Что меня поддерживает в последующие годы, так это учеба в Московском Художественном театре Станиславского.

Константин Сергеевич Станиславский — крупный мужчина, у него белые как снег волосы, кустистые черные брови и завораживающий взгляд. Его появление, как нечто само собой разумеющееся, тотчас вызывает у всех уважение и почитание, прежде всего, конечно же, у молоденьких актрис. Его критика объективна, порой едка, однако педагогический талант потрясающ. Споры о своем методе, о разных интерпретациях пьес он не только поддерживает, но и поощряет. Порой они длятся до самой генеральной репетиции. В остальном он требует четкой дисциплины и безусловного вживания в ткань произведения: каждый актер, независимо от того, играет он главную или второстепенную роль, за час до начала спектакля обязан быть в гримерной, чтобы спокойно подготовиться и сконцентрироваться. Если он приходит на репетицию или спектакль поздно, то на первый раз получает предупреждение, во второй раз платит пять, в третий десять рублей штрафа. Если же гулена неисправим, то может рассчитывать на увольнение без предупреждения за «неуважение к труппе». Я не помню, чтобы кто-нибудь из нас доводил дело до этого.

Перед каждым студийцем ставятся многочисленные и разнообразные задачи. Так, к примеру, мы по очереди дежурим за кулисами на вечерних спектаклях, помогая помощнику режиссера, следя за реквизитом и в целом наблюдая за тем, чтобы за сценой все шло без сучка без задоринки. В качестве помощников нас привлекали и к работам сценографа, который предлагал свои эскизы в виде миниатюрных моделей сначала соответствующему режиссеру, а затем Станиславскому. В студии нам, естественно, давали разнообразные уроки и по самой специальности — от пантомимы через ритмическую гимнастику и постановку дыхания до уроков музыки и лекций по истории театра и костюма.

Если пьеса в студии разучена настолько основательно, что она уже на подходе, то начинаются еще более многочисленные живые прогоны, которые заканчиваются только тогда, когда руководитель студии Евгений Вахтангов или первый режиссер Михаил Чехов посчитают возможным показать пьесу лично Станиславскому. Само собой разумеется, что при такой напряженной работе постоянно возникают моменты горького разочарования и взрывы отчаяния; ведь иной раз мы репетируем по 150–200 раз!

— Я больше не могу! — вскрикивает соученица и падает без сил.

Станиславский бесстрастно комментирует:

— Нет ничего, чего не мог бы актер — когда он талантлив. Если вы другого мнения, то поищите другую профессию.

Постановка любой пьесы от первого рабочего обсуждения до готового сценического воплощения всегда идет по одному и тому же четко установленному пути: прежде чем начинаются какие-либо репетиции, в течение недели читка пьесы по ролям. На этой стадии и речи нет о мимике, жестах или других акцентах. Затем идет разработка хода действия с книгой в руках; потом то же самое и с каждым отдельным актом. И лишь затем нам разрешается постепенно впитывать в себя текст. После такого рода читок-репетиций это, естественно, дается нам относительно легко. Таким образом, «борьбы» с сопротивляющимся текстом не существует.

Правда, этому должно сопутствовать главное: актер обязан обладать «интеллигентным сердцем» — особенно, эстетически развитым органом, который позволяет тонко чувствовать, но который не поддается определению словами.

Из множества выдающихся инсценировок Станиславского одна постановка пушкинского «Моцарта и Сальери» по личным причинам произвела на меня особенно глубокое впечатление: Миша, мой муж, играет Моцарта.

Он, без сомнения, привнес многие существенные черты в трактовку, ему лишь явно не дается изящная грация эпохи Моцарта. Тогда Станиславский распорядился, чтобы он в течение недели обедал у него дома, по-настоящему вживаясь в застольные обычаи XVIII столетия.

Миша ненавидит любое принуждение, в том числе принуждение вести себя безупречно. С тем большим изумлением я наблюдаю за его превращением в грациозного, элегантного, благовоспитанного кавалера эпохи рококо.

Но это перевоплощение на сцене, а дома… Дома он капризный сынок с барственными замашками, которые распространяются и на меня. Здесь все по-прежнему: полумрак, теснота, спертый воздух, брюзжащая больная свекровь с иссохшей, порабощенной няней, и обе ненавидят меня.

— Ты скоро к этому привыкнешь, — сказал мне Миша в наш первый вечер.

И я к этому привыкла — потому что вовсе не занимаюсь этим «домом», потому что наряду с занятиями сценическим искусством изучаю ваяние в Институте изобразительных искусств, читаю Ницше, Шопенгауэра и Толстого, потому что я ухожу в йогу и азиатскую философию.

Так я грежу вне реальности и привыкаю ко многому — в том числе и к совместной постели с Мишей.

Однажды я точно устанавливаю, что беременна.

Мне еще нет восемнадцати. Домашнее окружение угнетает меня, брак с Мишей оказался фарсом. Как и до женитьбы, после спектаклей он снова приводит домой поклонниц из театра.

Я пытаюсь понять, какие последствия в подобных обстоятельствах может иметь рождение ребенка, и, несмотря ни на что, стараюсь радоваться. Мне это не удается. Остается лишь неопределенность и мучительное беспокойство. Ибо помимо личных проблем в нашу жизнь входят события, перевернувшие всю страну: начинается война.

Первая мировая война, о которой поначалу никто и не предполагал, что она выльется в мировую, становится ощутимой и в Москве. Конечно, не так, как в столицах маленьких государств. Россия — огромная империя, и линия фронта находится далеко. И тем не менее теперь каждый день циркулируют противоречивые сообщения и слухи. В воздухе витает такое напряжение, какого мы не знали прежде, и оно заражает любого, не важно, ангажирован он политически или нет.

Я не такая. Я ничего не знаю о патриотизме, партиях или социальных проблемах; я и не желаю об этом ничего знать, я хочу стать актрисой.

Но это всеобщее напряжение усиливает мое внутреннее беспокойство и неуверенность. Я сомневаюсь в своем будущем. Я пытаюсь прервать беременность: принимаю горячие ванны, пью какие-то невероятные чаи, экспериментирую с какими-то сомнительными травами и прыгаю на пол со столов и стульев. Тщетно. Позднее я буду счастлива, что у меня есть ребенок. Но во время беременности нет и намека на подобное счастье.

Тогда я говорю Мише, что жду ребенка.

Он только бросает на меня взгляд, пожимает плечами и уходит из дому.

Я словно в столбняке, бесцельно брожу по улицам, не замечая, что одета слишком легко, и сильно застужаю почки. Мне приходится неделями проводить в постели и пить много жидкости. Я распухаю; можно подумать, что у меня будет двойня. Когда я снова могу встать, часто ухожу гулять, чтобы оказаться подальше от «дома».

Далеко за полдень. Я возвращаюсь с очередной прогулки. Моя комната занята. Мать Миши и няня заняты починкой и штопкой; они разложились со своими вещами, словно собираются оставаться здесь и дальше.

Я прошу их перейти в свою комнату; они обмениваются взглядами, словно две заговорщицы из романа ужасов. Няня глупо ухмыляется; Мишина мать не говорит ни слова и продолжает шить. Мне тяжело стоять с моим отекшим телом. Я ищу стул. На стульях в моей комнате сидят Мишина мама и няня. Я направляюсь к двери соседней комнаты, в которой обычно обитают эти женщины.

Дверь заперта. Я слышу за ней женское хихиканье.

Через несколько минут Миша выходит с девушкой, «не замечает» меня, мимоходом кивает матери и няне и с улыбкой говорит:

— Теперь можете возвращаться…

За три недели до предполагаемых родов я еду с мужем и его матерью на так называемую дачу под Москвой. Дача — маленький, совсем примитивный домик, что снимают лишь на короткий срок.

Поблизости от дачи есть теннисный корт. Миша хорошо играет в теннис. Я сопровождаю его на корт.

Когда мы подходим, как раз заканчивает играть одна юная девушка с подругой. Миша предлагает этой девушке сыграть еще партию и обворожительно улыбается:

— Возможно, мне удастся исправить ваш удар слева…

Они играют и флиртуют. Они так бесстыдно флиртуют и после игры, что у меня сдают нервы: я кричу на Мишу, слезы льются из моих глаз.

Миша раздражен, или, точнее, ему неловко от моей сцены.

Я с яростью смотрю на него. Я еще не знаю, что бессмысленно пытаться удержать мужчину слезами.

Миша просто оставляет меня одну.

Позднее, прямо сразу после нашего развода, он женится на этой девушке…

Я ухожу с теннисного корта так быстро, насколько позволяет мое состояние, и не замечаю, куда бегу. Хочется просто пособирать ягоды в лесу — ни о чем не думая и не анализируя. Лес в этих местах большой и нехоженый. Мне он совсем незнаком.

Время бежит. Внезапно темнеет. Я в отчаянии ищу дорогу. Но ничего не нахожу. Вокруг меня одни тени. Спускается ночь.

Страх охватывает меня — и боязнь медведей.

Я хочу забраться на дерево и переждать там до утра. Но мне теперь не вскарабкаться ни на одно дерево — слишком я тяжелая и бесформенная.

Тогда забираюсь в кусты. Мне холодно. Но усталость побеждает. Я засыпаю.

На рассвете слышу хруст сучьев и звуки, знакомые мне с детства: это ворчание медведя.

Удивительно, но я не очень пугаюсь, может быть, потому, что еще окончательно не проснулась. То ли кошмарное видение потрясло меня в полусне, то ли мной руководит провидение: я предчувствую близкую опасность и тем не менее остаюсь совершенно спокойной, следую за белым пятном, которое высвечивает перетекающие одну в другую картины сна. Световое пятно удаляется. Я бегу за ним, как в трансе, метр или километр — трудно определить.

При этом совершенно отчетливо ощущаю на затылке горячее дыхание медведя.

Вдруг я сильно ударяюсь головой и сразу же прихожу в себя. Я выбежала по лесной просеке к телеге с дровами.

Выстрелы разрывают тишину.

Бледный крестьянин на телеге опускает ружье и ошеломленно смотрит на меня. Его выстрелы отпугнули медведя.

— Ты бежала впереди него как сумасшедшая, — бормочет он испуганно. — В твоем положении… Матерь Божья, спаси и сохрани!

Он крестит меня. Его короткая молитва, похоже, услышана: в целости и сохранности он доставляет меня на дачу.

Мишина мать тотчас едет со мной в Москву в клинику. Миша остается на даче; он обещает приехать, как только придет время родов.

В клинике меня охватывают приступы боли. Во время родов я нахожусь на грани жизни и смерти.

Жизнь побеждает.

Так в мир приходит моя дочь Ада. В мир, в котором бушует война и заявляет о себе русская революция.

Хаос начинается…

Миша пока не видел своей дочери. Он так и не приехал с дачи в московскую клинику. Но вскоре мы снова все вместе: Миша, его мать, няня и я с маленькой Адой. И все продолжается как прежде. С рождением ребенка ничего не меняется.

Я решаю расстаться с Мишей.

И тут происходит нечто, чего мы не предполагали: Мише присылают мобилизационное предписание.

Сначала мы решаем, что это ошибка, потому что он не совсем здоров. Миша отправляется навести справки. Из военного ведомства он возвращается домой пьяным.

— Им нужен каждый мужчина! — истерически кричит он. — Здоровые или больные, теперь все годны! — Он хватает блюдо и бросает его о стену.

Летят осколки. Грохот приносит ему облегчение. Протрезвев на мгновение, решительно и категорично бормочет:

— На войну я не пойду. Не возьму винтовку в руки. Я не стану стрелять в человека…

— Они сошлют тебя в Сибирь, — говорю я тихо, — или повесят…

Миша передергивает плечами:

— Вполне возможно…

Он продолжает пить, безостановочно, до потери сознания. Я пытаюсь удержать его, отнимаю стакан, трясу его и кричу:

— У тебя же вечером спектакль!

Он отталкивает меня и продолжает пить.

Его мать безучастно смотрит на него.

— Почему ты ничего не делаешь? — в отчаянии спрашиваю я ее.

Она равнодушно машет рукой:

— Он как и отец, который пил три дня подряд, потом неделями ни капли и вдруг снова днями и ночами, не прекращая. Я ничего не могу поделать…

Я иду к Станиславскому и объясняю, что происходит с Мишей. Тот внимательно слушает меня. На этот раз он понимает, отчего Миша пьет, говорит он, и подчеркивает: «на этот раз…»

Зато я не понимаю его.

Станиславский терпеливо объясняет: ему нередко приходится заменять спектакли, потому что Миша совершенно пьян. По-видимому, я об этом ничего не знаю?..

— Не имею представления, — отвечаю я потрясенно.

Станиславский верит. Поначалу, добавляет он, пробовали заменить Мишу другим актером, чтобы спасти спектакль. Но публика не принимает замен, она хочет именно его, Михаила Чехова, талантливого и обворожительного.

Станиславский дает указание снять пьесу, в которой должен играть Миша сегодня вечером, и заменить другой. Я умоляю Станиславского предпринять все, чтобы освободить Мишу от воинской повинности: «он не пойдет служить — они заберут и повесят его…»

Станиславский вызволяет Мишу.

Узнав, что я была у Станиславского, Миша падает мне в ноги и клянется, что больше никогда не возьмет в рот ни капли и не будет водить домой «этих девушек».

Две недели спустя ночью он снова приводит домой одну из «этих девушек», а через несколько дней после этого напивается до бесчувствия.

Когда он трезвеет, я с маленькой дочкой покидаю этот дом — навсегда. Я говорю ему, что буду разводиться.

Он идет за мной и снова клянется больше никогда не пить, если я вернусь к нему.

Я не возвращаюсь.

Тем не менее с этого дня он больше не берет в рот ни капли алкоголя и вскоре женится на юной девушке с теннисного корта.

Мы встретимся с ним в Германии. В фильме под моей режиссурой он будет играть одну из главных ролей…