Господа очень вежливы.

Их корректность не оставляет сомнений в том, что они чиновники тайной полиции.

Они знают, что по особому разрешению мне дозволяется постоянно выезжать к моему мужу в Бельгию («выезд за границу отныне требует специального разрешения…»), им также известно, что мне дозволено сохранить немецкий паспорт, хотя после замужества я стала бельгийкой, — все это им известно, разумеется, «хотя… — один из них иронично улыбается, — с таким интернационализмом мы сталкиваемся редко: муж-бельгиец живет в Брюсселе, жена-бельгийка и одновременно немка проживает в Берлине да еще и родилась в царской России, да к тому же мать, дочь и племянница — переселенцы из большевистской России, ну да, да…». Я обеспокоена. Что же нужно в действительности «вежливым господам»?

Они объясняют мне. И как бы случайно задают вопросы попеременно. Допрос?..

— Что вы, милостивая госпожа, ничуть. Всего лишь парочка уточнений. Ничего особенного… просто отношение вашего мужа к новой Германии, его и его друзей… нейтральное, тенденциозное, критическое?.. Не пытался ли он оказать на вас политическое давление?.. Нет, ну хорошо… тогда все в порядке… мы хотели всего лишь удостовериться… собственно, мы были уверены… но по долгу службы обязаны проверять все подозрения — даже когда узнаём анонимно… в большинстве случаев это завистники или пустомели — вот как и в данном случае… просим прощения за вторжение, сударыня. Хайль Гитлер!

Господа делают вид, будто кланяются, и уходят.

Я изображаю улыбку и провожаю их. Когда дверь за ними захлопывается, перевожу дух.

Было ли это первое предупреждение?

Но долго размышлять об этом некогда, мне нужно на спектакль. Это сотое представление нашей пользующейся успехом постановки «Любимой» Хайнца Кобьера. Мои партнеры Карл Раддатц и Пауль Клингер.

Спектакль желает почтить своим присутствием Геббельс со свитой. Слабость Геббельса к искусству, в особенности к его представительницам, общеизвестна. Он не пропускает ни одной возможности, так что ничего удивительного в его визите в театр нет. Поразительно другое.

Мама редко выходит из дому, но сегодня вечером она сидит в директорской ложе, и министр во время антракта высказывает пожелание познакомиться с ней.

Сквозь дырку в занавесе я наблюдаю за встречей. Странно, Геббельс уже после нескольких слов покидает ложу. «Нелюбезный патрон», — думается мне. Дома после спектакля мама с полным удовлетворением слово в слово передает свой диалог с министром:

«— Я не понимаю вашего беспокойства, сударыня! Разве ваша дочь не сделала при нас весьма успешную карьеру? Разве мы не оказывали ей всемерную протекцию?

— Вы, господин министр? Я нахожу это несколько преувеличенным. У моей дочери было имя уже задолго до 1933 года, и не только в Германии. О вас же, напротив, я услышала только после 1933 года, правда слышала много, признаю, в связи с профессией моей дочери…»

В эту ночь я плохо сплю. Просыпаюсь от любого шума. Я уже не раз слышала, на что способен Геббельс, когда задевают его самолюбие.

На рассвете перед нашей дверью тормозит машина. Я встаю. Гестапо имеет обыкновение приходить рано утром, как мне уже известно.

Жду звонка. Но машина отъезжает.

И все же мы пока еще не отделались от доктора Геббельса и «Любимой»: постановка выдерживает сто пятьдесят представлений. Итак, снова «юбилей». Геббельс самолично вручает нам два дуэльных пистолета времен Французской революции, которые, как реквизит, играют важную роль; он вручает их вызолоченными в качестве дара.

Раддатц ненавидит Геббельса и не делает из этого тайны. Его беспечность граничит с самоубийством.

— В сущности, я мог бы теперь вызвать вас на дуэль, господин министр, или вы находите это опасным? — ухмыляется он, когда тот вручает ему пистолеты.

— С вами — нет, — парирует Геббельс, — просто это было бы не совсем честно с моей стороны, я хороший стрелок, и вас я бы наверняка ухлопал!

Этот раунд остается за Геббельсом, а следующий — за Раддатцем. Лида Баарова, красивая, изящная чешка, — большая любовь маленького доктора. Фильм «Баркарола» делает ее популярной во всей Германии. В кругу артистов и вне его хорошо известно, что Геббельс часто навещает Лиду Баарову в ее доме в Кладове. Этим он выводит из себя даже фюрера: Гитлер энергично советует Геббельсу снимать свои комплексы, вызванные косолапостью и маленькой, «абсолютно негерманской фигурой» не тем, что он, используя министерский пост, пытается переспать со всеми подряд смазливыми рослыми актрисами. А одна из них к тому же чешка… Либо он заботится о своей семье, и прежде всего детях, либо подает в отставку… Геббельс не подает в отставку. Он расстается с Лидой Бааровой.

Но не сразу. Пока он еще навещает ее, сохраняя «маскировку»: до или после своего рандеву он наносит краткий визит тому или иному известному коллеге прелестной Лиды Бааровой, чтобы внешне все выглядело пристойно. Так, иногда он приезжает и ко мне, к крайнему маминому неудовольствию. Ничто не властно заставить ее встретить гостя или сделать приветливую мину. Когда министр приезжает, она скрывается. Слава Богу, она хоть понимает, что я не могу заставить стоять под дверью министра, правда не более того.

Итак, Геббельс заскакивает «на минутку».

Я с Раддатцем и другими коллегами сижу в моем маленьком домашнем баре на антресолях, куда ведет узкая кованая лестница. На верхней площадке стоит деревянная скульптура в метр высотой, готическая Мадонна. Сама же лестница в полумраке и освещена лишь фонарем с двумя мягко светящими свечами. Это создает настроение, а для тех, кто знает каждую ступеньку, не опасно. Геббельс же, с трудом передвигающийся на коротких ножках, запинается о ступеньку, спотыкается об основание скульптуры, виснет на ней и скатывается по лестнице обратно вниз; еще во время падения он судорожно обхватывает тяжелую деревянную фигуру, безуспешно пытаясь найти в Мадонне опору…

Мы вскакиваем, страшно напуганные, один Карл Раддатц звонко хохочет.

— Что-то новенькое, господин министр, — радостно ухмыляется он, — совсем уж небывалое: ну и как ощущения в объятиях святой девственницы?..

Из властей предержащих Третьего рейха и их высокопоставленных гостей «падшим» я видела лишь Геббельса — с другими сталкиваюсь или знакомлюсь по другим поводам.

Геринг, «верный рыцарь фюрера», «имперский егермейстер», фанатик униформы, знает толк в представительстве, или, точнее говоря, он умеет принять людей, придать государственным приемам внешний эстетический лоск.

Так, во время приема короля Югославии Павла Шарлоттенбургский замок освещен только свечами. На столах изумительный старинный фарфор, дорогой хрусталь; прелестные цветы — замечательная декорация. Мой сосед за столом Эрнст Удет, к этому времени уже ставший «генералом дьявола», как его позднее назовет Карл Цукмайер*. Этого всемирно известного мастера высшего пилотажа я прежде часто встречала у Ульштайнов.

Мне бросается в глаза, что бокал Удета все время пуст. Кельнеры обносят его. Я спрашиваю о причине. Он отвечает мне тихо, что «Герман» (Геринг) строго запретил ему пить. В этот момент Герман не смотрит в нашу сторону. Тогда Удет молниеносно меняет свой пустой бокал с моим, быстро приветствует меня, приподняв его, и осушает одним махом. Уловка в течение вечера удается еще несколько раз. Теперь Удет в прекрасном настроении; он веселится, как большой ребенок, ибо снова оставил Геринга в дураках.

— Я их выношу только со спиртным, — шепчет он мне, — со спиртным их еще всех можно вытерпеть, только со спиртным…

Именно Удета Гитлер и Геринг делают ответственным за провал «воздушной битвы за Англию» в 1941 году. И он кончает жизнь самоубийством.

Государственный прием в честь Муссолини в мюнхенском Доме искусств. Дочь Ада сопровождает меня, хотя и сопротивлялась до последнего. Хоть она молода и политически неангажированна, ее всякий раз охватывает беспокойство, тревожное предчувствие, когда мне снова приходится присутствовать на официальном приеме. Мама убеждает ее, что я должна ответить и на это приглашение, если мы не хотим поставить всех под удар. Улицы, примыкающие к Дому искусств, перекрыты. За спинами эсэсовцев толпятся зеваки. По громкоговорителям объявляют о прибытии гостей, толпа аплодирует в зависимости от популярности визитера. В качестве церемониймейстера выступает господин в темном одеянии в стиле рококо; он отчетливо называет имена прибывающих…

В холле Гитлер, его приверженцы и господа из протокольного отдела приветствуют каждого гостя по отдельности. Нас с Адой проводят за стол неподалеку от центрального стола. Зал уже почти заполнен, вскоре прибывают и итальянские гости: Муссолини в сопровождении своего зятя, итальянского министра иностранных дел графа Чиано и итальянского посла в Берлине графа Аттолико, окруженные свитой адъютантов. Сцена, достойная театральных подмостков: подтянутые фигуры в эффектной форме. Муссолини удается сохранять эту позу на протяжении всего обеда…

После трапезы гости расходятся по различным залам. Меня просят перейти в маленький салон, куда направляется и Муссолини с небольшой частью своего окружения.

Аду один из адъютантов препровождает за стол «вождя». Позднее она проклинает «испорченный вечер». Гитлер снова разглагольствует о якобы феноменальных немецких открытиях, о синтетическом чулочном волокне и подобных «интересных» вещах.

Я пью крепкий кофе в обществе Муссолини и графа Чиано. Мы говорим о немецком и русском театре. В ходе беседы с Муссолини слетает вся его деланная сановность, и он оказывается образованным и начитанным собеседником. О политике не говорится ни слова.

Внезапно сцена меняется.

За наш стол садятся Геббельс и его жена. Геббельс, впрочем как всегда, склонен иронизировать. Он что-то говорит Чиано, что я не совсем понимаю, однако выражение лица графа красноречиво. Следствие этого потрясающе: Чиано резко встает и покидает помещение. Геббельс семенит вслед за ним и через переводчика пытается объяснить, что тот его неправильно понял. Но это уже ни к чему не приводит. Ситуация не сглаживается, атмосфера остается натянутой.

Появляется Ада. «Я больше не могу», — шепчет она мне. Я приношу извинения, и мы отправляемся в гардероб.

Один из адъютантов перегораживает нам дорогу:

— Сударыни, вы не можете покинуть общество, пока не уйдет фюрер.

Ада находчиво и холодно возражает:

— Если мне нехорошо, я вольна поступать так, как мне нужно!

Она берет меня под руку и велит вызвать наш автомобиль с шофером.

С этого дня в рейхсканцелярии меня вычеркнули из списка приглашаемых лиц.

Также и «вождь» больше не считает меня достойной поздравлений со «счастливым Рождеством», как всего лишь год назад. Тогда я снималась в Париже и уже заказала место в спальном вагоне в Берлин на 23 декабря. Заезжаю в отель, чтобы забрать чемоданы, и от имени германского посольства мне вручают огромный пакет с шоколадом, пирожными, орешками, сдобой. Но самое удивительное находится на дне пакета: портрет Гитлера с его собственной поздравительной надписью. Что делать со всем этим?..

Мне приходит в голову фантастическая идея: шоколад, пирожные, орешки и т. д. я обмениваю на контрабанду — дорогие духи и другие подарки, а Гитлер вместе со своим «посвящением» прикрывает эти преступно дорогие «таможенные» товары. Пакет настолько тяжел, что его пришлось поставить в купе на пол. Проводник добродушно предупреждает меня:

— На границе, досточтимая госпожа, не знают снисхождения. Таможенники и СС захотят посмотреть, что там, вам придется раскрыть пакет…

«Знаю», — мысленно улыбаюсь я.

Проводник оказался прав. На германской границе я должна открыть пакет. И вновь я улыбаюсь, но уже не мысленно, и стараюсь скрыть внутреннее беспокойство — удастся ли проделка!

Таможенник и эсэсовец таращатся на лик вождя, а затем переводят взгляд на меня — потрясенно, слегка недоверчиво…

— Что это? — спрашивает один из них не очень-то умно.

— Фюрер, — отвечаю я сухо.

— Его портрет, вы имеете в виду…

— Вот именно…

Теперь наступает решающий момент: человек наклоняется к портрету и остается в полусогнутом положении, как будто его схватил радикулит. Глаза расширяются, он обнаруживает дарственную надпись, прочитывает ее, благоговейно бормоча: «Госпоже Ольге Чеховой в знак искреннего восхищения и уважения. Адольф Гитлер».

Человек, дернувшись, распрямляется, словно его укусил тарантул, вскидывает правую руку вверх, молодцевато выкрикивает: «Хайль Гитлер!», подает знак своему товарищу и почтительно покидает купе.

А контрабандные мыло и духи еще долго доставляли мне и моим дамам особую радость…