Эйнсвуд маячил перед дверью, выглядя при этом так, словно потерпел кораблекрушение. Сюртук, равно как и жилет, помятые и грязные, были расстегнуты, и полы болтались. Шейный платок он потерял, наверно не без помощи Лидии, а рубашка распахнулась, являя миру мощную линию шеи и плеч, и привлекая внимание к мускулистой груди, соблазнительно видневшейся в V-образном вырезе. Облегающие брюки все были в пятнах, а башмаки имели изношенный вид.

– Выходите за меня, – повторил он, снова притягивая ее взгляд к своему лицу. Глаза его потемнели, и лицо приобрело упрямое, доселе невиданное ею выражение. Это значило, что разум свой он запечатал наглухо, и она с таким же успехом могла бы говорить с дверью, которую герцог подпирал.

Лидия совершенно не могла взять в толк, что за блажь стукнула ему в голову – жениться, но могла только догадываться: запоздалый приступ совести, ложное представление о долге, или просто мужское желание господствовать. Больше похоже, что это было случайным образом сложившаяся смесь из всех трех причин с долей милосердия и, возможно, добавились некоторые другие вредоносные ингридиенты.

Как бы то ни было, невзирая на то, что он там имел в виду под сим предложением, она знала, что женитьба означает мужское господство – со всей безусловной поддержкой от всех форм общественной власти: закона, церкви и Короны. Проще говоря, над любой, за исключением господствующего рода, женщиной, чей восторг по поводу сложившейся ситуации менялся от сильного (среди немногих заблудших) до несуществующего (среди просвещенных, свободных от предрассудков). Среди последних в пору ранней юности заняла свое место и Лидия, и с тех пор не сдвинулась с этой позиции.

– Благодарю, но замужество не для меня – заявила она Эйнсвуду со всей возможной холодностью и самым безоговорочным тоном

Он отошел от двери, чтобы встать напротив нее, где их разделял только стол.

– Нет, не говорите мне, – произнес он. – У вас наверняка припасено некое высокопарное правило против брака.

– Собственно говоря, так и есть.

– Полагаю, вы никак не возьмете в толк, с какой стати женщина должна вести себя отлично от того, что делает мужчина. Не понимаете, почему бы вам просто не переспать со мной и бросить меня. В конце концов, так поступают мужчины, так почему не можете вы?

– Женщины тоже такое проделывают, – напомнила она.

– Не женщины, шлюхи. – Он оперся о край стола, повернувшись к ней боком. – Сейчас вы укажете мне, что их незаслуженно называют шлюхами. Дескать, почему женщин чернят за те деяния, в которых остается безнаказанным мужчина?

В общем, она именно так и думала и собиралась высказаться в таком духе. Лидия кинула на Эйнсвуда настороженный взгляд. Он отвернулся. Выражение его лица.

она не могла прочесть.

В ней росло беспокойство. Она могла бы побиться об заклад, что он не имеет ни малейшего понятия, о чем она думает или во что верит.

Ему и не полагалось иметь представление обо всем, что приходит ей в голову. Он должен был рассматривать всех женщин, как объекты различной степени привлекательности, которые лишь на одно годятся, тем самым полностью оправдывая свое существование служением лишь одной цели.

– Мне хотелось бы знать, почему я единственная женщина, которая обязана выйти за вас замуж, – произнесла Лидия, – просто затем, чтобы вы получили то, за что платите другим особам. Тысячам других женщин.

– Оставьте этот тон. Не делайте вид, будто вас выбрали, чтобы покарать жестоко и бесчеловечно, без сомнения, – возмутился Эйнсвуд. Он оставил в покое стол и отошел к камину. – Вы думаете, я порченный товар. Или, что более похоже, даже хуже: не я конкретно, а мужчины вообще. – Он взялся за угольное ведро и стал подбрасывать уголь в умирающий огонь, пока говорил. – Вы так ослеплены презрением к мужчинам в целом, что не видите никаких преимуществ брака со мной в частности.

Будто она не провела большую часть жизни, собственными глазами наблюдая так называемые преимущества супружества, подумала Лидия. Словно не она видела почти ежедневно женщин, заключенных в брачной тюрьме, где царят разбитые сердца, безвыходность, непостоянство и слишком уж часто чудовищное насилие.

– Что за такие особые преимущества у вас на уме? – спросила она. – Ваше великое богатство, вы имеете в виду? У меня есть все денежные средства, что мне требуются, и даже отложено кое-что на черный день. Или ссылаетесь на привилегии, которые дает титул? Такие, как одевшись по последней моде, участвовать в великосветских делах, где главное развлечение: Опорочь Ближнего Своего? Или вы подразумеваете доступ ко двору, чтобы я могла кланяться и расшаркиваться ножкой перед королем?

Он не отрывался от своего занятия, а тянул время, на сей раз мешая угли кочергой, раздувая мехи, чтобы заставить вспыхнуть эту груду.

Он управлялся с этим со знанием дела, словно человек, который проделывал эту работу долгие годы, хотя это было непритязательным занятием, ниже достоинства простого кучера, не говоря уже о королевском пэре.

Взгляд Лидии блуждал по его широким плечам, вниз вдоль мощной спины, сужающейся к стройным бедрам и ногам.

Она ощутила поднимающуюся волну желания. И нещадно задавила ее.

– Или, возможно, вы назовете привилегией обязанность жить в крайне узком своде правил, диктующих, что я могу, а что не могу сказать, сделать или подумать?

Герцог, наконец, поднялся и повернулся к ней, на лице читалось убийственное спокойствие.

– Вы могли бы принять во внимание мисс Прайс, ради чьих драгоценных безделушек вы рисковали своей жизнью, – произнес он. – Как герцогиня Эйнсвуд, вы могли бы дать ей приданое, чтобы она могла выйти замуж за свою симпатию.

Лидия открыла было рот, чтобы указать на ошибочность предположения, что, дескать, мисс Прайс нуждается в женихе не больше, чем сама мисс Гренвилл. Но тут подняла голову ее совесть и пронзительно захохотала: Да откуда тебе знать? И Лидия поймала себя на том, что молча пялится на Эйнсвуда, а в голове ее царит сумятица.

Что, если Тамсин питает склонность к Тренту? Всякий знает, что его средства весьма ограничены. Если они поженятся, им не на что будет жить. Впрочем, нет, Трент не интересует Тамсин с этой стороны, начала спорить со своей совестью Лидия. Он человек странный, а девочка испытывает любопытство и больше ничего, как ко всему и всякому на свете.

«Тогда каково будущее Тамсин? – мрачно вопрошала совесть. – Если ты подхватишь неизлечимую болезнь или с тобой приключится несчастный случай со смертельным исходом, что станется с ней?»

– Вы постоянно пишете о лондонских несчастных, – продолжил Эйнсвуд, пока она все еще билась над разрешением затруднений Тамсин. – В основном о несправедливости. Я полагаю, вам и не приходило на ум, что герцогиня Эйнсвуд может, если отдаст этому предпочтение, иметь в своем распоряжении значительное политическое влияние. У вас есть благоприятный случай застращать любого члена Парламента, чтобы протащить закон Пиля о столичной полиции, например. – Он подошел к книжной полке и стал рассматривать ее коллекцию «Ежегодной хроники». – Затем еще есть вопрос детского труда. Ведь это одна из ваших излюбленных тем. Наравне с санитарными условиями для народа и ужасным состоянием трущоб. И содержанием в тюрьмах. «Рассадники порока и болезней», как вы их назвали.

Лидия вспомнила Сару в поношенном и залатанном переднике, играющую в зловонных переулках, и детишек, с которыми она играла, с гораздо худшей участью.

Лидия вспомнила тюрьму Маршалси: вонь, грязь, болезни, неудержимо распространявшиеся из-за бедности…

Болезнь, добравшаяся до ее сестренки и убившая ее.

У нее перехватило горло.

– Образование, – продолжал его глубокий голос словно плетью сдирать живьем кожу. – Медицина. – Он повернулся к ней. – Вы знакомы с кузиной Трента, невестой графа Роунсли, которая строит больницу в Датмуре? (см. «Невеста сумасшедшего графа». 1995)

Учеба в школе… которую так сильно желала Лидия когда-то, книги, которые жаждала прочесть. Что бы сталось с ее образованием, кабы не Куид? Благодаря ему она получила знания и нашла свой путь в жизни, стала независимой. Но Лидия-то была сильной и решительной. А что с теми, кто иного склада? Теми, кто слаб, нездоров, нуждается в медицинской помощи, врачах, больницах?

– Вы могли бы что-то делать, вместо того, чтобы просто писать о несправедливости, – искушал Эйнсвуд.

Проведи он годы в изучении ее больных мест, он не смог бы точнее попасть в цель или метнуть свои словесные дротики с более разрушительной силой.

Лидия не понимала, когда и каким образом он успел так хорошо изучить ее. Она только знала, что в данный момент чувствовала себя самой эгоистичной женщиной в мире, отказывающейся от власти и богатства, преподносимых ей, чтобы с их помощью творить добро. И все только затем, чтобы сохранить личную свободу.

Где-то в его чудовищной рассудительности должен быть изъян, говорила она себе. Наверняка существовал ответ, который она могла ему дать, благопристойно осадив. Потому что не мог же он быть полностью прав, а она совсем не права. Она знала, что ответ – дорога к отступлению – была где-то там, в ее голове, где царила сумятица. Она почти могла…

От тяжелого удара в дверь неуловимые обрывки мыслей разлетелись в стороны. При втором ударе они улетучились прочь. Лидия уставилась на дверь, перебирая мысленно все знакомые ей ругательства.

– На кухню, – произнесла она строгим приказным тоном. – Ступай на кухню, Сьюзен.

Собака за дверью начала скулить.

– Думаю, Сьюзен требует свою мамочку, – высказал предположение Эйнсвуд. И направился к двери.

– Лучше не надо, – предупредила Лидия, когда он взялся за ручку.

– Я не боюсь собак, – заявил он. И открыл дверь. Сьюзен рванула мимо него, словно его не существовало, и кинулась к Лидии.

Собака понюхала руку Лидии, потом облизала ее.

– Ты не обязана быть милой, – приговаривала Лидия, набираясь терпения. – Ты не виновата, что он расстраивает тебя.

– Я тебя разве расстроил, Сьюзен?

Взгляд Лидии снова метнулся к герцогу.

Нахмурив брови, опустив уголки грешных губ вниз, он наблюдал за собакой:

– Уж слишком ты великоватая зверюга, чтобы толкаться на маленькой кухне такого крошечного домишки. Ничего удивительного, что ты такая нервная.

– Вовсе она не нервная! – возмутилась Лидия. – Все знают, что мастиффы…

– В Лонглендзе она бы бегала и резвилась на просторе. И играла бы с другими мастиффами. Хотела бы этого, Сьюзен? – ласково спросил он. Потом наклонился. – Хочешь завести дружков и носиться по обширным лугам и полям в компании других собак?

И издал негромкий мелодичный свист.

Сьюзен навострила уши, но отказалась повернуться.

– Сью-зен, – тихо пропел он. – Сью-ю-зен.

Сьюзен сделала круг вокруг хозяйки, замешкалась и остановила на нем взгляд.

«Гр-рр-рр», – прорычала она.

Лидия знала такое ее рычание. По крайней мере, угрожающим оно не было. Сьюзен просто ворчала.

Не смей, молча скомандовала Лидия. Не поддавайся ему тоже.

– Иди сюда, Сьюзен. – Эйнсвуд похлопал по колену. – Разве ты не хочешь подойти и откусить мне голову? Твоя мамочка хочет, чтобы ты покусала меня. Сью-ю-зен.

«Гррр-рр-рр», – отвечала Сьюзен.

Впрочем, она лишь притворялась, что ей трудно подойти, обманщица эдакая. Через мгновение, она как бы между прочим направилась к нему, сделав сначала вид, что ее заинтересовал угол стола, затем изучая угол ковра. Собака тянула время, но шла к нему.

Лидия наблюдала за ней с совершеннейшим отвращением.

– Я думала, у тебя есть вкус, Сьюзен, – пробормотала она.

Собака коротко оглянулась на Лидию, затем начала обнюхивать его светлость. Он застыл, согнувшись, с якобы успокаивающим выражением на лице, пока Сьюзен обнюхивала его лицо, уши, шею, расхристанную одежду и – конечно же – промежность.

Шея Лидии горела, и жар пополз во все стороны по телу. Сьюзен была крайне заинтригована, потому что запах ее хозяйки был на нем повсюду, так же как сама хозяйка пахла им. Эйнсвуд явно осознавал сей факт. На это указывало веселье в его глазах, когда они с Лидией встретились взглядами.

Она уже вся пылала. Проблеск юмора в зеленых глазах лишь раздул уже тлевший костер вспыльчивости.

– Мне хотелось бы знать, с какой стати вдруг вас озаботили несчастные, включая мою прискорбно испорченную собаку, – раздраженно заявила она. – С каких это пор вы стали Святым Эйнсвудом?

Он почесал Сьюзен за ушами. Сьюзен ворчала и отворачивалась, но голову подставляла.

– Я просто указал на несколько преимуществ, о которых вы не дали себе труд задуматься сами, – невинно произнес герцог.

Лидия обошла вокруг стола и решительно прошагала к камину.

– Вы играете на моих симпатиях, словно они струны арфы. Вы…

– А что вы от меня ждали? – отрезал он. – Честную игру? С женщиной, которая устанавливает свои собственные правила, когда ей выгодно?

– Я жду, что вы примете «нет» за ответ!

Эйнсвуд распрямился:

– Мне следовало знать, что вы испугаетесь.

– Испугаюсь? – повысила она голос. – Испугаюсь? Кого? Вас?

– Думаю, единственная причина вашего отказа от благоприятной возможности сделать пригодным мир по вашему разумению, это страх, что не сможете справиться с мужчиной, предлагающим эти возможности.

– Вы смогли выдумать всего лишь единственную причину, потому что ум ваш слишком узок, чтобы вместить в него что-то еще. – Она взяла кочергу и помешала угли. – С тех пор, как я призналась, что я девственница, у вас развился опасный случай рыцарства. Поначалу вы решили благородно отречься от меня. – Она выпрямилась и сунула кочергу на место. – А сейчас вы решили спасти меня от погибели, что было бы малость забавно, не будь вы таким окаянным упрямцем и не поступай так коварно.

– Вы находите мое поведение малость забавным? – переспросил он. – И как мне, по вашему мнению, поступить, услышав от Мисс Королевы Театральных Актрис, Мисс Притворщицы Века обвинение меня в «коварстве»?

Она отвернулась от каминной полки.

– Что бы я не сделала, я не использовала низкие трюки и притворство, чтобы заставить вас следовать за собой. Это именно вы шпионили за мной, словно собака-ищейка, идя по моему следу. Затем, когда я уже была готова отдать вам то, чего вы хотели, так нет же: вы решили, что этого вам мало. Я еще обязана отказаться от своей свободы, карьеры, своих друзей и поклясться в непоколебимой вам преданности, пока смерть не разлучит нас.

– В обмен на богатство, титул и власть вершить то, что вы так или иначе пытаетесь делать, – нетерпеливо продолжил он.

Сьюзен посмотрела него, потом на Лидию. Потом подбежала к хозяйке и понюхала ее ногу. Лидия не обратила на собаку внимания.

– Цена уж слишком высока! – в ярости воскликнула она. – Мне не нужны ваши…

– Вы ведь нуждались во мне сегодня ночью, верно? – прервал он ее. – Именно это вы признали, или уже забыли?

– Это не значит, что я хочу быть привязанной к вам вечно!

Сьюзен, ворча, улеглась перед камином.

Скрестив на груди руки, Эйнсвуд прислонился спиной к двери.

– Вы могли бы не выжить, ввязавшись в смелое предприятие сегодня ночью, не будь я поблизости, – спокойным тоном произнес он. – Вы могли бы не выжить, прогуливаясь по Ковент-Гарден прошлым вечером, и если бы я не вытащил вас из «Джерримерз», прежде чем Корали и ее излюбленные головорезы раскусили ваш маскарад. И не проходи я мимо Винегар-Ярда, один из ее бандитов мог бы всадить вам нож в спину, пока вы бросали вызов и обуздывали остальной свет. Не говоря уже о том, что вы могли убить Берти Трента, не окажись я вовремя на месте и не столкни его с вашей дороги.

– Я никогда и близко не была к тому, чтобы пытаться убить его, вы, ничтожный…

– Вы правите лошадьми в бездумной своевольной манере, как и все, что вы творите.

– Да я научилась править давным-давно и ни разу ничегошеньки не повредила ни одному животному или человеку, – холодно заметила она. – Чего нельзя сказать о вас самом. Те безумные сломя голову скачки, устроенные вами на день рождения монарха, закончились гибелью двух прекрасных животных.

Стрела угодила в цель.

– Не моих животных!

Он резко оттолкнулся от двери.

Обнаружив наконец у Лорда Самодовольного Самца больную мозоль, Лидия беспощадно использовала свое преимущество, продолжив на нее давить.

– Это лично ваше деяние, – возразила она. – По словам Селлоуби, те сумасшедшие скачки на Портсмут-роуд были вашей идеей. Он поведал Хелене, что вашим приятелям бросили вызов вы…

– Это была честная скачка! – Он стал темнее тучи. – Не моя вина, что этот неуклюжий идиот Креншоу жестоко обращался со своим скотом.

– Ах, так он оказался неумехой, несмотря на принадлежность к надменному мужскому роду. Помимо прочего, считается, что меня нельзя признать способным кучером еще просто потому, что я женщина.

– Кучером? Вас? – захохотал Эйнсвуд. – Неужели вы воображаете себя… кандидатом на вступление в члены Клуба Четверки?

– А вы воображаете, что я не достойный соперник вам или вашим болванам приятелям? – возразила она.

– Если попытаетесь править своим манером, то приземлитесь в канаве на втором же этапе.

Рассердившись, Лидия покрыла расстояние между ними в три шага.

– Ах, так? – насмешливым тоном вопросила она. – Сколько вы готовы поставить на кон?

Зеленые глаза вспыхнули:

– Все, что хотите.

– Все?

– Назовите цену, Гренвилл.

Лидия быстро прикинула в уме, оценивая его предыдущие нападки на ее неразумную совесть. И нашлось решение.

– Пять тысяч фунтов для мисс Прайс, – сказала она, – и тысяча фунтов на каждую из любых трех благотворительных миссий, которые я назову… и вы согласитесь посетить Палату лордов и использовать свое влияние, чтобы провести закон о столичной полиции.

Он стоял, сжимая и разжимая кулаки.

– Или подобная ставка слишком высока для вас? – издевалась мегера. – Возможно, в конечном итоге, вы не так уж уверены в моей неспособности?

– Хотелось бы мне знать, насколько вы уверены в моей, – парировал он. – Что поставите вы, Гренвилл? – Он шагнул вперед и навис над ней, насмешливый взгляд зеленых глаз скользнул презрительно сверху, словно она была маленькой, вроде козявки какой-то. – Как насчет вашей драгоценной свободы? Насколько вы уверены в себе, чтобы рискнуть?

Еще до того, как он закончил фразу, Лидия поняла, что натворила: позволила гордости и норову загнать себя в угол.

Она лишь на мгновение замешкалась, снося удар, но и этого Эйнсвуду хватило, чтобы предположить, что ее одолевают сомнения, и самая снисходительная улыбочка в мире искривила его рот, и самое несносные на свете искры смеха зажглись в его зеленых глазах.

Да уж, слишком поздно было идти на попятную. Внутренний голос рассудка не чета реву гордости Баллистеров, подпитываемой столетней историей участия рода Баллистеров в покорении, уничтожении и особенно вколачивания смиренной покорности во всякого, кто попадался им на пути.

Для Лидии назад пути не было. Ей нельзя было ничего сказать или сделать без того, чтобы это не выглядело нерешительностью, поскольку это было то же самое, что признаться в слабости или, Боже упаси, в трусости.

– Значит, моя свобода, – задрав подбородок, хрипло, с трудом произнесла упрямица. – Если я не побью вас, то выйду за вас замуж.

Они условились отправиться от Ньингтонских ворот точно в восемь часов на следующее утро в среду, невзирая на погоду, хворобу, парламентские акты или волю Господню. Отмена по любой причине будет сродни проигрышу с соответствующими последствиями. Каждый возьмет одного спутника, чтобы предупреждать сторожей на заставах, конюхов и уплачивать пошлину. Они будут управлять одноконными упряжками, начав первый этап на собственных лошадях. Конечным пунктом назначили постоялый двор «Якорь» в Липхуке.

Заняло меньше полутора часов, чтобы утрясти все пункты. И лишь малую толику времени потребовалось Виру, чтобы понять всю чудовищность его ошибки, но тогда было уже слишком поздно идти на попятную.

Те июньские скачки были для него больным вопросом. Сама упрямая Судьба вложила в уста драконши эти подстрекательские слова. И он, сам в равной степени превосходный провокатор, позволил себя поймать на удочку. Дав волю нраву, он потерял самообладание и тем самым выпустил все из рук.

В июне по крайней мере его извиняло то, что он был в стельку пьян, когда бросил вызов полной комнате джентльменов, подбив их воспроизвести древние римские гонки на колесницах по оживленному английскому лошадиному тракту. К тому времени, когда он пришел в чувство, другими словами, протрезвел, наступило уже следующее утро, и он уже восседал на своем фаэтоне у стартовой отметки с почти дюжиной других экипажей, выстроившихся по обе стороны от него.

Гонки вылились в истинный кошмар. Пьяные зрители наравне с участвующими в гонках причинили вред имуществу в общей сложности на несколько сотен фунтов; четыре соперника заработали сломанные конечности, разбились два экипажа, двух лошадей пришлось пристрелить.

Вир расплатился за все и уж точно не он заставлял своих приятелей идиотов ввязываться в гонки. Однако газеты, политики и проповедники возложили лично и исключительно на него всю ответственность – не просто за отдельные скачки, а, призвав на помощь свое непомерное красноречие, – за падение цивилизации в целом.

Эйнсвуд прекрасно осознавал, что громогласный, грубый и рубящий с плеча, он первейшая мишень для реформаторов и иных набожных лицемеров. К сожалению, он в той же степени был осведомлен, что не устроилось бы той безумной скачки и в итоге публичной шумихи, держи он свой болтливый рот на замке.

В настоящий момент Эйнсвуд даже не мог все свалить на пьянку. Трезвый, как стеклышко, он распустил свой глупый язык и несколькими идиотскими словами погубил то, что так тщательно выстраивал, пока копошился с камином: разумный и поистине неотразимый – для нее – аргумент в защиту супружества.

А сейчас он вряд ли мог видеть трезво, не говоря уже о том, чтобы мыслить здраво, поскольку его разум вызвал в воображении картины раздолбанных экипажей, покалеченных тел и пронзительное ржание лошадей, и на сей раз то был ее экипаж, ее страдающая лошадь, ее изувеченное тело.

Кошмарные видения сопровождали герцога, когда он покинул кабинет и спускался в холл. Громкий треск и пронзительные вопли звучали в его голове, когда он рывком распахнул дверь… и чуть было не сшиб Берти Трента, который уже поднял руку, чтобы схватиться за дверной молоток.

В то же самое мгновение Вир услышал позади тяжелый топот мощных лап и поспешно отпрянул в сторону, чтобы его не отшвырнули с дороги, и дал Сьюзен прыгнуть на своего любимчика.

– Хотел бы я знать, чем он так неотразим, – пробормотал себе под нос Вир.

Мастиффиха встала на задние лапы, положив передние на грудь Берти, и попыталась облизать ему лицо.

– Черт бы тебя побрал, Сьюзен, ну-ка, слезь с него, – раздраженно скомандовал его светлость. – Фу.

К его изумлению, она повиновалась, оставив Берти так резко, что тот перелетел бы через порог, если бы мисс Прайс не схватила его за руку и резко не дернула, чтобы он выправился.

– Ох, послушайте, премного обязан, – улыбнулся ей Берти. – Клянусь Господом, ну и сильная же у вас хватка для такой маленькой особы женского пола – хотел сказать, не маленькой, точнее, – поспешно добавил он, согнав улыбку. – То есть… – Он прервал свою речь. Взгляд его остановился на Вире, кажется, запоздало узнав его. – О, послушайте. Не знал, что вы были здесь, Эйнсвуд. Что-то неладно?

Вир схватил за ошейник Сьюзен и оттащил назад с прохода, чтобы пара смогла войти.

– Ничего дурного, – натянуто произнес он. – Я как раз ухожу.

Он отпустил Сьюзен, пожелал спокойной ночи несомненно заинтригованной мисс Прайс и спешно удалился.

Когда он дернул за ручку дверь кареты, то услышал, как Берти просит его подождать.

Вир не хотел задерживаться. Ему хотелось без промедления завалиться в ближайшую таверну, напиться и продолжать пить до тех пор, пока не наступит утро среды. Впрочем, он не был способен ни на что, чего ему случалось хотеть, с того дня, как он впервые столкнулся с Мисс «Немезидой» Гренвилл, и посему подумал, что пора бы уже к этому привыкнуть, и только подавил вздох и подождал, пока Берти распрощается с мисс Прайс.

Лидии показалось, что только Эйнсвуд вышел вальяжно из кабинета, как туда торопливо вошла Тамсин со следовавшей за ней по пятам Сьюзен.

При виде брюк Лидии у девушки поползли вверх брови. Затем пытливый взгляд метнулся к куче на столе.

– Боже правый, что это? – Она наклонилась, поправила на носу очки и присмотрелась. – Пиратские сокровища? Что за причудливый… О, вот это да! – Она удивленно замигала, обратив взгляд на Лидию. На лице сменялись выражения. – О, д-дорогая.

Тамсин сглотнула и прикусила губу, но не удержалась и всхлипнула разок, другой. Потом бросилась к Лидии и крепко-крепко обняла.

Лидия обняла ее в ответ. У нее перехватило горло.

– Ради Бога. Не устраивай суеты, – приказала она, когда девушка принялась рыдать. – Всегда мечтала стать воровкой драгоценностей. Это был единственный способ провернуть дело более или менее законно. – Она погладила Тамсин по спине. – Своровать украденное – это не преступление.

Тамсин отстранилась и уставилась на Лидию, ее полные слез глаза стали большими, как у совы.

– Вы хотели стать воровкой драгоценностей?

– Я думала, это так захватывающе. Так и оказалось. Пойдем, и я расскажу, как все было. – Она поманила сбитую с толку девушку. – Ты захочешь чаю, а я ужасно голодна. Эти сногсшибательные затянутые перебранки с тупоголовыми аристократами возбуждают аппетит.

Ахая и охая от изумления, Тамсин слушала историю. Она кивала и качала головой, улыбалась в нужных местах, но Лидия была уверена, что ее компаньонка не совсем в себе.

– Надеюсь, я не потрясла тебя до одури, – с тревогой высказалась Лидия, когда они взбирались по лестнице, покинув кухню.

– Нет. Это сэр Бертрам заговорил меня до одури, – призналась Тамсин. – Он взбаламутил мои мозги Карлом Вторым. Этот король вечно всплывал в разговоре по пути в театр, во время антрактов и всю дорогу домой. Уверена, что я упомянула все значительные события царствования его величества, но бесполезно. Мы не нашли связь, и теперь я не могу заставить свой ум заняться чем-нибудь еще. Пожалуйста, простите меня, Лидия.

Они достигли коридора.

Там она снова поблагодарила Лидию за вновь обретенные памятные подарки, еще раз обняла и поцеловала ее на сон грядущий, потом отправилась в свою комнату, что-то бормоча под нос.

Корали отнюдь не была счастлива, когда Джосия и Билл приволокли в дом избитого Фрэнсиса Боумонта, которого незадолго до рассвета они обнаружили валяющимся рядом с уборной.

Когда-то давным-давно она работала на него в Париже, управляла борделем, являвшимся частью его дворца изощренных наслаждений «Двадцать восемь». Весной их вынудили спешно бежать из Парижа, и переезд в Англию значил для нее понижение статуса. Боумонт был мозгом, стоявшим за всеми деяниями в «Двадцать восемь». И нынче сей мозг гнил от непомерного потребления опиума и выпивки, и, похоже, от сифилиса тоже.

Посему эта гнилушка не интересовала Корали. Она учитывала только итог, а итогом для нее служил не великий дворец наслаждений в Лондоне, а более работящая и менее оплачиваемая юная плоть, торгующая собой на улицах города.

У самой Корали не хватало ума построить великое предприятие по своему почину. Ее умишко был невелик и прост. Не испорченный учением, не расширенный опытом, не способный к усвоению знаний на примерах, он был слишком бесплоден, чтобы поддержать чужеродные ей формы жизни, такие, как совесть и сострадание.

Она бы с радостью прикончила Фрэнсиса Боумонта, приносившего нынче одни неприятности, если была бы уверена, что ей это сойдет с рук. Неоднократно она вершила казнь непокорных служащих – но то были обычные шлюхи, по коим никто не будет скучать или скорбеть. В глазах властей они все являлись неопознанными трупами, выловленными в Темзе, служили поводом для большой бумажной работы и лишними хлопотами в виде нищих похорон, тратой времени и трудов без возмещения убытков хлопочущим.

С другой стороны, у Боумонта имелась знаменитая жена-художница, вращавшаяся в аристократических кругах. Ежели его обнаружат мертвым, тотчас же назначат расследование и назначат награду за сведения.

А Корали не верила, что кто-то из работающих на нее устоит перед соблазном вознаграждения.

Вот почему она не встала позади сидевшего, развалившись, в кресле Боумонта и не затянула на его шее свой особый шнурок.

Оставить его в живых было ошибкой. К сожалению, ошибкой совершенной другими людьми, и на сей раз, как в предыдущих случаях, эта оплошность имела трагичные последствия.

К тому времени, как Боумонт не без помощи бутылки джина восстановил свои способности к злодеяниям, Корали пребывала в дурном настроении, ей хотелось визжать. Она обнаружила своего домашнего слугу, Мика, бесчувственным на полу в кухне, ее спальню обыскали, а Аннет вместе с коробкой денег и драгоценностями сбежала.

Она послала в погоню Джосию и Билла, приказав поймать и привести ее живой, с тем, чтобы Корали сама имела удовольствие медленно прикончить мерзавку.

Лишь мальчики удалились, как от Боумонта последовала ремарка, что, дескать, это напрасная трата времени, поскольку Аннет исчезла несколько часов назад – с собственным сутенером, который легко сотворит из Джосии и Билла начинку для пирога.

– И ты только сейчас об этом подумал? – пронзительно визжала Корали. – Ты не мог открыть свою пасть пораньше, пока они были здесь? Но нет, тебе же требовалось присосаться к бутылке, верно?

– Вот уже второй раз за полгода я вынужден был отведать хорошего тумака, – поморщился от боли Боумонт. – То же самое проделал со мной в Париже Дейн, помнишь? Не знай я, что он в Девоне, мог бы поклясться, что меня поприветствовал он. Крупный парнище, – пояснил он. – Бесспорно больше шести футов росту.

Его затуманенный взор устремился к жадеитовой булавке, прикрепленной к корсажу сводни.

Безотчетно Корали прикрыла ее рукой.

– Французская проститутка украла мою булавку вместе с остальным твоим сорочьим гнездом, – соврал он. – Я заберу твое новое приобретение в счет возмещения убытков. Это довольно маленькая плата в свете того, что меня чуть не убили, когда я пытался остановить эту сучку и не дать ограбить тебя. Ты украла мою булавку. И из-за тебя пропала та цветочница. В какой бордель ты ее сдала? Или малышка-калека отбилась от твоих бандитов своим костылем и сбежала от их нежного внимания?

– Я и близко не подходила к этой маленькой горбунье, – завопила Корали. – Разве тебе никто не рассказал, что случилось прошлой ночью? Да все потаскушки Ковент-Гарден обсуждают эту новость – как Эйнсвуд раскидывался деньгами и гонялся за какой-то долговязой шлюхой-цыганкой…

– Эйнсвуд? – переспросил Боумонт. – С высокой особой женского пола?

– Разве я не так сказала? Это он дал мне булавку. – Она шлепнула по украшению. – В плату за то, что она толкнула меня на опорную колонну.

Расквашенный рот Боумонта скривился в безобразной улыбке.

– Так это же та дылда, за которой он гоняется несколько недель кряду. С тех пор, как она его сбила с ног на Винегар-Ярде. Разве ты не помнишь, как она украла маленькую чернявую цыпочку у тебя из-под носа?

– Век ту суку не забуду, – произнесла Корали. – Но ведь она-то была во вдовьем наряде. А вчерашняя из тех грязных цыганок-воровок – родственница тем жирным свиньям, которые притворяются, что могут предсказать судьбу.

Боумонт сначала пялился на нее, затем потряс головой, подобрал бутылку джина и приложил к распухшим губам. Когда бутылка опустела, он поставил ее.

– Должен признать, что глупее тебя нет женщины во всем христианском мире, воистину так.

– Однако ж хватило мне ума, чтобы не дать расквасить мою физиономию, ведь так?

– Но не хватило ума увидеть, что именно Эйнсвуд помог твоей маленькой французской шлюхе ограбить тебя, слепоту эдакую, прошлой ночью.

– Герцох-то? Да чтоб обчистил? Когда у него деньжищ столько, что он не знает, куда их девать, и бегает по Лондону, и раздает кошельки, полные монет, словно они сожгут его, ежели он подержит их слишком долго в кармане?

– Что мне в тебе нравится, Корали, так это твоя непорочная свобода от всех разновидностей работы ума. Попытайся ты сложить два и два, это бы чересчур повредило тебе голову, не так ли, моя маленькая чаровница?

Корали было невдомек, что он имеет в виду, словно он разговаривал с ней на латинском, греческом или китайском. Она перестала обращать на него внимания, подошла к шкафчику и достала другую бутылку джина, открыла ее и налила в грязный липкий стакан.

Наблюдая, как она пьет, Боумонт продолжил:

– Не могу придумать, с какой стати мне стоит тебя просветить. Блаженны неведающие, как говорят люди.

В сущности удивительно, зачем он вообще пытается разговаривать, когда от этого одна сплошная боль. Беда в том, что когда Боумонт страдал или был несчастлив, или испытывал что-либо в любой степени неприятное, его любимым времяпрепровождением, обычно вкупе с опиумом и\или алкоголем, являлось сделать кого-нибудь столь же несчастным, как и он сам.

Следовательно, он посчитал необходимым просветить Корали.

– Позволь, догадаюсь, – продолжил он. – В том крысином гнезде скопленных тобой побрякушек наряду со всем, что было также не твоим, какие-то вещицы принадлежали той чернявенькой крошке, от которой тебя освободила мисс Лидия Гренвилл.

Корали с размаху шлепнулась в кресло, глаза ее затуманились.

– Да, и какая прелесть они были. Рубины и еммифисты. – На руку, сжимавшую бутылку джина, шлепнулась слеза. Сводня наполнила еще стакан. – А сейчас у меня только и осталось, что булавка герцоха, да и то ее хочешь прикарманить.

– Аметисты, а не еммифисты, ты, корова безграмотная, – поправил Боумонт. – И они, должно быть, настоящие драгоценные камни, а не фальшивка, иначе никто бы не побеспокоился их забрать. Не видишь, что ли? Дылда подговорила Эйнсвуда помочь их вернуть своей любимой маленькой цыпочке, и они наняли Аннет. Она бы никогда не осмелилась поступить по собственному усмотрению. Она уже угостила Мика лауданумом, когда я заявился сюда, и не слишком-то была рада увидеть меня на час раньше уговоренного. Мне, в сущности, пришлось волочь ее наверх за ноги. Когда я узрел, что она сотворила с твоей комнатой, я понял что к чему. Тогда она ударилась в панику и сбежала – я погнался за ней и наткнулся прямо на Эйнсвуда. Спорю на что угодно, что они поделили добычу и помогли ей выбраться из Лондона. И теперь герцог и мисс Лидия Гренвилл до одури смеются над тобой. Еще бы. Они украли у тебя двух девиц, все твои драгоценности и деньги.

Опустошив бутылку и заметив, что Корали ревностно удерживает другую, мистер Боумонт оставил сводню поразмышлять над тем, что только что сказал.

В любом случае он не был склонен наблюдать, как прорастают посеянные им ядовитые семена. Ему этого и не требовалось. Боумонт точно знал, что сказать, какие выбрать замечания согласно природе развесившего уши. И оставить слушателя удобрять ядовитый садик и пожинать зло, посеянное им, Боумонтом.

В пятницу Элизабет и Эмили предавались чтению страниц «Сплетника» о героическом поведении своего опекуна на Эксетер-стрит, которые включали весьма интересную подробность, что мисс Гренвилл гналась за ним до Странд.

В субботу, когда вся семья собралась за завтраком, пришло срочное письмо из Лондона. Не успели девочки распознать чрезвычайно плохой почерк Эйнсвуда наравне с его печатью, как лорд Маркс вышел из-за стола, взял письмо и удалился с ним в свой кабинет. Леди Маркс последовала туда вслед за ним.

Несмотря на толстые стены кабинета, ясно послышались визгливые вопли. А моментом позже туда поспешила горничная с нюхательной солью.

Тем же субботним вечером появилась старшая из трех сестер Дороти с мужем. А в воскресение – остальные две со своими супругами.

К тому времени Элизабет и Эмили уже успели прокрасться в кабинет к дядюшке, прочитать письмо и выбраться обратно.

Используя многочисленные изобретательные уловки, Элизабет и Эмили умудрились довольно много подслушать в течение дня, чтобы ухватить суть семейного скандала. После обеда им потребовалось только приоткрыть окно своей спальни и, спрятавшись за шторой, послушать, о чем беседуют на веранде мужчины, отправившиеся туда покурить и, судя по звукам, откликнуться на зов природы. Ветеран брачных уз лорд Багнигг, будучи хорошо навеселе, продержался дольше всех.

– Как ни прискорбно, – вещал он, – но кто-то ведь должен подумать о Лиззи и Эм. Выступить единым фронтом, вот что желательно. Нельзя выказывать одобрение случившемуся. И так уже разразился скандал. Нельзя принять в этом участие, став наблюдателями. Провались он пропадом, этот мальчишка! Это ли не в его духе? Девица-то без роду, без племени, что и говорить, или, наверно, неподходящих кровей, каких и упоминать не стоит, ежели кто о них к этому времени слышал. А скачки? Он будет выигрывать ее в скачке, словно она кошелек какой-то. Бедная Лиззи. Готовится выйти в свет, и как она будет держать свою голову? Известная писака, побежденная в скачке, – герцогиня Эйнсвуд, не больше, не меньше. Даже этот старый развратник, папаша Чарли, должно быть, переворачивается в гробу.

Элизабет оттащила сестру от окна.

– Они не собираются передумать, – зашептала она.

– Это неправильно, – сказала Эмили. – Папа бы поехал.

– Кузен Вир приезжал ради папы, когда нужно.

– И ради Робина он был здесь, когда никто даже не осмелился.

– Папа его любил.

– Он сделал Робина счастливым.

– Одно маленькое одолжение. Кузен Вир всего лишь попросил поприсутствовать на его свадьбе. – Глаза Элизавет сияли. – И мне наплевать на ее родню. Мне все равно, даже будь она хоть блудницей вавилонской. Если он хочет на ней жениться, значит, она и мне подходит.

– И мне тоже, – поддакнула Эмили.

– Тогда нам лучше это прояснить, верно?