Дорогой муж!
Мы в Дрездене. Город красивый и весьма музыкальный. Дрезденская опера считается первой в Европе. Мы познакомились с Карлом Липиньским. Он солист здешней оперы. Генек ему очень понравился. Мы даже сыграли квартет Моцарта, т. е. Липиньский и Генек играли на скрипках, а мы с Юзиком исполняли на рояле партии виолончели и альта. Было весело, но были и неожиданности. Профессор Липиньский попросил, чтобы Генек играл первую скрипку. Ты думаешь, мальчик смутился? Провел квартет так, будто он хорошо знает партитуру. Дальше мы поедем через Веймар. Липиньский налаживает нам встречи в Дрездене, а поскольку здесь еще не совсем погасли династические традиции саксонских курфюрстов—все нас принимают с симпатией и очень предупредительны с нами. Липиньский дал нам рекомендательное письмо к Францу Листу.
„Maestro di Maestri. Mit dem besten Gewissen empfehle ich Ihrer Protection den 13-jähringen Violinisten Henri Wieniawski, als ein ganz ausgezeichnetes Talent". (Великий из великих! С полной ответственностью рекомендую вам тринадцатилетнего (ему было 14 лет) скрипача Генрика Венявского, отличающегося совершенно необыкновенным талантом). Но, как я узнала, Лист уже знает Генрика по весьма лестным отзывам из Парижа. Великий виртуоз, композитор, дирижер Веймарской оперы и капеллы воспользовался случаем, чтобы представить нас ко двору и тем самым несколько разнообразить концертные программы Веймарского двора…
* * *
Дорогой муж!
Мы едем поездом, а тащимся словно на перекладных, ибо почти в каждом городе нас приглашают давать концерты. Сонатный дуэт Генека и Юзика — настоящая сенсация и критика расточает похвалы.
Притом, везде одно и тоже: успех и деньги. Думаю, что в апреле приедем в Париж…
* * *
Дорогой Тадеуш!
Благодаря помощи Эдуарда кое как удалось устроиться в Париже. Мы живем на rue des Ecoles. Генек записался в класс композиции Ипполита Коллета, а Юзик будет учиться гармонике в классе Франсуа Базена… В Париже масса сенсаций. Говорят будто бы 2 февраля русские войска вступили в Семиградье. Венгры сбросили Габсбургов с трона. Генерал Бем и Дембиньский пользуются большой симпатией во французских кругах. У Мицкевича здесь тоже есть сторонники… Я пишу тебе об этом, но уверена, что в Люблине знают больше, чем я. Находясь в Париже я не могу быть слепой и глухой, ибо несомненно все, что- касается политики, живейшим образом всех нас интересует.
* * *
Милый Тадеуш!
С мальчиками у меня теперь масса хлопот. Особенно с Генеком. Представь, дала о себе знать мадам Вуаслен. Мальчик три года как с ними расстался, а она обращается с претензиями.
И с какими претензиями? Мужа ее уволили за орлеанские и бурбонские симпатии. Ему не дали даже работы в национальных мастерских. Вообще ему не дают работать даже в качестве носильщика. Ему не могут простить, что когда он служил в муниципалитете, то преследовал базарных торговок. Люди живут здесь не дружно, все в ссоре, атмосфера неприятная. Мадам Вуаслен коротко и ясно заявила, что я как мать должна ей заплатить… за игры Генека с Жерменой.
Я ей сказала, что пожалуй — это я должна жаловаться на то, что они допустили до подобного скандала. Но она на это: «мальчику ничего не станется, а вот мою Жермену никто не возьмет замуж». Ведь Генек уже три года там не живет и с этой девушкой не встречается, а мадам Вуаслен приходит с такими требованиями. Я категорически отказала. Она начала жаловаться на общее положение в Париже, на то, что у нее уже несколько месяцев нет квартиранта и в конце концов просила одолжить ей 100 франков. Мне пришлось отказать и в этом, чтобы прервать с ней всякие отношения. Тогда она мне начала угрожать судом. На что я ей ответила — пожалуйста, и прекратила беседу. Уходя, она жаловалась на своего мужа, который будто бы заставляет ее поступать таким образом.
Вот, уж никогда не думала, что меня ожидает подобный визит и беседа. Генек категорически заявил, что с Жерменой он не встречается и даже с некоторым цинизмом, что меня очень беспокоит, сказал: «а зачем мне эта Жермена? В консерватории все девушки смотрят на меня, как на очень приятного коллегу».
«Что же это ложь»? — спросила я.
«Хуже, это свинство».
Я спрашивала Юзика, не замечает ли он Жерменки в обществе брата. Ты знаешь, что он правдивее и искреннее Генека. Он ответил:
«Нет, он меняет девушек, как перчатки. Его очень любят».
Я сама уже не знаю, что делать и как поступить?
Сегодня в Париже жара 32 градуса в тени. Возможно поэтому я так и расписалась. Мадзини признал легион Мицкевича самостоятельной организацией на службе римской республики. Ты не знаешь, что это значит?
* * *
Дорогой муж!
Извини меня, пожалуйста, за мои хаотичные письма. Но иногда хочется поговорить. В голову приходят беспокойные мысли о самых близких делах. Говорят, что Шопен умирает. Я не могу себе представить музыку без него. После смерти Словацкого (он умер 3 апреля, его похоронили перед моим приездом в Париж) это был бы новый большой удар. Я была на Монтмартском кладбище. Положила на его могилу большой букет сирени хотя бы только за эти несколько слов, вот за эти строки:
Один бог только знает, как мне трудно было
Привыкать к этой жизни, мне подаренной им,
И плестись каждый день по дороге пустынной,
Дарить чувства напрасно, терять силу и гибнуть,
как больной пилигрим.
Оставлять ежедневно краину мечтаний
В гнезда змей возвращаться — вопреки им — не жалить
Мысль заветную тихо лелеять в молчаньи,
Мыслью этой молиться и — проклятья оставить.
Я подсказываю Генеку, чтобы он написал музыку на стихи Словацкого… Извини, пожалуйста, опять я лишу хаотически. Известие о трагической болезни Шопена меня угнетает.
* * *
Дорогой муж!
Мальчик регулярно посещает лекции. Юзик учит уроки старательно со вниманием, а Генек, даже не проверяя на рояле, пишет значительно больше, чем от него требует профессор. Фуга, каденция — это для него дело каприза. Ежедневно по несколько часов он играет этюды Крейцера и все ему мало. Исполнение этих вещичек он довел до такого совершенства, что если бы выступил с ними на концерте то наверное вызвал бы всеобщий восторг. Эдуард часто меня посещает. Он очень удручен безнадежным состоянием Шопена.
Генек считает, что он должен написать собственные этюды для скрипки. По его мнению этюды Крейцера недостаточны для виртуоза высокого класса. Он с любовью вспоминает профессора Марушевского, занимавшегося с ним польским языком. И Ярнушкевича, учителя географии и истории, который сделал его обладателем быть может самого драгоценного сокровища. Знания земель Речи Посполитой, ее рек, гор, озер, полезных ископаемых, таящихся в ее недрах.
Вспоминая о профессорах Чаховском и Концевиче, как о своих учителях латинского и греческого языков, он всегда приходит в хорошее настроение. Я не очень понимаю почему, ведь Чаховский пьяница, а Концевич — фразер. Заинтересовать его античностью они наверняка не смогли.
Я огорчена, потому, что не знаю, как устроить, чтобы в Париже Юзик и Генек посещали уроки, которые подтянули бы их образование хотя бы до уровня гимназии.
У Генека сейчас мания чтения романов. Он приносит домой невероятное количество всяких книг: здесь и Гюго, и Бальзак, и Жорж Санд, и Стендаль — вот его чтение, не знаю соответствует чи оно его возрасту? На набережных у букинистов огромные запасы книг и французских писателей прошлого — Вольтера, Дидро, Констана. Уж не знаю, как это будет, когда придется уезжать в Люблин? Теперь у нас, пожалуй, больше книг, чем нот…
У букинистов на набережной Генек купил романы: «Мальвина или догадка сердца», «Письма Францишки Красиньской», «Мемуары» Сегласа. Не наводит ли на размышление то, как попали эти польские книжки на берега Сены к антиквару, не умевшему их прочесть и не знающему, чему эти книги посвящены. Можно быть уверенным, что только обстоятельства вынудили владельцев расстаться с ними.
Находясь в Париже невозможно отказаться от участия в жизни эмиграции. Иной раз кажется, что не все здесь живут в реальном мире. У некоторых иллюзии заслоняют красноречие фактов. Я люблю поэзию, но опасаюсь глупостей. Мне хотелось бы предостеречь моих сыновей от всяких иллюзий.
* * *
Дорогой муж!
Давно я тебе не писала. На это были свои причины. У меня новые неприятности с мальчиками. Учатся они, как обычно, разве что ходят на различные собрания, митинги — французские и польские. Удержать их трудно. Ведь они говорят одно, а делают совсем другое. А потом за столом и слышишь фамилии: Бланки, Бабеф, Ворцель, Кошут, Гарибальди, Мадзини, Высоцкий, Мерославский, Хшановский…
Это не все фамилии, которые теперь интересуют наших мальчиков. Мицкевич издает Трибуну Народов; этот журнал становится центром всего освободительного движения в Европе. А теперь сенсация:
У Генека появились черные усики, что ему очень идет: это уже не прежний мальчик, у него свой особый мир, хотя ему исполнилось всего четырнадцать лет. Как быстро развивается этот наш ребенок! Трудно поверить, но он прочел воспоминания Шатобриана, что для его возраста преждевременно, о книге мадам Вильконской «Часы отдыха» он сказал: «это для детей». Теперь он читает «Каневский замок» графа Жевуского и «Золотую легенду художников» — Крашевского. Кроме того я у него нашла «Парижские тайны» Эжена Сю и какой то роман Александра Дюма без переплета и заглавия.
Я думала, что буду руководить выбором книг, которые должны быть прочитаны нашими мальчиками. Иллюзия. Юзик — этот еще меня слушает, а Генек молча слушает наставления, но делает по своему.
Музыка все еще остается в их жизни главным делом. Только теперь они мечтают о крупных сочинениях. Они исписывают горы нотной бумаги. Какая будет у нас зима? Подготовлен ли к зиме наш дом? Сделаны ли запасы? Хозяйки нет, так пусть провидение хранит вас…
* * *
Дорогой Тадеуш!
Генек в тайне от меня пишет два скрипичных концерта. Концерт фа диэз минор он хочет написать так, чтобы сыграть его не мог ни один скрипач, кроме него. Концерт ре-минор смогут исполнять только выдающиеся виртуозы. Об этом мне не без гордости заявил Юзик. Я постаралась немножко покритиковать эти проекты и сказала Юзику:
«Я очень ценю композиторские усилия, но ведь такое сочинение, которое может сыграть только автор, — ведь это не серьезно. Мы должны помнить, что у нас есть такой скрипач, как Аполинарий Контский, для которого технические и виртуозные трудности не существуют».
«Ну и что же, — перебил меня Юзик — Генек напишет этот концерт так, что каждый виртуоз испугается его трудностей».
«Преувеличиваешь, мой милый, — и он преувеличивает. Таких произведений быть не может. А впрочем в его годы лучше было бы создать что нибудь доступное всем».
Все же Юзик заявил, что это будет шедевр не под силу даже виртуозам.
По всей вероятности Юзик передал Генеку мои слова. Он что-то пишет и проигрывает с Юзиком. Я слышу через стену, однако не мешаю им. Я знаю, что когда сочинение будет готово, они сыграют его мне, а затем свое мнение выскажет дядя.
Приближается срок экзаменов в консерватории. На этот раз наши сыночки выступят в качестве композиторов. После смерти Фридерика Шопена нет у нас уже композитора, который достойно представлял бы нашу отчизну.
* * *
Дорогой муж!
Вот уже наступил 1850 год. Через несколько месяцев мы возвратимся домой. В этом году здесь ясновидящие и гадалки просто посходили с ума. Во Франции таких магов невероятно много. Декабрьские события весьма ободрили бонапартистов. То обстоятельство, что снова на улицах и площадях полилась кровь, а стены стали местом казни, — мало кого здесь трогает. Мы живем, как на вулкане. Влияние царя Николая Первого очень дает себя чувствовать в Париже. Во всяком случае так мне объяснил положение пан Демидов, бывший супруг княжны Матильды. Ее салон посещают: Сент-Бёв, Тэн, Ренан, братья Гонкуры, Тургенев, Флобер…
Генек пока что прекратил свои концерты. На экзамен он готовит фантазию на темы Верди. Но остановится ли он на этом? Я думаю, что он готовит какую то неожиданность. Ведь ему ничего не стоит за несколько часов до концерта создать великолепную скрипичную пьеску. Как можно было ожидать, Контский намерен затмить звезду Генрика. По Парижу вертятся его поклонники и сторонники. Такие обожатели есть у него и в Берлине.
Его усилия не производят на меня никакого впечатления. В Генеке я уверена, да и Юзик не уступит ему… Они уже подготовили концертный дуэт на тему оперы «Лючия ди Ламермур» Гаэтано Доницетти. Дуэт восхищает своим мастерством и изысканностью… Контский это уже зрелый мастер, а Генек еще только ученик. Кому нужны эти сплетни о какой то конкуренции с нашим сыном? Извини меня, может быть и до тебя дошли вести об этом. Не беспокойся, талант уничтожить нельзя. Как там ведет себя зима? В Париже выдержать можно, хотя печи у них просто смешные, здесь совершенно не умеют заклеивать оконные рамы на зиму.
* * *
Дорогой муж!
Мне пришлось случайно услышать концерт ре-минор, написанный Генеком. Пока что только в изложении для скрипки и фортепьяно. Однако концерт пишется для оркестра и при том большого. «Инструментовка должна соответствовать своему назначению в полной мере». Так говорит Генек и играет это произведение без усложнений. Только бы ему удалось закончить это произведение. Пишу это письмо потому, что может быть последнее обеспокоило тебя. Пусть Контский завоевывает и Париж. Это Генеку не помешает окончить консерваторию и давать концерты. Ты не представляешь себе, как красив и мелодичен финал его концерта. Наверное равного ему нет в скрипичной литературе. Но пока что, это наша тайна.
В Париже много говорят о новой восходящей звезде скрипичной игры. Об ученике Паганини — Камилло Сивори. Пишу тебе об этом, как обо всем, что касается наших детей.
* * *
Милый и дорогой муж!
Вообрази себе, во время выпускного концерта Генек играл совсем не концерт ре-минор, о котором я тебе писала, а совершенные мелочи: «Деревенскую мазурку» и фантазии на темы «Пророка». И получил первый приз. А Юзик тоже разделил этот приз в качестве композитора, — конечно, не без помощи брата. Вот теперь господин Аполинарий Контский может расточать свои чары. Когда речь идет об искусстве, их не бывает слишком много… Когда же мы увидимся? Гектор Берлиоз стал поклонником таланта наших сыновей. Ныне Париж — это музыкальный центр. Опять здесь жарко и нечем дышать. Хорошо, что Эдуард любезно согласился спрятать у себя разного рода мелочи, ибо кто его знает, что может случиться. Пока что я не вижу возможности вернуться в Париж еще раз, а мальчики не раз посетят этот беспокойный и полный очарования город… У Эдуарда останутся почти все книги и газеты, собранные Генеком. С ними на границе не оберешься хлопот. Ты знаешь, какой там строгий контроль, как шарят в чемоданах и сундуках, хотя наши паспорта не возбуждают никаких сомнений. Хуже всех не те в мундирах, а контролеры в штатском. Нужно смотреть в оба, потому, что я убедилась, что дело не в пошлине и не в пропаганде, а в возможности стянуть какую-либо мелочь. Они не брезгают коробкой пудры только потому, что она из Парижа. Им может понравиться блузка, перчатки, туфли.
III
ПОЧЕСТИ, ПОДАРКИ, ЦВЕТЫ, ЖЕНЩИНЫ,
ДЕНЬГИ, ОРДЕНА
Хвалебные гимны в газетах. Концерты в королевских дворцах. Чего еще может желать музыкант, какого еще успеха? А ведь это только красивый, худощавый, черноволосый подросток, с очень изящными женскими руками. У него на верхней губе чернеют забавные усики. Он следит за своим туалетом, бельем, обувью и, как каждый юноша, полон разных причуд. В Киссингене, Баден-Бадене, Гамбурге, Висбадене, Крейценахе, Эмсе, Спаа или Киеве, Кременчуге, Орле он играет перед публикой, смотрящей на него как на экзотическую птицу, как на чудо природы, но как редко можно встретить кого-нибудь, кто понимал бы его искусство, его музыкальность. В Париже, Берлине, Петербурге, Москве, Брюсселе, Гааге его искусство расценивается скорее с коммерческой и салонной точки зрения. На эстрадах все еще выступают Эрнст, Тальберг, Липиньский, Контский, Мишке, Гаузер, Фред, Лунда, Вьетан, Бернацкий, Бадзини. Даже в его родной стране, в Варшаве, Кракове, Познани, Калише, Люблине на эстрадных концертах выступают крупные исполнители. Когда на афишах Варшавы появилось сообщение, что Генрик и Юзик Венявские устраивают свой концерт в Большом театре 16 декабря 1850 г., в столице еще хорошо помнили концерты пианистов Игнация Кжижановского и Юлиана Шульгофа, скрипача Аполинария Контского, виолончелистов Лаврентия Келлермана, Франца Шмидта, Станислава Щепановского. Хроникер газеты «Курьер варшавский» отметил: «Не часто видит Варшава такой съезд знаменитых музыкантов».
Дуэты Венявского на тему из «Лючии ди Ламермур» или исполнение им русского национального гимна, сочиненного князем Львовым, милостиво принятое императрицей 10 ноября не могли особо интересовать варшавских любителей музыки. «Деревенская мазурка», фантазия на тему «Пророка» — это произведения расчитанные тоже на широкую публику. Мамочка хотела бы Баха, Моцарта, Бетховена, притом без вариаций, но такая программа была бы неинтересна покупателям билетов.
Большой театр переполнен. Публика аплодирует, вызывает Генрика. Братья кланяются, благодарят. За кулисами танцовщицы поглядывают на юношей и шлют им красноречивые взгляды. Юзик мало что в этом понимает, но зато Генек прекрасно знает, чего от него хотят девушки. Он знает таких из Парижа, Петербурга, почему бы и не в Варшаве? В это время на сцене артисты играют фарсик «Ротозей из Сент-Флор». Зрители смеются. Юзик ушел в дирижерскую комнату и там ожидает маму, а Генек тем временем, в темном уголке, заставленном разными декорациями, флиртует. Его сюда затащила танцовщица Лиля-Броня. Сквозь шум смеющейся публики слышны отрывки их беседы.
— Ах, как ты хорошо играешь! Я влюбилась в тебя.
— Так отблагодари меня, — отвечает юноша.
— Я могу тебя поцеловать, — кокетливо говорит танцовщица и легонько касается губами его щеки.
— Ты только так умеешь? — юноша внезапно привлек девушку к груди.
Взрыв аплодисментов в зале заглушил часть диалога и протесты Лили.
— Приходи завтра утром в кафе на Трембацкой улице или жди меня у театра, — говорит она кокетливо и исчезает за кулисами.
В зале слышны смех и аплодисменты. «Ротозей из Сент-Флор» возбуждает веселье. Занавес уже опущен, на сцене началась беготня рабочих, а Генек побежал вслед за танцовщицей.
Юзик напрасно обыскал все уголки пытаясь найти Генрика, пока тот сам не выскочил из за какой-то декорации.
— Идем к маме.
— Сейчас иду. Одну минутку.
В Москве или Берлине в программы надо было включать действительно ценные произведения, но и там их не могло быть слишком много. Кассу наполняли посредственные слушатели. Если во время предварительной продажи все билеты раскупались, импрессарио бывал чрезвычайно доволен. Генрик учился практицизму такого рода, ибо знал, что успех зависит от прозаических вещей. Импрессарио любил если в Петербурге Венявский исполнял произведение, посвященное Николаю I, а в Берлине — прусскому королю.
Перед концертом в Гааге объявлялось, что Венявский играл в королевском дворце и что король Вильгельм наградил его орденом «Дубовой короны».
В Берлине, благодаря посвящению произведения Генека прусскому королю, в течение месяца удалось дать шестнадцать концертов с полными сборами, а в Голландии за сезон, виртуоз дал 45 концертов: в Утрехте, Амстердаме, Роттердаме, Лейдене к Гааге. Деньги получала пани Регина. Было их достаточно и у Генека. Не успели оглянуться, как он превратился в салонного щеголя. Он умел быть любезным и свысока относился к практическим делам. Деньги приходили легко и он легко и бездумно их расходовал. Его приглашали в лучшие дома. Он следил за тем, чтобы нравиться людям, чтобы быть интересным. Нередко садился за столик испытать счастье в карточной игре. Он стал частым посетителем казино и игорных домов. Приходил, ставил на красное или черное, но подолгу не задерживался. Если удавалось выиграть, повторял ставку, но не больше. Эта его черта скоро стала известна всем. Сплетни на тему о его карточных успехах помогали рекламировать концерты. Говорили, что он не раз срывал банк. Но не это делало его популярным, а женщины. Особенно в Германии и в России. Здесь уже не танцовщицы из кордебалета, а княгини, баронессы, графини занимали первые ряды кресел, пренебрегая вездесущей сплетней.
Они появлялись на всех его концертах, ездили за ним из города в город только лишь затем, чтобы полюбоваться стройным, гибким, молодым скрипачем-волшебником. Когда Юзик подрос, положение стало совершенно невыносимым; он становился как бы тенью брата.
Мама даже его просила, чтобы он обращал внимание на поведения Генека, но тот умел подсунуть Юзику поклонницу, а сам пользовался полной свободой. Много огорчений доставила Юзику и пресса.
Ведь он был прекрасным пианистом и хорошо играл, а в рецензиях ему отводили роль аккомпаниатора. Поэтому гонорар распределялся не поровну. Медленно нарастали недоразумения. Предотвратить их не могла даже мама, которая все еще заботилась о сыновьях.
* * *
В Варшаве идет снег. Декабрьское утро. На Театральной площади — толпы людей. Генек, одетый в хорошо сшитую бекешу, с бараньей шапкой на голове, прохаживается под арками театра и посматривает на дверь, откуда должна выйти вчерашняя знакомая. Он полагал, что она выйдет через дверь, ведущую в помещение дирекции, а она в обществе еще двух девушек вышла со стороны дворца Бланка. Генек делает вид, что ее не замечает. Он не хочет лишних свидетелей, но танцовщица прощается со спутницами и направляется к нему. Ее подруги не хотели верить, что она идет на свидание со вчерашним волшебником-скрипачем. Теперь — сомнений нет.
— Ты замерз? — говорит она громко, как бы желая, чтобы все видели и слышали.
— Почему я должен был замерзнуть?
— Ты холодно со мной здороваешься.
— Театральная площадь, люди, сплетни.
— А может быть я тебе сегодня не нравлюсь?
— Так поцелуй меня, чтобы не было сомнений, — быстро говорит Генек.
Танцовщица, привыкшая к театральным играм, бросается ему на шею и целует, будто встретила родственника.
— Куда же мы пойдем?
— Куда хочешь.
— Идем ко мне.
— К тебе? Хорошо. Может быть, позвать извозчика?
— Зачем, — я живу на Пивной улице, здесь рядом.
Они идут узким тротуаром не видя людей. Генек взял танцовщицу под руку, смотрит на ее профиль. Блондинка, прямой, тонкий и нежный носик, ясные глазки. Одета в пальто из толстого, пушистого сукна, на шее котиковый воротник, на голове целое сооружение… Красивая девушка.
— Иду к тебе, а не знаю, как меня встретят?
— Я снимаю комнатку у одной старушки. Нам никто не помешает.
— Никто? Даже канарейка? — шутит юноша.
— Канарейка? Откуда ты знаешь, что у меня канарейка?
Они поднялись на третий этаж, по темной лестнице. Комната с кухней, маленькая прихожая и мрачная ниша, что-то вроде алькова. Комнатку занимает танцовщица. Обстановка шаблонная: старая пальма, скромная койка, несколько кресел, полированный шкаф и бидермееровский диван с голубой подушкой. На стенах олеографии.
Генек хотел раздеться в прихожей, но танцовщица втянула его в свой уголок. За окном по доске бродили голуби и громко ворковали. Гость повесил бекешу на дверях, рядом с салопом хозяйки.
В комнате было тепло.
— Садись, будь гостем, — пригласила девушка.
Генек сел и… не знал, что дальше делать. Находясь в четырех стенах наедине с девушкой, он потерял отвагу. В этом положении он не очень умел вести свободную беседу.
— Как тебя зовут? Лили?
— Броня… Лили — это театр. — Ты давно работаешь в театре?
— Примадонной я сделалась недавно, — ответила девушка с гордостью.
— У тебя есть родители?
— Есть. Только нас восемь человек и дома нет места… Впрочем родители живут далеко на Охоте.
— А чем занимается твой отец?
— Ну, зачем тебе это знать. Все спрашиваешь и опрашиваешь. Я тебе не нравлюсь?
— Нравишься. Ты такая красивая.
— Что ты знаешь о моей красоте. Ведь ты меня не видел в трико…
— Так покажись. Никто не мешает.
— Приходи в театр, когда я буду танцевать, там меня увидишь.
— Я не знал, что ты такая скупая. О, я вижу у тебя книги.
— Да, я люблю читать. Я очень хотела бы учиться!
Генек недоверчиво слушает и удивленно смотрит.
— Зачем ты меня сюда привела?
— Потому, что ты мне очень нравишься и играешь замечательно. Но… подожди — сейчас мы напьемся кофе со свежими булочками.
— Я думал ты дашь мне чего нибудь покрепче.
— Ты мне нравишься и без вина.
Молодая хозяйка быстро выбежала из комнаты и принесла на подносе угощение.
— Сколько тебе лет?
— Я старше тебя, Генек. Я танцовщица, а это прибавляет годы. Пожалуйста, попробуй мой кофе и расскажи мне о Париже, о Петербурге, Брюсселе, о больших городах, театрах, интересных людях…
— Я предпочитал бы не говорить, а прижаться к тебе.
— За кулисами уже несколько дней во время репетиции о твоих талантах много говорят певцы, музыканты, режиссеры, журналисты. Я так хотела с тобой познакомиться. Когда я тебе увидела и услышала, мне показалось, что ты воплощение моей мечты. Я влюбилась в тебя.
— Пока я этого не замечаю.
— А я говорю совершенно серьезно. Я бы хотела быть с тобой всегда.
— Но я же в Варшаве временно, — вырвалось у Генека, — у меня договоры на концерты в России и заграницей.
— Вот именно, мечты никогда не сбываются.
— А мои сбываются. Я всегда достигаю того, чего хочу.
— Вот как, в таком случае я буду твоим первым неисполненным желанием.
— Так ты для этого меня сюда привела?
— Нет, но ты испытываешь судьбу.
— Судьбу? Что такое судьба, ты и судьба, — помимо воли юноша становится нетактичным. — Такой девушки еще не встречал.
— И больше не встретишь, потому что я люблю только тебя одного. Благодарю тебя, что ты подарил мне минутку своей жизни. Приходи завтра в театр.
— Да нет, что за шутки?
— Иди уже. Я хочу сохранить свои мечты о тебе. Помни, когда будешь в Варшаве, не забывай обо мне. Меня зовут Броня, примабалерина варшавского балета. Ах, если бы я так умела играть на скрипке…
Генек, обманутый в своих ожиданиях, надулся. Однако минуту спустя встал, подошел к Броне и поцеловал ее. Она не защищалась и даже прильнула к нему, но затем выскользнула и отворила дверь в кухню, где находилась хозяйка квартиры.
— Я не могу принимать бесплатно угощения от незнакомых, — пробормотал обиженный юноша и высыпал на поднос содержимое своего кошелька. Танцовщица продолжала стоять в дверях кухни. Ему ничего не оставалось делать, как только одеться и оставить негостеприимную квартиру.
Генек не попрощался. Только находясь уже в коридоре бросил короткое «до свидания».
На Пивной улице у него закружилась голова. Еще ни разу он не встречал такого отношения.
— Что это значит?
Он был еще слишком молод, чтобы отличать правдивое девичье чувство от женской забавы. И все же танцовщица достигла своей цели: прошли годы, он забыл королей, князей, рецензентов, а вот о Броне помнил всегда.
Была ли она искренняя или нет? Почему она назначила ему свидание в это утро после концерта? Бывая потом в Варшаве он искал встречи с ней. Но она не хотела этого. Одно время она была приятельницей сенатора и даже перевелась в Петербург, на сцену императорской оперы, в то время, когда и Генек служил в столице. Здесь мог Генек видеть ее грациозность, классическую красоту. Однако она избегала встреч.
Венявский запомнил маленькую танцовщицу на всю жизнь, а ведь он умел не обижаться и вычеркнуть из памяти молчание Эдуарда Ганслика в его рецензии на концерт, на котором он играл вариации на тему австрийского гимна, что было лишь актом вежливости по отношению к Габсбургам. Он не обижался и на Юлиана Клачко, автора «Флорентийски вечеров», который в статье, напечатанной в журнале «Вядомости польске», пренебрежительно отозвался о братьях Венявских.
Однажды Генек выступал в Шенбрунне. Сам император Франц Иосиф в присутствии аристократии, дипломатов и генералов соблаговолил выразить ему свое удовольствие. Казалось бы, что люблинскую Веняву встречают величайшие почести, но и этому скрипач не придавал значения.
— Этот император так же хорош, как и всякий другой, — воспоминал он впоследствии.
После концерта его пригласила к себе эрцгерцогиня Рената. От такого приглашения отказаться невозможно. Она ему сказала на изысканном французском языке:
— У меня к вам очень важное дело.
— Я весь к вашим услугам, ваше императорское высочество.
— Я буду вас ожидать в четыре часа дня.
— Я не знаю адреса.
— Любой полицейский в Вене укажет вам мой дворец.
— Я должен взять с собой инструмент?
— Как вам угодно, — засмеялась эрцгерцогиня.
Это была дама тридцати с лишком лет, блондинка с искусно уложенной на голове прической.
— Слишком сильно пахнет, — раздраженно подумал Венявский.
Духи ее действительно не венские. Их приготовляли специально в Париже или в Константинополе.
В то время Вена восхищалась певицей Терезой Миланолло. О ней писали газеты, о ней говорили, ею восхищались. Приглашение в Шенбрунн к эрцгерцогине Ренате могло переключить внимание венской публики на скрипача. Уже на второй день его выпуклые черные глаза, бледное лицо, небольшие усики и стройный стан будут известны всей Вене. Его будут осаждать любопытные журналисты: он станет знаменитым. Импрессарио настаивал. Необходимо пойти к эрцгерцогине.
* * *
На следующий день Венявский с опозданием на 15 минут подъехал на извозчике к замку эрцгерцогини Ренаты, стоявшему в переулке около рынка. Его с почетом встретили слуги в великолепных ливреях. Мраморная лестница, устланная пушистыми голубоватыми коврами, античные скульптуры, вывезенные из Италии, гобелены, развешанные по стенам — вели в апартаменты на втором этаже. Лакей, встретивший Венявского, передал его другому, еще более великолепному и важному. Последний молча и бесшумно подвел его к двери сверкающей белым лаком, и впустил в комнату с большими венецианскими окнами. Комната была украшена французскими картинами, развешанными на стенах, бронзовыми, потемневшими подсвечниками; на полу лежал пушистый светлый ковер, легкая мебель в стиле Людовика XVI, на которой, казалось, никто никогда не сидел, стояла вдоль стен.
Его приняла фрейлина, одетая в придворную форму с орденом на груди и снова молча и бесшумно повела его дальше, в глубину апартаментов, искоса поглядывая на него. Скрипач двигался автоматически, но казалось ему, что он стал как бы вещью, переставляемой прислугой. Он не любил выступать в такой роли.
— Да, но это же императорские апартаменты — припомнил он слова импрессарио, — завтра о твоем визите узнает вся придунайская столица и — ко всем чертям Тереза Миланолло — колоратурное сопрано. Придется венцам подыскать тебе соответствующий зал и заполнить его лучшей публикой.
Генек знает, что ему нельзя допустить промах и нарушить этикет габсбургского двора. Ведь ныне этот двор является законодателем этикета для всех царствующих домов в мире. Еще в Люблине мама говорила об обычаях габсбургского двора…
Обстановка здесь замечательная: ковры, паркет, светильники, мебель, цветы и даже целые деревья. Придворная фрейлина с орденом на груди оставила его одного.
— Ее императорское высочество просит вас, — заявила она, вернувшись через некоторое время, и ввела его в небольшой будуар.
— Очень приятно вас видеть!
Генек отвешивает глубокие придворные реверансы, заученные при помощи импрессарио.
Эрцгерцогиня протягивает ему белую, жирную, надушенную руку. Молодой виртуоз кланяется и прикладывается к ручке по всем правилам этикета.
— Я полагаю, вы себя хорошо чувствуете в Вене?
— Да, благодарю вас, Вена мне очень нравится.
— Вот, пожалуйста, садитесь… сюда.
Генек сел на диван рядом с эрцгерцогиней.
— Почему вы так бледны?
— Это у меня от природы.
— Не опускайте глаза. Ах, какие они у вас черные, блестящие.
У Генека пересохло во рту. Он провел языком по губам.
— У вас розовый язык. Может быть, вы хотите пить?
— Нет, благодарю вас, не беспокойтесь, пожалуйста, ваше высочество.
— А может быть у вас есть какое-нибудь желание?
— Желание? — переспросил молодой человек.
Эрцгерцогиня добродушно с пониманием улыбается и придвигается ближе к черноокому скрипачу.
— Не хотите ли раздеться?
— Раздеться? — в недоумении переспросил Венявский.
— Идите вот туда — за ширму.
Генек удивлен и выведен из равновесия. Эрцгерцогиня громко смеется.
— Смело, смело, ведь я вас не съем. Я думаю, что вы в любви отличаетесь таким же талантом, смелостью и огнем, как и в музыке.
За ширмой стоит белое французское ложе. Одежды герцогини необычайно быстро падают к ее ногам. Она стоит перед Генеком, как грудастая, широкобедрая Венера. Генек не знает и не понимает, что с ним происходит.
Эрцгерцогиня забавляется им, как комнатной собачкой, канарейкой, безвольной куклой. Подает ему сочные апельсины и налитые соком зеленоватые гроздья винограда.
— Скрипач, ты замечательный, но пока еще не мужчина… — заключает эрцгерцогиня Рената. Не желая однако его оскорбить, она добавляет:
— Я непременно буду на твоем концерте. Ты играешь е темпераментом, неистово, забываешь обо всем. Вот это я люблю.
Спустя час Генек шел по Рингу, ошеломленный приемом, которого он удостоился во дворце эрцгерцогини. Жирная дама даже не искала никакого предлога, чтобы исполнить свое желание, так как она предполагала, что музыкальный темперамент должен соответствовать мужскому. По-видимому после ухода скрипача ей пришлось изменить мнение.
В гостинице интендант эрцгерцогского дворца вручил ему перстень с алмазом. Перстень был слишком велик для его крепких, но тонких пальцев.