— А еще говорят, что не ангел это вовсе, а мутант окаянный, американцами к нам засланный. Глаза у него светятся, и рук у него числом восемь, как у паука, а изо рта нитка липкая тянется, и всех нас, милая, обвивает, а как порвется та нитка, так нам всем и конец придет.

— Агафья Кузьминична, ну будет вам сказки студенткам рассказывать, — Антип укоризненно поднял глаза на уборщицу. — Запугали девушку, смотрите, на ней лица нет.

Девица в белом халате судорожно сглотнула и покосилась на кудлатого доктора. Вроде молодой, а другого места не мог себе найти для работы. Маньяк что ли. Нет, улыбается, чай предлагает выпить. Нашел, где пить. Она робко улыбнулась в ответ.

— Не страшно вам тут?

— А что страшного? — привычно удивился тот. — Живых надо бояться. Особенно вам, вы девушка молодая, привлекательная… Вам, девушка, живых ох как опасаться надо.

«Нет, — подумала студентка, — и правда маньяк. Живых любить надо, а не бояться. Возится тут с мертвяками, совсем крыша съехала. Еще укокошит ночью».

Доктор, словно угадав ее мысли, отвернулся. Занялся своими делами — бумажками и карточками. Пальцы у него, как у паука, длинные, гибкие, гнутся во все стороны — ужас.

— А хотите, идите домой, — предложил он вдруг. — Вы еще успеете на автобус. А я скажу, что вы отдежурили. Идите, что вам тут со мной куковать? Вот и Агафья Кузьминична тоже домой собирается.

— Нет, мне неудобно как-то. Давайте я еще посижу.

— Идите, — доктор улыбнулся. — Я знаю, вам домой хочется. А меня вы только отвлекаете.

— Точно, маньяк, — подумала студентка. — Не нравится ему, что моя внешность его от трупов отвлекает.

— Если вы так настаиваете, — она обиженно вздернула подбородок. — Тогда конечно… Пойду.

— И правильно, — рассеянно улыбнулся тот.

Агафья Кузьминична долго возилась в гардеробе, не попадая в рукав старенького пальто. Наконец, оделась и, схватив, томящуюся ожиданием практикантку под руку, быстро-быстро зашептала:

— А доктора ты опасайся, милая, он по ночам в волка обращается, и кровь человечью пьет. Сама видела.

— Господи! — мысленно закатила глаза студентка. — Один другого лучше. Говорила мама, поступай на экономический, нет, отца послушалась…

— Да что вы говорите, — она склонилась над уборщицей. — А я вот в летучую мышь, и тоже кровь пью. Представляете? Хотите, и вас научу?

Обомлевшая Агафья Кузьминична отшатнулась, а практиканта, высвободив руку, сердито зацокала по асфальту к остановке.

— Кругом одни придурки, нервы ни к черту, — она прислушалась к звукам вокруг. — На дороге ни души. Автобуса нет. Первый час ночи, какого лешего ушла, легла бы спать на кушетку в приемной. Ну подумаешь, за стенкой маньяк с покойниками… В волка он превращается… Закрыла бы дверь на шпингалет, и пусть себе превращается. Твою налево, ноготь сломала…

Она полезла в сумочку, пытаясь найти зажигалку и пачку сигарет. Так холодно, что даже руки дрожат. На дороге мелькнули огни, умц-умц-умц, и рядом с практиканткой притормозил мордастый джип.

— Ба, подруга, ты чего мерзнешь? — на нее уставились три радостных рожи. — Айда, к нам погреешься.

— Нет, мальчики, спасибо. Я после морга, мне не холодно.

— А она шутница, — одна из рож повернулась к другой. — Я веселых люблю.

И парни, радостно галдя, вывалились из джипа.

Девица тихонько взвизгнула и припустила обратно по дорожке.

— Уходит, — рявкнул один. — Лови.

Все трое заржали и затопали следом.

… Ветки хлестали по лицу, а одна из туфелек потерялась где-то в грязи, она бежала, как убегают от убийц в ночных кошмарах, а три рожи, пыхтя, догоняли, и она уже чувствовала их кислый пьяный запах. Вторая туфля задела о камень, студентка тихонько взвизгнула и, подскочив в воздухе, въехала головой в какую-то широкую нору, скрытую кустами. Три рожи притормозили рядом.

— Где она?

— А ее знает… Спряталась куда-то.

— Можь ну ее?

— Да, жалко, бегает быстро.

— Ребя, у нас джип не заперт.

— Ну и пес с ней…

— Пошли тогда, а ты, гондон, чего джип не запер?

— Я ж с вами за ней побежал…

— С нами! Мал еще с нами за бабами бегать.

Голоса, перемежаясь со смехом и матерками, становились все тише, а студентка сидела в норе, беззвучно икая от страха. Ноги не слушались, а руки словно примерзли к земле. Голоса исчезли, старый сад рядом с моргом молчал: апрельская ночь была немой и темной. Девица услышала тихое поскуливание, и под ноги ей выкатился мягкий плюшевый клубочек, который, встав на задние лапы, моментально вылизал ей лицо, подобрал начисто всю помаду и уткнулся в ухо холодным мокрым носом.

— Собачка, ты чего здесь делаешь, собачка? — студентка запустила пальцы в мягкую теплую шкурку, от которой пахло молоком и пылью.

Инстинктивно она почувствовала присутствие других существ. Подняла глаза: чуть дальше, в норе, а точнее пещере, стояла свора крупных собак. Желтые глаза смотрели на нее, не мигая. Щенок недовольно тявкнул и выскользнул из ее рук. Он вернулся через секунду, катя перед собой белый шар, в котором практикантка с содроганием узнала человеческий череп.

— Хорошая собаченька, умная собаченька, — голос дрожал.

Она выбралась наружу и, пятясь спиной вперед, стала отступать, пока не уперлась в ствол дерева. Собаки вышли из норы и внимательно смотрели на нее круглыми блестящими глазами.

— Я не хочу… — обреченно пролепетала девица и, лишившись чувств, съехала по стволу на кучу истлевшей за зиму листвы.

Один из желтоглазых подошел и осторожно обнюхал ее лицо. Этой дурочке повезло: у нее был хороший надежный защитник — запах хозяина. И верные телохранители, подумав, решили оставить ее, как она оставила их детеныша. Они бесшумно отступили в темноту, подарив ей на память остов протухшей головы бедного Лелика.

* * *

В тот год Антип понял, что его жизнь должна сложиться по-другому. Ему стало мало безраздельной власти над собачьим царством, хотя он знал, что держит в своих руках жизнь любого из городских жителей. И если потребуется, любого разорвет в клочья, как рвали его охотники мертвецки-пьяных алкашей и балдевших от кайфа подростков. Ему стало мало безгласного собачьего общества, хотя радовало, что от поколения к поколению все больше рождалось умных желтоглазых псов, которые знали, для чего они собираются в круг по ночам. Антипу нравился этот обряд — он сам его придумал. Возвращаясь поздно с работы, сворачивал в старый сад рядом с моргом. Там его уже ждали. Проходил, не торопясь. Аккуратно клал под куст портфель с бумагами, и садился в центре собачьего круга. Поднимал голову, глядя, как трудится в вышине мать ночи — большая белая паучиха, соткавшая на ночном покрывале белый узор. Молчал, думал. Луна смотрела пристально и ждала славословий. Антип начинал первым. Человеческий голос подхватывал регент с серебряной холкой, вступали другие псы — и в небо улетал плачущий вой, надрывавший сердце и заставлявший слезы катиться по щекам. Антип, которому для общения с собаками не нужны были слова, пел вместе со своим народом песню одиночества, вечной неприкаянности и тоски.

— Аууууууааааа, — многоголосый вой сливался с жалобой других собак.

В этот миг, он знал, весь район с содроганием слушает, как растет, ширится и растекается в холодном воздухе горькая сиротливая нота. Когда из его горла вылетал последний, чуть хрипящий звук, в голове наступало просветление, и Антип с удивлением осознавал, что понимает этот мир так, как не понимает его ни одно из дневных существ. Он молчал, глядя по очереди в глаза императорской своре. Свора отвечала честным лунным взглядом. Антип вздыхал: все хорошо, все правильно, он не одинок. Тогда он поднимался, подбирал свой портфель и шел домой, где ждала его сытая толстая жена, готовая пересказать очередную серию мыльной оперы или пожаловаться на то, что у нее нет новых сапог.

Собаки так и не нашли ему избранницу, пришлось жениться на Гале — кроткой и тупенькой дочери материной подруги. Антип знал, что это временно, и все еще можно изменить, но годы шли. И через неделю ему исполнялось тридцать пять. Возраст, когда мужчина оглядывается назад и смотрит, чего он достиг в этой жизни.

Он все чаще вспоминал костер, который разжег в безымянной деревне. И думал, что ничего, в сущности, еще не сделал, хотя государство было создано, и его собаки безраздельно владели городскими пустырями и помойками. Где-то шли бои, желтоглазые докладывали: вот еще один стратегический пункт взят, еще одно кареглазое собачье семейство примкнуло к их клану. Он понимал, что достиг вершины своего могущества и задумывался, что делать дальше. Что делать дальше, Антип не знал. А потому тянул время, изредка устраивая «королевские охоты» на шатающихся от пьяни алкашей и шустрых неприметных убийц с заточенными отвертками. Он никогда не охотился ради собственного удовольствия. Травля устраивалась, когда выдавался голодный месяц или в честь особенно важного события. Например, рождения у Седого единственного детеныша — случай для собак редчайший. В те ночи Антип брал с собой пару медицинских перчаток и шел в самый глухой и дальний район, где молча указывал на одинокую жертву. Желтоглазые, приводившие на охоту молодых щенков, все делали сами. Подросшее потомство Антип подпускал к еще теплой добыче первым и безразлично смотрел со стороны, как дети весело растаскивают тело по частям, оставляя на земле одни только вылизанные белые кости, на которых не оставалось уже ни греха, ни мяса. Когда поживиться было нечем, Антип надевал перчатки и шел забирать голову. Кости и документы телохранители зарывали на безопасной глубине. Уборщица обманывала. Антип не пил человечью кровь: сама мысль об этом была ему противна.

В тот год его потянуло к людям. Не от тоски, а, скорее, от любопытства и скуки. Он узнал, что на дворе 2002 год и большинство его однокурсников давно уже пристроились в хорошие места. Один только он по-прежнему ездит на стареньком отцовском москвиче, и живет в однокомнатной квартире с ленивой, некрасивой, рано состарившейся женой. Галя заискивающе улыбалась и рассказывала, что у ее подруги новое пальто, а она пятый год ходит в старом, что у них сломался телевизор, и теперь она смотрит только два первых канала, а все самые хорошие сериалы на других. И обои бы неплохо новые поклеить, и тюль-то у них старенький, еще в перестройку у турков купленный, а дома ей скучно, и ребеночка она никак не родит, хотя вот у других уже по двое бегает. Галю было жалко, как жалко было в детстве побитую собаку. В один из вечеров он пообещал ей, что все будет хорошо, купит он ей тюль, пальто и новый телевизор, а ребеночка… Ну ребеночка, видно, Бог не дал.

К нему стали приходить странные мысли, а не заигрался ли он со своими собаками, не разбудили ли его странности какого-то темного древнего демона, ненасытного, как индийская богиня Кали. Чтобы рассеять сомнения и укрепить дух, ходил по ночам на круг, пел со всеми протяжные лунные песни, и замечал на себе пристальный взгляд седого вожака. Желтоглазые слабости не прощали, не прощали и предательства. Антип понимал, как бы он не пытался изменить свою жизнь к лучшему, никуда ему не деться от этого мрачного ночного воинства и никогда не избавиться от странных своих примет: вертлявых пальцев, лунатизма, редкой памяти, родимого пятна на голове, да и другого, о чем людям даже рассказывать страшно.

В голове Антипа начинала ворочаться смутная догадка. Он знал, что подошел к какому-то рубежу, и скоро все будет по-другому, нужно только еще немного подождать и что-то сделать. Тем временем, он попросился на свою кафедру преподавателем. В морге тоже навел порядок, и все взятки, которые раньше совали в карманы его подчиненных, стали стекаться в его закрома. Дома ночевал редко, ссылаясь на то, что Галя затеяла ремонт, а он не выносит запаха краски. Жена звонила на работу, сообщала, что была в магазине и видела плитку керамическую, испанскую, с дельфинами. Вздыхая, говорил:

— Ну, покупай испанскую, если хочешь.

На следующий день Галочка докладывала, что шла за плиткой и увидела костюмчик, которого нет ни у кого из ее подруг. Он рассеянно кивал, думая, что обратной дороги нет, и ему надо успеть забить домашним скарбом квартиру с Галей, а потом будет поздно. Почему поздно, он не знал, но крутился, как белка в колесе. В конце семестра его вызвал декан и, похвалив, предложил продолжить преподавательскую работу, а заодно заняться научной деятельностью. Антип кивнул и занялся еще репетиторством и вымогательством, вытягивая деньги с практикантов, которых нарочно заставлял копаться в самых гнилых и старых трупах. Студенты совали деньги и обещали по случаю прибить гнусного препода. Антип только усмехался: «Пусть попробуют». Деньги он откладывал не для себя, а для жены.

Пару раз сходил с собаками на ночную охоту. В первый раз поймали обдолбанного пацана с дырявыми венами. Второй раз напоролись на троих мордастых парней у черного ландкрузера, один из которых был мертв, второй тяжело ранен в легкое, а третий, пьяный в умат, крутил пистолет и что-то угрожающе буровил. Собаки съели всех.

Антип чувствовал, что желанная перемена все ближе. Тревожное чувство накатывало, не отпуская по несколько дней. По ночам он просыпался от скрежета собственных зубов. Полусонная Галя что-то успокаивающе бормотала и гладила по курчавой голове, а он смотрел, как в окно сквозь новый китайский тюль на него призывно глядит мраморная паучиха.

В одну из таких ночей, сидя с собаками в саду возле морга, он потерял сознание. Очнулся от того, что желтоглазые обступили его, тревожно глядя на своего повелителя, а детеныш Седого вылизывал лицо мокрым, пахнущим псиной языком. Второй раз он упал в обморок на лекции. Студенты, даром, что медики, помчались всей группой не за аптечкой, а в деканат. Пришел в себя сам. И, глядя на пустые обшарпанные столы, понял, что скоро умрет от опухоли головного мозга.

На всякий случай сходил к знакомому онкологу, где, сбрив с головы жесткие черные волосы, первый раз показал миру красное пятно, вцепившееся в голый череп цепкими паучьими лапками.

— Знаешь, старик, у тебя любопытная опухоль под пятном, — коллега и бывший однокурсник Серега Полищук заинтересовано смотрел на него, прищурив близорукие глаза. — Давно оно у тебя?

— С рождения.

— Даже так? — Полищук подался вперед, и Антипу показалось, что сейчас тот кинется на него и начнет препарировать, аппетитно причмокивая от безудержного академического интереса.

— А ведь ты всегда был странным, способности у тебя всякие были, память фотографическая, — Полищук протер очки. — Это из-за нее, голубушки. Она, знаешь ли, подавляла одни участки мозга и стимулировала другие.

Он любовно коснулся паука на макушке, и Антип поморщился от холодного медицинского прикосновения.

— Ты мне лучше, скажи, сколько мне осталось?

— Осталось? А совсем пустяки тебе остались — месяца два-три, не больше. Ну, конечно, мы тебя не бросим, химию поделаешь, туда-сюда походишь, — Полищук, словно не замечал, что перед ним сидит пациент и живой человек.

— А знаешь что, Антипка? — он подался вперед.

— Что?

— Продай мне эту опухоль, а? Тебе же к лету все равно уже будет, а мне поможешь. Годы-то идут, не все же в докторах наук ходить. Хочется и профессорскую должность, и хлеб с маслицем. А Антипушка? Ну ты же понимаешь? Я заплачу, я выбью деньги.

— Не понимаю, — Антип смотрел на него, и в этот момент ему было смешно.

— Что ты мне предлагаешь? Снять ее с башки и подарить тебе?

— Предлагаю тебе завещать тело науке и отдать себя для исследований своему лучшему другу, то есть мне, — Серега смотрел на него, как смотрит голодная лягушка на комара. — Ты пойми, опухоли мало изучены. А случаи, когда они влияют на деятельность мозга, вообще, уникальны. Ты расскажешь мне о своих способностях, ты же многое скрывал. Ты впишешь свое имя в золотую книгу науки, мы поставим в университете твой бюст. Я лично обещаю каждую неделю ставить возле него свежие цветы. Ну, Антип, соглашайся, будь другом. Раз на миллион такой шанс бывает. И на похороны не надо тратиться, твое тело в университете останется.

— Студенты будут разглядывать мои мозги на лекциях, а на череп лепить жевательную резинку, — закончил за него Антип. — Знаешь, Серег, я, конечно, подумаю, но обещать тебе ничего не могу.

— Ну, как знаешь, — тот разочарованно откинулся на спинку стула. — Как знаешь, а я тебя предупреждал.

— Так сколько мне, говоришь, осталось?

— Я же сказал, месяца три, не больше.

— Память, зрение, слух?

— Все потеряешь…

И они расстались.

* * *

В тот вечер он пришел на круг, как обычно. И прежде, чем начать заунывную ночную песню, долго молчал, глядя на белый диск луны. Чувствовал, как паук, что оплел паутиной его мозг, перебирает лапками, а в тесном логове, ограниченном круглыми сводами Антипова черепа, возятся маленькие сердитые паучки. Антип сидел недвижно, боясь, что потеряет сознание в самом начале песни, и не хотел этого. Собаки ждали — хозяин молчал. Седой вожак все понял, и начал песню первым. Антип сидел рядом с ним, слушал, как летит к луне голос ночных существ — не собачьей, не волчьей, новой, почти человеческой породы. Смотрел, как горят в лунном свете круглые желтые глаза животных, которые знали вкус соленого человеческого греха, отравленной крови и унылой быдлянской жизни, перетиравшей самых слабых в никчемный человеческий мусор. А он, Антип, был гораздо хуже, чем мусор. Он был чужой, отверженный с рождения своим родом. Обладавший чем-то таким, что нельзя было показать ни одному двуногому. Люди это чувствовали, отодвигали почти бессознательно Антипа со своего пути. Не зря, ох не зря, он был запечатан странной и страшной печатью, которая убила его, как только он потянулся к своим!

— К чему тогда было рождаться? — подумал Антип.

И немота, сковавшая его душу, прорвалась вдруг в диком и страшном вое — таком страшном, что слезы сами брызнули из глаз. Он выл зверино, нечеловечье, выводя надрывные ноты, выскребая ногтями из-под снега горсти мокрой мартовской земли. И желтоглазый народ вторил ему согласным хором.

К Антипу подкатился щенок Седого. Облизал лицо, оглядел обожающе и уткнулся по детской привычке в ухо холодным мокрым носом.

— Вот и ответ, — подумал Антип. — Вот и ответ.

Он сидел рядом со щенком, склонив лысую, мерзнущую на мартовском ветру голову к теплому собачьему боку. Пес дышал пыльным меховым теплом, жизнью и веселой сытостью, которая для любого вида всегда была показателем удачливости и силы.

Антип любил этого щенка. Собачонок был умным даже по меркам императорской гвардии. И первым понял, чего хотел хозяин, когда предлагал перебраться на постоянное жительство в новое место. Антип давно рассылал разведчиков, которые выискивали забытые человеком места, где его народ мог вольно жить, не опасаясь мучительной смерти от яда, капкана или другой жестокой человеческой игрушки.

Жить в городе было опасно, хотя желтоглазые давно научились ладить с собачниками, отправляя на живодерню самых слабых, больных или глупых кареглазых собак. Безропотные жертвы шли на казнь, чтобы в живых могли остаться сильные, умные и боеспособные. Антип радовался тому, что собаки умнее его студентов, и им не надо объяснять про селекцию и принципы выживания вида.

На следующий день он снял со счета денег и заказал пятьсот плетеных корзинок — по количеству желтоглазых новорожденных кутят, которые родились или могли родиться в ближайшее время. Много, конечно, но на всякий случай. Съездил в заброшенную деревню, убедился, что единственную дорогу занесло снегом, а вокруг простирается дикий нехоженый лес. Купил десять свиных туш, скинул в приготовленные собаками ямы. На первое время хватит.

Теперь рядом с ним неотлучно дежурили два телохранителя. Антип опасался свалиться где-нибудь на улице. Желтоглазым убийцам пришлось купить ошейники и поводки, все трое обменивались веселыми понимающими взглядами.

— Ничего, это ненадолго, — успокаивал Антип.

В пятницу он заехал в морг привести документы в порядок. Влажно, сыро, пахнет смертью. Зарешеченное окошко у его стола запотело от кипящего на подоконнике электрочайника, на соседнем столе стучат чашками, хрустят фольгой шоколадки. За стенкой лежат в морозильнике трупы, им все равно, март на улице или август. А живым холодно, живые пьют чай и привычно поджимают ноги, когда проходит под столом швабра Агафьи Кузьминичны.

— Ну, — Антип постарался смотреть на старушку весело. — Какие в городе слухи ходят? Ангел с ведерком не улетел? Столько мусора собрал, пора и выбрасывать.

— Не ангел это, — сурово ответила Агафья Кузьминична, которая не жаловала его после той истории с практиканткой. Девица немножко двинулась умом от ночных приключений. Сама виновата: говорил ей, что живых больше бояться надо. Хорошо еще, собаки ее не тронули.

— А кто, Агафья Кузьминична? Раз не ангел, то уж не черт ли? — спросил, а сам замер. Ведь про него сейчас скажет.

— Не черт, — Агафья Кузьминична нагнулась над ведром, выжимая тряпку.

— А кто?

— Беглая душа — вот кто, — старушка поднялась над ведром, тяжело опираясь на швабру. — Испросила разрешения перед Страшным судом белый свет проведать, а ее Господь Бог не отпустил из рая, вот душенька и продалась нечистому, чтоб тот ее подземным лазом в человечий мир вывел. Пока шла душа тем лазом, такого повидала, что не смогла быть уже, как все души Божии. Преисполнилось она великой силы людей смущать, так что даже нечистый дух в ужас пришел. Запечатал он эту душу сургучной печатью потаенной немоты, чтоб не вводила она народы в смущение, потому что не пришел еще срок.

— Какой срок?

— Знамо какой. Смутительный. Должны еще люди пожить в покое, а уж когда Господь решит, тогда и придет им час испытаний. Только несладко той душе. Должна она свою тайну блюсти и до земной смерти, и после. Такой у нее с нечистым духом договор. Если сбережет, то он ее в рай обратно отпустит. Или печать снимет.

— Это как же она тайну после смерти убережет?

— Да кабы знала, милый, я б той душеньке давно бы все рассказала и научила ее, сердешную, как в рай возвратиться.

— Ясно, — Антип побарабанил по столу пальцами. — Все ясно. А я ведь, Агафья Кузьминична, умру скоро, так мне доктор сказал.

— Ну что ж, — та участливо посмотрела на него. — Так уж Господь распорядился. Ты уж не возмущайся.

— Да я не возмущаюсь, — он улыбнулся. — Все там будем.

— А это, милый, правильно, — закивала уборщица и пошла, таща в одной руке швабру, а в другой жестяное ведро с плавающим в грязной воде мусором.

Еще в кабинете Полищука Антип понял: он не хочет ждать лета. Его не радовала перспектива ослепнуть, оглохнуть и попасть под нож к «лучшему другу», который будет радостно потрошить его останки, находя в них все новые и новые причуды. Галя, он в этом не сомневался, поплачет, да продаст тело мужа университету. Позарившись на пенсию, станет вдовой мученика науки. Еще к монументу придет плакать, нет уж.

Он доделал все свои дела, съездил домой, вымылся, взял заготовленные пилюли. И, вернувшись обратно, пришел на круг. Тихо было и почти тепло. Тяжелые талые капли срывались с веток, и падали на бледный ноздреватый снег. Антип заметил, некоторых собак не хватает. Улыбнулся. Ничего, ничего. К лету будет много новых щенков. Жаль, что он их уже не увидит.

— Начинай, — кивнул он седому вожаку и посмотрел на убывающую луну. Большая, круглая, только бок чуток надкусан. Сын Седого сидел рядом и, помахивая хвостом, смотрел на хозяина с интересом. Его подруга лежала чуть поодаль.

Протяжная песнь раскатилась над садом, Антип сел на этот раз не со всеми, а чуть поодаль, на пеньке. Достал первую пилюлю, проглотил, зажевал влажным мартовским снегом. Второй аккорд накатился, как приливная волна, заглушив дрожащие звуки первого.

— Хорошо, — кивнул Антип. Петь со всеми ему не хотелось. Он пришел сюда не петь, а умирать, и ему было весело.

— Фиг тебе, Полищук, — он усмехнулся, опрокидывая залпом гремящую капсулами бутылку. Такое хорошее снотворное — сильное и нетоксичное, его собаки не отравятся. И он ничего не почувствует. И вообще, как сказала Агафья Кузьминична, внештатный эсхатолог областного морга, главное уберечь тайну, что он и делает.

Собаки смолкли, и Антип только сейчас почувствовал, как хорошо жить: выть со всеми на луну и чувствовать прикосновение холодной земли под теплыми лапами, а потом вскочить, отряхнувшись от прилипшего снега, помчаться по своим собачьим делам — таким простым и естественным, какие у людей бывают только в детстве. И не надо собакам никакого государства, кланов и вожаков, нужна им одна лишь веселая собачья свобода, которую он у них отнял. А может, и к лучшему, что все так получилось. Пусть все идет своим чередом.

Антип закрыл глаза, чтобы не видеть, как к нему подойдет самый нетерпеливый из желтоглазых и, убедившись, что хозяин еще жив, отойдет в сторону. Где-то упала с ветки груда талого снега, и это мягкое шлепанье было последним звуком, что слышал засыпающий Антип.

* * *

— А еще, милый, говорят, что душа эта хитрой оказалась и под печать лист пергаментный подложила, а на том листе мелким бисером писано, что в смущение нельзя вводить одних лишь людей, а других тварей Божиих можно. Нечистый дух того бисера не заметил, да и подмахнул с душой продажный договор. А теперь ужом вьется, и бьют его архангелы небесные за его невнимание смертным боем. А еще за то его бьют, что душа всех перехитрила и тайну свою уберегла. И требует, чтоб ее либо в рай обратно приняли, либо сняли с нее красную сургучную печать и от потаенной немоты освободили.

— Вам бы, Агафья Кузьминична, сказки писать, — милиционер весело хмыкнул. — Лучше скажите, куда ваш патологоанатом делся?

— Так он сказал, что помирать собрался. Ему доктора смерть наобещали, вот он и помер.

— А когда вы его последний раз видели?

— Да вот в прошлую пятницу. Ясно видела, вот, как тебя сейчас. Ты его, милый, не ищи, все равно не сыщешь.

— Ну, это мы еще посмотрим.

* * *

— Полищук Сергей Николаевич?

— Да-да. Вы по поводу исчезновения Антипа? Ко мне уже приходили ваши товарищи.

— Вам известно что-то о нем?

— Он заходил ко мне за пару недель до исчезновения. Я просил его завещать тело науке, он отказался.

— Это из-за его опухоли?

— Да-да, знаете, очень интересный случай.

— Без медицинских подробностей, пожалуйста. Как вы считаете, он мог покончить жизнь самоубийством?

— Антип? Да кто ж его знает. Наверное, мог. Говорил, что не хотел, чтоб после смерти у него в мозгах копались, хотя сам всю жизнь патанатомом проработал. Только не думайте, пожалуйста, что он из-за меня исчез. Я на завещании тела даже не настаивал. Я и предложил только для того, чтоб его супругу пенсионом обеспечить. Ну, вы меня понимаете?

— Да-да, я понимаю.

* * *

— Ну и как вы ищите моего мужа? Девять дней скоро, а вестей никаких.

— Галина Федоровна, мы прикладываем все силы. Может быть, вы вспомните, как он вел себя в последний раз, не замечали ли вы за ним каких-нибудь странностей?

— Странностей? Да Антип весь состоял из странностей. У других мужья, как мужья, деньги в дом тащат, а этот, как поженились, все волком смотрел. И дома шаром покати. Это он в последний год, как опомнился. Пожили хоть, как все люди, на юг обещал свозить, да не доехааал.

— Галина Федоровна, выпейте, пожалуйста, выпейте воды и успокойтесь. Какие у вашего мужа были странности? Причуды, необычные привычки? Опишите нам все, что сочтете нужным.

— Да я говорю вам, в нем все было странно. Он лунатик был, и собаки за ним по пятам ходили. Большие такие, желтоглазые, страшные. Я их всегда боялась, а он говорил, не бойся, мол, они мне вместо телохранителей. Рассказывал, что его собаки любят, и даже жизнь ему спасли, когда он в школе учился.

— Как это?

— Да не помню я уже. То ли убить его хотели, то ли драка была, то ли из проруби его вытащили.

— А что-нибудь еще с этими собаками связанное помните?

— Нет, хотя…

— Что?

— Да ничего. Просто странно это. Антип иногда поздно приходил, среди ночи практически. Говорил, что на работе задержался, а у самого джинсы на коленках мокрые, и куртка, знаете, псиной пахнет.

— Вот как?

— Да я говорю, он странный был. Вы знаете, у него память была феноменальная и вообще.

— Вы знали, что он был болен?

— Нет, он мне ничего не говорил.

* * *

— Бабушка Агафья, а бабушка Агафья, а я чего сегодня в окошко видела…

— Что, моя сладкая?

— Собачек видела. Собачки по улице с корзинками бегут, а в корзинках щенятки лежат. Значит, большие собаки маленьких собак в зоомагазинах покупают, как мы Шарика, да, бабуль?

— Нет, милая, не в магазинах.

— Значит, они из цирка? Их, наверное, дрессировщик обидел, они детей в корзины положили и убежали. Их ищут, наверное. Да, бабуль?

— Ты, спи, сладкая, спи, никто их не ищет. Домой собачки бегут.

— А где у них дом, бабушка Агафья? Как у Шарика нашего, в будке, да?

— В лесу, милая, в лесу у них дом… Целый собачий город Антипск, и все собаки там умные, злые и по ночам на луну молятся. Норы у них от холода вырыты, а в тех норах запасы-припасы на долгую зиму отложены. А еще есть среди них щенок мудрый, который звериную речь разумеет и со всякой тварью Божией ученый разговор ведет. На лбу его пятно белое, как луна, круглое. И пятно это — след от сургучной печати…