ГЛАВА 1. НАКАНУНЕ

Шофер автороты согласился подвезти Самохина до самого места. — Все равно попадет, — распахнув дверцу машины, сказал он, — зато хорошего человека выручу. — Откуда вы взяли, что я хороший?

— А разве не видно? — отозвался шофер. — Старший политрук, пограничник, из госпиталя, наверняка с бандитами воевали. Кабы не ваши погранки, сколько б машин по тем кручам вверх колесами валялось!..

Забравшись в кабину, Андрей сел на горячее клеенчатое сиденье, не успел оглянуться, как затемненный город остался позади. Вскоре свернули на проселок. Минут через двадцать проехали знаменитый родник-озерцо, которым так гордился полковник Артамонов. Полуторка остановилась перед воротами комендатуры.

— Спасибо, браток!

— Будьте здоровы!

Самохин даже не успел спросить, как зовут этого славного парня. Развернувшись и поднимая за собой взвихрившуюся пыль, машина пропала в темноте.

Из ворот комендатуры вышел переводчик Сулейманов с повязкой дежурного на рукаве. Увидев Самохина, обрадованно воскликнул:

— Товарищ старший политрук! Как же вы так? А мы думали, скоро из госпиталя вас не отпустят!

— Честно говоря, удрал, — признался Андрей. — Рассказывайте, что у вас нового.

— Делегации принимаем, товарищ старший политрук, с подарками и благодарностями. Башлык колхоза Алла Назар арбу фруктов прислал, тюк верблюжьей шерсти, двух овечек. Из сельсовета тоже приходили. Вся родня нашего нового переводчика Варени´ здесь была. Уж на что Сюргуль, можно сказать, пожилой человек, и та к каждой машине выбегает, все вас ждет.

— Наверное, догадалась, что я из госпиталя удеру, — пошутил Андрей, которому, честно говоря, приятно было все это слышать от Сулейманова. Оказывается, для всех местных жителей немало значило, что банды в песках теперь уже нет.

— Вас тут еще спрашивали, — начал было Сулейманов, но, кто именно спрашивал, сказать не успел: к воротам комендатуры — легка на помине — семенящей походкой спешила Сюргуль. Увидев Самохина, она радостно всплеснула руками, быстрым движением натянула на рот яшмак — специальный платок, которым туркменская женщина обязана по обычаю закрывать губы в присутствии мужчин, кланяясь в пояс, принялась что-то быстро и горячо говорить, жестами приглашая Самохина к себе в кибитку.

— Слушайте, Сулейманов, — сказал Самохин, — объясните, пожалуйста, нашей уважаемой Сюргуль, что я благодарен ей за приглашение, но, сами понимаете...

— Я, конечно, могу объяснить, товарищ старший политрук, — сказал Сулейманов, — но, если вы не зайдете к ней хотя бы на минуту, завтра об этом узнает весь аул. Многие отвернутся от Сюргуль. У нас, когда приглашают, не идут только к врагу...

— Что делать, на минуту придется зайти, — сказал Самохин, которого объяснения Сулейманова поставили в тупик. Вместе с тем его заинтересовала такая активность Сюргуль. — Но как я буду с нею разговаривать? При помощи жестов? Одной рукой?

— Я бы с вами пошел, товарищ старший политрук, — извиняющимся тоном сказал Сулейманов, — но дежурному не положено. А я вот вам сейчас нашего нового переводчика Вареню´ пришлю!..

Пожав плечами, Самохин направился вслед за Сюргуль, не очень-то понимая, почему именно ей он так срочно понадобился.

Зная местные обычаи, Андрей, войдя в сени, снял сапоги и, оставшись в одних носках, откинул занавеску, переступил порог комнаты. Тут же он понял, что настойчивое желание Сюргуль видеть его у себя дома сегодня для него еще не самый главный сюрприз.

В комнате, видимо дожидаясь его, стояла закутанная до самых глаз женщина, которая, едва увидев Самохина, так же, как и Сюргуль, быстрым движением накинула на рот яшмак. С протяжным возгласом «О, арбаб!» она рухнула перед ним на колени, что-то быстро заговорила по-туркменски, затем склонилась ниц, прижавшись лбом к ковру, вытянув вперед руки.

Опешив, Андрей отступил на шаг назад.

— Что это? — вырвалось у него. — Слушайте, Сюргуль, скажите ей, пусть она встанет. В чем, собственно, дело?

Старуха, по-своему оценив его протест, замахала руками:

— Бо´лды, бо´лды, лечельник! Правильно! Пускай лежит. Она тебе спасибо! Много спасибо!..

Схватив здоровую руку Андрея двумя руками, Сюргуль бережно потрясла ее.

— Сейчас же встаньте, — сказал Андрей женщине, — или я уйду.

Женщина подняла голову и, все еще оставаясь на коленях, протянула к нему руки.

— О, арбаб! Ты спас моего отца! Ты, наверное, знаешь, где он!

Дурсун! Совершенно точно: на Андрея смотрели полные тревоги глаза дочери Хейдара — Дурсун. И хотя она произнесла фразу на едва понятном ломаном русском языке, Андрей все понял. Прижав здоровую руку к груди, он сделал серьезное лицо.

— Я вам сочувствую, Дурсун-ханум, — строго сказал Самохин, — но ваш отец Хейдар поступил, как изменник! Он бросил наш отряд и спас главаря бандитов Аббаса-Кули! Я не знаю, где он сейчас и что с ним.

Андрею показалось, что кто-то прошел мимо кибитки Сюргуль. Сама старуха ничего не заметила и повела себя вдруг по меньшей мере странно. Хихикая и подмигивая Андрею, придерживая на губах яшмак, она взяла Самохина за руку, подвела к окну.

За окном мелек — приусадебный участок. На мелеке — ничего особенного: огород, несколько деревьев. Под окном в небольшом глинобитном закутке штук пять овец. Самохин вопросительно посмотрел на Сюргуль, не понимая, что она хотела показать.

— Тебе... подарок... — все так же хихикая и заговорщически подмигивая, сказала Сюргуль. — Овечки за Хейдара... Она привела...

— Мне овечки?..

— Стричь будешь. Шашлык жарить будешь...

— Я? Овечек стричь?

Но каким бы забавным ни показалось Андрею создавшееся положение, ему сейчас было не до смеха. Дурсун, поняв, что он отказывается от подарка, что-то быстро и страстно заговорила на родном языке, не вставая с колен и прижимая руки к груди. Сюргуль поддакивала ей., убеждая Самохина взять овечек, а он в это время обдумывал, как бы ему, не нарушив обычая, выпутаться из этой истории.

— Сюргуль-ханум, — останавливая женщин, с улыбкой сказал Андрей. — Плохо я понимаю по-вашему. Сейчас придет наш переводчик, все разъяснит.

— Кто? — насторожилась старуха.

— Переводчик, говорю, наш придет, вольнонаемный Вареня´.

— О! Хорошо, хорошо! — снова заулыбалась старуха. — Курбан Вареня´? Якши, якши! Тоже наш человек! Только он не придет.

Самохин мысленно присвистнул: оказывается, его уже причислили к числу «наших».

— Почему же Курбан? — спросил Андрей. — Он ведь Григорий, Гриша, по-украински — Грыцько.

— Нет! Нет! — энергично запротестовала Сюргуль. — Вареня´ — нет! Грицко — нет! Курбан, Курбан!

— Чертовщина какая-то, — сказал Самохин. — Что-то я, ханум, ничего не пойму.

Андрей подошел к Дурсун и все-таки заставил ее подняться на ноги. Та от его прикосновения зарделась, смущенно опустила глаза.

Из сеней донеслось чье-то прерывистое дыхание. Кто-то, явно торопясь, стаскивал сапоги.

— Ну вот и переводчик пришел, — с облегчением сказал Андрей. — Сейчас все выясним.

— Курбан не придет! Нет-нет! — обеспокоенно сказала старуха. — Кто-то чужой!

Занавеска откинулась. С вежливым вопросом «Можно?» вошел, не дождавшись ответа, отнюдь не переводчик Вареня´, а лейтенант госбезопасности Овсянников.

— Салям! — бодро приветствовал он всех находившихся в комнате женщин. — Здравия желаю, товарищ старший политрук!

Андрей видел, что Овсянников в одно мгновение оценил всю обстановку, заметил беспокойство Сюргуль, смущение Дурсун, его настороженность (которую ему, очевидно, не сразу удалось скрыть).

«Так вот кого имел в виду Сулейманов, когда сказал, что меня тут еще спрашивали. Полковник Артамонов как в воду смотрел...»

Легкими шагами подойдя к окну, Овсянников увидел овечек и, оглянувшись, заметил испуганный взгляд совсем стушевавшейся Дурсун, оценил он и внезапное раздражение Сюргуль.

— Вот уж не ожидал вас здесь встретить! — широко и радушно улыбнувшись Андрею, воскликнул Овсянников. — Прямо из госпиталя и сюда? Завязываете отношения? А я иду мимо и думаю: уж не торговля ли тут намечается? Не колхозных ли овечек к нашей Сюргуль привели?

Лицо Овсянникова светилось плохо скрываемой радостью, как будто он только что выиграл по облигации сто тысяч.

— Здравствуйте, товарищ лейтенант, — ничего не объясняя и не считая нужным отвечать на вопросы Овсянникова, сказал Андрей. — Ну вот, теперь мне понятно, что вас привело в дом нашей уважаемой Сюргуль...

— О чем говорить, о чем говорить, — притворно вздохнув, подтвердил Овсянников, — приходится заниматься и такими делами. Все-таки скажите мне ваше имя? — проговорил он, останавливая Дурсун, направлявшуюся к двери.

Та настолько растерялась, что забыла накинуть на рот свой яшмак.

— Не понимаю, — сказала Дурсун и вышла.

— Я вас провожу, — выходя вслед за ней и торопливо надевая в сенях сапоги, сказал Овсянников. — Вы у себя будете, товарищ старший политрук? Я к вам зайду. Хочется поговорить...

«Знаю, чего тебе хочется», — подумал Андрей. Обращаясь к Сюргуль, бормотавшей какие-то угрозы и плевавшейся вслед Овсянникову, Самохин сказал:

— Коп-коп сагбол тебе, Сюргуль-ханум, что меня к себе пригласила. Теперь приходи ты ко мне. А овечки пусть пока у тебя постоят. Что с ними делать, я потом скажу.

— Пускай стоят, пускай стоят. Мой дом — твой дом. Приходи когда хочешь, все мое — теперь твое. Только про Хейдара что узнаешь — Дурсун скажи.

Самохин молча поднял глаза к небу, пожал плечами: дескать, говорить не имею права.

— Понимаю, понимаю, — заговорила старуха. — Ничего, сейчас не можешь, — она кивнула в сторону Овсянникова, остановившегося у калитки с Дурсун, — потом скажешь...

Прежде чем доложить о случившемся полковнику Артамонову, Андрей решил посоветоваться с Яковом.

Он неторопливо вышел со двора Сюргуль, направился к комендатуре, где его дожидался дежурный Сулейманов.

— Товарищ старший политрук, извините, не мог вам переводчика Вареню´ прислать. Посылал за ним, сказали — болен.

— Ладно, Сулейманов, справились без вашего Варени´. Скажите, где сейчас старший лейтенант Кайманов?

— Старший лейтенант помогает деньги считать. Капитан Ястребилов прибудет утром.

Известие о том, что Ястребилов прибудет только утром, вполне устраивало Андрея: сейчас он не был готов к разговору с капитаном. Ему нужен был Яков.

— Какие деньги?

— Отобранные у бандитов. Хурджуны, когда привезли, опечатали, положили в комнату рядом со сценой в клубе. Комнату тоже опечатали. Сейчас печати сняли, считают, четыре бригады работают.

В сопровождении Сулейманова Андрей прошел к зданию клуба, открыл дверь в зрительный зал. Человек двадцать под руководством начфина отряда пересчитывали отобранные у бандитов деньги, аккуратно складывали их в пачки по купюрам, связывали шпагатом, подсовывая под шпагат бумажки с выписанной суммой. Одной из бригад, видимо, руководил Яков.

Едва Самохин появился на пороге, его так шумно приветствовали, что он замахал здоровой рукой, зная, что своим появлением может помешать счету.

— Работайте, работайте, а то скажете, что из-за меня напутали. Товарищ старший лейтенант, — обратился он к Кайманову, — если можно, прошу вас на несколько минут.

— Как себя чувствуешь? — выходя вместе с Андреем из зала и прикрывая за собой дверь, спросил Кайманов.

— Плохо бы себя чувствовал, не отпустили бы из госпиталя. Здесь вот, не успел приехать, ЧП получилось...

Андрей рассказал все, что произошло с ним у Сюргуль.

— Так вот теперь и живу, — закончил он свой рассказ, — старуха мне глазки строит, платок на рот натягивает, своим признает, мол, и мужчина, и единоверец. Дурсун важным господином считает, с колен не поднимешь. За Хейдара пять овечек получил. И всю эту картину Овсянников видел, на ус намотал.

— Веселый разговор, — выслушав его, только и проронил Кайманов. — А ведь здорово! — подумав, сказал он. — Надо только срочно доложить полковнику, чтоб Овсянников во все это дело не впутался. А насчет овечек не беспокойся. Ножницы мы тебе достанем. Сядешь в холодочке и будешь стричь. Потом пастись погонишь. Халат и тельпек тоже найдем. Может, когда из собственной баранинки шашлыком угостишь...

— Тебе-то смешно. Но с овечками тоже что-то надо делать. Придется оприходовать всенародно, как подарок от населения.

— Всенародно нельзя: потеряешь доверие Дурсун и Сюргуль. А это куда важнее.

— Да, задача... А с чего это Дурсун, когда я ее с колен поднимал, зарделась, как маков цвет? Сквозь загар и то было видно?

— Не выдавай авансы, — усмехнулся Яков. — Если ты взял женщину за руку, в Индии, например, у некоторых племен это значит гораздо больше, чем если бы ты ее поцеловал.

— Так то ж в Индии! Дурсун-то при чем?

— Наверняка она тоже так подумала: овечек-то в подарок не брал? Обниматься полез, с колен поднимал...

— Час от часу не легче.

— Это ничего, — успокоил его Яков, — у вас, у мусульман, это не страшно...

— Да иди ты!.. — Андрей чертыхнулся. — Овсянников тоже небось всю эту местную премудрость знает?

— Наверное, знает. А что не знает, спросит. Сам говоришь, пошел Дурсун провожать. Что там еще она ему наговорит...

— Слушай, Яков Григорьевич, ты своими объяснениями прямо-таки в гроб меня загонишь. Куда ни кинь — все клин.

— И себя тоже, — отозвался Кайманов. — Будем выпутываться, а точнее — еще больше запутываться, только со смыслом. Гроб не гроб, а моего Оразгельдыева полковник Артамонов приказал к тебе коноводом определить. Жаль верного друга терять. — Кайманов притворно вздохнул, почесал в затылке: — Да что поделать, ты всей этой братии вроде ближе, свой человек!..

Веселое настроение Якова немного успокоило Самохина, но для веселья причин было мало.

— А где сейчас Оразгельдыев? Мне-то ведь тоже надо с ним договорить.

— В наряде или из наряда. Лошадей больно любит. От твоего Шайтана не отходит. Сдается мне, хочет к себе приручить да потом, как Хейдар, туда махнуть...

С довольно-таки смутным настроением Андрей отправился к конюшне, надеясь увидеть там Оразгельдыева. Вызывать его к себе он не стал, решив встретить Ораза будто нечаянно и поговорить с ним между делом.

В сопровождении Сулейманова прошел по каменистому двору, только сейчас, в предутренние часы отдающему ночную прохладу, заметил в конюшне слабые отблески света, какое-то движение.

— Кто там у вас? — спросил он.

— Старики не спят, товарищ старший политрук, — ответил Сулейманов, — службу несут образцово, ночью встают, седла, сбрую чистят, коней убирают.

Самохин и Сулейманов прошли в конюшню, прикрыли за собой дверь. Еще с порога Андрей увидел, что Оразгельдыева здесь нет. При свете «летучей мыши» Белоусов и недавно призванный солдат Изосимов старательно чистили щетками лошадей, отбивали щетки о скребницы, вполголоса переговаривались, не замечая вошедших.

Андрей видел, что хвосты и гривы у лошадей уже разобраны, бабки вымыты, седла надраены, в конюшне образцовый порядок, а старики все продолжали работать, неторопливо беседуя.

Самохин подошел ближе, негромко окликнул:

— Белоусов, Изосимов, почему не спите?

Из стойла высунулась усатая физиономия старика Изосимова. Нисколько не смутившись, он добродушно улыбнулся, ответил:

— Та мы еще выспимся, сынок. Коней уберем, сделаем порядок — тогда и на отдых,

— А вы, Белоусов? Вам же еще на занятия по следопытству.

— Земляка встретил, товарищ старший политрук, никак не наговоримся, вот и решили пойти конюшню убрать. Вы уж не ругайте нас. А на занятия прямо отсюда. Отзанимаюсь — тогда и посплю. Я вот дружку своему, Макару Осиповичу, рассказываю, как с вами в пески ходили. Только про вас вспомнил, а вот и вы сами...

Самохин подумал, что не такое уж это нарушение, если двое солдат поработают сверх положенного: на фронте ни со временем, ни с затратой сил не считаются. Ему и самому захотелось побыть здесь, поговорить с хорошими обстоятельными людьми. Белоусова, например, он видел в песках: за чужие спины не прятался. Здесь тоже другим работу не оставляет. Изосимова Андрей еще не знает.

Андрей прошел к стойлу Шайтана, достал из кармана припасенный коню кусочек сахара. Шайтан насторожил уши, фыркнул, тихонько заржал, взял мягкими губами сахар с ладони.

— Этому вашему аристократу Оразгельдыев весь свой паек скармливает, сам без сахару чай пьет, Шайтану носит, — сказал Белоусов.

— Где сейчас Оразгельдыев?

— В наряде. Поехали со старшиной Галиевым. После песков старшина его только с собой в наряд и берет...

Самохин понял, что хотел сказать Белоусов, но виду не подал, про себя отметил: «А Галиев-то, видно, с Оразгельдыева глаз не спускает».

— По-моему, это неплохо, — сказал он вслух, — когда старшина с рядовым дружит: в наряд-то не каждого с собой возьмешь...

— Да какая там дружба, товарищ старший политрук! — возразил Белоусов. — Тоже мне дружба: один веревку мылит, другой шеей крутит.

— Ну и как мой коновод службу несет? — словно не придавая значения словам Белоусова, спросил Самохин.

— Хорошо! В наряде справляется, коней обиходит — дай бог каждому. На охоту ездил, архара за полкилометра с первого выстрела снял.

— Значит, хороший стрелок.

— Та они все тут стрелки будь здоров! — подтвердил Белоусов. — Охотники!

— Ладно, — сказал Самохин. — Оразгельдыеву передайте, когда из наряда вернется, пусть ко мне зайдет.

Задержав Сулейманова, Андрей минут двадцать спрашивал у него перевод и смысл доброй полсотни туркменских слов. Затем направился в ту комнату, где ночевали они с полковником Артамоновым в день приезда.

Так же, как и тогда, видна была через окно террасы керосиновая лампа, бросавшая круг света на белую салфетку, которой был накрыт небольшой стол. У входа в комнату поблескивал умывальник, белел в светлом сумраке ночи эмалированный таз. Так же кто-то тихо шуршал в сухой траве, у дувала, да из аула доносился цокот копыт, петушиное пение, негромкие голоса. Все было таким же, как тогда, всего две недели назад, но как много за это время произошло событий, как далеко ушло то время, когда он впервые ступил на эту землю!

Андрей прилег поверх одеяла, вытянул усталые ноги, положил их на табуретку и незаметно для себя уснул.

Разбудил его негромкий стук в дверь. Пока Самохин приводил себя в порядок, стук повторился. Вошел Оразгельдыев.

Взглянув на него, Андрей понял: пришел не с открытой душой. Взгляд направлен куда-то в сторону. Пробормотав нечленораздельно: «Товарищ старший политрук, красноармеец Оразгельдыев по вашему приказанию прибыл», он молча, с тоскливым ожиданием беды уставился глазами в пол.

Андрей протянул руку, здороваясь, ощутил ладонью горячую влажную ладонь Оразгельдыева, предложил сесть.

— Ну как, сможем мы без переводчика обойтись? — спросил он. — Сулейманов дежурит, Вареня´ болен.

Быстрая ухмылка пробежала по лицу Оразгельдыева, уступив место прежнему выражению тоски.

«Действительно замордовали парня», — подумал Самохин. Тем не менее удивился: чему это мог ухмыляться его гость.

— Мне сказали, что вы хорошо ухаживаете за моим конем Шайтаном, — прибегая к русским и туркменским словам, сказал Самохин. — За это от лица службы объявляю вам благодарность.

Оразгельдыев понял, метнул удивленный взгляд на Самохина, неловко встал.

— Вы, конечно, знаете, что вас назначили моим коноводом, — продолжал Самохин. — Конь должен быть готов под седловку в любое время дня и ночи.

Оразгельдыев и это понял, снова недоверчиво глянул на Андрея, кивнул, по-прежнему глядя в пол.

Самохин некоторое время молча изучал его лицо. Невысокий бугристый лоб, слегка выдающиеся скулы, тонкий нос. Лицо как лицо. С другим выражением оно было бы приветливым и приятным. Под взглядом замполита Оразгельдыев взмок, словно под среднеазиатским солнцем. Быстрым движением он вытащил из кармана скомканный носовой платок, вытер лоб, перевел дыхание.

— Мне сказали, что вы хорошо охотились. Кто вас научил так стрелять? — спросил Самохин.

Оразгельдыев насторожился, на всякий случай ответил: «Не понимаю», отвернувшись, стал смотреть в сторону двери.

Андрей повторил свой вопрос, сделал вид, что целится, сказал, что красноармейцы с уважением оценили способности охотника.

С прежним недоверием следил за его речью новобранец. Объяснить это было нетрудно: оба знали, что старший политрук Самохин красноармейца Оразгельдыева ни в какие Кара-Кумы не посылал, никакого задания — искать банду Аббаса-Кули ему не давал. Все, что говорил сейчас замполит, Оразгельдыев воспринимал, как предисловие, тоскливо дожидаясь, когда начнется главный разговор. Какая-то мысль мелькнула у него в глазах, Андрей заметил на мгновение появившееся выражение хитрости, сказал, стараясь точно передать смысл своих слов:

— Когда я узнал, что вы хорошо стреляете, я решил рекомендовать вас в формирующуюся при комендатуре группу снайперов.

Самохин мог поручиться, что Оразгельдыев все понял: сидел он, словно окаменев.

— Само собой понятно, что в группу снайперов командование рекомендует лучших пограничников, — продолжал он. — За вас поручился я лично. Надеюсь, не подведете. Ну а если считаете, что это вам не под силу, не поздно отказаться...

Оразгельдыев не ответил. Внезапно сморщившись, как от сильной боли, он схватился обеими руками за живот, согнулся, чуть ли не касаясь грудью колен, принялся громко вскрикивать и стонать.

— Что такое? Что случилось? — обеспокоенно спросил Самохин, не сомневаясь, что перед ним разыгрывается спектакль.

— Ай курсак! Ай болит! Ав-ва-ва-ва-ва!..

Андрей снял трубку, вызвал санчасть.

— Что делать, если заболели так внезапно, идите, лечитесь. Разговор закончим, когда поправитесь.

Пришел с заспанным, недовольным лицом санинструктор, по фамилии Скуратович, доложил Самохину о прибытии, окинул подозрительным взглядом «больного», увел его в изолятор.

Самохин разделся, лег в постель, обдумывая, как заставить разговориться Оразгельдыева. Кто его так напугал? Кто держит за горло так, что парень и жизни не рад? «А отец воюет... Думает, сын достойный растет. А сына враги сетями оплели. Кто они, эти враги?»

Самохин позвонил в санчасть, справился, как себя чувствует больной. Ответил санинструктор Скуратович:

— Товарищ старший политрук! По-моему, этот Оразгельдыев — симулянт, нарочно надувает живот, криком кричит, а живот-то мягкий, язык не обложен, температура нормальная. Гнать его из санчасти или военврача подождать?

— Ну как же вы так, товарищ Скуратович, сразу и гнать, — строго сказал Самохин, — а вдруг что инфекционное... да просто аппендицит? Заворот кишок? Когда военврач Байрамов вернется?

— Должен быть к утру. Его вызывали в управление в Ашхабад.

— Дайте пока больному что-нибудь успокаивающее, а утром с Махмудом Байрамовичем и решите, как поступить...

Санинструктор сказал привычное «Слушаюсь», положил трубку. А Самохин, так ничего определенного не придумав, чувствуя усталость и недомогание, только перед рассветом забылся коротким, тяжелым сном.

 

ГЛАВА 2. ЧРЕЗВЫЧАЙНЫЕ ПРОИСШЕСТВИЯ

Проснулся он от громкого голоса капитана Ястребилова, который, стоя неподалеку от раскрытого окна, отдавал распоряжения, видимо, начпроду. Придерживая больную руку, Андрей поднялся с постели, увидел двор комендатуры, недалеко от окна, перед капитаном Ястребиловым, стройного и подтянутого снабженца, интенданта третьего ранга.

— Ты вот что, Гречиха, слушай и записывай, а то забудешь, — внушал Ястребилов. — Девчата боевые, едут Родину защищать, проводить мы их должны по-пограничному. Так что старайся. Чтоб через час доставил мне два ящика мандаринов. Нет, четыре... Надо их как следует угостить. Четыре ящика апельсинов, пять ящиков яблок...

— Товарищ капитан, — наконец улучил момент Гречиха, — яблок у нас нет. Апельсины с мандаринами тоже ведь придется подчистую выкладывать.

— Как нет? Друзья туркмены эвон сколько натащили! А если нет, найди! На то ты и есть мой зам по снабжению. Понимаешь, что люди на фронт едут, может быть, в последний раз настоящих фруктов поедят. Лично проверь, чтобы завскладом все положил, и сам доставь сюда...

— А кто мне эти мандарины списывать будет? Я-то их оприходовал, — напрямик спросил Гречиха, крайне недовольный заданием коменданта.

— Так уж сразу и списывать. Сначала привези, а потом будешь списывать. Начальник тыла спишет.

Гречиха хотел было еще что-то сказать, но Ястребилов повернул его за плечи и, дружески подталкивая в спину, напутствовал:

— Горючее не забудь. Там из конфискованного можно чистый, а можно три звездочки. Смотри, сам тоже приходи. Уф! Пока растолкуешь, умаешься...

«Что говорить, Марийка права: Ястребилов не теряет времени даром», — подумал Самохин, одеваясь и выходя во двор. Капитана там уже не было. Голос его раздавался где-то внутри дома начсостава, в той части, где в двух небольших комнатах по соседству с комнатой коменданта размещался врач Махмуд Байрамов. Самохин прошел туда. В одной, самой маленькой, комнатушке Байрамов поставил койку и стол, в другой разместил свою лабораторию со всякими склянками-банками, ящиками и коробками.

Войдя, Андрей застал картину великого переселения: Ястребилов командовал, Байрамов с двумя стеклянными банками в руках стоял спиной к Самохину, что-то говорил ему. Начальник боепитания Ковтун, почему-то заглядывая за тумбочку и под скамейки, что-то с опаской выметал оттуда просяным веником.

— Ай как жалко, как жалко! — вздыхая, говорил Байрамов. — Что делать? Ладно, товарищ капитан, будем уплотняться. Змей моих и пауков можно в какую-такую времянку поселить, книги разрешите в комнату политпросветработы поставить, как-нибудь размещусь...

— Разместитесь, Махмуд Байрамович! Очень даже хорошо разместитесь! — весело заверил его Ястребилов. — А здесь все-таки... (он увидел Самохина)... Андрей Петрович, дорогой! Вот приятная неожиданность! А мы думали, что застрянешь в госпитале надолго!

Капитан не давал и слова сказать двум другим находившимся в комнате офицерам — Байрамову и Ковтуну.

— А нам вот предписали формировочный пункт организовать, — сообщил Авенир Аркадьевич. — Понимаешь? В приказном порядке! Я полковнику: «Ну куда на Дауган еще такую обузу?» А он: «Надо, Авенир Аркадьевич, надо! Округ, говорит, формирует группу медсестер для отправки на фронт. У тебя, говорит, есть к ним подход. Пусть девушки поедут воевать с хорошим настроением!»

В первую минуту Самохин был избавлен от необходимости в присутствии Байрамова и Ковтуна выразить Ястребилову свое отношение к этой новости. Махмуд Байрамов поставил на подоконник свои банки и, не на шутку встревоженный, принялся отчитывать Андрея за то, что тот самовольно ушел из госпиталя.

— Да вы знаете, что мне уже из округа звонили? Знаете, что начальник госпиталя пожаловался на вас и на меня прямо бригадному комиссару? «Что это за самоуправство, говорит. Зачем тогда врачи, если раненые сами себя будут выписывать?» Я уж два раза к вам заходил, только будить пожалел! Сейчас же в постель!

— Я отлично себя чувствую, Махмуд Байрамович! — попробовал отговориться Самохин.

— Конечно же! Смотрите, какой он молодец! — подхватил Ястребилов. — Действуйте, военврач, действуйте! — поторопил он Байрамова. — Нам приказано освободить помещение к двенадцати ноль-ноль.

— Ну погодите, сейчас я до вас доберусь! — пригрозил Андрею Байрамов,

Ковтун снова опасливо вытянул руку и, стараясь держаться как можно дальше от угла комнаты, принялся хлопать веником по кому-то невидимому, прятавшемуся в углу, словно сражался с самим Змеем Горынычем.

Наблюдая за ним, Ястребилов зашептал Андрею в самое ухо:

— Слушай, политрук! Очень кстати, что ты вернулся. В честь наших фронтовых подруг устраиваем сегодня сабантуй под девизом «вечер дружбы». Посидим, поговорим, под гитарку споем для сплочения коллектива... Нет, нет, без всяких задних мыслей, просто приятно проведем время. Когда еще в другой раз придется? Порой так не хватает женского общества...

— Если хотите знать мое мнение, товарищ капитан, — сказал Самохин, — я против размещения девушек на комендатуре. Вынужден, пока еще есть время, опротестовать вашу идею.

— Вот как? — вскинув на него сузившиеся глаза и мгновенно побледнев, сказал Ястребилов.

Оба напряженно молчали, наблюдая, как техник-интендант все еще продолжает свои упражнения с веником, стараясь поразить им какого-то невидимого врага.

— Товарищ Ковтун, что вы там делаете? — срывая на нем зло, с раздражением спросил Ястребилов.

— Товарищ капитан, — приняв стойку «смирно» и не выпуская веник из рук, с самым простодушным видом отозвался Ковтун, — и я ж нашему военврачу говорил: «Что ж вы делаете, Махмуд Байрамович? Смотрите, какая у вас пакость по всем углам лазит!» А он мне: «Ай, какая пакость? Кара-курт, говорит, среднеазиатский паучок такой». «Как, говорю, кара-курт? Вы что, смерти не боитесь?» А он, вы понимаете, товарищ капитан, отвечает: «Как не боюсь? Только дурак смерти не боится. А что делать? Самка, говорит, вывела кокон, а каракуртята, такие-сякие, поразбежались, никак их не соберу...»

???!!!

Самохин, затаив дыхание, ждал, что будет дальше. «Врет ведь треклятый Ковтун! — мелькнула мысль. — А вдруг — правда?»

Взбешенный Ястребилов сузившимися глазами в упор смотрел на техника-интенданта.

— Издеваетесь? Разыгрываете?

Ковтун с самым невинным и даже перепуганным видом похлопал белыми ресницами, прикрыл хитрые, блеснувшие лукавством глаза:

— Никак нет, товарищ капитан. Вот и Махмуд Байрамович подтвердит...

Он указал веником на возвращавшегося в свою комнату Байрамова, который конечно же слышал весь этот поклеп.

Ястребилов, бормоча ругательства, пулей проскочил мимо него во двор:

— Ноги моей больше здесь не будет!

Байрамов с негодованием воздел руки к небу. Некоторое время он не находил слов: дескать, никогда в жизни ни один паук, ни одна змея у меня никуда не девались. Потом махнул рукой и, хлопнув ладонью Ковтуна по плечу, затрясся от хохота:

— Ай, техник-интендант, ай, молодец! За это прощаю тебе даже ракетницу и сорок ракет, что ты мне в первый день службы подарил. Пойдем ко мне, дорогой! Этот замечательный день обязательно надо отметить! Товарищ старший политрук, к нам! Вы — тоже единомышленник! Можно сказать, участник событий.

— Я с удовольствием отметил бы в такой хорошей компании этот замечательный день, Махмуд Байрамович, — сказал Самохин. — Но хотел бы сначала услышать, как вами решена одна сложная медицинская проблема.

— Понимаю, понимаю, — отходя вместе с Самохиным в сторону и понижая голос, сказал Байрамов. — Вы имеете в виду доблестного защитника границы, симулирующего со вчерашнего вечера «острый» живот.

— Значит, ничего серьезного?

— Живот у него здоров, как у меня и у вас, вместе взятых. Правда, общая депрессия... Видимо, какой-то нервный шок... По складу — типичный меланхолик.

— Если это возможно, — сказал Самохин, — подержите его немного у себя, Махмуд Байрамович, полечите вот от этой самой депрессии с меланхолией. Очень важно, чтобы он успокоился и пришел в норму. Вы, очевидно, знаете, кое-кто возводит на него напраслину. Надо, чтобы он снова почувствовал себя человеком.

— Будем лечить. Сейчас поставлю свои банки-склянки на место, пойду еще раз посмотрю вашего Оразгельдыева.

— Ну вот и хорошо, Махмуд Байрамович, — повеселев, сказал Самохин. — До вашего прихода и я с ним двумя-тремя словами перекинусь.

В маленькой глинобитной пристройке, где помещалась санчасть, никого не было, даже санинструктора Скуратовича. Как говорил на боевых расчетах старший лейтенант Кайманов, больных быть не должно, потому что болеть некогда.

Оразгельдыев лежал на койке в трусах и майке, едва прикрыв ноги простыней и подложив руки под голову, то ли спал, то ли дремал.

Услышав, что кто-то вошел, открыл глаза, с неприязнью посмотрел на Самохина.

— Здравствуйте, Оразгельдыев, — сказал Андрей. — Как вы себя чувствуете?

И хотя сказал он это ровным, спокойным голосом, Оразгельдыева как будто кто ткнул раскаленным прутом.

Затравленно озираясь: не слышит ли кто его, глотая слова и захлебываясь, он заговорил вдруг с ненавистью на вполне понятном русском языке:

— Ходишь за мной, да? Отцу написал, да? Мучаешь, да? Зачем в Кара-Кумах нашел? Зачем сказал — сам посылал? Не хочу здесь! Ничего не хочу!

Он откинулся на подушку, зашелся в рыданиях, обхватив голову руками.

Самохин дал ему успокоиться, негромко сказал:

— Вы нездоровы, Оразгельдыев. Врач сказал — это от солнца. Полечитесь, вернетесь в строй. А насчет похода в пески, хоть у меня и была контузия, я точно помню: именно вам я давал задание пойти в Кара-Кумы и разведать, где находится стан Аббаса-Кули.

Оразгельдыев повернулся на койке, вскинул искаженное гримасой, залитое слезами лицо:

— Я знаю, где его стан? Ничего я не знаю! Ничего не хочу знать! Ничего не скажу!..

— Что, что здесь происходит? — послышался голос Байрамова.

В изолятор санчасти вошел врач комендатуры. С удивлением он остановился посреди комнаты, переводя взгляд с одного на другого.

— Истерика, — спокойно сказал Самохин. — Это уже по вашей части, Махмуд Байрамович.

Выйдя на порог санчасти, Андрей с удовлетворением отметил про себя, что за последнюю ночь Оразгельдыев сделал отличные успехи в русском языке: взял да и заговорил, а это уже кое-что да значило. Не ускользнула от внимания Андрея и реакция новобранца на упоминание политрука о своей фронтовой контузии. Почему бы не предположить, что старший политрук, получивший на фронте ранение в голову, и на самом деле не очень хорошо помнит, кому какое отдавал приказание? А раз так, значит, он и в самом деле думает, что именно Оразгельдыева посылал вместе с Амангельды в Кара-Кумы! Тогда и тревоги ли к чему.

Андрей был определенно доволен тем, что удалось «подкинуть» мысль о своей фронтовой контузии, доволен истерическим криком Оразгельдыева: сильные не кричат, крик — всегда слабость. Но, видно, день испытаний разного рода казусами для него сегодня только начинался.

Четким строевым шагом к нему подошел дежурный Сулейманов, приложив руку к козырьку фуражки, подчеркнуто официально доложил:

— Товарищ старший политрук, вас немедленно вызывает по телефону бригадный комиссар Ермолин.

«А Байрамов-то все-таки нажаловался», — подумал Андрей и с неудовольствием сказал об этом врачу: — Не думал я, Махмуд Байрамович, что вы так вот сразу и бригадному комиссару... Ни к чему ведь...

— Что вы, что вы? Даже в мыслях не было! — замахал на него руками Байрамов. — Это я вас только припугнул! А бригадному комиссару и не заикался.

— Тогда не знаю, в чем дело, — Андрей прошел в канцелярию, взял телефонную трубку, назвал себя: — Старший политрук Самохин слушает, товарищ бригадный комиссар.

— Как вы себя чувствуете, товарищ Самохин? Как ваша рука? Не слишком ли рано вышли из госпиталя?

«Точно! Доложил-таки Байрамов», — подумал Самохин.

— Вполне нормально себя чувствую, товарищ бригадный комиссар.

— Приступили к исполнению служебных обязанностей?

— Так точно, приступил.

— Надеюсь, ваш преждевременный выход не связан с происшествием? Помнится, как-то вы говорили о мере доверия и мере ответственности.

— Отлично помню, товарищ бригадный комиссар, не знаю только, почему вы мне об этом напоминаете?

— Потому, дорогой Андрей Петрович (чувствовалось, что Ермолин раздражен до предела), что у вас на комендатуре комсомольцы — пусть даже вольнонаемные, но это не снимает с вас ответственности — совершают над собой изуверские религиозные обряды, а вы ничего об этом не знаете! И я вам, а не вы мне об этом докладываете!

Андрей не стал оправдываться, говорить, что если что-то и произошло с комсомольцами, совершающими над собой изуверские обряды, то — за время его отсутствия, когда он пребывал в госпитале.

— Разрешите, товарищ бригадный комиссар, — сказал он, — я обо всем узнаю и вам доложу!

— Уж потрудитесь, Андрей Петрович. Очень жаль, что именно сегодня у вас произошел этот безобразнейший случай, когда вы еще не здоровы, но это не чьи-нибудь, а ваши просчеты в воспитательной работе. Доверия вам было достаточно, приходится напоминать и об ответственности.

Комиссар положил трубку. Самохин, теряясь в догадках, пожал плечами: «Какие изуверские обряды? Кто совершал? Какие комсомольцы?» Капитан Ястребилов ничего ему об этом не сказал. Кайманов куда-то ушел. Андрей решил спросить у старшины Галиева, может быть, еще и потому, что хотел встретиться с ним после всей этой истории с Оразгельдыевым.

Старшину он нашел в помещении казармы резервной заставы, где Галиев проверял вещевые мешки и боевое снаряжение пограничников.

Едва увидев Самохина, он подал команду «Смирно!», подошел строевым шагом и доложил, что «производит поверку личного имущества». Самохин сказал «Вольно», поздоровался со старшиной.

— Разрешите спросить, товарищ старший политрук?

— Да, пожалуйста, — так же официально ответил Самохин.

— Как себя чувствуете, товарищ старший политрук?

— Вполне нормально. У меня к вам вопрос, старшина.

— Слушаю вас, товарищ старший политрук.

— Бригадный комиссар Ермолин сейчас мне загадки загадывал, — сказал Андрей. — У вас, говорит, чп. Комсомольцы над собой изуверские обряды совершают. Может быть, вы в курсе дела?

— Так точно, в курсе, товарищ старший политрук, — сказал Галиев и как-то странно посмотрел на Самохина. — Старший лейтенант Кайманов уже там, пошел разбираться.

— А в чем все-таки дело?

— Наш новый переводчик Вареня´, товарищ старший политрук, по мусульманскому обряду женился. Все хотел по-своему повернуть, а тут его теща к стенке приперла, он и... — Галиев ребром ладони рассек воздух.

— Час от часу не легче. Где он сейчас?

— Да у своей Юлдуз.

Самохин задумался. Непонятно было одно: откуда все так быстро узнал комиссар Ермолин? Кто ему сообщил? Кто рассказал о Варене´ Галиеву?

Андрей спросил об этом старшину.

— Жена Фаиза сказала, — ответил Галиев. — Приходила к ней старуха Сюргуль вроде бы за солью, говорит: по всем аулам о нашем Варене´ молва пошла. Муллы, какие где остались, охрипли — так аллаха славят: неверный, мол, капыр, в истинную веру перешел, мусульманином стал.

— Да-а... — протянул Самохин. — Наделал дел...

— С Варене´й что сделаете? — поинтересовался Галиев.

— Наказать его следует. Но этим займутся сами комсомольцы. Надо только проверить, кто на случае с Варене´й политику строит, в теще ли все дело или есть кто посерьезнее?

— Но ведь, товарищ старший политрук, — словно испытывая Самохина, сказал Галиев, — Вареня´ у нас вольнонаемный, мусульманство принял не по убеждению, а по принуждению. Может, с ним так жестко и не надо?

— А в комсомольской организации он тоже вольнонаемный? Устав не для него писан? По-вашему, он и католичество вправе принять, а там его и римским папой изберут?

Галиеву эта мысль понравилась.

— А что, товарищ старший политрук, — сказал он, — из нашего Варени´ добрый римский папа выйдет. Зато все будут говорить: «На Даугане вырос».

— Вот именно. Честь и хвала замполиту и старшине, — закончил его мысль Самохин. — Скажите лучше, как этого мусульманина найти?

— Очень просто, товарищ старший политрук. Пойдете по улице, увидите с левой стороны побеленную мелом кибитку и такой же белый дувал. На дувале Вареня´ украинских петухов намалевал. Живописец!

Раздумывая о возможных последствиях столь необычного шага новоявленного переводчика, Самохин медленно шел по улице, присматриваясь к дувалам. Новое местожительство Варени он заметил издали: на побеленном мелом глинобитном заборе по обе стороны калитки были действительно намалеваны украинские рушники с развеселыми красными петухами. Видимо, против такого добавления к внешнему виду своего жилья хозяева дома не возражали.

Андрей постучал в калитку. Открыла пожилая туркменка в национальной одежде — халате темно-красных тонов. Из-под халата видны доходившие до щиколоток такие же темно-красные узкие штаны, искусно расшитые узорами. На голове накидка, рот закрывает платок-яшмак, глаза смотрят пытливо.

— Салям, баджи, — поздоровался Андрей. — Здесь живет переводчик Вареня´?

— Кто? — спросила туркменка и, догадавшись, о ком идет речь, закивала головой, жестом приглашая Самохина войти. Еще с порога Андрей услышал в доме знакомый голос старшего лейтенанта Кайманова.

Самохин откинул занавеску и, по обычаю сняв в коридорчике сапоги, в одних носках вошел в комнату.

У двери, тоже в одних носках, стоял Яков, разговаривая с молодой красавицей туркменкой, как догадался Самохин, женой Варени´ Юлдуз.

«Что говорить, — подумал Андрей, — ради своей суженой Вареня´ мог бы и не на такие жертвы пойти...»

Сквозь смуглый цвет лица Юлдуз проступал жаркий румянец. Черные живые глаза, изогнутые брови, белые ровные зубы, блеснувшие в улыбке румяных губ (яшмак не закрывал ее рта). Да! Вареню´ можно было понять... Но вместе с тем он, безусловно, заслуживал и наказания.

Юлдуз жестом пригласила начальников в комнату, оставив мужчин одних, с неподдельной грацией поклонилась и вышла.

Обычно резкий и решительный, Кайманов выглядел сейчас сбитым с толку. Увидев Самохина, он только руками развел:

— Ну что ты с ним будешь делать! А? Судить ведь сукиного сына надо, а по конституции имеет право свободы вероисповедания... Черт-те что! Да и здесь мы никакие не начальники, просто гости. Гость обязан уважать обычай хозяев.

Приход Андрея явно обрадовал Якова: дескать, ты замполит, ты и расхлебывай, мусульманство как раз по твоей части...

Андрей был согласен с Яковом, что надо быть весьма осмотрительным: оскорбить чем-то веру значило потерять доверие местного населения, потерпеть политический провал. Но и так оставлять дело нельзя. Пусть новобранец, пусть вольнонаемный, но, хорошенькая история — мусульманин с комсомольским билетом в кармане! А что можно предпринять сейчас? Немедленно?

Решив действовать по обстановке, оба вошли в комнату к Варене´.

Пол сплошь устлан коврами. Ковры на стенах, в углу помост, на помосте — гора подушек, там, очевидно, постели, накрытые одеялом. Посередине простенка разрисованный красным орнаментом сундук. Справа окно. Недалеко от входа железная печка, в открытую конфорку опущена тунча, в тунче кипит чай. Вареня´ лежит на самом почетном месте, обложенный подушками, укрытый простыней, в руках какая-то книга. Санинструктор Скуратович только что закончил перевязку, закрывает санитарную сумку, ворчит вполголоса: «Черт тебя догадал, не сам придумал...»

Увидев вошедших офицеров, принял стойку «смирно»:

— Разрешите доложить... Произвел перевязку... Только я за этого варвара отвечать не буду. Мало ему того, что натворил, еще и лечить не дает! Полюбуйтесь на него! Коран читает!

— Я тэбэ сюды не звав, лэчить нэ просыв. Яка кныга мени сподобаеться, таку и читаю, — отозвался из-под простыни Вареня´. — Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! Здоровеньки булы, товарыщ старший политрук!

— Ты давай не расшаркивайся, слушай, что тебе санинструктор говорит, — одернул его Кайманов. Видно было, что Яков еще не решил, как ему разговаривать с Варене´й.

— Ну да! Слухай його! — заартачился тот. — Вин мени усю обедню сгэпцював. Мулла всэ, як треба, зробыв, а зараз жинка прыйдэ и скаже: «Не так!» Тоди шо ж мени ще ризать?

— Товарищ старший лейтенант, я больше не могу, — взмолился Скуратович, — разрешите мне уйти...

Кайманов отпустил его, некоторое время стоял перед Варене´й.

— Лежишь?..

— Та лэжу, товарищ старший лейтенант.

— Перевязанный?

— Эге ж... Скуратович, бисова невира, перевъязав.

— Еще и Коран читаешь?.

— А як же ж... Це мени мулла дав. Як шо я зараз мусульманин, повинен и Коран читать, и намаз робыть.

— Ну что ты в него глаза пялишь? — разозлился Кайманов. — Смотришь в книгу — видишь фигу. На кой черт тебе этот Коран? Ни одной ведь арабской закорючки не знаешь!

— Як це я не розумию? Усэ розумию. Ось дэ напысано: «Обороты невирных капырив у свою виру, а як шо не захочуть, рубай их сокырой!» Страныця шоста сура пъятдесят девьята.

— Ишь ты, «рубай их сокырой»! Ты мне дурака не валяй! То он в магазине пьянство развел, на всю улицу орал, хану обещал черводара отпустить! А теперь еще и Коран?

— А вы на мэнэ нэ кричить. У комендатури — крычить, а у хати — не крычить. Тут я вам вже не Вареня´, а Курбан. А про капырив мени сам мулла прочитав, шоб я напамьять вывчив...

Кайманов и сам понимал, что не годится кричать в чужом доме, да еще на хозяина. Но ему все-таки не хотелось сдавать позиции.

Андрея не оставляло впечатление, что Вареня´ их просто разыгрывает, пытаясь прикрыть показной независимостью явное смущение. Надо было еще выяснить, кто этот мулла, который взял на себя обращение неверного капыра в истинную веру, да нет ли у этого муллы еще каких-нибудь советников...

В комнату, скромно опустив глаза, вошла Юлдуз, расстелила чистую салфетку на ковре перед ложем Варени´, принялась ставить посуду, раскладывать ложки.

При виде своей молодой жены новоявленный мусульманин расцвел такой радостью, что Кайманов и Самохин только молча переглянулись, а Самохин подумал: «Черт возьми, на такое дело тоже надо решиться».

Молчание затягивалось. Вареня´, делая вид, что углубился в чтение, раза два уже глянул на старшего политрука, ожидая, что еще он ему преподнесет.

— Жениться или не жениться, конечно, ваше право, — сказал Андрей, — но ведь не обязательно на такие меры идти. Могли бы и на своем настоять. Юлдуз — современная девушка, рот платком не закрывает, с мужчинами говорит, как равная...

— Колы б одна Юлдуз, — рассудительно возразил Вареня´. — Вона б в мэнэ через нидилю тикэ на украиньской мови розмовляла. А вы идить побалакайтэ со старой, ии матерью, тей шо вам як Серко зубы выскаляла...

Вареня´ изобразил для убедительности улыбку «старой», растянув рот и показав два ряда зубов: ровных и белых от неограниченного употребления фруктов. — Та ще й родни у тией видьмы, мабудь, цилых тры хутора... Тут не тэ шо у мусульманство, у туретчину перейдеш.

— Не хуторы, а аулы, Вареня´, — поправил его Самохин. — В Турции, кстати, исповедуют тоже ислам.

— Та и я кажу: аулив, — охотно согласился Вареня´. — Ну так шо ж мени було робыть? Га? А, думаю, хай будэ, як воны хочуть! Докы ж неженатым ходыть?

— Кто они? — спросил Самохин. — Нам со старшим лейтенантом тоже хотелось бы знать, кто тут у вас воду мутит.

— Я ж казав: цилых тры хутора, чи то аулив. Хиба ж усих позапоминаешь?

— Не хотите говорить, не надо, — сказал Самохин. — А за то, что мусульманство приняли, придется отвечать перед комсомольской организацией.

— Все одно отвечать, — отозвался Вареня´. — Так хочь женатым. Уси хлопци з жинками живуть, а я шо? У бога теля зъив, чи шо?

— У какого бога, Вареня´? У аллаха, что ли?

— Та, мабудь, зараз так. У аллаха... А зироньку мою Юлдуз я ж так люблю, так люблю, товарищ старший лейтенант, шо хай мэнэ хочь на кусочки порижуть, тике шоб, коли ризать будуть, вона на менэ своими чудовыми очамы дывылась...

В комнату вернулась Юлдуз, выставила роскошное по военному времени угощение: коурму, шурпу, жареную баранину на ребрышках и даже плов.

Посередине салфетки построились хороводом белые фарфоровые чайники с геок-чаем. Как завершение архитектурного ансамбля в центре появилась пол-литровая бутылка с прозрачной жидкостью.

Занавеска на входной двери откинулась, в комнату вошла еще одна женщина. Самохин узнал дочь Хейдара Дурсун. Вела она себя как-то странно, выглядела необычно. От угрюмоватого, испуганного выражения лица не осталось и следа. В нарядной, расшитой узорами темно-красной одежде, в тонком газовом шарфе, изящных чарыках, с насурмленными бровями, лицом, отбеленным каким-то тайным средством, Дурсун выглядела красавицей.

Приветливо улыбаясь, она поманила Андрея жестами, приглашая, очевидно, выйти в соседнюю комнату, повторяя при этом: «Бярикель, лечельник, бярикель», что означало — «Иди сюда, начальник, иди»...

Кайманов, взглянув на Андрея, ухмыльнулся:

— Ай да замполит, — вполголоса сказал он. — На твоем месте я бы тоже овечек не брал...

Андрей с досадой отмахнулся:

— Тебе все смешно...

— Какой там смех: зовут-то тебя, а не меня...

— Бярикель, лечельник, — явно недоумевая, повторила Дурсун. Пожав плечами, она отступила назад, выпустив из рук занавеску. Самохин перевел дух. Но как-то надо было выходить из положения. Видно, день чрезвычайных происшествий еще не закончился. Из соседней комнаты донесся голос старшины Галиева:

— Товарищ старший лейтенант Кайманов, вас просит к телефону полковник Артамонов!

Тут же Андрей услышал быстрый разговор, очевидно, по-туркменски (доносились возбужденные голоса старшины и Дурсун), затем — истошный женский крик.

Вслед за Каймановым Андрей выскочил в соседнюю комнату, увидел растерянное лицо Галиева, в гимнастерку которого двумя руками вцепилась Дурсун. С новым истошным воплем она рванула воротник старшины так сильно, что пуговицы горохом разлетелись во все стороны, а сам Галиев едва удержался, чтобы не упасть.

Со двора, что-то гомоня и выкрикивая, ввалилась в комнату толпа гостей, собравшихся, видимо, по случаю прихода пограничников.

Отскочив от Галиева, показывая на открытой ладони пуговицу с его гимнастерки, Дурсун продолжала кричать что-то такое, что вызывало глухой гнев у окружающих.

Она поворачивалась во все стороны, поднося чуть ли не к носу каждого вещественное доказательство — оторванную пуговицу, явно разжигая и без того накалившиеся страсти.

Андрей видел, как потемнело лицо Кайманова, но Яков пока не вмешивался, видимо что-то обдумывая.

Неподалеку от двери круг гостей расступился, в центре круга оказался чернобородый старик в тюбетейке и халате. Усевшись по-восточному прямо на ковер, он вытащил из-за отворота халата карандаш и лист бумаги из ученической тетради, положил его на услужливо поданную кем-то дощечку, отчетливо сказал по-русски:

— Сейчас будем писать протокол.

Опять поднялся шум. Андрей, остро наблюдая происходящее, уловил, что особенно стараются человек десять гостей, подступая к Галиеву с обвинениями и угрозами.

Юлдуз, нарушая обычай не спорить с мужчинами, тем более с гостями, яростно возражала им. Ее во весь голос звал из соседней комнаты приподнявшийся на своем ложе Вареня´, требуя объяснить, в чем причина шума.

— Спокойно, Амир, спокойно. Постарайся не дать себя спровоцировать, — вполголоса проговорил Кайманов. — Надо вызвать представителя власти, — громко заявил он. — Где башлык колхоза Алла Назар? Где председатель аулсовета? Как же вы пишете протокол, когда некому на нем печать поставить?

Кто-то моментально сбегал за Алла Назаром, тот, удивленный таким столпотворением, вошел, приветливо поздоровался с Каймановым и Самохиным, еще больше удивился, увидев на старшине гимнастерку без пуговиц, попросил объяснить, в чем дело.

— Вот эти уважаемые граждане утверждают, что старшина Галиев приставал к Дурсун, дочери Хейдара, — сказал Яков.

— Она на помощь звала, — послышался высокий голос писаря, уже закончившего писать протокол.

— Хорошо. Пусть подпишутся все, кто здесь есть, — сказал Кайманов. — А ты, Алла Назар, постарайся запомнить каждого, — добавил он. — Тебя, Дурсун-ханум, прошу к нам в комендатуру. Нам ведь тоже надо спокойно разобраться, что тут произошло.

Юлдуз с открытым лицом решительно вышла вперед, окинула всех гневным взглядом, сказала, обращаясь к Самохину:

— Я тоже с нею пойду, лечельник! — отыскала глазами в толпе мать, добавила: — Вместе пойдем!

...Допрос длился всего несколько минут. Красный, расшитый узорами платок закрывал нижнюю часть лица Дурсун. Черные глаза ее из-под темно-красной накидки в упор смотрели на Галиева; В глазах Дурсун жила такая фанатическая ненависть к старшине, что даже Андрею стало не по себе. «О взаимопонимании не может быть и речи, — подумал он. — Тем лучше, как сказал Яков, то, что Дурсун доверяет замполиту Самохину и ненавидит старшину Галиева — весьма кстати. Но еще неизвестно, как обернутся эти симпатии-антипатии».

Пока Самохин не вмешивался в разговор и только слушал, как вел беседу с женщинами старший лейтенант Кайманов. Первой Яков допрашивал тещу Варени´ — мать Юлдуз.

— Можешь ты подтвердить, что этот начальник словом или действием оскорбил Дурсун?

— Ай, ничего я не могу сказать, ничего не видела, в другой хонье была...

— Но если ты врешь, а за неправду аллах накажет? Как тогда? Будешь себя ругать: «Зачем рот опоганила ложью»? Болеть начнешь? В семье кто-нибудь умрет?

— Что ты пристал ко мне? Не видела я никого, ничего не могу сказать...

— Я могу. Я видела, — вмешалась Юлдуз. — Дурсун все врет. Она сама схватила старшину за рубашку.

— Теперь что скажешь, Дурсун-ханум? — спросил Яков. — Теперь ты должна сказать, кто тебя научил, кто собрал людей, кто придумал писать протокол?

— Ничего я вам не скажу! Никто меня не учил! Он на меня напал! Наши мужчины правильно написали протокол. Надо его прокурору послать!

— Ну что ж...

Кайманов замолчал, обдумывая ответ, затем сказал:

— Что ж, дорогая Дурсун, придется тебе у нас отдохнуть, пока не расскажешь все, как было. Отец у тебя к Аббасу-Кули сбежал, а ты здесь против нас воюешь. Нехорошо получается. Наверное, ты не сама такое придумала.

— Ничего не скажу.

— Ладно, отдохни, подумай еще, может быть, потом скажешь...

Кайманов отпустил домой Юлдуз и ее мать, вызвал Белоусова, приказал ему вместе с Изосимовым проводить Дурсун в дальнюю глинобитную пристройку, где была приготовлена ей комната для ареста.

Белоусов удивленно посмотрел на Кайманова, ничего не сказал, но, оставив земляка Изосимова на посту охранять Дурсун, вернулся, чтобы доложить свои сомнения.

— Товарищ старший лейтенант, мазанка эта для КПЗ никак не подходит: окно там, не то что Дурсун, а вам впору пролезть. Решетка еле держится.

— Не беспокойтесь, Белоусов. Можете быть свободным, — сказал Яков.

Когда Самохин и Кайманов остались одни, Яков снял телефонную трубку, доложил о последнем происшествии полковнику Артамонову.

— Все это хорошо, други мои, — отозвался полковник, — но придется вашей Дурсун день-другой поскучать, сейчас не до нее: ночью выезжаем к вам. Начинаем...

 

ГЛАВА 3. ПО ОБЕ СТОРОНЫ РУБЕЖА

Кайманов надел галоши, чтобы не поскользнуться на камнях, взял автомат, пистолет, две гранаты, по-пластунски подобрался к сопредельному посту, лег под самой верандой, сливаясь с глубокой тенью. Луна склонялась к западу, тень от вышки, все удлиняясь, поглощала один камень за другим, подползала к чахлому кусту верблюжьей колючки, который находился в нескольких метрах от Якова. Такой же куст маячил перед Яковом, когда он с отделением пограничников, Клычханом и двумя саперами подползал к заминированному ущелью Даш-Арасы´´. Клычхан сказал правду. Тайными тропами он провел Якова к самому ущелью, пограничники обезоружили охрану, перерезали провода связи, саперы обезвредили фугасы. Так же, без помех, разминировали и арочный мост. Охраны там не было почти никакой, если не считать немецких техников, дежуривших у адских машинок.

У обоих объектов остались замаскированные секреты — на случай, если немцам вздумается устроить проверку или послать смену.

Все было выполнено быстро и без помех. Настолько быстро, что Яков успел вернуться к началу операции.

Клычхан не соврал. Трудно было переоценить помощь, оказанную им, но Яков все же сомневался: слишком уж не вязался внешний облик курда с той ролью, которую он играл. Интуиция — не доказательство, но именно интуиция подсказывала Якову, что здесь, что-то не так. Размышления о Клычхане не давали ему покоя ночью, во время рейда. Клычхан занимал все его мысли и сейчас, когда он в последние минуты перед переходом лежал под верандой сопредельного погранпоста.

Луна все больше клонилась к закату. Наступала та предрассветная пора, когда ночь, теряя свою силу, стремится все укрыть покрывалами испарений, и темнота от этого становится как будто еще гуще.

Яков чувствовал коленями холод камней, на которых лежал, слышал, как шагают по веранде и вдоль стен поста двое часовых. Донесся телефонный звонок. Низкий голос, очевидно дежурного, ответил: «Все в порядке, никаких изменений нет». Раздался шум грузовой автомашины. Из кузова стали прыгать солдаты. Яков насчитал шестнадцать человек. Шум мотора больше не был слышен, значит, машина обратно не возвращалась — охрану поста усилили.

Старшина Галиев лежал в нескольких десятках метров от Якова, за ним, ближе к расположению наших частей, — капитан Ястребилов. Такая цепочка была организована для того, чтобы передавать начальнику войск донесения Кайманова.

Чувствуя, что от неудобного положения затекла нога, Яков пошевелился, зацепил какой-то камень. Камень отлетел в сторону, казалось, громом разорвал притаившуюся тишину.

Часовой услышал шум, подошел к перилам. Стоило ему опустить взгляд, он увидел бы Кайманова, лежащего под верандой в густой тени. Но часовой всматривался в сторону сопредельной стороны и Якова не видел. Кайманов осторожно посмотрел на светящийся циферблат часов. До пяти утра оставалось десять минут.

Выждав, когда часовой ушел с веранды, Яков, сдерживая дыхание, бесшумно подполз к Галиеву.

— Передай по цепи: части регулярной армии подтянуты к линии границы на нашем участке до батальона, на посту, кроме обычного гарнизона, взвод солдат. Из центра их запрашивают, как обстановка.

Так же бесшумно и осторожно Кайманов вернулся на свое место.

На заре все звуки разносятся в росистом воздухе особенно далеко. Посвист сычей, шелест травы, далекий цокот козьих копыт — все это было сейчас полно особого смысла, хотя ни один посторонний звук не нарушил обычную предутреннюю тишину, и в то же время Яков знал: множество людей и машин здесь рядом. Еще несколько мгновений — и все это двинется вперед...

В тишине резко прозвучала сигнальная пулеметная очередь, взревели моторы.

Кайманов вскочил на ноги, занес гранату:

— Бросай оружие! Сопротивление бесполезно! Выходи по одному!

Увидев, какая сила двинулась через границу, из поста стали выходить растерянные солдаты, некоторые в одном белье. Подбежав к раскрытой двери, Яков увидел перед собой сержанта с поднятыми руками, обыскал его. В кармане у сержанта маузер, патрон в патроннике. Вслед за Яковом в здание поста вбежали старшина Галиев, капитан Ястребилов. Вместе прошли на пункт связи. Кайманов снял трубку, несколько секунд слушал, затем ответил в трубку по-фарситски.

— Спрашивают, какое положение на границе, — обернувшись к Ястребилову, пояснил он. — Я им сказал, что сейчас узнаете...

По дороге один за другим с ревом проносятся грузовики с автоматчиками. На обочине остановилась «эмка» полковника Артамонова, присланная им в распоряжение офицеров комендатуры. Ястребилов и Кайманов с Галиевым втиснулись на сиденья, Гиви Гиргидава нажал на всю железку, пустился вдогонку за остальными, обогнал агитфургон майора Веретенникова, занял свое место в голове колонны машин, на которых форсировала рубеж комсомольская рота.

Вот и узкое глубокое ущелье Даш-Арасы´´! Здесь уже встречал колонну регулировщик с флажком — солдат из пограничного наряда. Путь свободен! Еще через некоторое время показался высокий арочный мост, сложенный из камня. Здесь тоже наша охрана.

Ястребилов и Кайманов спешили: в приграничном городке — штаб батальона, жандармы, полиция. Надо успеть захватить все это начальство, чтобы оно не вздумало проявить инициативу, не учинило бы кровопролитие. Кайманов посмотрел в заднее стекло, увидел сквозь завесу пыли мчавшуюся вслед за ними головную машину колонны. В кузове красноармейцы комсомольской роты. Над крышей кабины видны сосредоточенные молодые лица. Впереди на дороге появилась рослая фигура — Клычхан.

Гиви притормозил, свернул на обочину. Ястребилов распахнул дверцу, выскочил на дорогу, остановил колонну.

— Товарищ Кайманов, — распорядился он, — берите с собой Клычхана, Галиева, два отделения красноармейцев, садитесь в кузов головной машины. Ваша задача взять тепленькими начальника полиции и начальника жандармерии.

Кайманов, поднимаясь вслед за Клычханом в кузов машины, оглянулся по сторонам, нет ли засады, не подготовлена ли какая-нибудь ловушка? Но ничего подозрительного не заметил. Сам Клычхан выражал нетерпение.

Колонна уже мчалась по дороге, через несколько минут выскочила на окраину города.

Клычхан постучал ладонью по крыше кабины:

— Машины больше не надо! Пробежим дворами! Он словно нарочно показывал, как давно ждал этого часа, чтобы отомстить за своего загубленного брата Казанфара.

— Галиев, не отставать! — крикнул Кайманов старшине: он все еще не доверял своему проводнику. Галиев и пограничники едва поспевали за Каймановым и Клычханом. Они перелезли через какой-то дувал, несколько минут петляли по дворам, сопровождаемые лаем взбудораженных собак, неожиданно быстро попали на одну из центральных улиц.

Клычхан подбежал к калитке, проделанной в высоком дувале, окружавшем большой добротный дом. Кайманов подбежал вслед за ним, громко постучал, крикнул по-курдски: «Господин начальник полиции, быстро к господину коменданту!» Из-за высокого дувала женский голос ответил: «Ушел к начальнику почты».

Через несколько минут были у почты. Галиев разделил пограничников на группы, по два-три человека, занял всю улицу и соседние дворы, чтобы начальник полиции и начальник жандармерии не могли скрыться.

— Кара-Куш, сюда! — позвал Клычхан: Яков должен был признать, что без Клычхана они не нашли бы так скоро нужный им дом. Кайманов забарабанил в калитку.

— Кто?

— Господин комендант здесь?

— Да.

— Открывайте...

Все трое вскочили в дом.

Большая, просторная комната устлана коврами, с разложенными по всему полу мягкими подушками. На коврах, поджав ноги по-восточному, облокотившись на подушки, сидели несколько человек в хороших костюмах. Судя по всему, присутствующие здесь собрались в дорогу, но помешал завтрак. Любители вкусно поесть не могли отправиться в дальний путь, не выпив коньяку, не отведав душистого плова.

— Клычхан! — вполголоса сказал Кайманов. — Кажется, ты знаешь этих господ. Назови, кто перед нами. Этим ты еще раз нам поможешь.

— Да не наполнится родник моих глаз видом этих гиен, Кара-Куш! — воскликнул Клычхан. — Я действительно всех их очень хорошо знаю. И я назову тебе каждого! Такие, как они, горбан, пустили в нашу страну фашистских собак, они продали народ Гитлеру. Вот эти толстые животы, эти козлиные бороды...

Сверкая глазами и уперев руки в бока, он прошелся по кругу перед поднимавшимися перед ним господами.

— Вот начальник полиции, а это командир роты амние... Начальник охраны восточной дивизии... Начальник тайной полиции... Начальник таможни!

Перед пограничниками стояли дородные, богато одетые люди, все темноволосые и темноглазые, казалось, похожие друг на друга. В масштабах пограничного городка это были, очевидно, крупные фигуры.

Кайманов заметил, как толстяк с лицом духанщика, которого Клычхан назвал начальником тайной полиции, сделал движение к заднему карману. Он быстро и горячо заговорил по-фарситски, указывая на Клычхана. Яков, разобравший слова «красная собака», «предатель», видел, как у его проводника потемнели глаза. В мгновение ока Клычхан сбил «духанщика» с ног. Тот выхватил пистолет, но выстрелить не успел: точным ударом ноги Клычхан вышиб пистолет из его рук.

«Ого! — мысленно воскликнул Яков. — Для бывшего купца, нынешнего пролетария, что-то уж очень лихо».

— Всем сдать оружие!

Понимая, что сопротивление бесполезно, «отцы города» сложили на ковре, у ног пограничников, маузеры, вальтеры, кольты.

— Кара-Куш, — воскликнул Клычхан, — я с вами по всему городу пойду. Каждую собаку, что против народа шла, а теперь прячется от справедливого суда, из-под земли вырою, со дна колодца достану. Посмотришь, арбаб, все пойдут за нами. Народ натерпелся, пришла свобода!

— Вот что, Клычхан, — охладил его пыл Яков. — Мы не вмешиваемся во внутренние дела вашей страны, не собираемся навязывать советизацию, никого не собираемся трогать, за исключением тех, кто действовал против нас в сговоре с фашистскими агентами. Поэтому от лица командования приказываю тебе: ничего не предпринимай без разрешения советских военных властей. Иначе недолго и дров наломать.

— Хорошо, Кара-Куш! — вздохнув, отозвался Клычхан, хотя выслушал его с явным неудовольствием. — Тогда пойдем, я покажу тебе наш город, может быть, советским военным начальникам не помешает хорошо знать его...

Сдав задержанных в комендатуру, где уже распоряжался капитан Ястребилов, Кайманов, Клычхан и старшина Галиев пошли по тем самым улицам закордонного города, которые раньше Яков мог рассматривать лишь в бинокль или стереотрубу. На улицах и во дворах ни кустика, ни деревца. Все до предела накалено солнцем. Пыль. Жара. Мухи...

По главной улице, такой же пыльной и грязной, как и остальные, проходит столбовая дорога, забитая сейчас войсками и военной техникой. Несколько дорог-тропинок отходят в боковые переулки.

Жители отсиживаются в домах, только изредка встречаются бедняки, которые радостно кланяются, приветствуя советские войска. Город на солнцепеке, глинобитные дома террасами поднимаются по склону без особого порядка, лепятся к горе, словно птичьи гнезда. Да и город этот возник только потому, что проходит здесь торговый путь из одной страны в другую. Природными богатствами окрестности его не блещут.

Но Клычхан показывал этот маленький городишко так, как будто перед Каймановым была столица, хотя убожество и нищета смотрели из каждого двора. Свернув с пыльной и знойной улицы, Кайманов и его спутники попали в такие зловонные переулки, что, казалось, дышать там было совершенно нечем.

Мимо проехала «эмка» бригадного комиссара Ермолина, остановилась в нескольких шагах. Из «эмки», распахнув заднюю дверцу, выкатился Вареня´, обмундированный по случаю военных действий в пограничную форму, открыл переднюю дверцу машины, стал во фронт, пропуская мимо себя старшего политрука Самохина.

— Приветствую тебя, Андрей Петрович, — с удовольствием пожимая руку замполиту, сказал Кайманов. — Сегодня у нас и раненые в строю...

Неловко передвигавшийся Вареня´ сделал вид, что намек старшего лейтенанта его не касается, неожиданно для Кайманова щелкнул каблуками, гаркнул по-фельдфебельски:

— Здравия жилаю, товарыщ старший лейтенант!

— Здоров, здоров! Ишь как стараешься, — окинув его ироническим взглядом, сказал Яков. — Не иначе — перед единоверцами.

— Так точно, товарыщ старший лейтенант, перед единоплеменниками, — отрапортовал Вареня´.

— Вольно, вольно. Теперь и я вижу, добрый у нас пограничник Курбан-Вареня´. Далеко ли направляетесь?

— Едем помогать майору Веретенникову, — сказал Самохин. — Полковник Артамонов определил к нему нашего Вареню´ на стажировку под присмотр Сулейманова. Мне предписано срочно явиться в политотдел.

В это время по соседней улице, расположенной террасой выше, пропылила крытая агитмашина с кузовом-фургоном. В кабине — майор Веретенников, у открытой двери кузова — Сулейманов. Машина остановилась неподалеку, повернув динамики в сторону главной улицы.

— Вон твой объект службы. — Кайманов указал Варене´ на агитмашину. — Доложи майору как положено.

— Усэ будэ, як найкраще, — заверил его Вареня´. Лихо откозыряв, неуклюжей походкой направился к агитмашине.

— Боюсь, дали маху мы с этим Варене´й, — проводив его взглядом, сказал Кайманов. — Только из-за крайней нужды в кадрах такого лоботряса переводчиком взяли.

— Без него не обойтись, — отозвался Андрей. — Мне с населением беседовать, разъяснять политику, попробуй это сделать без Сулейманова или без Варени´. Сегодня в городе, завтра по окрестным аулам поедем...

— Вместе отправимся, — подхватил Кайманов. — Думаю, наш друг Клычхан тоже не откажется с нами поехать, — взглянув на внимательно слушавшего их курда, добавил он. Тот молча приблизился и, когда Яков перевел ему, о чем разговор, с готовностью закивал головой.

— Обязательно поедем! — сказал он. — Много людей соберем! Пусть все знают, что теперь дает нам Советская власть!

— Власть как была ваша, так и осталась ваша, — поправил его Кайманов. — Мы просто будем разъяснять людям, зачем пришли кызыл-аскеры.

С той стороны, где остановилась агитмашина, донесся знакомый голос Сулейманова, во много раз усиленный динамиком. Как пояснил Яков, Сулейманов передавал текст ноты Советского правительства Иранскому правительству, обращение советского командования к народу.

Самохин, откозыряв Якову, сел в «эмку», а Кайманов подумал, что обращение к народу передавалось, а самого народа пока что, за исключением шнырявших по улицам мальчишек, не было видно. Наверняка основательно поработала фашистская пропаганда. Надо было не только разъяснять смысл прихода советских войск, но и устранить то недоверие, которое породили гитлеровские наговоры.

«Эмка» скрылась за поворотом улицы. Кайманов с Галиевым и Клычханом направились дальше, отыскивая хотя бы одного человека, с кем можно было бы поговорить.

Снова потянулись пыльные окраины города, глинобитные кибитки, дувалы, тандыры в виде огромных, перевернутых вверх дном чугунов, с закопченной дыркой наверху — своеобразные приспособления для выпечки чурека — хлебных лепешек.

На одной из самых кривых улочек, такой, что и улицей ее не назовешь, все трое еще издали увидели вывешенный над убогой мазанкой красный флаг.

— А вот и живая, да еще революционно настроенная душа, товарищ старший лейтенант, — сказал Галиев. — Все-таки приятно видеть красный флаг в чужой стране.

Они остановились перед украшенной красным флагом кибиткой. На пыльной улице играли черные от загара и грязи мальчишки. Один из них, в самых ветхих лохмотьях, отличался от остальных синими, как васильки, глазами. Это было так необычно для жителей востока, что мальчик невольно обращал на себя внимание. Рядом с ним держался другой мальчишка, почище и получше одетый, видно, из более зажиточной семьи.

— Эй, огланжик, бярикель, — позвал Кайманов, — идите сюда.

Он достал из кармана несколько карандашей и блокнот.

Мальчики мгновенно налетели со всех сторон, причем оказалось их гораздо больше, чем было на улице.

Кайманов раздал им карандаши, разделил бумагу из блокнота, потрепал по волосам мальчика с удивительными синими глазами.

— Как зовут?

— Усехон.

— Гуссейнхан, значит. Хорошее имя Гуссейнхан. Что ж, давай будем знакомиться...

Из кибитки вышел хозяин, видимо, отец синеглазого Гуссейнхана. Низко кланяясь и широко улыбаясь, он жестом пригласил гостей к себе в дом. Кайманов приветствовал его по-фарситски. Тот, услышав родной язык, обрадованно затараторил, воздевая руки к небу, благодаря аллаха, что он послал ему таких знатных гостей.

Яков слушал внимательно, стараясь не показать свое ироническое отношение к тому, что говорил отец синеглазого оглана.

Магазин этого торговца — кибитка, сложенная из сырца самана. Весь ассортимент товаров — три охапки сена, мешок древесного угля, вязанка дров. Хозяин, высушенный солнцем фарс в сомнительной чистоты рубахе, вылинявших домотканых штанах, расстелил в тени кибитки убогий коврик, на нем — салфетку, поставил тунчу — чайник, четыре пиалы для гостей.

Кайманов, нисколько не задумываясь, уселся по-восточному, приглашая Галиева и Клычхана последовать его примеру.

— Тебя как зовут? — спросил хозяина Яков.

— Ашир, джан горбан, да продлятся вечно дни твои, да будет блаженством жизнь твоих детей!

— Мы тоже от души желаем счастья тебе и твоей семье, — приветливо сказал Кайманов. И после перечня вопросов, предусмотренных этикетом, попросил: — Расскажи, как живешь, как идет торговля?

— Ай, плохо идет, — весьма польщенный вниманием советских военных, ответил Ашир.

— Хоть что-нибудь продал?

— Ай, никто ничего не покупает, особенно сегодня, ни одного человека нет.

— Зачем тогда время тратишь?

— Сижу, хоть на людей смотрю. Работы все равно нет никакой...

Глаза Ашира перебегали с одного русского на другого, несколько раз он взглянул на Клычхана так, будто силился вспомнить, где видел этого человека.

Кайманов рассмеялся:

— У тебя выходит, как у муллы Насреддина: купил яйца по копейке за штуку, сварил, покрасил, продал три яйца за две копейки, зато навар себе оставил. Зимой, наверное, мангал ставишь, уголек бросаешь, чай не пустой ведь, с сахаром пьешь?

— Ай, дугры, ай правильно, болья, болья, — согласился Ашир. Он был явно смущен убожеством своего магазина, а может быть, чем-то еще.

— Товарищ старший лейтенант, — сказал Галиев, — спросите его, почему на улицах никого нет?

Кайманов перевел вопрос. Ашир опустил голову, полуприкрыл глаза, развел руками. Взгляд его из-под опущенных век блеснул все тем же выражением хитрости и подобострастия.

— Неудобно говорить, — замялся он. — Ладно, скажу... В газетах писали, муллы говорили: «Советы всех будут убивать, все отбирать».

— Муллы ваши наврали, — заметил Яков, — и газеты врут. Кого увидишь, всем скажи: советские красноармейцы никому ничего плохого не сделают, а уж если кто вздумает взять что-нибудь без денег или поступит грубо, сразу сообщите любому начальнику.

— Правильно, горбан, очень правильно говоришь! — воскликнул Ашир. — Газеты наши писали: Гитлер взял Москву, а советские люди устроили в честь победителей той. Ай, как наврали муллы, как наврали газеты! Если такая армия к нам пришла, — значит, много еще сил у Советов!

— Ну вот видишь, как ты все верно понял, — рассмеялся Кайманов. Он перевел Галиеву слова Ашира.

— Красная Армия — великая армия! — воскликнул молчавший до этого Клычхан. — Ты должен всем так говорить! Скоро Гитлера будут возить в клетке и всем показывать. Муллы и баи наши хотели, чтобы мы с Гитлером шли, но мы пойдем с Советами!

— Ай, верные слова говоришь, добрый человек, — согласился Ашир, часто кивая головой, — да сопутствует тебе удача во всех твоих делах...

— Ай, горбан, — спросил Ашир, все так же заискивающе обращаясь к Кайманову, — скажи, на какие теперь деньги будем торговать, наши или советские?

— А вот слушай, — ответил Кайманов, подняв кверху палец: из-за ближайших кибиток доносился голос репродуктора с агитмашины.

— Слышишь, что говорят? — спросил Кайманов. — Никого и ничего Красная Армия трогать не будет; как торговали, так и торгуйте. Деньги были и будут ваши. Советское правительство от вас советские деньги принимать не будет. А вот еще: если даже найдутся такие несознательные люди, которые будут давать вам наши деньги, — не берите их. По всем вопросам, кто кого обидит или станет притеснять, обращайтесь в советскую военную комендатуру.

Несмотря на то что слова его были самые утешительные, Яков заметил, что новый их знакомый Ашир вдруг в одну секунду словно остолбенел. Выпучив глаза, он так уставился на Клычхана, как будто только сейчас его увидел. Несколько секунд Ашир не мог вымолвить ни слова. Тонкая струйка пота, мгновенно выступившего на темном виске, медленно сбежала к подбородку. Якову показалось, что он увидел, как в глазах Клычхана мелькнула досада, но тот ничем не выдал себя, только с удивлением вскинул брови, давая понять, что не все понимает в радиопередаче. В следующую минуту справился со своим волнением и Ашир.

— Хорошие слова железное горло говорит, — пробормотал он смущенно, — только не очень понятные.

Кайманов насторожился:

— Пойдем-ка, старшина. Спасибо тебе, Ашир, за угощение. Клычхан, пойдем с нами...

На лице Клычхана появилась едва заметная усмешка, которая не ускользнула от внимания Якова.

— Что такое, что случилось, товарищ старший лейтенант? — удивленный таким поспешным уходом, спросил Галиев.

— Диктор отсебятину порет. Пахнет скандалом! Они побежали по узкому переулку к центральной улице, неподалеку от которой стояла агитмашина под охраной двух часовых.

У приемопередатчика сидел незнакомый дежурный радист, рядом — майор Веретенников. Перед микрофоном — круглый и приземистый, в новом, топорщившемся на нем обмундировании — переводчик Дауганской комендатуры Вареня´. Кайманов без предупреждения отстранил его от передатчика, взял микрофон, стал говорить на фарситском языке, спокойно и размеренно переводя тот текст, который лежал перед ним на столе. Клычхан, остававшийся у двери, попросил:

— Разреши, арбаб, мне по радио сказать, ручаюсь, будешь доволен.

Яков колебался всего секунду, посмотрел на Веретенникова:

— Давайте, только не больше двух минут. Клычхан взял микрофон. С напряженным вниманием следил Кайманов за каждым его словом, но курд говорил не больше двух минут и сказал именно то, что нужно.

— Вот это толково, немного и достаточно, в самую точку, — одобрил Кайманов после того, как дежурный радист выключил передатчик.

В открытую дверь Яков увидел бегущего к машине Сулейманова, в дальнем конце улицы показавшуюся из-за поворота «эмку» политотдела.

— А вам, товарищ Вареня´, придется отвечать за ваше самоуправство по всей строгости военного времени, — добавил Яков. — Отправляйтесь на Дауганскую комендатуру, ждите распоряжений.

— А шо я такэ зробыв? Я ж им усю правду сказав, — заартачился Вареня´. Плотный и круглолицый, с короткой шеей и короткими руками, выглядел он весьма внушительно. После рейда в пустыню на мотоцикле лицо его еще больше оплыло и припухло: нос сливой, глаза — щелочки, брови — точно два мохнатых шмеля, сами шевелятся. Договорить ему не пришлось: в машину уже поднимался бригадный комиссар Ермолин в сопровождении Сулейманова. Кайманов подал команду «Смирно», доложил о происшествии.

— Кто вел передачу до вас, товарищ Кайманов?

— Новый переводчик Дауганской комендатуры красноармеец Вареня´, товарищ бригадный комиссар.

— Что вы передавали, товарищ Вареня´?

— Тэ, що напысано, тэ и передавав.

— Разрешите, товарищ бригадный комиссар, — вмешался Кайманов. — Сначала он передавал текст обращения, а потом свой собственный. У вас тут, говорит, контрабандистов половина, если не прижмете их к ногтю, мы сами возьмемся...

— Так то ж свята правда, товарищ бригадный комиссар! — воскликнул Вареня´. — Я ж хотив, шоб воны хочь трохи нас боялысь...

— Старший лейтенант, сделайте выводы. На вашего переводчика за самоуправство наложить взыскание. Его стажировку — под вашу личную ответственность. С этим все. Завтра утром отправляйтесь с группой пропагандистов по аулам разъяснять ноту Советского правительства. Постарайтесь установить контакты с населением в целях предотвращения организации диверсионных групп. Вас, — обернулся он к Клычхану, — от командования благодарю. Сегодня вы оказали нам еще одну услугу.

Комиссар вышел. Невысокий и полный, он, видимо, больше других страдал от жары, но виду не подавал, хотя у него, так же как и у многих красноармейцев, гимнастерка на спине темнела от пота.

С дальней окраины города донеслась беспорядочная стрельба. Все прислушались. По улице кто-то скакал наметом. К агитмашине подлетел верховой в пограничной форме, одним махом спешился, как штык встал перед комиссаром. Яков узнал младшего сержанта Белоусова.

— Товарищ бригадный комиссар, разрешите обратиться к старшему лейтенанту.

— Обращайтесь. А что, собственно, стряслось?

— Разрешите вслух?

Ермолин посмотрел на Кайманова, тот едва заметно пожал плечами:

— Разрешаю.

— Товарищ бригадный комиссар! Неизвестные бандиты обстреляли зажигательными пулями трофейный склад с товарами, бросили несколько гранат. Склад загорелся. Капитан Ястребилов выехал на место с маневренной группой. Вам, товарищ старший лейтенант Кайманов, приказано со взводом резервной заставы блокировать бандитов со стороны гор, чтоб не ушли в глубь страны. Взвод выслан вслед за мной.

Слушая донесение Белоусова, Яков видел, что Клычхан вел себя так, как будто ни слова не понимал по-русски: перебегал взглядом с Ермолина на Белоусова, с напряжением смотрел в лицо Кайманову.

Стрельба в районе склада не прекращалась.

— Горбан! — воскликнул Клычхан по-курдски. — Я понял, о чем говорит ваш кызыл-аскер. Я знаю, где эта стрельба. Бандиты напали на склад! Едем! Я знаю, как туда проехать скорей. Прикажи дать мне коня!

Вслед за Белоусовым размашистой рысью подлетел к агитмашине взвод пограничников, присланный Ястребиловым. Садясь на коня, Яков отметил, что Клычхан заинтересовался поджогом, обрадовался, когда нашелся конь и для него. Вскочив в седло, Клычхан точно указал направление и повел отряд кратчайшим путем, что, стараясь быть беспристрастным, тоже отметил про себя Кайманов.

Выехав за окраину города, они увидели огромную территорию склада, спрятанного среди гор. Шерсть и хлопок в тюках, штабеля ящиков, очевидно, с урюком, сабзой и биданой, еще какие-то упаковки, собранные здесь в огромных количествах для отправки в Германию, — все это было затянуто сейчас дымом. Несколько человек сбивали пламя огнетушителями, но в двух или трех местах огонь не сдавался: дым поднимался к небу густым столбом. За дымом — цепочка пограничников, заняв позиции на пологом склоне сопки, вела частую перестрелку с поджигателями, отходившими в сторону границы. С той стороны, куда вышел взвод под командованием Кайманова, не было ни пограничников, ни бандитов. Яков сначала заподозрил, что Клычхан нарочно сюда их вывел, чтобы прибывшее подкрепление не повлияло на соотношение сил, но потом понял, что именно эти позиции предписывал ему занять Ястребилов. Почему? Может быть, потому, что действительно опасался отхода бандитов в глубь страны, а скорее всего потому, что ни с кем не хотел делить лавры победы.

— Смотри, Кара-Куш! — протягивая руку в сторону склада, воскликнул Клычхан. — Если бы не вы, десятки таких складов ушли бы в Германию. Я буду до конца своих дней рассказывать своим соотечественникам о великих Советах, открывших окна солнца и родники влаги в аулы нашей жизни.

Кайманов послал Белоусова с донесением к капитану, что группа, прибывшая как заслон, заняла указанную комендантом позицию, расположил своих бойцов по гребню сопки, полукольцом закрывавшей котловину, только после этого ответил Клычхану, которого продолжал держать возле себя.

— Ты очень хорошо сказал, джан Клычхан! Завтра мы начинаем большую поездку по окрестным аулам с обращением Советского правительства к иранскому народу. Будем благодарить тебя, если поедешь с нами. Одно слово соотечественника, сказанное в нашу пользу, может оказаться сильнее десяти слов советских военных начальников!

— Арбаб! — с пафосом ответил на его речь Клычхан. — Я все сделаю, чтобы помочь Советам. Каждое слово в пользу Красной Армии, это — слово против моих врагов, погубивших брата Казанфара! Прикажи дать мне какую-нибудь бумагу, чтоб ваши солдаты меня к вам пропускали. — Заметив, что Яков не отреагировал на его просьбу, Клычхан добавил: — Прости, Кара-Куш! Я опять назвал тебя «господин». Я хочу сказать тебе «товарищ»...

— Это ты очень хорошо сказал! Замечательно сказал! — с неменьшим пафосом отозвался Яков, а сам подумал: «Еще надо смотреть и смотреть, какой ты товарищ...»

Сбивало с толку то, что Клычхан действительно оказывал услугу за услугой по самому большому счету: переход через границу с целью предупредить о заминированной дороге на арочном мосту и в ущелье Даш-Арасы´´, ночной рейд при переходе войск и разминирование этих объектов, успешный бросок в сопредельный город с целью нейтрализовать действия начальника полиции и начальника жандармерии, выступление по радио и бросок заслона пограничников к складу в точно назначенное место — все это факты немалой помощи, оказанной одним человеком. Друг ли он? Или ведет настолько крупную игру, что все перечисленное — мелочь по сравнению с его конечными целями? А если игру, то какую? Что он хочет выиграть? Случайно или не случайно Клычхан вывел его группу точно в этот район, какой предписывал капитан Ястребилов? А если не случайно, значит, Клычхан знает русский язык и скрывает это? Если оказал столько услуг русским военным, зачем ему скрывать знание языка?.. Где сейчас Хейдар? Что ему удалось сделать? Связан ли Клычхан с Белухиным или действует самостоятельно, и почему он, Яков, несмотря на все заслуги Клычхана, так упорно ему не доверяет, связывает его в мыслях с Белухиным?

Все это не давало покоя Кайманову, тем более что сейчас было время о многом подумать. Они лежали на гребне сопки, полукольцом охватывавшей склад, и наблюдали, как пожарная команда все еще боролась с огнем, растаскивая длинными крючьями из проволоки тюки с шерстью и хлопком, деревянные ящики, вспыхивающие как порох. Бандиты сжечь склад не смогли, но ущерб нанесли немалый.

Так прошло около двух часов. Перестрелка давно стихла, скрылись из виду и пограничники, теснившие бандитов к нашей границе. Клычхан лежал рядом с Яковом, о чем-то задумавшись, покусывая сухую травинку, острым взглядом окидывал раскинувшуюся перед ними панораму. Кайманов не мешал ему. Неизвестно, по каким ассоциациям перед ним всплыла врезавшаяся в память картина: в такой же долине, на роскошных высокогорных лугах Асульмы, — шеренга косарей, на дальнем пологом склоне работает сенокосилка, пахнет разнотравьем, над головой нещадно палит солнце. Из-за склона горы с веселыми и трескучими раскатами грома выползает сизая грозовая туча. Вспыхивает молния, мертвенно бледным светом заливает долину, два стога в конце ее, тонкий, словно точеный искусным мастером, силуэт всадницы — Светланы Карачун, врача, жены начальника заставы, приехавшей к заболевшему вдруг косарю Мамеду Мамедову.

Видение возникло перед Яковом и пропало, снова перед ним задымленная котловина в горах, в центре которой огромный склад с иранскими товарами, где команды красноармейцев приводят все в порядок после пожара. Неподалеку на дороге, подходившей к складу, показалась «эмка», которая, свернув в сторону позиций Кайманова, еще несколько десятков метров проехала по бездорожью, затем остановилась. Из машины выскочил на каменистый склон Гиви Гиргидава, издали крикнул: «Товарищ старший лейтенант Кайманов! Срочно в комендатуру города к полковнику Артамонову. Полковник меня за вами послал!» Яков оставил вместо себя сержанта Гамезу и, приказав ему все-таки глядеть в оба, сам вместе с Клычханом спустился к машине.

Через несколько минут Яков был уже у глинобитного здания иранской комендатуры, занятой советскими пограничниками. Оставив Клычхана в комнате дежурного, вошел в кабинет коменданта, где нетерпеливо прохаживался в окружении нескольких связистов с полевыми телефонами начальник дауганского отряда полковник Артамонов.

— Товарищ полковник, по вашему приказанию...

— Вольно, вольно, — остановил его Аким Спиридонович. — Знаю, что оторвал тебя от выполнения боевой задачи, но там и без тебя справятся, а у Ястребилова пока что не выходит. След довел его группу до Сухой арчи на участке лейтенанта Дзюбы и пропал. Придется ехать тебе на место и там разбираться. Дзюба должен сейчас позвонить...

Как по заказу, в ту же минуту загнусавил зуммер полевого телефона. Связист снял трубку, назвал свои позывные, передал трубку Кайманову. Яков услышал спокойный, неторопливый голос лейтенанта Дзюбы.

— Товарищ полковник... — начал было тот официально. Яков назвал себя, поторопил Степана с докладом.

— Яш, ты? — обрадованно воскликнул Дзюба. — Понимаешь, остановились в районе Сухой арчи. Довели след до арыка и больше нет его, застряли у дороги. Капитан Ястребилов ругается, а толку чуть. Что дальше делать — не знаем, ждем вас.

— Хорошо, сейчас приедем, — ответил Кайманов. Полковник уже торопил его:

— Давай, скорей Яков Григорьевич, каждая минута дорога!

Спустя полчаса прибыли на место. Движение грузовых машин сотрясало воздух гулом моторов. Неподалеку вдоль дороги протекал арык, ближе к сопкам тянулась цепочка кяризов — сухих колодцев, соединенных подземной галереей, по дну которой тонким ручейком течет вода. Капитан Ястребилов рассредоточил пограничников заставы и своего отряда на всем видимом пространстве и теперь расхаживал по дороге в ожидании прибытия полковника. При виде Кайманова капитан нахмурился, но начальнику отряда отрапортовал лихо, тут же высказав свои предположения:

— Они могли уйти по арыку, товарищ полковник, или до обочине шоссе, — Что скажешь, Яков Григорьевич? — обращаясь к Кайманову, спросил полковник.

Яков прошел вдоль арыка, вышел на обочину дороги. Метров двести прошагал в одну сторону, затем в другую, вернулся.

— По арыку исключено, товарищ полковник, — сказал он. — В воде зеленый мох не потревожен, нити водорослей целы. Искать надо вон там. — Он указал на вытянувшиеся цепочкой на расстоянии десяти-пятнадцати метров друг от друга колодцы. У каждого колодца уже было выставлено Ястребиловым на всякий случай по два пограничника.

Кайманов знал, что в третьем колодце в результате обвала образовалась ниша. В этой нише, если спуститься вниз, можно укрыться от обстрела. Но кто поручится, что не в ней отсиживаются бандиты?

— Товарищ полковник, я уже распорядился приготовить дымовые шашки, — доложил Ястребилов. — Предлагаю выкуривать...

— Не надо никаких дымовых шашек, — сказал Кайманов. — Кяриз тянется на полкилометра, сколько же шашек надо? Разрешите, товарищ полковник?

Яков снял гимнастерку, чтобы не запачкать в колодце, взял две гранаты, сунул за пояс пистолет, обвязал вокруг груди веревку и направился к третьему колодцу.

— Яша, что делаешь? Ведь убьют! — вполголоса проговорил Дзюба.

— Ладно, Степан, все будет в порядке, есть тут один секрет...

Яков спрыгнул в колодец, вслед посыпалась сухая земля. Метнулся в сторону и не ошибся: именно здесь была ниша, в которой можно укрыться. На его счастье, в нише бандитов не было. Прислушался: в кяризах гробовая тишина. Справа — темный зев галереи, за которой в пяти-семи метрах должен быть другой колодец.

— Эй, — крикнул Яков, — выходи по одному!

В ответ секундное молчание, затем испытующий голос:

— Ёшка, ту?

— Я, я! Вот он я! Не выйдете, бросаю гранату.

— Не надо бросать гранату, — ответил все тот же голос. — Сейчас вылезем.

Яков стал в нишу, крикнул наверх в отверстие колодца:

— Передайте по цепи, чтобы не стреляли.

Мимо него прошли и поднялись наверх восемь человек, темнолицые, худощавые, в высоких бараньих шапках, с ярко блестевшими в полутьме белками глаз. У последнего Яков спросил:

— Все?

Тот повернул к нему темное лицо, с густыми, сросшимися над переносицей бровями, ответил:

— Все. Больше нету.

Вслед за ним вылез на поверхность и сам Яков, вытащил из гранат запалы, гранаты передал стоявшему поблизости солдату, обратился к человеку со сросшимися бровями:

— Кто такие?

— Йоловчи — странники.

— Кто главарь? Где Аббас-Кули?

— Ешка! Мы врать не будем. Еще когда сидели в кяризах, решили: ай, думаем, отсидим срок, зато живы будем. С Аббасом-Кули останемся, все в черных песках под пулями ляжем. Если б мы знали, где Аббас-Кули, мы бы сказали. Но мы не знаем. Последний раз видели его вместе со старым Хейдаром. Потом к нему приезжал в Кара-Кумы беловолосый горбан, все трое вместе ушли в пески.

— А как вы по эту сторону границы оказались?

— Жарко стало в Кара-Кумах. Добрые люди через гулили провели. Будешь спрашивать, где перешли, не скажем, ночью не было видно, не вспомним.

— Ничего, вспомните. Жить захотите — все вспомните, — пообещал Яков.

— Мы люди подневольные. Нам так же говорил светловолосый горбан: спалите склад, каждый получит по целой тюбетейке риалов. Поймают — не признавайтесь, кто вас послал. Если хотите жить — молчите, когда вас будут пытать Советы. Но мы теперь знаем, Советы не пытают и не бьют. Мы все скажем...

— Отправляйте их к следователю комендатуры, — распорядился полковник. Машина с задержанными и конвоирами тронулась с места и, набирая скорость, покатила в сторону Даугана. Полковник, глядя ей вслед, сказал:

— А ведь белобрысых среди фарсов и курдов я что-то не наблюдал. А? Редкая масть для местных...

— Я бы, товарищ полковник, проверил, где был во время операции в песках наш лучший друг Клычхан, — сказал Яков.

— Нечего выдумывать! — неожиданно резко сказал Ястребилов. — Вам, старший лейтенант, уже мерещится в каждом порядочном человеке бандит. Таким людям, как Клычхан, надо верить.

— Поверим и проверим, — сказал словно бы для себя самого полковник. — Как себя чувствует у нас в гостях прекрасная Дурсун?

— Бунтует, товарищ полковник, требует отпустить ее домой.

— Ладно, отпустим. Что слышно о Хейдаре?

— Ни слуху, ни духу.

— Вполне логично... Время отправлять к нему связного.

 

ГЛАВА 4. ОРАЗГЕЛЬДЫЕВ

Самохин мог бы вернуться на Дауган с любой попутной машиной. Немало их мчалось и в обратном направлении, в сторону нашей границы. Но он решил проделать этот путь верхом в сопровождении коновода Оразгельдыева, с которым у него никак не получался разговор «по душам».

По просьбе замполита Махмуд Байрамов объяснил «больному», что дело у него пошло на поправку, признав его «ограниченно годным», вернул в строй: комендатура принимала участие в операции по переходу наших войск в Иран, каждый боец, способный носить оружие, был на счету.

Выйдя из машины у комендатуры, Андрей еще издали увидел своего карего, с белой звездочкой Шайтана, а рядом с ним — серого в яблоках Репса, коня Оразгельдыева.

Приняв рапорт писаря Остапчука, дежурившего в комендатуре, Самохин приказал вызвать к нему своего коновода.

— Разрешите доложить, товарищ старший политрук, — сказал дежурный. — Вашего коновода Оразгельдыева из дома не выгонишь, забился в темный чулан и сидит. Одно бормочет: «Моя больной». Я ему: «Врач выписал, значит, не больной». А он мне: «Все равно больной». Носа на улицу не кажет, коней не убирает, корму не задает. Поить — и то без него поили.

— Ладно, Остапчук, не будем излишне строги. Оразгельдыев на самом деле больной. Его только из-за военных действий выписали раньше времени.

— Какой он больной, товарищ старший политрук? По два обеда съедает. Вы вон раненый из госпиталя ушли, руку носите на перевязи. А он? Здоровый, а все норовит в санчасть. Симулянт он, а не больной.

— Что уж вы так навалились на него, Остапчук? Мы ведь с вами не врачи. Может, у него как раз и болезнь такая, с повышенным аппетитом? Зовите-ка его сюда, надо ехать.

Остапчук с явным неодобрением посмотрел на Самохина и отправился звать Оразгельдыева.

Спустя несколько минут тот появился на пороге комендатуры, щурясь от яркого света, настороженно оглядываясь по сторонам. Увидев замполита, немного изменился в лице, но постарался справиться с волнением. Вскинув руку к фуражке и слегка качнувшись в сторону, пробормотал невнятно: «По вашему приказанию прибыл».

— Здравствуйте, товарищ Оразгельдыев, — сказал Самохин. — Седлайте Шайтана и Репса, едем на Дауган.

Оразгельдыев все так же, словно отмахиваясь, вскинул руку к фуражке, повернулся налево кругом, едва не потеряв при этом равновесие, направился к лошадям. Всем своим видом он выражал тоскливую обреченность. «Вот и разговори такого... А разговорить непременно надо», — глядя ему вслед, подумал Андрей.

Спустя десять-пятнадцать минут они выехали за город, пустив лошадей шагом по конной тропе, придерживаясь наветренной стороны шоссейной дороги, чтобы не глотать пыль.

Взглянув на своего коновода, ехавшего рядом и немного позади, Андрей увидел в его лице все то же тоскливое ожидание беды, но про себя отметил, что в глазах Оразгельдыева появилось нечто новое, как будто он хотел что-то спросить и никак не решался. Думал ли Самохин, что Оразу ничего не стоит снять с плеча карабин и выстрелить в спину? Конечно, думал.

Но у Оразгельдыева не должно быть даже тени подозрения, что он так думает. Не срывай плод незрелым — этого правила в подобных трудных случаях придерживался Андрей. А кто мог поручиться, что «плод» созреет, не станет червивой кислой падалицей.

Под мерную поступь Шайтана Самохин стал думать о том, что в политотделе, видимо, предстоит серьезный разговор. Из короткой беседы в машине с бригадным комиссаром, с которым он ехал до комендатуры, Андрей уже знал, о чем пойдет речь. Как скажется на общем ходе войны молниеносный переход через границу целой армии советских войск.

Побывав в первых боях, испытав на себе мощь германской военной машины, Самохин отлично понимал, насколько сейчас велико значение самой возможности противостоять врагу. Ленинград почти полностью окружен, гитлеровские полчища рвутся к Москве, но отчаянное сопротивление советских войск восточнее Минска позволило выиграть время для организации обороны под Смоленском.

Андрей хотел бы сейчас быть там, на подступах к столице, но в то же время он отлично понимал, какое значение имел приход советских войск на территорию Ирана: каждый, даже самый темный курд или фарс, делал справедливый вывод: если такая армия пришла сюда, значит, еще много сил у Советов. Понимали это, очевидно, и правители соседних, пока что нейтральных стран.

По иранскому календарю шел месяц Шахривар тысяча триста двадцатого года. Начавшиеся события уже получили названия «шахриварских». Они означали не завершение, а лишь начало самой ожесточенной борьбы на этом участке. В период подготовки фашистского путча в Иране, который удалось предотвратить вводом наших войск, в Берлине была создана специальная группа видных иранских профашистов для связи с заброшенными сюда германскими агентами.

Один из руководителей этой группы — родной брат главы иранского племени кашкайцев Насыра Кашкаи. Эта берлинская группа сейчас непрерывно сносится с Тегераном по радио, получает нужные сведения, дает инструкции, пытается организовывать банды, расширяет агентурную сеть. По неполным данным, здесь уже действуют четыре с лишним тысячи опытных гитлеровских разведчиков, агентов гестапо, представителей пропагандистского аппарата Геббельса. Все они теперь, уйдя в подполье, будут сопротивляться еще яростнее, вовлекая все новых, одурманенных пропагандой людей в свою борьбу.

Молодой туркмен Оразгельдыев, видимо, оказался близким (скорей всего, по родственным связям) к действующему на дауганском участке Клычхану, приспешнику известных фашистских главарей — Франца Мейера, «Белухина», Мелек-Манура.

Он, замполит Самохин, должен оторвать Оразгельдыева от Клычхана, узнать, какая Оразу определена роль в этой игре, что он знает, с кем связан, что, в конце концов, сказал ему, нарушив нашу границу, Клычхан. Почему пошел он через рубеж именно тогда, когда в наряде был Оразгельдыев? Чтобы узнать все это, необходимо время, а его нет. В том состоянии отчаяния, в каком Оразгельдыев кричал: «Ходишь за мной, да? Мучаешь, да? Отцу написал, да?» — он и сейчас, видимо, готов на самые необдуманные крайности. Как найти к нему путь, завоевать доверие, помочь победить страх, Самохин не знал.

Все это быстро проносилось в голове Андрея, но внешне он ничем не выдавал своего состояния, демонстрируя своему коноводу абсолютное спокойствие духа. Придерживая здоровой рукой поводья, предоставив Шайтану самому выбирать дорогу, Самохин с невозмутимым видом покачивался в седле в такт мерному шагу коня, временами оборачиваясь, чтобы посмотреть, не отстал ли молодой солдат на своем Репсе, не случилось ли что с ним?

Вот и ущелье Даш-Арасы´´ — высокая скала, словно рассеченная надвое узким коридором, по дну которого проходит шоссе. От скалы уже протянулась в долину густая предвечерняя тень.

Неподалеку от входа в ущелье виднеется небольшой клочок зеленой травы, несколько кустов, над которыми раскинула ветви темно-зеленая арча. Там родник, самое удобное место для привала, где можно хоть немного переждать, пока спадет дневная жара.

Сойдя с коня и передав Шайтана попечениям Оразгельдыева (раненая рука не давала ему самому снять уздечку, отпустить подпругу), Андрей захватил свою полевую сумку, сел в тени арчи, неподалеку от родника, где, видимо, останавливались на отдых многие проходившие по этой дороге путники.

Оразгельдыев отпустил подпруги лошадям, напоил из брезентового ведра. Тем временем Самохин разложил на траве небогатые продовольственные запасы, подождал коновода. Тот подошел с двумя флягами в руках.

Андрей взял свою, отпил несколько глотков свежей родниковой воды. Поблагодарив Оразгельдыева кивком головы, он жестом предложил ему сесть рядом, протянул кусок хлеба с коурмой, жареной по-местному в собственном жире бараниной. Некоторое время оба молча пережевывали покрытые застывшим салом кусочки мяса с чуреком, запивали холодной водой.

Из ущелья все выезжали и выезжали машины, пылили по дороге, скрываясь вдали. Военные регулировщики временами останавливали движение через ущелье, пропускали в теснину между скалами повозки, небольшие караваны, всадников на ишаках и лошадях, группы красноармейцев, идущих к советской границе. Когда снова открыли движение в сторону иранского города, из теснины показалось стадо. Впереди шли быки и коровы с телятами. За ними сплошным потоком — серые от пыли овцы.

Но вот от стада отделился черный с белыми боками теленок, задрав хвост, понесся нелепыми прыжками к пасшимся неподалеку лошадям. Шайтан сначала насторожил уши, затем прижал их, изогнув шею, ударил копытом в землю. Теленок с разбегу затормозил, растопырив длинные, нескладные ноги, опрометью бросился обратно к стаду.

Самохин и Оразгельдыев рассмеялись, глянув друг на друга, оба почувствовали несоответствие этого маленького, такого мирного происшествия всему тому, что происходило вокруг. Андрей понял, что этот молодой туркменский парень, сидевший рядом с ним, только недавно надевший военную форму, увидел в этом теленке что-то настолько милое и домашнее и в то же время настолько теперь недостижимое и далекое, что у него невольно навернулись слезы. Пряча их, Оразгельдыев отвернулся, украдкой вытер глаза.

Андрей сделал вид, что ничего не заметил, достал из сумки сверток с фруктами, преподнесенный ему в последнюю минуту переводчиком Варене´й, развернул его, предложил Оразгельдыеву золотистый, налитый солнцем урюк, припасенный на десерт.

— Как зовут-то тебя? — спросил Самохин. — А то все до фамилии да по фамилии, а имени не знаю.

— Давлетхан Гассан-оглы, — ответил Оразгельдыев по-русски, теперь уже считая излишним скрывать, что знает язык.

— Давай, Давлетхан, угощайся. Очень хороши у вас в Туркмении фрукты. Не урюк, настоящий мед.

— У нас не только фрукты хороши, — отозвался Оразгельдыев. — Приехали бы ко мне в гости, я бы вас шашлыком, бараниной на ребрышках, виноградом без косточек, ташаузской дыней угостил.

— Ты такого наговорил, что снова захотелось обедать, — отозвался Самохин. — Кстати, виноград у нас тоже есть. Это все мне новый наш переводчик Вареня´ в дорогу насовал.

— А, Курбан-Вареня´... — ухмыльнулся Оразгельдыев, и Андрей вспомнил точно такую же ухмылку, мелькнувшую на его лице, когда Андрей, вызвав коновода к себе, сказал ему, что Вареня´ болен, а поэтому придется обойтись без переводчика. Значит, о происшествии с Варене´й Оразгельдыев знал. Заранее знала об этом и старуха Сюргуль.

— А я бы тебя у нас дома настоящей рыбацкой тройной ухой угостил, — сказал Самохин.

Оразгельдыев брезгливо сморщился, покачал головой.

— Пф...ф... — произнес он. — Туркмен не ловит рыба, туркмен не ест рыба. Барашка хорошо, урюк, миндаль, виноград — хорошо, рыба... пф-ф... плохо...

— А ты по-настоящему приготовленную уху ел когда-нибудь? Нет? А говоришь!

Самохин рассмеялся, улыбнулся и Оразгельдыев. И снова Андрею показалось, что его коноводу что-то хочется спросить.

— У нас дома такой теленок есть, — неожиданно сказал Оразгельдыев, проводив тоскующим взглядом стадо, идущее в облаке пыли вдоль дороги. — Аксалтаном зовут.

Андрей помолчал, надеясь, что Оразгельдыев разговорится, но тот, потускнев взглядом, потемнев лицом, снова замкнулся. В глазах его появилось привычное обреченно-тоскливое выражение.

— Ну что ж, — складывая остатки завтрака в сумку, сказал Самохин, — отдых кончился. Будем с тобой, Давлетхан Гассан-оглы, собираться. Вон уж регулировщики готовятся в ту сторону через Даш-Арасы´´ караван пропускать. Надо и нам с ним.

Оразгельдыев метнул на Самохина быстрый взгляд, набрал уже воздуха в легкие, но, так ничего не сказав, пошел за лошадьми.

Шайтан, увидев его, поднял голову, тихонько заржал, спокойно дал надеть на себя уздечку, подтянуть подпругу, не забыв при этом проверить карманы коновода, нет ли там сахара. Оразгельдыев что-то протянул ему на ладони, Шайтан осторожно взял губами, мотнул головой. Так же покладисто и заинтересованно встретил Оразгельдыева и Репс.

«Лошадей он к себе приручил, и это тоже, видно, неспроста», — подумал Андрей. Но сегодня ему особенно не хотелось верить, что Оразгельдыев так и останется под подозрением, не захочет поделиться с ним своей бедой.

Вслед за машинами, повозками, караваном верблюдов они проехали по «узкой, как ремешок» (Андрей вспомнил выражение Клычхана), дороге, зажатой с двух сторон отвесными скалами. Не разминируй саперы вовремя Даш-Арасы´´, здесь бы можно было одним взрывом похоронить целый батальон, а то и полк. А предупредил о том, что ущелье минировано, все тот же Клычхан. Впрочем, об этом нетрудно было и без него догадаться...

Исподволь наблюдая за своим коноводом, Андрей видел, что Оразгельдыев теперь уже не так насторожен по отношению к нему, но по-прежнему задумчив и подавлен.

«Обязательно надо поговорить со старшиной Галиевым, — подумал Андрей. — Он больше других не дает покоя Оразгельдыеву».

В сумерках проехали через мостик у родникового озерца, в котором Андрей купался, когда впервые сюда приехал. Спустя несколько минут спешились у ворот комендатуры.

Приняв рапорт дежурного сержанта Гамезы, Андрей спросил, была ли почта. Узнал, что для него есть четыре письма, попросил принести их к себе в комнату: длительное путешествие верхом давало себя знать, хотелось скорей вымыться, дать покой раненой, все еще ноющей тупою болью руке.

Пока Оразгельдыев отводил лошадей в конюшню, Самохин с помощью Гамезы разделся до пояса, с наслаждением принялся плескаться под умывальником, отставляя забинтованный локоть в сторону, ухая под тонкой прохладной струйкой, которую лил ему на спину Гамеза.

Андрей вошел в комнату, оделся после умывания, собираясь идти к Ястребилову, чтобы узнать, каким транспортом можно поехать в город. Не успел он привести себя в порядок, раздался стук в дверь, и в комнату не вошел, а вбежал Оразгельдыев с исписанным непонятными буквами тетрадным листком в руках, потертым на сгибах, с почтовым фронтовым штемпелем.

— Товарищ старший политрук! Товарищ старший политрук! — захлебываясь, повторял Оразгельдыев. — Письмо! Ата прислал! Медаль за отвагу получил! Отпуск дают! Скоро приедет! Ай, я, дурак, думал, старший политрук неправду сказал, что отцу писал! Все правда! Товарищ старший политрук! Разрешите обратиться?! Разрешите спросить?..

— Давай обращайся, только не торопись, — охладил его пыл Самохин.

— Товарищ старший политрук! Вы меня рекомендовали в группу снайперов. Вы еще не знаете, как стреляет Оразгельдыев. Сами скажете: «Ай, как стреляет Оразгельдыев!» Поеду на фронт, тоже медаль получу! Товарищ старший политрук! Ата через неделю будет!! Разрешите, с ним в фронтовую часть поеду?

— Не знаю, не знаю, Давлетхан Гассан-оглы. Буду писать рапорт на этот счет полковнику Артамонову, — сказал Самохин и подумал: «Здорово тебя Клычхан прижал, что от него и на фронте спасения ищешь...»

— Когда будешь писать рапорт полковнику, товарищ старший политрук?

— Сначала ты мне напиши, приложи письмо фронтовика-отца.

— Ай, товарищ политрук! Ай, спасибо! Ата коп-коп сагбол тебе передает. Спасибо, говорит. Пишет — замечательный человек у вас, Давлетхан, товарищ старший политрук.

— Ну вот и хорошо, что мы друг другу понравились, — ответил Самохин, пытаясь разгадать, искренне ли говорит Оразгельдыев или опять за его словами таится какая-нибудь хитрость. «Обязательно надо поговорить с Галиевым, — решил Андрей, — чтобы он опять нашего Ораза в меланхолию не вогнал».

Оразгельдыева словно ветром сдуло. А Самохин остался в мучительном раздумье: что же такое происходит в жизни этого парня, если отправка на фронт не только не пугает его, а наоборот, дает какие-то шансы выйти из, по-видимому, безвыходного положения.

...Встретиться с Галиевым, чтобы поговорить с ним насчет Оразгельдыева, Самохин смог только по возвращении из Ашхабада.

Приняв рапорт от, видимо, бессменного дежурного по комендатуре сержанта Гамезы, он попросил вызвать к нему старшину, удивился необычному ответу:

— Я, конечно, могу его вызвать к вам, товарищ старший политрук, — сказал Гамеза, — но было бы лучше, если бы вы сами к нему зашли.

— А в чем, собственно, дело? — спросил Андрей.

— Старший лейтенант Кайманов распорядился, чтобы старшина Галиев пока что со двора своего дома никуда не выходил.

Гамеза явно не собирался ничего больше объяснять. Самохин, гадая, что могло случиться с Галиевым за двое суток, отправился к старшине.

Открыв калитку, Андрей пересек небольшой дворик, огороженный высоким дувалом, постучал в дверь. Отозвался ему из-за двери сам хозяин, который словно нарочно оказался в сенях к приходу старшего политрука.

Самохин вошел в дом и, честно говоря, не сразу узнал старшину. Амир Галиев — великий аккуратист, образец чистоплотности и подтянутости, казалось, целый месяц не только не ходил в баню, но и не умывался. От него так разило смесью лошадиного пота с полынным дымом, как будто он всю жизнь провел в безводной степи или в горах у костра.

Одет был Галиев в какие-то пыльные, выгоревшие на солнце, измазанные в глине штаны, такую же рубаху. Давно не стриженные космы («парик, что ли?») спускались на шею и виски. Руки у него были такие же грязные и закопченные, как и лицо. Под ногтями — траурная кайма.

— Что с вами, старшина? — только и спросил Самохин.

— Был старшина, весь вышел, — довольно мрачно ответил Галиев. Он брезгливо сморщился — так ему противен был свой собственный вид.

— А что, собственно, произошло?

Амир вздохнул. Видно было, что он действительно страдал, стоически переживая новое положение. Он оправил было рубаху, привычным движением разогнав назад складки, но тут же, спохватившись, с досадой махнул рукой:

— Яков Григорьевич придумал. Терзает. Забудь, говорит, Амир, что ты кадровый пограничник. Ты степняк, житель гор и пустынь, проводник нарушителей и контрабандистов, самая темная личность. Что ты, говорит, ходишь строевым? Походка у тебя должна быть, как у шакала, вороватая, с оглядкой... Стричься и умываться не смей! Вторые сутки меня, как селедку, полынным дымом коптит... еще и нюхает, так ли я пахну? Когда буду, говорит, тебя за десять метров против ветра по запаху узнавать, вот тогда, значит, довел до кондиции. Так и живу: Фаиза в комнату не пускает, в коридоре ночую...

— Ну что ж, старшина, — рассмеявшись, сказал Самохин, — служба иной раз и не таких жертв требует. Артистом быть — дело не простое.

— Яков Григорьевич так же говорит. Но от этого-то не легче!

Амир был настолько поглощен своей новой задачей, что у него как будто поубавилось обычной подозрительности. Выглядел Галиев не столько строгим, сколько обиженным. Может быть, таким он лишь казался Андрею в своем новом, не обычном для него виде.

— Амир Абдуллович, — проникновенно сказал Самохин. (Галиев весь внутренне подобрался, приготовился слушать.) — Для дела совершенно необходимо, чтобы мой коновод Оразгельдыев и с вашей стороны тоже почувствовал бы доверие.

Галиев ничего не ответил, отвернулся, с застывшим лицом стал смотреть куда-то в сторону. На скулах его заходили желваки. Пауза затягивалась.

— Эх, товарищ старший политрук! — вздохнув, наконец отозвался Галиев. — Сижу я тут в своих сенях, сам про себя думаю: «Наверное, плохо ты служишь, Амир. Раньше, когда моложе был, лучше служил, доверяли тебе»... Товарищ старший политрук! Ведь когда Яков Григорьевич Кайманов с молодой женой из Лепсинска, где в ремонтно-дорожной бригаде работал, на Дауган вернулся, Амир Галиев уже отделением командовал, у Якова Григорьевича, гражданского, документы проверял. Комендант майор Карачун Амира Галиева на самые трудные участки посылал, самые сложные задания давал. Начальник войск генерал Емельянов восемнадцать благодарностей объявил, одиннадцать ценных подарков дал. Взысканий — ни одного не имею. А вот теперь...

Галиев снова тяжело вздохнул, замолчал.

— Да что теперь-то?

— А то, товарищ старший политрук. Сижу я у костра и думаю: «Наверное, плохо ты, Амир, служишь: начальники операцию ведут, а тебя в стороне держат». Пока я тут сам, один, полынным дымом коптился, кое-что понял...

Самохин рассмеялся, обнял Галиева за плечи, встряхнул его:

— Так ведь надо было, чтоб не верили, кое-кто мог подумать, все начальники заодно, значит — операция. Правильно и меня, и Оразгельдыева на подозрении держал. А сейчас и обижаться ни к чему, и на Оразгельдыева давить не надо.

— Как на него давить, когда он сбежал?

Самохин насторожился:

— Как сбежал?

— Очень просто. Сел на коня и ускакал. Гнались за ним — не догнали. Попробуй достань вашего Шайтана.

— Когда сбежал?

— Два часа назад.

«Два часа назад бригадный комиссар Ермолин отпустил меня домой на Дауган и об этом происшествии еще не знал».

— Насколько мне известно, ваше задание сложное, — меняя тему разговора, сказал Андрей. Теперь-то он понял, к чему весь этот маскарад старшины. — Дурсун вас уже видела в этом наряде? Как показался ей?

Польщенный Галиев улыбнулся:

— Как говорили, так и показался. Прошел мимо мазанки, она у окна стоит. Увидела, глаза от удивления чуть не выпрыгнули. К окошку так и прилипла.

— Узнала?

— Еще как узнала! Руками в решетку вцепилась и держит...

— Все-таки, старшина, в вашем решении большой риск, — сказал Самохин. — Надо быть очень осторожным.

— Что делать, товарищ старший политрук, без риска не обойтись... Постараюсь...

— Где сейчас старший лейтенант Кайманов?

— Должен быть в канцелярии. Там у него двое из бригады содействия. Яков Григорьевич тоже ведь мается: никак не найдет переправу. Очевидно, есть она на нашем участке. Проводников знаем, даже видели, как ходят, а старосту проводников, кто с самим шефом связь держит, через границу всякую сволочь переправляет, поймать не можем. Наверняка один или два прорыва уже было. Боимся, не прошел ли Белухин. Здесь у него с бандой Аббаса-Кули сорвалось, за кордон обязательно пойдет, там будет воду мутить...

Распрощавшись со старшиной, Андрей направился в канцелярию комендатуры.

В комнате, куда обычно приглашали гражданских посетителей, он увидел знакомого уже чабана Ичана Гюньдогды, с ним еще одного, темноволосого и темноглазого, мужественного парня, то ли курда, то ли туркмена.

Кайманов был у себя и так встретил Андрея, словно знал: Самохин придет и придет именно сейчас.

— Ну что, замполит, обстановка, говоришь, осложнилась? А все из-за твоего Оразгельдыева. Честно говоря, не очень-то представляю, как оно дальше все это дело пойдет...

— Для меня это тем более неожиданность, — честно признался Андрей, — я уж думал, что взял Оразгельдыева в руки.

— Взял, да перехватили другие...

— Как все это произошло? — спросил Самохин, которому, так же как и Кайманову, было небезразлично, при каких обстоятельствах сумел удрать Оразгельдыев.

— А вот сейчас очевидцы расскажут. Одну минуту. — Яков вызвал дежурного сержанта Белоусова и, когда тот вошел, плотнее прикрыл дверь, проверил, нет ли кого под окном канцелярии.

— С наступлением темноты, — сказал Кайманов, — вы лично, Белоусов, смените вашего земляка Изосимова у двери комнаты Дурсун. Идите к начальнику боепитания, он выдаст вам четыре обоймы холостых патронов. В восемнадцать часов явитесь на инструктаж, а сейчас пригласите сюда чабана Ичана и Аймамеда Новрузова.

Ответив привычным «Слушаюсь» и повернувшись налево кругом, Белоусов вышел. В канцелярию вошли живой, быстрый Ичан и его товарищ, плотный и сильный парень — как понял Андрей — Аймамед Новрузов.

Самохин поздоровался за руку с Ичаном и Аймамедом, предложил сесть.

— Вот старший политрук хочет узнать, как это все произошло, — сказал Кайманов.

На счастье Андрея, оба гостя отлично говорили по-русски.

Ичан вскочил со стула, в волнении пробежал несколько шагов по комнате.

— Не могу говорить, товарищ старший политрук! Этот Оразгельдыев опозорил весь наш род. Пускай Аймамед сам скажет! Я не могу!

— Работал я на шоссе, ремонтировал покрытие, — начал Аймамед. — Смотрю, человек на дороге. Далеко! Машины мимо едут, он руку не поднимает, идет, потом взял и свернул в отщелок. Я — за ним. Километра три гнался. Потерял. Вижу: знакомый чопан Ичан Гюньдогды отару пасет. Побежал к нему, спрашиваю: не видал тут мужчину с бородой, в сопки к границе пошел? Ичан туда-сюда — нет следа! Давай искать. Беги, говорит, прямо к двум камням, у арчи, рядом с гулили, оттуда далеко все видно. От границы отрежешь, а я по следу пойду, с двух сторон его и возьмем. Смотрю, едет по дороге Оразгельдыев. Сам на сером коне. Буланого в поводу держит. Мало ли военных на конях ездят? Поздоровались. Вон, говорю, у той скалы — подозрительный человек к границе пошел, мы с Ичаном след искали, найти не могли.

Он еще спросил, у какой скалы. Поскакал туда, бородач прямо с карниза в седло на заводного коня, карабин с Ораза сорвал — и обоих поминай как звали.

— Ладно, — сказал Кайманов. — Оразгельдыевым займемся сами, вам двоим пора выполнять свое задание. Пройдете вместе со старшим политруком мимо окошка Дурсун так, чтобы она вас увидела. Андрей Петрович покажет на окошко, вы оба, вроде бы незаметно, кивнете головой. Смотрите, делайте все, чтобы выглядело натурально. Можете просто оглянуться на окошко, больше ничего делать не нужно. Пока отдыхайте. В восемнадцать часов мы со старшим политруком вас вызовем...

Когда Ичан и Аймамед вышли, Кайманов положил руку на плечо Самохину, негромко сказал:

— Я тебе, Андрей Петрович, полностью верю, знаю, что в этой истории твоей вины нет. Но кое-кто землю роет, чтобы, лягнув тебя, повыше взлететь. Давай-ка звони полковнику Артамонову. Он в курсе всех наших дел, но лучше, если ты сам с ним поговоришь.

Самохину повезло: полковник был у себя, сразу взял трубку.

— Товарищ полковник, я... — начал было Самохин, но Артамонов тут же его перебил:

— Да, Андрей Петрович, да, проморгали мы с вами Оразгельдыева. И Шайтана вашего с Репсом, считайте, лучших лошадей комендатуры тоже нет. Придется за них наличными платить. Но сейчас не время выяснять отношения. Надо действовать — и немедленно. Любой ценой найдите, кто на вашем участке организовал переправу. Срочно отправляйте к Хейдару связного...

 

ГЛАВА 5. ГЛУБОКИЙ РЕЙД

Ичан прислушался, осмотрелся. Привыкнув ночами пасти отару, он отлично ориентировался в темноте. Важно было, чтобы не помешала какая-нибудь случайность. Можно очень хорошо все продумать, а попадется на пути запоздалый дехканин, поднимет крик, пиши пропало.

Все было тихо. На фоне звездного неба светлеющими в сумраке пятнами выделялись строения комендатуры. В углу двора, примыкая двумя стенами к глинобитному дувалу, — мазанка с широким зарешеченным окном. Там Дурсун, и сейчас Ичан будет ее «спасать». Чем-то еще закончится это «спасение»? Но азарт охотника уже подзуживал Ичана. Временами ему казалось, что он не по заданию геок-папак проводит операцию, а в самом деле спасает свою возлюбленную, чтобы потом увезти ее на быстрых ахалтекинцах в прекрасные края.

Ичан никому не признавался, даже самому себе, почему его не надо было уговаривать идти спасать Дурсун. Ничего, что она вдова и у нее двое детей. Ичан тоже не так уж молод, а Дурсун — женщина при всех статях... Эх, и промчит Ичан красавицу Дурсун на ахалтекинцах! Что ж, есть и ахалтекинцы. У дороги, в тени чинар, ждет с ними Аймамед Новрузов...

Ичан еще раз внимательно прислушался, посмотрел на звезды. Часов у него не было, но время по ручке ковша Большой Медведицы он определял точно. Вот-вот должен был раздаться сигнал... И все же, как он ни прислушивался, а сигнал раздался неожиданно и совсем не с той стороны, с какой он его ждал. По ту сторону границы послышалась отдаленная стрельба, о которой и речи не было, когда договаривались со старшим лейтенантом. В комендатуре раздались телефонные звонки, отрывистые команды. Во дворе поднялась беготня, спустя минуту не меньше взвода верховых вымахнули галопом за ворота. В ночной тишине звонко отдавался топот многих копыт. Заурчала мотором машина, захлопали двери. Кто-то громким голосом подавал команды по телефону. Ичан понял: это уже не инсценировка, а настоящая тревога. Что же там стряслось? А может быть, и к лучшему? Когда он встретится с Хейдаром и будет рассказывать, как удалось сбежать, ему скорей поверят: за кордоном такой шум сделали, что уж пограничники обязательно должны были его услышать... Ичан забеспокоился: а вдруг из-за этой настоящей тревоги о нем забудут или почему-либо изменят весь план? Но нет, вот в крайнем темном окне, где кабинет Кайманова, замигал карманный фонарик: три коротких вспышки, одна длинная. Снова — три коротких, четвертая — продолжительная. Пора!

Ичан ящерицей скользнул вперед между камнями. У мазанки поднялся на ноги, заглянул в окно.

— Дурсун-ханум! Это я, Ичан. У зеленых фуражек тревога. Бежим скорей к твоему отцу Хейдару, поторопись!

Темная фигура вышла из угла комнаты. Перед Ичаном возникло бледное в свете звезд лицо Дурсун.

Узнав его, она кивнула, закрыв рот платком, молитвенно сложила руки, вверяя свою жизнь аллаху. Ичан поднял припасенный лом, принялся с силой выдирать и скручивать железные прутья оконного переплета. Как ни уверял Белоусов, что решетка на честном слове держится, справиться с нею оказалось не так-то просто.

— Дурсун-ханум, отойди в угол хонье, — попросил Ичан и так рванул на себя лом, что с треском вырвал прутья решетки из гнезд, расщепив раму окна.

За мазанкой раздался топот, щелканье затвора.

— Стой, кто идет?

Ичан узнал голос Белоусова.

— Дурсун-ханум, скорей!

Ичан протянул руки, помогая Дурсун выбраться из окна, почувствовал в своих объятиях сильное тело молодой женщины, бережно опустил ее на землю.

— Скорей!

Схватив в темноте Дурсун за руку, устремился вместе с нею вниз по откосу.

— Стой, стрелять буду!

Но Ичан только прибавил ходу. Грохнул выстрел. За ним сразу же — второй, третий! И хотя Ичан отлично знал, что стреляют холостыми, невольно пригнул голову, стараясь бежать зигзагами, как бежит пехотинец на поле боя.

Дурсун, то ли от страха, то ли еще отчего, споткнулась на ровном месте. Ичан едва успел ее поддержать. Схватив Дурсун на руки, искренне жалея, что и выстрелы, и погоня задуманы по плану, он вбежал вместе со своей ношей в тень чинар, где ждал его с лошадьми Аймамед Новрузов.

Почувствовав под собой коня, Дурсун ловко разобрала поводья, переданные ей Аймамедом, и три всадника, низко пригнувшись к лошадям, помчались в сторону от дороги. Позади хлопали выстрелы, потом стал приближаться все нарастающий топот, лай и повизгивание псов.

— Скачите к головному арыку, там собаки не возьмут след. Я их задержу! — крикнул Аймамед, развернул коня и, соскочив на землю, открыл ответный огонь.

Не выпуская из рук недоуздок коня, на котором скакала насмерть перепуганная Дурсун, Ичан на мгновение обернулся.

Трескотня выстрелов Аймамеда прервалась, донесся то ли стон, то ли крик:

— А-а-а-а!..

Ичан зло выругался, пришпорил коня, увлекая за собой и без того отчаянно скакавшую лошадь Дурсун. Но вот и главный арык. Они долго ехали по воде, прислушиваясь к топоту лошадей и лаю собак, метавшихся там, где они достигли арыка.

Все было разыграно, но временами эта игра настолько увлекала Ичана, что он забывался и уже всерьез начинал думать, как уйти от погони, обмануть преследователей. Приключение радовало его, веселило душу. Но вот арык привел их к тому месту в горах, откуда вода каскадом падала по бетонированным желобам. Там уже могли быть колхозники, работающие на поливе плантаций. Боясь нежелательного вмешательства, Ичан отпустил коней, резко свернул в сторону. Дурсун взмолилась:

— О, Ичан! Я больше не могу! Сил нет!

Она и в самом деле едва не падала с ног от усталости и нервной встряски.

Ичан подхватил ее на руки и больше километра нес, поднимаясь в горы, а когда она немного пришла в себя, еще полчаса тащил за руку по такой крутизне, что здесь уже можно было не опасаться погони: в этих скалах один хороший стрелок мог задержать целый отряд.

Наконец в нагромождении камней открылся вход в гавах — пещеру. Ичан увлек Дурсун к гаваху. Та неожиданно остановилась, не соглашаясь войти.

— Ай, Дурсун-ханум! — с досадой воскликнул Ичан. — Сейчас не время спорить. Отец приказал тебе слушаться меня. Плохо тебе не сделаю. На гулили идти нельзя: геок-папак там каждый камешек проверяют, нас с тобой ищут. Оставаться с тобой мне тоже нельзя, я должен быть с отарой: всех чопанов тоже проверят — кто дома, а кого нет. Здесь вот, — Ичан снял заплечную торбу, — для тебя одежда, еда и питье. Жди меня до ночи, никуда не ходи. Если будет все спокойно, завтра ночью перейдем гулили, к утру увидишь отца. Чтоб тебе не скучать, с этого места будешь видеть, как мы с чолоком Рамазаном отару пасем.

Ичан оставил Дурсун в гавахе, растаял в темноте.

Весь следующий день он маячил с отарой около скалистого отрога горного хребта, где пряталась за нагромождением камней, в тайном гавахе Дурсун. Наверняка она видела, как ранним утром к отаре на всем скаку подъехали два пограничника, спрашивая о чем-то, а он показал им рукой в сторону, противоположную от гаваха.

Ночью Ичан и Дурсун благополучно перешли границу, к утру были недалеко от аула Фаратхана.

Полностью доверявшая теперь Ичану, Дурсун призналась, что старый Хейдар сумел передать весть семье, где он и что с ним. Она уверенно вела теперь Ичана к его закордонным хозяевам, а Ичан все с большей тревогой осматривался по сторонам: приближалась самая трудная и самая ответственная часть задания.

— Ай, Дурсун, — сказал Ичан, когда они подходили к укрытому зеленью высокому добротному дому, — как хорошо, наверно, снова оказаться на земле своего рода!

— Джан Ичан, — ответила Дурсун, — то, что ты сделал для меня, я никогда не забуду. Но дети мои остались по ту сторону гулили. Не знаю, когда и где я их увижу, и увижу ли...

— Ты их обязательно увидишь, Дурсун-ханум, — заверил ее Ичан. — Я думаю, очень скоро увидишь...

* * *

В глубине тенистого двора, за высоким красивым домом господина Фаратхана, приютилась среди других подсобных служб и помещений маленькая глинобитная мазанка. В мазанке перед двумя фарфоровыми чайниками, держа пиалу на вытянутых пальцах, сидят и пьют геок-чай, степенно беседуя, Ичан со своим старинным другом Хейдаром.

Дурсун отправили на женскую половину дома отдыхать после трудной дороги. Господин Фаратхан был занят и пока что пришельцев из-за кордона к себе не вызывал. Он даже не вышел к Ичану и Дурсун, а лишь появился в богатом халате и тюбетейке перед открытым окном своего дома, принял вещественный пароль: кабачок-табакерку. Только и спросил у Хейдара: «Ты знаешь этого человека?»

— О да, горбан! Да продлятся вечно годы твои, — с поспешностью ответил Хейдар. — Вместе с моим другом Ичаном мы отбывали наказание советских властей.

Фаратхан пристально посмотрел на Ичана и, уже отвернувшись от окна, негромко сказал:

— Будешь нужен — позову. Пока отдыхай. Можешь говорить с Хейдаром...

В первые минуты, едва увидев Дурсун и обняв ее, Хейдар не знал, как выразить свою радость. Сейчас же Ичан, довольный успешным завершением поисков Хейдара, заметил в лице старика следы забот, тяжкого раздумья, как будто с приходом Ичана и Дурсун жизнь его стала еще труднее. И все-таки он был рад встрече, этот старый проводник, терьякеш и горе-контрабандист Хейдар, хотя за последнее время стал еще старше, желтее и морщинистее, казалось, не только горе, но и болезнь подтачивали его.

— Ай, Ичан, я уже не думал, что увижу близкого человека: с той стороны, а тут такая радость — и сам пришел, и дочь Дурсун с собой привел!

— Если наш приход для тебя радость, почему тогда печальный, Хейдар-ага? — участливо спросил Ичан. Ему казалось, что раз он своим приездом протянул Хейдару «мостик» с той стороны да еще прихватил с собой его родную дочь Дурсун, во взгляде Хейдара должна быть только радость.

— Ты еще спрашиваешь, джан Ичан, — вздохнув, ответил Хейдар. — Сам подумай... Сын Барат-али воюет на Западном фронте, Патьма — жена моя — по ту сторону гулили, а я здесь — по эту, и еще неизвестно, когда домой попаду. Дочь Дурсун — со мной, ее дети в Советах под охраной зеленых фуражек. Ты пришел ко мне тоже по их приказу, я хожу с людьми Фаратхана, ругаю Советы, а сам не знаю, как через гулили опять к вам уйти. Совсем я запутался, джан Ичан, не вижу для себя никакого выхода.

Ичану не терпелось поскорее приступить к делу: расспросить Хейдара, с кем он встречается, кто еще кроме Фаратхана заставляет его ездить по аулам рассказывать о Советах небылицы. Надо было передать задание полковника Артамонова, хотя Ичан не был уверен, наступило ли время для такого серьезного разговора. По опыту он знал, если не мешать Хейдару, сам он постепенно гораздо больше расскажет.

— Не знаю, как я согласился в Кара-Кумы идти, джан Ичан, — словно в раздумье продолжал Хейдар. — Наверное, обрадовался, что нашлась Патьма, почувствовал, будто мне тридцать лет, а не пятьдесят пять. Всю жизнь по чужой указке жил, а тут доверили такой отряд в Кара-Кумы вести, сам полковник Артамонов задание давал!

— Он и сейчас большой привет тебе передает, — вставил Ичан. — Сказал: обязательно приди потом ко мне и расскажи, как себя чувствует, что успел сделать наш друг Хейдар...

Хейдар молча развел руками, не сразу сказал:

— Сам видишь, Ичан, как я живу, что делаю, не знаю только, что буду полковнику, Ешке Кара-Кушу, длинному Андрею отвечать. Знаешь, Ичан, я ведь чуть не заболел, когда в Кара-Кумах Андрей сказал: «Пришло время с тобой откровенно поговорить». «Вах! — сказал я тогда. — Это уже второй откровенный разговор. После первого вы послали меня в Кара-Кумы, теперь пошлете на Западный фронт». Он сказал: «На Западный фронт мы тебя не пошлем, а на Восточный посылаем. Очень большие пограничные начальники поручают тебе важное дело, Хейдар-ага...» Андрей Петрович сказал: сейчас мы вступаем в бой. Когда мы будем громить бандитов, ты будешь спасать их главаря Аббаса-Кули.

— А где он сейчас, Хейдар-ага, этот Аббас-Кули? — спросил Ичан.

— Откуда я знаю? Меня хотя и кормят за то, что спас этого выродка, а держат на цепи: без Мереда Сунаит-оглы и двух телохранителей Фаратхана шагу не дают ступить. Ты пришел сюда с моей дочерью Дурсун. Ты думаешь, принес моему сердцу покой? Они, эти выродки, только обрадуются, что еще одной веревкой меня можно связать.

— Хейдар-ага, — мягко возразил Ичан. — Твоя Дурсун мстила за тебя, хотела комендатуре большую неприятность сделать. Кара-Куш немножко арестовал ее, чтобы я ее спас. Здесь тоже, что бы ни случилось с твоей Дурсун, не вмешивайся. Знай: все будет сделано для тебя и для нее.

— Ай, Ичан, когда я пошел в пустыню, Андрей Петрович сказал: «В того, кто стоит между врагами, пули летят с обеих сторон». Я не знаю, есть ли такая сторона, откуда бы в меня не летела пуля.

— Есть, Хейдар-ага. Она там, — Ичан указал жестом в сторону границы. — Там твоя жена Патьма, там воюет с немецкими танками твой сын Барат-али.

— Не знаю, Ичан, не знаю. Хочу тебе верить. Ты честный человек. Когда Андрей сказал: придет к тебе Ичан, скажет, что делать, я думал, как ты придешь? Тебя же сразу схватят и убьют! А ты пришел. Значит, можно верить... Хочу верить...

— Обязательно надо верить, — подтвердил Ичан, — и мне, и начальнику Андрею, и старшему лейтенанту Кара-Кушу. Хоть ты и выступал против Советов, мы не сердимся на тебя: понимаем — заставляли. Полковник Артамонов верит тебе и поручает до конца довести начатое дело... Хейдар-ага, я здесь для того, чтобы не только спасти тебя и Дурсун, но и вместе с тобой выполнить задачу, которую мне доверили. Ты согласился уйти под пулями с Аббасом-Кули, чтобы узнать, кто его хозяин. Сейчас мы знаем, что это Фаратхан. Но у Фаратхана тоже есть хозяин. Ты должен мне сказать имя этого человека, какой он на вид, где его искать...

— Я не знаю, Ичан, — опустив голову, печально сказал Хейдар. — Я ничего не знаю. Я уже столько наговорил против кызыл-аскеров и геок-папак, что мне нельзя вернуться назад.

— Все будет зависеть от тебя, Хейдар-ага. Ты еще можешь все исправить, — прервал его Ичан, — если знаешь, скажи, кто хозяин Фаратхана?

— Знаю одно, — не сразу ответил Хейдар, — Фаратхану нужен очень надежный проводник, верный человек. Ты спас Дурсун, принес от Махмуда-Кули табакерку. Значит, ты проводник Махмуда-Кули, переправляешь «пассажиров» через границу. Фаратхан постарается испытать тебя, бойся его, а мне или те, или другие сделают кутарды.

— Все в твоих руках, Хейдар-ага, — ответил Ичан, — а испытаний я не боюсь... Значит, проводникам дает табакерки Махмуд-Кули... Где его искать?

— В Ашхабаде, на текинском базаре. Но Махмуд-Кули для очень важного господина, которого будут переправлять, не годится. Нужен совсем надежный человек. Его сам господин Фаратхан должен знать много лет, и такой, чтоб жил у нас и пограничники его знали. Когда я назвал Сюргуль, как научил меня Кара-Куш, Фаратхан сначала удивился, потом задумался. «Горбан! — сказал я ему. — Она помогала мне, помогала Аббасу-Кули. Она — старая женщина, хочет умереть на земле своих отцов. Если вы прикажете кровникам больше не трогать ее, для вас она самого важного господина через гулили переведет». Фаратхан мне не ответил, но от своего человека я здесь узнал, что какой-то Имам-Ишан поедет к ней с вещественным паролем самого господина Фаратхана. Это будет не какой-нибудь кабачок, на котором священные полумесяцы может нацарапать любой правоверный. Господин Фаратхан даст вещественный пароль со своей личной подписью, которую знает тот человек. В условленном месте она встретит его и поведет через гулили под прикрытием Имам-Ишана.

— Так это же очень хорошо, что ты все так узнал! — воскликнул Ичан.

— Конечно, хорошо. Но когда все провалится, мне больше не жить...

Дверь в мазанку отворилась, на пороге остановился тот самый старик, который проводил Дурсун к Фаратхану. Ичан запомнил: зовут его Меред Сунаит-оглы.

Надменно глянув на Ичана и Хейдара, он сделал повелительный жест:

— К господину Фаратхану!

Меред пропустил обоих мимо себя, провел крытым двором к калитке в высоком дувале. У калитки, гневно прижимая руки к груди, стояла Дурсун и смотрела в просверленный в досках глазок. Рядом с нею сидел в кресле, вынесенном под дерево, хозяин дома Фаратхан. Ичан сразу же отметил про себя: Дурсун не обойдена милостью Фаратхана — на плечах ее дорогой, расшитый алыми розами платок такой дивной красоты, что любая женщина отдаст за него полжизни.

— Подойди сюда, — приказал Фаратхан, едва шевельнув пальцем.

Ичан приблизился. Хейдар почтительно склонил голову.

— Посмотри туда, — приказал Фаратхан Ичану, — и скажи, знаешь ли ты этого негодяя?

Ичан посмотрел в глазок, увидел невысокого зимогора — кочевника, уложившего немудреное хозяйство на двухколесную тележку, подгонявшего вдоль улицы такого же, как и он сам, грязного и запыленного ишака.

«Вот и старшина Галиев», — подумал Ичан и поспешно отстранился от глазка, как будто его могли увидеть с улицы.

— ГПУ, джаншуз шурави, старшина с погранзаставы геок-папак, — сказал Ичан, прижавшись к дувалу, перебегая глазами с предмета на предмет, как будто искал, куда бы спрятаться.

— Ты точно узнал его? — спросил Фаратхан.

— Горбан, — ответила Дурсун. — Этот маленький военный в черных песках хотел убить моего отца. Я держала его винтовку вот так, видела его рядом с собой, как вижу сейчас вас.

Фаратхан жестом подозвал Мереда Сунаит-оглы, бросил ему несколько слов.

Тот принес и подал Ичану маузер.

— Ты храбрый джигит, Ичан. Иди и докажи нам это еще раз.

— Горбан, — возвращая маузер, ответил Ичан, — эта штука громко стреляет. Такие дела надо делать тихо...

Откинув полу куртки, он показал подвешенный к поясу нож в кожаных ножнах.

— Иди...

Ичан скользнул в калитку, направляясь вслед за Галиевым, заметил, что со двора Фаратхана вышли Меред Сунаит-оглы и два дюжих, рослых молодца в тельпеках, полосатых халатах.

Галиев неторопливо подгонял своего ишака хворостиной, время от времени останавливался, чтобы подобрать для костра случайно оказавшуюся на дороге палку или сухой верблюжий помет, осматривался, неторопливо укладывал топливо на тележку. Ичан медленно шел вслед за ним, опираясь на свой пастуший посох.

Дорога вывела их за аул, впереди, у склона сопки, показалась груда камней, у которых Ичан должен был по плану «напасть» на Галиева. В этом месте дорога шла вдоль склона сопки по краю обрыва. Ичан скользнул с осыпи, пробежал вперед под обрывом и, лишь только Галиев спустился с уклона, бросился на него сзади, высоко занеся блеснувший на солнце нож.

Бродяга зимогор мгновенно обернулся, тоже успел выхватить нож. Противники сцепились, покатились по земле, удерживая руки друг друга. Ичан, изловчившись, нанес Галиеву удар кулаком в живот, и когда тот скрючился от боли, всадил в землю нож за его спиной. Галиев выгнулся, откинулся навзничь. Раздался топот копыт. На дороге показался пограничный патруль — всадники в зеленых фуражках. Позади Ичана из-под обрыва раздался предостерегающий свист: подавали сигнал Меред Сунаит-оглы, телохранители Фаратхана. Ичан подбежал к ним с окровавленным ножом, со следами крови на руках и лице. Сзади грохнули выстрелы. Все трое бросились за Мередом, оказавшимся, несмотря на возраст, далеко впереди остальных.

— Якши, джигит, — услышал Ичан похвалу Мереда. Краем глаза увидел в его руках тот самый маузер, который ему предлагали взять с собой, подумал: Меред не посмотрел бы, что «эта штука громко стреляет»...

На мгновение оглянулся. Два советских пограничника, сойдя с лошадей, бережно укладывали на самодельные носилки, сделанные из плащ-палатки и винтовок, «черводара» Галиева.

— Бик-якши, джигит, — снова повторил Меред Сунаит-оглы. У Ичана отлегло от сердца: «Кажется, получилось»...

Пройдя под обрывом, все четверо один за другим нырнули под куст, закрывавший узкий лаз, куда можно было протиснуться только ползком. Обдирая пальцы и колени, Ичан ящерицей пробрался в этот лаз вслед за Мередом, вскоре смог встать на четвереньки, а потом и подняться во весь рост, ощупью пошел вперед в полной темноте. Меред взял; его за руку, и они пошли быстрее. Два телохранителя Фаратхана спешно заваливали позади них камнями вход. После этого шли всей группой довольно долго, временами останавливаясь и прислушиваясь. Погони не было. Меред Сунаит-оглы неожиданно остановился, приподнял над головой крышку люка. Ичан зажмурился от яркого света. Оказались они в каком-то сарае, дверь которого была открыта. Солнце било прямо в глаза, и в первые мгновения после темноты Ичан ничего не мог рассмотреть. Почувствовал, как с неожиданным проворством Меред Сунаит-оглы выбрался из люка, сам нащупал под ногами ступеньки, выскочил наверх. У люка с биноклем на груди стоял Фаратхан.

«Все видел!» — Ичан похолодел. Окинув быстрым взглядом двор, заметил на плоской крыше дома Фаратхана человека в халате и военных сапогах. В руках у человека тоже бинокль.

— Ваше повеление выполнено, господин. Этот джигит оказался достойным правоверным, — склонившись перед хозяином, доложил Сунаит-оглы.

Фаратхан некоторое время изучающе смотрел на измазанного в крови и земле Ичана, затем негромко сказал:

— Ты ошибаешься, Меред. Этот недостойный очень плохо сделал то, что я ему приказал.

— Горбан! Он ждал нападения, у того тоже был бичак! — воскликнул Ичан.

— Ты смеешь мне возражать?

Фаратхан поднял бровь, дюжий телохранитель ударом кулака сшиб Ичана на землю.

Вскочив на ноги, Ичан схватился за пояс: ножа на поясе не было.

«Пропал, забьют насмерть». Сквозь горячий красноватый туман, застилавший глаза, маячило, расплывалось, и перекашивалось злое лицо Фаратхана.

— Ты смеешь мне возражать? — повторил Фаратхан, но, сдерживая гнев, на мгновение замолчал.

— Хорошо! Я, Фаратхан, буду с тобой говорить... Скажи, недостойный, как узнали эти гяуры, что ты нападешь на джаншуз шурави? Откуда их шайтан на дорогу кинул?

— Горбан! Раз они послали джаншуз шурави, они охраняли его! — с искренним отчаянием воскликнул Ичан.

— Да, это правильно. Раз они послали джаншуз шурави, они охраняли его, — согласился Фаратхан. — Но ты не сказал, почему они стреляли с двадцати шагов и не попали в тебя? А? Поверит кто-нибудь или нет, что советские геок-папак с двадцати шагов не попали в тебя?

Новый удар, нанесенный откуда-то сбоку, сбил Ичана с ног. Все закачалось и поплыло перед глазами.

* * *

В канцелярии комендатуры раздался телефонный звонок. Не отходивший от аппарата Кайманов снял трубку.

— Товарищ старший лейтенант, докладывает старшина Галиев.

— Амир! Живой! Гора с плеч! Ну, что у вас?

— Я-то живой. С Ичаном плохо. Бьют. То ли заподозрили, то ли для острастки, чтоб боялся. Яков Григорьич, Ичан со слов Хейдара успел мне сообщить имя старшего у проводников. Какой-то Махмуд-Кули. Еще Хейдар понял, что у Фаратхана ждут от нас какую-то важную птицу. Вещественный пароль Хейдар не знает, говорит, что как будто его предложение Фаратхан принял. К ней с вещественным паролем для важного господина пойдет какой-то Имам-Ишан. Он же будет их прикрывать при переходе через границу. Сзади и впереди пойдут две группы контрабандистов с терьяком в виде «крыши», обставляют все так, чтобы не было случайностей. Очень важно им переправить этого агента.

— Хорошо, продолжай наблюдение, — сказал Яков. — Если Ичану будет туго, придется брать Фаратхана, но думаю, Ичан им нужен живым. Постараются сломить, как Хейдара, заставить работать на себя.

— Может быть и так, — согласился Галиев. — Боюсь только, не стали бы Ичана пытать. Подозревают...

— Подозрение — не доказательство...

— Да у нас-то все вышло по плану. Их только могло насторожить то, что меня пограничники «спасли».

Что говорить, в любой план жизнь вносит свои поправки. Кажется, они недооценили Фаратхана.

— Давай, Амир, информируй почаще, действуй, — сказал Кайманов. Но не успел еще передать содержание разговора Самохину, как снова раздался звонок. На этот раз трубку снял Андрей.

— Слушайте! Чем вы там заняты? Где полковник Артамонов? Почему до вас никак не дозвонюсь? Кто говорит? Капитан Ястребилов говорит!..

Андрей ответил, что заняты они с Каймановым охраной государственной границы, а если конкретнее — проведением операции, и что полковник Артамонов не докладывает о себе заместителям коменданта Даугана.

— Я с вами серьезно говорю, — оборвал Самохина Ястребилов. — Передайте полковнику Артамонову, что к нам в закордонную комендатуру обратились гражданские и военные власти. В пограничной зоне бесчинствует банда, вызывает волнения. Найден исколотый штыками, заметьте, русского образца, иранский военнослужащий. Вырезана семья скотовладельца. Банда ведет бой с иранской ротой частей охраны порядка. Мною приняты меры: на ликвидацию банды послан взвод пограничников. Положение угрожающее. Выезжайте с резервной заставой в район аула Старые Чинары. Все!

Ястребилов говорил так, как будто передавал текст заранее написанной телефонограммы. Зная его стремление преувеличивать опасность, Самохин не очень-то верил, что создалось угрожающее положение и к Ястребилову обратились «гражданские власти». За кордоном сейчас дислоцировались не только пограничники отряда полковника Артамонова, но и регулярные части Красной Армии. Но тем не менее, если с бандой ведет бой иранская рота охраны порядка, да к тому же иранский военнослужащий исколот штыками русского образца, — дело пахнет политической провокацией.

— Выезжаем немедленно с резервной заставой, — сказал Андрей. Кайманов вызвал дежурного, приказал объявить тревогу.

...У Старых Чинар, когда Кайманов и Самохин приехали туда со всеми оказавшимися в наличии бойцами, военные действия уже закончились. Осталось лишь оцепление из числа иранских солдат, да группами собирались жители аула. Самохин понял: не было необходимости гнать машины с Даугана, вызывать резервную заставу, но коменданту Ястребилову, очевидно, было не все равно, кто будет участвовать в ликвидации банды.

В ответ на официальный рапорт Кайманова о прибытии он только и сказал: «Могли бы и раньше...»

В чем-то комендант был, конечно, прав: аул носил следы настоящего боя. Видны были следы взрывов гранат, оспины от пуль на глинобитных стенах кибиток. В тени чинар стояли санитарные повозки, с повозок доносились стоны раненых. Вдоль дувала лежали убитые, накрытые домоткаными холстами.

Кайманов слегка присвистнул:

— Да, тут и правда целая война была!

— Еще и какая, — несколько смягчившись от признания значительности событий, в которых он участвовал, подтвердил Ястребилов. — Рота иранских солдат охраны с вечера блокировала бандитов, заперла их в ауле. А главарь банды с десятком головорезов выскользнул из окружения, а потом ударил с тыла по этой роте. Прорвались и ушли, как их и не было. Когда мы подошли, уже все закончилось, только убитых да раненых помогли подобрать. Одного пленного взяли, сидит взаперти, только ни слова не добьешься.

— Давайте все-таки попробуем его расспросить, — предложил Кайманов. — Где он сидит?

— Вон в той кибитке.

Капитан махнул рукой в сторону стоявшей на отшибе глинобитной мазанки, у входа в которую, как полагается в подобных случаях, стоял часовой.

Велико же было удивление Кайманова, когда на приказ выйти из кибитки появился старый знакомый — продавец угля и дров, первый человек, встречавший советские войска, житель прикордонного города — Ашир.

— Вот так встреча! Салям, салям, — отвечая на приветствие, сказал Кайманов. — Ты-то как с этой компанией попал, почему раньше не путался с бандитами?

— Ай, лечельник! Ай, великий аллах! Сагбол тебе, послал добрых начальников, таких, как я ждал! Значит, не обманул меня курбаши! Аллах не отвернул свое светлое лицо от бедного Ашира!

Прервав свои восклицания, Ашир с удивлением посмотрел на Якова, спросил;

— Ты, кажется, сказал «бандитов»? Почему так сказал? Мы не бандиты!

Сказано это было с таким достоинством, что Кайманов переспросил:

— Не бандиты? А кто ж вы такие?

— Мы революционеры. Революцию делаем. У богатых все отбираем, бедным отдаем.

— Революцию? Андрей Петрович, это по твоей части, — сказал Кайманов и перевел содержание разговора с Аширом.

— И кто же у вас главный революционер? — спросил Самохин.

— Как кто? Ваш лучший друг, помощник советских начальников. Он сказал: «Будем делать революцию вместе с советскими кызыл-аскерами. Все за нами пойдут!»

— А все-таки, кто он, как его найти?

— Пошел народ поднимать. — Ашир принял значительный вид: — Очень много народа надо! Одна рота амние чуть не уничтожила весь наш отряд!

— Слушай, Ашир, ты же все перепутал. Амние у вас были до шахриварских событий. Сейчас у вас солдаты охраны порядка из народа. Выходит, вы с ними воевали, со своим народом.

— А-а, лечельник! Раз на нем военный мундир, для меня он все равно амние.

— Но ты не назвал имя своего вожака.

Ашир с удивлением посмотрел на Кайманова:

— Так ты правда не знаешь нашего вожака? Он только о вас и говорит! Все видели, как он вместе с вами в город пришел, потом и по аулам ездил. Винтовки и патроны, маузеры, харли и мултыки от вас привез.

— Советские винтовки?

Самохин и Кайманов переглянулись. Дело принимало серьезный оборот. Кажется, слухи о том, что иранский военнослужащий исколот штыками русского образца, не лишены оснований.

— Конечно, советские. Разве не ты их давал?

— Нет, Ашир, ни я, ни старший политрук, ни полковник, ни наши большие начальники винтовки вашему вожаку не давали. У вас тут не революция, а беспорядки, которые ни вам, ни нам не нужны. А время-то военное...

Ашир в недоумении замолчал, Самохин и Кайманов быстро обдумывали создавшееся положение. Ход мыслей у них был примерно одинаковый: с переходом наших войск в Иран Реза-Шах подписал отречение, передав престол старшему сыну — двадцатитрехлетнему Мохаммеду Реза Пехлеви. Мохаммед Реза принял присягу, заявив, что будет управлять страной на основании законов, принятых Меджлисом. Новое правительство Али-Форуги опубликовало программу, в которой обязалось поддерживать тесные отношения с союзными странами, провести финансовые, судебные и экономические реформы, организовать вооруженные силы для поддержания внутреннего порядка.

Иранское правительство, порвав все связи с гитлеровской Германией, обязалось сохранять нейтралитет, содействовать перевозке через Иран военных грузов союзных держав. Правительства СССР и Великобритании, в свою очередь, обязались помогать Ирану в удовлетворении его экономических нужд, продолжая уплату аренды за концессии.

Так обстояли дела в общегосударственных масштабах, С полным соблюдением условий всеми высокими договаривающимися сторонами. А в приграничной зоне агенты гитлеровской разведки Франц Мейер, «Белухин», Мелек-Манур, не сложившие оружие, подготовили и правительству Ирана, и союзным войскам сюрприз в виде банды головорезов, выступающих, ни много ни мало, с революционной программой, одурачивая легковерных, политически неграмотных дехкан. И один из таких «революционеров» — Ашир — сейчас перед ними, смотрит с явной растерянностью и недоумением, порывается что-то сказать.

— Начальник! — наконец решился Ашир. — Вы со мной говорите, как с равным! Я не могу сказать вам неправду! Если я совру, аллах покарает меня! Думаешь, я не мог вместе со всеми уйти? Вожак сказал: «Оставайся здесь, Ашир, тебя знают, тебя не обидят. Мои друзья — советские начальники — обязательно сюда придут, выручат тебя. Ты им от меня привет передавай. Приглашай их ко мне на той, праздновать будем в ауле Фаратхана, сделаем большой той по случаю наших побед».

— Что-то я не пойму, — рассмеялся Кайманов. — Что ж, и вожак твой, и Фаратхан из одной компании? К кому на той идти?

— Что ты, что ты, горбан! Они враги! Фаратхан — бай, мой вожак — бедный, революционер. Но на той к Фаратхану много народу придет. У Фаратхана все отберем, народу отдадим. Той у нас сейчас в каждом ауле: кызыл-аскеры от войны молодых людей спасли, солдаты к женам, невестам и матерям вернулись. Много свадеб будет, радость пришла!.. Ай, начальник! Когда вы с маленьким военным и нашим курбашй ко мне приходили, глупый я был, думал: вожак плохой, воровской человек. Записку я тебе с Имам-Ишаном посылал. Зато теперь я знаю: смелый человек наш курбашй! Теперь, когда вы с нами, весь народ за нами пойдет!

— Ну как, Андрей Петрович? Скажи, что ты понял? — переводя бессвязную речь Ашира, спросил Кайманов.

— Понял, что наш друг Клычхан перешел от слов к делу, а это значит, что и нам нельзя время терять. Надо ехать на той...

— А предварительно как следует поработать этому Аширу, — добавил Яков, с полуслова поняв мысль Андрея.

Оба посмотрели друг на друга, понимая, что Ашир — тот человек, который им необходим для дальнейшей борьбы за умы и чувства десятков, сотен и даже тысяч иранских жителей.

— Давай, Петрович, ты замполит, ты и веди разговор, я буду переводить.

— Ну вот что, Ашир, — обращаясь к задержанному, сказал Самохин, — давай-ка с тобой будем разбираться, что к чему, а то ты грабителей с революционерами, амние с частями охраны порядка путаешь. Так у нас с тобой дело не пойдет. Газеты читаешь? В грамоте небось не силен?

— Ай, какая грамота! — пожав плечами, ответил Ашир. — Свое имя под долговой квитанцией поставить не могу, бай сам ставит. А что он там пишет, поди узнай! Совсем к нему в работники перешел, чтоб оглана моего Усехона читать, писать научил.

— Ну ладно, сам ты газеты не читаешь, но все равно, наверное, знаешь, какая война по всему свету идет? Друзья твои, другие люди, кто грамоту знает, приходят к тебе, рассказывают?

— Ай, только о войне и разговор, — согласился Ашир. — Наверное, шибко за нас наши муллы молились. Не обошел нас своею милостью великий аллах! Отвел от нашего народа эту ужасную войну!

— А если бы не советские, а фашистские войска вошли в Иран? Как тогда? Отвел бы или не отвел аллах войну от вашей страны?

— Нет, джан горбан, — подумав, сказал Ашир, — не отвел бы. Мы бедные люди, грамоту не знаем, один из десяти может газету прочитать, но и мы понимаем: те, кто тут у нас за Гитлера горло драл, все за войну, все звали вместе с Гитлером на Советы напасть, а то, говорят, Советы оставят пустыню на том месте, где был древний Иран. Теперь мы видим, врали они. Советы принесли нам мир и порядок, вернули матерям и женам сыновей и мужей...

— Ну вот, Ашир, — поддержал его Самохин, — ты хорошо во всем разобрался. Сам видишь, советские люди хотят, чтобы в Иране был мир и порядок, чтобы Гитлер не захватил вашу страну и не напал на нас с юга, а такие, как Клычхан, хотят, чтобы и здесь была война, а мы бы с вами тратили силы друг на друга, проливали кровь друг друга, тогда бы Гитлеру было бы легче воевать с нами на фронтах... Вот и подумай, что должен делать у вас каждый, пусть самый простой, самый бедный человек.

— Ай, джан горбан! — воскликнул Ашир. — Я понимаю, что каждый наш человек должен делать мир и порядок, но что может сделать бедный Ашир, когда у меня нет ничего?

— Очень много можешь сделать именно ты, Ашир, — сказал Самохин, — потому что у тебя есть очень много друзей — таких же, как ты, бедных людей. Они тоже хотят, чтобы их сыновья и братья остались живы, чтобы в стране были мир и порядок.

— Правильно, джан горбан, — одобрил Ашир, — все, кого я знаю, так же думают, но не все могут так понятно сказать. Что я должен делать?

— Очень просто, джан Ашир. — Собери десять человек своих верных друзей, скажи им, о чем мы с тобой говорили. Пусть каждый из этих десяти скажет десяти своим друзьям.

— Я понял, горбан, завтра же все люди во всех аулах до самого Тегерана будут знать о том, что вы мне сейчас сказали.

— Что ты все «горбан» да «горбан»? — перебил его Яков. — У нас господ и слуг нету. Мы-то с тобой как равные с равным говорим и даже не сердимся, что был ты у Клычхана. Но это еще не все, что ты должен сделать, Ашир. Пусть все, кто хочет, чтобы у вас был мир и порядок, придут на той в долину Ак-Хоудана — Глаза неба в тот день, когда назначит той в своем ауле господин Фаратхан.

— И там ты скажешь всем то, что сейчас понял и что нам сказал, — добавил Самохин.

— Конечно, все сделаю, как ты говоришь, джан горбан, — довольно растерянно заверил Ашир. — Не знаю только, послушают ли меня? Меня никто в жизни никогда не слушал. Все только приказывали.

— Обязательно послушают, — заверил его Андрей, — потому что вокруг будут такие же, как ты, бедные люди, твои друзья...

— Только мы оба просим тебя, — добавил Кайманов, — обязательно приди и скажи нам, как пойдет дело, многим ли успели разъяснить, многие ли придут на той?

— Ай, лечельник! На той все придут! Как не прийти: к народу большая радость пришла! Во время такой ужасной войны мир пришел!

 

ГЛАВА 6. ПЕРЕПРАВА

В расположение Дауганской комендатуры Кайманов вернулся на два-три часа раньше Самохина.

Первое, что он услышал, подъезжая к аулу, был истошный крик козла Борьки, доносившийся с плоской крыши дома Сюргуль. Это могло означать, что Аббас-Кули или еще кто-то другой вместо него снова решил прибегнуть к условной сигнализации, созывая своих сообщников, но это могло означать и то, что через границу благополучно прошел Имам-Ишан. Борькино блеяние слышно небось и по ту сторону гулили.

Приказав водителю остановить машину, Кайманов направился к мелеку старухи.

Калитка открыта, во дворе — никого.

Яков поднялся по сваленным у стенки узловатым стволам саксаула, отвязал Борьку, пустил его к воде, проследил, чтобы козел не опрокинул таз. Раздумывая, какие последствия может повлечь за собой этот концерт, направился к воротам комендатуры.

События последних дней и недель легли на плечи всех тяжелой заботой. Неожиданное исчезновение Оразгельдыева, осложнения с Ичаном, опасность пропустить через границу самого Белухина, безуспешные поиски группы проводников и распоряжающегося ими какого-то Махмуда-Кули — все это не давало ни минуты покоя. А тут еще новое дело за кордоном, в таких масштабах разворачиваемое Клычханом! Где же то главное звено, которое необходимо найти в первую очередь? Как предотвратить крупные беспорядки за кордоном? Как обезвредить фашистское гнездо?

«Кто такой Махмуд-Кули? Где искать ниточки переправы? Как их нащупать?»

Занятый своими мыслями, Яков подходил к проходной будке. Навстречу вышел направлявшийся к себе домой преисполненный важности переводчик Вареня´.

— А-а, новоявленный мусульманин, — приветствовал его Кайманов. — Здравия желаю, яш-улы! Инвалид Отечественной войны, говоришь? На каком фронте ранение получил?

— На семейно-бытовом, товарищ старший лейтенант.

— Ну и как себя чувствуешь? Все закордонье только о тебе и говорит...

— Та ранения вже нема, бо загоялось, як на собаци, а почуваю я сэбэ так гарно, що наикраще и неможно...

— Ишь ты, — окинув переводчика придирчивым взглядом, только и сказал Кайманов. — В наряд бы тебя да по горам с полной выкладкой, да на самый дальний участок, да в преследование суток на трое. А то тебе и война не война, и служба не служба.

Вареня´ и правда, круглый и упитанный, с розовыми щеками, глазами, ласковыми, как у теленка, никак не походил на человека, обремененного службой, хотя всем своим видом выражал искреннее усердие.

— Под видом болезни, — продолжал Кайманов, — и от гауптвахты отмотался.

— Та на шо ж вона мени та гауптвахта, — резонно возразил Вареня´. — Того черводара полковник, як я йому казав, так вин и отпустыв. И полковнику слава, и мени, и хану, и черводару з черводарихой добре.

— Ну ладно, добре так добре. Когда чересчур добре, так тоже недобре. Давай выкладывай, что у вас нового.

— Товарыщ старший лейтенант, — доложил Вареня´, — на комендатури без происшествиёв. Прыйшла стара Сюргуль, чекае вас дома, каже, не пиду до своей хаты, докы не прыйде Ёшка, пробачте, вона разумила, докы не прыйдэ замкомэнданта Кара-Куш!

— Опять, наверное, мальчишки в огород залезли, помидоров нарвали, — сказал Кайманов. — А ты собирайся, доедешь со мной и старшим политруком Самохиным по закордонным аулам ноту Советского правительства разъяснять.

— Завжды напоготови! — взяв под козырек и даже прищелкнув каблуками, ответствовал Вареня´. — Товарищ старший лейтенант, — добавил он, — идить зараз до дому, бо там Сюргуль вашей Ольги Ивановни, мабудь, вже у печонки влизла,

— Подождет твоя Сюргуль, есть дела посерьезнее, — сказал Кайманов.

Яков был уверен, что с какого-нибудь карниза поднимающейся над аулом горы ведется наблюдение и за двором комендатуры, и за ним. Надо было дать понять, что никакие происшествия не нарушили обычное течение службы пограничников, хотя невольно приходилось думать, нет ли еще какого-нибудь сюрприза в приходе Сюргуль.

— А я вам ще одно дило не сказав, — спохватился Вареня´.

— Какое там еще дело?

— Та якый-сь нарушитель граныцю перебиг. Изосимов тай Билоусов по слиду до хаты кузнеца Мухтара його довелы. Докладалы полковнику Артамонову, вин по телехвону сказав, шоб без вас до вечора ничого не робыли, тикэ б наблюдалы за хатой.

— Что ж ты раньше-то молчал! — с возмущением воскликнул Кайманов. — Самое главное и позабыл.

Он немедленно позвонил полковнику в отряд, тот посоветовал до темноты наблюдать за домом, где скрылся нарушитель, а как стемнеет, идти туда самому и задержать перебежчика — важно было дать понять, что нарушителю удалось перейти границу безнаказанно, и взять его так, чтобы никто не видел.

Кайманов решил выслать к дому Мухтара еще и переодетого Галиева. Сам, пока у него оставалось время, направился проверить, как идут дела в школе следопытов, да выяснить, с чем к нему явилась Сюргуль. Могло быть, что блеяние козла связано с этим нарушением границы, но могли выясниться и другие причины.

Руководить школой следопытов поручили начальнику Дауганской заставы лейтенанту Дзюбе. Узнав о возвращении Кайманова, он уже спешил навстречу от здания клуба, широкий и массивный, с приветливой улыбкой на загорелом лице.

Приняв официальный доклад, поскольку встретились они во дворе в присутствии подчиненных, Яков рассказал Степану о поездке по аулам, спросил, как идут занятия, посоветовал:

— Учебу, Степа, проводи всю практически, на местности. Полковник Артамонов составил вам кроки маршрута по треугольнику: Дауганская комендатура — твоя застава — застава Большие Громки и обратно к нам. На этих карточках составленные для вас задачи. Давай рассказывай, что за это время успели сделать.

Дзюба подробно доложил обо всем. В заключение сказал:

— Работали с собаками, показывали, как Рекс и Пальма берут след, описывали характерные действия нарушителей и контрабандистов, через неделю думаем перейти на ночные обнаружения. Очередную беседу проводит Амангельды.

Яков в сопровождении Дзюбы вошел в зал клуба, где проходили занятия, принял рапорт от переводчика Сулейманова, тепло поздоровался со старым следопытом:

— Ай, салям, коп-коп салям, яш-улы! Как себя чувствуешь? Все ли у тебя в порядке? Здорова ли твоя семья?

— Сагбол, сагбол, — взяв двумя руками руку Якова, отвечал следопыт. — Все хорошо, все в порядке, Ёшка-джан. Плохо только на Даугане. После похода в пески сильно болеет Фатиме — жена Барата. Плохо себя чувствует Гюльджан. Старый Али-ага и сынок Барата Рамазан совсем с ног сбились, надо им помогать. Работы много, в трудбатальоны идти надо, идти некому.

— Обязательно навещу друзей на Даугане, — сказал Яков. — Будем помогать. Спрошу разрешения у полковника Артамонова на отстрел архаров, может, хотя бы семьям фронтовиков мяса привезем.

— Правильно, Ёшка, — поддержал его Амангельды, — помогать надо. Когда поедешь на Дауган, скажи мне, вместе поедем.

Поздоровавшись со слушателями курсов, Кайманов предложил следопыту продолжить беседу.

Худощавый и стройный, с умными, внимательными глазами, прокаленным на солнце коричневым лицом, седоватой бородкой, росшей прямо из шеи, Амангельды, казалось, прекрасно себя чувствовал после похода в пустыню. Располагал он к себе спокойной убежденностью в том, что говорил. Там, где не хватало русских слов, помогал ему приехавший на несколько дней из закордонья переводчик Сулейманов.

—...Я еще когда чолоком был, — рассказывал Амангельды, — знал следы семидесяти двух байских верблюдов. След можно видеть не только там, где осыпалась глина или песок. Человек пройдет, оставит след и на такыре, и на камнях. Солнце низко садится, по сухой траве след покажет, где паутинка сорвана, где мурашка ямку копал, песочек выбросил, человек прошел, нарушил — все видно...

Кайманову, обучавшемуся в свое время следопытству у Амангельды, рассказ этот был хорошо известен. Успокоенный тем, что здесь дело идет как надо, он наконец-то направился к себе домой, где ждала его старая Сюргуль.

Ольга и дети, Гриша с Катюшкой, встретили его на крыльце. Обняв их и расцеловав, Яков приветствовал вышедшую вслед за ними старую курдянку.

— Ай, салям, салям, баджи! Салям, Сюргуль-ханум! Как живешь? Как идут твои дела? Напоила ли тебя Оля чаем?

— Ай, Ёшка, пока ждала тебя, я уже много чаю попила...

От него не укрылось ее нервозное состояние. Видел он это и по настороженному взгляду, и по дрожи в руке, с какой она, порывшись в кармане юбки, вытащила сложенный вчетверо лист бумаги.

— Ту, Ёшка, писал мне заявление большому начальнику. Ответ в аулсовет пришел. Председатель увидел, зовет: «Баджи, иди сюда!». Партийный секретарь зовет: «Баджи, иди сюда!». «Ай, говорят, зачем большому начальнику писала, мы сами все для тебя сделаем». Я им сказала, что еще одну бумагу на них напишу. Давай, Ёшка, сочиняй скорей, пока боятся...

— Яша, я пойду соберу тебе обед, мы уже, по-моему, с ней обо всем поговорили, — сказала Ольга, уходя на кухню.

Кайманов пригласил Сюргуль в комнату. Посадил рядом с собой, принялся ее ругать:

— Ах ты, глупая женщина! Я тебя как учил? По-хорошему делать! А ты, оказывается, сама покоя никому не даешь! Зачем ты им грозишь? Зачем еще одну бумагу хочешь писать?

— Ай, я дура была, — рассердившись, сказала Сюргуль. — Думала, приду к тебе, помогать будешь, а ты зачем ругаешь меня? Уйду от тебя!

— Давай уходи. Пока мне посторонние не скажут, что со своими соседями мирно живешь, — не приходи.

Сюргуль направилась было к двери, но, услышав такое, вернулась.

— Раз ты меня прогоняешь, не пойду.

— Ладно, сиди... Все равно ничего хорошего не скажешь. — Он видел, что она никак не решается что-то сказать.

— Раз так говоришь, не буду сидеть.

Сюргуль снова пошла к двери, но, раздумав, вернулась.

— Все равно не уйду. Буду сидеть, пока не помру. Я помру, а тебя накажут. Узнаешь, как на меня кричать.

— Давай, помирай.

Яков неторопливо снял ремень, портупею с пистолетом, повесил на гвоздь, вымыл на кухне руки, сел за стол. Жестом предложил сесть Сюргуль. Ольга вошла в комнату, поставила тарелки перед мужем и перед гостьей.

Сюргуль с достоинством поднялась со стула:

— Ай, все-таки пойду я от тебя...

— Иди...

— Раз ты говоришь «иди», — не пойду.

— Ну, не ходи. Теперь сама видишь, какая упрямая. А хотела, чтобы Хейдар в одном доме с тобой жил.

Сюргуль взбеленилась:

— Ай, Хейдар, Хейдар! — воскликнула она в гневе. — Ничего ты не знаешь! Уезжал, приезжал, а теперь говоришь «Хейдар»!.. Хейдар в мою кибитку пришел, говорит, пусти, джанам, буду семью свою искать, одну комнату ему отдала, в другой сама жила. Через три дня он между комнатами кирпичами дверь заложил. Я его в суд. Говорю судье: «Кибитка моя, мелек мой. Зачем Хейдар от меня дверь кирпичами заложил?» Хейдар начал говорить судье, что в одну дверь со мной ходить не хочет. Зачем тогда в мой дом жить пришел? В суде люди сидели, хотели меня ругать, дала я им прикурить! Свидетелям Хейдара дала прикурить! Судье дала прикурить!

— А судье за что? — поинтересовался Кайманов.

— Как за что? Судья молодая, красивая. Я думала, она молодые, красивые слова будет говорить. Зачем она сказала Хейдару: «Ай, коджя, уйди ты от нее, живи спокойно». — «Ай, джаганам», — сказал Хейдар и ушел. Один еще раз только приходил, когда ты его с верблюдами в горы посылал.

«Прикидывается или на самом деле не знает, где сейчас Хейдар?» — подумал Яков.

— А когда он от тебя уходил, где жил? — спросил Кайманов.

— Откуда я знаю, Ёшка? Ушел от меня, знать его больше не хочу!

«Все-таки зачем она ко мне явилась, что ее привело в комендатуру?»

— Ладно, джан Сюргуль, — сказал Яков. — Я ведь ругаю тебя не за одного Хейдара. Зачем ты гейча опять на крыше привязала? Кричит — никакого спасения нету. Хоть уши затыкай. С соседями ссоришься. А им, наверное, тоже надоело, как Борька кричит!

— Ай, бо´лды, — неожиданно легко согласилась Сюргуль. — Отвяжу, пожалуй. Ты думаешь, он так просто кричит? Думаешь, так просто старая Сюргуль к тебе пришла? Ай, думаю, пусть я пропаду, пусть какой шайтан в меня через окно стрельнет, все равно пойду Ёшке скажу. Иди к своему дружиннику Чары-Мураду, — продолжала она, — спроси, какой воровской человек к нему пришел?

— Откуда? Через границу? — Яков сделал вид, что крайне встревожен, сам мысленно с облегчением вздохнул. Вот, оказывается, что! «Дружинник» Чары-Мурад, тот самый великолепный охотник, которым Ястребилов пытался щегольнуть перед полковником Артамоновым, живет в соседнем ауле и, видимо, ни сном, ни духом не знает ни о «воровском человеке», ни о разговоре Якова с Сюргуль. Но пока Яков со своими пограничниками будет нестись за три километра к Чары-Мураду, искать у него этого не существующего «воровского человека», Имам-Ишан спокойно придет к Сюргуль, вручит ей пароль Фаратхана. Что ж, прекрасная мысль! Ай да старушка!

— Что ж ты молчишь? — напустился он на Сюргуль. — Когда пришел? Кто его видел? Как его зовут?

Остро наблюдавшая за ним Сюргуль, видимо, осталась довольна его тревогой. Не скрывая усмешки, ответила:

— Ай, Ёшка, смотрю я на тебя и смеюсь: зачем у тебя три красных камушка на воротнике? Зачем через плечо узкий ремешок надел, наган носишь? Ты начальник, ты и догадайся. Я тебе и так много сказала.

— Ладно, джан Сюргуль, зачем нам ссориться? — миролюбиво сказал Яков. — Спасибо тебе за ту большую весть, что мне принесла. Давай побудь еще в гостях, выпей еще чаю с моей женой Олей. А мне надо спешить. Пойдем к дружиннику Чары-Мураду этого воровского человека искать.

— Иди, Ёшка, иди, хорошенько ищи, — напутствовала его Сюргуль. — Этот человек с врагом моего мужа Джамалом дружил.

Яков бегом пересек двор комендатуры, оставив окна канцелярии открытыми, принялся звонить по телефону, отдавать команды, стараясь поднять как можно больше шума. Через несколько минут со двора резервной заставы выехала группа пограничников во главе с сержантом Гамезой, галопом промчалась по улицам аула. Спустя несколько минут с другой группой, продолжая отдавать команды, выехал сам Кайманов.

Краем глаза Яков видел, что Сюргуль до конца выдержала характер, оставаясь вместе с Ольгой на крыльце дома начсостава, слабо освещенном электрическим светом из зашторенных окон.

Промчавшись с «поисковой» группой, Кайманов выехал за пределы аула, обогнул склон сопки, в глубокой лощине которой дожидался Гамеза с отделением пограничников.

Кайманов спешился, передал повод своего Прогресса Гамезе, проинструктировал командира отделения, как действовать дальше, направился к дому кузнеца Мухтара.

На улицах ночная темь. По военному времени все экономили свечи и керосин. Из темноты доносились привычные звуки и шумы. Сонно, с подвываниями, брехали собаки, в сопках перекликались сычи. У дома кузнеца все тихо, никаких признаков тревоги. Яков встретил в условленном месте Галиева, принял рапорт: «За время наблюдения без происшествий, Изосимов и Белоусов контролируют все подходы к дому», вошел во двор, постучал в дверь.

На стук вышел старик с фонарем «летучая мышь», отстраняясь от света, стал пытливо всматриваться в темноту, определяя, кто пришел, затем довольно безучастно сказал:

— Салям, лечельник... Давай заходи...

— Салям, яш-улы, как живешь, как работаешь?

— Как все живут, так и я...

— Кто к тебе сегодня пришел? Почему не сообщил нам?

— А ты откуда знаешь? — спокойно спросил Мухтар.

— Как не знать: солдаты гнались от самой границы, следы к твоей кибитке привели.

— Какие-такие следы? Никакие следы не знаю, — ответил старик. — Не веришь, иди смотри.

— Ай, яш-улы, яш-улы, я всегда тебя так уважал, — сказал Яков. — Всем говорил, что ты наш верный друг, а ты сказать не хочешь, жизнью рискуешь, чужого скрываешь...

Мухтар, видимо, колебался, Яков усилил нажим:

— Пришла к тебе какая-то сволочь, ты ее прячешь. С плохим ведь он пришел...

Старик не ответил, опустил голову, задумался. Испытующе, снизу вверх посмотрел на Кайманова:

— А ты его не убьешь?

— Зачем убивать? Поговорить да расспросить надо, откуда он, кто его послал...

Неожиданно старик скупо улыбнулся, словно у него с души камень свалился.

— Ну, ладно, хорошо, сейчас покажу. Иди за мной.

Вслед за Мухтаром Яков вышел в сени, где почти в каждом туркменском доме или кибитке устраивают под полом хранилище для зерна. На уровне пола роют яму, похожую на тандыр, широкую внизу, с узкой горловиной вверху. Стены ямы обмазывают и обжигают, получается просторное, сухое помещение, куда можно ссыпать пшеницу, ячмень, джегуру, любое зерно.

Яков указал на прикрытое кошмой отверстие, взглядом спросил: «Здесь?» Мухтар утвердительно кивнул головой.

— Пришел с оружием?

Старик усмехнулся:

— Аксакал у меня зачем? — спросил он. — Я ведь своим келле тоже думал: «Ай, Имам-Ишан, что ты тут ходишь? Еще и маузер приволок. Убьют ведь тебя, сам кого-нибудь подстрелишь. Давай, дорогой, уберу-ка я твой маузер, пойду начальнику Ешке скажу...»

Мухтар передал Якову завернутый в тряпку маузер.

— Ай, сагбол тебе, Мухтар, за такие толковые слова, — пряча маузер под поясной ремень, закрыв его гимнастеркой, ответил Кайманов. — Я уж жалею, что через весь аул к тебе ночью шел. Лучше бы подождал вас с Имам-Ишаном, дома бы сидел, печку топил, геок-чай в тунче кипятил. А теперь сколько еще ждать, пока тунча закипит...

— Не смейся, Ешка-джан, — серьезно ответил старик. — Имам-Ишан, верно, тебя спрашивал, есть у него какое-то письмо для тебя. Меня к тебе посылал, а ты сам пришел.

Яков пожал плечами: от кого ему могло быть письмо, да и зачем посылать нарочного, когда в любом городе за кордоном есть советская военная комендатура?

— От кого письмо? — спросил он Мухтара. Тот неопределенно пожал плечами:

— Откуда я знаю? Сказал: есть письмо Кара-Кушу... Да он сейчас сам скажет. Эй, Имам-Ишан, вылезай. Кара-Куш сам к тебе пришел.

Из подпола вылез нарушитель. К удивлению Якова, нисколько не смущаясь, подал руку.

— Ай салям, яш-улы Кара-Куш, — сказал он. — Я сам хотел тебя видеть, думал, кто другой к Мухтару пришел...

— Вот видишь, как все ладно получилось, — иронически поддержал его Яков, — а я, будто догадался, взял да и пришел...

При свете «летучей мыши» Кайманов хорошо рассмотрел закордонного гостя.

Перед ним стоял человек средних лет, с седеющими висками, решительным взглядом темных проницательных глаз. Все трое вошли в комнату, сбросив обувь, сели по-восточному на ковер, которым был застлан пол.

— Ну, так что там за письмо у тебя? Кто мне решил весть передать? Если ты ко мне пришел, зачем попал к кузнецу Мухтару? Дорогу в комендатуру любой мальчишка покажет.

Имам-Ишан пожал плечами:

— Умный ты человек, Кара-Куш, а сказал — слушать смешно: понеси к вам письмо, в гостях надолго останешься. Хотел через Мухтара передать, обратно уйти, да не пришлось.

— Ладно, — перебил его Яков. — Довольно сказки рассказывать. Маузер с патронами тоже хотел через Мухтара передать?

Имам-Ишан, не ответив, пожал плечами, достал из кармана клочок бумаги с несколькими строчками на фарситском языке. Записку писал кто-то неуверенной рукой, то ли полуграмотный, то ли ребенок: «Джан горбан, — прочитал Яков, — ата вспомнил, какой человек с тобой был. Это очень воровской человек». Ни подписи, ни даты. Видно было, что автор письма не часто брал в руки карандаш, а взяв его, потрудился немало: листок весь измят, буквы разъехались, слова написаны вкривь и вкось.

Яков сделал вид, что ничего не понял. Повертел бумажку в руках, сказал:

— Что-то я ничего тут не разберу. Кто дал тебе это письмо? Сам-то ты читал его?

— Усехон дал. Оглан Ашира, у которого ты в первый день с маленьким военным начальником и Клычханом был. Сам я письмо не читал, читать не умею. Ашир сказал: «Передай Советам, люди Мелек-Манура все равно собираются сжечь склад».

Яков призадумался. Мысленно он представил себе огромные горы хлопка, тюки с шерстью, буты и чаны с вином, целые штабеля ящиков с сушеным виноградом. Конечно же, люди Мелек-Манура обязательно попытаются еще раз организовать диверсию. Гитлеровские мародеры потеряли такое богатство, едва подготовив его к эвакуации в Германию. Они будут стремиться любыми путями уничтожить его.

Все это очень походило на правду. Но зачем Имам-Ишану понадобилось переходить границу, да еще с оружием, прятаться у Мухтара, нести записку именно ему, заместителю коменданта Кайманову? Подойди к любому советскому офицеру в нашей закордонной комендатуре и расскажи о новой задуманной диверсии. Еще проще: мимо лавчонки Ашира нескончаемым потоком идут военные машины, и любой шофер может передать письмо. Да и охрана склада дремать не будет, особенно после уже случившегося поджога. Что-то с этим сообщением не так. Дело, видимо, вовсе не в складе.

— Знаю, знаю Ашира, — сказал Кайманов. — Такой большой коммерсант. Яйца по копейке штука покупает, варит, продает три яйца две копейки. Навар себе оставляет... Только он, наверное, еще больше неграмотный, чем ты, где уж ему своего оглана Гуссейнхана научить.

— Ай, Усехон в одну богатую семью бегает, там грамоту знают. У них он и про склад услыхал, — с готовностью ответил Имам-Ишан.

— Ладно, кто-нибудь прочитает, — сказал Яков, — а теперь давай-ка, яш-улы Имам-Ишан, в комендатуру пойдем, напишем протокол, отдохнешь немного, будем решать, что с тобой делать.

Они вышли из дома. Хозяин; кибитки захватил с собой фонарь «летучую мышь», прикрутил огонек, закрыл полой халата обнесенное проволочной сеткой стекло. Но и этого притемненного света оказалось достаточно, чтобы Кайманов увидел руки закурившего во дворе Имам-Ишана. Мгновенная догадка осенила Якова: в руках нарушителя он увидел табакерку из высушенного кабачка, точно такую, как у Хейдара, оставленную для Ичана.

— Ай, забыл я дома свой табак, — сказал Яков, — разреши твой закурить.

Имам-Ишан передал ему кабачок. Кайманов поднес его к свету, словно бы для того, чтобы отсыпать себе на бумажку табак, перевернул вверх донной частью, увидел то, что и хотел увидеть: три маленькие дужки в виде полумесяца каждая, нацарапанные кончиком ножа на расстоянии сантиметра друг от друга. Отсыпав на газету табак, он заткнул кабачок пробкой, опустил его в карман, спокойно сказал:

— Ну вот, теперь пошли. Тебя, Мухтар, надо бы отдать под суд, но посмотрим, как ты дальше будешь себя вести. Если к тебе один Имам-Ишан с той стороны пришел, наверное, и другой такой же придет. У нас, понимаешь, много работы, каждый раз к тебе ходить некогда, так ты уж сам сообщай нам, если что, но только так, чтоб ни одна душа не знала... А наблюдать-то мы за тобой будем, это уж ты будь уверен...

— Ай, сагбол, ай, сагбол, Кара-Куш, — радостно забормотал Мухтар. Видимо, он не сомневался, что и его возьмут под стражу. — Все сделаю, как ты говоришь. Никто ни у нас, ни у них, — кивнул он в сторону Имам-Ишана, — и не догадается, что ко мне больше ходить нельзя...

— Ну, вот и ладно, что все понял, — сказал Яков. — Приятно, когда умный человек все понимает по доброй воле...

Мухтар, бормоча слова благодарности, проводил их до калитки, прощаясь, подал в знак доверия обе руки.

— Хош!

— Хош! Здоров будь! Не забывай о том, что я тебе сказал...

До комендатуры шагали молча. Во двор вошли скрытно. Оставив задержанного с конвоирами в комнате для допросов, Кайманов позвонил полковнику Артамонову, доложил о задержанном и разговоре с ним.

— Думаю, что Имам-Ишан сказал правду, товарищ полковник. Хотя у нас там достаточная охрана, но все-таки могут попытаться еще раз, слишком лакомый кусок...

— Эк хватился, Яков Григорьевич, — загудел в трубке бас Артамонова. — Об этой задумке мне капитан Ястребилов еще вчера доложил. Прибежал в комендатуру к нему какой-то синеглазый мальчонка, все рассказал, даже фамилии назвал. Взяли их всех голубчиков тепленькими...

— Тогда я не понимаю, товарищ полковник, зачем понадобилось Имам-Ишану тащить через границу записку о своих подозрениях насчет Клычхана. Там бы на месте капитан Ястребилов и разобрался.

— Алиби, Яков Григорьевич, личное алиби. В случае, задержат зеленые фуражки, шел-де с важной новостью помочь советским властям. Продолжайте операцию. Учти, завтра будете докладывать, как дело идет, начальнику войск... Кстати, зайди в штаб, начфин тебя спрашивал...

Кайманов вошел в комнату для допросов, где дожидался его Имам-Ишан, вытащил из кармана меченый кабачок-табакерку, словно между прочим сказал:

— Махмуд-Кули послезавтра тоже будет здесь. Твой пароль я пока оставляю у себя. Потеряешь, будут у тебя большие неприятности...

От неожиданности Имам-Ишан открыл рот, да так и забыл его закрыть.

— Ай, б-и-и-и!.. Вох! — только и проронил он. Кайманов рассмеялся: Имам-Ишан смотрел на него с суеверным ужасом.

— Ай, Кара-Куш, ты, наверно, сам Молла Насреддин.

— Уж не думаешь ли ты, что я тоже из вашей компании?

— Нет, джан Кара-Куш. Но про Махмуда-Кули знают только два человека. Они сейчас далеко отсюда. Как ты узнал? Наверное, сам аллах тебе подсказал.

— Точно, аллах, — согласился Яков, — но ты мне сейчас тоже подскажешь, какую вещь несешь для Сюргуль. Я ведь тебя пока не обыскивал, думаю, сам отдашь.

Имам-Ишан секунду колебался, поняв, что Кайманову известно все, протянул небольшой, со спичечный коробок предмет, завернутый в чистую тряпицу. Это был молитвенник, богато отделанный серебром с чернью. На первой странице — автограф самого господина Фаратхана.

— Кто тебе дал эту вещь? — спросил Кайманов. Ишан-Кули замялся.

— Если я скажу, меня убьют, семью уничтожат, — выдавил он.

— Клычхан, сам знаешь, наш хороший друг, — возразил Яков. — Скажу ему, не будет тебя убивать.

—...Н-но!.. Ты сам сатана!.. — с ужасом глядя на Якова, воскликнул Имам-Ишан. — Ты читаешь мои мысли!..

— Джан Кара-Куш! — горячо воскликнул Имам-Ишан. — Я вижу, ты многое знаешь, но ты знаешь не все! Спаси мою семью, я скажу, кого надо остерегаться тебе самому. Тебя хотят убить. Ищут только удобный случай, чтобы не было рядом ваших геок-папак!..

Яков рассмеялся.

— Ну что ты так испугался, Имам-Ишан? — сказал он. — Живу я тихо, спокойно, никому не мешаю, что ты еще придумал?

— Не смейся, Кара-Куш! Я тебе все точно сказал. Клычхан одного своего человека заставлял убить тебя. Тот струсил, даже в Кара-Кумы убегал, Клычхан его наказал, заставляет снова. Ты и высокий начальник Андрей-ага им поперек горла. Вы оба очень мешаете, но оба, как я понял, в чем-то помогать должны...

— Ну, ты что-то тут лишнее наплел, — спокойно сказал Яков. — Какая там еще от нас помощь Клычхану? Давай-ка лучше скажи, где Фаратхан прячет Хейдара? Как его найти? Много ли успел он нам своими выступлениями навредить?

— Не знаю, где он его прячет, но знаю точно: во всех соседних аулах Хейдар уже был, очень плохо о вас говорил. Бить его не бьют, нужен он Фаратхану, народ против кызыл-аскеров поднимать.

— Ладно, разберемся. Ты не сказал еще, кто шеф у Махмуда-Кули. Как у вас организована переправа?

— Я не знаю, какой-такой у Махмуда-Кули шеф. Он дает «пассажирам» меченые табакерки, «пассажиры» несут табакерки с собой, пока мы не проводим их на ту сторону. Там они нам их отдают, мы передаем Махмуду-Кули. Вернется к нему табакерка, он знает: все в порядке, товар доставлен в целости... Так было в прошлый и позапрошлый раз.

— Значит, по крайней мере, двух человек вы уже переправили? — спросил Яков. — Кто это был?

— Откуда я знаю, Ёшка? Ночь темная, человек в накидке — ничего не видно. Нам приказано вести, мы ведем. Не поведешь — самого убьют, семью вырежут. Джан горбан, я тебе все рассказал, — взмолился Имам-Ишан. — Защити мою семью! Узнает Клычхан, пошлет своих людей.

— Когда ты ходил через гулили в последний раз?

— В прошлое новолуние. Такой ветер в горах был, едва прошли...

Яков быстро прикинул: «эпроновец», немало беспокоивший командование, появился позже этого новолуния. С тем ли он сюда прибыл, чтобы уйти за кордон? Зачем? С бандой Аббаса-Кули не вышло, значит, нужны новые, такие, как у Клычхана, банды более крупного масштаба по ту сторону рубежа? А по существу — не банды, а восстание племени?

— Ловко у тебя получается, Имам-Ишан, — сказал Яков. — Значит, если хорошо перешел границу, отдаешь свой кабачок — пароль, получаешь задание, снова идешь проводником. А поймают пограничники, на всякий случай письмо Гуссейнхана захватил. Так, что ли? Вроде бы ты и друг советских пограничников, пришел предупредить, — и враг. И нашим и вашим служишь?

— Такое время, Кара-Куш, — сознался Имам-Ишан. — Верно: и нашим и вашим. Жизнь заставляет! Теперь горы на нас с двух сторон давят — деваться некуда. И проводником пойдешь, и записку в советскую комендатуру понесешь.

— Что ж другие-то не ходят? Тебя послушать, так у вас и правда, как говорит наш новый мусульманин Курбан-Вареня´, что ни человек, то проводник или контрабандист.

Имам-Ишан прищелкнул языком, одобрительно сказал:

— Курбан-Вареня´ — якши человек! Наш человек! Жена у него красавица, по всей гулили уже знают, что он в правильную веру перешел...

— Ладно, Имам-Ишан, давай ближе к делу, — сказал Яков. — Сегодня ты много километров прошел, наверное, устал. Завтра поедем в Ашхабад на текинский базар искать твоего Махмуда-Кули. Я думаю, ты не откажешься нам его показать?

Имам-Ишан побледнел.

— Горбан Кара-Куш! — воскликнул он. — Не бери меня на текинский базар. Один раз я там появлюсь вместе с тобой, больше мне не жить. Что хочешь делай, не бери меня с собой в город.

— Пойдешь так, как будто никто тебя не задерживал. Рядом с тобой никого не будет, но ни один свой шаг не спрячешь от нас. Передашь Махмуду-Кули кабачок, спросишь, когда работа. Если даст знать, чтобы ты к нему не подходил, покажешь мне его.

— А как ты будешь одет, джан горбан? Неужели в военном пойдешь?

— Какой дурак ходит в военном на текинский базар? — вопросом на вопрос ответил Яков. — О текинском базаре договориться успеем. Надо сейчас о Фаратхане говорить. Что он приказал тебе сделать, когда ты через гулили перейдешь?

— Он приказал мне передать Сюргуль-ханум этот родник бальзама истинно-правоверной души, — сказал Имам-Ишан, приложив руку к груди, где был спрятан молитвенник, завернутый в тряпицу.

— А еще приказал, — добавил Яков, — вместе с Сюргуль переправить через гулили и проводить к Фаратхану очень важного господина. За это обещал тебе большую награду, а если не сделаешь, будет тебе кутарды...

Имам-Ишан опустил седеющую голову.

— Значит, я совсем пропал, — сказал он.

— И вовсе ты не пропал, — возразил Яков. — Важного господина ты сдашь Фаратхану, получишь свой бакшиш, и, только когда уйдешь, мы этого «пассажира» и возьмем. Ты ведь, наверное, еще не раз захочешь нам помочь? А, Имам-Ишан? Зачем же тебе пропадать?

Тот вскинул голову, пытливо посмотрел на Якова:

— Верно говоришь?

— Сам понимаешь, не шутки шутим.

— Что мне теперь делать?

— То, что приказал господин Фаратхан. Только ты теперь будешь все это делать еще лучше: для себя и для своих детей, чтобы их отец домой вернулся.

— Ия должен делать все точно так, как сказал мне господин Фаратхан? — боясь верить тому, что слышит, спросил Имам-Ишан.

— Конечно. Все в точности исполнишь до самого конца, чтобы и наша дорогая Сюргуль, и твой «пассажир» чувствовали себя в надежных руках.

— Ну, тогда, значит, якши, джан Кара-Куш! — сразу повеселев, воскликнул Имам-Ишан. — Ай, как приятно с умным человеком поговорить! Все равно что из родника попить в летний зной!

— Приходи почаще к нашему роднику, будем тебя без очереди пускать, — в тон ему ответил Кайманов. — Ладно. Разговоров было достаточно. Пора дело делать. Давай, неси молитвенник господина Фаратхана нашей дорогой Сюргуль. Надо и ее пожалеть. Она ведь тоже беспокоится, ждет...

На счастье Якова, ночи стали уже по-осеннему темные. Имам-Ишан подошел к дому Сюргуль, едва слышно постучал. Дверь тут же приоткрылась, показалась на миг сухая старческая рука, взяла завернутый в тряпицу молитвенник, снова скрылась.

Имам-Ишан сказал всего несколько слов. Яков все их расслышал и запомнил. Были назначены встреча и новый условный сигнал, по которому Имам-Ишан узнает, что важный господин назначил день перехода, место встречи с проводниками.

Что говорить, информация у Фаратхана была поставлена на славу. То ли песнями на огородных работах по обе стороны пограничной реки, то ли еще какими другими средствами, но все, что требовалось и кому требовалось сообщить, передавалось точно и в срок.

Дверь кибитки закрылась. Имам-Ишан в сопровождении Кайманова и Галиева вернулся в комендатуру.

На рассвете Яков с самым веселым видом вышел из ворот, направился к мелеку Сюргуль. Хозяйку он увидел в огороде, отметив про себя, что настроение у нее отличное, вид весьма довольный. Она даже что-то напевала себе под нос дребезжащим, старческим голосом.

— Салям, баджи! Коп-коп салям тебе, сестра милая! Как себя чувствуешь? Хорошо ли спала?

— Ай, Ёшка, так хорошо спала! Давно так не спала! — ответила Сюргуль.

— Вот и отлично! — радостно отозвался Яков. — А я пришел передать тебе большое спасибо от себя и от полковника Артамонова. Если бы ты не сказала мне пойти к Чары-Мураду, наверное, долго бы мы искали этого «воровского человека».

От Якова не ускользнуло крайнее удивление, мелькнувшее в глазах Сюргуль. В следующую минуту она отвела взгляд, ответила с достоинством:

— Ай, Ёшка, для тебя я всегда сделаю, что надо!

— Очень немного надо, — тут же сказал Яков. — Но я тебя прошу еще нам помочь.

Сюргуль настороженно молчала, выжидая, что он имеет в виду.

— Пойдем к нам в комендатуру, — сказал Яков, — посмотришь, того ли мы воровского человека поймали? Понимаешь, смотрим по следам, а он к мелеку Чары-Мурада подошел и опять к гулили подался. Испугался чего-то. Ну, мы его там и поймали.

— Пожалуйста! Давай пойдем! Будем смотреть! — отряхивая землю с ладоней, безразличным тоном сказала Сюргуль. Видно было, что предложение Якова немало ее озадачило.

В комнате следователя комендатуры сидел невзрачного вида человек, по-видимому, терьякеш из терьякешей — немытый и нечесаный, в засаленном халате, такой же грязной, потерявшей первоначальный цвет тюбетейке.

— Этот воровской человек дружил с врагом твоего мужа Джамалом? — спросил Яков.

Сюргуль всего несколько секунд напряженно всматривалась в незнакомца, затем охотно согласилась:

— Этот, лечельник. Этот. Он с врагом моего мужа дружил.

Задержанный, желтый лицом, весь в морщинах, вялый и безучастный ко всему терьякеш, молча посмотрел на Сюргуль, широко открыл глаза и, видимо, хотел что-то сказать, но передумал, снова прикрыл веки.

Яков вместе с Сюргуль вышел из комнаты.

— Ай, джанам Сюргуль, — сказал он проникновенно, — что хочешь проси в награду. Очень ты нам помогла этого опасного нарушителя поймать! Дежурный, — крикнул он. И когда появился дежурный Остапчук, приказал: — Там я велел продукты отнести нашей дорогой Сюргуль. Проверь лично, чтобы все было, и чтоб не одну, а две пачки зеленого чаю положили.

— Ай, Ёшка, не надо мне никакой награды. Я ведь не за награду тебе про воровского человека сообщила, — несколько смущенно сказала Сюргуль.

Сказала и призадумалась...

* * *

Переполненный людьми город как будто специально отвел текинский базар, для того чтобы там собиралось одновременно все его население. Огромная толпа, мелькающая в толпе военная форма, инвалиды в тени лотков, рыночных павильонов... Инвалиды на костылях и без костылей, многие в бинтах, зачастую несвежих.

Все что-то кричат, предлагают старые вещи. Над базаром стоит несмолкаемый гомон.

Тут и там попадаются двухколесные тележки, проезжают арбы, пылят машины, пробираются через непрерывно движущуюся волнующуюся толпу важные всадники верхом на ишаках.

Кайманов в форме железнодорожника с клеенчатой сумкой в руке, старшина Галиев, запыленный и прокопченный, как настоящий контрабандист, — ни дать ни взять бродяга-зимогор, и старый Али-ага, которого Яков уговорил поехать с ним, с трех сторон блокировали пробиравшегося сквозь толпу Имам-Ишана.

Спустя часа полтора, когда они уже несколько раз обошли базар, так ничего не добившись, Али-ага запросил пощады:

— Я уже не могу, Ёшка, так много ходить: наверное, старый стал. Сяду, пожалуй, немножко в тень, может, увижу, где Махмуда-Кули, скажу тебе. А ты иди к охотникам, там посиди. Наверно, тебя с твоим ростом и левой рукой без пальца человек десять уже засекли, вот и не выходит Махмуд-Кули.

Ничего другого не оставалось, как согласиться со стариком, но они еще некоторое время бродили по базару, битком забитому народом. День шел на убыль, а сотни людей, что-то продающих, что-то покупающих, по-прежнему сновали во всех направлениях. Разноголосый крик и шум, гомон на всех языках и всюду — пустые рукава, брючины, заткнутые под поясной солдатский ремень, костыли, палки, головы, обмотанные бинтами, руки на перевязи. Война и здесь смешала все, изувечила тела, изломала судьбы.

Махмуда-Кули нигде не было. Яков в своей железнодорожной форме изнывал от жары. Сильно хотелось пить, но он терпел и только посасывал время от времени кусочек каменной соли, чтобы не так уставать. У любого курда или туркмена обязательно есть в специальном мешочке каменная соль, чаще всего от употребления принимающая форму шарика или яйца. Соль задерживает влагу в организме, испарение не ослабляет человека. Яков никогда во время жары не пил воду стаканами, поэтому обычно на самом солнцепеке чувствовал себя сносно, но сейчас самочувствие у него от неудачи было самое скверное. Он зашел в заднюю комнату «Общества охотников», членом которого состоял, там переоделся в пограничную форму, направился в штаб управления войск доложить полковнику о постигшей их неудаче, заодно выяснить, зачем вызывал его к себе начфин.

Полковник тоже был в штабе, ждал его в одной из комнат. Между ними произошел весьма неожиданный для Якова разговор.

Выслушав доклад Якова о безрезультатности поисков Махмуда-Кули, Аким Спиридонович подвел его к окну, присел немного и заглянул в рот.

— А ну-ка, покажи зубы, — сказал он.

— Да что вы, товарищ полковник, зубной врач, что ли?

— Ты сначала показывай зубы, а потом уже мне их заговаривай.

Обозленный неудачей на текинском базаре, Яков вспылил:

— Простите, товарищ полковник, но мне сейчас не до шуток.

— Никто с тобой не шутит. Показывай золотую коронку...

— Какую золотую коронку?

— Золотую коронку на зубе или золотой зуб.

— В жизни у меня не было золотых коронок!

— А краги носил?

— Терпеть их не могу. Хожу по форме, в сапогах. Что вы мне какие-то странные вопросы задаете?

— Где был вчера вечером от девятнадцати ноль-ноль до двадцати одного?

— Проверял наряды на заставе Большие Громки. Это зафиксировано в пограничном журнале.

— Вот и хорошо, что зафиксировано! Гора с плеч. А я уж думал, чем черт не шутит? Ишь, сволочи, что делают! На честного человека такой поклеп. Скажи начальнику заставы, пусть сделает выписку из журнала и мне пришлет.

— Да что случилось-то?

— На вот, читай...

Артамонов протянул ему замусоленный листок бумажки. На бумажке написано:

«Вчера в восемь часов вечера высокий пограничник с золотым зубом, в крагах, хорошо говорит по-курдски, вошел в мой дом, приставал к моей жене. Мне угрожал: «Если будешь сопротивляться, обеспечу десять лет». Зовут пограничника Кара-Куш, он не первый раз уже так делает». Подписи не было.

— Так это анонимка, товарищ полковник. Мало ли у меня «друзей»! Сегодня задержанный Имам-Ишан почище сказал: вроде Клычхан со своей братией охотятся за мной, хотят убить.

— Клычхан? — полковник присвистнул. — А что? Очень может быть. Уж больно ты неудобная для наших врагов фигура, — продолжал полковник, — следы читаешь, как книгу, — это раз, на любом среднеазиатском языке говоришь — два, знаешь всю эту братию — главарей контрабандистов — три, первоклассный стрелок — четыре. По их расчетам, стоит тебя оклеветать — и Кара-Куш, старший лейтенант Кайманов, выключен из игры. Уже вроде бы им и жить легче. Ну, ладно. А пока что как хочешь, а достань мне хоть из-под земли твоего старосту проводников-переправщиков, как его?

— Махмуда-Кули, товарищ полковник.

— Ага, Махмуда-Кули. Его обязательно надо найти, тогда вся переправа будет в наших руках: брать этих самых «пассажиров» будем тепленькими тихо, спокойно, без хлопот.

Полковник отпустил Якова, посоветовав еще зайти к начфину.

Начфин — пожилой, с виду очень штатский человек, чего не могла скрыть военная форма, — встретил его спокойным взглядом поверх очков.

— Я вас пригласил, Яков Григорьевич, — сказал он, — чтобы устранить маленькую неувязку. Не помните ли вы, какая получилась сумма в вашей бригаде, когда вы пересчитали отобранные у бандитов деньги?

Яков достал записную книжку, открыл нужную страничку:

— Двести пятнадцать тысяч триста сорок рублей. А в чем, собственно, дело?

— Должен вас огорчить, — так же спокойно продолжал начфин, — ошиблись вы ровно на сто тридцать рублей. Другие бригады считали точнее. В вашей пачке при точном пересчете двести пятнадцать тысяч двести десять рублей, а по всем документам проведена указанная вами сумма — двести пятнадцать тысяч триста сорок рублей. Придется вам собрать со всех счетчиков и доплатить.

Кайманов молча достал бумажник, положил на стол сто тридцать рублей из только что полученной зарплаты, ни слова не говоря, направился к выходу: «Надо же к двум миллионам всех конфискованных денег добавить еще почти полторы сотни из собственной зарплаты!»

— Одну минуточку, — остановил его начфин. — Вот здесь распишитесь. В следующий раз советую считать точнее.

Не в самом веселом настроении вышел Кайманов из штаба войск, остановился на крыльце с ощущением приближения еще какой-то неувязки. Стоит только пойти темной полосе, будто шлюзы прорвет. Сыплется на голову одно за другим. Поистине — пришла беда, открывай ворота.

Увидев с крыльца, что к нему спешит, пробираясь сквозь толпу, знакомый охотник, Яков подумал: «Что еще?»

— Ай салям, салям, Ёшка! — приветствовал его собрат по благородной страсти. — Иди скорей, тебя срочно председатель к себе зовет.

«Председатель Охотсоюза — верный человек, зря тревожить не будет». Яков остановил первую попавшуюся машину, попросил шофера быстренько доставить его на текинку.

В задней комнате Охотсоюза, откуда не раз начинали свои операции пограничники в таком людном месте, как базар, Кайманова дожидались утомленный аксакал Даугана Али-ага и под стать ему, среднего роста, сухой и жилистый старик, со спокойной и даже величавой осанкой, внимательным взглядом.

— Вот, Ёшка-джан, тебе Махмуд-Кули, — сказал Али-ага. — Можешь повесить мне на грудь орден, можешь дать Звезду героя. Большего подвига я не сделаю за всю свою жизнь. Если я не выпью сейчас пиалу геок-чая, сразу умру.

Али-ага шутил, но видно было, он настолько устал, что ему и вправду недолго протянуть ноги.

Якова насторожило то, что мудрый Али-ага отверг переодевание и привел Махмуда-Кули к нему, одетому в форму старшего лейтенанта пограничных войск. Привыкнув доверять старейшине Даугана, Яков не спешил выразить ему по этому случаю свое неодобрение.

Кайманов со всеми знаками уважения приветствовал Махмуда-Кули, поддержал и усадил за стол Али-ага, перед которым председатель Охотсоюза, сурового вида пожилой туркмен, уже ставил пиалу с зеленым чаем.

— Салям, яш-улы Махмуд-ага, — сказал Яков. — Да будет удача во всех твоих делах, здоровье и счастье твоей семье.

Перед Каймановым был тот старик, которого он так долго искал, к которому тянулись нити уже свершившихся нарушений границы и возможных в будущем. Исподволь он внимательно присматривался к новому знакомому, еще не решив, с какой стороны к нему подступить, решив дать начать разговор старику Али-ага.

— Я ему говорю, — прихлебывая из пиалы чай, сказал Али-ага, — что ты, Махмуд-Кули, все на базаре сидишь, табаком торгуешь? Иди к военным работать, деньги будешь, паек получать.

— Смотря какая работа, — осторожно ответил Махмуд-Кули.

«А Махмуд-Кули — орел», — подумал Яков и тут же заметил за внешней величавой невозмутимостью тщательно скрываемое беспокойство.

— Ай, пойду я отдыхать, — сказал Али-ага. — Вы тут чай пейте, разговаривайте, а меня внучка Гюльджан ждет. Пойдем с ней к другу Бяшиму в гости. Давно приглашал...

Кайманов проводил старика до двери, вернувшись к Махмуду-Кули, вытащил из нагрудного кармана лупу, выдвигающуюся на шарнире из черного карболитового футляра, приставил ее к глазу и стал неотрывно смотреть на старика. Тот недовольно покосился, заерзал на месте.

— Ай, начальник, — сказал он. — Какой большой у тебя глаз. Никогда я не видел такой большой глаз!

— Большой глаз больше видит, — сказал Яков.

— Что ему смотреть на старого человека? — сказал Махмуд-Кули. — Убери ты это стекло. Зачем на меня через него смотришь?

— А ты знаешь, что говорит мне это стекло? Оно говорит, — не повышая голоса, сказал Кайманов, — что шефу ты подбираешь плохих проводников для переправы. Уже двое из них не принесли тебе вещественный пароль — меченые табакерки. Если и дальше так пойдет, шеф с тебя голову снимет.

Махмуда-Кули словно столбняк хватил. Некоторое время он молча смотрел на Якова, затем, справившись с волнением, деланно усмехнулся, пожал плечами.

— Сказать все можно, — с трудом ответил он.

— Можно и показать, — сказал Кайманов. Он достал из кармана два кабачка с метками на донной части, протянул их Махмуду-Кули.

Тот даже развеселился:

— Ай, начальник, как любишь шутить! Хорошее у тебя стекло, все видит, все знает, не знает только, что такой кабачок для табака почти у каждого мужчины есть.

— Такие не у каждого, — заметил Яков.

— А кто может сказать, чьи они?

— Ну, что ж, и это можно, — так же спокойно ответил Яков. — Про этот скажет Хейдар-ага, а про этот — Имам-Ишан... Может быть, хочешь с ними поговорить?

Махмуд-Кули опустил голову, молчал некоторое время.

— Замечательное у тебя стекло, — вздохнув сказал он. — Нет, сейчас я уже не хочу с Имам-Ишаном говорить!

— Сводки Совинформбюро, наверное, каждый день слушаешь? — спросил Яков.

— Как не слушать? На фронте два сына — Хаджи-Мурат и Анна-Сахат воюют.

— А их опе наших врагов на ту сторону переправляет. Ты подумал об этом, Махмуд-Кули-ага? Ты понимаешь, что своим близким надо не словами, а делом помогать?

— Головой, Ёшка, я все понимаю. Махмуд-Кули — не враг своим сыновьям. Жить трудно...

— А сыновья с фронта придут, им надо будет ответить, кому ты тут во время войны помогал? Судить тебя надо, яш-улы. Оправдать себя можешь теперь только хорошей работой. Шефа твоего мы знаем, пока трогать не будем, он еще нам немалую службу сослужит. К тебе будут приходить Али-ага, Рамазан-Барат-оглы — мальчик с Даугана, чолок Ичана, табак приносить. Через них будешь мне весть передавать. Табакерки свои возьми, отдай шефу. Пусть думает, что у тебя все в порядке. С сегодняшнего дня все табакерки, что он будет «пассажирам» давать, все будут у тебя, только проводников подбирать буду я. Места встреч, словесный пароль через Рамазана и аксакала Али-ага мне будешь говорить. Грозить не хочу, но меня ты знаешь... Вздумаешь вилять, гарантирую встречу с Имам-Ишаном, а уж он-то знает, что о тебе рассказать.

— Бо´лды, Кара-Куш, — не обидевшись на угрозу, согласился Махмуд-Кули. — Все сделаю, как ты сказал. Теперь и у меня на душе легче стало, как будто аллах в мою сторону посмотрел. Но только и ты никому ни слова. Скажешь хоть одному человеку, режь меня, шагу больше не сделаю ни для тебя, ни для шефа. Один человек знает — тайна. Два человека — полтайны. Три человека — совсем не тайна. Ты — свой, разберешься. Другой разбираться не будет. Возьмет старого Махмуда за аксакал и поведет под трибунал. Будешь молчать — ты меня не видел, а я тебя, — «пассажиры» шефа все твои будут. Хош! Здоров будь! Я все сказал.

— Хорошо сказал, яш-улы, — согласился с ним Яков. — О таком деле, как у нас, больше двух человек знать не должны. Рамазан и Али-ага от тебя будут только приветы передавать да называть места встреч. На мое слово можешь положиться. Свое крепче держи...

Яков говорил искренне: условия Махмуда-Кули, чтобы о задании знали только они двое, не противоречило, а содействовало бы успеху. Пограничные секреты такого рода не выдаются первому встречному...

...В то время когда Яков разыскивал в городе на текинском базаре Махмуда-Кули, старший политрук Самохин принимал «на самом высшем уровне», как говорят дипломаты, старуху Сюргуль.

Узнав от дежурного, что курдянка хочет его видеть, Андрей понял: слова Кайманова о награде упали на благодатную почву. Видимо, Сюргуль все-таки решилась просить вознаграждение за свой подвиг. Для этого она выбрала именно тот момент, когда Кайманов уехал, а старшим на комендатуре остался Самохин.

С самым приветливым видом вышел Андрей навстречу почетной гостье, усадил ее в комнате для гостей за отдельный низенький столик, тут же приказал дежурному подать геок-чай.

— Слушаю вас, уважаемая Сюргуль, — сдержанно улыбаясь, как улыбаются люди, без слов понимающие друг друга, приветствовал он Сюргуль, отметив про себя, что его заговорщический вид пришелся ей по душе.

— Ай, такая жара, — начала та издалека.

— Ай правда, жарко, — согласился Андрей.

— Виноград будет сладкий.

— Нигде нет такого сладкого винограда, как здесь, — поддержал беседу Андрей.

— А ты ташаузскую дыню ел? Нет? Пойдем ко мне, я угощу.

— Обязательно приду. Только сейчас я на службе, а потом приду. Таких, как здесь, дынь нигде больше не видал.

— Хорошие дыни, — подтвердила Сюргуль, видимо решив, что пора переходить к главному разговору. — Ёшка сказал, очень опасного кочахчи вы поймали у Чары-Мурада, — сказала она.

Андрей согласился, что действительно неподалеку от мелека Чары-Мурада только благодаря уважаемой Сюргуль попался им ужасно опасный кочахчи. Да, ведь она сама его видела...

— Если еще увижу кого, я еще вам скажу, — заверила Сюргуль, видимо начиная верить в свою новую, так неожиданно определившуюся и такую выгодную роль.

Андрей рассыпался в любезностях, очень лестно отозвавшись о высоких достоинствах гостьи, не забыв отметить истинно патриотические чувства уважаемой Сюргуль.

— Ай, лечельник, не знаю, как тебе сказать, а сказать хочу, — заявила та. — Старый я человек. Почти всю жизнь прожила в ауле вон за теми горами (она указала в сторону границы). Не надо мне никакой премии за кочахчи, разреши поехать на родные места, в родном ауле пожить, внуков, правнуков повидать.

Андрей сделал вид, что перепугался.

— Как я разрешу? Тебя же кровники могут убить! Кто будет отвечать?

— Никто не убьет, — уверенно сказала Сюргуль. — Теперь там ваши солдаты. У меня есть племянник, он повезет. Лошадь, тележку даст, ружье возьмет.

— Нет, нет, не могу. Какое ружье? Из винтовки с горы бандит стрельнет, достанет его твое ружье?

Андрей старался показать, что просьба Сюргуль поставила его в тупик. Та начала горячиться.

— Ёшка сказал, — возразила она, — проси любую награду. А почему ты через гулили домой меня не хочешь пустить? Вот вы какие начальники! Не дашь пропуск, я на тебя твоему полковнику жалобу напишу!

Андрей сделал вид, что ему не хотелось бы осложнять свои отношения с полковником из-за жалобы Сюргуль. Наклонившись вперед и заговорщически поглядев по сторонам, он негромко спросил:

— Тебе очень надо ехать?

— Душа горит!..

— Ну ладно, хорошо, — подлаживаясь под местные интонации, ответил он, — дадим тебе пропуск.

— Племяннику моему тоже давай, — так же заговорщически сказала Сюргуль. — Старая я теперь стала, самой уже не управиться с лошадьми...

Когда вернулся из города Кайманов, Андрей встретил его и рассказал о своих переговорах с Сюргуль.

— Ну, что ты понял из всего этого, Яков Григорьевич? — задал он вопрос, который часто задавал ему в подобных случаях сам Кайманов.

Тот ответил не сразу.

— Понял, что неспроста вздумала петлять наша Сюргуль. И не сама она это придумала. Всего подозрительнее то, что у них вроде все должно пойти по нашему плану точно так, как намекнул Хейдар Фаратхану. Неясна еще эта история с исчезновением Оразгельдыева. Ушел — как в воду канул...

— Полковник просил информировать его обо всем в любое время дня и ночи, — напомнил Самохин.

Посовещавшись, оба решили доложить Артамонову немедленно.

— Поначалу мне тоже не понравилась такая покладистость Фаратхана. Что, думаю, такое с ним? Не такой же он дурак, чтобы доверить Белухина шибко хитрой, но не шибко умной старухе. Ну а когда навел справки по другим каналам, дело прояснилось. Начальник вашего лейтенанта Овсянникова кое в чем проинформировал меня. Овсянников напал на след Белухина и докопался до истинного решения, но в своем плане совсем не имеет в виду участие нашей уважаемой Сюргуль...

— Что ж он нам-то ничего не сказал? — спросил Самохин.

— В том-то и дело, что сказал, только не вам, заместителям, а самому товарищу коменданту. А тот — молчок. Если разобраться, — продолжал Артамонов, — оно так и положено. А вот то, что Ястребилов вас не информировал, это уже худо. Один хочет всю границу закрыть, самолично всех немецких шпионов переловить. Кстати, что нового насчет Оразгельдыева?

— По некоторым сведениям, товарищ полковник, — ответил Самохин, — Оразгельдыева пригрел вместе с лошадьми сам главарь захваченной нами каракумской банды — Аббас-Кули. Больше ничего разузнать не удалось.

— Ладно. На нет и суда нет, — отозвался полковник. — Хотя должен заметить, чекисты вы лихие, а вот не только не узнали, что сказал Клычхан вашему Оразу, но и самого Оразгельдыева прозевали. А? Как же так? Воспитывал, воспитывал — и воспитал на свою голову?.. Ну, ладно, действуйте, — сказал Артамонов. — Я лично считаю, что подключение нашей уважаемой Сюргуль ко всей этой истории не больше, чем отвлекающий маневр. Задача — разгадать основной ход. Может быть, он и несложный. Постарайтесь все-таки поговорить на эту тему с лейтенантом Овсянниковым.

 

ГЛАВА 7. ДУШЕВНЫЙ РАЗГОВОР

Несмотря на крайнюю занятость в закордонной комендатуре, Ястребилов сумел выкроить время, чтобы принять участие в отправке команды медсестер на фронт.

Усилиями его заместителя по снабжению Гречихи столы в помещении клуба были уставлены бутылками с виноградным вином, тарелками с фруктами и даже сочным шашлыком из мяса только что убитого архара.

На торжественных проводах Ястребилов попросил быть всех начальников с женами, пригласил даже командование отряда, но полковник Артамонов, сославшись на занятость, отказался приехать, а начальника политотдела не было в управлении: выехал за кордон.

Обстоятельство это нисколько не огорчило Авенира Аркадьевича. Так уж получилось, что на торжественном вечере он оказался старшим по должности и по званию, а потому с полным правом и немалым удовольствием занял председательское место.

Самохин получил от бригадного комиссара приказ тоже быть на проводах и нести полную ответственность за то, чтобы все было торжественно и сердечно.

Со стаканом, наполненным золотистой влагой, Ястребилов поднялся со своего места, которое занимал во главе стола, начал торжественную речь:

— В трудное для нашей Родины время провожаем мы вас, дорогие девушки, на Западный фронт. Можно с уверенностью сказать, что многие из нас очень скоро последуют за вами, и мы встретимся уже не под Вязьмой и Смоленском, Калугой и Можайском, где сейчас остановлены гитлеровцы, а на подступах к самому логову фашистского зверя — Берлину... Миф о непобедимости гитлеровской армии развеян раз и навсегда. Вы, наши боевые подруги, отныне будете наравне с мужчинами бороться за нашу победу над врагом...

Самохин подумал, что слишком много предстояло еще сделать, чтобы действительно дойти до Берлина, завоевать победу. Но весть о поражении немцев под Москвой была настолько ошеломляющей для всего мира, что удержала от вступления в войну Турцию и Японию. Каждый наш солдат теперь твердо верил, что гитлеровскую армию можно бить и гнать с нашей земли.

Это обстоятельство Ястребилов тоже упомянул в своей речи, выразив уверенность, что появление девушек на фронте еще больше вдохновит на подвиги наших ребят, а сами девушки тоже не уступят в мужестве и героизме.

Андрей поискал глазами Марийку, встретился с нею взглядом, приветливо кивнул ей, заметив, что она смотрит на него так, как будто хочет о чем-то спросить.

Марийка уезжает, но что делать? Он не может сказать ей ничего определенного...

Рядом с капитаном сидела бывшая медсестра Клава. Самохину уже было известно, что Ястребилову удалось зачислить эту Клаву секретарем-машинисткой в штат комендатуры.

— Дорогие наши сестрички, — продолжал соловьем разливаться Ястребилов. — Сегодня ваш вечер, танцуйте, веселитесь. Может быть, вспомните когда-нибудь на западных рубежах нас, охраняющих здесь границу. Мы будем ждать ваших писем, а если кому-либо удастся поехать вслед за вами, будем искать вас на всех фронтах Великой Отечественной войны...

Красивое лицо капитана сияло вдохновением, большие голубые глаза при вечернем свете казались темными, каштановые усики курчавились над верхней губой.

Девушки, сидевшие за столами, перебрасывались шутками, отвечали репликами расточавшему обаяние Ястребилову. На эстраде появился баянист, все тут же поднялись со своих мест, принялись сдвигать к стенам столы, убирать стулья.

К Самохину подошла Марийка, негромко сказала:

— Андрей Петрович, я хотела бы с вами поговорить.

— Пожалуйста, — с готовностью ответил тот.

— Не здесь. Если это удобно, лучше выйдем.

Ястребилов, увидев, что они уходят, воскликнул:

— Ай да Андрей Петрович! Пугал проповедями, а сам времени не теряешь!

Кровь бросилась в лицо Марийке, но она, ничего не ответив, вышла на крыльцо комендатуры.

Нагретые за день камни отдавали тепло, легкое движение горячего воздуха доносило со стороны конюшни острый запах лошадиного пота. В ауле брехали собаки, доносились шаги, негромкие голоса, цокот подков по каменистым тропинкам.

Самохин и Марийка остановились на открытой террасе, окружавшей здание клуба.

— Это, наверное, действительно нехорошо, что мы так вот вышли, — сказала Марийка, — но мне необходимо вам что-то сказать.

Она замолчала, затем, собравшись с силами, решилась:

— Андрей Петрович, фронт есть фронт. Может быть, мы никогда больше не увидимся. Вы умный человек, и вы, конечно, понимаете, почему я здесь, почему я вас нашла...

Андрей молча привлек ее к себе. Она на какую-то секунду замерла, прижавшись к нему, затем отстранилась, тихо сказала:

— Я так измучилась, Андрей Петрович... И, помолчав, уже другим тоном сказала:

— Ваш Ястребилов всеми силами старается дать понять, что это он, видите ли, «спас» Клаву от фронта. По его понятиям Клава ему жизнью обязана и поэтому отныне переходит в его полную собственность. А она взяла да и решила ехать со мной.

— Вот как?

— Да, вот ее рапорт с резолюцией Артамонова. Послышались шаги, на террасу вышел Ястребилов.

Должно быть, он слышал весь разговор и сейчас сказал:

— Ну-ка, покажите, что еще там за бумажка. Андрей протянул ему рапорт Клавы.

Прочитав рапорт и резолюцию Артамонова, капитан побледнел.

Марийка, не обращая внимания на ошарашенного Ястребилова, поднялась на цыпочки, поцеловала Андрея:

— До свиданья, Андрей Петрович...

Мимо капитана она прошла так, словно его здесь и не было.

— Вот это сюрприз! — проводив ее взглядом, сказал Ястребилов. — Эх, Самохин, Самохин... Такой вечер испортил. А еще замполит. И с этой девочкой тоже. Ты научил ее рапорт Акиму Спиридоновичу написать? Что тебе от капитана Ястребилова надо?

Андрей не ответил.

— Ну, что ж, — как-то остро глянув на него, сказал Ястребилов. — Уж поскольку ты меня осчастливил, осчастливлю и я тебя. Зайдем ко мне в кабинет, ручаюсь, будет интересно...

Самохин не знал, что задумал капитан, но, почувствовав угрозу в его тоне, молча прошел вслед за ним в канцелярию комендатуры.

Ястребилов повернул ключ в замке, пояснил:

— Не хочу, чтобы помешали. Зачем спорить о взглядах на жизнь невинной девочки? Есть дела поважнее...

Андрей по-прежнему молча наблюдал за комендантом.

— Прошу ответить честно и откровенно. — Ястребилов сделал значительную паузу: — Какие у вас были отношения с вашим бывшим начальником штаба Павлом Ивановичем Богдановым?

— Мы вместе служили на западной границе, а затем попали в один и тот же госпиталь.

— Богданов прислал письмо на имя командира, то есть на мое. Когда я ознакомился с ним, я решил показать его прежде всего вам и больше никому не показывать.

Открыв сейф, он достал распечатанный конверт, вынул из него вчетверо сложенный двойной листок бумаги в косую линейку, исписанный каллиграфическим почерком, отогнул назад сверху и снизу те строчки, которые, по его мнению, Самохину не следовало читать, протянул Андрею. Он так крепко держал письмо, словно боялся, что Самохин схватит его и уничтожит.

«Считаю своим долгом сообщить вам, — прочитал Андрей, — что вышеозначенный старший лейтенант Самохин А. П. а) высказывал резко-критические настроения в адрес нашего высшего главнокомандования; б) при выполнении мною приказа по поводу расстрела изменника Родины оказал противодействие; в) хранит немецкую карту пограничного района, неизвестно как к нему попавшую. Сейчас, когда Родина в опасности, такие подозрительные личности, как вышеупомянутый Самохин А. П., должны подвергаться тщательной проверке, о чем вам и сообщаю. К сему капитан Богданов Павел Иванович».

— Ну и что же? — спокойно спросил Андрей.

— Как что? — искренне удивился Ястребилов. — Вы что, недопонимаете значение этого письма?

— Наверное, недопонимаю.

— У вас действительно была немецкая карта?

— Она и сейчас есть.

Ястребилов молча развел руки, как будто хотел сказать: «Ну, батенька мой, тогда ты совсем дурак».

— Зачем же вы ее оставили? — с тайной радостью воскликнул Ястребилов.

— Очень просто. Я ею пользовался, когда выходили ил окружения. Своя сгорела на заставе.

— А эта и сейчас у вас?

— Даже с собой.

— Давайте уберем в сейф, если она вам так дорога. Но в руках у вас ни один человек не должен ее видеть. Не все так относятся к вам, как я...

Самохин спокойно отклонил предложение Ястребилова:

— Зачем же в сейф? — сказал он. — Этак я и вас под монастырь подведу. Я, конечно, последую вашему совету и куда-нибудь спрячу карту, но расстаться с нею не могу: на этой карте весь наш путь отчаянно трудных первых дней...

— Хорошо, — согласился Ястребилов. — Будем считать, что никакого разговора у нас не было. Вы мне ничего не говорили, я — вам. Вот только письмо капитана Богданова я все-таки положу в сейф, уничтожить его не могу. Знаете, могут сработать мелочи, пустые формальности. Писарь штаба отослал подтверждение, сообщил Богданову входящий номер. Знает он также и то, что письмо передано мне. Богданов может запросить, какие приняты меры... Мало ли что ему придет в голову. Запрос опять-таки попадет ко мне. Я, конечно, отвечу как подобает... Не могу же я ставить под удар товарища по службе...

Андрей быстро обдумывал создавшуюся обстановку. Он получил недвусмысленное предупреждение: «Смотри, замполит Самохин, нишкни, ходи по веревочке. Пикнешь — под трибунал: письмо-то в сейфе лежит! Туда же присобачим и посещение старухи Сюргуль, странное поведение дочери Хейдара Дурсун, преподнесенные за Хейдара овечки тоже чего-то стоят. Хочешь оправдывайся, хочешь молчи, а пришить злоупотребление служебным положением очень даже можно, если не больше...»

— А ведь я не боюсь вас, Ястребилов.

В окно оба увидели, что, направляясь в канцелярию, двор пересекает старший лейтенант Кайманов.

Подойдя к двери, Ястребилов повернул ключ в замке, открыл дверь, сказал неопределенно:

— Худой мир, каким бы он худым ни был, все лучше доброй ссоры. Умные люди только так и поступают...

Спустя минуту в канцелярию вошел Кайманов.

— Что вам удалось установить, товарищ старший лейтенант? — официально спросил у него Ястребилов.

— Есть вполне резонное мнение, — ответил Яков, — что вся эта канитель с Сюргуль и ее поездкой за кордон с предполагаемой переправой Белухина — всего лишь отвлекающий маневр. Едва ли Фаратхан доверит такого «пассажира» глупой и вздорной старухе. Надо искать другие решения.

— Кое-кто уже нашел, — заметил Ястребилов.

— Кто, если не секрет?

— Мы с лейтенантом Овсянниковым.

— Ну что ж, Овсянников упустил Белухина, Овсянников его и нашел, по крайней мере знает, как его взять. А почему он нам ничего не сказал?

— Кому положено знать, тому Овсянников сказал.

— То есть вам, — уточнил Самохин.

От обычной вкрадчивой манеры Ястребилова не осталось и следа. Сверля Кайманова сузившимися глазами, он принялся отрывисто и четко бросать слова, будто вбивать гвозди в стену:

— Я требую, чтобы все нити этого дела были в моих руках. Проводником с «эпроновцем» пойдете лично вы в помощь лейтенанту Овсянникову. Брать будем, как только выйдут в назначенный пункт. Операцией командую я. Дополнительный инструктаж — завтра на месте. Сейчас привезут Махмуда-Кули.

— Товарищ капитан, — стараясь говорить спокойно, ответил Кайманов. — -Проводником я пойду, но, посудите сами, какой из меня проводник, когда от меня вместо полынного дыма «Шипром» пахнет. Махмуду-Кули я слово давал, что о «переправе» будем знать только мы двое. Лишь на этих условиях он согласился работать...

В словах Якова был резон, но Ястребилов закусил удила:

— Что вы мне антимонию разводите с вашим Махмудом-Кули! Перед пособником бандитов обязательства выполнять?

— Он пособник не бандитов, а наш, на нас работает. Тот самый винтик, на котором уже закрутилось хорошо налаженное дело. Четверых нарушителей с ходу без звука взяли, неизвестно, сколько еще возьмем.

Ястребилов вытянулся в струнку, встал по стойке «смирно», приложил руку к козырьку фуражки:

— Товарищи командиры, приступайте к выполнению моего приказа.

Выйдя на крыльцо комендатуры, сбежал со ступенек, направился к автобусу, в котором уже разместились девушки, отъезжающие на фронт.

Андрей вышел вслед за ним проводить Марийку...

Ястребилов, проводив медсестер, остался во дворе комендатуры, Самохин, пригласив с собой Кайманова, прошел в канцелярию, снял трубку телефона, попросил дежурного по штабу округа:

— Соедините меня с бригадным комиссаром Ермолиным.

Услышав в трубке привычное «Ермолин слушает», попросил его принять по возможности быстрее, коротко рассказал, в чем дело.

Ермолин молчал некоторое время, затем ответил: «Хорошо, приезжайте. У нас тоже есть для вас задание, причем весьма серьезное. Лично вам я должен буду задать несколько вопросов. Выезжайте в штаб вместе с Каймановым».

«Ястребилов уже успел... насчет Богданова, — подумал Самохин. — Ну что же, тем лучше, по крайней мере разговор будет доведен до конца.»

— Поедем, Петрович, вместе, — сказал Кайманов. — Чует мое сердце, наломал дров павлин... Черт знает что! — сказал вдруг Кайманов и, ничего не объясняя, выскочил во двор.

В ворота комендатуры въехал «газик», из которого вышел, озираясь, староста проводников Махмуд-Кули. Со всеми знаками внимания и уважения встретил Кайманов старого йоловчи, но Махмуд-Кули выглядел мрачнее тучи.

— Зачем позвал, Ёшка? — испытующе глядя на Кайманова, спросил тот. — Ты думаешь, чем больше я буду сюда ездить, тем больше мне будут доверять? Думаешь, нет людей, которые за мной следят? Ты, наверное, ничего не думаешь?

За Якова ответил Ястребилов, иронически встретивший Махмуда-Кули.

— Переведите ему, товарищ старший лейтенант: если у нас что-нибудь сорвется с паролями, встречами и маршрутами, ваш Махмуд-Кули поплатится головой.

— Не надо переводить, — с достоинством ответил Махмуд-Кули. — Я хорошо понимаю по-русски. Жалко мне тебя, Ёшка, и мои мысли о тебе. Я думал, ты — мужчина, ты оказался хуже болтливой бабы. Начальник, — он обернулся к Ястребилову, — я думал, ты позвал меня нарушителей ловить, а ты хочешь меня за решетку сажать. Давай, сажай! Там Махмуд-Кули будет тебе полезней. Махмуд-Кули ничего больше не скажет. Махмуд-Кули ничего больше не знает. Нет больше Махмуда-Кули.

Кайманов вполголоса выругался, отвернулся. Словно не замечая его, прошел мимо с гордо поднятой головой старый йоловчи. Кайманов обернулся к Ястребилову, едва сдерживая ярость, сказал:

— Вы провалили большое дело, капитан. Я подаю рапорт начальнику отряда.

— Старший лейтенант Кайманов, приступайте к выполнению полученного вами приказа. И попробуйте не выполнить. Я такой вам рапорт покажу, век будете помнить...

— А вот грозить-то уж и не надо, — сказал Кайманов. — Дело не в том, кто кому покажет, а в том, что немцы новую переправу наладят, и ее опять надо будет искать... Поехали в штаб округа, Андрей Петрович, — добавил он, обращаясь к Самохину, вышедшему во двор вслед за ним.

Ястребилов опередил их: когда Самохин и Кайманов приехали в штаб округа, капитан уже сидел в приемной Ермолина. Тут же был и капитан Рыжаков.

Едва зашел в приемную полковник Артамонов, бригадный комиссар Ермолин открыл дверь кабинета, пригласил:

— Товарищи командиры, прошу...

Все заняли места вокруг небольшого стола. Совещание открыл генерал Емельянов:

—...Не буду говорить, насколько велик авторитет наших войск и частей погранохраны в Иране, особенно среди беднейшего населения. Вы уже знаете, что агентуре Гитлера, в частности, известному вам Клычхану, удалось организовать по ту сторону рубежа банду, настолько опасную, что иранские власти обратились к нам с просьбой принять срочные меры, с тем чтобы оградить от провокаций и население, и воинские части, обеспечивающие внутренний порядок. Банда, появившаяся на иранской территории, заметьте, в непосредственной близости от нашей границы, проявила себя целым рядом бессмысленно-жестоких действий. В одном месте вырезали семью якобы богатея скотовладельца, в другом — напали на иранского военнослужащего, искололи его штыками. Бандиты прекрасно вооружены, заметьте это — советским оружием. Хуже всего то, что главарь этой банды всячески подчеркивает якобы существующую связь с нами и выступает с политической псевдореволюционной программой, ни много ни мало, свержения власти шаха. Под маркой подобных «революционных» лозунгов осуществляется настоящий террор по отношению к отдельным должностным лицам и государственным деятелям. По данным населения, от которого поступают к нам сведения, банда располагает большим количеством советских денег и боеприпасов. Дерзости и авантюризма главарю тоже не занимать. В последнем инциденте бандиты, окруженные ротой иранских войск охраны порядка, оставили для маскировки заслон, силами основной группы незаметно вышли из окружения, напали на штаб роты, дислоцировавшейся в соседнем ауле, и разгромили его.

— Надеюсь, вы понимаете, товарищи, — продолжал генерал, — насколько это осложняет наше и без того сложное положение, причем в то время, когда особенно важно сохранить хорошие отношения со страной, обеспечить нормальную бесперебойную работу дорог, по которым идут военные грузы. Не зря же банда орудует в районе Кызыл-Арвата и Дауганского шоссе.

Направляет все это дело, по нашим данным, небезызвестный вам «эпроновец» Белухин, который, потерпев фиаско с Аббасом-Кули на нашей территории, стремится уйти за кордон и там развернуть активную деятельность с Клычханом. Взять их обоих — наша первоочередная задача. И еще: политическая провокация, затеянная в непосредственной близости от границы, начата в условиях отлично поставленной информации о нашем положении на фронтах.

— Аким Спиридонович, — сказал Емельянов Артамонову, — сообщите товарищам, какая проведена подготовительная работа.

— По вашему указанию, товарищ генерал, для проведения этой операции мы привлекли гражданское население. Уважение к кызыл-аскерам настолько велико, что бедное население готово выполнить любые наши указания, зная, что за нами гарантия мира и порядка.

— Именно на этом и пытается сыграть Белухин, — заметил Емельянов.

— Совершенно верно, товарищ генерал, — согласился Артамонов. — Два командира Дауганской комендатуры особенно интересуют Белухина. Авторитет старшего лейтенанта Кайманова, а после похода в пески и авторитет старшего политрука Самохина им необходим, чтобы привлечь беднейшие массы. А когда удастся поднять якобы восстание против власти шаха, заметьте, ни много ни мало, при участии советских командиров, не так трудно будет, по их расчетам, совершить еще одну провокацию, инсценировав якобы предательство интересов народа, и направить поднявшиеся племена против советских войск. Я бы просил предоставить слово коменданту Дауганской комендатуры.

— Капитан Ястребилов, прошу вас, — сказал генерал.

— Слушаюсь, товарищ генерал! — Ястребилов вытянулся в струнку и всем корпусом наклонился вперед. Получилось у него это легко и красиво.

«У другого так и не выйдет», — подумал Самохин.

— В закордонье, товарищ генерал, едва не свершилась повторная диверсия, целью которой гитлеровские агенты после неудачного поджога ставили уничтожение склада с иранскими товарами, подготовленными гитлеровцами к отправке в Германию...

— Я бы хотел, товарищ капитан, — прервал его Емельянов, — чтобы ваши подъезды к основной теме были короче.

— Слушаюсь, товарищ генерал! — подхватил Ястребилов. — Мы советовались с лейтенантом Овсянниковым и пришли к выводу, что план, якобы принятый Фаратханом, — везти через границу Белухина на арбе Сюргуль всего лишь отвлекающий маневр.

Самохин и Кайманов переглянулись.

— Это мы, батенька, и без вас знаем, — заметил Артамонов. — Лейтенант Овсянников, прежде чем вам сообщить, докладывал мне и своему начальнику.

Реплика Артамонова несколько сбила Авенира Аркадьевича. Стараясь понять, куда клонит полковник, Ястребилов на минуту замолчал.

— Как вы решили реагировать на приглашение Фаратхана? — обращаясь к Самохину и Кайманову, спросил генерал.

— Ехать на той, товарищ генерал.

— В этом немалый риск. Можно ли положиться на Ичана и Хейдара? Не провалят ли они нам все дело?

— Без риска нам не решить задачу. Мы с Каймановым верим Ичану. На тое мы как раз надеемся выручить наших разведчиков. Насколько нам известно, Белухин п Клычхан готовят восстание целого племени. С бедняками Ашир и его друзья провели определенную работу. Но нам необходимо быть там самим...

Ястребилов, видя, что внимание генерала уделяется не ему, а Самохину и Кайманову, решил, что пришло время поставить точки над «и».

— Возможно, я ошибаюсь, товарищ генерал, но исключительно в интересах дела обязан высказать свое отношение к одному из своих заместителей.

Емельянов с неудовольствием поднял брови, впился в Ястребилова маленькими сверлящими глазками.

— Я имею в виду старшего политрука Самохина, поскольку именно ему отводится такая важная роль в предстоящей операции... Мы здесь все коммунисты, и я обязан доложить все без обиняков. В своем рапорте я написал все, что мне известно о старшем политруке Самохине, а сейчас заявляю устно: слишком много фактов накопилось против товарища Самохина, и эти факты не могут нас не настораживать... Еще на западной границе Андрей Петрович высказывал критику в адрес Верховного Главнокомандования, препятствовал расстрелу изменника Родины, сохранил неизвестно как попавшую к нему немецкую карту. Здесь покровительствовал дезертиру Оразгельдыеву, который все-таки в конце концов сбежал; за спасение проводника Хейдара получил взятку — пять овечек! Замполит комендатуры — и пять овечек!..

— Довольно!

Широкая ладонь генерала тяжело легла на стол.

— Я не доверяю Самохину, товарищ генерал, и я считаю...

— А я доверяю!

Емельянов посмотрел на Ястребилова взглядом, не обещающим ничего хорошего, но сдержался.

— Настоящие коммунисты не разводят склоки, капитан, — сказал он негромко. — То, о чем вы написали в рапорте, требует основательной проверки и лично для меня весьма сомнительно. Перед вами троими поставлена чрезвычайно ответственная задача — ликвидировать политическую провокацию. Поэтому все личные счеты должны быть отметены в сторону. Детальный план операции, товарищ полковник, — обратился он к Артамонову, — с учетом всех возможных вариантов представите мне сегодня не позже восемнадцати часов. Участок Дауганской комендатуры перевести на усиленную охрану. Мобилизовать бригады содействия, перекрыть все возможные тропы и пути перехода через границу. Повозку старухи Сюргуль сопроводить почетным эскортом в виде якобы конной группы черводаров — кочевников. Эту группу пограничников под командованием, как вы предложили, сержанта Гамезы переодеть в гражданское, отправить на военных лошадях: пусть, кому надо, думают, что мы попались на уловку Фаратхана и считаем, что она везет в своем возке под сеном Белухина. Вы идете с Имам-Ишаном, по всем данным, именно ему Фаратхан доверил провести через границу своего шефа. Все. Приступайте к исполнению.

После совещания Ястребилов, не желая никого видеть, уехал на Дауган один. Самохин и Кайманов получили приказ полковника Артамонова подождать его.

Наконец вышел полковник, спросил, где Ястребилов, узнав, что тот уехал, жестом пригласил обоих в машину.

— Ах он сукин сын! Ах, негодяй! — не стесняясь водителя Гиви Гиргидавы, воскликнул полковник. — Этакую склоку и куда вынес! На совещание к начальнику войск! Да не будь сейчас такой обстановки, когда каждый человек на вес золота, я бы из него душу вынул!

— Золото разное бывает, — заметил Кайманов. — Он, товарищ полковник, приказал взять нашего человека Махмуда-Кули, через которого нам только и удалось нащупать переправу. Боюсь, провалим операцию.

— Вот еду мозги ему вправлять, — сказал Артамонов. — Генерал приказал мне лично руководить операцией. Белухин — это не какой-нибудь Аббас-Кули. А то ваш павлин еще сам вместо тебя и Овсянникова проводником пойдет.

Самохин молчал, мысленно проверяя, хорошо ли они подготовились. Достаточно ли простые люди за рубежом верят кызыл-аскерам, чтобы не поддаться на провокацию? Что, если Клычхану удастся задуманное и за ним пойдут массы народа, пойдет племя?

Прошло совсем немного времени, и в приграничном закордонном городе восстановилась обычная жизнь, в которую не вмешивались советские военные власти.

На Даугане полковник Артамонов, едва капитан Ястребилов встретил его докладом, что на «участке комендатуры без происшествий», пригласил Авенира Аркадьевича в канцелярию, пожелав беседовать с ним с глазу на глаз.

* * *

Клочья утреннего тумана еще цеплялись за арчи, но рассвет уже наступил, и Андрею хорошо видна была тропа, проходившая всего в нескольких метрах от их секрета. По этой тропе должен пройти «эпроновец» со своим проводником Имам-Ишаном в сопровождении «охраны» — Овсянникова и Кайманова.

Вернувшись из управления погранвойск, Кайманов так усердно коптил себя полынным дымом, надел поверх белья такое провонявшее чужим потом рубище, что вполне мог сойти за полудикого бродягу-зимогора. Овсянников, так же как и Кайманов, подготовился к роли проводника-контрабандиста. Подготовился и «почетный эскорт», предназначенный для сопровождения Сюргуль под началом Гамезы.

Одно лишь наводило Самохина на невеселые мысли: капитан Ястребилов выехал лично проводить операцию на полуторке. Из лощины, где остановился грузовик, нет-нет да и потягивало запахом выхлопных газов и бензина, особенно ощутимом в свежем горном воздухе.

Полчаса назад Самохин и Ястребилов остановились в сопках, выбрались на гребень, чтобы удостовериться, идут или не идут проводники с «эпроновцем». Андрей в бинокль узнал Белухина. Шел он энергичным шагом, время от времени проверяя маршрут по карте и компасу. Ветер там дул от тропы, и опасаться пока было нечего, но здесь каждая мелочь моща выдать.

Кайманов перед выходом предупредил: «Поезжайте на лошадях, скрытно, ни в коем случае не давайте повод разоблачить переправу. Молитвенник господина Фаратхана надо получить в целости и сохранности, любая царапина на нем будет означать провал переправы».

Самохин счел необходимым еще раз сказать:

— Близко машину поставили, запах бензина может спугнуть «гостей».

Ястребилов, весь как натянутая струна, впиваясь взглядом в тропу, негромко ответил:

— Вас послушать, у этого нарушителя нос ищейки, бензин сквозь гору чует.

Капитан подал знак пограничникам, рассредоточившимся вокруг места, где предполагалось задержать нарушителей, сам пригнулся в укрытии.

На тропе показался Имам-Ишан с маузером в руке. Вслед за ним — двое в плащах с капюшонами. Один из них — Белухин. Замыкающие — тоже с маузерами — переодетые Кайманов и Овсянников.

Когда до границы оставалось всего каких-нибудь сто метров, Кайманов тронул рукой «эпроновца», указал маузером в сторону соседнего склона, выходившего к границе, сказал что-то по-курдски. Шагавший рядом с Белухиным переводчик тотчас же перевел его слова, но и без перевода нетрудно было понять: здесь!

В знак того, что работа окончена, Кайманов с Овсянниковым присели на обломок скалы и, прикрываясь полами курток, закурили, безучастно дожидаясь, когда Белухин передаст им пароль и деньги. Тот, сверившись по карте, внимательно осмотрелся, удовлетворенно кивнул, полез в карман брюк. Этот момент и счел самым удобным капитан Ястребилов, решив во что бы то ни стало лично задержать нарушителя.

— Стой! — крикнул он и прыгнул на тропу.

Белухин рванулся вверх по склону, мгновенно обернулся. Грохнули выстрелы. Ястребилов стал медленно оседать на землю, схватившись рукой за грудь.

Пограничники со всех сторон бросились на задержанных, вынудили поднять руки. Кайманов и Овсянников схватили Белухина.

Андрей, стоявший ближе всех к Ястребилову, поддерживал раненого, слушая, как последними словами крыл его старший лейтенант Кайманов.

...В санчасти комендатуры, когда Байрамов прооперировал и перевязал Ястребилова, раздался телефонный звонок. Самохин, присутствовавший тут же, снял трубку.

— Товарищ старший политрук, — услышал он знакомый голос, — докладывает сержант Гамеза. В арбе старухи Сюргуль задержан тот самый терьякеш, которого мы сами показывали ей, как опасного кочахчи, задержанного у дружинника Чары-Мурада. Он же, если помните, с нашим переводчиком Варене´й в магазине водку пил, песни распевал.

— Ладно, Гамеза, доставьте его в комендатуру. А что наша уважаемая Сюргуль?

— Клянется своим аллахом, что даже не видела, как он к ней в арбу залез. Говорит, что не хочет больше смотреть родные места, видно, знает, что ей от Фаратхана попадет. Просится домой, в Советский Союз.

— Ну что ж, доставьте ее домой со всеми знаками уважения: много она нам помогала, еще поможет. Дайте понять, что мы не сомневаемся в ее лояльности. Как говорится, старый друг лучше новых двух. Когда доставите ее в аул, а нашего терьякеша в комендатуру, доложите мне.

— Слушаюсь, товарищ старший политрук. Самохин прямо из санчасти позвонил Кайманову.

— А Фаратхан, оказывается, не лишен чувства юмора, — выслушав рассказ Андрея, заметил Яков. — Задумал и Белухина переправить и нам же нашего подставного терьякеша вручить.

— Завтра увидим, какие юмористы Клычхан с Фаратханом...

 

ГЛАВА 8. ИЧАН

В закордонную комендатуру Самохин приехал ночью. Ближе к утру должен был прибыть Кайманов, с которым они поедут в аул Фаратхана. Полковник Артамонов выдвинет свой КП к горной речке, неподалеку от аула. Аул со всех сторон будет блокирован пограничниками, иранскими воинскими подразделениями охраны порядка.

Томительная духота выгнала Андрея из комнаты. Он прошелся по двору, огороженному высоким дувалом, сел на скамейку под единственным на всей улице деревом, темневшим на фоне звездного неба.

Идущая на убыль луна светила все еще ярко. Черные тени шевелились в кроне дерева, прятались в дальних углах двора, заставляли внимательно присматриваться к ним, вслушиваться в чужие звуки чужой ночи.

Доносится треск цикад и отдаленный плач шакалов, по главной улице города идут обозы, рысят кавалеристы, с тяжелым ревом моторов проносятся машины. Где-то таились гитлеровские агенты, все эти майеры, калингеры, мелек-мануры, но результаты их деятельности надо было ждать здесь, в этом пограничном городишке, в разбросанных вокруг окрестных аулах...

Вокруг комендатуры расставлены часовые. Часто хлопает дверь, входят и выходят люди в военной форме, иногда появляются какие-то гражданские, с которыми разговаривает дежурный с помощью переводчика Сулейманова.

Вместе с дежурным по комендатуре Самохин до рассвета отвечал на телефонные звонки, отправлял наряды, принимал гражданских лиц, давал сведения, срочные и самые срочные, все это время пытаясь успокоить боль в подвешенной на перевязи, растревоженной тряской руке.

Когда суета немного утихла, дежурный по комендатуре доложил, что старшего политрука спрашивает Ашир.

Ашира ждали. Самохин вызвал переводчика Сулейманова, распорядился тут же проводить Ашира в отдельную комнату, предназначенную для разговоров без свидетелей.

Вид у нового помощника советских пограничников был самый измученный, даже какой-то затравленный. Андрей подумал, уж не шантажирует ли кто Ашира, не угрожают ли ему?

Самохин приказал дать Аширу чай и ужин, пожертвовав для этого собственным пайком. Пока Ашир насыщался и пил, ни о чем его не спрашивал.

Наконец тот заговорил сам:

— Все сделал, джан горбан, как вы сказали. Тысячи людей придут на той в долину Глаза неба. Замечательного вожака вам нашел. Он в десять раз лучше меня все скажет. Его вся округа знает! А я, джан горбан, что-то совсем заболел, наверно, не смогу говорить...

— Очень, хорошо, джан Ашир, — сказал Андрей. — Спасибо тебе, что так быстро все сделал. — Самохин отлично знал, что кроме таких, как Ашир, по всем аулам были разосланы специальные агитаторы политотдела — приглашать людей на той, но очень важно было, чтобы в ответственную минуту разговор с соотечественниками повел именно Ашир.

— Нам не надо искать, — продолжал Самохин, — кто на тое будет говорить. Лучше всех скажешь ты: ты очень хорошо все понял. Значит, с твоих слов и другие все хорошо поймут.

— Боюсь я, джан горбан, — честно признался Ашир. — Так боюсь, спать не могу, все думаю. Начну перед людьми говорить, а какой-такой шайтан в меня и стрельнет. Был Ашир — нет Ашира. Убили, не успел и рот открыть.

— Кто ж стрельнет? — возразил Андрей. — Вокруг все свои друзья будут.

— Мало ли кто? Курбаши Клычхан по всем аулам своих людей разослал. Они такое дело затеяли, тоже дремать не будут...

В словах Ашира была святая правда. Клычхан и Фаратхан дремать не будут. И вместе с тем необходимо, чтобы на тое выступил именно Ашир. Времени на подготовку другого оратора не осталось. Кроме того, Ашир действительно все очень хорошо понял и может сыграть серьезную роль во всем, что задумано.

Рассматривая намеченного ими кандидата на такое ответственное дело, Андрей заметил у него на шее тонкий шнурок, уходивший в открытый вырез рубахи. На шнурке — маленькая ладанка — высушенный и выдолбленный внутри кабачок, размером меньше куриного яйца. Из кабачка торчит скатанная трубочкой бумажка.

Мгновенная догадка осенила Андрея. В считанные секунды он догадался, как убедить Ашира в его собственных силах и неприкосновенности. Но убеждать надо было незаметно, исподволь.

— Скажи мне, Ашир, — спросил Самохин, — что у тебя на шее висит?

— Ай-дога, — не задумываясь, ответил Ашир. — Мулла за мешок угля дал.

— А зачем тебе эта ай-дога?

— Кто ее носит — пуля не берет. Мулла сказал: «Советы пришли, всех будут стрелять. Ай-дога тебя от пули спасет».

Ашир смутился, сообразив, что сболтнул лишнее. Самохин рассмеялся.

— Ай, Ашир, Ашир, — сказал он, — теперь ты сам видишь, какая надежная у тебя защита от пули, а ты выступать боишься.

— Не смейся, джан горбан, — ответил Ашир. — Когда б выступал не я, а мешок с углем — стреляй, не жалко. Ашир — не мешок с углем. Так просто умирать никто не хочет. Может, еще какое-такое хорошее дело сделать смогу.

— Ладно, Ашир, — согласился Андрей, — умирать нам и правда ни к чему. Хочешь — носи свою ай-дога, хочешь — сними ее, дело твое, толку от нее, конечно, мало... Давай, сейчас отдыхай, там тебе матрац, подушку дадут. Спи. Утром поедем вместе в аул Фаратхана. Там поговорим...

Оставив Ашира одного, Самохин вернулся в дежурную комнату и еще некоторое время обдумывал принятое решение. Сказать о нем он не мог никому. Тем более — старшему лейтенанту Кайманову. За Кара-Кушем и без того охотятся.

Сидя за столом, Андрей опустил голову на здоровую руку, на несколько минут забылся крепким, тяжелым сном.

Проснулся, разбуженный приехавшим Яковом, которого тут же вызвали к телефону.

Сулейманов доложил:

— Товарищ старший политрук, в комендатуру прибыла целая делегация.

Самохин одернул гимнастерку, поправил фуражку, вышел на крыльцо.

С такой миссией, как разъяснение советской политики жителям Ирана, ему приходилось выступать не впервые. Если бы это была только пропагандистская поездка, дело обстояло бы куда проще, но направлялись они с Каймановым в аул Фаратхана — не последней фигуры в далеко зашедшей борьбе. Это от него пришли в комендатуру столь великолепные гонцы.

Представители местного владыки и впрямь выглядели празднично. Все в новых халатах, расшитых тесьмой, в шапках, вязанных из верблюжьей шерсти, некоторые в шляпах, европейских костюмах. Упитанные физиономии, белые, не знающие работы руки...

— Салям! Коп-коп салям! — приветствовали делегаты.

— Салям алейкум! — ответил Андрей.

Вокруг — заискивающие взгляды, сладкие улыбки. Только у стоящего поодаль бедняка лицо сосредоточенное и встревоженное. Сегодня он с сотнями и даже тысячами таких же бедняков держит, может быть, самый серьезный за всю свою жизнь экзамен.

На крыльцо комендатуры вышел и Яков Кайманов.

— Ох-хо-хо-хо-хо! — таким веселым возгласом приветствовал он делегацию. Казалось, большей радости не может испытать человек, увидев старых друзей. — Ай, салям, салям, яш-улы Клочкомбек, — продолжал Яков, обращаясь к старейшему. — Коп-коп салям! Заходите, заходите! Сейчас чайку попьем и поедем к вам в аул, будем разговаривать. А! Ашир! Салям алейкум, Ашир! — обратился он к бедняку, стоявшему в стороне. — Что же ты стоишь там? Иди, дорогой! Мы у тебя чай пили, теперь ты иди, у нас попьешь...

Но Ашир отступил подальше в тень и энергично замотал головой, показывая, что не пойдет, в то же время делал знаки Кайманову, чтобы тот подошел. Яков обернулся к Самохину:

— Проводи гостей в дом, Андрей Петрович. Пропустив мимо себя всю делегацию, Андрей оглянулся и увидел, как внимательно слушал Кайманов Ашира, говорившего что-то взволнованно и быстро.

Самохин поручил дежурному рассаживать гостей, сам подождал Якова, чтобы узнать, в чем там дело.

— Загадочная история, — сказал Яков. — Какой-то человек просил узнать, приехал ли в отпуск с фронта отец Оразгельдыева.

— Как ты находишь Ашира?

— Робеет. Понять его можно: всю жизнь забитый бедняк, а тут против самого господина Фаратхана...

— Вот что, Яков Григорьевич, — сказал Андрей. — Я им покажу маленький спектакль для поддержания духа Ашира. Ты не мешай мне. Поймешь на месте.

— А в чем, собственно, дело? — насторожился Яков.

— Там увидишь. Пойдем к гостям. Что ж мы их одних с дежурным оставили...

Гости уже расселись на ковре, покрытом в центре чистой салфеткой. На салфетке традиционные фарфоровые чайники с зеленым чаем, в середине — блюдо с чуреком, сахарница с колотым рафинадом.

Кайманов спросил старейшего из пришедших, несколько раз назвав его уважительно «яш-улы», хорошо ли он себя чувствует, здорова ли семья, какое настроение и самочувствие у его товарищей — делегатов.

С невозмутимым видом тянул из пиалы чай Клычхан, заметно волнуясь, сидел неподалеку от него Ашир. Все это — и фальшиво-приветливые лица представителей Фаратхана, и невозмутимый Клычхан, и встревоженный Ашир — говорило Андрею: мирная картина дружеской беседы обманчива. Думают эти люди сейчас совсем не о том, что говорят. Готовится схватка, и схватка эта будет беспощадной.

Наконец чаепитие было закончено. Все — и пограничники, и гости — поднялись в седла, направились к аулу Фаратхана, расположенному в зеленом ущелье, прилегающем к долине. Справа и слева поднимались каменистые склоны, поросшие арчами. Дорога, извиваясь ползла по увалам сопок. Еще издали можно было понять, где живет первый богач Фаратхан. Это его дом стоит на самом высоком месте. Рядом, среди такой же тенистой зелени, дом Клочкомбека, с которым, как со старшим, вел переговоры Кайманов.

Зелень чинар и поблескивающий на солнце источник — только у этих домов. Остальные кибитки, как ласточкины гнезда, прилеплены к откосам выжженного солнцем ущелья. Над домом Фаратхана развевается красный флаг.

Из аула выехала кавалькада — около десятка всадников на отличных лошадях.

— А вот и сам Фаратхан на лучшем своем коне, — сказал Андрею Кайманов.

Два отряда встретились. Пограничники спешились, передали поводья своих коней хозяевам аула. Те, пройдя под тенистый навес во дворе дома Фаратхана, расседлали коней, работники тут же дали им клевер.

Всех гостей пригласили в уютный садик, окружавший площадку, сплошь устланную кошмами и коврами. Началась церемония взаимных приветствий, вежливых обязательных вопросов, рассаживания по рангам.

Андрей внимательно ко всему присматривался. Его рука на перевязи привлекала всеобщее внимание, но люди Фаратхана не спрашивали, где он получил ранение: наверняка и так знали. Клычхан сел рядом с Каймановым, внимательно наблюдая за всеми. Местная знать держалась с достоинством. Бедняки, вроде приехавшего вместе с пограничниками Ашира, сели обособленно, но тоже за общий стол.

Андрей знал, что целый отряд пограничников занял два соседних ущелья, но неизвестно было, какой отряд выставит против них Клычхан.

— Господин Фаратхан, — сказал Яков, — мы приехали разъяснить народу цель прихода наших войск.

— Сначала надо чаю попить, потом разговаривать, — с достоинством отозвался Фаратхан.

Ничего не поделаешь, приходилось выжидать и пока не торопить события.

Черный как деготь чай подали в специальных, перехваченных посередине тонкой шейкой стаканчиках, предназначенных только для самых почетных гостей. Затем подали жареную баранину. Гостям, по обычаю курдов, поднесли кундюки с водой — кувшины с длинными носами. Сам Фаратхан взял кундюк, стал поливать на руки Самохину и Кайманову, выделяя их среди остальных. Сын Фаратхана подал полотенце. Начался обед, состоявший из плова, жареной баранины, яичницы, фруктов, винограда, дынь и арбузов. Когда гости насытились, хозяин дома отдал негромкое приказание, обратился к Якову:

— Теперь можно и побеседовать...

Через несколько минут подошло еще человек десять-пятнадцать мужчин. Это не была та масса народа, которую рассчитывали встретить здесь Самохин и Кайманов, но тем не менее Андрей прочитал ноту, в расчете, что среди присутствующих есть люди, понимающие по-русски. Кайманов перевел ее на курдский язык, спросил, почему повесили на доме красный флаг.

— В честь прихода Красной Армии, — ответил Фаратхан. — Потому что и у нас теперь, наверное, будет Советская власть, — добавил он осторожно.

Самохин покачал головой.

— Власть, как была, так и будет ваша, — сказал он, — красный флаг тоже не обязательно вешать. Такого приказа советская военная комендатура не отдавала. Могу только сказать другое: если кто убежал из вашей армии, пусть не скрывается. Сдавайте оружие в гарнизон и в войсковые части и расходитесь, возвращайтесь к своим родным. Сообщите в другие аулы. Все ваши солдаты распущены по домам...

— Ай, знаем приказ, замечательный приказ. Красный флаг так, без приказа висит. Большая радость к нам пришла, — сказал Фаратхан.

Самохин и Кайманов решили не торопить события. Все должно произойти в свое время. Андрей не был уверен, что у Ашира хватит твердости духа справиться со своей ролью. Судя по всему, Ашир впервые в жизни попал в такое общество, и только присутствие советских пограничников позволяло ему чувствовать себя в безопасности. А ведь ему придется выступить в роли вожака. Где набраться храбрости, уверенности в себе?

— Джан Ашир, — обратился Самохин к продавцу угля. — Смотрю я, все-таки носишь ты на груди свою ай-дога?

— Так, начальник, так, ношу, — подтвердил Ашир. — Хорошая ай-дога, целый мешок угля за нее отдал.

— А ведь обманул тебя мулла. Негодную дал ай-дога.

— Пропал мешок угля, — вставил Кайманов.

— Не-ет, мулла не обманет.

— Ну хорошо, если уважаемые господа, — Андрей сделал жест в сторону Фаратхана и его гостей, — не против, давай проверим, кто из нас прав. В этом деле я тоже кое-что понимаю...

Кайманов, начиная догадываться, куда клонит Андрей, только головой покачал, но перевел все точно. Сейчас уже ни остановить замполита, ни изменить что-либо в его решении он не мог.

Андрей достал из нагрудного кармана гимнастерки карандаш, открыл планшет, вырвал из тетради двойной лист бумаги, сделал такое сосредоточенное лицо, как будто отрешился от всего мира, затем поднял глаза к небу, провел по лицу ладонями, словно совершал намаз, медленно стал писать справа налево какие-то крючки и закорючки, напоминающие арабскую вязь. Некоторые из окружающих стали повторять его молитвенный жест, все без исключения с интересом следили, что последует дальше.

Снова и снова Андрей проводил ладонями от висков к подбородку, поднимал к небу углубленный в себя взгляд, пока не написал несколько строк замысловатых вензелей, запятых и двойных точек.

— Господин Фаратхан, — сказал Андрей, — у вас, наверное, найдется хорошее ружье. Если будем стрелять из нашей винтовки, люди не поверят, скажут: «Вложил холостой патрон».

Хозяин дома приказал одному из слуг принести ружье. Это была старинная длинноствольная шомполка, по-местному харли.

— Ты не смотри, Андрей Петрович, — предупредил Яков, — что харли чуть ли не кремневка. Слово «хыр» по-курдски означает нарезы. Хороший стрелок за сто метров в пятак попадает.

Видно было, что Кайманов тревожится, но заметил это лишь Андрей. Знал он и то, что вмешаться сейчас в его затею — значило бы подорвать авторитет зеленых фуражек. Яков не вмешивался.

Все с интересом наблюдали за приготовлениями.

Один из сыновей Фаратхана тщательно зарядил ружье: сначала насыпал порох, потом забил пыж — дослал в ствол шомполом пулю и заткнул ее вторым пыжом, аккуратно вырезанным из пробки.

— Господин Фаратхан, — спросил Самохин, — покажите, пожалуйста, где можно стрелять?

— За домом — гора. Против горы, пожалуйста, стреляйте, — ответил немало заинтересованный Фаратхан.

Андрей попросил кусок шпагата, с помощью Кайманова продел его по верхнему краю бумажки вдоль сгиба листков, приложил бумажку с «молитвой» к груди, концы шпагата перебросил через плечи за спину, сам встал между двумя деревьями с невозмутимым видом, шагах в пятнадцати от остальных.

— Ну, Ашир, бери харли, проверь мою молитву, — сказал он. Андрей понимал, что игра заходит слишком далеко, но Ашир должен был поверить в его ай-дога.

— Что ты, что ты, горбан! — испуганно замахал руками бедный Ашир, — разве я могу!

Он весь затрясся от страха и на четвереньках полез с кошмы, на которой сидел.

— Клычхан! — сказал Андрей. — Я думаю, у вас сердце мужчины. Возьмите ружье и проверьте, как защищает меня моя ай-дога.

Андрей, улыбаясь, с невозмутимым видом встал перед Клычханом. Тот поднял ружье, стал целиться ему в грудь.

— Остановись, Клычхан, — сказал Фаратхан. — У аллаха много правоверных. Он может не рассмотреть сквозь листву этой чинары ай-дога на груди нашего достопочтенного гостя. Я не хочу, чтобы в моем дворе произошел несчастный случай. Чего стоит эта бумага, мы узнаем без риска пролить кровь.

С видимым сожалением, пожав плечами в знак того, что воля хозяина дома для него закон, Андрей снял с груди свою ай-дога, зацепил шпагат за сучки, повесив бумажку между деревьями, отошел в сторону.

Фаратхан взял из рук Клычхана харли, поставил перед собой сошку — длинную палку с развилкой на конце, в развилку положил цевье ружья, тщательно прицелился.

Раздался выстрел. Тетрадный листок взметнулся белой птицей, перекрутился вокруг шпагата, закачался из стороны в сторону. Гости Фаратхана бросились к нему. Листок оказался нетронутым.

— Ай, би-и-и... Вох! — раздались удивленные возгласы. — Лечельник, вы настоящий святой человек, совсем как мулла!

— Я не мог промахнуться! — воскликнул удивленный не меньше других Фаратхан. — Все видели, как взмахнула белыми крыльями ай-дога!

Действительно, и слепому было видно, что пуля угодила позади бумажки в пень арчи на склоне горы. От пня откололась белевшая свежей древесиной щепка.

Андрею стало весело. Опыт удался. В элементарном учебнике физики можно прочитать, что пуля в полете уплотняет перед собой воздух. Этот воздух и отбрасывает бумажку, оставляя ее невредимой. Фаратхан и его гости физику не учили. Удивленно рассматривали они листок с непонятными письменами.

— Ай, какая хорошая ай-дога! — с притворным восхищением воскликнул Фаратхан. — Как жалко, как жалко, что такого большого начальника, как вы, господин старший политрук, — Фаратхан приложил руку к груди, поклонился Самохину, — она все-таки не спасла от пули.

— Скажи ему, Яков Григорьевич, — попросил Андрей Кайманова, переводившего и комментировавшего весь разговор, — что такая же ай-дога есть у меня на груди. Она отвела пулю от сердца, и только поэтому пуля попала в руку.

Фаратхан и гости принялись одобрительно ахать, Клычхан хотя и сдержанно, но тоже выразил свое изумление, но — Андрей это видел — не поверил в его чудесную ай-дога. Тем не менее Клычхан с затаившейся в глазах усмешкой сидел и молчал.

А безмятежно улыбавшийся Самохин ловил на себе недоумевающие взгляды гораздо более глубокого смысла: видно, молва о странном замполите, что и Хейдара от пули Галиева спас, и Оразгельдыева от трибунала отвел, и с Сюргуль дружбу водит, — докатилась и сюда.

— А теперь, Ашир, — предложил Кайманов, — давай-ка, брат, проверим твою ай-дога. Может быть, ты ее уже проверял? Мулла в тебя стрелял? Или нет?

— Н-но, — воспротивился Ашир, — ты что, думаешь, я дурак. Я за нее мешок угля отдал, но так, как начальник Андрей, перед заряженным харли не стану.

Поскольку все расположились у пня, рассматривая след пули, Самохин прицепил бумажку, на которой была написана ай-дога Ашира, прямо на пень.

— Проверь сам. Может, и это сделать боишься? — сказал Кайманов.

Фаратхан приказал еще раз зарядить ружье. Ашир положил его цевьем на сошку, тщательно прицелился и влепил пулю в самую середину своей ай-дога.

Удивленные возгласы раздались со всех сторон.

Ашир схватился за голову.

— Вай! — воскликнул он. — А если бы она не на пне, а на мне висела?!

— Дорогой Ашир! — так, чтобы его слышали все присутствующие, сказал Андрей. — Я с большим удовольствием дарю тебе эту мою ай-дога. Какая она есть, ты сам видел. Пусть защищает тебя от пули и хранит тебя от всех бед!

Яков перевел торжественную речь Андрея, а сам подумал: «Хорош бы ты был, отчаянная голова, вздумай Клычхан нажать спусковой крючок». То, что он не нажал его, подтверждало: Клычхан знал, в чем дело. Знал и молчал.

Андрей свернул свою ай-дога в несколько раз, закатал ее тугой трубочкой, вложил в кубышку-ладанку, висевшую на шее у Ашира; Тот с благодарностью двумя руками схватил его здоровую руку:

— Ай, сагбол, ай, сагбол, джан брока чара, Андрей-ага! Ты мне так широко открыл двери солнца в светлый храм аллаха, что он теперь, наверное, увидит и защитит бедного Ашира! Ай, какой ишак! Какой ишак, старый Ашир! Мулле поверил! Целый мешок угля отдал! Пропал мешок угля! Пропал бы и сам бедный Ашир!

— А если знаешь, что ты ишак, — вполголоса сказал раздраженный всей этой сценой Фаратхан, — зачем сел за стол вместе с людьми? Да извинят меня мои уважаемые гости, но этот недостойный рассердил меня своим неприличным криком.

Клычхан вскочил на ноги:

— Ты нарушил закон, Фаратхан! Ты оскорбил гостя!

— Что ты, что ты, — ласково возразил Фаратхан. — Только из уважения к нашим глубокоуважаемым гостям, которых все мы очень любим, я не сказал этому недостойному, которого никто в гости не звал, то, что хотел бы сказать. Я слишком люблю Советы, слишком уважаю наших дорогих гостей, чтобы произносить в их присутствии грубые слова...

— Ты, Фаратхан, сейчас ласковый, как лисий хвост! — сверкая глазами, продолжал Клычхан. — Разве не ты всем говорил, что русские едят людей, русские — звери, русские — воры?

Фаратхан с искренним изумлением воздел руки к небу, призывая аллаха в свидетели, что ничего подобного он не говорил.

— Тебе, Клычхан, наверное, солнце голову напекло. Я всегда любил Советы! За клевету ты мне ответишь, Клычхан! Я сейчас же сообщу военному судье, чтобы тебя наказали, и строго!

Фаратхан глумился над Клычханом, но его холеное лицо выражало презрение не только к Клычхану. Фашистская пропаганда внушала зажиточным иранцам, что Иран в переводе на все языки мира — дом арийцев, дом расы господ. Подчеркнутая воспитанность Фаратхана происходила не от интеллигентности, а от самомнения. Но ни Самохин, ни Кайманов не имели права поставить на место зарвавшегося «хозяина» округи. Эту миссию взял на себя Клычхан.

— Богачи есть богачи! — с пафосом воскликнул он. — Их языки лживы и ядовиты, как жало змеи. Фаратхан пригласил вас на той! Но разве это настоящий народный той? Смотрите, кто здесь стоит! Толстые животы, холеные руки! Если ты, Фаратхан, за Советы, за наш бедный народ, пойдем к нам на той! Настоящий народный той!

— Конечно, пойдем. Я пойду, вся моя семья и мои друзья тоже пойдут, — сказал Фаратхан.

Среди присутствующих, крайне недовольных поведением Клычхана, поднялся ропот. Фаратхан отдавал приказания слугам, собирая свою родню.

— Ну вот и раскрыли карты наши друзья, — наклонившись к Самохину, вполголоса проговорил Кайманов. — Схема смуты: Клычхан — «за бедных», Фаратхан — «за богатых». Оба учиняют видимость потасовки. Мы пытаемся восстановить порядок, и тогда «бедные» направляют оружие против нас.

— Будем надеяться, что бедные не подведут, — так же вполголоса отозвался Самохин и уже громко обратился к Фаратхану: — Нам очень неприятно, господин Фаратхан, что здесь получился маленький спор. Но если вы согласны идти на праздник простого народа, мы приветствовали бы такое решение: разъяснение ноты Советского правительства, наверное, захочет услышать и простой народ...

— Сагбол! Коп-сагбол за такие замечательные, мудрые слова! — Фаратхан весь расплылся в радушной улыбке.

— Сагбол и вам, господин Фаратхан, — поклонился Яков. — Это ваши слова как раз совпадают с нашим желанием. Чем больше мы встретим людей и побеседуем с ними, тем лучше...

Фаратхан велел подать коней, легко вскочил в седло.

В сопровождении своих гостей, родственников и слуг он направился туда, где блестела сквозь зелень кустов горная речка, питавшая лоскутные поля, раскинувшиеся в скудной пойме. По берегам речки расположились группами сотни людей, собравшихся на той. Среди гражданских тельпеков и халатов — несколько десятков военных в зеленых фуражках.

— Вот и Ак-Хоудан — Белый Пруд, по-местному Глаз неба, — проговорил Кайманов, указывая на блестевший среди зелени омуток. — Аким Спиридонович уже здесь, только его машину не вижу.

Яков и Андрей хотели пропустить вперед Фаратхана и его группу, но самый богатый человек аула и его приближенные предупредительно придержали лошадей, пропуская впереди себя пограничных начальников, вместе с которыми оказался и Клычхан.

Дорога — узкая каменистая тропа, петляющая по дну ущелья. За каждым камнем, обломком скалы или пнем могла быть засада.

Самохин поправил маузер, уложил поудобнее деревянную кобуру, чтобы можно было ее быстро открыть, подумал: «Не то что маузер достать, глазом не успеешь моргнуть, если за этими скалами действительно кто-то есть».

Андрей полагался на Кайманова, его опыт, знание местных условий, но даже ему, видавшему виды человеку далеко не робкого десятка, решение ехать на той к Фаратхану представлялось безрассудно смелым.

Клычхан, не скрывая своего торжества над советскими военными, так доверчиво попавшими в ловушку, решил, очевидно, поработать на публику, которой вокруг него с каждой минутой становилось все больше.

— Вот настоящий народный той, — сделав жест в сторону реки, куда все стремились с разных сторон верхом на ишаках и пешком дехкане, воскликнул он. — Смотрите, сколько людей нас ждет! Вы пришли, как приходит прохлада в летний зной, как приходит в сады аллаха весна после зимы! Поэтому мы так горячо приветствуем вас! Вы — наши братья!

— Очень хорошо, что у вас так понимают наш приход, — отозвался Кайманов. — Мы тоже так считаем: кто живет своим трудом, во всех странах друг другу братья.

— Но иногда братьям тоже надо быть осторожными, — заметил Клычхан. — Когда начальник Андрей надел на себя ай-дога и я целился в него из харли, я его проверял: смелый ли он человек? Для нашего дела нужны очень смелые люди! Я-то ведь знаю, от пули никакая ай-дога не спасет. Теперь я вижу: вы с начальником Андреем очень смелые люди! Мои враги говорят: «Клычхан такой, Клычхан сякой, его люди — бандиты, с самим правительством начали войну. А разве сделаешь революцию, если будешь богатых щадить? Теперь, когда я скажу: Кара-Куш и Андрей с нами, все курды пойдут за мной!

Кайманов рассмеялся, сказал так, чтобы его слышали окружающие:

— Ну кто там за тобой пойдет, когда сейчас уже люди говорят: «Дорогу Клычхана переходишь, сотвори молитву аллаху».

— Кто так говорит? — насторожился Клычхан.

— Люди... Думаешь, пойдет к тебе Оман Карьягды, сына которого Азата ты убил?

Клычхан гневно нахмурил брови: такой поворот вовсе не входил в его расчеты.

— Или ты думаешь, пойдет за тобой Мамед Нияз, у которого ты взял двадцать барашков?

— Я взял барашков для революции, — все больше хмурясь, с пафосом ответил Клычхан. — В вашей стране люди для революции отдавали все. Мне ваш комендант рассказал, как делал революцию Ленин.

Самохин и Кайманов переглянулись: оказывается, Ястребилов вооружил Клычхана ни много, ни мало революционной теорией?

— Ну и что ж вам рассказывал наш комендант? — спросил Самохин.

— Он сказал, — ответил Клычхан, — что настоящий революционер всегда борется за интересы народа. Тогда самый последний бедняк, самая обездоленная женщина с радостью отдаст такому вожаку последний чурек, потому что будет знать, этот чурек пойдет на справедливое дело...

— А вы знаете, он вам все правильно сказал, только не понимаю, зачем, — проговорил Самохин. — Вы ведь и сами грамотный человек, наверное, понимаете, что такое революция, а что — обыкновенный грабеж.

Андрей увидел, что полковник Артамонов дожидается их в окружении старейшин ближайших аулов, на берегу Глаза неба, где под тенистыми деревьями женщины уже расстилали ковры, ставили угощение.

Кайманов и Самохин спешились, доложили полковнику о прибытии.

Подъехала группа Фаратхана, началась церемония с взаимными приветствиями, вежливыми вопросами о здоровье, о делах, о семье.

В это время на вершине двугорбой сопки появилась поставленная вверх корнями арча. Это значило, что иранские отряды охраны порядка и советские воинские подразделения перекрыли все входы в долину.

Из-за склона сопки показалась «эмка», остановилась у края протянувшегося вдоль берега поля.

Из «эмки» вышел крайне озабоченный Вареня´, направился к полковнику, перебегая с межи на межу, но не успел он сделать и нескольких шагов, как те, кто был от него неподалеку, с приветственными криками устремились к нему, подняли Вареню´ на руки.

— Что это они там делают? — с тревогой спросил полковник.

— Чествуют нашего Вареню´ за отпущенного домой черводара, — сказал Яков. — Помните, вы ехали в Кара-Кумы на мотоцикле, а к Варене´ у дороги сам хан подходил?

— Так это ж я того черводара приказал отпустить, — сказал Аким Спиридонович. — Какого ж черта не меня, а его на руках носят?

— Да, но обещал-то отпустить Вареня´? Обещание выполнил. Влиятельный человек. К тому ж — мусульманин...

— Давай мне сюда скорей этого мусульманина. Уж не нарочно ли они его в окружение берут?

Вареня´ и сам всеми силами пробивался к начальнику отряда, но доложить о выполнении задания не успел, с такой стремительностью стали развиваться события.

В конце долины показался джигит, низко пригнувшийся к холке лошади, скачущей во весь опор. Рядом скакала вторая лошадь светлой масти. Прошла какая-то минута, и вслед за скакавшим на ахалтекинце джигитом вынеслась из-за склона сопки целая группа всадников. Наткнувшись на оцепление, всадники рассыпались веером, скрылись за ближайшими сопками.

Самохин не верил своим глазам, но в кровном ахалтекинце по белой звездочке на лбу, белым чулкам, характерному поставу сухой, словно точеной, головы, по вытянутому вперед храпу он безошибочно узнал своего Шайтана, а в сидевшем на нем, пригнувшемся к шее коня джигите — бывшего своего коновода, Оразгельдыева. Рядом скакал оседланный, но без седока серый в яблоках Репс.

Сейчас уже можно было рассмотреть, что руки и лицо Оразгельдыева выпачканы кровью, а сам он едва держится в седле. Несколько человек бросились навстречу ему, взяли лошадей под уздцы, повели к месту, где у Глаза неба стояли со старейшинами аулов советские начальники.

— Товарищ полковник! Товарищ старший политрук! Не верьте Клычхану! За теми сопками сотни людей с оружием! Их привел сюда по приказу Клычхана бандит Аббас-Кули!

Клычхан пришел в ярость:

— Замолчи, проклятый щенок! Я своими руками вырву твой поганый язык, но не позволю тебе поссорить меня с моими друзьями!

— Шакалы твои друзья, Клычхан-ага! Не ты ли мне, когда границу перешел, сказал: «Фаратхан дает тебе сроку четверть Луны. Если не убьешь Кара-Куша, я сам убью тебя?»

— Правоверные! — завопил Клычхан, — он лжет, этот выродок, хоть он и сын моего брата!

Откуда-то раздался выстрел. Оразгельдыев стал медленно сползать с седла, его подхватили, уложили на кошму, начали перевязывать. Толпа расступилась. Перед Клычханом оказался торговец углем и дровами Ашир. Он сказал что-то двум здоровенным курдам, бывшим до этого в свите Фаратхана. Те неожиданно схватили Клычхана за руки, повисли на нем, не давая двинуться.

— Давлетхан! Атабашлы! Что это значит? Прочь от меня!

— Сейчас Ашир тебе все скажет, — ответили те.

— Проклятые предатели! Клянусь аллахом, все вы будете болтаться на веревках вниз головами!

— Помолчи, Клычхан, — сказал один из державших его бывших сообщников. — Яш-улы, — обратился он к Аширу, — давай, говори скорей. Очень трудно его держать.

— Я скажу! Я всем скажу! — вытаскивая из-за отворота халата сложенную в несколько раз затасканную газету, проговорил Ащир. — Ты, Клычхан, всем раздавал этого кара-курта. — Он ткнул пальцем в то место, где рядом с названием жирным пауком была обозначена свастика: — Ты требовал, чтобы мы вербовали людей для твоих кровавых дел! Вот он твой кара-курт! Так мы поступаем с ядовитыми гадами!

Ашир разорвал газету, бросил ее к ногам Клычхана.

— Он все врет, правоверные! — в ярости закричал Клычхан. — Он предает революцию!

— Твоя революция еще не началась, а горе уже входит в наши дома! — продолжал Ашир. — Советы пришли, и триста тысяч мужчин вернулись к своим женам, невестам и матерям. А ты хотел их на смерть послать? Хотел устелить ими путь Гитлера в нашу страну? Но мы не отдадим своих сыновей за твоего Гитлера, будь он проклят и будь проклят ты сам!

Поднялся шум, в задних рядах вспыхнула перестрелка, но тут же стихла. В центре круга, не вмешиваясь, но готовые ко всему, стояли пограничники, наблюдая, как пытались навести порядок люди Фаратхана. Перед Андреем мелькнуло на миг его налитое плохо скрываемой злобой лицо, заметил старавшегося вырваться Клычхана, но не видел стоявшего перед ним Ашира, которого почему-то уложили рядом с залитым кровью Оразгельдыевым. Обоих спешно перевязывали врачи Махмуд Байрамов и санинструктор Скуратович.

К полковнику наконец-то продрался растрепанный, в растерзанной рубахе с оторванными пуговицами переводчик Вареня´.

— Товарыщ полковник! Узнав! Треба швыдче! Бо замордують их хваратхановы каты! Четверта хата з другого краю Хваратханова аула! Там Хейдар! Мои знакомци мени правду сказалы! Ичан, мабудь, теж там!

— Давай, Андрей Петрович, — распорядился полковник, — в твоем распоряжении взвод под началом сержанта Гамезы, скачите туда.

Андрей был уже в седле. Спустя минуту он уже скакал во главе небольшого отряда по направлению к аулу.

Спешились у четвертого от противоположного конца улицы дома, окруженного пристройками, навесами от солнца.

Во дворе два дюжих молодца в халатах и тюбетейках с невозмутимым видом укладывали возле дувала корявые стволы саксаула.

Андрей понял: сторожа. Гамезе приказал обыскать все помещения. Когда тот доложил, что ни Хейдара, ни Ичана нигде нет, приказал:

— Разбирайте саксаул.

За дровами, прямо в стене дувала, открылась небольшая дверца, за ней — глинобитная пристройка.

Самохин распахнул дверцу, увидел бледного, крайне изможденного старика, зажмурившегося от яркого света, с трудом узнал в нем Хейдара.

Держась за косяк двери, Хейдар сделал шаг навстречу Андрею, нерешительно остановился, боясь поверить в спасение. Самохин обнял его, почувствовал под руками костлявые лопатки, высохшее от недоедания и горя тело, бережно вывел Хейдара из землянки.

— А где Ичан? — заглянув в мазанку, спросил Андрей.

Хейдар с трудом открыл глаза, посмотрел в лицо Самохину, смахнул застрявшие в уголках глаз и глубоких морщинах слезы. Опустив голову, он некоторое время молчал, наконец негромко сказал:

— Очень сильно били Ичана... Ни слова не выбили... Легкие у него слабые... Был бы поздоровее, может быть, пожил бы еще наш Ичан...

Москва — Ашхабад — Москва

1965 — 1969 годы