвучно, ничем не стуча, двинулся, растворяясь, вокзал вместе с провожающими, платками, киосками, фонарями и музыкой. Молча уплыл в синюю темноту Кремль, две сливающиеся реки, дома, мосты, светофоры, пешеходные переходы, автобусные остановки, парки и скверы, люди, весь город, отстоявший здесь чуть менее тысячи лет, познавший за это время, кажется, все — любовь и ненависть, радость и горе, смех и слезы, добро и зло, все стремительно и бесповоротно исчезало там, на диком, поросшем бескрайними лесами востоке, в темном, безмолвном, бесконечно далеком, призрачном и в то же время уничтожающе реальном, абсурдном, странном, метафизическом сне. Последними канули в загадочное ночное ничто редкие огни и окна окраин и все, пустота, ветер, летящий во мрак локомотив, остались только холодная осенняя изморось, мокрые рельсы и мелькающие мимо бетонные столбы. Люди в поезде, словно очнувшись, засуетились, заговорили одновременно, встали, принялись торопливо переодеваться, рыться в сумках, раскладывать матрасы, проводники пошли по вагонам, проверяя билеты и предлагая чай.

 

30

Сцена, на ней ничего нет. Звучит ненавязчивая музыка. Зал ярко освещен. Из-за кулис выходят Сергей и Таня. Сергей садится на край сцены, Таня спускается в зал.

Таня. Пожалуй, это все.

Сергей. Да, точка. Неплохо получилось.

Таня. Ну не знаю, впрочем…

Сергей. Не говори ничего. Давай просто посидим, послушаем музыку.

Пауза. На сцену, взявшись за руки, выходят Вадим и Марина. Они садятся рядом с Сергеем.

Вадим (протягивает Сергею бутылку). Пива хочешь?

Сергей. Не откажусь. Нас можно поздравить?

Вадим. Нас — можно.

Марина. Мальчики, вы были великолепны! С вами очень приятно работать.

Сергей. Грубая лесть и кошке приятна.

Марина. Нет, правда. Все было так… Я думала, ты и вправду застрелишься.

Вадим (улыбается). Я слишком люблю жизнь, Солнце мое, ты же знаешь!..

Марина (улыбается и чуть заметно кивает). Я знаю.

Таня. А дальше?

Вадим. Что?

Таня. Всегда, когда что-нибудь заканчивается, хочется спросить, что дальше.

Вадим. С героями? Не знаю.

Сергей. Жизнь, как у всех.

Таня. Счастливая?

Сергей. Нет. История может закончится хорошо или плохо, но все, что произойдет потом — это уже другая пьеса. Может быть черная, может быть белая… В конце концов счастье не может длиться вечно. Но важно не то, что будет потом, важно то, что сейчас. А сейчас…

Таня. А что сейчас? Ты считаешь, что это happy end?

Сергей. Не знаю. Счастливый конец нужен зрителям. Не нам.

Таня. А что нужно нам?

Вадим и Сергей переглядываются.

Вадим. Игра. Только игра. Игра ради игры и ничего кроме этого.

Таня. Фу, как пафосно!

Вадим (улыбается). Победа, поражение, счастливый конец, самоубийство — все это мелочи. Картинки на экране, концепции, которые зритель принимает за реальность. Поэтому они и уходят с сеанса смеясь или утирая слезы. Они принимают это кино за настоящую жизнь. Но реальность — это только игра…

Таня. Ради которой ты готов приставить пистолет к виску.

Вадим. Это только игра. Искусство быть, ничего больше.

Таня. Которая становится реальностью.

Вадим (пожимает плечами). Как всякая настоящая игра.

Таня. И все же…

Сергей. Тебя интересует финал?

Таня. Да.

Сергей. Кто-то остался с тем, что есть, и ему этого достаточно, и это можно назвать счастливым финалом, кто-то что-то изменил в своей жизни, и тогда это начало чего-то нового, новой другой пьесы, в любом случае эта история закончилась и закончилась хорошо.

Таня. Думаешь?

Сергей. Уверен.

Марина. Тогда занавес.

Вадим (соскакивает со сцены). Занавес. Всем спасибо.

Актеры, тихо разговаривая, выходят. Музыка стихает, свет в опустевшем зале тускнеет и постепенно гаснет.

 

31

Верхне-Волжская набережная у памятника Чкалову. Утром прошел дождь, асфальт просох, но кое-где еще блестят лужи. Небо в серых облаках, сквозь которые, однако, светит глубокая осенняя голубизна. Множество горожан, разные лица, веселые и не очень, мужчины и женщины, молодые и пожилые, дети и старики… Среди них идет Миша, идет не торопясь, прогуливаясь. Он видит Сергея в костюме рыжего клоуна, увешанного воздушными шариками, как елка игрушками, играющего с детьми. Навстречу ему едет Вадим, тоже в костюме клоуна, в рыжем парике, красной куртке и клетчатом берете, он скользит на роликовых коньках сквозь толпу, задевает Мишу плечом, останавливается, несколько секунд они смотрят друг на друга, затем идут дальше в разные стороны по своим делам. Миша смотрит на играющих, смеющихся детей, на гуляющих горожан, и на губах его — блуждающая улыбка. Постепенно разворачивается общая панорама города, реки, крыш домов, неба. Съемка ускоряется, мы видим, как стремительно заходит Солнце, темнеет, зажигаются городские огни, затем они гаснут, затем город снова окрашивается рассветной, сине-розовой дымкой.

Музыка.

Титры.

конец

15 апреля — 5 июля 1999