Просопографические данные не позволяют говорить о количественных показателях. Но известно, что еще в IV—III вв. сенаторское сословие пополнили представители плебейских родов Лициниев, Ливиев, Генуциев, Марциев, Клавдиев, Марцеллов, Юниев, Попилиев, Элиев. Характерно также появление в числе римской сенаторской знати представителей общин с латинским правом: Плавтиев, Фульвиев, Атилиев. В середине III в. в сенат вошли плебейские роды Семпрониев (Блезы, Гракхи, Лонги, Софы и Тудитаны) и Цецилиев Метеллов. Хотя последние начали играть ведущую роль в среде сенатской аристократии лишь во II в., в фастах они упоминаются уже во время 1-й Пунической войны.

Действие механизмов, заложенных в социально-политической системе Римской республики, усилилось в процессе расширявшейся римской агрессии. Колоссальный приток рабов, денег и других материальных богатств в виде военной добычи способствовал концентрации собственности, причем не обязательно в руках представителей сенаторского сословия. Для тех, кто страстно желал, курульный эдилитет и, следовательно, дальнейшее продвижение по политической лестнице становились сравнительно легко осуществимыми.

В начале II в. пополнение сената осуществлялось не только за счет курульных магистратов. По подсчетам Г. Блоха и Ж. Каркопино, в 196 г. в сенат вошли 20 некурульных магистратов: 8 квесторов, 10 плебейских трибунов, 2 плебейских эдила. В источниках, относящихся к этому времени, все чаще фигурируют новые люди — homines novi, оказавшиеся в сенате (Рупилии, Помпеи, Марии, Муммии и др. — Cic. In Verr., II, 5, 18; Liv. Per., 54; Vell., II, 1, 4; 11, 1; 13, 2). Ф. Уолбэнк приводит данные о том, что за 131 год (с 264 по 134 г.) среди имен избранных 262 консулов 16 — новые. Он считает это показателем постепенного замыкания сенаторского сословия. На наш взгляд, приведенные цифры, напротив, указывают на «размывание» сословия сенаторов. В наших рассуждениях мы опираемся на данные консульских фаст, в соответствии с которыми в числе консулов, избранных в течение следующих 38 лет (со 146 по 108 г.), 8 были представителями новых родов, не выполнявших прежде консулата. Сравнение использованных нами показателей позволяет говорить о том, что тенденция проникновения в сенат новых людей имела восходящий характер.

О постепенной дифференциации сенаторского сословия говорит и серия законов, направленных на ограничение концентрации собственности и против роскоши. Показательно в этом отношении принятие в 218 г. народным собранием и при поддержке оппозиционно настроенного к сенату консула Гая Фламиния закона Клавдия. Содержание этого закона сохранилось у Ливия: ne quis senator cuiue senator pater fuisset maritimam nauem, quae plus quam trecen-tarum amphorarum esset, haberet. id satis habitum ad fructus ex agris uectandos; quaestus omnis patribus indecorus uisus. res per summam contentionem acta inuidiam apud nobilitatem suasori legis Flaminio, fauorem apud plebem alterumque inde consulatum peperit (Liv., XXI, 63, 3—4). Хотя предложение Клавдия и мотивировалось этическими соображениями — для сенаторов торговля признавалась позорным занятием, — главное его содержание сводилось к ограничению торговой активности сенатской знати. Совершенно не случайно Ливии сообщал, что поддержка закона Клавдия принесла Фламинию ненависть знати, но зато любовь народа и вторичное консульство (Liv., XXI, 63, 4; ср.: Plut. Marc, 4).

Закон Клавдия и обстоятельства его принятия указывают на неоднородность сенаторского сословия, появление внутри него конфликтных групп и постепенное расхождение социально-политических интересов.

Огромное значение в «размывании» сенаторского сословия имели результаты Союзнической войны и распространение прав римского гражданства на всех италиков: доступ к магистратурам, а следовательно, и в сенат, получили жители римских муниципиев.

В результате со временем одни роды отошли от власти, другие раздробились на отдельные семьи и утратили родовые связи, третьи, напротив, сосредоточили власть в своих руках. Так, исчезли из консульских фаст знатнейшие патрицианские роды: Вергинии, Горации, Навтии и др. Несколько пошатнулось положение таких наследственных патрицианских семей, как Эмилии, Клавдии, Валерии, Фабии, Сервилии. Все эти роды принадлежали к древнейшему римскому патрициату, вели свои генеалогии от царского времени и занимали консульские должности с начала Республики. Кроме того, в V—IV вв. представители этих родов регулярно избирались диктаторами, начальниками конницы, военными трибунами с консулярнои властью. Их представители были среди децемвиров.

Однако со второй половины II в. (но главным образом в I в.) некоторые из указанных родов и их ветвей частично утратили свои позиции в консулярнои элите, связанной с командованием армией и управлением провинциями. В I в. Эмилии занимали всего 4 консульства, патрицианский род Клавдиев — 3, Валерии — 4, Фабии — 1. Заметим, однако, что это не означало их полного вытеснения из числа патрицианской элиты. Представители этих родов по-прежнему считались древним патрициатом, а некоторые из них позднее оказались в родстве с династией Юлиев-Клавдиев (Эмилии Лепиды, Клавдии, Корнелии Суллы). Вплоть до Флавиев Рим с удивительной последовательностью сохранял древнюю аристократию, в том числе через браки и усыновления.

Наряду с частичной утратой старой сенатской знатью ее политических позиций укреплялось положение homines novi в сенате. Преодолевая вражду и сопротивление влиятельных сенаторов, новые люди добивались даже консулата, о чем свидетельствуют чрезвычайно выразительные факты. Марк Порций Катон трудом и личными достоинствами добился консульской, а затем и цензорской должностей. Марк Туллий Цицерон называл его «человеком неизвестным и новым» для III в., но «…образцом трудолюбия и достоинства — homini ignoto et novo, …quasi exemplari ad industriam virtutemque» (Cic. De rep., I, 1, 7—И). Особый пример являл сам Цицерон, ставший даже принцепсом сената.

В I в. в числе сенаторской знати появились даже провинциалы, например Бальб, из испанского города Гадес (Plin. H. N., VII, 136).

Таким образом, мы не можем согласиться с высказыванием Н. Н. Трухиной о том, что в социальном отношении сенат представлял однородную массу. Безусловно, постепенно проникавшие в сенат и сенаторское сословие новые люди адаптировались к традициям и социально-политическим нормам жизни старой знати. Однако в связи с происхождением, имущественными различиями и расхождением политических целей и интересов, наконец, в силу личных амбиций сенаторов и слишком явного карьеризма homines novi сенат постепенно утрачивал сословное единство. Уже для первой половины III в. очевидно выделение в сенаторском сословии групп, различавшихся по имущественному положению и степени политического влияния.

Античные авторы, например, совершенно определенно выделяли среди членов сената сенаторов nobiles — знатных и ignobiles — рядовых. При этом термину nobiles они придавали различные нюансы: Плавт употреблял его в смысле «известный» благодаря своему имени и личным заслугам; Цицерон и Гораций в смысле «славный, благородный, знатный» в связи с происхождением; а Ливии в смысле «популярный» порой в силу дурной славы. Таким образом, четкая аутентичная оценка nobiles — нобилитета — в античной традиции отсутствует. В связи с этим обстоятельством и в исследовательской литературе нет единого критерия и единой оценки границ знатности — nobilitas — и, следовательно, определения нобилитарного статуса. Некоторые авторы склонны давать расширительное толкование понятия нобилитет — nobiles — как обозначение знати вообще и главным образом сенатской аристократии. Другие предлагают более узкое толкование: как определение представителей сенаторского сословия, занимавших курульную (Т. Моммзен) или даже исключительно консульскую должность (М. Гельцер).

Многочисленные просопографические данные и показательные исторические факты позволяют выделить несколько составляющих nobilitas. Уже в III в. обозначилось влияние нобилитета в политической сфере. Из числа 300 представителей сената нобили составляли 20 фамилий. Это были консулярные семьи. Среди них типичной фигурой был, например, Фабий Максим Кунктатор — пятикратный консул, двукратный диктатор и двукратный цензор (Plut. Fab., 1, 1). Во II в. из 222 консульств 24 были у относившихся к нобилитету представителей рода Корнелиев, 15 — у Клавдиев, 10 — у Фульвиев, 9 — у Эмилиев и Постумиев, 8 — у Фабиев и Семпрониев. Между 123 и 109 гг. шесть Метеллов были консулами и цензорами. Кроме того, по сведениям Веллея Патеркула, члены этого рода 12 раз получали триумфы (Vell., II, 11, 3). Несколько позднее Саллюстий скажет, что, передавая консулат из рук в руки, нобили превратили его в частное дело (Sail. lug., 63, 6). В этом смысле дефиниция М. Гельцера кажется нам достаточно четкой: одной из составляющих nobilitas может выступать исполнение консульской должности.

Политическое превосходство нобилитета базировалось на экономическом основании. Римская экспансия расширяла эту основу. Саллюстий подчеркивал, что в руках нобилитета, сильного своей сплоченностью, «были сосредоточены казна, провинции, магистратуры, путь к славе и триумфы — penes eosdem aerarium provinciae magistratus gloriae triumphique erant» (Sail. lug., 41, 7). Нобили были богатейшими людьми: Луция Лициния Лукулла современники называли «Ксерксом в тоге» (Plut. Luc, 39), представитель того же рода Лициниев — Марк Красе — был настолько богат, что на собственные средства мог содержать целое войско (Plut. Crass., 2; ср.: Plut. Pomp., 22). Прямым подтверждением экономического могущества нобилей был постепенный рост сенаторского ценза. Таким образом, богатство выступает еще одной составляющей nobilitas.

Однако сами по себе ни консулат, ни материальный достаток не означали автоматического включения в состав nobiles. Так, Марк Порций Катон Старший — консуляр и цензорий, имевший к тому же все основания претендовать на экономическое влияние, оставался вне нобилитета. Гай Марий — шестикратный консул — неизменно сталкивался с пренебрежительным и даже враждебным отношением первых граждан (Plut. Mar., 20; 30; 32). Гней Помпеи — четвертый консул в своем роду — так и не смог стать «своим человеком» среди старой сенатской аристократии. Напротив, Сервия Сульпиция Руфа, не исполнявшего должности консула и лишь имевшего очень далекого предка — консуляра, современники считали нобилем (Cic. Pro Mur., 15—16). Луций Корнелий Сулла еще до исполнения консулата пользовался поддержкой Метелла и других представителей нобилитета. В данном случае, на наш взгляд, играл роль династический факт — принадлежность к старинным сенаторским фамилиям. Именно эта составляющая nobilitas закрепляла экономическое и политическое влияние в руках нескольких фамилий.

Нобилитарные семейства и роды оказывали друг другу материальную и политическую поддержку, закрепляли общественное положение брачными союзами. Чрезвычайно показательным примером является негативное отношение римской аристократии к женитьбе Гнея Помпея на Корнелии — дочери нобиля Метелла Сципиона. Формально недовольство римлян объяснялось этической стороной этого брака — значительной разницей в возрасте. Но мы допускаем, что в данном случае играл роль и тот факт, что Помпеи не являлся для нобилитета человеком его круга (Plut. Pomp., 55).

Высочайший престиж и моральный авторитет nobiles базировался на широкой клиентеле. Римские нобили имели клиентов не только в Риме, но и в Италии, и в провинциях. Бывшие консуляры и претории, отслужив магистратуру, становились полководцами и наместниками римских провинций. Полновластие проконсулов и пропреторов в провинциях обеспечивало им прочные связи с представителями местной знати.

Таким образом, нобилитет был особой сословной группой, своего рода социально-политической элитой римского общества. Его положение определялось комплексом составляющих. Понятие nobilitas складывалось из принципов политического лидерства, экономической влиятельности, династического и морального престижа. Совершенно правы, на наш взгляд, те исследователи, которые считают нобилитет особой замкнутой корпорацией, обладавшей неписаным преимущественным правом на консулат, осуществлявшей господство в сенате и не допускавшей в свой круг новых людей.

По крайней мере, в первой половине II в. к консулату были допущены лишь четверо homines novi: М. Порций Катон (195 г.), М. Ацилий Глабрион (191 г.), Гн. Октавий (165 г.) и Л. Муммий (146 г.). Близкий современник событий — Саллюстий — обратил внимание на то, что новые люди имели доступ в сенат, но их продвижение по политической лестнице ограничивалось претурой, т. к. они считались недостойными консульской должности (Sail. lug., 63, 7).

Оформление нобилитета имело важнейшие социально-политические последствия для Римской республики. Во-первых, хотя магистратская власть была ограничена годичностью и коллегиальностью, nobiles, проводя из года в год на консульские должности своих ставленников, по существу концентрировали власть. Занимая ведущее положение в сенате и системе исполнительной власти, они могли манипулировать мнением римского гражданства. Все эти факторы способствовали персонификации власти и в конечном счете развитию монархических тенденций. Во-вторых, выделение нобилитета обозначило гетерогенный характер сенаторского сословия и по существу определило особенности политической борьбы в Риме в период поздней Республики. Противостояние Тиберия и Гая Семпрониев Гракхов и П. Корнелия Сципиона Эмилиана Младшего, Гая Мария и Л. Корнелия Суллы, Гн. Помпея и Г. Юлия Цезаря, сенатских группировок Фульвиев и Клавдиев демонстрирует развитие в сенате и римской civitas конфликта, не связанного с сословными интересами. В-третьих, наличие у нобилитета широкой италийской и провинциальной клиентелы развивало тенденцию интеграции на территориально-державной основе.

Наряду с сенаторским к категории высших сословий относилось римское всадничество — ordo equestris. Выделение этого сословия обозначилось в середине III в., на что указывает несколько фактов: социальный статус перестал определяться службой в римской кавалерии, установился всаднический имущественный ценз, были определены и получили юридическое закрепление права, привилегии и сословные отличия. Экономическая обособленность всадничества актуализировалась с расширением римской агрессии и постепенным распространением римского империя сначала на Италию, затем на провинции. (Особенно заметным этот процесс стал после 2-й Пунической войны, что прослеживается по сообщениям Полибия (Polyb., VI, 17, 2) и Ливия (Liv., XLV, 18, 3).) Политическая обособленность — с передачей всадникам судебных полномочий в результате реформ Гракхов, бытовая — в связи с закреплением внешних отличий всаднического достоинства и принятием закона о всаднических местах в театре (194 г.).

В связи с тем что процесс оформления прав и привилегий всадничества был длительным, возникает важный вопрос, когда оно конституировалось как сословие. В исторической литературе преобладает представление о том, что отделение ordo senatorius от всадничества произошло во второй половине II в., [13]Правда, необходимо заметить, что С. И. Ковалев (С. 322), Г. Блох и Ж. Каркопино (Р. 72) делают оговорку, что всадничество окончательно отделилось от сенаторского сословия лишь при Августе, когда были установлены отдельные цензы этих сословий.
Мы, вслед за Г. Альфёльди, считаем возможным предположить, что официально статус всаднического сословия был признан в соответствии с принятым в 67 г. законом Росция — lex Roscia, который закрепил сословные привилегии всадников. По содержанию этот закон не был новым (Plut. Cic, 13). Он всего лишь восстанавливал норму, ставшую к началу I в. традиционной, но отмененную Суллой, по которой за всадниками закреплялись в цирке четырнадцать рядов, расположенных непосредственно за сенаторскими. Но для нас важно другое — римское гражданство признало справедливыми всаднические привилегии именно в соответствии с законом Росция.

В связи с анализом всадничества возникает другой важный вопрос. Античная традиция не содержит таких же четких количественных характеристик ordo equestris, как, например, сенаторского сословия. Поэтому в исторической литературе можно встретить самые различные гипотетические цифры. К. Крист считает возможным говорить о 10—20 тыс. всадников в Риме во второй половине II — начале I в. Эта цифра, встречающаяся в биографии Цицерона (Plut. Cic, 31, 1), маловероятна и доказательств в ее пользу нет. Напротив того, сообщение Плутарха о всадниках и 20 тыс. юношей, оказывавших поддержку Цицерону в 58 г., лишь запутывает вопрос о количественном составе всаднического сословия. Цифру в 20 тыс. можно принять, но это были, по всей видимости, юноши из всаднических и сенаторских фамилий, еще не имевшие официального всаднического ранга. Основательные выводы Кл. Николе, кажется, окончательно опровергают эту цифру. Мы присоединяемся к мнению ученого об ограниченном числе всадников в период поздней Республики. У нас есть относительно надежные свидетельства Аппиана о том, что от проскрипций Суллы погибло около 1600 всадников, а всего в борьбе марианцев и сулланцев — около 2600 всадников (Арр. В. С, I, 95; 103). Учитывая, что сенат потерял в это же время до 1/3 своего состава, и имея в виду сходное соотношение, можно назвать предположительную цифру всаднического сословия в 5000—8000.

Следующий вопрос, связанный ordo equestris, о степени его корпоративности. Так же как и сенаторское сословие, всадничество не было замкнутым. Принадлежность к нему не являлась жестко наследственной. Хотя формально юноши из всаднических и сенаторских семей числились всадниками (Liv., XLII, 61, 5), сословный ранг определяли цензоры. Эта процедура имела по крайней мере два основания: имущественный ценз и выполнение курульной магистратуры. Последнее давало право быть приписанным к сенаторскому сословию.

Сословие всадников пополнялось в основном за счет зажиточных представителей римского плебса и обеспеченных муниципальных римских землевладельцев. Очевидно, всадниками могли стать по протекции патрона, рекомендации влиятельного лица или в награду. Возможно, полководцы или магистраты могли возводить во всадническое достоинство. В нашем распоряжении имеется один, но очень характерный и надежный факт, позволяющий вынести твердое суждение по этому вопросу. Правда, он фиксирует ситуацию I в. — периода диктатуры Юлия Цезаря. Это — рассказ Светония о восстановлении во всадническом сословии Децима Лаберия. Лаберий был лишен всаднического достоинства за участие в состязании мимографов и выступление на сцене. Цезарь вручил ему золотой перстень, что являлось символом восстановления прав и привилегий (Suet. Iul., 39, 2). Напрашивается несомненный вывод: всадничество было довольно мобильной социальной группой.

Кл. Николе, например, выделяет среди 370 всадников (312—43 гг.) 69 новых всаднических имен муниципального происхождения. Эти данные взяты в основном из традиции Цицерона. Они позволяют говорить об определенном внутреннем соотношении различных групп ordo equestris. Но, к сожалению, у нас недостаточно данных, чтобы проследить динамику процесса. Мы можем лишь предположить, что социальная мобильность всадничества активизируется в связи с расширением зависимой от Рима территории и особенно после Союзнической войны.

Особенно важен вопрос о степени влияния всаднического сословия на римскую социально-экономическую и политическую жизнь. Высказанное еще Т. Моммзеном и долгое время существовавшее в литературе предположение о том, что всадники в отличие от сенаторов представляли торгово-денежную римскую аристократию, на сегодняшний день большинством авторов признано ошибочным. Всадники, как и сенаторы, были землевладельческим сословием. Но со временем римское законодательство оформило бытовую (194 г.), политическую (129 г.) и экономическую специфику всадничества. Особую роль в этом процессе сыграл закон Клавдия 218 г., который мы уже рассматривали. Lex Claudia предоставил всадникам возможность, активной торгово-предпринимательской деятельности вне Италии — в провинциях. Здесь это сословие стало особенно влиятельным. Всадники занимались торговлей, ростовщичеством; участвовали в откупе налогов, аренде рудников и земель. Ливий писал: «Где появляется откупщик, там либо общественное право не имеет силы, либо для союзников нет никакой свободы — ubi publicanus esset, ibi aut ius publicum vanum aut libertatem sociis nullam esse» (Liv., XLV, 18, 4).

С середины II в. присутствие всадничества ощущалось в Риме повсюду: в строительстве, благоустройстве города и пр. Большую роль представители этого сословия играли в свободных искусствах. Среди всадников были судебные ораторы, писатели, поэты, историки, грамматики, философы. Подобные занятия приносили популярность, а поэтому ценились. Ради известности некоторые всадники отказывались от почетных должностей.

Таким образом, всадники играли значительную роль в экономической жизни Рима. Но совершенно правы Г. Альфёльди и Кл. Николе, которые подчеркивали, что социальная значимость всаднического сословия определялась не столько его экономическим положением, сколько местом, которое всадничество занимало в общей функциональной структуре римского государства, иными словами, его социально-политической ролью.

Формальный доступ к римским магистратурам всадники получили в период становления сословия. После серии законов о магистратурах, принятых еще в IV в., каждый римский гражданин вне зависимости от богатства и сословной принадлежности мог претендовать на участие во власти, естественно, в порядке иерархии магистратур. Таким образом, формально всадничество было допущено к участию в исполнительной власти Римской республики. В середине II—I в. право представителей этого сословия на соискание государственных должностей не оспаривалось. Современники, по сообщению Ливия, считали всадников «рассадником сената» (Liv., XLII, 61, 5). Цицерон говорил, что «курия распахнута для людей из высших сословий» (Cic. Pro Sest., 97). Однако эти суждения во многом носят теоретический характер. Вопрос о реальных политических шансах всадников не государственно-правового, а этико-правового порядка — значительную долю успеха на выборах обеспечивал фактор влиятельности и общественного признания. Обычно всадники баллотировались в квесторы или трибуны. Исполнив магистратуру, они становились сенаторами. Кроме того, всадники, даже не занимая курульных должностей, могли оказаться среди сенаторов. Так случалось во время больших экстраординарных пополнений сената, как это было, например, при диктаторе Фабии Максиме в 216 г. (было зачислено 177 человек — Liv., XXIII, 23, 6—7), в период диктатур Суллы и Цезаря. В этом случае они получали статус сенаторов второго ранга — педариев — pedarius, которые не имели права самостоятельного голоса, но могли присоединяться к голосам других сенаторов. Но, как правило, к подобной практике прибегали редко и в обычной обстановке к ней не обращались.

Получив доступ к магистратуре, лишь немногие всадники добивались консулата, монополизированного консулярными фамилиями. Не имея устоявшегося влияния nobiles, они в лучшем случае могли достичь претуры, в худшем — оставались на положении рядовых сенаторов и вынуждены были действовать в фарватере сенаторов-нобилей. О том, насколько зависимым и несамостоятельным было положение рядовых сенаторов, Саллюстий говорил так: «Знатные люди вместе с немногими сенаторами, которых они вовлекли для поддержки своей фракции, одобряют, отвергают, постановляют все, что им угодно — homines nobiles cum paucis senatoriis, quos addi-tamenta factionis habent, quaecumque libuit probare reprehendere de-cernere, ea, uti lubido tulit, fecere» (Sail. Ep., II, 11, 6).

Безусловно, всадники стремились уравновесить влияние знатных сенаторов собственным, закрепить за собой источники богатства и могущества — право на откупа и участие в судах, реализовать политические амбиции — добиться высшей магистратуры. Вопрос о роли всаднического сословия в политических конфликтах эпохи кризиса Римской республики — один из самых сложных в историографии. Многие исследователи, начиная с Т. Моммзена, видят в событиях второй половины II — начала I в. постоянную борьбу всадников и сенаторов либо как столкновение аристократии и деловых кругов, либо как столкновение верхней и нижней части римской элиты. Вместе с тем в исследовательской литературе существует и другая точка зрения, в соответствии с которой всадническое сословие не составляло единого политического целого и не являлось противовесом сенату. Реформация Гракхов показала, что политическое напряжение между всадниками и сенатской элитой существовало. Но, по нашему мнению, конфликт развивался недолго, примерно до 100 — начала 80-х гг. После Союзнической войны и диктатуры Суллы всадничество, изначально неоднородное по своему социально-экономическому положению и политическим претензиям, еще более утратило сословно-политическое единство и не составляло единой оппозиции сенаторскому сословию. Политический компромисс всадников и сенаторов закрепил принятый в 70 г. закон Аврелия Котты — lex Aurelia. Восстановить содержание этого закона можно по сообщению Светония о том, что во время диктатуры Цезаря была проведена очередная реформа суда, менявшая прежнюю норму. По lex Iulua iudiciaria сохранялись лишь две судебные декурии — сенаторская и всадническая, а третья декурия эрарных трибунов ликвидировалась (Suet. Iul., 41, 2; ср.: Cic. Phil., I, 19; Dio Cass., XLIII, 25). В античной традиции нет прямых указаний на то, что три судебные декурии были созданы по закону Аврелия Котты, но, судя по логике политических событий, это было именно так. Зато Ливии и Плутарх с дословной соответствием говорили о том, что по lex Aurelia «суды были переданы римским всадникам» (Liv. Per., 97; Plut. Pomp., 22). Видимо, они стремились раскрыть суть событий — основной вопрос политической программы всадников был решен.

Большинство римского гражданства составлял плебс — plebs. В результате римских завоеваний в Италии и за пределами Апеннинского полуострова, активной колонизационной политики Римской республики это сословие оказалось рассеянным и значительно ослабленным. Изменение сословной ситуации — оформление привилегий нобилитета и всадничества — существенным образом изменило политическую роль плебса.

В силу основных занятий, материального положения и общественной роли римский плебс не был однородным. Сельский плебс — plebs rustica — являл собой множество мелких и средних земельных собственников, которые всегда стояли на грани разорения и нищеты. Непрерывные римские завоевания сделали этот процесс вполне ощутимым. Отрицательно влияла на материальное положение мелкого и среднего крестьянства значительная продолжительность военных походов. Крестьяне надолго отрывались от своих хозяйств и постепенно утрачивали не только навыки, но и желание трудиться на земле. Безусловно, негативные последствия для крестьянского хозяйства имело разорение Италии в ходе 2-й Пунической войны. Поступление дешевого хлеба из новых провинций, приток денег, рабов и других материальных ценностей в виде военной добычи — все эти явления лишь усиливали экономическое неравенство в римском обществе.

Тезис о массовой пауперизации мелких (и даже средних) римских собственников земли присутствует в исторической литературе со времен Саллюстия (Sail. lug., 41, 7; ср.: Арр. В. С, I, 7). Гракханские реформы были обусловлены кризисом мелкого и среднего землевладения. Свидетельства Аппиана по этому поводу более чем красноречивы (Арр. В. С, I, 9). Реформаторы рубежа II—I вв. (Л. Апулей Сатурнин, М. Ливий Друз Младший) апеллировали отчасти к интересам безземельного и малоземельного римского крестьянства.

Пауперизация крестьянства оказывала негативное влияние на социально-политическую жизнь Римской республики. Для разорившихся крестьян существовала следующая альтернатива. Они имели возможность поправить свое материальное положение, переселившись либо в колонии, либо в город. В первом случае возникавшая римская диаспора оставалась тесно связанной с метрополией, но оказывалась практически отстраненной от участия в политической жизни республики. Во втором случае крестьяне пополняли ряды plebs urbana, чаще всего оказывались на положении клиентов и жили за счет своего гражданского статуса. Они становились доминирующим элементом комиций, но их социально-политические претензии отличались от нужд и запросов той сословной группы, от которой они уже отделились — plebs rustica.

Если крестьянину удавалось сберечь хозяйство, он и в этом случае невольно и бессознательно вынужден был отступать от норм и стиля жизни, продиктованных общинной традицией; в интересах самосохранения пренебрегал идеалами экономической автаркии, переходил к товарному производству. Даже такие ревнители mos maiorum, как Марк Порций Катон Старший, призывали сограждан обогащаться.

Другой категорией плебейского сословия был городской плебс — plebs urbana. Ее составляли свободные ремесленники, мелкие торговцы, наемные рабочие и т. п. Важнейшим феноменом общественной жизни Римской республики второй половины II — начала I в. является количественный рост этой сословной группы. Социально-политические последствия этого явления имели катастрофический характер. В нашем распоряжении есть замечательный источник, позволяющий делать определенные выводы, — фрагмент из речи Цицерона «В защиту Луция Лициния Мурены» (Cic. Pro Mur., 70—71). Правда, она была произнесена в 63 г., но сам Цицерон подчеркивал, что ведет рассказ о типичной ситуации, обычной для римлян — ео quo semper usi sumus. Названный фрагмент посвящен рассуждению оратора о взаимоотношениях влиятельного римлянина и его свиты, состоявшей из представителей низшего сословия — homines tenues. Цицерон отмечал, что такие незначительные люди надеются получить от влиятельного покровителя все. При этом у них есть одна возможность заслужить милость или отблагодарить за нее: содействовать своему патрону в соискании должности. Чрезвычайно интересно замечание Цицерона о том, что подобные отношения развиваются, несмотря на законодательные запреты и сенатские постановления.

Приведенный фрагмент позволяет сделать ряд несомненных, на наш взгляд, выводов. Во-первых, узкие производственные рамки Рима не могли вместить огромную массу plebs urbana. При таких условиях значительная часть городского плебса вынуждена была вступать в клиентские отношения, что, с одной стороны, развивало социальное иждивенчество, формировало психологию паразитирования и продажности, с другой — ослабляло общинную солидарность, социальный контроль над поведением личности и в конечном счете вело к трансформации полисных устоев. Во-вторых, развитие системы клиентелы способствовало чрезвычайной индивидуализации политически активной личности и в итоге вело к деформации римской политической практики. Эта тенденция проявилась, например, в деятельности П. Корнелия Сципиона Африканского.

Наконец, численный рост plebs urbana вел к постепенной дезорганизации народного собрания и ослаблению принципов республиканского демократизма. Зависимость от политических лидеров и развившаяся практика продажи голосов делали социально-политическую позицию комиций неустойчивой и непредсказуемой.

Особую сословную группу plebs urbana представляли римские люмпен-пролетарии. Это была беднейшая часть римского городского населения. Долгое время никакой государственной программы, направленной на их обеспечение, не существовало, да и проблемы, видимо, тоже. В 80—50-е гг. Ив. в результате колоссального притока богатств в Рим путем раздачи хлеба и денег, устройства общественных обедов и игр люмпен-пролетариям был обеспечен прожиточный минимум. С конца 50-х гг., судя по ряду признаков (демографический спад, увеличение военных потерь и усиление военного напряжения, сокращение притока продовольствия из провинций), произошло общее ухудшение положения в государстве. Это сделало принятие программы, направленной на обеспечение неимущего римского гражданства, неизбежным. Гракхи первые попытались решить эту проблему (Liv. Per., 58; 60; Plut. Tib. Gr., 9; G. Gr., 5; 6; Vell., II, 2, 3; 6, 3; App. B. C., I, 910; 21; 2324).

Однако реформация Гракхов и биографии самих реформаторов отчетливо продемонстрировали, что, во-первых, римский плебс по материальному положению, социально-политическим претензиям и общественной роли был чрезвычайно неоднороден; интересы plebs urbana и plebs rustuca, римских городских пролетариев и римско-италийских мелких собственников в большинстве случаев не совпадали; во-вторых, самой конфликтной группой плебейского сословия являлись люмпен-пролетарии, недовольные не столько бедностью, сколько отсутствием законно унаследованного места в обществе.

В исследовательской литературе в связи с проблемой римского плебса давно обсуждается вопрос о демократизме римской государственной системы. В общих чертах суть дискуссии представлена Н. Н. Трухиной. Сопоставляя точку зрения Т. Моммзена о доступности власти для любого гражданина и М. Гельцера об аристократическом характере Римской республики, сама Н. Н. Трухина скорее опровергает тезис о демократическом характере римской республиканской системы, хотя и оставляет проблему открытой. Похоже, что в последнее время получает развитие точка зрения М. Гельцера, правда, не в столь полной мере. Устанавливается родственная связь большинства «демократических» реформаторов с влиятельными сенаторскими фамилиями. Пересматривается вопрос о доле участия плебеев в римской магистратуре и социально-политическое значение плебейского трибуната. Автор одной из последних работ, посвященных этой проблеме, Г. Морисен ставит под вопрос наличие «демократии» в Риме. Он, анализируя функции contio, законодательство, состав народного собрания и т. п., приходит к выводам, что единое понятие populus Romanus существовало лишь как конституционная концепция, форум был «не большим центром народной жизни», а «миром элиты», а римский народ — это политически бездеятельная и безынициативная толпа.

У нас есть достаточно выразительное свидетельство Саллюстия о социально-политической ситуации, сложившейся в Риме к началу I в. (Sail. Hist, amplior. frr., Lep., 37—39). По мнению античного автора, для римских граждан альтернатива свободы или рабства, демократизма или авторитаризма перестала быть актуальной: римский гражданин мог «быть рабом или повелевать, испытывать страх или внушать его — semiundum aut imperitandum, habendus metus est aut faciundus».

Из числа римского гражданства была исключена огромная масса населения — рабы, до начала I в. италийские союзники и провинциалы. В количественном отношении они составляли большинство населения, объединенного imperium Romanum. Точное количество рабов в Риме неизвестно. Но, судя по данным источников, в конце III — начале II в. оно было очень велико. В 209 г. из Тарента поступило 30 тыс. (Liv., XXVII, 16, 7), в 204 г. — 8 тыс. из Африки (Liv., XXIX, 29, 3), в 177 г. — около 5,5 тыс. из Истрии (Liv., XLI, 11, 8), в 174 г. — 80 тыс. вместе с убитыми из Сардинии (Liv., XLI, 28, 8), в 167 г. — 150 тыс. из Эпира (Polyb., XXX, 15; Liv., XLV, 34, 5), в 146 г. — 50 тыс. из Карфагена (Арр. Lib., 130). Таким образом, только в результате 2-й и 3-й Пунических войн в Риме оказалось около 300 тыс. рабов, что составило приблизительно 1/3 гражданского населения всей Италии. Процесс этот продолжался и позднее. По подсчетам К. Криста, со времени Ганнибала до Августа число рабов в Италии увеличилось от 600 тыс. до 3 млн.

В исследовательской литературе проблемы, связанные с определением социального статуса рабов, решаются очень неоднозначно. В одних исследованиях рабы определены как класс, в других — класс-сословие, в третьих — негражданская страта. В нашей работе мы не будем касаться этого специфического вопроса. Нас интересует более всего один аспект — насколько рабы были интегрированы в римское общество и какую роль они играли в процессе интеграции.

Римские рабы не были гомогенной группой. Они имели самое различное экономическое положение, но их правовой статус маскировал эту разницу: раб был лишен экономических, социальных, политических прав, всего, что определяет личность. Таким образом, формально огромные массы рабов не были интегрированы в римско-италийскую социальную структуру. Но практически рабство самым непосредственным образом касалось социально-экономической и даже политической жизни Рима и, на наш взгляд, отрицательно влияло на эволюцию римского общества. Рабовладение было не просто одним из общественно-политических институтов, оно формировало среду, в которой проходила жизнь каждого римлянина. Оно вырабатывало авторитарный стиль управления хозяйством, общественных и семейных отношений, в конечном счете развращало общественную психологию и способствовало формированию идеологии политического абсолютизма.

Римская социальная практика предполагала способ общественной интеграции рабов — прежде всего через систему вольноотпущенничества. Однако она была очень ограниченной. Во-первых, вольноотпущенники не получали полных гражданских прав; во-вторых, находились в зависимости от своего патрона — бывшего хозяина (вплоть до времени Августа государство не вмешивалось в эти отношения). Тем не менее статус вольноотпущенника был чрезвычайно притягательным для рабов. Он открывал им путь в римское гражданское общество. Как правило, отпущенники становились дельцами, торговцами или ростовщиками. Однако многие предпочитали приобрести землю, добиться богатства земледельческим трудом, что позднее могло обеспечить высокое общественное положение их сыновьям. В начале I в. в результате военной реформы, связанной с именем Гая Мария, для вольноотпущенников стала доступна военная служба (Liv. Per., 74). Это также открывало им путь к полноценному статусу римского гражданина.

Между рабством и свободой кроме вольноотпущенничества был еще целый спектр состояний с различным социальным статусом и объемом прав. Это италийские союзники и провинциалы — бесправные перед коллективом римских граждан и каждым римлянином в отдельности. При довольно активных деловых и политических контактах этой группы населения с Римом особенно актуальным становилось достижение ею прав римского гражданства. Вслед за П. А. Брантом и Г. Альфёльди мы хотим подчеркнуть, что выдвигаемое италиками и отчасти провинциалами требование равных гражданских прав и развивавшаяся на этом основании борьба не имели социально-политического характера. Суть конфликта составляла в удовлетворении сословных интересов и уравнении сословных возможностей. Таким образом, борьба италиков и провинциалов была отражением противостояния римской общины и формировавшегося территориального государства, выражала развитие державного принципа.

Проблема была обозначена Гракхами и позднее Ливием Друзом Младшим, но до начала I в. интеграция жителей Италии и провинций в римское общество мало заметна. Важные результаты в решении этой проблемы были достигнуты в ходе Союзнической войны, а с 84 г. по постановлению сената все италики, получившие права римского гражданства, стали распределяться по всем римским трибам (Liv. Per., 84). «Новые граждане» стремились быть римлянами во всех отношениях. Это способствовало унификации образа жизни на всей территории формировавшейся римской империи, хотя в провинциях и сохранялось своеобразие.

Таким образом, с конца III в. сложились условия и постепенно активизировалась территориальная и социальная мобильность римского — италийского населения. Это вызвало важнейшие социокультурные трансформации. Римское гражданство оказалось раздробленным. Спектр сословий и статусов с разными интересами, разным объемом прав и обязанностей, в разной степени интегрированных в римское общество, расширился. В свою очередь, эти явления привели к ослаблению принципов римского государственно-политического республиканизма и демократизма, усилению значения политического лидерства и в конечном итоге стали основанием для дезорганизации римской республиканской системы и перехода от республики к империи.

Хорошо известно, что для римского республиканского правосознания была характерна концепция коллективной ответственности за государство и государственные дела. Истоки подобных представлений чрезвычайно архаичны и могут быть обнаружены в римской протогосударственной древности, когда в качестве основной и единственно возможной социально-административной единицы выступало сообщество (община) в целом, а личность была составной частью этого единого социального организма. В основе республиканской концепции легитимности власти лежали две основные идеи. Первая состояла в том, что республика — гармоничный мир, общее дело всего римского народа — res publica… est res populi (Cic. De rep., I, 39); вторая — что власть имеет отцовский (патерналистский) характер; ее законность, правильность и совершенство закреплены не столько правом, сколько древностью политической традиции, обычая, государственных институтов, совокупностью моральных обязательств. Подобное отношение к публичной власти и государству было отражением органичного глубинного единства каждого римлянина и всего римского гражданства. Участие в общественной и государственной жизни (res publica) было важнейшей качественной характеристикой каждого римского гражданина. Его жизненный путь — cursus honorum — отмечался военными кампаниями, успехами на государственной службе и был предметом гордости. Избрание на магистратскую должность означало признание достоинства — dignitas римского гражданина и считалось почетным долгом.

Высшими носителями власти в Римской республике выступали сенат и римский народ (Cic. De rep., II, 42; 62; Sail. Cat., 9, 1; Ер., II, 5; 10). Сенат без собрания и собрание без сената воспринимались как одинаково ненормальные явления. Их нераздельность отразилась в общей законодательной формуле — Senatus populusque Romanus. Народное одобрение было обязательным условием легитимности любого государственного события.

Властные функции сената не были юридически закреплены и опирались главным образом на представления о его auctoritas, на верность традиции — mos maiorum и на совокупность взаимных моральных обязательств — pietas. Это было закреплено законом Овиния, который обязал цензоров выбирать лучших из всех магистратов (Fest., Р. 246). Сенатские постановления — senatus consulta — с формально-правовой точки зрения являлись не юридической нормой, а простыми рекомендациями. Кроме того, коллеги магистрата — автора relatio — с равной или высшей властью (per или maior potestas) могли воспользоваться своим правом коллегиальной интерцессии и отменить предложение. Не случайно начиная с середины IV в. сенат стремился поставить деятельность должностных лиц под свой контроль и закрепить это положение: в 339 г. по закону Публилия Филона предлагаемый народному собранию законопроект должен был предварительно получить сенатское одобрение (Liv., VIII, 12,15). По закону Гн. Мения этот же порядок устанавливался и при выборе должностных лиц. Дата принятия закона неизвестна, однако, следуя логике событий, это произошло, скорее всего, в консульство Гнея Мения в 338 г. (Liv., VIII, 13, 1). Показательной является история принятия закона Аппия Клавдия 312 г. о введении в число сенаторов сыновей вольноотпущенников. Сенат не имел возможности оказать этому противодействия. Но еще более показателен тот факт, что консулы следующего года не признали нового состава сената и созвали его по старым спискам (Liv., IX, 30, 1-2). Однако в целом авторитет сената был так велик, что римляне мало сомневались в правомочности его решений. Это делало власть сената подлинной властью (Sail. Ер., II, 10).

Власть исполнительного лица — римского магистрата — рассматривалась как общественная обязанность гражданина, от которой он не мог уклониться, обязанность, возлагаемая народом в интересах res publica (Sail. Ep., II, 7; I, 5). В чрезвычайных обстоятельствах это выражалось формулой — videant consules, ne quid detrimenti respublica capiat.

Подобные представления о власти и структуре власти позволяют говорить об изначальной слабости принципов республиканизма и демократизма в Риме. Значение обычая было больше, чем закона; идея правотворчества не была распространена; нерушимость старины была общим лозунгом всех субъектов правления; новые явления политической жизни подводились под старые формулы.

С развитием территориальной и социальной мобильности римского гражданства идея республиканизма — коллективной ответственности за состояние государства — оказалась значительно ослабленной. Обнаружилось постепенное ослабление демократических основ традиционной системы управления, возникли новые обоснования легитимности публичной власти. Современниками это воспринималось как падение самой республики. Луцилий в своих сатирах, написанных около 130—102 гг., рассказывал о совете богов по поводу «крайнего людского положенья: как спасти народ и Рим, чтоб могли они доле существовать…» (пер. М. Л. Гаспарова — Lucil. Sat., I, 4—5). Младший современник Луцилия — Варрон — рассматривал положение дел в государстве как «всемирное безумие» (пер. М. Л. Гаспарова — Varr. Sat. Eum., 117—118). Позднее Цицерон, разрабатывая римскую государственно-правовую теорию, говорил о государстве, доставшемся его поколению в наследство, как о картине, потускневшей от времени (Cic. De rep., VI, 1, 2). Эти оценки современников были унаследованы поздней римской историографией. Веллей Патеркул писал о постепенной деформации римских республиканских принципов начиная со 146 г., когда, по его мнению, «старый порядок был оставлен, внедрен новый; община обратилась от бодрствования к дреме, от военных дел к удовольствиям, от трудов — к праздности — uetus disciplina deserta, noua inducta; in somnum a uigiliis, ab armis ad uoluptates, a negotiis in otium conuersa ciuitas» (Vell., II, 1, 1).

Теоретическим воплощением принципа демократизма Римской республики было народное собрание (Polyb., VI, 14). Правда, изначально этот принцип имел декларативный характер, был ограничен системой, организацией и компетенцией компций. В Риме существовало несколько видов собраний: comitia tributa, comitia centuriata и concilia plebis, что, безусловно, снижало эффективность их работы. Другим фактором, ограничивавшим демократизм народного собрания, можно считать отсутствие строгой и разработанной системы представительства в comitia: оно было произвольным и зависело исключительно от активности самих граждан. При этом важно подчеркнуть следующую особенность римских народных собраний: даже в наиболее демократичных трибутных комициях — conciliae plebis — не было равной подачи голосов. Наиболее радикальный социальный элемент — римский плебс — распределялся лишь по 4-м городским трибам из 35. При условии, что каждая триба имела один консолидированный голос, римский плебс, следовательно, получал лишь 4 голоса. Еще менее демократичными в плане представительства были центуриатные комиции, поскольку они формировались по имущественному принципу. Наконец, суверенитет народного собрания ограничивался отсутствием законодательной инициативы и права обсуждения государственных дел на comitia, хотя следует отметить, что на contiones и всякого рода неформальных собраниях такая возможность была. Что касается выборов, то теоретически возможность свободного волеизъявления существовала, поскольку, как правило, кандидатов на должности было больше, чем свободных мест, и при определенной конкуренции можно было заявить о своих претензиях и политических предпочтениях. Кроме того, в 139 г. законом Габиния было введено тайное голосование (Cic. De leg., III, 35; Lael., 41; De leg. agr., II, 4). Однако на практике выборы были далеко не всегда свободными. Яркие примеры — неудача Гракхов при повторном выдвижении своих кандидатур, выборы Гая Мария, продиктованные внешней опасностью, Суллы или Цезаря, осуществленные под давлением их армий.

«Рассеяние» римского гражданства за пределы померия, усиление имущественных диспропорций в его среде, развитие внутри- и межсословной мобильности еще более снижали демократизм римских comitia. Участие в комициях италиков — мигрантов, переселившихся в Рим после Союзнической войны, после диктатуры Суллы de facto неограниченное, усугубляло маргинальную психологию римского плебса, делало представительство и авторитетность народного собрания еще более сомнительными. Вырванные из системы традиционных общественных связей и не интегрированные в новую социальную среду, переселенцы были удобным объектом политических манипуляций. Симптоматичны слова Ливия, относящиеся еще к концу III в.: «Такова природа толпы: она или рабски пресмыкается, или гордо властвует; свободы, которая позволяет жить и действовать умеренно, она не знает; и всегда есть люди, в силу своих прихотей готовые разжечь ярость, которые подстрекают души, жадные до казней, к кровопролитию и неограниченной резне — еа natura multitudinis est: aut seruit humiliter aut superbe dominatur; libertatem, quae media est, nee struere modice nee habere sciunt; et non ferme desunt irarum indulgentes ministri, qui auidos atque intemperantes suppliciorum animos ad sanguinem et caedes inritent» (Liv., XXIV, 25, 8—9). Характерное определение народному собранию дал в 131 г. Публий Сципион Эмилиан, назвав его собранием тех, кому Италия — мачеха (Vell., II, 4, 4). Неустойчивость социально-политической позиции comitia демонстрируют события 122 г. и отношение народного собрания к демагогическим инициативам Ливия Друза — противника Гая Гракха (Plut. G. Gr., 8—9; Арр. В. С, I, 23). Этот фактор использовал, по-видимому, и Ливии Друз Младший в 91 г. (Liv. Per., 71; Арр. В. С, I, 35). Веллей Патеркул подчеркивал, что предложения Друза в пользу плебса были своего рода приманкой, чтобы «соблазнив толпу меньшим, добиться большего» (Vell., II, 13, 2).

Для народного собрания второй половины II — начала I в. были характерны люмпенизация, коррупция, случайность состава и другие кризисные явления. Некогда воплощавшие законодательную власть и исполнительную волю всего римского народа comitia утратили свою роль. Наши наблюдения подкрепляются свидетельствами современников. Луцилий так описывал римский форум: «Ныне с утра и до ночи и в праздничный день и в обычный целый день напролет все, кто знатен и все, кто не знатен, бродят по форуму взад и вперед, ни на шаг не уходят, все единой заботой полны и единым стараньем — если болтать, то с оглядкою, если бороться — коварно, льстить — так взапуски льстить, и все притворяясь хорошим, строить подвохи — да так, словно каждый каждому недруг» (пер. М. Грабарь-Пассек — Lucil. Ex lib. incogn., 5). Варрон давал еще более резкую характеристику: «Где были народные собрания, ныне торг… Повелений законов не слушают, всюду бурлит лишь “дай” и “на”» (Varr. Sat. Men., 497—498). В подобной ситуации доминирующим в comitia неизбежно становилось мнение сената как наиболее консолидированной в социально-политическом отношении сословной группы. Но опаснее было то, что обозначился процесс перерождения всевластия римского народа во власть политических лидеров, руководивших народным собранием, которые благодаря манипуляции народными решениями заявляли о себе как о защитниках и представителях интересов народа. Если на их стороне оказывалась реальная сила (армия), они могли монополизировать в свою пользу верховные права народа.

Важную роль в развитии принципов римского демократизма был призван играть народный трибунат. Эта магистратура возникла как орган демократической исполнительной власти, противопоставленный аристократическому сенату и консульской магистратуре. Власть трибунов — tribunitia potestas — с ее правом вмешательства в деятельность любого должностного лица (кроме диктатора) и личной неприкосновенностью была столь значительна, что могла бы стать основой для развития римского республиканского демократизма. Но в самой коллегии трибунов этот принцип не был полностью осуществлен. Tribunitia potestas ограничивалась годичным сроком, границами померия и отчасти правом коллегиальной интерцессии. Кроме того, некоторые современные исследователи считают возможным говорить о распространение на трибунат запрета итерации, аргументируя свои выводы сообщением Аппиана (Арр. В. С, 1, 14). Заметим, Аппиан не был знатоком римской конституции и, видимо, не учитывал, что в описываемой им ситуации сенат просто мог манипулировать мнением народного собрания. Из более ранних сообщений Ливия мы узнаем, что в 458 г. в ответ на расширение состава трибуната до 10 человек патриции потребовали наложить запрет на вторичное переизбрание одних и тех же трибунов. Но уже в следующем году трибуны были переизбраны и, по-видимому, это условие никогда не соблюдалось (Liv., III, 30; 31; IV, 12; VI, 35; 36; 42). Официальные решения о запрете вторичного домогательства одной и той же магистратуры (постановление Генуция 342 г. и закон Виллия 180 г.) против трибунов либо не действовали, либо нарушались так часто, что de facto сделали итерацию трибунов возможной (Liv., IX, 41; X, 16; 22; XXIV, 9; Plut. Marc, 12—13, 23). Наконец, в 131 г. по lex Papiria повторные выборы народных трибунов были разрешены, и более их никто (даже Сулла) не запрещал.

Усиление социальной мобильности римского гражданства и маргинальности городского населения Рима неизбежно должны были ослаблять и эффективность народного трибуната. В целом во II — начале I в. народные трибуны еще сохраняли свои самостоятельные позиции и реальную силу. Известно, например, что народный трибун 160 г. Гней Тремеллий пытался противодействовать великому понтифику, за что был наказан штрафом (Liv. Per., 47), а народные трибуны 152—151 гг. даже заключили консулов в тюрьму за чрезвычайно суровые условия воинского набора (Liv. Per., 48), сходная ситуация повторилась в 138—137 гг. (Liv. Per., 55). Примером независимости и самостоятельности народных трибунов может быть деятельность братьев Гракхов (Liv. Per., 58, 60); Гая Меммия, возглавившего в 111 г. оппозицию сенату в вопросе об объявлении войны Югурте (Sail. lug., 27; Cic. Brut., 136) и затем инициировавшего ряд антикоррупционных процессов; Гая Мамилия Лиметана, по настоянию которого была создана комиссия для расследования связей римской сенатской аристократии с Югуртой (Sail. lug., 40—41). Трибунскими инициативами были lex agraria 111 г., lex Domitia, передавший в 104 г. право выбора жрецов народному собранию (Vell., II, 12, 3), судебный закон Главции 103 г., lex Apuleia de maiestate. Во время Союзнической и гражданских войн, когда усилилось давление не только на римское гражданство, но и на государственную власть, трибунская активность постепенно (особенно после диктатуры Суллы) стала ослабевать. Такие политические лидеры, как Марий, Цинна, отчасти — Помпеи и Красе, но особенно Цезарь, подчиняя себе трибунов, во многом взяли их функции на себя. Опираясь на традиции tribunitia potestas, они получили возможность не только использовать поддержку римского плебса, но через комиции противопоставить свою волю сенату.

Параллельно с обозначенной нами тенденцией развивалась другая. Среди народных трибунов все чаще стали появляться лидеры, которые действовали не в интересах плебейского большинства, а исходя либо из интересов сената, либо из собственных. Среди них можно назвать Марка Октавия, народного трибуна 133 г., действия которого были признаны осуществленными во вред народу (Liv. Per., 58; Plut. Tib. Gr., 11; Vell., II, 2, 3; App. В. С, I, 12). Безусловно, просенатские позиции занимали Луций Сатуреи, который, по сообщению Плутарха, в 133 г. убил Тиберия Гракха (Plut. Tib. Gr., 19; ср.: App. В. С, 1,16), и Ливии Друз, выступивший в 122 г. с демагогической программой, скомпрометировавшей реформы Гая Гракха. По мнению Веллея Патеркула, в интересах сената действовал также Ливии Друз Младший в 91 г. (Liv. Per., 70; Vell., II, 13, 2). Начиная с Сатурнина, трибуна 103 и 100 гг. (Liv. Per., 69; App. В. С, I, 29), в деятельности некоторых народных трибунов четко обозначилась тенденция действовать в фарватере наиболее влиятельных политических лидеров. В 49—44 гг. большинство известных нам трибунициев (20) были на стороне Цезаря. При этом изменились средства политической борьбы: народные трибуны стали опираться не столько на поддержку народного собрания, сколько на право коллегиальной интерцессии. В связи с этим народный трибунат постепенно начал утрачивать свою конструктивность. Для амбициозных, начинавших политическую карьеру людей он стал важным средством дальнейшего продвижения по политической лестнице.

Воплощением римской государственности, римских традиций, основных жизненных принципов и идеалов был сенат (Polyb., VI, 15). Об этом свидетельствует обычное согласование терминов patres-senatores, представления о генеалогической исключительности и связанной с этим харизматической одаренности наиболее ярких представителей сената (например, о Публии Корнелии Сципионе Африканском Старшем). Кроме того, авторитет сената опирался на его особое влияние в сакральной сфере. Тезис Д. В. Дождева о «способности сената консультироваться с богами» кажется нам не вполне корректным. Можно говорить о том, что основные вопросы религиозной жизни решал сенат. Во-первых, это вся материальная сторона культа; во-вторых, во всех сколько-нибудь серьезных вопросах магистрат обращался к сенату хотя бы, чтобы не брать ответственность на себя. Наконец, следует учесть и тот факт, что членами сената осуществлялось представительство перед богами. Хотя, строго говоря, это была функция магистрата. Но магистрат, как правило, был сенатором.

Потрясающий пример авторитета сената — события 216 г. Когда после поражения при Каннах Ганнибал предложил выкупить пленных римлян за деньги, и их родственники были согласны на собственные средства это сделать, сенат не разрешил, и предложение Ганнибала было отклонено (Liv., XXII, 58—61).

О значительной роли сената в жизни Рима свидетельствует тщательность, с которой подбирался его состав. В «древнеримскую номенклатуру» входили лишь высшие должностные лица (консулы, преторы и т. п.). Список сенаторов — album senatorum — через каждые 5 лет пересматривался цензорами. Имена вносились в строгом порядке в зависимости от ранга. Во время ценза цензор мог обойти имя того или иного сенатора в списке за уголовное преступление, моральный проступок или по причине низкого происхождения. Однако такие случаи были редкими и немногочисленными. Так, в 194 г. из списка были исключены три человека, не отправлявшие курульных должностей (Liv., XXXIV, 44, 4); в 184 г. — 7 человек (Liv., XXXIX, 42, 5; Plut. Cato Maior, 17; Flam., 18; ср.: Cic. De sen., 42; Val. Max., II, 9, 3). Самым заметным в этом отношении было цензорство Луция Цецилия Метелла и Гнея Домиция Агенобарба в 120—115 гг., которые исключили из списка сразу 32 человека (Liv. Per., 62).

Притом что народное собрание созывалось редко, магистраты сменялись ежегодно, сенат являлся постоянно действовавшим высшим учреждением республики, хотя формально считался совещательным органом при магистратах. Круг его прав и обязанностей был очень широким. В полномочия республиканского сената входили: казна, крупные общественные работы, внутренняя и внешняя политика, армия, безопасность государства, религия. Республиканский сенат имел фактическое право обсуждать любой поставленный перед ним вопрос, и любой сенатор мог выступить по любому поводу на любом заседании.

Сенат был иерархичной структурой, социально неоднородной. Цензоры всякий раз, составляя список — album senatorum, устанавливали строгую последовательность голосов в сенате. Возглавлял список принцепс сената. Сам термин «princeps» означал «занимающий первое место». Фест производил этот термин от «primum coepisse», т. е. «начать первым (говорить)» (Fest., P. 62). Думается, что первенствующее положение определялось не только последовательностью выступления принцепсов в сенате, но и их личным авторитетом. Известно, что многие из них занимали особое место в сакральной жизни Рима, выделялись квалификацией и компетентностью в юриспруденции и знании традиций. Так, например, Марк Эмилий Лепид, который шесть раз избирался принцепсом сената, безусловно, входил в число влиятельнейших сенаторов: прошел все ступени политической карьеры, был участником важнейших римских посольств, понтификом, цензором (Liv., XXXI, 2, 3; 18, 12; XXXII, 7, 15; XL, 42, 12; 45, 6; 51, 1; XLI, 27, 1; XLIII, 15, 6; Per., 39; 46; 48).

За принцепсами следовали бывшие диктаторы, затем — по порядку цензоры, консулы, преторы, эдилы, наконец, — народные трибуны. В каждой категории сначала слово предоставлялось патрициям, затем плебеям с учетом давности занятия магистратур. Естественно, что при такой организационной структуре мнение «первых сенаторов» влияло на позицию остальных. Этот принцип часто использовался для обструкции того или иного предложения. Кроме того, существовал еще один прием, позволявший «первым сенаторам» по существу монополизировать сенат: выступавшего в сенате обычно не прерывали. Поскольку «младшие» сенаторы имели возможность высказываться последними, у них часто не оставалось шансов заявить о своей позиции, и они лишь участвовали в голосовании. В условиях возникших во II — начале I в. социальных диспропорций неоднородность сената обозначилась более отчетливо, а вместе с этим определилось и расхождение политических интересов различных сословных групп, составлявших сенат.

«Старшие сенаторы» — сенатское меньшинство — было и генетически и экономически связано с римским нобилитетом и уже в начале II в. находилось под его определяющим влиянием. Об этом красноречиво говорит процесс 187 г. над Публием Корнелием Сципионом и его братом Луцием. Видимо, авторитет Сципионов был настолько подавляющим, что это вызывало возмущение рядовых сенаторов. Реальным инициатором процесса был Марк Порций Катон: таким было римское общественное мнение, на которое ссылался Ливии (Liv., XXXVIII, 54, 1; ср.: Polyb., XXIII, 14, 7—10; Plut. Cato Maior, 15). Осуществляли инициативу Катона трибуны. Разбирательство проходило вне сената в народном собрании. «Сенатское меньшинство» защищало и оказывало поддержку своему лидеру (Polyb., XXIII, 14; Diod., XXIX, 21; Liv., XXXVIII, 50, 460; Арр. Syr., 40).

Таким образом, процесс над Сципионами продемонстрировал, с одной стороны, засилье нобилитета в сенате, с другой — наличие в сенате различных сенатских группировок и расхождение их политических позиций и интересов. В связи с событиями 187 г. важен еще один вывод. Закончился период господства по крайней мере одной нобилитарной группировки и начался период смены элит. Этот процесс развивался на основе развернувшейся борьбы сенатского меньшинства за достижение монопольного права на высшие (консульские) магистратуры, соответственно — на получение провинций и доходов с них. Отдельные группировки интриговали друг против друга, общегосударственные интересы отошли на второй план.

Большинство римского сената составляли люди, о которых источники почти ничего не говорят. О них можно судить, правда, с чрезвычайной осторожностью, по относительно известным персонажам, которые выделились из общей массы рядовых сенаторов в силу своего общественно-политического динамизма, т. е. являли своего рода исключение. Судя по отношению античной традиции к сенатскому большинству, его идеологические, нравственно-психологические и социально-политические установки определялись традиционными понятиями: mos maiorum, pietas, virtus (Polyb., VI, 54;

Cic. De rep., V, 1). Ориентация на традицию и существовавшую норму позволяла «старшим сенаторам» манипулировать мнением большинства, что в конечном итоге оборачивалось пассивностью последнего. Активность отдельных его представителей, напротив, трактовалась римским общественным мнением как проявление хищничества, эгоизма и вызывала отрицательное отношение римского гражданства. В целом сенатскому большинству были свойственны консерватизм и традиционализм.

Римский сенат не был однородным и в политическом отношении. Можно заметить, что с начала II в. он постепенно стал распадаться на несколько политических групп: «консерваторов», выступавших за укрепление существовавшего положения и против каких-либо изменений в государстве; «умеренных», предлагавших реформы, в основном не затрагивавшие основ римской civitas; «радикалов», выступавших за аграрную реформу, постепенную трансформацию административно-управленческой системы, наиболее последовательную интеграцию римско-италийского населения. Каждую группу возглавляли бесспорные лидеры, вошедшие в историю и современную исследовательскую литературу как вожди оптиматов (консерваторы) и популяров (демократы и реформаторы). В исторической литературе политическая активизация сената (особенно с середины II в.) связывается с формированием римских политических партий. Несмотря на давний интерес исследователей, эта проблема не имеет удовлетворительного решения. Существует три принципиально отличные схемы деления сената по партийному принципу. Первая — «двухпартийная» — делит сенат на оптиматов (аристократов) и популяров (демократов). Вторая — «многопартийная» — предлагает деление либо на личные партии политически активных лидеров, либо на династические (родовые) партии, формировавшиеся на основе родственных отношении. Третья — «трехпартийная» — выделяет мелкоплебейскую демократию (популяров), сенатскую олигархию (оптиматов) и партию центра (boni), объединявшую всех недовольных монопольным положением оптиматов и радикализмом популяров.

Проблема римских партий сложна, аргументы историков запутанны, и мы не будем касаться этого специфического вопроса. Отметим лишь главное: основой партийного деления и партийной борьбы исследователи считают конфликт политических интересов, принимая, на наш взгляд, следствие за причину. По нашему мнению, в основе политической борьбы, разворачивавшейся в римском сенате, лежали более глубокие — социальные различия. И не так уж неправы С. Л. Утченко (отчасти), А. Б. Егоров, Хр. Мейер и др., которые подвергли сомнению наличие в Риме оформленных партий. В условиях территориальной и социальной мобильности римско-италийского населения, образования внутри сословий различных статусных групп, ослабления традиционных общественных связей внутри гражданского коллектива и т. п. можно говорить о возможности и наличии политической борьбы, о формировании определенных типов политически активных граждан, но об отсутствии политических организаций.

После того как римляне приступили к регулярной эксплуатации италийской и провинциальной периферии, перед римским сенатом встали две задачи: во-первых, каким образом интегрировать завоеванные территории и население, и, во-вторых, как организовать управление и эксплуатацию объединенных под imperium Romanum народов и государств. Римский сенат не понял существа первой задачи и потому не смог решить вторую: одни сенаторы выступали за сохранение системы вассальных царств и свободных, но зависимых от Рима общин, другие стремились к более полному и прямому контролю над подчиненными территориями путем организации провинций и постепенного формирования территориальной державы. Показательна в этом отношении борьба, развернувшаяся в сенате между Марком Порцием Катоном и Публием Корнелием Сципионом Назикой по вопросу о 3-й Пунической войне и разрушении Карфагена (Liv. Per., 48—49).

Борьба сословных интересов и отсутствие четкой концепции государственного развития ослабляли власть римского сената и дестабилизировали ситуацию в Римской республике.

Говоря о римском сенате, следует иметь в виду не только его институциональные формы, т. е. конституционно-правовой статус, структуру и компетенцию, но и так называемый человеческий фактор, т. е. людей с их индивидуальными характерами, особенностями поведения и интересами. Именно второй аспект во многом определял отношение римского общества к сенату. Во II-1 вв. современников особенно поражали и раздражали стремление некоторых сенаторов к роскоши, расточительству и разврату, желание быстрого обогащения, взяточничество и казнокрадство. Луцилий ставил знак равенства между тем, «кто к власти и к корысти ломится» (пер. Е. Рабинович — Lucil. Sat., XXVII, 29). В своих сатирах он обвинял представителей нобилитета (Луция Котту — консула 144 г., Кв. Муция Сцеволу — наместника Азии в 120 г.) в алчности и беспринципности (Lucil. Sat., II; XI, 10). Позднее, выражая, по-видимому, распространенное в римском обществе мнение о сенаторах — нобилях, Саллюстий писал, что «цари и свободные народы платят дань нескольким знатным людям, …одним и тем же достались и высшая слава и огромные богатства, …это люди в высшей степени преступные, с окровавленными руками, неимоверной алчности, зловреднейшие и вместе с тем надменнейшие, которым верность, честь, преданность, вообще честное и бесчестное — все служит для стяжания — reges et populos liberos paucis nobilibus vectigal pendere… penes eosdem et summam gloriam et maxumas divitias esse… homines sceleratissumi, cruentis manibus, immani avaritia, nocentissumi et idem superbissumi, quibus fides decus pietas, postremo honesta atque inhonesta omnia quaestui sunt» (Sail. lug., 31, 9; 12).

Сам механизм формирования сенатского корпуса имел изначальный изъян, когда при выборах эдилов предпочтение отдавалось наиболее предприимчивым, а порой циничным людям. Сулла, добиваясь претуры и не получив ее, ссылался на то, что толпа хотела видеть его эдилом (Plut. Sulla, 5).

Кроме того, в римском сознании политика, общественное положение и материальное обеспечение никогда не разделялись. Даже Цицерон считал допустимым обогащение в результате политической деятельности.

Сенат становился падким не только на деньги, но и на лесть. У Полибия есть подробный рассказ о том, как вифинский царь Пруссии II прибыл в 167—166 гг. в Рим. С бритой головой, в одежде отпущенника он упал перед сенаторами на колени и обратился к ним как к «богам-спасителям», за что и получил благоприятный ответ (Polyb., XXX, 18,1; ср.: Liv., XLV, 44, 20; Diod., XXXI, 15; Арр. Mithr., 2). Античная традиция сообщает о том, что послы Птолемея, Родоса, Евмена и Аттала обращались к сенату с подчеркнутым трепетом, а Тимарх — посол Антиоха — подкреплял лесть золотом. За всем этим, безусловно, выступает особое отношение глав завоеванных римлянами государств к римскому сенату. Но со стороны самих сенаторов, бесспорно, обнаруживается аристократическая спесь.

Вообще сенат пытался бороться с проявлениями негативных тенденций. В 169 г. законом Вокония, принятие которого поддержал Марк Порций Катон, запрещалось наследование крупных имуществ женщинами, что должно было приостановить концентрацию собственности (Cic. In Verr. II., I, 42, 7; Liv. Per., 41). Закон, по-видимому, не достиг цели. В 115 г. был принят закон о роскоши. Однако и его Луцилий назвал «тщетным» (Lucil. Sat., XIII, 1). Был принят закон о запрете подкупа избирателей (Liv. Per., 47). В 149 г. по предложению Луция Кальпурния Писона была учреждена постоянная комиссия сенаторов — questio ordinaria для рассмотрения жалоб на вымогательства римских провинциальных наместников. Постоянно проводились процессы о злоупотреблениях в провинциях; накладывались повышенные налоги на предметы роскоши (Liv., XXXIV, 44, 1—3). Однако все это были лишь паллиативные меры, которые в условиях развивавшейся борьбы за консулат (следовательно, за участие в управлении провинциями и в распределении провинциальных богатств) не могли остановить развивавшихся негативных тенденций.

Чрезвычайно показательны в этом отношении события Югуртинской войны (111—105 гг.). Они продемонстрировали, что в сенате общественные интересы были принесены в жертву частным (Sail. lug., 25, 3). По свидетельству современников, при обсуждении дел часто побеждала та сторона, которая истине предпочитала деньги; те же, кому справедливость была дороже богатства, оказывались в меньшинстве (Sail. lug., 15, 2, 3; 16, 1, 5; 27, 1). Дважды во время Югуртинской войны заключался, по определению Саллюстия, «позорный мир», купленный взятками (Sail. lug., 29,1; 38,1; ср.: Liv. Per., 64). Необыкновенно метко охарактеризовал ситуацию в римском сенате и обществе сам Югуртой. Удаляясь из Рима, после того как при помощи лжесвидетельства и подкупа ему удалось оправдаться перед римлянами, он произнес: «Продажный город, обреченный на скорую гибель, если только найдет себе покупателя! — urbem venalem et mature perituram, si emptorem invenerit» (Sail. lug., 35, 10; ср.: Liv. Per., 64).

В обстановке продажности и своекорыстия сенаторы все чаще прибегали к нарушению установленной нормы и закона, а сенат отходил от политической традиции, которая, по существу, лежала в основе его власти. Такая практика получила закрепление созданием в 149—144 гг. четырех постоянных сенаторских судебных комиссий — quaestiones perpetua. В результате судебные разбирательства по делам сенаторов стали внутренним делом сената. Таким образом, сенаторы получили возможность действовать произвольно, опираясь на ситуацию и личный авторитет. Именно так развивались события в 133 г., когда верховный понтифик П. Сципион Назика по собственной инициативе, не имея на то законного постановления, организовал расправу над Тиберием Гракхом (Liv. Per., 58; Plut. Tib. Gr., 19; Vell., II, 3,12; App. В. С, 1,1617).

Аппиан обращал особое внимание на тот факт, что сенат не использовал в этой ситуации законную практику, и подчеркивал, что, таким образом, именно сенат впервые нарушил принцип трибунской неприкосновенности и создал опасный для республики исторический прецедент (Арр. В. С, I, 16; 17)

Явления, постепенно развивавшиеся в сенате: его раздробленность на политические фракции, засилье и произвол нобилитета, когда решение важных вопросов было предрешено, а дебаты выливались в побоища, — неизбежно должны были вызвать абсентеизм части сенаторов. Тенденция, наметившаяся во II в., четко обозначилась к середине I в. У Саллюстия мы читаем, что некоторым сенаторам «заботы о делах государственных… совсем не кажутся желанными, так как, с одной стороны, не доблести воздается почет, с другой стороны, те, кому он достался путем обмана, не обретают ни безопасности, ни большого почета» (Sail. lug., 3, 1).

Параллельно с развитием абсентеизма в римском сенате формировалась приверженность вождизму. Привычка видеть и чувствовать волю сильной личности, способной взять решение проблемы на себя и вместе с тем лояльной по отношению к сенату и республике, стала постоянной. На рубеже II—I вв. сенат неоднократно прибегал к объявлению senatusconsultum ultimum, например, в 121 г. (Plut. G. Gr., 14; Liv. Per., 61) и в 100 г. (Cic. Pro Rab., 2627; Plut. Mar., 30; App. В. C, I, 3233). Стремление опереться на сильную личность и сильную волю не означало, разумеется, принципиального «монархизма» сената, воспринималось скорее как механизм укрепления власти и влияния самого сената. Однако этот метод политической борьбы за власть, доставлявший сиюминутные выгоды, в перспективе неизбежно вел к постепенному «перетеканию» властных полномочий из рук сената к инициированным самим же сенатом чрезвычайным магистратам.

Таким образом, сенат — воплощение римской государственности, римских традиций, основных жизненных принципов и политических идеалов — постепенно утрачивал тот авторитет, на котором прежде держались его власть и влияние. Злоупотребления сенаторов своим положением, неспособность сената управлять политическими событиями и направлять их в интересах всего римского общества компрометировали всю традиционную систему публичной власти и требовали ее перестройки на новых имперских началах. Принципы «республиканизма» и «демократизма» оказались оторванными от государственных институтов сената и комиций. И римская аристократия, и римская демократия были вынуждены искать опору вне республиканской государственной системы.

Постепенно реальное управление республикой все больше отходило к политически лидерам, активно выступавшим в сенате и народном собрании. Таким образом, возникали атрибуты новой системы власти и контроля — теперь уже над республиканскими органами управления, которые помогали узкому слою функционеров и должностных выборных лиц контролировать и сенат, и волю народа; способствовали активизации монархических тенденций, заложенных в государственно-политической системе самой римской civitas. Разумеется, говорить о подобных явлениях во II — начале I в. можно лишь как о возможной тенденции. Часто сами современники событий не вполне отчетливо понимали их суть.

Свойствами монархической власти изначально, с момента провозглашения республики, была наделена римская магистратура (Polyb., VI, 12; Sail. Cat., 6, 7; Cic. De rep., I, 63, 57; De leg., III, 8, 5—8; Liv., II, 1, 7). Юридически это выражалось в форме империя, предоставлявшего курульным магистратам высшую военную и гражданскую власть. В исследовательской литературе со времен Т. Моммзена получил распространение тезис лишь об относительной зависимости исполнительной власти от народного собрания и полной независимости от сената. Нам представляется, что этот тезис статичен и не учитывает реального соотношения политических сил в Римской республике в различные периоды ее истории. Источники, среди которых важнейшее значение имеют сообщения Ливия, однозначно указывают на постепенное усиление влияния коллективных органов власти. Исполнительная магистратская власть при этом рассматривалась как высокая честь, выражение доверия римского народа и его поручение. Вместе с тем, как справедливо заметил А. Б. Егоров, монархический элемент сохранился в скрытой форме и при определенных исторических обстоятельствах мог регенерировать. Подобные обстоятельства начали складываться в Римской республике в связи с активной завоевательной политикой и вызванной ею трансформацией полисных основ.

Доступность магистратуры для рядовых римских граждан была условной. В обстановке резкого усиления имущественных диспропорций, массового разорения и пауперизации плебса это стало практически невозможным. Но одновременно с развитием территориальной, внутри- и межсословной мобильности римского гражданства доступ к исполнительной власти получили homines novi из всаднического сословия и италийской аристократии (особенно после Союзнической войны). Их положение в римском обществе определялось имущественным состоянием. Магистратуру они рассматривали как ступень, которая могла бы привести к еще большему обогащению и более значимому общественному положению. У современников встречаются постоянные упреки в адрес римских магистратов в своекорыстии и алчности при исполнении государственных обязанностей. В поздней античной традиции этим фактам также придавалось немалое значение. Ливии рассказывал о жалобе македонян на претора Децима Юния Силана, который «грабил провинцию» (141—139 гг. — Liv. Per., 54). Известно, что проконсулы Маний Аквилий и Квинт Муций привлекались к суду за вымогательство (Liv. Per., 70). О продажности консулов, проконсулов, плебейских трибунов и т. п. говорил Саллюстий в истории Югуртинской войны (Sail. lug., 4, 7—8; 8, 1; 13, 6—7; 16, 3—5; 29). Ссылаясь на речь плебейского трибуна Гая Меммия, он подчеркивал, что хищения из государственной казны и вымогательства промагистратов в провинциях стали к концу II в. привычными. Югуртинская война, по его мнению, продемонстрировала, что «в Риме и на войне интересы государства выставлены на продажу — domi militiaeque res publica venalis fuit» (Sail. lug., 31, 25).

В новых условиях значительные деформации исполнительной власти были обусловлены также процедурой магистратских выборов. В соответствии с римской традицией обычной практикой было самовыдвижение кандидатов на магистратские должности и открытая подача голосов во время голосования. Уже на подготовительном этапе (накануне голосования) разгоралась борьба за голоса избирателей. Важную роль в предвыборной борьбе получила инвектива — искусство личных нападок на противника, его родственников и личную жизнь. На критике непопулярной политики сената и его кандидатов было совсем нетрудно заработать политический капитал. У Ливия есть замечательный рассказ о том, как во время консульских выборов на 184 г. консул Аппий Клавдий так бурно и беззастенчиво агитировал за своего брата Публия Клавдия, что сенат вынужден был напомнить ему, что он «должен быть сначала консулом римского народа, а уж потом братом соискателя магистратуры» (Liv., XXXIX, 32,10). Ливии специально подчеркивал, что соперниками Публия Клавдия были опытные политики и влиятельные патриции; тем не менее избранным оказался именно он. У Аппиана сохранились подробные сведения об избирательной кампании Тиберия Гракха в 133 г., когда он лично обходил плебейские кварталы Рима и призывал голосовать за него (Арр. В. С, I, 14).

Однако самым важным аргументом в пользу кандидата в условиях, когда народное собрание было представлено в основном пауперизированной массой, являлась его способность на щедрые раздачи. Обычным явлением стала практика покупки голосов. В середине I в., по свидетельству Аппиана, плата за эпонимные магистратуры достигала 800 талантов (Арр. В. С, II, 19).

Видимо, со временем консульские выборы стали такими бурными и скандальными, что вызвали необходимость принятия специального закона о порядке прохождения должностей и об ограничении предвыборных злоупотреблений. Он был внесен в народное собрание плебейским трибуном Л. Виллием Анналом в 180 г. (Liv., XL, 44, 1). Однако, зная хитросплетения римской политической системы, этот закон можно было обойти. Не случайно со второй половины II в. получает распространение практика перехода в плебейское сословие, что давало возможность быть избранным на должность народного трибуна и оставаться у власти сколько угодно долго.

Таким образом, римская магистратура из высокой чести и достойного служения Республике постепенно «выродилась» в возможность удовлетворения личных амбиций и корыстных интересов. Более того, политическая практика II — начала I в. внедряла в общественное сознание идею значимости не столько конкретных действий, сколько результатов, восприятие сильной личности как носительницы не столько полномочий, сколько возможностей.

Римлянам вообще была чужда идея внешних ограничений власти. Предел личному произволу ставили не нормативные права и обязанности, а в соответствии с целями личные представления магистратов о границе собственных полномочий. Это было характерно для ординарной магистратуры (цензоров, консулов, преторов), но еще более — для носителей экстраординарных полномочий (диктаторов), в том числе и для промагистратов. Цензоры формально в осуществлении «сенатской политики» были неподвластны и неподотчетны никому. Хотя цензорские полномочия были четко определены, границы компетенции определялись личными представлениями о целесообразности и соответствии тех или иных решений традиции. Консулы считались прямыми наследниками царской власти, разделенной, однако, между двумя ее носителями и ограниченной годичным сроком. Преторы при всей конкретности их функций сами преторскими эдиктами устанавливали правила судопроизводства. Власти диктатора в сфере его компетенции подчинялись все другие магистраты.

В основе подобного отношения к власти лежало несколько определяющих принципов римских общественных отношений: во-первых, представление о патриархально-общинном единстве римского гражданства и патерналистском характере властных полномочий; во-вторых, развитые отношения патроната — клиентелы. Эти принципы опирались не столько на государственно-правовую, сколько на религиозно-нравственную традицию. В соответствии с ними предполагалась зависимость младшего члена общины и клиента от auctoritas отца и патрона; гражданские и клиентские связи, в основе которых лежало понятие о верности — fides, допускали добровольное подчинение сильному человеку.

Полномочия, порядок осуществления власти, компетенция римских магистратов с юридической точки зрения не были точно определены. Они руководствовались в своих действиях обычаями, традицией и перспективой ответственности после сложения полномочий. Их отношение к собственному положению зависело во многом от личных качеств, от лояльности по отношению к сенату и народному собранию. Это приводило к нарушению сложившейся практики, особенно в чрезвычайных условиях, вызванных ведением продолжительных военных кампаний или социальной нестабильностью в самом Риме.

Начиная с III в. наблюдается нарушение традиции в отношении возрастного ценза, порядка прохождения должностей и т. п. Так, в ходе 2-й Пунической войны, которая потребовала от римлян колоссального напряжения сил, сенат и народное собрание путем «изъятия из закона» или «сверх принятого порядка — extra ordinem» допускали отступления от политической нормы, предоставляя отдельным политически активным гражданам чрезвычайные поручения. Практика чрезвычайной власти создавала абсурдную политическую ситуацию: по существу, действовало две управленческие структуры — государственная республиканская и «аппаратная», расположенная в иерархии власти выше государственной. Ярким примером в этом плане является политическая биография Публия Корнелия Сципиона Африканского. В 216 г. в должности военного трибуна он принял на себя командование отрядом римских воинов, уцелевших после сражения при Каннах (Liv., XXII, 53); в 213 г. в 22 года был избран курульным эдилом, а на возражение народных трибунов по поводу несоответствия возрастному цензу ответил, что такова воля римского гражданства (Liv., XXV, 2, 6-7; ср.: Polyb., X, 4); в 24 года на народном собрании получил командование в Испании, после того как, по сообщениям Ливия и Аппиана, в день выборов никто не выставил своей кандидатуры (Liv., XXVI, 18—19,1—4; Арр. Iber., 18). Избрание проконсула народным собранием было экстраординарной процедурой. Кроме того, проконсульская должность была вручена человеку, не занимавшему еще курульной должности. В 206 г. Сципиона, не достигнувшего к тому времени 30-летнего возраста, помимо всяческих рекомендаций сената «все центурии при общем одобрении провозгласили консулом» (Liv., XXVIII, 38, 6). Суть этих событий и наметившаяся политическая тенденция были очевидны для современников. Пожилой и прославленный сенатор Квинт Фабий Максим в день консульских выборов говорил так: «Я полагаю, что Публий Корнелий избран консулом ради государства и нас, а не от своего имени ради себя самого, и что войско набрано для защиты Италии и Рима — ego, patres conscripti, P. Cornelium rei publicae nobisque, non sibi ipsi priuatim creatum consulem existimo, exercitusque ad custodiam urbis atque Italiae scriptos esse, а не ради царственных амбиций консула» (Liv., XXVIII, 42, 22).

Политическую карьеру Сципиона отчасти повторил Тит Фламинин, ставший консулом в 30 лет после того, как отслужил квестуру (Liv., XXXII, 7, 9; Plut. Flam., 2). Мы не касаемся в данном случае вопроса о том, насколько подражание Сципиону было субъективно осознано Фламинином. Важнее другое: по сообщению Ливия, народные трибуны категорически возражали против избрания Фламинина консулом, заявляя, что нарушается традиционный порядок прохождения магистратур — gradus honorum (Liv., XXXII, 7,10, 2).

За рамки обычного выходило продвижение по лестнице должностей Публия Лициния Красса Дивита, ставшего в 30 лет великим понтификом, затем до консульства — цензором и только позднее — консулом (Liv., XXV, 5, 3; XXVII, 6, 17). Известно, что относительно понтификата возрастных ограничений не было. Тем не менее у Ливия эта ситуация зафиксирована как исключительная.

Развитие практики экстраординарных поручений обозначило начавшиеся процессы оживления политического индивидуализма и персонализации власти. В свою очередь эти процессы имели негативные последствия для республиканской системы: политически активная личность для достижения своих целей, как правило, использовала широкую демагогическую программу и пыталась опереться на народное собрание; римская демократия, таким образом, отрывалась от республиканских структур и получала опору во вне республиканских элементах.

Если в Риме во второй половине II — начале I в. главные вопросы государственной жизни формально еще решались по формуле Senatus populusque Romanus, то на местах властные отношения приобрели совершенно иной характер. Активная и продолжительная экспансия Рима в Италии и за ее пределами, потребовавшая реорганизации военного командования и концентрации власти в руках полководцев, породила практику продления полномочий ординарных магистратов, прежде всего состоявших при войсках консулов, в форме пролонгированной магистратуры. Первоначально это была, с одной стороны, мера чрезвычайная, вызванная необычными обстоятельствами; с другой — попытка решить насущные вопросы государственного управления, не меняя по существу структуры римской государственной власти. Еще Т. Моммзеном была высказана мысль о том, что развитие промагистратского империя составляло сущность процесса трансформации Римской республики в империю, а такие элементы республиканской власти, как imperium proconsulare и tribunicia potestas, являлись юридической основой власти принцепса. С тех пор к проблеме исследования промагистратской власти обращаются практически все исследователи ранней Империи. Чтобы правильно определить основную тенденцию эволюции промагистратуры, необходимо прежде всего рассмотреть вопросы о ее происхождении, характере и положении в общей республиканской структуре.

В соответствии с античной традицией впервые звание проконсула получил Кв. Публий Филон в 327 г. в войне против Палеполя (Liv., VIII, 23,12; 26, 7). Позднее, в 308 г., срок консульских полномочий был продлен Кв. Фабию «за славно покоренную Этрурию — ob egregie perdomitam Etruriam» (Liv., IX, 41, 1). В 297 г. пролонгированный на 6 месяцев консульский империй получили консулы для ведения войны в Самнии (Liv., X, 16,1). Следующий факт продления империя связан с Л. Волумнием (295 г. — Liv., X, 22, 9).

Первые проконсулаты имели чрезвычайный характер и были связаны с военными функциями. Процедура предоставления проконсульской власти практически соответствовала приведению к должности диктатора. Полномочия проконсула предоставлялись по инициативе сената, на основании сенатского постановления и решения народного собрания — ex senatus consulto et scito plebis (Liv., X, 22, 9). Поскольку, как правило, продление полномочий было вызвано военной необходимостью, вопрос решался в центуриатных комициях. На это есть и прямые указания Ливия (Liv., X, 15, 7— 12; 22, 1, 8_9). Процедура продления консульских полномочий, как правило, была связана с выборами консулов на предстоящий срок. Поскольку организация выборов высших магистратов входила в консульские обязанности, консул вносил в комиции предложение сената о пролонгации полномочий. Проблемы с кандидатурой промагистрата не возникало — полномочия продлевались консулу, который вел успешные военные действия. По сути, промагистрат не избирался, а назначался. Только одно упоминание Ливия не позволяет закрыть вопрос о процедуре продления консульского империя окончательно. Мы имеем в виду события 327 г., когда впервые был избран проконсул: оба консула вели успешные военные действия и не могли быть отозваны для проведения новых выборов; сенат обсудил вопрос о пролонгации консулата с народными трибунами и, видимо, окончательное решение было принято плебейскими комициями.

В источниках нет полных и точных сведений о компетенции и положении раннереспубликанских промагистратов. При решении этих вопросов можно высказать лишь некоторые предположения.

Полномочия проконсулов юридически не устанавливались. Закон о предоставлении пролонгированного империя предполагал лишь взаимоотношения промагистратов с центральной властью. Прома-гистратура опиралась на высшую военную власть — консульский imperium maius. Но она вводилась исключительно для решения внешнеполитических задач и в Риме не могла иметь силы: проконсул являлся в город как частное лицо. И. Бляйкен выделял промагистратуры с «независимым империем», когда полномочия не оговаривались строго, и с «зависимым империем», когда власть промагистратов зависела от суммы предоставленных законом прав. На наш взгляд, это различие имеет формальный характер, т. к. при условии отдаленности республиканских органов власти и в военных обстоятельствах трудно было проследить, насколько промагистраты придерживались установленных ограничений.

Вероятно, на вверенной проконсулам территории они выступали полновластными правителями, т. к. в их лице концентрировалась высшая военная, гражданская, судебная и законодательная римская власть. Их положение было независимым и бесконтрольным. На них не оказывали давления ни коллегиальная, ни трибунская интерцессия, ни возможность провокации, т. к. они действовали без коллеги, власть трибунов не распространялась за пределы померия. Если говорить о провокации, то следует учесть, что в сфере militiae даже на консулов до 123 г. она не распространялась. Не случайно античная традиция оценивала положение промагистратов как царское (Polyb., X, 40, 4; Liv., XXXVIII, 42, 10—11).

Мы согласны с высказанным в исследовательской литературе мнением о том, что промагистратская власть имела локально ограниченный авторитарный характер. Действительно, своеволие промагистратов реально сдерживалось лишь двумя обстоятельствами. Во-первых, после сложения пономочий они должны были представить в сенате отчет о своей деятельности. Но он мог иметь формальный характер. Во-вторых, промагистратский империй первоначально был ограничен сроком (6 месяцев) или необходимыми конкретными задачами (как раннереспубликанская диктатура), а также территорией (в отличие от раннереспубликанской диктатуры). До конца III в. проконсульства были недолгими (1—2 года). Затем, особенно во II в., несмотря на возмущение римского гражданства, промагистратуры приобрели длительный характер, например, проконсульство П. Корнелия Сципиона в Испании, М. Клавдия Марцелла в Сицилии, Л. Манлия Ацидина в Испании и др. Важную роль в развитии этой тенденции, на наш взгляд, сыграл закон Виллия 180 г., который не только определил порядок прохождения ординарных магистратур, но и трансформировал промагистратуру: введением 10-летнего перерыва между исполнением одной и той же должности lex Villia направил политическую активность отслуживших высшие магистратуры римских политиков в провинции.

Таким образом, со временем единственным серьезным фактором, сдерживавшим полновластие промагистрата, осталось территориальное ограничение. По существу, в форме промагистратской власти монархический элемент, ограниченный римской республиканской конституцией, восстанавливался, но не в Риме, а за его пределами. С середины III в., когда были организованы первые провинции, промагистратура получила ординарный характер, но существо ее власти не изменилось. Это во многом способствовало дестабилизации политической ситуации в Риме, т. к. привело к усилению борьбы за консулат, открывавший дорогу к армии, провинциальным доходам и неограниченной власти. Кроме того, привычку к самовластию и установившимся за время управления провинциями отношениям команды-подчинения промагистраты переносили в Рим, что вызывало деформацию общественных связей. Просопографические исследования и многочисленные исторические факты позволяют говорить о чрезвычайном, выходившем за рамки республиканских представлений и норм, возвышении личности, достигнутом на основе промагистратских полномочий.

Могла ли промагистратская власть стать основой трансформации Римской республики в империю? Несомненно да, но при определенных условиях: необходимо было преодолеть те немногие ограничения, которые предполагались по закону и римской конституции. Не случайно именно на основе промагистратского империя в середине I в. возникнут диктатуры Суллы и Цезаря.

Большое значение в процессе эмансипации политически активной личности и усиления политического лидерства сыграли изменения в военной сфере. Участие римских граждан в народном ополчении, как и их участие в политической жизни civitas и производительный труд, было обязательным. Военная служба выступала воплощенным принципом римского гражданского статуса и была формой социально-политической идентификации личности. Римский гражданин гордился правом служить, а римский воин — званием гражданина. Идя в армию, римлянин лишался части гражданских прав, переходил в сферу отношений, где действовали иные правовые и религиозно-нравственные нормы, воинская дисциплина и власть военачальников. Не случайно существовал и обряд триумфа, который являлся не только демонстрацией римских побед, но в сакральном смысле был призван очистить и искупить преступления воинства. Особый статус римского воина определял специфический характер отношений в воинской среде, особый характер отношений полководца и армии — персонализированное военное лидерство, взаимные личные обязательства и суровую дисциплину. Эти отношения закреплялись личной заинтересованностью каждого воина в исходе военной кампании, поскольку для Рима войны V—III вв., и особенно II в., были не только актом военно-политического и государственного, но и хозяйственно-экономического значения, приносили гражданам добычу, служили источником существования и обогащения.

Продолжительные военные кампании диктовали необходимость заменить ежегодно сменяемое консульское командование многолетним промагистратским. В этих условиях императивность установления особых личных отношений полководца с солдатами неизбежно усиливалась. Важное значение на деформацию римской республиканской военной системы оказала, на наш взгляд, конкретная историческая коллизия, связанная с военными неудачами и потерями в ходе 2-й Пунической войны. Так, после поражения при Каннах для пополнения воинского контингента был снижен минимальный ценз, позволявший гражданам вступать в армию. Набирали даже рабов и заключенных. П. Корнелию Сципиону было отказано в войске, и ему пришлось набирать добровольцев (Liv., XXVIII, 45,13). Несмотря на вынужденный характер, подобные действия создавали весьма опасные для республиканской традиции прецеденты.

На основании сообщений Ливия, возникает впечатление, что после 2-й Пунической войны римские граждане не хотели воевать. Известны, например, гарантии П. Корнелия Сципиона по поводу освобождения ветеранов от дальнейшего участия в войнах. Македонская война (200—197 гг.) началась при активном нежелании комиций (Liv., XXXI, 6, 1—6). Это делало практику набора добровольцев еще более актуальной. Так, Гай Фламинин набирал добровольцев даже в Африке, Сицилии и Испании (Liv., XXXV, 2, 8—9). Отчасти на добровольной основе осуществил набор Луций Сципион для ведения Сирийской войны (Liv., XXXVII, 4, 3).

При наборе добровольцев воины не приводились к государственной присяге и не могли претендовать на государственное жалованье. В этом случае источниками их существования становились удача и щедрость полководца. Это, безусловно, усиливало влияние и авторитет последнего.

Личные отношения продолжали связывать полководцев и ветеранов их армий и в мирной жизни. Думается, не случайно Публий Корнелий Сципион Африканский, который первым использовал практику добровольного набора, был, по сообщению Ливия, первым, кто организовал наделение своих ветеранов земельными участками (Liv., XXXI, 4, 1). Позднее (в I в.) это вошло в обычай. Поскольку земельные и другие, например денежные, раздачи исходили не от общины, а от победоносного императора, заставлявшего каждый раз сенат удовлетворять требования ветеранов, надежды солдат на государственную поддержку ослабевали, но одновременно крепла вера в полководца. Популярность военного вождя укреплялась его личными качествами, а порой и сознательными претензиями на авторитет, освященный сакральной традицией. Замечательным является тот факт, что, по данным античной традиции, все тот же Сципион Африканский активно поддерживал возникавшие слухи о его божественном происхождении и особом предназначении (Polyb., X, 2, 5—13; Liv., XXVI, 19, 1—9; Dio Cass., XXXVI, 56; ср.: Val. Max., I, 2). Что Сципион заботился таким образом об укреплении своего положения и популярности — это не требует доказательств, и мнение некоторых современных исследователей об истинности его переживаний и искренности поведения не противоречит нашему утверждению. Впрочем, есть и доказательства: если не непосредственный современник, то человек, близкий к дому Сципионов — Полибий, писал, что за всеми подобными действиями стоял политический расчет (Polyb., X, 2, 10—12). Позднее Ливии подчеркивал, что, возможно, Сципион и был во власти суеверий, но это позволяло ему ловко манипулировать настроениями толпы и укреплять веру в себя и свою правоту (Liv., XXVI, 19, 5—6).

Все обозначенные новации имели важные и далеко ведущие социальные последствия: укреплялась персональная связь между солдатами и полководцем, формировалась своего рода военная клиентела, которая во много раз превосходила аристократическую гражданскую клиентелу, что было важным фактором усиления персонального политического влияния. Командование армией стало рассматриваться как возможность дальнейшего продвижения по политической лестнице, служба — как ступень к возвышению. Чрезвычайно показателен такой факт: когда еще в начале II в. Марк Порций Катон после своего триумфа отправлялся в Испанию служить военным трибуном у своих преемников, это было воспринято как вызов обществу (Plut. Cato Maior, 12).

Важную роль в закреплении наметившихся еще в III в. и получивших развитие во II в. тенденций сыграла военная реформа, которую античная традиция приписывает Гаю Марию. Большинство современных исследователей считает авторство Гая Мария условным, поскольку, по их мнению, он лишь кумулировал накопившиеся новации и придал им постоянную основу. Марий, действительно, набрал армию «не по обычаю предков и не по разрядам (поп more maiorum, neque ex classibus), а всякого, кто пожелает, большей частью лично внесенных в списки» (Sail. lug., 86, 2; ср.: Plut. Mar., 9 — «вопреки закону и обычаю»; Val. Max., II, 3, 1; Flor. Ер. bell., III, 1, 13). Таким образом, Марий закрепил форму комплектования армии, которая стала актуальной во время кризиса Римской республики. К тому же набор добровольцев был вызван, видимо, конкретными потерями и разорением в ходе Кимврской войны.

Римское войско формировалось теперь и по призыву в соответствии с цензом, и на добровольной основе из числа неимущих граждан. Для последней категории легионеров основным источником доходов стало не государственное жалованье, а военная добыча; личные интересы концентрировались вокруг военного лагеря; согражданами выступали такие же легионеры; норму жизни определял лагерный уклад, единственно возможной формой социальных контактов были отношения команды-подчинения. Служение Республике, защита ее интересов, осознаваемая прежде как долг, постепенно отходили на второй план. Победоносный полководец стоял для солдат выше, чем Рим и его законы.

Связь традиционных понятий «воин — гражданин» оказалась нарушенной. Идея сосредоточения власти в руках командующего стала популярной среди солдат и ветеранов. Для командира открылись перспективы достижения единовластия при опоре на армию.

В исследовательской литературе можно встретить противоположные оценки социально-политического значения военной реформы Мария. Одни исследователи вслед за Т. Моммзеном считают, что она заложила основы будущей римской монархии; другие — что она вызвала преобразования в направлении общей демократизации римского общества. Нам представляется, что при всей совокупности новаций, возникших в военной сфере на рубеже II—I вв., нельзя не видеть в ней определенного традиционализма — связи с полисно-республиканскими формами и нормами. Солдаты оставались римскими гражданами, полководцы — римскими магистратами, которые в провинциях воплощали власть римского государства. Поведенческие стереотипы полководцев и легионеров были ориентированы на республиканские императивные нормы. По точному, на наш взгляд, наблюдению А. Б. Егорова, все это сдерживало процесс реформации римской civitas, тормозило развитие антиполисных явлений — военной диктатуры и в конечном счете монархии. Кроме того, мы считаем необходимым подчеркнуть, что все отмеченные нами изменения римской военной системы, даже связанные с мероприятиями Мария, выглядят на рубеже II—I вв. не как свершившийся факт профессионализации армии, а как тенденция, безусловно, опасная для Республики: на основе наделения землей ветеранов формировалось не столько римское гражданство, сколько новая социальная среда, часто изолированная от римско-италийского населения, но тесно связанная с бывшим полководцем; на основе развивавшихся в военной среде личных отношений полководца и солдатской массы возникала реальная сила (сначала в лице действующей армии, затем в лице армии ветеранов) для осуществления политических амбиций и становилось возможным использовать ее в гражданских столкновениях и конфликтах отдельных политиков. Первым серьезным проявлением обозначенной тенденции стал переворот Суллы 88 г., а затем его диктатура 82—79 гг.

Заключая сюжет, еще раз подчеркнем те аспекты социально-политической истории Рима II — начала I в., которые представляются наиболее значимыми. Важнейшим фактором эволюции римской государственности в этот период стала дезорганизация и модификация всех тех начал, на которых была создана Римская республика и на которых она до этого времени покоилась. Дезорганизация была обусловлена как активизацией внешней римской агрессии в целом, так и постепенным усложнением внешнеполитической ситуации; изменением отношений внутри римско-италийской федерации и расширением римской периферии. Рим, оставаясь формально гражданской общиной, превратился по существу в территориальную державу. Расширение территорий, объединенных римским империем, обусловило чрезвычайную территориальную мобильность римского гражданства и особенно не связанного границами римской civitas италийского населения. Римские граждане и италики, вплоть до начала I в. не включенные в состав римского гражданства, оказались разбросанными по миру. В результате усилилась социальная мобильность: принадлежность к гражданскому коллективу постепенно начала заменяться территориальной, общинные отношения — общественными. Вместе с тем полисные принципы социальной организации (принцип римского гражданства и соответствовавших ему социальных прав и обязанностей) оставались доминирующими: население Рима, Италии и провинций в связи с этим оказалось чрезвычайно дезорганизованным; появились новые статусные группы со своими правами, обязанностями и претензиями. Даже после Союзнической войны значительная часть италиков, провинциалы, вольноотпущенники, рабы не были последовательно интегрированы в римскую социальную структуру. При этом мера страданий и социальных потрясений, которые переживали эти сословные группы, была различна, но всех объединяло то, что они были лишены полноценного гражданского статуса. Те же, кто этот статус сохранил, пытались закрепить его и противопоставить остальным. Это вызывало социальное напряжение и требовало адекватных мер.

Территориальная и социальная мобильность имела важные политические последствия. Рассеянные по огромной территории римские граждане оказались лишены возможности полноценной государственной жизни и полноценного государственного мышления, сопряженного с политической практикой. Народное собрание перестало быть выразителем воли демократического большинства и превратилось в собрание люмпенизированной массы. Сенат также оказался дезорганизованным и утратил социально-политическое единство. Для сенатского большинства была характерна политическая пассивность и консерватизм; для сенатского правящего меньшинства — социально-политический эгоизм. Реально у власти оказался гетерогенный блок сил, в той или иной степени понимавший необходимость реформ. Внутри этого блока шла сложная борьба за гегемонию. Эта борьба стала фактом кризиса римского государственно-политического республиканизма, ослабления римской демократии, усиления политического лидерства и нарастания монархических тенденций.