То, что для более нервничавшего, чем он бы признался, новобрачного прозвучало, как пронзительный вопль, было всего лишь слабым испуганным возгласом.

Когда по этой причине он резко остановился, собственная нервозность Лидии смешалась со смущением.

Она открыла глаза. Его же глаза потемнели, черты резко обострились.

– Что? – спросила Лидия. – Что я сделала не так?

– Я причинил тебе боль?

Смущение отступило. Лидия помотала головой.

– Я слишком поспешил. – Голос его охрип. – Ты была не готова.

– Я не знала, чего ждать, – призналась она. – И удивилась.

Она чуточку сменила положение, приподняв колени немного вверх. Он резко втянул воздух. Она же со своей стороны задохнулась от странного ощущения внутри.

Его часть внутри нее была не только огромной, но и, казалось, жила своей собственной жизнью, пульсируя и распространяя волны жара.

– О, – прошептала Лидия. – Я и представить не могла.

Черты лица Эйнсвуда смягчились.

Ее мускулы тоже стали расслабляться, приспосабливаясь под его размеры.

На самом деле он не сделал ей больно. В первое мгновение возникла жгучая боль, и она почувствовала досадное трение и тесноту. Сейчас же ей было более удобно, во всяком случае, телесно.

– Я такая дурочка, – призналась Лидия. – Я думала, что со мной что-то не так, и ты не поместишься.

– С твоим телом все в порядке.

Он подвигался внутри нее, и у нее снова перехватило дыхание.

Нет, ничего неправильного в ее теле не было. С Эйнсвудом она не чувствовала себя великаншей. Но ее тело – это все, на чем кончалась ее уверенность.

Она не являлась леди, даже наполовину. В ее жилах не текла кровь Баллистеров. Лидия больше не была уверена, кто она такая, что она такое.

Эйнсвуд наклонил голову.

– Гренвилл.

– Терпеть не могу, когда не знаю, что делать.

Его рот накрыл ее губы.

Она потянулась и запустила пальцы в его шевелюру.

Лидия хотела его. Тут уж у нее никаких сомнений не было. Она просто упивалась его грешным вкусом, вдыхала его запах.

Она училась, как целовать его, как прекратить думать и взамен с головой окунуться в ощущения.

Она узнала, как это легко – отбросить самообладание и позволить страстному желанию занять его место.

Она постигла, как глубже проникает это страстное желание, словно вонзающийся в сердце кинжал.

Она до боли жаждала мужа, хотя он был уже внутри ее, частью ее. И ей было больно, потому что она понимала, кто он такой, и знала, что глупо надеяться, что он изменится. Она знала, что тоскует по большему, чем он способен ей когда-либо дать.

Лидия вновь стала осознавать, что он, лаская, водит по ней руками, опускаясь до того места, где сливались их тела. Он касался ее в том месте, как делал это прежде, чтобы подготовить ее. Хотя в этот раз он уже был в ней, и поглаживания его пальцев вкупе с биением потаенного жара внутри нее, заставляли ее выгибаться. Мучительная жажда завладевала всем ее телом и билась в ней, как биение сердца.

Лидия почувствовала, как Эйнсвуд подался назад.

– Нет, погоди, – взмолилась она. И вцепилась пальцами в его плечи, чтобы удержать.

Мускулы под ее ладонями вздулись и натянулись, как канаты, и тогда он сделал резкий выпад. Наслаждение отдалось в крови и тесной плоти.

– О, Боже, – задохнулась она. – Господи милосердный.

Эйнсвуд снова толкнулся, и на сей раз она против воли выгнулась ему навстречу. Жажда нарастала, смешиваясь с удовольствием, которое захлестывало ее подобно жаркому подступающему приливу. Еще один выпад, и вот она встретилась с этим приливом. И столкнулась вновь и вновь, пока наслаждение не затопило все сомнения вкупе с отчаянием и не унесло их прочь.

И тогда Лидия уступила телом, душой, волей – всем – ему, своему мужу. Она цеплялась за его скользкое от пота тело, неслась с ним, пока ритм неумолимо становился все быстрее и сумасшедшей, словно та буря, что настигала их во время скачки.

И в этот момент Лидию врасплох застигло освобождение. Она услышала хриплый вскрик мужа, скорее уж рык животного, почувствовала, как он ухватился пальцами за ее ягодицы и приподнял. Она ощутила последний сильный удар… и наслаждение, как молния, ослепительная и жгучая, пронзило ее. А потом еще и еще, пока она не разлетелась, как взорвавшаяся звезда, и темнота не поглотила ее.

Позже Лидия еще целый век лежала не в силах пошевелиться.

Долго еще она не могла овладеть речью. Нечему удивляться, когда она и разум не сумела обрести.

Когда же, наконец, она с усилием подняла не желающие открываться веки, то уперлась прямо в пристальный взгляд Эйнсвуда.

Прежде чем она успела прочесть его выражение, Вир моргнул и отвел взгляд. Осторожно он вышел из нее. Потом перевернулся на спину и улегся, молча уставившись в потолок.

Какое-то время Лидия тоже молчала, уговаривая себя, что глупо чувствовать себя такой одинокой и отвергнутой.

Ничего личного, напомнила она себе. Он просто такой, какой есть. Хелена предупреждала ее. Стоит нас использовать, так ценности больше не представляем.

Хотя ценности она не представляла лишь для него. Она вовсе не была ничего не стоящей женщиной, твердила себе Лидия, и нечего так расстраиваться только потому, что он отодвинулся и не удостаивает ее взглядом.

– Это не моя вина, – взорвалась она. И села. – Жениться на мне – это все твоя идея. Ты мог бы просто затащить меня в постель. Я ведь тебе сама предлагала. Совершенно неразумно теперь дуться, когда я предоставила тебе все благоприятные возможности изменить свое решение.

Тут он приподнялся с подушек, крепко обхватил ладонями ее лицо и страстно поцеловал.

Лидия мгновенно растаяла и обвила вокруг мужа руки. Он опустился на подушки, увлекая ее за собой, и пристроил рядышком. Потом опутал ее своими длинными ногами, продолжая осушать сомнения и чувство одиночества глубокими поцелуями, от которых у нее все смешалось в голове.

Тогда до нее дошло: что бы там ни было не так, оно не имело ничего общего с утолением его желания. Он с ней еще не закончил. Когда же, наконец, он оставил в покое ее рот, то все еще продолжал водить руками по ее телу, лениво поглаживая.

– Если ты и сожалеешь, то, полагаю, ты слишком упрям, чтобы это признать, – произнесла Лидия.

– Это ведь ты болтаешь о своей непригодности, – напомнил он. – И именно ты ищешь отходные пути.

Никаких отходных путей Лидия нынче не искала. В горе или радости она привязана к нему. И она не отказалась бы постичь, что такого хорошего могла бы внести в его жизнь.

И не допускала мысли, что он мог чем-то ей навредить. Она могла бы выдержать это, чем бы оно ни было. Жизнь научила ее, что она может вынести все, что угодно.

Лидия отодвинулась, приподнялась на локте, чтобы получше рассмотреть длинное худощавое мускулистое тело мужа.

– Я просто буду вынуждена извлечь все возможное из данной ситуации, – заявила она. – С телесной стороны, по крайней мере, мне не на что жаловаться.

Она не понимала, насколько он был напряжен до сего момента, когда выражение его лица смягчилось, а рот медленно скривился. Такую улыбку она до сих пор еще не видела. Если бы увидела, то непременно запомнила.

Кривая, обезоруживающе мальчишеская, как сказала Хелена: улыбка, от которой зацветут розы и в ледяной пустыне.

Лидия ощутила, как улыбка омывает ее, словно теплое солнышко. Сердце ее, вернувшееся, наконец, к своему обычному состоянию, снова забилось, и она воистину почувствовала, как размякает рассудок, готовый поверить, чему угодно.

– Знаешь, что, Гренвилл? – заявил он. – Думаю, ты сходишь по мне с ума.

– Какая выдающаяся проницательность, – заметила она. – Думаешь, я вышла бы иначе за тебя замуж? Будь я полностью в своем уме?

– Так ты в меня влюблена?

– Влюблена? – Лидия уставилась на него. Она была писательницей, и слова – ее хлеб насущный. «Сходить по кому-то с ума» и «влюбиться» отнюдь не являлись синонимами.

– Любовь? – скептически повторила она.

– Там, в канаве, ты заявила, что привязалась ко мне.

– Я привязана и к своей собаке, – напомнила она назидательным тоном школьной учительницы. – Я принимаю в расчет недостаточную воспитанность Сьюзен и балую ее в пределах разумного. Я бы расстроилась, случись с ней что-нибудь. Следует ли отсюда, что я влюблена в нее?

– Я понимаю, что ты хочешь сказать, Гренвилл, но она ведь собака.

– Кроме моей веры – основанной на опыте – что мужской ум, по всем наблюдениям, работает тем же путем, что и собачьи мозги…

– Ты слишком предубеждена против мужчин, – проворчал Вир, все еще улыбаясь.

– Любовь включает сердце и ум – душу, если тебе угодно. «Сходить с ума» – лишь показывает измененное положение телесного существования, подобное тому, что вызывается чрезмерным злоупотреблением горячительными напитками. Как и…

– А ты знаешь, Гренвилл, что ты так очаровательна, когда становишься педантичной?

– Как и одержимость, так и опьянение – суть телесные состояния, – упрямо продолжала она. – Оба ведут зачастую к величайшим ошибкам в суждении.

– Или, может, сочетание «педантичной» с «обнаженной».

Взгляд его зеленых глаз медленно прошелся от лица до кончиков пальцев на ногах, и она с трудом удержалась от того, чтобы не поджать их.

«Раз уж он не послушал бы никакую женщину при обычных обстоятельствах, то уж нелепо ждать, чтобы он сосредоточился на том, что вещает голая женщина», – сказала она себе.

С другой стороны во взгляде его царило восхищение, а Лидия в общем-то была в достаточной степени женщиной, чтобы наслаждаться этим. Она улыбнулась в ответ, вознаграждая и поощряя это восхищение. Позже, поскольку она отвернулась, выбираясь из постели, то не увидела ни как растаяла его улыбка, ни как сомнение, словно тень, набежало на его лицо.

– Куда это ты собралась, Гренвилл?

– Помыться.

Она направилась к умывальнику, стоявшему за складной ширмой.

– А знаешь, герцогиня, – задумчиво произнес он, – вид сзади по-своему великолепен, не хуже, чем спереди. У тебя…

Его голос приглушился, когда она зашла за ширму.

Хотя Лидия с охотой бы дослушала комплимент, но, тем не менее, она обратила свое внимание к насущным делам.

Она почти совсем не кровоточила, что было неудивительно для любой атлетически развитой женщины, да и, по большому счету, она – особа осведомленная более чем предписывает господствующая просвещенность. Все же нашлось несколько слабых пятен, и Лидия, конечно же, была липкой. От его семени.

Она вымылась, отчетливо понимая, что некое количество зарождающихся Мэллори пролились в нее, и им не требовалось какой-то особой пахоты, чтобы дать росток новой жизни.

Однако Лидия предупредила своего герцога, что происхождением она не блещет. Не то чтобы от него можно было ждать, что он задумается о последствиях. Какими получатся его дети, его беспокоило не больше, чем заботил хаос, который он внесет в ее существование, если она позволит себе влюбиться в него.

– Гренвилл.

– Я буду через минуту, – предупредила она.

Наступила тишина, нарушаемая лишь всплесками воды в тазу.

– Гренвилл, что это у тебя на заду?

– У меня… – И тут она вспомнила. – О, ты имеешь в виду родимое пятно. Я знаю, оно выглядит, как татуировка, но это просто пятно.

Лидия быстренько завершила свои омовения и вышла из-за ширмы… и столкнулась с твердым колоссом в лице высокого обнаженного представителя мужского племени.

– Повернись-ка, – потребовал он. Голос звучало ласково, а по выражению на лице нельзя ничего было прочесть.

– Знаешь, Эйнсвуд, после интимной близости ты становишься даже больше раздражающим, чем обычно. Мне бы следовало…

– Пожалуйста, повернись.

Она вздернула подбородок и сделала то, что он просил, хотя ей пришлось не по нраву, что ее исследуют, словно любопытный образчик природы. Она твердо решила, что при ближайшем благоприятном случае, расквитается сполна. Сию же минуту начнет.

– Я так и думал, – пробормотал он. Он коснулся ее плеча и мягко повернул ее к себе лицом. – Милая моя, знаешь ли ты, что это такое?

Подобная ласка ее насторожила.

– Родимое пятно, я же сказала. И весьма неприметное. С трудом различимое. Надеюсь, ты не страдаешь патологическим отвращением к…

– Ты прекрасна, – прервал он ее. – А эта отметина… прелестна. – Он провел ладонью по ее упрямому подбородку. – Так ты представления не имеешь, что это, верно?

– Я вся в нетерпении узнать, что это значит для тебя, – произнесла она, все ее природное чутье насторожилось, чувствуя какой-то подвох.

– Ничего. – Эйнсвуд отступил. – Совсем ничего. Ничего такого, о чем тебе стоит тревожиться. – Он повернулся и направился прочь. – Я просто собираюсь убить его, и больше ничего.

Эйнсвуд вернулся к кровати. Бормоча что-то себе под нос, он подхватил одежду с пола у столбика кровати и набросил на себя. Как и ее, его одежда была аккуратно сложена поверх постельного белья. Но в пылу их любовных игр соскользнула на пол. Ее же одежда смятой кучей застряла между тюфяком и столбиком кровати.

Лидия даже не попыталась прояснить, что с Эйнсвудом такое, а подбежала к кровати и рванула халат, высвобождая из кучи. Пока она натягивала его, герцог уже прошагал к двери, рывком распахнул ее и вихрем вылетел вон. Лидия поспешила за ним, завязывая на ходу пояс.

– «Обстоятельства ее происхождения», – ворчал себе под нос Вир. – Крокодилы на Борнео. А ведь Трент пытался мне сказать.

– Эйнсвуд, – раздался позади голос жены.

Он остановился и повернулся к ней. Она стояла в дверях их спальни.

– Иди в постель, – приказал он. – Я с этим разберусь. – И повернувшись, вновь зашагал прочь.

Остановился он у дверей спальни Дейна, поднял кулак и со всей силы грохнул им раз, другой, третий.

– Лорд Всемогущий Всезнайка. Портрет его предка. «Помнишь, а, Эйнсвуд?». Очень смешно. Весе…

Тут дверь открылась внутрь, и проем заполнили шесть с половиной футов мрачного высокомерного наполовину итальянца, так называемого друга.

– А, Эйнсвуд. Пришел за указаниями, а? – рассматривал Вира Вельзевул с насмешливой улыбкой.

Ее улыбкой. И как же он раньше-то не заметил?

Вир соизволил в ответ состроить такую же улыбочку.

– «Не назвал бы их золотыми», да? «Не может быть француженкой», да? Крокодилы на Борнео. Ты знал, ты, ублюдок, итальяшка с огромным клювом.

Темный, как туча, взгляд Вельзевула сместился от Вира влево. Таким образом, нетерпеливый блеск в глазах Дейна подсказал Виру, что его женушка не отправилась мирно в постель, а поспешно приближается к ним. К своему ужасу он обнаружил, что она вышла босиком. Она же простудится до смерти.

– Гренвилл, я же предупредил, что сам разберусь, – напомнил он ей, чувствуя досаду под насмешливым взглядом Вельзевула.

Новобрачная лишь поравнялась с ним, встала рядом, сложив на груди руки, сжав рот и сузив глаза.

Тем временем, локтями проложив себе дорогу, рядом с супругом возникла леди Дейн.

– Дай догадаюсь, – сказала она ему. – Ты не посвятил Эйнсвуда, хотя клятвенно обещался, прежде чем…

– Чума вас забери! – взорвался Вир. – Так уже весь мир знает? Да будь проклята твоя дьявольская душа, Вельз. Я не против шутки – но ты мог бы взять в расчет ее чувства. Бедная девочка…

– Надеюсь, ты не имеешь в виду меня, – ледяным тоном прервала его Гренвилл. – Не понимаю, что за блажь проела твои мозги, Эйнсвуд, но…

– Ах, вы не знаете, – вмешался Дейн. – Новобрачный мечет гром и молнии, не удосужившись объяснить, что же ввергло его нутро в такое волнение? Боюсь, это так свойственно ему. У Эйнсвуда есть прискорбная склонность сначала бросаться, сломя голову, а потом уж думать. Это потому что в его твердолобой башке не может держаться больше одной мысли за раз.

– Слушайте, слушайте, – фыркнув, провозгласила как глашатай, леди Дейн. – Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала!

Дейн повернулся к ней:

– Джессика, марш в постель.

– Только не сейчас, – ответствовала она. – Ни за какие коврижки. – Ее взгляд переместился к Виру. – Мне до смерти хочется знать, как вы докопались до истины.

– Это было чрезвычайно трудно, – встрял Дейн. – Мы с Селлоуби только раз тысячу обронили намеки промеж безумного бреда Трента насчет графа Блэкмура – долгового советчика, приближенного лизоблюда Карла Второго и роялиста с золотыми локонами.

Вир услышал, как его жена коротко ахнула.

Дейн обратил на нее все свое внимание.

– Вы имеете сильное сходство с моим предком. Если бы Трент увидел портрет моего родного папаши, то его замечания могли бы стать более осмысленными. Прискорбно, но более поздняя живопись имела несчастье встретиться с Дьявольским Отродьем – моим сыном Домиником – и произошло наихудшее, – пояснил он. – Когда Трент наносил визит, портрет был на реставрации. Ежели бы Берти увидел его, то быстрее бы пришел к примечательному обстоятельству, что будь мой ближайший безжалостный предок женщиной, то ему следовало бы иметь ваш облик… кузина.

Обычно Берти спал так, что его и пушкой не разбудишь. Но сегодня сон его был неспокойным, изобилующий образами крокодилов, хватающих за соблазнительные ножки девиц в очках, которые, в свою очередь, пытались сбежать от коварных кавалеров, а на тех кавалерах не было ничего, кроме золотых, свернутых колбасками локонов, копной покрывавших их головы и плечи.

Вот почему гам, раздавшийся из коридора, проник в его сознание, заставил резко оторваться от подушки и тотчас же подняться с кровати.

Он нашарил халат и домашние туфли и, благопристойно прикрывшись, открыл дверь в тот самый момент, чтобы расслышать замечания Дейна по поводу семейных портретов и последнее интригующее слово: кузина.

Прежде чем Берти смог переварить полностью эти открытия, шумный квартет гуськом двинулся в спальню Дейна, и дверь за ними захлопнулась.

Берти уж было собрался удалиться в свою комнату и поразмышлять над подслушанным, как уловил краем глаза мелькнувшее нечто белое в углу коридора у верхушки лестницы.

И мгновением позже из-за угла появилось обрамленное белыми рюшами личико некой фемины в очках. И его поманила белая ручка, столь же утопающая в оборках.

После секундного внутреннего колебания Берти отправился туда, куда его призывали.

– Что случилось? – осведомилась мисс Прайс – это конечно же была она в сбивающем с толку ворохе белых рюшечек. Немыслимая пена кружевного ночного чепца покрывала ее темные кудряшки. Рюши болтались вокруг шеи и спускались ниже, развеваясь по краям рукавов и по подолу халата, который как облаком полностью скрывал ее, оставляя на милость воображения совершенно все, кроме личика и пальчиков.

– Я не совсем уверен, – произнес Берти, жмурясь от сего ослепительного видения. – Я только слышал последнее. Однако, похоже, мы были на правильном пути, но шли не в том направлении. Это был не парень кавалер, а отец Дейна. Только Дейн назвали ее «кузина», тут меня и осенило. Я понял, что они были его сестрой – хочу сказать…

Лицо его зарделось, а рука потянулась ослабить шейный платок. Тут он обнаружил, что такового не имеется, и от этого открытия покраснел еще больше.

– Хочу сказать, единокровной сестрой, только без благословения священника, если вы понимаете, что я имею в виду.

Мисс Прайс пристально смотрела на него по его подсчету секунд двадцать.

– Не роялист, – растягивая слова, произнесла она. – Который был графом Блэкмуром, вы имеете в виду. Взамен его – отец лорда Дейна. Так ведь?

– С виду она похожа на него, – добавил Берти.

– Мисс Грен… герцогиня Эйнсвуд, я имею в виду, имеет сходство с предыдущим маркизом.

– И Дейн сказали «кузина». Вот и все. Потом они вошли в его комнату.

Берти показал жестом, куда.

– Все они. Как это понимать? Если Дейн узнали ее, то почему до сих пор молчали? Или это была шутка, как вы думаете, которой я еще не понимаю, поскольку ежели они не хотели знать ее, они бы не сказали «кузина», ведь так?

Острый взгляд ее карих глаз рассеянно проследовал в сторону двери спальни Дейна.

– Шутка. Ну, это бы объяснило. Я различила сходство – этот поразительный пристальный взгляд – но подумала, что воображение сыграло со мной шутку. – Ее внимание вновь вернулось к Берти. – Какой немыслимо волнующий день. И какое великолепное его завершение, вы не находите? Что мисс Гренвилл – то есть надо говорить «ее светлость» – оказалась родственницей хорошего друга герцога.

– Лучшего друга, – поправил Берти. – Вот почему я так был удивлен, когда Дейн заявили, что я буду шафером, а не он, и сказали Эйнсвуду, дескать, мы тянули жребий, когда мы ничего подобного не делали. Это были Дейн, которые решили, что поведут сами невесту, а никто с ними обычно не спорит – кроме Эйнсвуда, но их не было там в тот момент.

За очками огромные глазищи мисс Прайс ужасно засияли.

– Я думала, у нее никого нет, и она одна-одинешенька в мире, но ведь это нет так? Ее родственник стал посаженным отцом. – Она несколько раз моргнула и сглотнула комок. – Я рада, не знаю как. Я, должно быть, сейчас пролью море слез. Это так… трогательно. Такой широкий жест – повести ее к алтарю. И знаете, она этого заслуживает. Она самая добрая, с-самая великодушная… – Ее голос надломился.

– Ох, да что вы, – таращился на нее в тревоге Берти.

Она извлекла платок откуда-то из обширных складок своего одеяния и поспешно вытерла слезы.

– Прошу вашего прощения, – дрожащим голоском извинилась она. – Просто я так за нее счастлива. И… испытываю облегчение.

Берти тоже испытывал облегчение – что она прекратила лить слезы.

– Ну, да, как вы говорите, то был волнующий день, и, полагаю, вам можно бы немного отдохнуть. Не говоря уж о том, что тут сквозняк. И даже если вам не грозит простуда, то не след вам бродить в не упомянем что в такой час. Большая часть парней в подпитии в самой что ни на есть не малейшей мере, не говоря уж о том, какие идеи им могут взбрести в голову.

Она какое-то мгновение таращилась на него, затем уголки губ у нее поползли вверх, ее ротик открылся, и раздался тихий смех.

– О, вы такой забавный, сэр Бертрам. Идеи в их голове. Да этим подвыпившим джентльменам грозит упасть в обморок от истощения, вздумай они найти меня во всех этих ярдах и ярдах… не упомянем что, – закончила она, еще раз издав смешок.

Берти в подпитии не был, и не сомневался, что смог бы ее легко отыскать, учитывая, в пределах какой досягаемости она стояла. В данный момент глаза ее лучились смехом, словно он был самый остроумный парень на свете, щечки зарумянились, и он думал, что как раз она самая хорошенькая девушка на свете. Тогда, осознав, что он тот, кому в голову полезли всякие идеи, он приказал себе повесить на них замок.

Только двинулся он наяву не в том направлении, и как-то так вышло, что вся эта белая гора пенных кружев оказалась в его объятиях, и нежные губы коснулись его рта, и вокруг головы вдруг заплясали цветные огоньки.

В то же самое время Лидия испытывала непреодолимое искушение выбить у кузена искры из глаз. Он привел ее в сильное замешательство.

– Дейн может неделями читать лекцию на тему о своей семье, – говорила леди Дейн. Наполнив бокалы шампанским, они с Лидией уселись в креслах у камина.

– Он притворяется, что находит эту темой весьма скучной и вечно шутит по ее поводу, но это его любимый конек.

– Да мне никак нельзя избавиться от нее, – заявил Дейн. – У нас вереницы и вереницы книг, ящиков с документами. Баллистеры никогда бы не осмелились выбросить что-нибудь имеющее хоть маломальское историческое значение. Даже мой папаша не смог заставить себя совершенно искоренить существование вашей мамы из записей. Однако мы с Джесс не удосужились бы в них заглянуть, не разбуди наше любопытство Селлоуби. Он выделил вас в толпе на свадьбе и приметил сходство с моим отцом и его предками. Хотя Селлоуби написал нам уже после того, как ваша схватка с Эйнсвудом на Винегар-Ярде породила вокруг слухи. Все, что он услышал вкупе с то и дело мелькавшей Гренвилл из «Аргуса», склонило его заподозрить связь с Барристерами.

– Если бы вы только знали, какие усилия я предпринимала, чтобы избегать Селлоуби, – призналась Лидия. – И все напрасно. Клянусь, в нем, должно быть, есть доля ищейки.

– Боже, Гренвилл, так вот почему ты взбиралась на второй этаж жилища Хелены вместо того, чтобы войти через дверь, как все нормальные люди? – с легким скептицизмом произнес Эйнсвуд. – Ты рисковала своей шеей, чтобы всего лишь избежать Селлоуби?

– Я не хотела ворошить прошлое, – оправдывалась Лидия.

Выражение острой озабоченности на их лицах подсказало ей, что они ждут более подробных объяснений, но она не могла вынести дальнейших разговоров. Те, кто знал о тайном бегстве ее матери и его постыдных последствиях, умерли и похоронены. Энн Баллистер принадлежала к скромной младшей ветви семейного древа. В высшем свете в сущности их не знали. Ее грустная история началась и закончилась вне подмостков бомонда и без его пристального ока, где большая часть чувствительных пьес разыгрывалась более важными актерами – по большей части принцем Уэльским – и приковывала внимание света.

Лидия решительно хранила этот секрет, потому что не хотела, чтобы безрассудный поступок ее матери навязывался этому театру, а ее падение служило темой застольных бесед.

– Кое-что из этого выйдет наружу прямо сейчас, – заметил Эйнсвуд. – Я удивлен, что Селлоуби так долго держал язык за зубами. Мы не можем рассчитывать, что он заткнется навечно.

– Ему неизвестны подробности, – пояснил Дейн. – Гренвилл вряд ли можно считать известной фамилией. Достаточно сказать, что ее родители поссорились с семьей, и никто не знал, что с ними сталось, и до сих пор никто не имел ни малейшего понятия, что у них была дочь. Даже этих сведений больше, чем заслуживает этот свет.

– Мне хотелось бы кое-что прояснить, – обратилась леди Дейн к Лидии. – Мы все еще не поняли, как его светлости удалось сделать свое поразительное открытие.

– Это последовало сразу же после того, как он обнаружил мое родимое пятно, – сообщила Лидия.

Губы ее милости дрогнули. Она взглянула на Дейна, который неподвижно застыл.

– Это невозможно, – сказал он.

– А что я говорил, – подхватил Эйнсвуд. – Я не мог поверить своим глазам.

Мрачный взгляд Дейна метнулся от кузины к другу:

– Ты уверен?

– Да я бы узнал эту метку за милю, – заверил Эйнсвуд. – «Метка Баллистеров», говорил ты еще в школе – самое неопровержимое доказательство, что твоя мать не надула отца. И когда Чарити Грейвс начала приставать к тебе с этим сорванцом Домиником, именно я приехал, чтобы удостовериться, что он твой, а не мой. Метка была в том же месте, тот же маленький коричневый арбалет.

Он сердито взглянул на Дейна.

– Я понятия не имел, что моя кузина таскает эту метку, уверяю тебя, – оправдывался Дейн. – У меня создалось впечатление, что такое родимое пятно появляется только у мужчин в этой семье. – Он чуть улыбнулся. – Жаль, мой дорогой папаша не узнал этого. Символ принадлежности к Баллистерам, появившийся в семье на женщине – следствие союза между неизвестно кем и молодой женщиной, чьему вечному изгнанию из семьи он, без всякого сомнения, посодействовал. Да его бы удар хватил, лишь только он услышал бы – а я к своему удовольствию остался бы юным сиротой. – Дейн повернулся к герцогу. – Ну как, ты прекратил грызть удила из-за моей маленькой шутки? Или тебя повергает в ужас известие, что ты породнился со мной? Если не хочешь, чтобы Баллистер была твоей женой, мы будем счастливы ее забрать.

– Черта с два. – Эйнсвуд осушил бокал и поставил его. – Не затем я подвергся пяти неделям немыслимых в своем ужасе испытаний, чтобы только вернуть ее тебе, давно потерянному семейству. Что касается тебя, Гренвилл, – сварливо добавил он, – хотелось бы мне знать, почему это ты не предлагаешь расквасить его огромный нос. Он точно также сделал из тебя дурочку – совсем недавно ты ведь так расстроилась, что твоя крестьянская кровушка загрязнит мою. А тут принимаешь все весьма хладнокровно.

– Я могу вынести шутку, – произнесла Лидия. – Я ведь вышла за тебя замуж, верно? – Она отставила свой почти опустевший бокал и встала. – Мы не можем держать леди Дейн на ногах всю ночь. Будущим матерям требуется приемлемое количество сна.

Леди Дейн поднялась.

– Нам едва ли выпал благоприятный случай поговорить. Никто не может надеяться вести разумную беседу в присутствии двух шумных самцов, спорящих за превосходство. Вы должны вернуться с нами в Аткорт завтра.

– Конечно, вы должны, – подхватил Дейн. – В конце концов, это же родовое гнездо.

– У меня тоже имеется родовое гнездо. – Эйнсвуд по-хозяйски обнял Лидию за плечи. – Она только твоя кузина, да и то дальняя. И сейчас она Мэллори, а не Баллистер, не важно, чем ее там пометили…

– Возможно, в другой раз, – учтиво вмешалась Лидия. – Нам с Эйнсвудом нужно уладить одно важное дело – и мне нужно закончить работу для «Аргуса», которую…

– Да, как ты сказала, еще есть важное дело, которое нужно уладить, – сказал ее супруг напряженным тоном.

Он спешно пожелал спокойной ночи, и они уже было отправились к своей спальне, когда леди Дейн окликнула их. Они задержались. Леди Дейн догнала их, сунула небольшой удлиненный сверток в руки Лидии, поцеловала ее в щеку, затем быстро удалилась.

Лидия подождала, пока они не войдут в свою комнату, и развязала сверток.

И издала короткий испуганный всхлип.

Она услышала встревоженный голос Эйнсвуда:

– Милостивый Боже, что они…

И она очутилась в его сильных, теплых, надежных объятиях.

– Дневник моей мамы.

Слова прозвучали глухо в складках его халата.

– Они вернули мне дневник мамы.

Голос ее сорвался, а с ним рухнуло и все ее хладнокровие, которое она так решительно сохраняла в присутствии своей новоприобретенной семьи.

Уткнувшись лицом в грудь мужа, она зарыдала.