Материалы о Польше собираются, контролируются и анализируются в Polish Research and Analysis Unit. О событиях, как происходящих в Польше, так и предполагаемых, речь идет на ежедневных совещаниях у Новака и Гамарникова, а также на проходящих два раза в неделю заседаниях у американцев, на которые кроме директора польской секции и его заместителя ходили также Завадский, Заморский и часто еще кто-нибудь из редакторов, пользующихся наибольшим доверием. Вопросы, связанные с Польшей, рассматриваются участниками больших программных собраний всей секции, на которых намечаются основные направления деятельности «Свободной Европы» на ближайший год или два. С участия в такой конференции, состоявшейся у озера Штарнберг, я и начал свою работу на станции.

Сегодня, оглядываясь назад, я задумываюсь о том, в каком контексте на протяжении этих семи лет я слышал слово «Польша», и прихожу к выводу, что это всегда была искаженная картина, как бы отражение в кривом зеркале.

Перед выездом за границу в Центре мне разъяснили, на что ориентируется «Свободная Европа» в своей деятельности и какие политические концепции она намерена пропагандировать. Уже в ходе моего первого разговора с Новаком, состоявшегося в начале 1969 года, я убедился, что точка зрения Центра, основанная на хорошем знании методов и целей деятельности мюнхенского филиала CIA, целиком соответствовала действительности. Главные враги смягчения международной напряженности поняли, что открытое наступление на социализм и его завоевания уже не дает результатов. Потерпев серьезные поражения, доктринеры психологической войны занялись поиском новых, более гибких способов воздействия на взгляды и настроения общества в социалистических странах. Они делали ставку на современный ревизионизм как на движение, изнутри подрывающее основы социалистической идеологии, политики и экономики и постоянно прикрывающееся различными псевдонаучными теориями. Одной из разновидностей ревизионизма был и эволюционизм, который проповедовал Мерошевский из парижской «Культуры», хотя настоящие авторы этой теории жили по другую сторону Атлантики.

Новак делал все, чтобы ставка на ревизионизм не была в «Свободной Европе» только пустым словом. Уже на программной конференции в Фельдафинге он много говорил на эту тему и возвращался к ней многократно на заседаниях польской секции. Он старался ознакомить своих подчиненных с основными положениями ревизионизма и добиться использования их в передачах. Следовало, выдавая себя за сторонников социалистической системы, подсказывать, что и как в этой системе можно «исправить», «улучшить» и «изменить» якобы в интересах всего общества. Вскоре, однако, Новак убедился в том, что новые идеи, распространяемые им в соответствии с указаниями американцев, не находят отклика у сотрудников, радиостанции. Такие люди, как Стыпулковская или Тростянко, пожилые, с солидным стажем примитивной антикоммунистической деятельности, не так-то легко соглашались принять новую линию. Ее понимание требовало от них определенных умственных усилий, отхода от избитых штампов, а это было выше их возможностей. Новак пытался обойти их сопротивление и создать новый коллектив, состоящий из молодых сотрудников польской секции. Этот коллектив должен был заняться подготовкой программы, предназначенной для молодежи, в первую очередь студенческой. В то время Новак уже знал о «Мемориале» Куроня и Модзелевского, но не говорил о нем публично и запретил комментировать его в передачах (вероятно, потому, что сам не понимал его содержания).

Я убедился в этом в июне 1965 года. Новак вызвал меня к себе в кабинет и сказал:

— Пан Анджей, я дам вам текст, который недавно получил из Польши. Никому об этом не говорите. Я хотел бы, чтобы вы ознакомились с ним. Через недельку поговорим на эту тему.

Я еще не знал, в чем дело, но заметил фамилию Модзелевского. Новак между тем пояснил:

— Авторы текста — два молодых ученых из Варшавского университета…

— Модзелевского я знаю по университету, — заметил я.

— Вот и отлично, — обрадовался Новак. — Напишите мне, пожалуйста, страничку-две о том, что вы о нем знаете.

Когда я пришел к нему через десять дней, чтобы обсудить текст «Мемориала», Новак сразу же высказал свое мнение.

— Эти авторы — какие-то сумасшедшие фанатики и доктринеры, — сказал он. — Думают и пишут сумбурно. Некоторые места я совершенно не понимаю. Может быть, вы, воспитанный на этом жаргоне, сумеете перевести мне на человеческий язык такую, например, формулировку… — И он начал приводить выдержки из «Мемориала».

Я согласился с Новаком, что текст страдает многословием и путаной фразеологией, но — что меня поразило — он не понимал и тех мест, где авторы «Мемориала» пользовались оборотами, заимствованными у классиков марксистской политэкономии. Может быть, он проверяет меня? Мне было трудно поверить, что он, бывший ассистент кафедры экономики и истории известного в Европе Познанского университета, претендующий на то, чтобы называться энциклопедически образованным человеком, не знаком с элементарными понятиями из области собственной специальности. Нет, это не была проверка моих знаний. Новак, считавшийся на радиостанции одним из главных идеологов антикоммунизма, случайно показал, что не имеет представления об основах марксизма.

Мы разговаривали довольно долго. Наконец Новак принял решение:

— Вы согласны со мной, что этот «Мемориал» представляет собой страшную чушь? Есть в нем, однако, некоторые предложения, лозунги, адресованные авторами известным им группам молодежи, с тем чтобы привлечь эти группы к более тесному сотрудничеству с ними. Они пытаются также, по моему мнению, превратить в лозунги некоторые еще не сформулированные открыто идеи. Я рассматриваю этот «Мемориал» как подтверждение тех уже ранее полученных нами сообщений, в которых говорилось, что в среде польской студенческой молодежи начинается брожение. Теперь вашей задачей будет подготовка тезисов, которые могут настроить молодежь в соответствии с намерениями авторов «Мемориала». Без ссылки на этот документ вы будете предлагать эти тезисы на ближайших собраниях, посвященных молодежным передачам…

Я уже упоминал о том, что после конференции в Фельдафинге я по указанию Новака был включен во вновь созданную молодежную группу. Заморский морщился, но открыто протестовать не решался. Группа собиралась несколько раз в неделю в присутствии самого директора. Новак произносил монологи, а остальные слушали. Мы готовили тексты передач для молодежи. В 1966 году группа начала цикл «Черным по белому», который должен был служить первой ласточкой, предвещающей большие изменения в программах «Свободной Европы». Не обошлось без внутренних трений. Редактором молодежных передач был Розпендовский, выступавший по радио под псевдонимом Юлицкий, — человек, который прежде всего заботился о своих доходах. Наши тексты, шедшие в эфир, нисколько не уменьшали его заработка, но Розпендовский, руководствуясь какими-то высшими соображениями, честолюбием или завистью, заботился о том, чтобы через редакционное сито проходили лишь немногие из этих передач. Даже после этого он откладывал их с недели на неделю, и в конце концов потенциальные авторы выражали все меньшую готовность сотрудничать с молодежной редакцией. Они один за другим покидали поле боя, и в конце концов Розпендовский остался один и был, кажется, очень доволен этим. Новак тоже потерял свой первоначальный энтузиазм и не приходил уже регулярно на собрания. Розпендовский колебался, можно ли начинать собрание без директора, и, когда все начинали уже скучать, кто-нибудь из присутствующих выступал с предложением:

— А может быть, уважаемое собрание согласится перенести дальнейшее обсуждение в помещение, именуемое буфетом? Там, по крайней мере, есть кофе…

И мы шли выпить по чашечке, а там к нам подсаживался еще кто-нибудь, рассказывал какие-нибудь новости, и дело кончалось обыкновенной болтовней.

Так попытка организовать молодежные передачи оказалась неудачной. Удачнее пошло дело у Новака с пожилыми сотрудниками. Увидев, что директор встречается с молодыми, чтобы дискутировать на тему об «улучшении» социализма, а участники этих собраний ходят с книгами и, что еще хуже, эти же книги читает сам Новак, они слегка забеспокоились. И начали мучиться над Джиласом и ломать голову над ревизионистскими проблемами, в которых никак не могли разобраться. Даже Заморский спросил меня как-то:

— Пан Анджей, что такое прибавочная стоимость?

Это новое направление в польской секции не нашло еще в 1965 году открытого выражения в радиопрограммах «Свободной Европы». Позже определенные его признаки начали вырисовываться в текстах некоторых редакторов. Только Тростянко и Стыпулковская, закоренелые и оголтелые антикоммунисты, ничего не смогли изменить в своих передачах.

Несмотря на неудачу с молодежной программой, не получившей такого размаха, какого ожидало руководство радиостанции, Новак не терял надежды. На протяжении всего периода моего пребывания в Мюнхене проблема воздействия на молодежь постоянно стояла на повестке дня. В 1966 году к ней вернулись вновь. Снова был создан коллектив, в задачи которого входила подготовка цикла радиопередач. Год спустя американцы вызвали в Зальцбург всех директоров национальных секций на секретную конференцию для обсуждения и определения основной линии, которой должна была придерживаться «Свободная Европа» в ближайший период. Американцы похвалили Новака за предпринятые им уже попытки подхватить ревизионистские лозунги и потребовали, чтобы эта направленность стала обязательной для радиостанции в целом. Польщенный Новак сказал, что его секция уже начала специальные передачи для молодежи «Черным по белому», идущие раз в две недели по полчаса. Американцы сочли, что этого мало. Они потребовали увеличить количество передач и расширить их тематику, справедливо утверждая, что молодежь в социалистических странах добивается больших успехов в овладении знаниями и с ней нельзя теперь разговаривать языком ее отцов. Обращаясь к молодежи, подсказывая ей способы «улучшения» социализма, необходимо уметь пользоваться Каутским, Бернштейном, Бухариным, Джиласом… Вернувшись из Зальцбурга, Новак сразу же объявил, что теперь передача «Черным по белому» будет идти еженедельно и продолжаться три четверти часа. Снова начались собрания молодежной группы, снова были извлечены на свет божий положения ревизионистов.

Я был на многих собраниях, на которых обсуждалась проблема молодежи, и неоднократно слушал выступления Новака. Особенно я запомнил один из его монологов. Кто-то коснулся музыкальных передач «Свободной Европы» и сказал примерно следующее:

— Не слишком ли много передаем мы джазовой музыки? Может быть, немного сократить эти передачи, а их место занять публицистикой, литературной критикой?..

Новак ответил резко:

— Так рассуждать нельзя! Это мелочность! Те, кто сегодня ловят нашу станцию, чтобы слушать музыку, через несколько лет будут ловить ее, чтобы слушать последние известия. Впрочем, уже сегодня до них доходит кое-что кроме музыки. Если они запомнят наши слова, то в будущем музыка нам окупится.

Начиная с января 1968 года Новак и Гамарников ставили события в Чехословакии на первое место в повестке дня утренних собраний, где намечалась программа передач на ближайший день. Было приказано как можно чаще обсуждать и цитировать высказывания деятелей «Пражской весны». Новак был восхищен позицией и деятельностью Дубчека, хвалил его на каждом шагу, что вызывало даже насмешки со стороны некоторых сотрудников польской секции.

За ходом мартовских событий в Польше на радиостанции следили с исключительным вниманием. В передачах студенческая молодежь открыто призывалась к выступлениям. Новак надеялся, что студентов поддержат рабочие. Для этого он прилагал немало усилий. В то время я впервые заметил, что для своих целей он использует некоторых аккредитованных в Варшаве западных корреспондентов.

Как я уже говорил, «Свободная Европа» старается иметь своих людей в разных журналах и газетах. Некоторые из них получают постоянное вознаграждение, другие оплачиваются сдельно. Они должны в первую очередь следить за тем, чтобы газета, в которой они работают, писала о деятельности «Свободной Европы» только хорошее или же не писала вообще.

У Новака были люди, через посредство которых он поддерживал связь с разными редакциями и передавал им свои пожелания. Ванда Пампух-Броньская не составляла исключения. В Западном Берлине, например, живет Богдан Осадчук, хорошо знакомый мне не только как автор многих донесений, проходивших через мои руки, но и как посредник между Новаком и некоторыми западными публицистами. Через него, а иногда и непосредственно, Новак пересылал им фрагменты соответствующим образом обработанных корреспонденции. На основании этих материалов писались статьи, например, в «Ле Монд» — газете, которую в Польше можно читать в клубах международной прессы, и в других периодических изданиях капиталистических стран. Потом те же статьи в свою очередь комментировались и цитировались в передачах «Свободной Европы» на польском языке.

Прочитанные или услышанные сообщения — в данном случае они получали как бы двукратное подтверждение — в виде сплетен расходились по Польше. Их повторяли в разговорах со знакомыми, не указывая, конечно, из каких источников получена эта информация. Сплетник, как правило, стремится произвести впечатление человека, посвященного в строгие тайны, имеющего лично или через друзей доступ к самым важным делам, знать о которых могут только избранные. Сплетни и слухи являются одним из инструментов воздействия на общественное мнение, старательно используемым специалистами психологической войны. О методах применения этого оружия существует богатая литература. Кадровые сотрудники «Свободной Европы» изучают этот вопрос в ходе своей подготовки. Вероятно, я не погрешу против истины, если выскажу предположение, что многие корреспонденты, посылаемые в социалистические страны, прошли в свое время инструктаж о том, как можно использовать сплетни. Не один из них старательно записывает все, что услышит в варшавских кафе, и пересылает в свою редакцию. Если он человек порядочный и трезво мыслящий, то начинает свою корреспонденцию словами: «В Варшаве говорят…», если же он гонится только за сенсацией, то сплетни представляет как факты. Когда это «сенсационное» известие будет опубликовано в какой-нибудь западной газете, часто с комментариями корреспондента, и повторено «Свободной Европой», тогда путь, проделанный сплетней, становится ясным. Но так бывает не всегда. Иногда сплетни не публикуются, но мюнхенская радиостанция все же пользуется ими в своих передачах. Чудес не бывает даже в мире электроники — сплетня без посторонней помощи до Мюнхена не доберется. Отсюда можно сделать вывод, что некоторые из иностранных корреспондентов — американских, западногерманских или французских — одновременно служат в нескольких местах и работают не только для агентства или газеты, в качестве представителей которых они аккредитованы в Варшаве. Иногда одним из дополнительных мест их службы является «Свободная Европа», иногда прямо CIA или одно из финансируемых им учреждений. Я не хочу показаться нескромным, но трудно не вспомнить о том, что после моего возвращения в Варшаву и первой пресс-конференции такие любители работать по совместительству из числа западных корреспондентов пришли к выводу, что климат города на Висле им не очень подходит, и быстро покинули нашу страну.

В «Свободной Европе» сплетни используются, по крайней мере, в трех целях. Однажды пущенные, они возвращаются в рапортах местных бюро, оцениваются, анализируются и по служебной линии следуют в CIA, а оттуда плывут далее — за океан, в Вашингтон. В том же или несколько измененном варианте — соответственным образом переработанные и дополненные — сплетни снова повторяются в радиопередачах, сдобренные высосанными из пальца бреднями завсегдатаев варшавских кафе, краковских баров и закопанских ночных ресторанов. Сплетнями пользуется и сам Новак, требуя похвал за свою дальновидность, утверждая, что уже несколько месяцев тому назад ожидал именно таких настроений и такой реакции общественного мнения в Польше. Словом, сплетня, как бумеранг, возвращается к исходной точке своего полета.

Однако несколько раз этот испробованный Новаком и его людьми метод, основывающийся на лжи, дал осечку. Они ошиблись в своих расчетах.

Но даже в таких ситуациях Новак не теряет присутствия духа. Его мечта — в один прекрасный день прийти к американцам и сказать, что только он олицетворяет разум, волю и чувства польского народа. «Располагая мной, — хотел бы заявить он, — вы управляете мыслями, желаниями и сердцами свыше тридцати миллионов поляков, проживающих между Западным Бугом и Одером, а также многих других поляков, разбросанных по всему свету».

Оставим без внимания его маниакальные претензии на роль «властителя дум» польского общества, ибо такую глупость может принять всерьез только психически больной человек. Но даже значительная часть польской эмиграции, в том числе эмиграции военных лет, резко отрицательно относится к попыткам Яна Новака выдать себя за руководителя поляков, проживающих за рубежом. Об этом свидетельствуют различные эмигрантские публикации, не только полемизирующие с директором польской секции «Свободной Европы», но нередко и откровенно высмеивающие его, ибо именно смех является эффективным оружием в борьбе с таким человеком.

Новак имеет влияние главным образом на те группы находящихся в эмиграции поляков, которые зависят от «Свободной Европы» в финансовом отношении (например, «Объединение польских ветеранов войны»). Ему подыгрывают и руководители других группировок, надеющиеся в будущем подчинить его собственным интересам. Эта игра идет в очень сложных политических и тактических условиях.

Конечно, Новак не намерен без боя сдавать свои позиции. Он старается уничтожить те эмигрантские журналы и издательства, которые осмеливаются публиковать материалы, не соответствующие его взглядам. Своих критиков он преследует долго и упорно. Он полностью скомпрометировал себя, будучи послушным исполнителем воли американцев, без каких-либо возражений делающим все, что ему прикажут. Новак понимает, что его хозяевам из CIA известна та сомнительная репутация, какой он пользуется у польских эмигрантов. Поэтому он изо всех сил пытается убедить американцев хотя бы в том, что в самой Польше его авторитет чрезвычайно высок. Надо иметь ловкость акробата, чтобы сохранить равновесие в этом переплетении конфликтов и интриг.

Американцы неуступчивы, когда речь идет об их интересах. Новаку и его ближайшим сотрудникам хорошо известны их требования. Во всех вопросах, касающихся авторитета Соединенных Штатов, идет ли речь о политических или военных мероприятиях, оценка может быть только одна — полное одобрение. Так, «Свободная Европа» должна была положительно оценивать американскую поддержку Израиля или прогнившего южновьетнамского режима. Малейшее отклонение от этой линии сразу вызвало бы острую реакцию. Некоторой свободой Новак и его компания пользуются во второстепенных, маловажных вопросах, хотя и здесь требование придерживаться американской точки зрения остается в силе. Если, например, Тадеуш Новаковский напишет, что он думает о Ярославе Ивашкевиче и его творчестве, то к этому на станции все отнесутся равнодушно. Но стоило Адаму Циолкошу сделать критические замечания, касающиеся работ американского фаворита профессора Адама Шаффа, как сразу же вмешались хозяева. Они не только потребовали прекратить этот цикл, но и проследили, чтобы «Свободная Европа» в специальной передаче рассказала, как высоко оценивают творчество Адама Шаффа «самые выдающиеся ученые».

Такие истории происходили и происходят также с некоторыми из польских литераторов. У них тоже бывают свои покровители, причем не всегда по эту сторону океана.

«Свободная Европа» ежегодно присуждает литературные премии, имеющие «символический» характер. Дело в том, что лауреат не получает венка, сплетенного из зеленых банкнот. О его книге и о нем самом только сообщают в радиопередачах и пишут в бюллетенях станции, рассылаемых большинству журналов в капиталистических странах. Иногда, как следствие этой рекламы, книга переводится и даже переиздается, что сказывается и на материальном положении автора, если только совесть и достоинство позволяют ему пользоваться доходами, которыми он в какой-то мере обязан «Свободной Европе». Формально председателем жюри, распределяющего премии по литературе, является Тадеуш Новаковский-Ольштынский — человек, остававшийся для меня загадкой на протяжении всего периода моего пребывания в Мюнхене. Он был единственным из польской секции, кто поддерживал контакты с прогрессивными и вообще высоко котирующимися на книжном рынке писателями и публицистами ФРГ. Он был связан с так называемой «Gruppe-47» — организацией литераторов, созданной в 1947 году (отсюда и ее название), не имеющей четкой программы, но играющей видную роль в формировании культурной жизни Федеративной Республики Германии. Он принимал участие в различных мероприятиях, и всюду его принимали хорошо, даже с некоторыми почестями. Ему пришлось многое пережить в гитлеровских концентрационных лагерях; там погиб его отец, боровшийся в свое время за возвращение Польше ее исконных земель, захваченных немцами. Способный, начитанный, он знал многих людей, хотя и занимающих официально невысокие должности, но пользующихся большим авторитетом в высших кругах США и Великобритании. При всем этом, как ни странно, он покорно склонял голову, когда Новак топал на него ногами или повышал голос. Он не решался ничего возразить, когда Гамарников или Стыпулковская разражались своими антипольскими тирадами, а делали они это ежедневно по любому поводу. Вот такой человек и был председателем жюри комиссии, распределявшей награды на конкурсе, который «Свободная Европа» официально объявляла. Каждый год в начале осени на его адрес приходили из Польши книги от разных литераторов, алчущих славы, оплаченной иностранными деньгами. Почти все книги были снабжены раболепными посвящениями. Если бы эти комплименты соответствовали истине хотя бы на десять процентов, то Новаковский должен был бы уже дважды получить Нобелевскую премию. В действительности же во всем этом литературном мероприятии он был лишь посредником. Книги попадали к американцам, и там, на значительно более высоком уровне, решалось, кого и за что следует отметить. Список лауреатов обычно передавался Новаку за несколько дней до заседания жюри. Новаковскому же оставалось только написать обоснование — несколько дешевых комплиментов — и прочитать этот текст перед микрофоном.

Американцы высоко оценивают все то, что может оказать отрицательное влияние на нашу идеологию, политику и культуру, что ведет к брожению, дезориентации и недовольству в разных группах общества. И в вопросах литературы, и в проблемах, волнующих мир искусства, и в любой другой области они категорически требуют соблюдения своих собственных пропагандистских или шпионских интересов. Им безразличны личные симпатии или антипатии Адама Циолкоша, Тадеуша Новаковского и даже самого Новака. Они заботятся о последовательном осуществлении своей стратегии в психологической войне, и от этой генеральной линии, как я уже подчеркивал, не допускают никаких отступлений. Совершенно очевидно, что в этих условиях Новаку может отводиться только роль послушного исполнителя. Он же хочет быть равноправным партнером и всеми силами стремится убедить своих хозяев в том, что благодаря ему и его людям польское общество уже мыслит так, как этого желают американцы.

Эта страсть директора часто приводит к ляпсусам. Я много раз наблюдал, как сотрудники Новака потели, вымучивая анализ, подтверждающий восхищение поляков американской политикой во Вьетнаме, Камбодже и Лаосе. Прислужник Новака Люциан Пежановский, заранее зная вкусы шефа и его начальников, рассказывал на программной конференции (вскоре после своего выезда из Польши), что жители Варшавы, Кракова или Познани, отвечая на вопрос, что они думают о войне во Вьетнаме, с восхищением отзывались о замечательной технике и вооружении американских войск и ни один из них даже не подумал осудить бомбардировки. Сам Новак поморщился, выслушав такую чушь, но ничего не сказал, поскольку в зале были три-четыре американца, от которых зависела его дальнейшая карьера.

Я был свидетелем и более напряженных усилий, когда Израиль начал агрессивную войну на Ближнем Востоке. В соответствии с официальной позицией, занятой в этом конфликте США, польская секция станции должна была оправдывать захватническую политику Израиля.

Начался какой-то психоз. Стыпулковская, Гамарников, секретарши Новака и его заместителей, а также секретарши, работающие непосредственно у американцев, стали собирать деньги для Израиля. Корызма не хотел давать и сразу же получил разнос. Другие после колебаний давали до пяти до двадцати марок. Радость по поводу успехов Израиля у некоторых была несравненно большей, чем выплачиваемые ими суммы.

Те же самые секретарши внимательно следили за тем, чтобы каждый сотрудник польской секции выражал, как можно чаще, свою радость по поводу успехов Израиля. Тот, кто хотел заслужить хорошую репутацию, должен был повторять:

— Это победа не только Израиля, это победа всего Запада, это также победа цивилизации над варварством.

Одних слов было мало. Нужно было, не обращая внимания на ход и последствия агрессии, напалмовые бомбы, убийства мирного населения и издевательства над военнопленными, говорить с энтузиазмом, с блеском в глазах.

Нашлись и такие усердные доносители, которые внимательно следили за теми, кто не выражал слишком большого восторга по поводу военных успехов Израиля. Жертвой такого доноса стал Тростянко. Уже всерьез предсказывали конец его карьеры, когда он, не на шутку испугавшись, начал спасать себя, расхваливая в своих передачах Израиль и громя арабов.

Стыпулковская не боялась доносчиков, ей ничто не угрожало. Она сразу же заняла нужную позицию. Без всякого чувства меры она поносила арабов. Когда до Мюнхена докатилась волна решительного протеста польского общества против агрессии Израиля и террора, установленного на оккупированных территориях, в одной из передач эта дама осмелилась утверждать, что если поляки не одобряют израильской агрессии и осуждают захват арабских земель, то они тем самым — обратите внимание на ее слова! — «ставят под вопрос свои права на Гданьск, Щецин, Вроцлав и Валбжих».

Если бы не режим, установленный Новаком и его людьми и усиленный истерической активностью произраильской группы, поднявшей бешеную шумиху во время войны на Ближнем Востоке, Стыпулковская после такого заявления вряд ли сумела бы удержаться в польской секции. Обычно в «Свободной Европе» никто не слушает радиопередач, мало кто знает, какие тексты идут в эфир. Но на этот раз все обстояло иначе: не было ни одного человека, который не знал бы о передаче Мечковской. Даже те, кто еще до поступления на службу на станцию работал в нескольких разведках, даже циники, которых интересовали только собственные чековые книжки, почувствовали себя задетыми. О причинах такого волнения вслух не очень распространялись. Частично оно было вызвано страхом перед реакцией американцев. Хозяева могут быть щедрыми, когда речь идет об их интересах, но они хотят знать, на что тратятся деньги. Передача Стыпулковской сводила на нет годы усилий, направленных на то, чтобы представить «Свободную Европу» как организацию, движущей силой которой являются якобы польские эмигранты. Высказывались опасения, что американцы опомнятся, поймут, какая серьезная ошибка допущена, и, разобравшись, на что идут их доллары, приступят к реорганизации польской секции, а тогда многим придется снова искать работу. Но наряду с этим страхом проявлялось и искреннее возмущение, ибо скандальность поступка Стыпулковской действительно переходила все границы. Наиболее смелые, встречаясь в коридоре и поздоровавшись, говорили друг другу:

— Вот ведь стерва… а?

И ни разу никто не спросил, о ком идет речь, потому что в эти дни все только и говорили о Стыпулковской — «оплоте христианства».

Американцы никак не реагировали. Если они что-нибудь и предприняли, то сделали это так осторожно, что никто из сотрудников польской секции об этом не знал. А на повестке дня стояла уже новая антипольская кампания, своим размахом превосходившая предыдущие. В ее шуме передача Стыпулковской как-то забылась.

В финансируемой сионистскими кругами западной прессе стала резко усиливаться пропаганда, направленная против Польши и польского народа. Позиция, занятая нашей страной в связи с конфликтом на Ближнем Востоке, поддержка, оказанная подвергшимся нападению арабским странам, осуждение в ООН израильской агрессии и ее последствий стали причиной антипольской кампании, для которой все средства были хороши. Я жил тогда в Мюнхене, читал западногерманские газеты, смотрел передачи местного телевидения и просто не мог поверить тому, как далеко могут зайти люди, охваченные ненавистью к Польше.

Известие о группе «благородных бывших эсэсовцев», которые, восхищенные «героизмом Израиля в деле защиты интересов Запада», решили отдать свою кровь для солдат Моше Даяна, соседствовало с рассказами о новом взрыве якобы традиционного польского антисемитизма. Сообщения о результатах сбора денег для Израиля, проводившегося в ФРГ, чередовались с фрагментами воспоминаний, относящихся к годам второй мировой войны, из которых следовало, что лагеря смерти — дело рук поляков. Об этом не говорилось прямо. Просто указывалось, что они находились на польской территории, и дальше уже они фигурировали как «польские лагеря смерти», «польские концентрационные лагеря». Таким образом поляки объявлялись соучастниками в истреблении еврейского населения во время оккупации.

Несколько сотрудников польской секции «Свободной Европы» обращались к Новаку с тем, чтобы он согласился провести какую-нибудь контракцию. Директор пользовался любым случаем, чтобы продемонстрировать, как дороги ему воспоминания о времени, проведенном в Армии Крайовой. Когда ему приходилось впервые разговаривать с кем-нибудь из бывших членов этой организации, он торжественно протягивал руку и говорил: «Приветствую коллегу из Армии Крайовой». Некоторые надеялись, что Новак для поддержания этой легенды о себе напишет или поручит написать другим из своего окружения о входившей в Армию Крайову организации «Жегота». Эта организация была создана для оказания помощи евреям, которым угрожала смерть в гитлеровских лагерях уничтожения. Новак не позволил уговорить себя.

— Этот вопрос нас не интересует, — заявил он. — У нас другие функции…

Прошло немного времени, и все узнали, в чем заключались функции польской секции «Свободной Европы».

В группе, руководимой Заморским, начали готовить список кадровых изменений в Польше. Список составлялся под определенным углом зрения: требовалось установить, кто из получивших повышение или снятых с высоких постов в последние годы был евреем. Эту работу выполнял Кучмерчик по поручению Всемирного еврейского конгресса, руководство которого находится в США.

В то же время Новак получил список лиц, проживавших в Польше, которых «Свободная Европа» должна была защищать в своих передачах. Если же по тактическим соображениям такая защита оказывалась невозможной, то следовало поддерживать их так, чтобы они продержались на своих постах как можно дольше. Эта директива несколько противоречила проводившимся в «Свободной Европе» с середины июня 1967 года приготовлениям к достойной встрече и использованию на радиостанции людей, выразивших желание выехать из Польши в Израиль. Но это противоречие отчетливо проявилось только во второй половине 1968 года. Годом раньше шефы Новака думали, что эмигрировать из Польши будут молодые люди призывного возраста, стремящиеся вступить в ряды армии Моше Даяна. Их родителей намеревались задержать в Польше. После израильской агрессии, а особенно после мартовских событий, в здании на Энглишер Гартен начали появляться новые лица.

Однажды с большим шумом прибыл Йотем, то есть Юзеф Мушкат. Он ожидал, что все будут только о том и мечтать, чтобы он своим пером усилил польскую секцию. Уверенный в себе, даже надменный, спустя несколько дней он как-то стих, сгорбился и часами просиживал в холле, дожидаясь, чтобы какая-нибудь из секретарш провела его к Новаку, Гамарникову или Зеньчиковскому. Спустя неделю или две, разочарованный, он исчез с нашего горизонта.

Его не приняли на работу в «Свободную Европу», сказав, что американские правила не позволяют принимать на работу журналистов старше пятидесяти лет. Но это была не вся правда. Американцы не любят, когда на работу принимают людей старше пятидесяти лет, но часто делались исключения. Его кандидатура оказалась отвергнутой по другим причинам.

С начала 1968 года в Мюнхене ждали Станислава Выгодского, который, однако, не приехал. В Вене с ним беседовал Вацлав Поморский. Содержание этой беседы он изложил в донесении от 1 февраля 1968 года. Это донесение многословно, как и все написанное Поморским, и я приведу только его фрагмент, начинающийся с вопроса корреспондента, что слышно в Варшаве.

«Выгодский говорит:

— Зачем вы меня об этом спрашиваете, когда сами все хорошо знаете!

Я усмехаюсь многозначительно.

— Не смейтесь, вы знаете значительно больше, чем рядовой гражданин ПНР.

— Но вы не рядовой гражданин.

— Но и не слишком известный. Я, правда, бывал на партийных собраниях в Союзе польских литераторов, но особенно партийная жизнь меня не интересовала, — отвечает Выгодский. — Мыслями я был в Израиле…

— Действительно ли вы обязательно должны были выехать?

— Пожалуй, так, — отвечает Выгодский, — с теперешним руководством я не согласен. Но в конце концов окончательное решение выехать я принял не по политическим, а по семейным мотивам. Уже несколько лет, как наши родные поселились в Израиле, и дела у них идут хорошо. Жена очень хотела переехать к ним. Мне пришлось подчиниться ей.

— А у ваших детей не будет трудностей с приспособлением к новым условиям жизни в Израиле?

— Пойдут в школу.

— Значит, они знают иврит? — спрашиваю я.

— Конечно знают».

В конце своего донесения Поморский писал, что, как только Станислав Выгодский устроится в Израиле, он сразу же начнет писать специально для «Свободной Европы».

Не уверен, что Выгодский принял предложение Поморского о сотрудничестве. Не помню также, чтобы он появлялся когда-либо в здании радиостанции. Но я не могу утверждать, что его вообще не было в Мюнхене, ибо Новак приводил в польскую секцию не всех гостей, услугами которых пользовался.

Долгое время особенно почетным гостем «Свободной Европы» был Адам Корнецкий, сын Корнхендлера. Новак окружил его заботой и вниманием. Он принимал его, улыбался и называл «паном полковником» так часто, что в конце концов вызвал недовольство нескольких сотрудников польской секции, бывших офицеров Армии Крайовой.

Корнецкий не сразу попал в «Свободную Европу». Его направил в Мюнхен Шимон Визенталь, человек, «заслуги» которого не исчерпывались сотрудничеством с израильской разведкой.

Мне не приходилось встречаться с Шимоном Визенталем лично, но я составил полное представление о нем на основании секретных документов, прошедших через мои руки в «Свободной Европе». Несколько лет тому назад много говорили о нем и о его центре документации в Вене. Еще немного, и ему пришлось бы свернуть свои дела и оставить столицу Австрии в качестве персона нон грата. Своим видом и своим прошлым, особенно связями с разными тайными службами, он немногим отличался от большинства старых сотрудников станции. После войны Визенталя, вероятно за его сомнительные заслуги во время оккупации, взяли под свое крылышко американцы, и он оказался руководителем центра в Линце, официально занимавшегося разоблачением гитлеровских преступников. Пользуясь этой вывеской, он начал устанавливать контакты с гражданами социалистических стран и эмигрантами из Восточной Европы. Характер этих контактов во многих случаях не имел ничего общего с официальными задачами учреждения Визенталя. Он рекламировал себя как «охотника» на нацистов, сумевшего открыть местопребывание Эйхмана — бывшего шефа отдела VI B-4 RSHA, виновного в уничтожении сотен тысяч евреев. Закулисную сторону этого сенсационного дела Визенталь описал в своей книжке «Я охотился за Эйхманом». Я не упоминал бы о ней, если бы не тот факт, что еще по крайней мере пять человек с такой же настойчивостью приписывают себе захват Эйхмана в его южноамериканском укрытии. Одно совершенно очевидно: примерно с 1966 года Визенталь перестал интересоваться гитлеровскими палачами (процесс над Эйхманом должен был в соответствии с намерениями правящих кругов Израиля и ФРГ явиться заключительным аккордом акции по поиску военных преступников) и активно занялся разведывательной деятельностью. В тесном контакте с сионистскими организациями он начал собирать материалы о проявлениях якобы традиционного антисемитизма в социалистических странах, обращая главное внимание на Польшу, которую неплохо знал. В сборе этих материалов ему помогали за соответствующую мзду в числе других Адам Корнецкий, Александр Дрожджинский и Эрвин Вейт, которые в то время были еще польскими гражданами.

Визенталь поддерживал постоянный контакт с работниками местного бюро «Свободной Европы» в Вене, сотрудничал с Вацлавом Поморским. Эти два разведывательных центра информировали друг друга о приездах различных лиц из социалистических стран, согласовывали в рабочем порядке, к кому и с какой стороны лучше подойти, чтобы получить информацию.

Когда Визенталь выжал из давнего своего сотрудника Корнецкого все, что ему было необходимо, он направил его к Поморскому. Корнецкий был представлен как человек, который на протяжении многих лет выполнял в Польше функции, облегчавшие ему доступ к некоторым тайнам, знающий многих лиц, что можно было бы с успехом использовать для того, чтобы придать правдоподобие сфабрикованным на Западе сплетням.

Представив обширные материалы обоим сотрудникам разведки, Корнецкий не остался без дел. По совету Визенталя Поморский рекомендовал его Новаку, который пригласил «пана полковника» в Мюнхен.

Я не был свидетелем встречи обоих джентльменов, о чем сожалею, ибо охотно посмотрел бы на эту церемонию. Я видал лишь, как позже Новак восторгался Корнецким, превозносил значение полученной от него информации и без конца титуловал его «паном полковником». Я вместе с другими смеялся над анекдотом, который в то время ходил по польской секции:

— Вскоре мы будем свидетелями милых сценок. Вот идет Розпендовский, а навстречу ему Корнецкий. Розпендовский вытягивается в струнку и чеканит: «Здравия желаю, пан полковник!», а Корнецкий отвечает на это свысока: «Здравствуйте, пан майор!»

Все помнили, что Розпендовский, прежде чем решил эмигрировать в Израиль, дослужился в Польше до звания майора.

Может быть, такая встреча и состоялась. Корнецкий очень долго околачивался на радиостанции. Думали, что Новак пожелает дать ему постоянную работу в польской секции, но нашлись такие, кто стал возражать против этого. Наиболее резко запротестовали бывшие члены Армии Крайовой. Именно они не могли простить Новаку, так часто декларировавшему свою принадлежность к этой организации, явного двуличия и унизительного преклонения перед «паном полковником».

Во всяком случае, Новаку пришлось оправдываться. Он не сделал этого сам: ему удобнее было использовать своих приспешников. Они ходили от одного сотрудника польской секции к другому и рассказывали, что шеф никогда не согласился бы на участие в передачах таких типов, как Корнецкий, но ведь зависит это не только от него. К этому добавлялся и более серьезный аргумент.

«Если необходим свидетель обвинения, — говорили они, — никто ведь не будет требовать характеристики его морального облика. Важен тот факт, что своими показаниями он может поддержать обвинение. Будет ли оно правдивым? Это нас не интересует. Наше дело заключается в том, чтобы оно звучало правдоподобно…»

Я несколько раз слышал такое объяснение. С ним выступил позже сам Новак. Эту формулировку стоило запомнить на будущее, потому что на станции еще не раз принимали гостей, подобных Корнецкому.

Одним из них был, например, Артур Ковальский.

Будучи корреспондентом «Трибуны люду», Артур Ковальский в июне 1968 года отказался вернуться в Польшу. «Отказался вернуться» сказано не совсем точно, ибо никто его в Варшаву не вызывал. Просто в один прекрасный день он заявил, что хватит с него Польши и поляков и что с этого момента он будет сыном своей настоящей родины со столицей в Тель-Авиве.

Меня это решение Артура Ковальского не удивило. Ведь я знал его не столько по публикациям в «Трибуне люду», сколько по материалам, которые он поставлял «Свободной Европе». Он информировал о ходе совещаний в редакции «Трибуны люду» и о содержании инструкций, которые получал из Варшавы, когда уже был корреспондентом в Бонне. Я помню также, как восхищались Ковальским западногерманские газеты.

Аккредитованные в ФРГ польские журналисты часто принимают участие в различных дискуссиях. Это популярная форма идеологической подготовки в молодежных организациях, а также форма занятий для слушателей многочисленных в ФРГ народных и рабочих университетов. В президиуме собрания обычно занимают места несколько специалистов по какому-либо вопросу, которым предстоит спорить друг с другом на объявленную тему. Организаторы таких встреч всегда мечтают о том, чтобы свести за столом людей, известных уже своим участием в острых полемиках в прессе, в Федеральном парламенте или, например, автора какой-нибудь книги с его критиками. Вначале диалог идет только за столом президиума. Зал молчит и слушает. После того как обе стороны изложат свои точки зрения, в дискуссию включаются присутствующие. Иногда эти встречи, рассчитанные на несколько часов, затягиваются до поздней ночи. Накал дискуссии быстро возрастает. Иногда дело доходит до драки. Бывает, что в зал врывается группа политических противников одной из сторон или подосланных ими пьяных хулиганов, старающихся вызвать беспорядок и сорвать дискуссию.

Артур Ковальский любил участвовать в разных польско-немецких дискуссионных встречах, особенно в тех, где приглашаемых гостей благодарят не только рукопожатием и лаконичным «спасибо».

Темой дискуссий чаще всего были отношения между Польшей и Федеративной Республикой Германии. «Свободная Европа» живо интересовалась этими диалогами, высылая на наиболее интересные из них своих наблюдателей. В начале 1967 года до Мюнхена дошли слухи, что еще немного — и корреспондент «Трибуны люду» Артур Ковальский начнет отдавать немцам польские Вроцлав, Щецин и Гданьск. Когда кто-то впервые упомянул об этом в буфете, Юзеф Птачек коротко отрезал:

— Это невозможно!

Розпендовский рассуждал несколько иначе.

— Не означают ли такие выступления Ковальского, — говорил он совершенно серьезно, — смягчение позиции Варшавы в отношении западных и северных земель…

Я избегал участия в этих дискуссиях, хотя мне очень хотелось спросить Птачека, что именно, по его мнению, невозможно. Но я воздержался от этого, ибо Птачек, считавшийся в польской секции человеком, которому не доверяет CIA, часто делал прямо-таки провокационные заявления. Я подозревал, что за этим кроется какая-то намеренная игра. Слишком много знал Птачек о настроениях, распространенных в польской секции, для человека, который собирал бы эти сведения только для себя. Слишком настойчиво интересовался он взглядами сотрудников и часто заводил разговоры на довольно скользкие темы, которых на радиостанции обычно избегали. Не думаю, что делал он это по легкомыслию. Я наблюдал его в разных ситуациях и всегда приходил к одному и тому же мнению. Подозрительность не входит в число положительных черт характера, но в моем положении, когда в чужой среде я мог рассчитывать только на собственные силы, я не мог позволить себе роскошь доверчиво относиться ко многим явлениям, на первый взгляд нормальным или находящим оправдание в свете конкретных обстоятельств. Мне приходилось постоянно вникать в их внутренний механизм, искать скрытые пружины, сопоставлять и анализировать разные изолированные факты, изучать их причинные связи. Со временем эта привычка, продиктованная суровой необходимостью, о которой мне то и дело напоминал Центр, делалась понемногу моей второй натурой. Постоянная напряженность внимания, первоначально изнуряющая, становилась естественным состоянием организма. Какая-то внутренняя система самоконтроля, остерегавшая от неосторожного шага или слова, действовала уже без участия сознания.

Вот почему я не мог вступать в дискуссии с Птачеком или же вести разговоры с Розпендовским, так далеко идущим в своих предположениях.

Не знаю, был ли Розпендовский первым, кто заглянул в газету «Westdeutsche Rundschau» от 1 февраля 1967 года. Именно там можно было прочитать, какую позицию занял Артур Ковальский во время одной из публичных дискуссий. Корреспондент этой газеты писал: «Подвергшись атаке, он не переходит к обороне. Он принимает возражения к сведению и признает факты… Поляки также совершали бесчестные поступки в отношении немцев. Для многих немцев потеря родины была большим ударом. Со всем этим согласен А. Ковальский…»

Возбужденный Розпендовский ходил с газетой по секции. Позиция, занятая Артуром Ковальским, который, что ни говори, был не просто обывателем, случайно оказавшимся на Западе, а корреспондентом ведущей польской газеты, вызвала большой интерес и массу комментариев. Все задумывались над тем, говорит ли он только от своего имени или же представляет какие-то новые политические силы, голос которых наконец-то начинает раздаваться в Варшаве, на что постоянно рассчитывала «Свободная Европа».

В действительности дело обстояло проще. Зная немного обстановку, существующую в Федеративной Республике Германии (хотя бы только из местной прессы, радио и телевидения), наблюдая через призму документов, хранящихся в архивах Polish Research and Analysis Unit, извилистые пути многих бывших польских граждан, можно было понять, что Артур Ковальский готовит почву для того, чтобы остаться на Западе, и, пользуясь пока еще корреспондентской карточкой польского журналиста, преступно злоупотребляет в интересах враждебных Польше сил своим положением и сознательно искажает взгляды нашего общества. Задним числом нетрудно изображать из себя пророка, и я не намерен этого делать. Я хотел бы только напомнить о типичном для того времени механизме поведения определенных людей, которые, действуя по холодному расчету, не считаясь ни с интересами общества, которое их воспитывало, дало им соответствующие посты и почести, ни с элементарными принципами этики, играли много лет роль «самоотверженных деятелей», никогда не забывая повернуться в ту сторону, откуда раздается шелест банкнот. Примером мог бы послужить не один Ковальский, не обязательно Артур, и не только бывший корреспондент «Трибуны люду».

Раз уж речь зашла о нем, напомню, что долгое время он считался в Польше весьма заслуженным человеком. После войны никто не задумывался над тем, какова в действительности профессиональная квалификация Артура Ковальского; никто не спрашивал также о его политических взглядах и не думал, что они могут претерпеть радикальные изменения и стать всего лишь маской.

Когда Артур Ковальский еще только собирался объявить, что отказывается от польского гражданства за несколько недель до опубликования этого решения в «Süddeutsche Zeitung», Новак потребовал его регистрационную карточку. До этого я никогда не заглядывал в нее, потому что таких карточек было свыше шестидесяти тысяч. Я был знаком только с теми, в которых нуждался для своей текущей работы на станции и которыми интересовался Центр. Но я всегда старался заглянуть в карточки, которые требовал Новак и поступил так же в данном случае. Образ Артура Ковальского после этого обрисовался совершенно отчетливо и его характер взглядов, публично демонстрируемых на дискуссионных собраниях, не мог уже вызывать никаких сомнений.

Вот какое мнение он высказал в отношении Генрика Коллята, Януша Рошковского, Рышарда Войны и Чеслава Яцковского, тогдашних корреспондентов польской прессы, радио и телевидения в Бонне: «Они придерживаются таких крайних догматических взглядов, подкрепленных польским шовинизмом, что нет смысла вести с ними серьезные разговоры». Из регистрационной карточки было неясно, кому Артур Ковальский высказал эту точку зрения, но говорила она о многом. В свете других данных, содержащихся в карточке, можно было уже несколько иначе оценивать те заслуги, на которые ссылался Ковальский и которые подчеркивались людьми из числа его близких знакомых, столько лет оказывавших ему поддержку.

Один из информаторов «Свободной Европы» в рапорте обо всех польских корреспондентах прессы, радио и телевидения в Бонне, а также о журналистах, приехавших в столицу Федеративной Республики Германии на непродолжительный срок, говоря об Артуре Ковальском подчеркивал, что корреспондент «Трибуны люду» имеет частые контакты с несколькими сотрудниками французского посольства. При этом он давал понять, что речь здесь идет о французских гражданах, которые, располагая дипломатическими паспортами, выполняют не только свои официальные функции, но ведут и менее открытую деятельность. «Знакомство Ковальского с одним из этих французов, — писал далее автор рапорта, — относится еще к предвоенному периоду». Эта лаконичная информация давала достаточные основания для того, чтобы дополнить характеристику Артура Ковальского и говорить о нем как о человеке, который действовал отнюдь не под воздействием случайных стимулов…

Я неоднократно задумывался над тем, что в действительности склоняло к такому поведению людей типа Корнецкого, Ковальского и многих других, прибившихся к «Свободной Европе». Даже люди, представляющие собой отбросы общества, как утверждают знатоки этой проблемы, признают в определенных ситуациях какие-то правила неписаного кодекса чести, эти же совершенно потеряли совесть. Они упорно хотели и в дальнейшем пакостить стране, которой уже принесли такой вред в прошлом.

В польской секции этих людей оценивали по-разному. Новак, Гамарников, Стыпулковская, частично Заморский были в полном восторге. Их взгляды на этот счет однажды резюмировал Микицюк.

— Еще немного, — сказал он, — и Польша станет единственной в мире страной, не имеющей государственных тайн. Все распродадут эти… — Он задумался, подбирая определение, ибо комната была полна людей, и наконец выдавил: — …эти новейшие эмигранты…

Нельзя было понять, огорчает ли Микицюка такое положение дел или он его одобряет, но Розпендовский, Знамеровский и другие потирали руки от радости.

Скептики, конечно немногочисленные, пытались предостеречь от иллюзии. Несколько раз они сумели даже высказать свое мнение.

— Те, которые выезжают теперь, это люди, скомпрометировавшие себя в политическом отношении уже много лет тому назад, — говорили они. — Их информация имеет главным образом историческую ценность.

Но эти голоса тонули в общем шуме. Когда я смотрел, как щедро тратят американцы доллары на Романа Карста, Эрвина Вейта, Адама Корнецкого и некоторых других, помня в то же время, что даром они никому ничего не платят, то мне становилось не по себе. Несколько недель я боролся с собой, а потом сообщил в Центр довольно подробно причины моего беспокойства и охвативших меня сомнений. Уже вернувшись в Польшу, я узнал, что в Варшаве это письмо было воспринято как признак нервного кризиса или переутомления. Меня очень обрадовал молниеносный ответ, который я получил в Мюнхене. Ответ был примерно таким: «Держись, Анджей! Оснований для беспокойства у тебя нет. Мы направляем к тебе…» И здесь мне сообщали, кто и когда приедет и как мы должны установить контакт друг с другом. Я вздохнул с облегчением. Этот ответ очень ободрил меня.

Во время моего пребывания в Мюнхене меня несколько раз посещали офицеры из Центра. Я высоко ценил эти встречи, они очень мне помогали, хотя часто приходилось выслушивать не только похвалы. Я вспоминаю, например, как в начале моей работы в «Свободной Европе» я стал ухаживать за женой одного из редакторов, довольно близко стоявшего к Новаку. Это облегчало мне получение информации из канцелярии директора польской секции. Я был весьма доволен содержанием тех сообщений, которые посылал в Варшаву. Я не успел еще похвастаться, каким путем добываю эти материалы, как получил сообщение о предстоящем визите представителя Центра. Офицер, который приехал тогда и встретился со мной в ночном ресторане на Швабинге, в самом начале нашего разговора сказал:

— Да, Анджей, пока я не забыл. Роман с пани N (он назвал ее имя) ты должен прекратить, и как можно скорее. Сделай это спокойно и культурно, но решительно. Этот флирт может оказаться для тебя в дальнейшем небезопасным, ясно? Теперь об этом еще никто не знает, потому что конспираторы вы ловкие, но забот о конспирации тебе и без этого довольно.

— Но ведь об этом и в самом деле никто не знает, — пытался оправдаться я, ухватившись за его слова. Я был совершенно уверен, что о наших встречах знаем только она и я.

— Что касается пани N, то это не совет, а приказ, — тон моего собеседника стал строгим. — Я просто передаю тебе приказ Центра!

Я должен был сдаться: приказы не обсуждаются. Дисциплина в разведке очень строгая, и никаких исключений ни для кого не делается. Уже вернувшись в Варшаву, я пытался установить, как Центр узнал о моих интимных встречах с пани N. Но меня тут же приструнили:

— У нас каждый знает столько, сколько должен знать, товарищ капитан!

Встречи с представителями Центра позволяли мне вырваться из душной атмосферы «Свободной Европы». Передо мной как бы открывалась настоящая картина Польши, живая, пульсирующая, не искаженная в кривом зеркале. Тогда я особенно остро чувствовал, как далеко нахожусь от родины, ее проблем и людей, от настоящих земляков, которые живут на Висле, работают, радуются успехам, собственным и своих друзей, искренне ругаются, когда кто-нибудь наступит им на мозоль, но даже в моменты злости и горечи всегда с уважением говорят о своей родине, гордятся ее достижениями, готовы отдать за нее все. Отрезанный от родины, обреченный на постоянное пребывание в чужой среде, втянутый в атмосферу лжи и лицемерия, я смотрел на эту картину как на увлекательный фильм или цветную панораму.

У меня бывали трудные, даже очень трудные периоды. Март 1968 года мог меня совершенно вывести из равновесия. Ведь перед выездом из Польши я был студентом Варшавского университета и теперь чувствовал себя эмоционально связанным с обитателями студенческих общежитий на улице Кицкого, где провел столько лет. Я хорошо помнил о студенческой солидарности, которая позволяла мне неделями жить, не имея ни гроша. И вот я дождался дней, когда эти люди, выручавшие меня прежде, сами попали в беду. Я не знал, как в действительности развивались мартовские события в Варшаве, и был вынужден черпать информацию из западногерманской прессы, а та рисовала мрачную картину. Газеты писали о сотнях раненых и тысячах арестованных. Я пытался спокойно проанализировать эти сообщения, отбросить обычные вымыслы западных журналистов, в погоне за сенсациями терявших чувство меры, но все же в эти дни я испытывал потрясение. Временами эмоции брали верх над разумом. В моем сознании как бы столкнулись два человека: недавний студент, которым я себя все еще чувствовал, и сотрудник МВД, ответственный в какой-то степени за то, что происходило в Варшаве. Генрик хорошо меня знал и догадывался о моем настроении. Он прислал офицера, который подробно рассказал мне о ходе событий и дал их общую оценку. Я до сих пор благодарен Генрику за эту заботу. Мне стало легче, и работа пошла лучше.

Офицера, приехавшего ко мне после моего сообщения, в котором я выражал свое беспокойство, вызванное волной «новых эмигрантов», и которое, как я понимаю теперь, было написано в чрезмерно тревожном тоне, я раньше не знал. Оказалось, однако, что ему отлично знакомо содержание переснятых мною и отправленных в Центр рапортов, которые в последнее время беспрерывно поступали в группу Заморского от корреспондентов, вьющихся вокруг эмигрантов в Стокгольме, Вене, Париже и Лондоне.

Читая их, я пытался понять, что в них может быть правдой, а что — ложью, но мне обычно не хватало необходимых для такого анализа данных. Мой собеседник был в значительно лучшем положении, ему было известно как содержание рапортов, так и действительное положение в стране, он мог сопоставлять эти данные. Он помнил содержание рапортов и, цитируя их, рассказал мне, сколько в них было лжи, придуманной только для того, чтобы повысить цену «товара» в CIA и «Свободной Европе».

— Если бы эти рапорты содержали в себе только правду или только ложь, — сказал он, — они могли бы представлять опасность для нас. Но если американская разведка и ее союзники получат такую смесь, то им придется либо прибегнуть к услугам целой армии гномов, чтобы выбрать зернышки правды из мешков золы, либо выбросить все вместе на помойку. Они засорят сита, через которые просеивается информация, а их компьютеры захлебнутся, перерабатывая никому не нужные данные…

— Но ведь правдивые данные в информации будут повторяться, — попытался было возразить я, но тотчас же был призван к порядку:

— Об этом уж предоставьте позаботиться другим. Ваша задача заключается в том, чтобы мы как можно больше знали, что им передают разные Корнецкие. Об остальном думают другие.

Я не буду рассказывать о всех наших разговорах, потому что продолжались они долго: по нескольку часов на протяжении трех дней. Тогда я узнал многое, а самое главное — мой собеседник заверил меня в том, что, вопреки моим опасениям, никто из «новой эмиграции» не может знать о том задании, которое я выполняю в «Свободной Европе». Он сообщил мне также, кто в ближайшие месяцы еще выедет из Польши. Он привел характеристики нескольких десятков лиц, высказал предположения о сведениях, которыми они располагают, и о том, чего можно от них ожидать.

Данные им характеристики оказались абсолютно точными, и поведение многих вновь приезжающих лиц уже не было неожиданным. Достаточно мне было взглянуть на фамилии в рапортах, и я уже заранее знал, о чем будет говорить обиженный на Польшу эмигрант из новой волны. Некоторых я потом наблюдал лично в здании радиостанции.

В 1969 году Польша готовилась к выборам в Сейм, назначенным на 1 июня. Всегда, когда в Польше предстояли сколько-нибудь серьезные политические мероприятия, Новак созывал программную конференцию для определения направлений и методов деятельности станции на этот период. Так было и в тот раз. Конференция продолжалась с 30 апреля по 2 мая. В ней приняли участие все сотрудники польской секции, а также приглашенные гости.

Одной из них была Кристина Милотворская-Кшиштофяк, которая в декабре 1968 года выехала из Польши к своему мужу, временно пребывавшему в Голландии, обосновав свою поездку желанием написать репортажи из этой страны для «Штандара млодых», где в то время она еще была штатным сотрудником. Ее пригласили на конференцию, а вскоре приняли в польскую секцию. В этом ей помог муж, Хиляры Кшиштофяк, художник, который, выставляя свои картины на выставках в ФРГ, Франции и Голландии, добился признания со стороны нескольких варшавских критиков и постепенно завоевал славу и в городе на Висле. Но в один прекрасный день он махнул рукой на эту славу и, воспользовавшись подвернувшейся возможностью, остался вместе с женой в ФРГ, поселившись в Мюнхене.

Кристина Милотворская дебютировала на конференции как будущий сотрудник польской секции. Представляя ее, Новак рассыпался в комплиментах:

— Приветствую нашу новую очаровательную сотрудницу, пани Кристину Милотворскую, которая укрепит наши ряды.

«Очаровательная сотрудница» держала себя уверенно, не испытывая в новом обществе никакого стеснения, хотя еще совсем недавно в другой роли работала в редакции «Штандара млодых». Поражало, с какой быстротой она изменила свой облик, а скорее — сбросила маску, которую люди ее типа носили в Польше.

Рядом с ней совсем жалким во время этой конференции выглядел другой послемартовский эмигрант — Житомирский, тоже из числа приглашенных, который, пользуясь разрешением Новака, пришел с очень молодой (некоторые думали даже, что это его внучка) женой — довольно эффектной женщиной. Мне уже была известна характеристика Житомирского, человека до неприличия предупредительного по отношению к влиятельным лицам, от которых он в какой-то степени зависел, но то, что он продемонстрировал на конференции, превосходило все ожидания. Когда к нему с чем-нибудь обращался Новак, он, как школьник, срывался с места, становился по стойке «смирно» и каждое слово директора воспринимал с глубоким поклоном.

Третьим гостем был инженер Шацкий, тоже из «новой эмиграции», родственник одного из старых сотрудников станции. Его статьи помещались на страницах парижской «Культуры», подписывал он их псевдонимом Скарбек.

Именно в связи с участием этих гостей стоит, как мне кажется, рассказать о ходе конференции и ее конечных результатах.

Открыл конференцию, конечно, Новак, разразившийся длинной торжественной речью на тему о Сейме в Польше вообще и о приближающихся выборах. При этом он ограничился обычными банальностями, многократно уже повторявшимися в передачах станции и на внутренних собраниях ее сотрудников. Все сводилось к тому, что Сейм в Польше не такой, каким он, по мнению Новака, должен быть. На эту тему он уже больше не распространялся, потому что задача конференции заключалась не в анализе структуры и функционирования сейма, а в подготовке пропагандистской акции, которая должна была помешать проведению избирательной кампании в Польше. Главные ее положения Новак заранее согласовал с американцами, но по своей привычке обратился к собравшимся, призывая их «внести свой вклад» в формирование программной линии радиостанции и высказаться на тему о том, следует ли призывать польских граждан бойкотировать выборы или нет. Должна ли «Свободная Европа» указывать, кого следует вычеркивать из списков кандидатов, или же предоставить решение этого вопроса самим избирателям?

Новак предложил высказаться также гостям, которые были этим, кажется, несколько озадачены.

Милотворская потеряла свою уверенность. Она забормотала что-то, и сразу же стало ясно, что сказать ей нечего или, точнее, что она не знает, какой стороны придерживаться. Она выбрала средний путь, рассчитывая, вероятно, что так будет лучше всего. Она была против бойкота, но… Она была за вычеркивание, но… Короче говоря, это была та тактика уверток, которая не производит хорошего впечатления на зрителя, но зато дает спортсмену шансы уйти с ринга ненокаутированным. Милотворская знала, как много зависит от ее первого публичного выступления.

Житомирский не старался казаться ловким дипломатом. Он чувствовал, в какую сторону дует ветер, и сразу же взял ориентацию на Новака. Он хотел, чтобы его выступление понравилось директору, и для этого прямо-таки лез из кожи вон. Он поплыл на этой волне, так раболепно прославляя «величие и мудрость» Новака, что в конце концов Тадеуш Новаковский не выдержал, и я услышал его баритон:

— Чего нам не хватает для полного счастья, так это того, чтобы эта тварь понравилась Новаку. Представь себе, что с такой гнидой будешь встречаться в коридоре, в буфете…

Не знаю, к кому был обращен его шепот, во всяком случае несколько человек рассмеялись. Житомирский, возможно, услыхал сделанное по его адресу замечание, потому что отвесил еще серию словесных поклонов Новаку и кончил, заявив, что вычеркивание представляется ему необходимым.

Один Шацкий приехал на конференцию подготовленным. Не считаясь с мнением Новака, он выдвинул собственный план, что, конечно, сразу же вызвало интерес у присутствующих. Он мог себе это позволить: получив капитал от своих заграничных покровителей, он вошел в какую-то западноберлинскую фирму. Доллары «Свободной Европы» его мало интересовали — у него был более прочный фундамент. Из его выступления следовало, что станция не может рассчитывать на эффективность своей пропаганды, поскольку вместо аргументов использует брань («пропаганду посредством эпитетов», как он выразился). Он советовал изменить тон и шире использовать работы ревизионистов, а также чаще говорить о различии в позициях, занимаемых отдельными коммунистическими партиями. Шацкому был хорошо известен американский курс на ревизионизм, и он, в сущности, не сказал ничего нового, но уже тот факт, что он вышел за пределы схемы дискуссии, навязанной Новаком, вызвал у собравшихся одобрение.

Общим для этих трех выступлений, различных по содержанию и форме, было постоянно подчеркивавшееся требование включить в программу диверсионно-пропагандистскую акцию, цель которой заключалась в нарушении хода избирательной кампании в Польше. Несмотря на определенные нюансы и колебания, носящие скорее тактический характер, никто из выступавших не ставил под вопрос необходимость организации «Свободной Европой» такой акции.

К этому хору присоединились сотрудники польской секции. Виктор Тростянко заявил, что не следует склонять слушателей к тому, чтобы они вычеркивали или не вычеркивали кандидатов, дело не в этом. Дело и не в том, чтобы призывать к бойкоту. Дело не в выборах, важно прогнать из Польши коммунистов. От волнения он даже побледнел, пот выступил у него на лбу, он еще раз оглядел присутствующих и рухнул на стул, охваченный ненавистью как к коммунистам, так и к тем, которые свою ненависть предпочитали проявлять в более изощренных формах, соответствовавших, как они говорили, изменившимся условиям.

Каневич, Новаковский, Хтюк, называющий себя Цельтом или Лясотой, а также Яблонский, выступающий перед микрофоном станции без псевдонимов, не согласились с Тростянко. По их мнению, в радиопередачах следовало изображать Сейм так, чтобы из него можно было сделать оружие для борьбы с партией.

Новак в принципе согласился с ними, хотя отметил, что Тростянко тоже прав: пока в польском правительстве будет хоть один коммунист, Сейм не сможет сыграть роли настоящего парламента.

После этого выступления Новак перешел к распоряжениям. Польская секция сразу же должна была приступить к обсуждению перед микрофоном нежелательных кандидатов. Их следовало охарактеризовать так, чтобы слушатель сам догадался, что эти кандидаты должны быть вычеркнуты. Он приказал также всем собравшимся внимательно читать поступающие из Польши газеты и искать там неясные или носящие общий характер формулировки.

— Элегантность в полемике для нас необязательна, — заявил он прямо. — Люди, которые нас слушают, не будут проверять, насколько точно мы цитируем польскую прессу. Если сама польская пресса захочет вступить с нами в дискуссию, тем лучше для нас. Пусть полемизирует, у нее не останется места для других пропагандистских статей. За неделю до выборов мы начнем напоминать слушателям положение о выборах. Хорошим приемом будет постоянное внушение слушателю, что тот, кто не пользуется кабиной, нарушает положение о выборах…

Указания Новака сразу же приобретали характер официальных распоряжений. Вопрос больше не подлежал обсуждению; решительная позиция директора «рассеяла» все сомнения.

После конференции Житомирский с женой какое-то время еще посещали здание «Свободной Европы». Они записали несколько передач, получили деньги и уехали, потому что никто из влиятельных боссов станции не выразил желания принять эту пару на работу. Как видно, критерии оценки кандидатов в «Свободной Европе» различны. Житомирский не прошел, но свое он сделал — выступил в радиопередаче как еще один «преследовавшийся»…

Уехали Житомирские, но волна послемартовской эмиграции принесла других. С некоторыми Новак и его люди беседовали где-то за пределами здания на Энглишер Гартен.

Несколько раз для участия в таких беседах в Мюнхен приезжал Леон Шульчинский, он же Шульцингер, родом из Станиславова. Будучи еще журналистом в Польше, Шульчинский установил различные контакты с «коллегами по перу» из прессы Шпрингера, с западногерманского радио и телевидения. Он встречался с этими журналистами в ФРГ и принимал их в Польше. Они помогли ему устроиться в Федеративной Республике Германии. Здесь, уже как Шульцингер, он пытался стать экспертом по польским вопросам. Желающих работать по этой специальности на Рейне много, поскольку нет недостатка в разных фольксдойче, которые знают польский язык не хуже Шульчинского, а с немецким имеют куда меньше затруднений, чем новоявленный Шульцингер. Когда до «Свободной Европы» дошли слухи, что Шульцингер займет важный пост в еженедельнике «Дер Шпигель», Новак, стремящийся иметь в каждой большой газете своего посредника вроде Ванды Пампух-Броньской или Имануэля Бирнбаума из «Зюддойче Цайтунг», почувствовал вдруг горячую симпатию к этому человеку. Он начал приглашать его для бесед в Мюнхен. В результате этих встреч Шульцингер спрятал в бумажник пачку старательно пересчитанных банкнот, а Новак получил заверения в том, что ни в одной газете, к которой имеет доступ его новый посредник, не появится ничего такого, что могло бы лично обеспокоить директора польской секции и других боссов из «Свободной Европы». В качестве дополнительной премии Новак обещал ему доступ ко всем материалам, необходимым для написания статей и других работ о Польше.

Заморский просто трясся от злости, когда рассказывал об этом. Он кричал, что обо всем доложит американцам. Мне был понятен его приступ злости. Он сам зарабатывал несколько марок на том, что передавал материалы разным журналистам. Об американцах он болтал зря. Никогда бы он этого не сделал, потому что не только я, но также Кучмерчик и Микицюк, то есть люди Новака, знали, для чего и за сколько Заморский подготавливал разные материалы, в том числе и совершенно секретные рапорты SLD, перед каждым приездом Стробеля и Нежвицкого, людей, работающих для западногерманской разведки в Пулах. Я был уверен, что где-то там, наверху, под покровительством самих американцев, замыкалось это кольцо взаимных услуг, выгодных в конечном счете CIA. Просто так, тайком от своего начальства и без его одобрения ни Новак, ни Заморский не отважились бы торговать пропагандистскими или шпионскими материалами.

В Мюнхен приезжал также Эрвин Вейт, человек, представляющий особый интерес с точки зрения политической диверсии большого масштаба.

Минуя Польшу, используя путь, ведущий через Вену (это обстоятельство имеет определенное значение), Вейт опубликовал в Федеративной Республике Германии книжку под названием «Восточный блок изнутри».

Отрывки из книжки Вейта публиковались в еженедельнике «Дер Шпигель», а также в шпрингеровском издании «Бильд ам Зонтаг». Книжка получила шумную рекламу. Некоторые круги Федеративной Республики Германии старались использовать публикации Вейта для того, чтобы вызвать трения между Польшей и Германской Демократической Республикой. Особенно акцентировались те фрагменты, которые в соответствии с замыслами авторов этой провокационной кампании можно было интерпретировать как доказательство разногласий, существующих якобы между ПНР и ГДР.

Информаторы аферы Вейта старались создать вокруг его книги шумиху. Чтобы усилить пропагандистский эффект, они распускали различные слухи, сфабриковали несколько захватывающих историй о том, как Вейт все эти годы заботливо собирал документы и вел записи, как этот материал при помощи преданных ему людей он тайком пересылал в Вену, какую ловкость и находчивость он проявил в своей опасной деятельности. Вопреки ожиданиям авторов эти рассказы обернулись против Вейта, скомпрометировали его. К нему обращались со следующими вопросами:

«Господин Вейт, вы говорите, что в Польше были переводчиком, но действовали вы в соответствии с классическими методами сотрудника секретных служб. Какой разведке вы служили, какой стране?»

Вейт не отвечал и наверняка не ответит на эти вопросы, если только не напишет когда-нибудь новых воспоминаний.

Но поскольку он вряд ли это сделает, я могу здесь рассказать о некоторых фактах. Выехав из Польши, Вейт не случайно задержался в Вене. Он там не был одинок и предоставлен самому себе. В столице Австрии он был тепло встречен несколькими своими друзьями. Без всяких трудностей он нашел дорогу к Шимону Визенталю и его центру документации. У меня есть все основания утверждать, что некоторые из записей, относящихся к переговорам между делегациями ПНР и ГДР, Вейт передал Визенталю еще за несколько лет до своего выезда из Польши. Оборотистый шеф центра документации предоставлял эти материалы «Свободной Европе» и каждому, кто готов был заплатить за них. Он известен своей готовностью к сотрудничеству с любой империалистической разведкой.

Шимон Визенталь принимал участие в разных мероприятиях, направленных против Польши в рамках далеко идущих планов политической диверсии. Он даже бывал их инициатором, особенно после войны на Ближнем Востоке. Приезд Вейта давал хороший повод начать новую атаку. Визенталь уговорил Вейта писать книгу, вместе они набросали ее конспект. Вейту облегчили установление контактов с кругами, которые были заинтересованы в быстром появлении на книжном рынке такого издания. Визенталь вспомнил, конечно, и о своих хороших знакомых из «Свободной Европы», а также и о друзьях, занимавших довольно высокое положение, которые никогда не отказывались принять участие в каком-либо мероприятии, направленном против Польши, поляков и социализма.

Вейт пользовался материалами, собранными на радиостанции «Свободная Европа», и получал там консультации по поводу многих фрагментов своей книжки. Его приезды на радиостанцию и само пребывание в Мюнхене пытались окружить строгой тайной. Ничего из этой конспирации не вышло. Виноват в этом был Новак, но это уже другая история.

Вспоминая о ряде персонажей «новой эмиграции», прошедших через польскую секцию, я не могу не остановиться на довольно характерной истории некоего Давида Крыштала.

Давид Крыштал появился на радиостанции весной 1970 года, его вызвали из Израиля. На протяжении месяца он считался таинственной личностью, выделявшейся тем, что им занимался или сам Новак, или люди из его ближайшего окружения. Он записывал какую-то передачу, как говорили, сенсационную.

Затем тайное начало становиться явным, и я узнал, что темой передачи должны быть воспоминания Давида Крыштала о пребывании в различных тюрьмах в Советском Союзе и Польше. Если бы кто-нибудь сложил месяцы и годы, якобы проведенные им под арестом и в тюрьмах, то оказалось бы, что их сумма превышает возраст Крыштала, но эта мелочь как-то никого не заинтересовала. Важным было то, что́ он рассказывал.

У Новака появилось замечательное поле деятельности. В его руках Давид Крыштал, оказавшись человеком мягким, легко поддавался редакционной обработке. Нужно было рассказать о преследованиях, которым Крыштал подвергался в Советском Союзе, как поляк, — он без колебаний рассказывал; нужно было добавить, что причиной этих преследований была религия, — и Крыштал немедленно сменял пластинку и сыпал «фактами». Он сразу вспоминал, как сидел за то, что выполнял требования талмуда, а в камере вместе с ним находились три раввина, два епископа, несколько иезуитов, а также молодые старообрядцы. В его рассказе трогательно выглядела сцена совместных молитв христианских епископов с раввинами, к которым присоединялись даже охранники, стоявшие за дверями.

Крыштал болтал и болтал, техники едва успевали менять ленту в магнитофонах. Так была создана одна из самых длинных в истории польской секции серия передач, годившихся для любого случая. В основном они носили резко антисоветский характер, а что касается Польши, то из них следовало, что если человек благороден, добр и отважен, то в нашей стране он лишь случайно может избежать тюрьмы. Все польское общество, как утверждал этот «кристальный» человек, состоит из одних преступников, включая судей, прокуроров и тюремную охрану. Если же попадется честный человек, то делается все, чтобы как можно скорее посадить его за решетку.

Когда Давид Крыштал находился в Мюнхене, «Свободная Европа» оплачивала ему номер в хорошем отеле, платила по 30 марок в день и заботилась о его развлечениях, не всегда культурных. За свои труды Крыштал получил гонорар, выражавшийся четырехзначной цифрой.

В секции Новака думали над тем, когда и как использовать этот материал. Передать ли его немедленно или же сохранить про запас в арсенале «Свободной Европы»? Было решено, что радиостанция достигнет наибольшего успеха в том случае, если антисоветский бред Давида Крыштала будет передан в тот день, когда начнется визит польской партийно-правительственной делегации в Москву. Ведь подрыв польско-советской дружбы является одной из главных целей деятельности станции. Она испытывает постоянные трудности, пытаясь найти новые, еще не использованные темы из этой области. Мелешко-Каневич, главный специалист польской секции по оплевыванию отношений Польши с Советским Союзом, очень часто, иногда дважды в неделю, ходит в родственную организацию — на радиостанцию «Свобода» за материалами.

Обстановка в «Свободе» еще хуже, чем в «Свободной Европе». В здании на Энглишер Гартен американцы время от времени пытаются говорить с поляками, чехами, словаками, а иногда и венграми по-человечески. Они ссылаются на общие традиции борьбы за независимость, на антигитлеровскую коалицию и стараются подчеркнуть, что только предоставляют материальные средства, а каждый коллектив пользуется «политической автономией». На этой струнке часто играет Новак, отлично понимающий подлинные намерения своего начальства. Камуфляж необходим для того, чтобы сотрудник «Свободной Европы» не чувствовал себя в положении негров, о которых рассказывается в книге Бичер Стоу «Хижина дяди Тома». На станции «Свобода» американцы не нуждаются в такой дипломатии. Большинство сотрудников этой радиостанции — бывшие власовцы и другие коллаборационисты. Есть там несколько человек, родившихся уже в эмиграции, но у большинства — темное прошлое, а некоторые из них принимали участие в гитлеровских злодеяниях и фигурируют в списках разыскиваемых преступников. Только благодаря американцам им удалось избежать суда.

В польской секции «Свободная Европа» можно наблюдать такую картину: кто-нибудь обращается к одному из редакторов и говорит:

— Мне нужны материалы о сельском хозяйстве и положении крестьян в Польше.

В ответ он услышит:

— Этим вопросом у нас занимается Михал Лясота.

«Эксперт» Хтюк, он же Лясота, гонимый жаждой заработка, сразу же коснется сущности вопроса.

— Сколько страниц вы желаете? — спросит он без колебания. — К какому числу должен быть подготовлен текст?

К назначенному сроку материал наверняка будет готов. Содержание его может быть самым разным — в зависимости от пожеланий заказчика. Лясота может написать, что сельское хозяйство в Польше находится в лучшем положении по сравнению с другими социалистическими странами, но так же легко, не испытывая ни малейших угрызений совести, он может доказывать, что такой нужды, какая царит в польской деревне, нет ни в одной другой стране. Легкость, с какой даются диаметрально противоположные оценки одного и того же явления, присуща не только Лясоте, но и другим редакторам станции, но он, известный отсутствием каких бы то ни было убеждений и постоянной погоней за легким заработком, в этом отношении занимает одно из первых мест.

На радио «Свобода» нет даже и такой свободы. По всем без исключения вопросам решение принимают американцы.

В руководстве CIA, конечно, согласовывается план сотрудничества между «Свободной Европой» и «Свободой»; по общим и программным вопросам такое взаимодействие в самом деле имеет место. На практике, однако, американцы из CIA, направленные на работу в «Свободную Европу» и «Свободу», относятся друг к другу как конкуренты. В такой обстановке Новак мог ликовать и надеяться обрадовать своих шефов, когда ему удавалось раздобыть оригинальный, по его мнению, антисоветский материал. Именно так он вел себя, получив «воспоминания» Давида Крыштала, за которые были заплачены большие деньги. Подготовленная бомба должна была вот-вот взорваться, когда вдруг в одной из вроцлавских газет появилась статья о шайке аферистов. Среди других фамилий фигурировал также Давид Крыштал, который, выдавая себя за сотрудника жилищного отдела, брал взятки, обещая взамен квартиры.

Энтузиазм Новака несколько утих. Речь шла именно о знакомом ему Давиде Крыштале, который, прежде чем стать «новым эмигрантом», жил именно во Вроцлаве. На всякий случай Новак строго допросил его, и Крыштал «раскололся». Правда, он пытался вывертываться, говоря, что речь шла вовсе не о взятках, а о более благородных делах, что он действительно во имя победы добра над злом старался помогать людям и вступил в контакт с посольством одной западной страны. Органы безопасности, не имея возможности справиться с ним иначе, придумали историю о взятках, что, конечно, ложь… В конце концов, рассудив, что деньги уже получены, он махнул рукой и, оскорбленный в своих лучших чувствах, отправился в Израиль.

На этот раз Новаку пришлось поверить вроцлавской газете. Пытаясь как-то сгладить впечатление от этой нечистой истории с кристальным Давидом, в которую он вложил столько денег и собственного авторитета, он сразу же выдвинул новую теорию.

— Конечно, вся эта история могла обойтись дешевле, не спорю, — оправдывался он, — зато мы убедились, что у «беспеки» на нашей радиостанции нет своего человека. Если бы был, то они не позволили бы опубликовать во Вроцлаве статью о пане Крыштале. Подождали бы, пока наши передачи пойдут в эфир, и только тогда подняли бы шум…

Новак хотел не только сгладить неприятное впечатление, произведенное провалом, но также поднять настроение сотрудников, почувствовавших себя после статьи, разоблачающей Давида Крыштала, неуютно, и успокоить их.

Я думаю, что сегодня Новак уже не имеет иллюзий на этот счет и лучше понимает, почему вроцлавская газета так перечеркнула его планы в самый неожиданный момент.

За два или три года до этого на одном из утренних совещаний польской группы Новак с торжествующей улыбкой прочитал статью о «Свободной Европе», опубликованную в одной из варшавских газет. В этой статье среди других упоминалась также фамилия одного бывшего сотрудника мюнхенской радиостанции, скончавшегося несколько лет тому назад.

— Теперь, уважаемые дамы и господа, — сказал Новак с иронией в голосе, — вы видите, какими сведениями о нас располагает «беспека»…

Я сидел тогда рядом с ним и, подавив улыбку, думал о том, как позабавятся мои товарищи в Центре, когда ознакомятся с этим его выступлением.

Таких случаев было много.

Возвращаясь к передаче с Крышталом, скажу, что если бы готовил ее кто-нибудь другой, то Новак наверняка отнесся бы к этому случаю иначе. Он пожелал бы, как всегда, выступить в роли провидца, который уже с самого начала знал о возможности компрометации сотрудника, но великодушно не хотел сковывать его инициативы. Мне известны многочисленные случаи, когда, не моргнув глазом и не испытывая никаких угрызений совести, он менял свою точку зрения, нисколько не интересуясь тем, что скажут на это подчиненные.

Как-то, например, Новак пытался дать прогноз относительно результатов предстоящих выборов в бундестаг и возможности переговоров между Бонном и Варшавой, посвященных нормализации их взаимоотношений.

Обычно Новак избегает (вероятно, не только по своей инициативе) публичного выражения своих симпатий или антипатий в отношении ведущих западногерманских политиков. В этом отношении он изменяет себе только в одном случае: когда на различных собраниях и манифестациях раздаются горячие приветствия реваншистов в адрес Франца Йозефа Штрауса. У меня сложилось впечатление, что Новаку в ФРГ импонируют только две личности: Штраус и Шпрингер, известный газетный король.

В 1969 году, накануне выборов в бундестаг, Новак предсказывал победу коалиции ХДС/ХСС и очень надеялся на это. Люциан Пежановский, всячески старавшийся угодить Новаку, безоговорочно поддерживал точку зрения директора, говоря, что после победы Штрауса Советскому Союзу придется признать западногерманские претензии на территорию ГДР и западные и северные польские земли. Дальновидный Новак выслушивал эти излияния, щурился, гладил лысину и повторял:

— Не исключено, не исключено…

И вот все надежды Новака пошли насмарку. В результате выборов к власти в ФРГ пришла коалиция СДПГ/СвДП. Штраусу не досталось канцлерское кресло, о котором он мечтал, его программа не получила поддержки большинства.

На одной из первых конференций, состоявшихся после этого, безусловно, значительного политического события, Новак без тени смущения заявил:

— Наши прогнозы в отношении выборов в бундестаг оказались правильными. Неизвестно, как долго продержится это коалиционное правительство и что нового внесет оно во внешнюю и внутреннюю политику. Я считаю, однако, что в нашем положении никаких изменений не произойдет…

И снова он говорил вздор. Вопреки его предположениям начался первый тур переговоров между ПНР и ФРГ. Уже сам факт, что такой диалог был начат, вызвал растущее беспокойство в польской секции станции. Перепуганный Новак бегал к американцам и вел там какие-то секретные переговоры. Делать какие-либо официальные заявления о новой политике Бонна он уже не пытался. Между тем дня не проходило без того, чтобы кто-нибудь не приносил якобы достоверные сообщения о позиции, занятой канцлером Брандтом по вопросу о дальнейшем пребывании «Свободной Европы» на территории Федеративной Республики Германии. Не без страха говорили, что канцлер требует якобы от американцев ликвидации радиостанции или перенесения ее за пределы государственных границ ФРГ. Ходили бесчисленные слухи о новом месте ее размещения.

— Нас переведут в Турцию, причем не в Стамбул, а в степь, недалеко от Анкары, — распространился однажды слух.

Всех охватила паника, потому что уже сама мысль о замене Мюнхена, большого города со всеми удобствами, на азиатскую степь, по которой гуляет ветер и ползают скорпионы, пугала даже самых храбрых.

На следующий день проносился новый слух:

— Вовсе не в Турцию, а на корабль. Американцы уже ведут переговоры с одним судовладельцем о покупке большого пассажирского теплохода. Они посадят всю радиостанцию на корабль, и мы будем плавать по Средиземному морю.

— Не по Средиземному, а по Северному, — поправлял кто-то, якобы располагающий более достоверными сведениями. — Летом еще куда ни шло, но осенью и зимой…

Не успевали еще сотрудники станции освоиться с мыслью о штормах и ураганах, как поступало новое сообщение:

— Никакого корабля, это чушь! Испания или Португалия.

Те, кто знал эти страны по проведенным там отпускам или купленным там земельным участкам, ходили счастливые. Они уже рисовали в своем воображении, как устроят жизнь в новых условиях, уже подсчитывали, сколько долларов можно будет сэкономить каждый месяц, поскольку по сравнению с ФРГ расходы на жизнь в Испании или Португалии действительно были значительно ниже.

Но радость продолжалась недолго, потому что через несколько дней кто-то снова заявлял:

— Все эти разговоры об Испании — чушь! Нас все-таки посылают в Турцию…

И все начиналось сначала, запускалась та же самая пластинка, и сопровождали ее все более пессимистические комментарии.

Такое настроение царило на протяжении всего времени переговоров между Варшавой и Бонном. Никого не интересовали содержание этих переговоров, сущность расхождений во мнениях, позиции обеих сторон. Был только страх, что переговоры могут закончиться успехом, будет достигнуто какое-то соглашение, а что тогда?

Только Новак, оправившийся от первого испуга, проявлял к этим переговорам определенный интерес. Он быстро понял, сколько может потерять, если переговоры закончатся успешно, и начал кампанию подкупа западногерманских журналистов, для чего откуда-то получил дополнительные фонды. В этом направлении, как я уже упоминал, он действовал и ранее, но значительно усилил свою активность, узнав, что во время переговоров между министрами иностранных дел Польши и ФРГ был затронут также и вопрос о «Свободной Европе». Ему стало не хватать Пампух-Броньской, Осадчука, Шульцингера и Рейха-Раницкого, он начал искать союзников из числа «новых эмигрантов». Из этих кругов он привлек на свою сторону, среди прочих, Дрожджинского и Карста. Суммы по нескольку тысяч марок легко переходили из рук в руки. За эти деньги Новак хотел добиться одного, чтобы западная, и особенно западногерманская пресса обходила молчанием вопросы, связанные со «Свободной Европой». Ему было важно скрыть от читателей, что ее существование затрудняет нормализацию отношений между Польшей и ФРГ и что Варшава требует от Бонна ликвидации этой диверсионной радиостанции, деятельность которой противоречит как духу, так и букве документов, определяющих отношения между обоими государствами.

Наряду с этими мероприятиями, безусловно, имеющими большое значение для «Свободной Европы», оказавшейся объектом критики со стороны общественного мнения, Новак усилил также внутреннюю цензуру в польской секции. Хотя передачи по-прежнему сохраняли антипольский пропагандистский характер (мюнхенская ячейка CIA никогда не имела и не имеет намерения ввести какие-либо изменения в этом отношении), тон выступлений перед микрофоном как бы несколько смягчился. О тех же самых вопросах говорили, более тщательно подбирая слова, стараясь избегать резких выпадов. То же содержание подавалось в новой форме.