Странности начались у него с рождения. Когда его достали из-за первых в его мире дверей, акушерка тихо ахнула и попыталась перекреститься. На макушке ребенка сидел темно-красный паук и подергивал лапками. Приглядевшись, акушерка увидела, что паук этот — всего лишь выпуклое родимое пятно с тонкими, словно волосом нарисованными конечностями, которые двигаются по голове лишь потому, что удивительный младенец разевает крошечный ротик в богатырском крике. На матерый взгляд акушерки, повидавшей на своем веку даже сиамских близнецов, сросшихся головами, новорожденные со всякими аномалиями не редкость, но такого у нее еще не было. Она даже передернулась, глядя на лиловое человекообразное нечто, которое, не успев отделиться от пуповины, яростно орало, скребло когтями и требовало свободы. В чем заключается ненормальность младенца, акушерка объяснить себе не могла, но замечала, что у ребенка имелись в наличии и острые зубы, и длинные синие ногти и прядка черных волос, отчего казалось, что красный паук с макушки наделен хищной звериной гривой. Впрочем, младенец был здоров, и в нужный срок его выписали домой к вящей радости папаши — 35-летнего ремонтника троллейбусного депо. Встречая супругу после выписки, он не удержался и заглянул под одеялко, закрывавшее личико сына.

— Вот твою… — и, не удержавшись на ногах, скатился со скользких ступенек роддома.

Младенец, покоившийся у матери на руках, проснулся и сонно заквохтал: смеяться он еще не умел. Мамаша — толстая, круглолицая, отупевшая от гордости и родов — стояла на крыльце в широком синем пальто и сама себе задумчиво улыбалась. Потом неторопливо спустилась по мартовским ступенькам, бережно поддерживая кулечек в одеяльце, обернутый синей лентой.

— Вставай, чего разлегся-то? — синяя трапеция равнодушно смотрела на мужа, который вился ужом, зажимая в горсти кровавую юшку. — Подумаешь, нос расквасил. Ты вон родить попробуй! И не ори мне тут — ребеночка разбудишь!

Дома бабушка, приехавшая из деревни посмотреть на внука, развернула пеленки, повздыхала, покачала головой и посоветовала дать детенышу имя Антип, что значит противный людям.

— Что за имя? — возмутился папаша. — Ты его еще Ромуальдом назови. Пускай Серегой будет. Или Лехой.

Он сидел на табуретке посреди кухни и закусывал тещиной квашеной капусткой праздничную самогонку — свою, ядреную, из сгущенки. После ста граммов «облегчительного» нос уже не болел, но болтался, распухший, посреди лица наподобие сочной южной груши с желто-красными боками. Младенец сонно посапывал в соседней комнате, не догадываясь о том, что сейчас, может быть, решается его судьба.

— Или Петром. Во, хорошее имя Петька, — папаша поднял стакан и неожиданно посинел. Потом согнулся напополам и начал кашлять так, словно сваи вбивал. Поднял полные слез глаза и, всасывая распухшим носом воздух, просипел что-то умоляюще. Теща что было силы шлепнула зятя по спине, и в тарелку с соленой капустой шмякнулась вылетевшая из отцовой глотки горошина черного перца.

— Говорю, Антипом, значит Антипом, — проворчала теща. — И не спорь.

У синего от кашля папаши возражений не было. Так младенец получил имя.

Он быстро рос, набирал вес, ел с аппетитом и большую часть суток проводил во сне. Голова покрывалась пушком темных волос, которые со временем превратились в кудрявую шапочку, надежно скрывающую красное пятно с макушки.

— Антипушка, — качала его на руках мамаша. — Пупсик мой.

Антип радостно щурил узкие, словно у китайчонка, глаза. И трогал материны губы пухлыми детскими пальчиками. Ему было хорошо.

К его счастью, папаша работал в своем депо, приворовывая и подшабашивая где только можно. Денег хватало. И мамаша была неразлучна с малышом. Изредка приезжала бабушка, привозила соленых огурцов, сала, меда, шерстяных носочков из козьего пуха — всякого домашнего деревенского добра понемножку. Неторопливо оглядывала внука, каждый раз удивленно качая головой, приговаривала украдкой:

— И в кого же ты такой противный уродился?

В семь лет Антип пошел в первый класс. Первого сентября его, как положено, сфотографировали с новым ранцем, букетиком кленовых листьев и синим букварем, на котором был нарисован Буратино и буква А. Вихрастый Антипушка улыбался и думал, что сейчас пойдет в класс со своими одноклассниками на первый в его жизни урок мира. Но пары ему не нашлось: он в классе был двадцать третьим. Так и вошел, не с толпой, а сам по себе, когда все уже расселись. Постоял, посмотрел и плюхнулся на ближайшую к нему пустую парту, которую другие дети проигнорировали: рядом с ней стояло самое страшное учебное пособие — криво улыбающийся скелет человеческий, неизвестно как затесавшийся в первый класс. Одна его нога упиралась в мусорное ведро, а вторая вольготно болталась, поскрипывая на сквозняке. Урок мира Антипушке не понравился, так ерунда какая-то. Зато скелет заинтересовал необычайно. В сутулом желтом костяке, подвешенном к железному шесту, была простота, невысказанная грусть и грация, которую не портил даже криво примотанный проволочками тазобедренный сустав. Антип подумал и, таясь от учительницы, прицепил к ладони скелета букет желтых кленовых листьев.

— С первым сентября, — прошептал он своему грустному товарищу, у которого в этот день тоже не было пары.

В первую неделю Антип узнал, что дважды два четыре, а он какой-то не такой. Другие дети его не любили: дразнили и не пускали играть в свои веселые детские игры: три-пятнадцать, сифу и царя горы. Насупленный Антип стоял в уголке, глядя, как одноклассники держат одну ногу в нарисованном круге и приговаривают:

— Сто-шестнадцать, девять-двадцать, три-пятнадцать, — с последними словами выпрыгивают из круга. Кто выпрыгивал последний, тот был чмо.

— Скучная игра, — бормотал Антип.

Сифа была гораздо веселее. Для нее нужна была грязная мокрая мочалка, которой вытирают доску. Едва учительница выходила из класса — в учительскую или пописать, как мальчишки хватали мочалку и начали кидать ею друг друга. Тот, в кого угодила «сифа», должен был кинуть ее в другого, тот в третьего и так до бесконечности, пока не приходила учительница. В кого «сифа» попадала последним, тот был чмо, и с ним было западло садиться. Два раза мочалка попала в учительницу, и был большой скандал, в Антипа же ни разу. То ли мальчишки все время промахивались, то ли метательный снаряд облетал его на уважительном расстоянии, Антип не знал, да и не стремился знать. С ним все равно никто не садился.

В царя горы играть было тоже интересно, но он и тут оставался не у дел, глядя, как возится и шумит руконогая куча-мала из галдящих мальчишек. Тот, кому удавалось пробиться на гору — снега или матов в спортивном зале, раскидать соперников, и крикнуть громко: «Царь горы, чур, не маяться!», был царем горы, а все остальные были чмо и ему прислуживали: таскали портфель, гоняли за пирожками в школьную столовую и жевали промокашку, изготавливая снаряды для пуляния из трубки. Антип никогда никому не прислуживал, но и царем не был. Он был чужим.

Все, что ни делал он, другим казалось ненормальным и противоестественным. Он громко и не к месту смеялся, зависал взглядом в какой-то ему одному видимой точке пространства. Умел говорить слова задом наперед, шевелил ушами и крутил пальцы в суставах так, как не умел никто в его классе.

— Фу, ты, как собака, ушами двигаешь, — говорили брезгливые девочки.

Пальцы, которые вольготно вращались в суставах, словно шарниры, смазанные маслом, вызывали у детей тошноту, а у школьной медсестры заинтересованность.

— Тебе бы в цирке выступать, — посоветовала она, делая Антипу прививку Манту.

— Нет, я не хочу в цирке, — поджал Антип губы.

— А где ты хочешь?

Антип задумался.

— В школе.

— Какой молодец! И кем ты будешь в школе работать?

— Скелетом.

Желтый человеческий каркас по прозвищу Жмурик-Васек был его единственным другом и собеседником. Другие дети Васька избегали, справедливо полагая, что тот, кто до него дотронется, будет «чмом пожизненным». Антипу это было на руку. С Васьком можно было мысленно болтать на уроках, и никто не мог сказать, что Антип, сидящий с каменным лицом, отвлекается. Он вообще вел себя смирно, но учительница каждый раз замечала в нем странности, к которым нельзя было применить знакомые ей со студенческой скамьи педагогические приемы. Антип умел читать, но делал это слишком быстро, чтобы его могли понять другие дети. У него была фотографическая память. Пролистав книжку, он лениво говорил: «Потом дочитаю!» С букварем была сущая морока.

— Читай со всеми, — требовала учительница.

— Там скучно, — вяло отбрыкивался Антип. — Я уже прочитал.

— Нет, читай сейчас, вслух.

— Хорошо, соглашался Антип. — Страница пятьдесят четыре. Буква ша. У Миши машина машина. Хорошо играть новой игрушкой. Шуршат бесшумно камыши. Ирина Петровна, а как можно шуршать бесшумно?

— Антип!

— Что?

— Ты как читаешь?

— Вслух, вы же сами сказали, Ирина Петровна. А камыши?..

— Антип!!!

— Да что?!

— Ты почему читаешь с закрытой книгой? Немедленно открой букварь!

— Ну я и так все вижу. Я же запомнил.

— Антип, я тебе сейчас два по поведению поставлю.

Другие дети смеялись. Антип, который читал текст из закрытой книги, казался им дурачком.

Отец в воспитании сына почти не участвовал: мать не позволяла. Каждую пятницу, когда он пьяный приходил с работы и требовал дневник сына и ремень, мать замахивалась на него локтем и шипела:

— А ну, замолкни, ирод! Не видишь, Антипушка уроки готовит?!

— А, уроки, — переходил на умильный шепот папаша. — Ну пусть, пусть…

Прокрадывался в комнату сына и ошарашенный возвращался обратно:

— Мать, он чего-то не того, как-то не так готовится. Ты видела?

— Чего?

— Ну, как он уроки делает…

— Да, что ты к ребенку прицепился, пьянь! Иди ляг, проспись. Как в школе задали, так и готовит. Он сегодня две четверки принес.

Отец делал вид, что идет спать, а сам прокрадывался к дверям Антипа и с выпученными глазами смотрел, как сын сидит над грудой томов Большой Советской энциклопедии, и безразлично перелистывает страницы. Запомнив страниц двести-триста, он шел гулять, а там уже читал то, что больше всего нравилось. Мать, выглянув в окно, видела, как Антип качается на качелях или обстругивает перочинным ножичком деревянную палочку, или гладит огромную дворовую собаку.

— Антипушка, сыночек, — ее распевный голос разносился из форточки над двором. — Немедленно уйди от дворняги. Она блохастая.

Антипушка послушно отходил, а дворняга, как по команде, разворачивалась и убегала за угол, деловито помахивая хвостом. Какие у нее были дела, знали только собака и Антип, который к тому времени обнаружил, что умеет понимать животных. Нет, он, конечно, не разумел птичий язык и не мог по-свойски общаться с орущими по весне котами, но жизнь всякого зверья казалась ему простой, понятной и исполненной смысла. В тот момент, когда собака убегала от него, он каким-то внутренним взглядом видел зарытую на помойке кость и желтый от собачьей мочи столб с объявлениями, на котором появилась еще одна, незнакомая его псу, метка. Животные относились к нему добродушно. И даже ощенившиеся суки позволяли притаскивать еду и кормить теплых, жалобно скулящих кутят творогом и мягкими домашними котлетами. К концу второй четверти дворняги со всего района узнавали его, как родного, и дружелюбно виляли хвостами при встрече.

Летние каникулы не пропали даром, и поколение кутят, которое Антип выкормил в первом классе, превратилось к сентябрю в стаю здоровых и хитрых дворняг, которые не жрали отравленное мясо и растворялись в воздухе, едва в район въезжал обшарпанный живодерский грузовичок. Из всех людей эти собаки признавали одного только Антипа, слушаясь его, как вожака и высшее существо. А он, обделенный вниманием товарищей, проводил с дворнягами большую часть времени, играя в пятнашки и пересказывая подросшим щенкам интересные места из Большой Советской энциклопедии. Как-то одноклассники увидели, как Антип носится с собаками среди куч мусора за домом. Все единодушно решили, что он после этого чмо, причем не простое чмо, а чмо помойное. Так Антип обрел в классе свой постоянный статус.

К пятнадцати годам он превратился в высокого нескладного подростка, молчаливого, узкоглазого и густоволосого. Шапка черных курчавых волос, скрывавшая пятно на его голове, напоминала по жесткости ершик для мытья посуды, и на обычные кудри походила мало. Мальчишки — все, как один лысые, в спортивных костюмах и черных куртках из кожзаменителя, смеялись над кудрявым Антипом и дразнили по старой памяти «сифой» и «помоечником». Девушки, застенчиво трогающие герпес на лиловых, крашеных одной на всех помадой губах, хихикали и картинно зажимали прыщавые носики. Антип терпеливо сносил травлю, стричься не желал, ходил в школу каждый день, лениво получая свои пятерки, и к придиркам одноклассников относился, как к запаху гнили на помойке, морща нос, но особо не принюхиваясь. Главное, что его больше не били. Первый и последний раз его пытались поколотить в восьмом классе, когда самый длинный из одноклассников Генка Силин уволок школьную сумку Антипа на пустырь за недостроенным школьным корпусом. Антип Силина догнал, стал мутузить, но на подмогу кинулись сидевшие в кустах гопники. И тут случилось странное: Антип отпрыгнул, запрокинул голову и завыл горько, отчаянно и одиноко, как плачет загнанный в красные флажки, голодный зимний волк. Одноклассники сначала застыли, как вкопанные, а потом налетели на выпендрежника всей толпой. Такого кошмара, который начался потом, никто еще не видел. Откуда-то стали появляться собаки: большие лохматые волкодавы и маленькие вертлявые шавки, беспородные дворняги и страшные по своей зубастости ублюдки, которых рожают вырвавшиеся на свободу дворовые суки, или оставляют на уличный приплод загулявшие по весне цепные кобели. Вся эта мохнатая, зубастая, блохастая масса бесшумно окружила мальчишек и, сверкая ненавистью в коричневых глазах, ждала момента, чтобы наброситься.

— Только не бегите, — Антип, которого повалили на землю, освободился из чужих, враз занемевших рук. — Не показывайте спину. Стойте так, они уйдут.

А сам, закинув за плечо сумку, неспешно двинулся прочь. Часть собак потрусила за ним, часть осталась охранять мальчишек, продержав их на новостройке до поздней ночи, а там разбежалась кто куда. То, что случилось на пустыре, одноклассники решили держать втайне. Почему-то рассказывать о том, как их взяли в плен помойные собаки, было стыдно, а может, малолеток сдерживало какое-то другое не менее странное, чем стыд, чувство. Их бедного языка не хватало, чтобы передать ощущение не опасности, но неестественности происходящего, когда тузики с торчащими от голода ребрами, выбившись из своих помойных щелей, ведут себя, словно тюремные надзиратели. «Кудрявого» больше не били, но насмешки он сносил покорно, и одноклассники вовсю пользовались этой единственной отдушиной.

После школы Антип решил поступать на медицинский факультет в память о лучшем друге Жмурике-Ваське, у которого мальчишки в девятом классе утащили голову. Череп, Антип знал, продали какому-то захожему мужичку с дурным взглядом. Васька было жалко. Антип по нему скучал, но искать мужичка с помощью собак почему-то не торопился.

За неделею до экзаменов он зашел в библиотеку, просмотрел все рекомендованные абитуриентам книги, а на вступительных, не торопясь, обстоятельно переписал параграфы из четырех учебников крупным почерком отличника-аккуратиста. Его приняли.

Университет был продолжением школы, разве что не было привычных гопников и даже встречались иногда родственно-странные личности. Например, семейка кришнаитов в розовых юбках, жующие морковку вегетарианцы из соседней группы и даже тайком целующаяся на лекциях парочка — Стасик и Алешка, они всерьез готовились к карьере сексопатологов. Правда, все их странности были привычные, извинительные, а потому понятные всем. Антип же заявлял, что культ Кришны младше и примитивнее культа Кали, мясо, особенно сырое, восполняет нехватку белков и железа, а поцелуи ведут к инфицированию ротовой полости, кариесу и гингивиту. Он казался странным даже для факультетских оригиналов, хотя к нему было трудно прицепиться. Его суждения были научны и логичны, а свои взгляды он отстаивал так вежливо и рассудительно, что зубы начинали болеть даже у закаленных в словесных баталиях и нецелованных педагогов.

Каждый курс Антип успешно переползал из сессии в сессию, ходил на практику в морг, бесстрашно глядя, как из чана с формалином выплывает отрезанная голова безымянного бомжа, чье тело менты за бутылку продали медикам. Голову он звал Леликом и всерьез подумывал выварить из нее крепкий белый череп. Череп, мечтал Антип, можно подарить Жмурику-Ваську, который с новой головой станет еще краше прежнего. Но желтые косточки его друга уже год, как покоились в школьном подвале, деля старый шкаф с заспиртованной зеленой ящерицей и пыльной печенью алкоголика из папье-маше.

Пятый курс остался позади, и после ординатуры Антипу светило место патанатома при областном морге. Жизнь казалась скучной, хотя Антип сам не понимал, чего ему в ней не хватает. Родители, слава Богу, были здоровы, а отец пил только от счастья и гордости, что его сын — человек с высшим образованием. Иногда, правда, мать поговаривала о женитьбе, но сама же одергивала себя. Мол, молодой еще сынок, пусть нагуляется. Антип соглашался. Под предлогом, что ему нужно на свидание, он исчезал по ночам из дома, а сам отправлялся бродить по ночным улицам. Он не боялся диких приключений с пьяными подростками, поножовщиной и криминалом. Знал, что куда бы он ни пошел, за ним бесшумно следует вереница телохранителей — императорская свора, отборный отряд его армии, которую он начал собирать еще в первом классе. Собаки скользили, как тени, обмениваясь почти осмысленными взглядами, когда хозяин проходил по опасному участку ночного пути. В остальное время в равнодушных глазах крупных молчаливых хищников плескалось одно только холодное лунное пламя.

К тому времени стая Антипа расползлась по всему городу. Вытеснив других собак, эти зажили своей, не видной постороннему взгляду, вполне осмысленной жизнью. Антип сам выбирал места для роддомов и яслей, по-прежнему навещал ощенившихся сук и маленьких кутят. Всех прокормить было сложно, и в одну из ночей Антип принял решение начать охоту на ночных ублюдков — бродяг, наркоманов и отморозков, грабящих влюбленные парочки или одиноких прохожих. На его взгляд, в этом не было ничего плохого: его отца чуть не убили, когда он возвращался с ночной смены, и не хотелось бы, чтобы это повторялось впредь.

Так Антип открыл в себе тягу к справедливости.

Через полгода новорожденные привыкли к вкусу живой человеческой крови, а в городе стало опасней и чище. Старенькая уборщица из морга пересказывала слухи о том, что по городу бродит ангел, убирающий грешный человеческий мусор: в одной руке его обоюдоострый меч, в другой алмазное помойное ведерко, и по всему выходит, что скоро конец света. Антип добродушно посмеивался и спрашивал уборщицу, не грешила ли она в молодости, раз так переживает.

Тухлый Лелик все плавал в своем формалине на потеху Антипу, которого всегда смешили обмороки студенток-практиканток. В его тайной резиденции — глухом заброшенном подвале — копились гладкие белые черепа: головы жертв Антип отбирал по праву хозяина. Его псы, уже пять поколений не знавшие разболтанной бродячей жизни, отличались умом и неестественной даже для собак организованностью. Императорские щенки, знавшие вкус грешной человеческой крови, производили на свет странное потомство — крупных молчаливых кобелей с ярко-желтыми глазами и повадками вожаков. Они с рождения знали, что должны подчиняться одному только человеку со странным — соленым и холодным запахом, который был им почему-то милее и ближе, чем самые аппетитные ветра, прилетавшие с мясокомбината.

Желтоглазые чувствовали, что их связь с Антипом прочнее и ближе, чем у других собак. Часть из них становилась его телохранителями, часть, не теряя связи с хозяином, уходила в пастухи кареглазого собачьего народца — веселого и простодушного.

Стая росла, превращаясь в отдельные кланы. И желтоглазые вожаки, встречаясь с Антипом днем на улице, обменивались с повелителем быстрыми понимающими взглядами. Ему нравились эти взгляды, они были осмысленны настолько, что вызывали холодок в позвоночнике. Он начинал догадываться, что его собаки давно уже стали государством — единым организмом, в котором ему, Антипу, отведена роль головы. Был доволен такой ролью и совсем не задумывался о том, какое место он — молчаливый патологоанатом с шапкой жестких курчавых волос — занимает среди себе подобных. Он словно был выключен из жизни нормальных людей. Не любил политику и спорт, не гонялся за женщинами и деньгами, ел, что попало, одевался в те вещи, которые покупала ему мать. Те ночи, которые Антип проводил в доме, были мучительны, и он стонал, бормотал и скрежетал во сне зубами, когда над его подушкой вставал столбом поток лунного света.

Луна на него действовала странно, маняще, как действует первая весенняя капель на молодого кобеля. Даже сны его были исполнены невыразимой стремительной тоски, которая заставляла его, спящего, вскакивать с кровати, и, забираясь на подоконник, смотреть в бледное светило с откушенным боком.

— Жениться тебе, сыночек, пора, вот что, — как-то утром сказала его мать. — Неровен час крыша съедет, что тогда с папкой делать будем?

Антип согласился, что им с папкой в этом случае будет несладко, но поставил условие: невесту найдет сам и смотрин ему устраивать не надо.

Он решился на странный эксперимент: найти девушку с запахом, похожим на его собственный. Поиски велись, но пока безрезультатно, и Антип всерьез уже подумывал о перспективе жениться на дочке одной из материных подруг. Перспектива не радовала, но Антип не отчаивался и ждал утешительных вестей от желтоглазых вожаков. Те смотрели виновато и сообщали, что ищут невесту для хозяина днем и ночью.

— Ничего, ничего, — бормотал Антип. — Найдется. Можно еще подождать.

Тот год был особенно сытым и удачным для его стаи. Она разрослась так, что Антип с трудом представлял себе ее границы. Желтоглазые давно завоевали власть в других стаях, сгоняя блохастое собачье племя к вокзалу, с которого можно уехать в светлое будущее. Кареглазые были народом, желтоглазые — элитой, отдельной стаей, которой в отсутствие Антипа руководил черный кобель с седой холкой.

Чтобы отвлечься от мыслей об избраннице, Антип в одну из ночей увел «императорскую свору» за город, где объяснил, что государю требуется от своего народа. Нельзя сказать, что он общался с собаками по-человечьи, или подавлял их своей волей, или посыпал дурацкие телепатические сигналы, каких в природе не бывает. Просто он думал с ними на одной волне. То, что видел он, видели и они, словно он и собаки были единым организмом. При желании он мог настроиться на любое из животных, но собаки были ему проще и понятнее. Это была одна из любимейших Антипом странностей, которая, впрочем, как и другие, не поддавалась никакому рациональному разумению.

Через неделю уборщица принесла с собой новую порцию слухов: из города стаями убегают дикие псы, и опять по всему выходит, что Страшный суд уже близко. Антип рассеянно кивнул и попросился на неделю в отпуск.

Он добирался полдня до заброшенного селения, которое помнил еще ребенком. Где-то рядом жила его бабушка — совсем уже дряхлая старушка, в ее деревне была всего одна улица с десятком стариковских домов. Раз в неделю туда приезжал автомагазин из райцентра, а в остальное время деревня была никому не нужна. В соседнее же с ней безымянное сельцо местные жители не ходили. Тут было хорошо: пяток раскрытых настежь домишек, речка и непуганая крестьянами лесная дичь — все под боком. Можно было укрыться от дождя и перекусить, собираясь в обратный путь.

Антип оставил машину за околицей и шел по заросшей травой дороге к центру деревни. Там, под облупившимся от кислотных дождей Ильичом было вырыто восемь ям — по числу собачьих кланов. В каждой были сложены крепкие суковатые палки. Три дня ушло у Антипа на то, чтобы пересчитать хворост и установить примерное количество подданных, которые подчинялись ему и желтоглазым. На закате третьего дня он вытащил из ямы последнюю ветку и кинул ее в общую кучу, которая возвышалась посреди деревни огромной дровяной горой. Чувства переполняли его, хотелось сделать что-то такое…

— Хорошо, — улыбнулся он. — Большой костер будет, — и щелкнул зажигалкой.

Красноватый огонек быстро-быстро нырнул вглубь горы, выпустил струю горького белого дыма и неожиданно взорвался высоким веселым костерком. Антип заворожено стоял рядом не в силах оторваться взглядом от огня, который становился все больше и больше, посылая в звездное небо горячее человеческое тепло и салют из желто-красных искр. Он смотрел на искры, пока жар не заставил отойти его дальше, потом еще дальше, а потом и вовсе пойти к машине — старенькому отцовскому москвичу.

Спускаясь по тропинке, Антип думал, что не зря называл себя императором. Количество его подданных почти не уступало населению древних государств и составляло двенадцать тысяч пятьсот семьдесят пять голов, не считая ощенившихся сук, слепых новорожденных кутят и немощных стариков, которым не под силу было проделать дальний путь и бросить сухую ветвь в вырытую императорской гвардией яму.

«Это не стая, это народ», — довольно подумал Антип.

Заводя машину, он решил, что неплохо бы иметь свой герб и знамя — широкий стяг с темно-красным пауком на фоне белой молодой луны.