Биография – это материал писателя, от богатства которого зависит богатство его творчества. Я предпочитаю на эту тему не распространяться. В моих произведениях и так видно не вооружённым глазом, что написать то, что в них написано, невозможно без основы, которой и является сама жизнь. Но есть публичные факты. Например, я являюсь автором оригинальной концепции преподавания писательского мастерства. Изложение этой концепции имеется в докладе, прочитанном мной на конференции по экспериментальной драматургии, прошедшей в Киеве в 1994 году, где были представители нескольких стран, в том числе филологи из США. Нашу страну представляли преподаватели Литературного института имени Горького. Или такой факт: в 2009 году, когда я работала в аппарате Союза писателей России, на конференции, посвящённой итогам писательского года, мною был сделан доклад под названием «Погром в литературе…», который можно легко найти в Интернете. Что касается моих взглядов на жизнь, то они тоже обнародованы на всех страницах социальных сетей, где я периодически выступаю со своими заметками о политике и о литературе. Особенно меня волнует тема разрушения русской литературы, которое случилось в 90-ые годы, когда писателей повсеместно заменили любителями, их книжки и до сих пор читатель видит всюду вместо книг писателей. Я ничего не имею против любителей, но они не способны заменить профессионалов в писательском деле. Именно разрушение пространства писателей, даже почти их физическое уничтожение, вызвали эффект домино: обрушилась культура. Писателей уничтожили под видом борьбы с «советской идеологией». Но это именно тот случай, когда «свято место пусто не бывает». На смену пришла тоже идеология, которая агрессивно господствует у нас в стране и по сей день. Это идеология стяжательства и разрушения.Только возрождение современной русской традиционной литературы, признание её гуманитарной созидательной роли и помощь ей на государственном уровне способны остановить процесс нравственного падения общества, который, к сожалению, продолжается и теперь.

Татьяна Чекасина Лауреат медали «За вклад в русскую литературу»Член Союза писателей России с 1990 г.(Московская писательская организация)

Татьяна Чекасина – традиционный писатель. Не в значении «реакционный», «застойный» или «советский». Здесь речь идёт не о каких-то политических взглядах, а о взглядах на искусство: что считать таковым, а что – нет. Слова «традиционное» и «нетрадиционное» по отношению к искусству появились вместе с так называемой «нетрадиционной эстетикой». Тогда и произошла подмена понятий. Стали называть «эстетикой» то, что ею не является (помойки, матерщину, всяческие извращения).

Этим занялась некая «новая писательская волна». Представители этой «волны» так назвали сами себя. Объявили: будут «делать искусство» в литературе, не базируясь на эстетике.

Но в литературе такого быть не может по определению. Это же созидательная сфера, сродни фундаментальной науке, но даже ещё более традиционная, так как речь идёт не о законах физики, а о человеческой душе. Она не изменилась со времён Аристотеля, труд которого «Эстетика» до сих пор является одной из основ литературного искусства.

Отменить эти законы, по которым живёт искусство литературы уже века, – одно и то же, что отменить электричество и вместо лампочек начать жить снова при свечах, но объявить это прогрессом. Для искусства литературы таким электричеством является открытая раньше электричества система координат духовных ценностей.

Все слышали слова: вера, надежда, любовь, истина, красота. Но не все понимают, что без соблюдения этих параметров создать что-либо в области искусства литературы просто нереально. Как только человечество получило соответствующие знания, так и стали появляться произведения искусства в области литературы. Это – фундамент, без которого любая постройка рухнет как искусство. Так что правильней называть не «традиционные», а «настоящие», «истинные» писатели.

Татьяна Чекасина работает именно в той системе координат, о которой было сказано ранее. Традиция автора Татьяны Чекасиной идёт от русских писателей: Льва Толстого, Максима Горького, Михаила Шолохова, Ивана Бунина. Её предшественники среди зарубежных писателей: Уильям Фолкнер, Джон Стейнбек, Эрих Мария Ремарк, Томас Манн…

Татьяна Чекасина – автор шестнадцати книг прозы.

«День рождения» (рассказы).

«Чистый бор» (повесть).

«Пружина» (повесть и рассказы).

«Предшественник» (роман).

«День рождения» (одна история и шесть новелл).

«Обманщица» (один маленький роман и одна история).

«Облучение» (маленький роман).

«Валька Родынцева» (Медицинская история).

«Ничья» (две истории).

Маленький парашютист» (новеллы).

«Маня, Манечка, не плачь!» (две истории).

«Спасатель» (рассказы).

Кроме этих книг выпущено четыре книги романа «Канатоходцы»: Книга первая «Сны»; Книга вторая «Кровь»; Книга третья «Золото»; Книга четвёртая «Тайник». Персонажи этого романа жили при советской власти и поставили себе цель её свергнуть. Для осуществления своих очень серьёзных амбиций они пошли очень далеко. У персонажей были прототипы. В основу легло громкое дело тех лет. Этот роман пока не издан целиком, впереди его продолжение: выход ещё восьми книг. Это произведение поражает масштабом, не только огромным объёмом текста и огромным охватом огромного пространства жизни нашей страны, но и мастерством исполнения. Практически не было ещё создано в мире удачных по форме больших произведений. Здесь мы сможем восхититься не только содержанием, но и отточенностью форм, что уже со всей силой проявилось в первых четырёх книгах. Тут хотелось бы заметить, что творчество настоящих писателей, как правило, ретроспективно. Лев Толстой написал «Войну и мир» значительно позже свершения тех событий, о которых он писал. Писателю свойственно смотреть на прошлое как бы с высоты времени.

Произведения Татьяны Чекасиной вошли в сборники лучшей отечественной прозы и заслуженно заняли своё место рядом с произведениями таких выдающихся писателей нашей современности как Виктор Астафьев, Василий Белов, Юрий Казаков и других. Повесть «Пружина» признана в одном ряду с произведениями Василия Шукшина, Мельникова-Печёрского, Бажова и Астафьева по широчайшему использованию народных говоров, этого золотого фонда великого русского языка.

Почти все новеллы Татьяны Чекасиной выдержали много переизданий. Почти все они были прочитаны по радио и много раз были прочитаны перед благодарной читательской аудиторией, вызывая в ней смех и слёзы, заставляя задуматься о себе и о других. Но и другие произведения написаны так, словно они прожиты автором, либо самим писателем, либо очень близкими ему людьми. Это всё написано самой жизнью.

А по форме каждое произведение – отлитый, огранённый кристалл, через который можно увидеть не только душу человека, но и все аспекты бытия. Даже география представлена широко. Ни одно произведение не повторяет обстановку предыдущего, будто автор жил всюду, бывал всюду и знает о людях и о жизни буквально всё. Это и не так уж удивительно, ведь Татьяна Чекасина работает в литературе без малого тридцать лет, не стремясь к поверхностной славе.

В настоящее время Татьяна Чекасина – это настолько активно работающий автор, что практически все опубликованные произведения получили новые авторские редакции. Даже нет смысла читателю обращаться к их старым версиям.

Татьяна Чекасина – это острый социальный писатель. Напомню, что писатель советский и писатель социальный – довольно разные авторы. Например, все великие писатели являются социальными писателями. Но среди советских писателей было много графоманов. Куда больше их сейчас среди буржуазных сочинителей, которые никогда не бывают писателями истинными.

Не только глубокой философией бытия проникнуто каждое произведение Татьяны Чекасиной, но и трепетным отношением к жизни людей вокруг. Как у каждого истинного писателя. Её произведения – это хорошая, крепкая, настоящая русская литература.

Сычёва Е.С. кандидат филологических наук,преподаватель МГУ им. М.В. Ломоносова

Зима обрушилась тяжёлым, густым, постоянным снегом. Не думала Зинаида, что столько снега выпадет: весна наступила, а она слегла. Лежит, смотрит вверх, в окно. Подвал называется «цокольный этаж». Солнце косо светит в край низкого окна. Вблизи оконного стекла ходит голубь, заглядывая в комнату. Зинаида стала следить за ним с кровати. Мимо голубя по липкому от весны тротуару мелькали ноги в разнообразной обуви.

«Не надо было брать эту халтуру», – подумала Зинаида. И с горечью отметила, что поздновато такой вывод пришёл ей в голову. Она с раздражением думала о себе. Много вкалывала… У неё бывало иногда и по три халтуры в сутки. Первая в сутках халтура была дворником. Выходила в пять утра, мела снег и скребла лёд. Закончив участок, шла домой, пекла пироги с картошкой, накрывала их полотенцами и ложилась спать. В одиннадцать просыпалась и шла на вторую халтуру в овощной магазин, где мыла полы, получая даровую картошку. Возвращалась обратно к себе в подвал, варила суп. Вечером шла на третью халтуру в «Салон красоты», который не только мыла, но и оставалась в нём на ночь сторожить. В последние три года у неё, наконец, появилась не «халтура», а нормальная работа. И брать дворницкий участок в такую снежную зиму… Глупо, нерасчётливо! Так думая, она смотрела на голубя, который сыто прогуливался перед окном. Захотелось прогнать его. Слегка приподнялась, но свалилась от боли. Перед глазами потемнело. Зинаида лежала, откинувшись на подушку, в ушах стоял звон. По комнате плавал сине-коричневый туман, значит, он был в голове. И не услышала она, как дверь отворилась. Шаги прошуршали. Кто-то вошёл и стоял, глядя на Зинаиду, к которой стало возвращаться сознание.

– Не узнаёшь, Зин?

В слабом вечернем свете спиной к окну стояла женщина чужая и… знакомая. Она улыбалась, показывая золотые коронки на зубах. Зинаиде с подступившей тошнотой подумалось, что эта гостья – не человек, – облик, который приняла, исхитрившись болезнь, а, может, и смерть; притащилась за ней, здрасьте…

– Вот ты и пришла, – сказала она. – Я тебя ждала.

Гостья улыбнулась просительно, застыв возле кровати. В руках, сложенных на животе, висела когда-то дорогая сумка с обтрёпанными углами.

Солнце за окном погасло.

– Я боялась придти, а ты, оказывается… Я уж год, как вернулась, мы с мужем… И решили: у нас всё в жизни хорошо, у него хорошая работа. Квартира есть, – гостья говорила с приветливой бойкостью, будто виделись они недавно, да и эта встреча – условленная, нужная им обеим.

Но то, что она дальше стала говорить, как-то перестало помещаться в Зинаидиной голове, и она поняла, что может провалится в обморок уже не от боли в теле, а от той давящей, сильной боли в душе, от страха того, что может произойти, что уже начало происходить с приходом этой гостьи. Они не виделись почти пятнадцать лет. И за эти годы Зинаида превратилась в то, во что превратилась: лежит, встать не может. Не одну зиму она так вкалывала: чистила и мела тротуары, мыла полы во всех учреждениях, находящихся в центре города, то есть в шаговой доступности от дома, где жила. Докатилась до парикмахерской, где был ужас наматывающихся на тряпку волос, и до овощного магазина, где тряпка превращалась в ком чернозёма от картошки, которая ей нужна была даром, чтоб каждый день горячий большой пирог, да и в суп надо… Значит, все эти годы её непосильных тяжёлых работ, которые она называла халтурами, этой гадины не было, ни разу она письма не написала, ни разу не прислала денег… Выходит, что гостья, прежде, чем отправиться к Зинаиде, где-то разузнала о главном, что случилось в первой половине этой дороги, на старте этой гонки с препятствиями длиною в пятнадцать лет.

Врач сказал: не подняться. Правда, врач был с виду не авторитетный паренёк, да и Зинаида его разозлила тем, что стала спрашивать, точно ли у него есть диплом медицинского института, в котором сама Зинаида отучилась в юности полтора года. Тогда она была молодой и некрасивой. То есть, у неё было некрасивым лицо: маленькие глаза, толстые губы, курносый нос, зубы кривые; когда она говорит или смеётся, все видят эти зубы. Но одно у неё очень даже ничего: ноги. Они и сейчас ладные. Ей всегда казалось, что её ладное тело всё вынесет, а потому нагружала его чрезмерно. Вот результат…

Впрочем, в юности Зина была не такой уж и некрасивой. Полюбил же её этот парень по имени Олег. Любовь кончилась объяснением на парапете набережной. Зина сидела на парапете, болтая своими красивыми ногами в мини-юбке, а этот Олег стоял рядом. Он говорил необыкновенным по густоте басом: «Не обижайся, Зинка, не обижайся». Она не обиделась и потом, когда он уехал, а у неё родился Вовка. Писем не было, переводов не было, ничего не было. В Москве Олег женился на артистке. Он был лоботрясом, но вдруг кто-то обнаружил у него голос… Внешне Вовка походил на отца, голосом не удался.

Тогда для неё и начались эти халтуры. Медицинский был брошен, а чтобы сидеть с ребёнком, когда он болеет, устроилась впервые на выгодную, как считала, работу. «Фойе и пять маршей, когда сможешь, лишь бы вымыто». Так договорившись радостно с завхозом НИИ, она впряглась. В этом научно-исследовательском институте работали не только учёные-исследователи. У директора, например, была секретарша. Да такая несчастная – жить ей было негде. Кто-то сказал: возьми её на квартиру, добавка будет к твоей зарплате. Зарплата была такая, что любую квартирантку возьмёшь с радостью.

Жила Зинаида в этом же самом цокольном этаже, то есть, в подвале, там, где жили её родители, которые приехали из ещё более далёкого от столицы городка. Дом был капитальный. Считалось, жить тут не так уж плохо. После внезапной смерти матери и скорой женитьбы отца на другой с его отъездом в посёлок за сто километров от города, обе комнаты в подвале остались Зинаиде. Тут же из общего коридора был вход в общую кухню с хорошей плитой, в духовке которой отлично выпекались пироги на больших листах. Туалет и душ был, а соседей ещё две семьи. Зинаида не вступала в конфликты с этими алкашами, потому что сама никогда не пила и всё мыла и чистила. Теперь она поняла, что не надо было так надрываться.

Секретаршу звали Риммой. Знакомясь, она вполне серьёзно уточнила:

– Рим-ма, два «м», такое имя.

Зинаида подумала, что девица занятная. Она, например, почему-то в рабочей обстановке картавила, а дома нет.

– На раскладушке согласны? – спросила Зинаида.

– Согласна, бовше, мой, согласна!

Вне стен НИИ Римма (два «м») выглядела проще. Зинаида прониклась к ней жалостью. Жила та хорошо. Родители присылали ей из родного посёлка деньги. Одевалась Римма модно, покупала пирожные и фрукты. Откуда могла взяться жалость? Непонятно. Сидя у тёплых труб, которые в этом подвале шли по всем стенам вместо батарей отопления, Римма рассказала, почему ей пришлось накануне зимы искать квартиру. В пригороде, где она квартировала, был военный аэродром. Самолёты взлетали и садились круглые сутки. Главный контингент этого населённого пункта состоял из «летунов». Так тут называли лётчиков. Их было много, почти все были женаты.

Римма, которую Зинаида стала про себя называть почти сразу непочтительно без двух «м» Римкой, охотилась за одним «летуном», но тот вскоре улетел к своей семье, оставив Римку на шикарной частной квартире, не оплатив дальнейшее проживание. Зарплата у секретарши не ахти. Но за «угол» в подвале она стала платить исправно. Зинаида забыла историю с «летуном», Римма тоже не вспоминала. Ближе к Новому году она погрустнела. По дому ничего не делала, даже посуду за собой не мыла, а когда Зина напомнила об этом, Римка заплакала:

– Видишь, у меня горе…

Зинаида видела. Но горем не считала.

– Домой мне ходу нет: отец на порог не пустит.

– Бери с меня пример, – сказала Зинаида. – Я не побоялась. Живу, как видишь.

– С тебя спросу мало! Ты же уборщица! А я у всех на виду!

– Уматывай, – оскорбилась Зинаида.

– А беременную, да ещё зимой, не имеешь права выгнать! – губы сложились в улыбочку.

Во время декретного отпуска Римка стала безразличной к внешности и всё ела, ела, сидя на раскладушке и тупо уставясь в окно, где мимо сновали и сновали чужие ноги. Потом, позже, Зинаида не раз вспоминала, удивляясь: всё-таки, почему она не выгнала Римму, почему она заботилась о ней, почему приезжала к ней в роддом, почему забрала её из роддома? Это было какое-то наваждение, может быть, рок, судьба. Они, точно сёстры, перекликались через окно. Римка однажды поднесла к открытому окну своего ребёнка, словно Зина тоже должна была посмотреть на него обязательно (так показывали детей в окна родным людям и мужьям, но у Риммы никого же не было). Она потеряла свою спесь. Перед Римкиной выпиской из роддома Зинаида купила коляску, поставили её во второй комнате, которая до этого была её спальней.

Лето и осень они прожили душа в душу, наверное, потому, что Зинаида помогала Римме с ребёнком. Но одной работы было явно мало, и зимой она устроилась официанткой в кафе. Там она познакомилась с Георгием Ивановичем Смакотиным. Он ходил рассеянной походкой гений. Голова под чёрным беретом была всклоченной, как и густая борода. За бороду Георгий Иванович крепко схватывался рукой, глубокомысленно глядя вдаль. Быстро узнав, где живёт официанточка (в этом же доме, где кафе, но в подвале), стал заглядывать на огонёк. Перед тем как войти в подъезд, он наклонялся к окну и спрашивал: «У вас все дома?» «Не-ет, входите!» – отвечала со смехом Зинаида. Она теперь жила в проходной комнате. Дверь из коридора в соседнюю комнату тогда была замурована, её только в последнее время размуровали. Там и жила Римма с ребёночком. Римму раздражали приходы Смакотина. Если он читал свои стихи намеренно заниженным «глубоким» голосом, то Римка кричала из-за плотно закрытой двери: «Тихо, ребёнок спит!» От её крика можно было скорей проснуться, чем от монотонного, лишённого интонации чтения поэта.

Смакотин говорил: «Я – философ». В стихах он рассуждал о смысле жизни. Во внимании, с каким слушала стихи Зинаида, было столько самостоятельности, что Георгий Иванович, дочитав, каждый раз ждал оглушительной критики. Спрашивал: «Ну как?» «Ничего», – неизменно отвечала она, и он успокаивался.

Надо сказать, «официанточка» не разделяла его уныния. Она вообще удивлялась людям, которые горевали, стонали и ругали жизнь. Возможно, она была оптимисткой, хотя для оптимизма у неё не было, вроде, никаких причин. Она скептически слушала, как Георгий Иванович ругает всё на свете: издательства, свою «мизерную» (с точки зрения Зинаиды немаленькую) зарплату, которую получает в университете как преподаватель, свою семью, то есть тёщу и жену.

Он полюбил заходить в это кафе, обедал в нём и ужинал, что по её понятиям было роскошью. Впрочем, не отказывался Георгий Иванович и от её пирогов с картошкой, которые она, правда, пекла мастерски. Он ел их странно: положит она ему на тарелку большой кусок, так он вначале съест верхнюю поджаристую корочку, а уж потом всё остальное. Конечно, он спускался в этот подвальчик неспроста. Он приходил обязательно с вином, сам выпивал, наливал Зинаиде, из стакана которой потом тоже выпивал, так как она никогда не пила. Выпив изрядно, Георгий Иванович снова ругал жизнь, советскую власть, не дающую поэту развернуться, потом читал стихи… И вот, наверное, на пятый его приход она спросила:

– Скажите, а зачем вы приходите ко мне?

Смакотин сидел за столом, пирог был съеден, а вино ещё не выпито. Он взялся за бороду и «поглядел вдаль». Но, решившись на важное признание, снова налил вина, выпил, по-мужицки занюхав рукавом, поднялся из-за стола и застыл у окна, как портрет в раме на фоне серого от снега тротуара, подзатёртого снующими мимо человеческими ногами.

– У каждого поэта должен быть такой человек, как ты, Зиночка…

Георгий Иванович сдёрнул очки, устремил невидящий взгляд в пространство, а когда повернулся к Зинаиде, она увидела, что он плачет. Потом он стоял перед ней на коленях и говорил длинным захлёбывающимся шёпотом:

– Жизнь, Зиночка, – это короткая быстротекущая река… Такая чёртова река, в которой можно разбиться о пороги. Я ушёл от Валентины. Навсегда. Я ушёл к Инне. Как мне надоело метаться между двумя домами, двумя женщинами, двумя судьбами! Нет у меня дома. Дом мой тут. Зиночка, где ты, там мой дом.

– Как же вы докатились до такой жизни, Георгий Иванович? – гладя его по лохматой голове, спрашивала она.

– А вот докатился… Валька с её мещанским уютом, Инна со своим честолюбием… Все кого-то хотят из меня сделать, переиначить по чьему-то образу и подобию. Думают: слушаясь их, я буду счастлив.

– Бедный! – догадливо воскликнула Зинаида. – Так вас и вторая жена выгнала?

– Выгнала! Не то слово, Зиночка, – он решительно встал с коленей, разгладил толстыми руками брючины, – она выкурила меня, как выкуривают змею. Своими музыкальными занятиями. И дочурку усадила за пианино. Зачем, если девочке медведь на ухо наступил? Ме-ща-не! Нет, Зиночка, я не ту ноту взял в жизни, не ту. Мне бы в тайгу, в леса уйти… Я хочу настоящей жизни. Чтоб никто не дёргал за нервы, чтоб никто на них не пытался играть. Мне так надоела эта жизнь: университет, карьеристы… Мне иной раз кажется, что если я уеду куда-нибудь далеко-далеко, то такую поэмищу напишу! У меня ведь талант! Но где тут реализовать талант? В редакциях требуют стихи про трудовые будни, эта пропаганда вот уже где! – Смакотин взмахнул рукой и с такого широкого жеста стал читать стихи.

Отлично чувствуя, что Зинаида слушает внимательно, читал и читал, упиваясь своим голосом, жестами, своей вздрагивающей от каждого звука бородой. Глаза его вдохновенно блестели под очками. Он опять казался на том уровне поведения, когда мог бы вновь упасть на колени и заплакать.

– Да замолчите же, спать не даёте! – крикнула за стеной Римма.

От её голоса стихотворная речь Георгия Ивановича оборвалась, найдя своё логическое завершение. Он резко смолк на протяжном «о» и действительно рухнул перед Зинаидой на колени, шёпотом умоляя её сказать «поэт он или не поэт».

– Поет, поет, – иронически ответила она.

– Спасибо, Зиночка, вот ты – простой человек, обыкновенная серая официанточка… Тебе, конечно, многого не понять в сложном мире человеческих чувств. Но ты – молодец, ты имеешь дар слушать! Не то, что твоя квартирантка за стенкой. Хотя и её я понимаю и не осуждаю. О! Зиночка, как мне хочется возле тебя быть бесконечно добрым!..

Георгий Иванович стоял на коленях непрочно, одним боком навалясь на тахту, и говорил, говорил… Внезапно очнувшись, он погрозил кулаком стене, за которой притихла грубая, не желающая понимать поэзию Римма. Но потом он забрался с ногами в ботинках на тахту и крепко захрапел. Зинаида прилегла рядом с Вовкой на детской кроватке, купленной на вырост. Утром Смакотин живо сообразил, где находится. Выложил из своего объёмистого портфеля забытые вечером апельсины, допил вино и тихо ушёл.

С Римкой он всё-таки подружился… На работу она вышла, заметно похорошев. Ребёночка отдала в ясли. Но так как ей было не по пути заходить за ним после работы, то забирала Васю Зинаида. Сначала шла за Вовкой, а потом за ним. Вася рос, становился всё лучше да лучше.

– Красивый ребёнок! – радовалась Зинаида.

Римма в детях не понимала.

– Разве видно какой? Ничего не видно. Всё ты выдумываешь – «красивый»…

Римма усиленно занялась внешностью, много бегала по магазинам, стояла в очередях. Тряпок в стране не было, а ей хотелось одеться. Очень ей хотелось одеться… И, если ей не удавалось купить задуманное, так злилась, будто свет клином на этих сапогах сошёлся или на этой кофточке… Родители ей посылали деньги по-прежнему, ничего не зная о ребёнке. Как-то услышав за стеной плач, Зинаида ждала, когда затихнет: «Заснула она там, что ли?» Ребёнок плакал отчаянно. Пришлось отворить дверь. Стоя у зеркала, Римма подгибала на себе юбку, так и эдак крутя её вокруг бёдер. Лицо её в зеркале было, точно у куклы: симпатичное, но холодное.

– Ты чё, сдурела?

Римма повернулась к дверям, узенькая ухмылочка скользнула на губах.

– Пусть поорёт…

Зинаида побежала мыть руки, так как протирала в комнате от пыли. Вернувшись, застала полную тишину. Римма держала на коленях успокоившегося ребёнка, в пальцах на отлёте дымилась сигарета. Заговорила доверительно:

– Знаешь, Зина, мне тошно. Тошно, что он есть. Орёт, пищит, кормить его надо, убирать за ним… Не хотела я его, – Римма затянулась. – Уехать мне охота! Уехать!

– Что вы в голос с поэтом твердите: уехать, уехать!

– Мне же деньги нужны! – ответила возмущённо квартирантка. – Не собираюсь жить всю жизнь на жалкие гроши! На севере больше платят, на востоке…

Зинаида знала, почему они оба хотят уехать (уж он-то точно не из-за денег). Основная причина в том, что им не нравится жить так, как они живут: неустроенно, временно… А потому, представив Римку или Смакотина уехавшими, невозможно было вообразить, что где-то им будет лучше, надёжней и счастливей. Вот Зинаида была просто счастлива: ей подвернулась халтура напротив дома, – в пельменной. Пельменная считалась дорогой и самой лучшей в городе, потому что пельмени, которыми кормили там, делали вручную тут же на кухне. Словом, стала она пельменщицей… Пальцы болели, но вскоре приноровилась делать крошечные пельмени, составлять их рядами на широком деревянном листе (поварихи прибегали, хватали по листу и уносились к котлам). И всегда было мало, мало… Народ терпеливо ожидал не только возле двери на улице, но и вверх по лестнице до самого небольшого зальчика со столами, на которых стояли приборы с горчицей, уксусом и перцем; масло и сметану выдавали за деньги на раздатке. Это была нелёгкая работа, но зато сытная. Каждая пельменщица могла и себе налепить пельменей, унести домой миску варёных (ей нести близко, через дорогу). Римка любила пельмени. Восьмого марта у Зинаиды был выходной, собиралась отоспаться, тем более, что и других работ в этот женский день у неё не было. В НИИ был выходной, а в кафе её не поставили обслуживать вечеринку, сначала обиделась, а потом решила: ну, и хорошо… Дома Римка сидела без дела, и они обе надеялись на приход Смакотина: кто-то же должен был их поздравить с праздником весны! Решила Зинаида на всякий случай накраситься. Она редко пользовалась косметикой. Подведя глаза и брови, показалась себе старше и ещё некрасивей. Другое дело – Римма. От косметики она хорошела.

– У вас все дома? – в подвальчик вместе с весенним, недавно потеплевшим воздухом ворвалась большая, душистая с горьким хмельным запахом охапка мимоз.

Цветы им обеим никто давно не дарил. Тем более, так много. Георгий Иванович получил гонорар за стихи и решил его просадить на цветы, вино и апельсины (полный портфель). В этот вечер Зинаида старалась накормить поэта особенно хорошо, а напиться хорошо он и сам сумел. Он читал длинное непонятное стихотворение, в котором действовали фавны, пастушки, а также древнегреческие боги и богини (Смакотин преподавал в университете древнегреческую мифологию). Он читал, выпевая строки, иногда останавливаясь и поясняя заложенную в стихах философию. Обе женщины слушали. Зинаида отстранённо, удивляясь и оценивая. А Римма, захмелев, сидела с приоткрытым умело накрашенным ртом, будто желая им поймать наиболее подходящую рифму.

… … … … … … … … … … … … … … …

Половину точно не смогла уловить и понять Зинаида. О Римке и говорить нечего. Стихотворение было очень длинным, и другие его строфы были ещё более неясными. После прочтения Георгий Иванович стал ругать советскую власть, «железный занавес» и полнейшую невозможность опубликовать именно эти стихи. Те, что напечатали, были о другом. Васю уложили спать, Вовке наказали стеречь маленького у коляски и не объедаться апельсинами, а они скоро вернутся. Зинаида и Римма пошли провожать гостя.

На улице таяло. В водосточных трубах грохотали свалившиеся с крыш сосульки. Воздух был полон пьяным мутным круженьем. Под ногами скользил лёд. Они шли, сцепившись, то и дело кто-нибудь из троих поскальзывался и чуть не падал. На трамвайной остановке Георгий Иванович расцеловал их и оставил счастливых, машущих ему вслед. Тут же, как трамвай со Смакотиным уехал и вместе с ним, казалось, уехало их счастье, Римма ловко отделилась от Зинаиды и, сверкая лаковыми сапогами, побежала домой. Зина поняла: Римма стесняется одежды, в которую одета её квартирная хозяйка. «Пусть бедно, лишь бы чисто», – пробормотала Зинаида слова своей матери, глядя вдогонку удалявшейся Римке, чувствуя себя униженной, некрасивой. Дома, глянув в зеркало, поняла окончательно, до чего ей не идут подкрашенные глаза и начернённые брови. Умывшись под тёплым потоком воды, поплакала, сама не зная над чем. Приблизив чистое лицо к мимозам, она подумала: «Горько, очень горько жить, но одновременно – сладко».

Смакотин и после этого вечера приходил к ним в гости, приносил газеты со своими напечатанными стихами, но опять не теми, где про богиню Геру и про странности пастуха-евнуха, а те, в которых было про «зарю над городом любимым, когда затихнет шумный день, когда уснут в ночи машины…» В общем, воспевал он современный город, и за это воспевание ему даже немного платили. На гонорар он опять купил вина («У вас все дома?» «Не-ет!») Зинаиде не хотелось ждать от Георгия Ивановича любви. Но её охватила к нему жалость, которая становилась с каждым его приходом сильней, даже прямо сделалась неутолимой. Зинаида стала замечать подробности мужского облика этого человека. У него было довольно интересное горбоносое лицо, белозубый рот, плечи борца, но при этом он был осторожным, не грубым он был, возможно, ласковым. Во всяком случае, Зинаида могла вдруг среди дня предположить такое, и её ноги, ещё очень крепкие, делались на какие-то секунды ватными.

Видимо, весна шутила и смеялась, преувеличивая и приукрашивая чувства. Зинаида стала ждать Смакотина каждый вечер. Он приходил и разыгрывал перед ней всё тот же спектакль, который заканчивался храпом на тахте. Он говорил о том, что ему тяжело жить в стране, где не печатают его стихи, ведь он поэт. На это Зинаида ему однажды возьми да скажи, чего он, кстати, от неё не ожидал, что – неправда, стихи его печатают, целую книжку выпустили (подарил ей). Но Смакотин, удивившись оценкам «простой официанточки», стал объяснять, что стихи эти не такие, которые бы ему хотелось видеть напечатанными. Он пишет такие стихи, особые, они, наверное, не совсем понятны «простым людям». Но зато очень ценятся на Западе, то есть где-то в Америке, в Англии… Вот где его стихи непонятные про пастухов-евнухов, про гермафродитов и «весёлых девушек с острова Лесбос» будут в почёте и в фаворе… И тут Зинаида опять возьми да скажи ему, мол, Георгий Иваныч, «Я помню чудное мгновенье…» или «Белая берёза под моим окном…» или, знаете, вот купила книжечку, поэт Рубцов:

Это и есть поэзия. Когда понятно. Когда, вроде бы, ничего не выдумано, а берёт за душу.

Георгий Иванович был к этой дискуссии не готов, он жалко улыбнулся, но потом снова стал жаловаться на жизнь. «Раз жалуется, значит, ему плохо», – хотела объяснить она странности его поведения, но иногда думала, что никаких странностей тут нет. Однажды подумала жёстко: не может он пить в подъезде, а больше негде, в кафе такое количество вина стоит дороже, чем просто купить бутылку в винном. Мысли были трезвые, вроде… Дети (Вовка и Вася) днём находились в садике и яслях, Римка на работе в НИИ, и Зинаида среди дня между халтурами бывала дома одна. Георгий Иванович тоже иногда среди дня притаскивался из университета после лекций, но к ней он проявлял мужское равнодушие, которое стало обижать Зинаиду.

Если он приходил вечером, и дома была Римка, выходившая из спальни, где жила после рождения ребёнка, продолжая платить за «угол», послушать «шута горохового». Она никаких споров о поэзии, в которой не понимала, не вела, но так жёстоко поддразнивала поэта, что он терялся, обижался, покорно замирал, жалкая улыбка появлялась на его рано постаревшем лице. Он боялся Римму. Её голоса, смеха, неожиданно резких слов:

– Ох, и противный вы, Георгий Иванович. Ны-нытик, – тянула она, пожёвывая красным ртом. – Ноешь ты, ноешь, а жёны твои спят с другими поэтами в оставленных тобой квартирах, играют на купленных тобой пианино. А ты пьёшь в этом подвале, в трущобе этой городской… Как только тебя из университета не выгонят? Кому нужен такой преподаватель, который ночами пьёт и ночует, где придётся?

После Римкиного обвинения Смакотин прикрывал глаза рукой. Может, слёзы прятал, а, может, злость… Но потом Зинаида поняла, что он прятал…

– А, ну вас, жизнь идёт, весна! – говорила Зинаида, и, оставляя их, уходила на очередную халтуру. Возвратившись, спрашивала:

– Долго был?

– Почти сразу после тебя и ушёл, – отвечала Римма, и её глаза торжествующе смеялись.

Но Зинаида знала, что он снова явится. Ей понравилось рядом с ним быть сильной, утешать его. А что, Римка не век будет тут жить: она мечтала переехать снова поближе к аэродрому, чтобы отловить там какого-нибудь свободного от супружеских уз «летуна». Вот съедет она, а Георгий Иванович, может, переберётся к ней, к Зинаиде, всё лучше, чем шататься от одной жене к другой, ведь сказал же он сам: «Где ты, Зиночка, там и мой дом». Про себя она ругала Римку за бестактность по отношению к поэту, за её равнодушие. Вслух говорила совсем не то, что думала:

– Ну, походит он сюда, поплачется, а потом к какой-нибудь из жён и вернётся. Лучше бы к Инне, у неё дочка. А он любит девочку, стихи ей посвятил. Читала в газете?

– Ни к кому он не вернётся, – ухмыльнулась Римма.

Днём, когда Зинаида мыла полы в институте, и вечером, когда прислуживала в кафе, думала о Георгии Ивановиче, слышала его, то ласковый, интеллигентный («Зиночка, Зиночка»), то заунывный голос. Летом шли частые дожди, и Зинаида с Вовкой по воскресеньям гуляли в парке, шлёпая резиновыми сапогами по сорванной ветром раньше времени зелёной мокрой листве. Дома Зинаида читала сыну книжки, переживая заново детство. «А не для того ли нам в жизни даны дети, чтобы мы ещё раз сами становились детьми?» – думала она, привыкшая к философским рассуждениям под влиянием Смакотина. Он стал появляться реже. Ночами Зинаида иногда лежала без сна, вспоминая Георгия Ивановича и тоскуя женской тоской.

С августом наступили тёплые ядрёные деньки, словно нарочно посланные природой после затяжных летних дождей. Зинаида взяла отпуск. Одна из пельменщиц была родом из деревни Калиново. Туда и поехала Зинаида с Вовкой. Они ходили в лес за грибами и малиной. Лес обступал деревню со всех сторон, и она впервые поняла, что этот чудный мальчик, который очень ходко вышагивает рядом с ней по дорожкам и тропинкам, – её счастье, до конца ещё ею не понятое. В общем, отлично отдохнули. Но под конец она соскучилась, с трепетом вспоминая каменный двор, свой подвальчик, в котором осталась за хозяйку Римма. Зинаиде так хотелось увидеть Смакотина, что казалось, – электричка тянется слишком медленно мимо кудрявых от малиновых кустов зарослей, мимо плетней и дач, водонапорных башенок и железнодорожных строений. Странно, но ей не приходило в голову, что Георгия Ивановича может и не быть в подвальчике, что он наверняка перестал заглядывать на огонёк. Не приходить же только для того, чтобы ругаться с Риммой? Но Зинаида ехала в город, держа на коленях ликующего Вовку, с тревожно-радостной уверенностью: Смакотин там, у неё дома! Представляла, как он посмотрит на неё, сняв очки, короткими руками разведёт: «Так-то, Зиночка…»

Вовка от вокзала «ехал» у неё на руках, но перед домом сам запросился «идти ножками». Так, ведя его рядом, она остановилась против своих окон и, нагнувшись, заглянула в них. Солнце уходило за дома. Небо пёстро, причудливо горело на западе, словно показывая городу торжественный обряд ухода солнца. Каким малиновым, апельсиновым и тёмно-вишнёвым цветами горело небо над капитальным домом обкома партии! В этот час обычно и у них в подвальных комнатах становилось светло и красиво. Но сегодня шторы были задёрнуты наглухо, будто там никто не жил. «Уехала», – подумала Зинаида.

Дверь оказалась запертой изнутри на крючок. Пришлось постучать… Открыл… Георгий Иванович. Он был без очков, слепо щурился. Не различил сразу, кто перед ним. Узнав её, бросился в другую комнату, торопливо перебирая незагорелыми ногами.

– Кого принесло? – спросил в соседней комнате ленивый Римкин голос.

– Зиночка приехала! – ответил Георгий Иванович.

Что-то стало падать за дверью.

– Зина, ты? – сказала «простым» голосом Римма.

Зинаида ринулась к окну, раздвинула шторы. Праздничные лучи от заката упали на стены, отразились в никелированном чайнике, застыли в нём. Зинаида сделала вид, что разбирает привезённые из деревни вещи, вынутые из сумки на колёсиках, но всё валилось из рук. Предметы лежали на тахте беспорядочно. Наклонённое над ними лицо Зинаиды наливалось будто: и щёки, и нос, не говоря о глазах, слезами. Из дверей вышел Смакотин, стоял на пороге. Но она изображала занятость пустой сумкой.

– Зиночка, прости нас, – сказал Георгий Иванович.

Она ясно услышала в его словах фальшь. Но, несмотря на это, в голосе его было столько вкрадчивой деликатности, столько ласковости в произнесённом имени Зиночка… Её так никто не называл, даже родители… А парень Олег, теперь знаменитый на всю страну бас, вообще: «Зинка, да Зинка…» Неужели она так клюнула на это имя, которое было не только её именем. Наверное, были где-то другие Зинаиды, которых иначе, как Зиночками, и не звали! А вот её никогда никто не звал до Смакотина Зиночкой! Какое хорошее имя, но, видно, не моё… Так она подумала-почувствовала, готовая плакать, рыдать, как самая настоящая Зиночка, но вдруг услышала из соседней комнаты:

– Гера, чего ты извиняешься?

И всё. Никаких слёз у неё не стало. Она выпрямилась и посмотрела на его склонённую голову, столько раз беззащитно лежавшую на её коленях, гнев победил сентиментальность:

– Вот как? Он уже тут для тебя каким-то Герой стал? – выкрикнула бессмысленно, очутившись на пороге «Римкиной» комнаты.

Та полулежала на диване в кружевной прозрачной комбинации и стряхивала пепел от сигареты в блюдечко, ещё из сервиза Зинаидиных родителей. Именно на нём остановился гневный взгляд Зинаиды. Она подлетела к Римке, выдернула из её рта горящую сигарету и выкинула в форточку.

– Марш отсюда!

Римка вскочила с дивана, приземлилась на чём-то в углу комнаты. Наступила тишина. Стало слышно, как Вовка катает по полу паровозик. Смакотин разглядывал свои очки. Зинаида опомнилась. Посмотрела на Римку почти без гнева и поняла, что та сидит на обтянутых ремнями чемоданах, которые они вместе перевозили с частной квартиры «летуна». Тут же были незнакомые Зинаиде портфель и дорожная сумка, из которой выпирали корешки книг.

– Уезжаете? – спросила она у поэта.

– Да, пойми…

– Чего ты оправдываешься, – опять завела Римма. Но Смакотин торопливо стал говорить:

– Надо же объяснить. Мы решили уехать вместе. Да в такую даль… Прямо на самый край света… На самый восток, на Дальний… Работать будем в море, рыбу потрошить… Я, правда, не уверен, получится ли у меня, я не очень-то ловок. Но, может, меня возьмут грузить ящики.

– Куда уж вам грузить, у вас же сердце больное! Да и зачем вам это? – почти без злости ответила Зинаида. – Когда в путь-то?..

Она решила: незачем скандалить. Раз такое случилось, не поправишь.

– Сегодня в восемь вечера! Освобожу тебе квартиру, освобожу! – соскочив с чемоданов, принялась искать халат Римка. Наконец, нашла.

Халат был разрисован васильками. Зинаида вспомнила, что привезла полевых цветов, которые они нарвали с Вовкой по дороге на станцию. Ею овладело настроение хозяйки, провожающей гостей. На стол собрали, вино откуда-то сразу добыл Георгий Иванович.

– Так стыдно, Зиночка, так стыдно… Мы ж хотели потихоньку уехать, улизнуть. Всё – Римкин Предводитель, – проговорил он.

В прозвище «Римкин Предводитель» слышалось так много тайной страсти и подчинения новой жене! Сказал, что вызвал к дому такси. Римма приоделась в брючный костюм ядовито-зелёного цвета. Зинаида сидела у стола рядом с поставленными на нём цветами, от которых веяло полем, мягким деревенским ветром, ягодами.

– Ну, раз уезжаете, – окончательно войдя в роль провожающей говорила она, – не забывайте, письма пишите… Не день знакомы были…

– Ты не осуждай меня, Зин, не осуждай. Сама понимаешь, молодая я, надо жизнь устраивать, – раскрасневшись от вина говорила Римма. – Не осуждаешь меня за то, что я сдала его? Вернёмся с деньгами, я и заберу его обратно. Заберу. Правда, Зина…

А когда Римка сидела в подошедшем к заказанному времени такси, а Георгий Иванович таскал их вещи, то Зинаиде стало так плохо, так горько! И когда он пришёл за вещами в последний раз, Зинаида вдруг кинулась к нему. Он резко остановился, обхватил её за плечи, прижал к себе, хлюпающим голосом прошептал:

– Прости, Зиночка… Такой человек, как ты… Зачем я теряю тебя, зачем…

Дышал он горячо ей в шею, но она отстранилась, чтобы заглянуть ему в глаза:

– Не увидимся? Никогда? – то ли спросила, то ли просто сказала от горя.

Во дворе послышался гудок машины. Это Римма, нервничая, попросила шофёра погудеть.

…Вовка научился говорить к четырём годам, на ногах он стоял прочно. Зиму они пережили с трудом. Был грипп, садик закрывали. Работа в пельменной была потеряна. Официантку, с которой приходил ребёнок, грозились уволить из кафе. В итоге осталась одна работа: мыть лестницу и фойе в НИИ, куда тоже приводила сынишку, но там было лучше, чем в кафе: публика была культурной и трезвой. Вовка «гостил» у интеллигентных женщин, научных сотрудниц, то в одной лаборатории, то в другой. О Римке здесь как-то сразу забыли. Поначалу спрашивали, но Зинаида молчала, будто не знала ничего. Сама объехала все в городе детдома и нашла Васю. Решила, что надо навестить его. Расплёскивая в луже грязную воду, подкатил куцый автобусик, плоховатый на вид. Они сели на переднее сиденье и разговаривали про дома, про машины, про девочку с большим «классным», говорил Вовка, шариком. Сынишка, поздно начавший говорить, будто спешил рассчитаться за свои молчаливые годы, а потому говорить стал сразу чётко, ясно и почти по-взрослому. Когда они выехали из города и оказались среди простора лугов, открывшихся светлой зеленью среди весеннего леса, то увидели лошадь с длинной гривой. Рядом с ней бежал жеребёнок, на широком лобике у него белело неправильной формы пятно. Вовка пришёл в восторг:

– Маленький! Маленький! – кричал он, шлёпая ладошками по стеклу.

– Это лошадь и её жеребёнок, – учила Зинаида.

– Её же ребёнок он! – закричал Вовка, поняв слово на свой лад.

Это Вовкино открытие порадовало Зинаиду. Она не стала объяснять слов – таким правильным показался ей мир, где у каждого есть свой ребёнок, дитя…

В белую приёмную с окошечком «для передач» вышла сама директор.

– Та-ак. Вы к Сивакову Васе?

– Мы…

Ей объяснили, что она должна приезжать регулярно или вообще не приезжать. Зинаида заверили, что «регулярно-регулярно»! Они ждали Васю в комнате, где был диван и несколько детских стульчиков. Мальчик появился из стеклянной двери, переваливаясь на кривоватых ножках, как утёнок. Кровь бросилась к сердцу Зинаиды. Вася остановился, незначаще посмотрел на них, не узнавая, не понимая, зачем его привели сюда. За стеклом стояла в белом халате эта директриса, рядом с ней в одинаковых костюмчиках дети. Они были куда старше не только Васи, но и Вовки, и в их детских глазах Зинаида прочла одно – жуткое взрослое одиночество, холодную тоску брошенных.

– Вася! – крикнул Вовка и подскочил к нему, чуть не сбив с ног. – Мама, вот Вася! А ты говорила, что нам его не покажут! Тебя показали нам!

Вася испугался Вовкиного порыва, хотел заплакать, но Зинаида развернула гостинцы, стала протягивать ребёнку несмело, она косилась на стеклянную дверь, и увидела, что там уже никого нет. Мальчик подошёл близко и бормотал, бормотал. Зинаида поняла, что этот ребёнок заговорит куда раньше Вовки. За их короткий визит он смог понять, кто есть кто: показав на Вовку, сказал:

– Вова, – повторил имя, которое ему только что назвала Зинаида, дотронувшись до Вовкиного плеча рукой.

– Мама, – дотронулся он сам до руки Зинаиды по примеру Вовки.

А вот это было лишнее для этой «мамы». Ушли они под Васин плач.

– Почему Вася плачет? Ему не понравился «мишка»? – спрашивал Вовка.

Мать не отвечала.

– Мама, – дёргал он её за руку, – почему Вася плачет?

Она шла, остервенело меся сапогами весеннюю слякоть.

– Мама, а почему ты-ы пла-а-чешь? – заплакал Вовка…

В мае они снова поехали в детдом. Шёл дождь, тропинки, словно ковриками из соломки, были устланы сосновыми иголками, сквозь которые просачивалась вода. Вася на этот раз их узнал. Он вышел к ним, прижимая к себе плюшевого мишку, ими подаренного. Вышедшая с ним воспитательница сказала, что с этой игрушкой мальчик не расстаётся. В начале июля они съездили к Васе на день рождения. Ему исполнилось два года.

Ездили к Васе и зимой.

Детдом на Зинаиду действовал угнетающе. Это был особый мир одиночества и горя. Лица детей были холодны и замкнуты, потому что у всех этих детей была своя обида и своя беда. Не сравнить с домашней обстановкой, с обстановкой небольшой семьи. Она не знала, как в большой семье, но в маленькой даже её неласковые родители были добры. Каждый вечер она могла подойти к отцу, уставшему после работы, и он обнимал её, гладил по голове, говорил, что она хорошая девочка. Что уж говорить о маме. Она тоже, придя с работы, буквально падая от усталости, всегда отвечала на ласку дочери: сядет Зина к ней в кресло, и они сидят вдвоём, прижавшись друг к другу.

А эти, детдомовские дети?! У них был большой ковёр в игралке, паровое отопление нагревало комнаты, у них были тут хорошие условия, игрушек было много, сам этот дом стоял среди соснового леса, то есть гуляли они на воздухе, который очень отличался свежестью от городского. Но разве могли воспитатели, нянечки, этот персонал, выполнить ту роль, которую выполняли Зинины уставшие на заводе родители? Наверное, у этих работающих в детдоме женщин и времени не было, чтобы каждого по головке погладить хоть один раз в сутки! А как без этого жить? Как без этого может вообще вырасти человек?! Этот крошечный мальчик Вася отлично понял, чего ему не хватает в жизни. Пока они с Вовкой гостили, он не очень-то соблазнялся шумной игрой Вовки, который всякий раз хотел его увлечь катанием машинок, паровозиков и складыванием из кубиков домов (игрушек тут было куда больше, чем у Вовки дома). Вместо всех этих игр, Вася чётко занимал место рядом с Зинаидой на диване, прислонялся к её руке и так тихо сидел.

Она решила, что лучше ей читать детям. Вот пока они гостят, она будет им что-нибудь прочитывать. Сказку какую-нибудь, книжек было тоже полно: прекрасных детских книжек. Вовка уже знал наизусть много стишков, любил громко произносить их даже в автобусе, когда они ехали. Может, подумала Зинаида, пока он спал за шкафом, а Георгий Иванович завывал своими стихами, это как-то проникло в подсознание мальчику? Чтение было очень кстати. Вася теперь от них уходил не плача, он смотрел твёрдым взглядом почти взрослого человека (взглядом закоренелого детдомовца), в котором можно было прочесть, как в книжке, одно: приезжайте скорей.

Длинными зимними ночами Зинаида передумала обо всём. Пыталась разыскать Римку. Мечтала: найдёт адрес, напишет гневное, страшное письмо. Несколько раз под плохое настроение, особенно после визитов в детдом, начинала послание. Но пыл угасал, и Зинаида оставляла это дело до следующего гневного настроения. Настроения её быстро приходили и уходили. На работах, которые она не любила и называла «халтурами», со всеми по-глупому разругивалась. Почему так получалось? Да жизнь у неё была нелёгкой… Иной раз за зиму могла сменить не меньше пяти совместительств. Работала судомойкой, санитаркой, завхозом в поликлинике, куда уже обращалась пару раз с тяжестью в сердце. Чуть не слегла. «А что, попробуйте, как я, без алиментов! Ребёнка-то растить надо, хочется, чтобы у него всё было, чтоб он был не хуже других…» Отчаяние нахлынув, уходило, она видела каждый вечер, когда приводила из садика Вовку, удивительного мальчика, такого хорошего, такого замечательного… Взбадривалась, силы возвращались, боли проходили. Как спортсменка на длинной дистанции, она обретала второе дыхание.

Дошла до чего: устроилась проводницей. Добрая начальница разрешила брать с собой Вовку. В поезде он быстро освоился, покладисто принял новую жизнь. Состав трогался в путь, отстукивая колёсами метры, минуты, километры, месяцы… Жизнь казалась, в общем, не трудной, всегда новой. В Симферополе они смотрели фонтаны, в Сталинграде ходили к Вечному огню, Москву всю объездили. Жизнь была интересной. Между поездками были целые отпуска, и Зинаида уж думала: как она будет жить без такой хорошей работы, ведь ребёнку скоро в школу? В каждый «отпуск» они обязательно ездили к Васе.

Недаром она доказывала Римке, что ребёнок этот красивый. Теперь красота была явной. Среди сверстников мальчик был особенным. В четыре года он выглядел, как в шесть, и в его лице была всегда такая тихая тоска, что от неё сжималось сердце Зинаиды. Этому детскому существу была свойственна, будто посланная из далёкой взрослой жизни, осознанная верность. То, как он их ждал, было страшным ожиданием… Конечно, Зинаида интересовалась, хуже или нет оттого, что они приезжают. Ведь мальчик после их приезда ждёт их, а то бы и не ждал… Директор детдома, немолодая дама, сказала: «А вы думаете, что другие не ждут? Они все тут ждут. Родителей своих они ждут постоянно, даже те, у кого родителей нет в живых. И разница между Васей Сиваковым и другим мальчиком только в том, что Вася иногда дожидается…» Она сказала это с горькой усмешкой. Зинаида ей не позавидовала: как она работает здесь, эта несчастная, всё понимающая женщина? Душа не может вместить всё горе, которым полон детский дом… Впрочем, как и все детдома, как все детские приюты во всём мире, пусть даже и усыпанные богатством игрушек и хорошей еды… Нет там того, что есть у неё, бедной матери-одиночки, живущей в подвале… Нет и не будет.

Надо сказать, что Зинаида заработала денег своей кочевой жизнью, и, конечно, ушла обратно в уборщицы, чтобы быть на свободном графике, чтобы к возвращению из школы ученика-Вовки на плите стоял горячий обед. Довольная собой мать, нетерпеливо поглядывала в половинчатое окошко, среди идущих мимо чужих ног сразу узнавая Вовкины новые, купленные во время стоянки поезда в столице ботинки. Зинаида радовалась, как он одет, обогрет, и не сидела с сыном в первые школьные дни, выводя палочки и крючочки. Вовка понял, что помощи не будет. В классе он был многих детей старше, так как пошёл в школу почти с восьми лет. К новому занятию относился покладисто: раз надо, так надо. И позже, когда взрослел, становясь всё самостоятельней, твёрже, эта его почти с младенчества проявившаяся покладистость, росла и укреплялась. Вовка сделался отличником и был полон гордости. Он очень хотел показаться Васе одетым в школьную форму, в фуражке.

В первое воскресенье сентября они поехали в детдом мимо горящих ягодами шиповников, мимо спелых садов с подвешенными возле уютных домиков бочками для поливки. Вовкин школьный вид произвёл на Васю сильное впечатление. Он тянул школьника за пряжку на ремне и, наконец, расплакался. Никакие игрушки и варенья не помогли. Только когда сели рядом на диван, Зинаида обняла ребёнка, он прижался к ней и замолчал. Уходя, они зашли к директрисе.

– А, если мне взять его отсюда? – спросила Зинаида. Она не ждала от себя такого вопроса, будто все её мысли о ребёнке сами внезапно, помимо воли отлились в эту фразу.

Вовка радостно вытаращил глаза.

Последний раз, собираясь в детдом, они накупили подарков, представляя заранее, чему и как Вася обрадуется. Но, складывая их, Зинаида разволновалась, села на край тахты и нервно заплакала.

– Станем уходить, а он будет уговаривать: ещё маленько… Знаешь, как это он говорит?

– Знаю, – по-взрослому вздохнул Вовка. – Давай-ка заберём Васю к нам!

Видя Вовкино решительное с продольной морщинкой между глаз личико, обняла его, крепко прижав к себе:

– Заберём. Обязательно.

– Я тоже так думаю! – он вытирал её мокрое лицо своими квадратными ладонями, сохраняя взрослое выражение.

…Ёлку она притащила на себе, под дверью изображая голосом Деда Мороза, от чего ребята пришли в полный восторг, топали ногами и кричали «ура!»

Снова три «халтуры» в сутки. Проводницей ей больше не быть. А хорошая была работа. Как-то вспомнила: поезд остановился на тихой станции летней ранью. Зинаида лежит в купе после смены, на соседней полке спит сынишка. Надо отоспаться, а она думает: правильно живёт или нет? Бутылки после пассажиров сдаёт, чаевые принимает, а то и провезёт кого в вагоне без билета. Лежит, смотрит в голубизну утра. Стук, стук, стук, – прошёл обходчик. И опять тишина. Думала, думала и решила: бутылки соберёт, сдаст на станции, чаевые будет дальше брать и брать, и без билета тайком от начальника поезда будет постоянно кого-нибудь провозить! Так она будет жить дальше… Да, хорошая была работа…

Но скоро уже два школьника дома… Оба полюбили большие, румяные пироги с картошкой, горячие, хорошо пахнут… Вася учился куда хуже Вовки, но зато обнаружился у него музыкальный слух, и записала его Зинаида в музыкальную школу, ей посоветовали на духовые инструменты. Совет был верным. Старшему сыну было уже четырнадцать, когда Зинаиде подвернулась прекрасная работа на кухне в суворовском училище. Её взяли судомойкой, но вскоре перевели в повара, пришлось даже сдать экзамен. Пироги, пельмени… Но не это было главным. Главным была возможность устроить детей. Так устроить, чтоб была у них жизнь крепкой, как советская армия. Она понимала, что с двумя юными этими мужчинами ей потом никак не совладать, не будет же она сама их строить, муштровать, оберегать от хулиганья. В общем, они все трое оказались в одном здании. Красивое здание, вокруг парк, стадион… Вася – в музыкальной роте, Вовка – в обычной.

Не надо было в эту очень снежную зиму брать ещё и дворницкую работу! Хватило бы на кухне в суворовском… Но думала: подкопит денег, поедет с ребятами на каникулах за границу, в Югославию, например. Они уже ездили втроём в Крым, и так понравилось… Но жадность к деньгам, как скажет Вася, её сгубила. Вася худенький, но выше ростом Вовки, а лицо необыкновенной красоты. Вовке скоро восемнадцать, у него широкая грудь, как у его папаши – знаменитого певца. Но Вася… Ей богу, ей иногда казалось, что Васю она любит даже больше сильного крепкого Вовки.

– …а ты, Зин, так и лежишь? Давно не встаёшь? – спросила с надеждой на такой капитальный постельный режим своей бывшей квартирной хозяйки Римка.

– Да, помирать собралась, – угадала «доброе» пожелание гостьи Зинаида. Ногами пошевелила под одеялом: ноги двигались. Не то, что вчера, боль была невероятная.

– Я что тебе хочу сказать, я ведь теперь обеспеченная женщина, у меня муж есть, жильё, ну, и, наверное, мальчику лучше будет со мной…

– «Мальчику» этому уже скоро пятнадцать, ты у него сама спроси.

– Да, Зина, я спрошу обязательно, – самоуверенно, будто о решённом в её пользу сказала Римка. – Когда мне можно зайти, чтоб его застать?

– Сейчас. Скоро придут. Они поехали за врачом для меня. У нас есть врач на моей работе… Она не сказала, где эта работа, Римка, наверное, подумала в НИИ, в котором они когда-то работали вместе. Там был врачебный кабинет.

– Хорошо, я подожду, а пока про Смакотина хочу рассказать… Мы с ним приехали на этот Дальний Восток, и даже месяц проработали на рыбном заводе. Но там я встретила своего нынешнего мужа, начальника на морозильных установках. И Смакотин укатил обратно ни с чем. Денег он, конечно, не заработал ни копейки, я лично дала ему на билет. Когда мы с мужем моим приехали сюда, то я решила узнать что-нибудь про него, про Геру-то… И сказали мне в университете, что он умер…

Видимо, лицо Зинаиды отразило нечто, отчего Римма смолкла. Но продолжила:

– Ты не знала? Да и мне его очень жалко. Мне рассказала секретарша с кафедры, что он, вернувшись с востока, снова стал работать преподавателем, а умер прошлой весной. И, представляешь, огромная охапка мимоз была на гробе. Я вспомнила: он ведь нам мимозы тогда принёс…

– Да, зря он уехал на восток, лучше бы уехал на запад со своими этими гермафродитами, и был бы, наверное, до сих пор и жив, и богат, – сказала Зинаида о том, о чём и раньше думала.

Римка удивилась, не поняла, но кивнула. Обе помолчали. Римка снова завела тему, ради которой пришла:

– Я понимаю, не та мать, которая родила, но теперь-то у меня всё есть, а ты всё в подвале…

– Мне тоже предлагают переезжать в отдельную квартиру. На окраине. Но я из центра не спешу.

– Ну, да, Зина, так оно. Детей у меня больше не будет. А муж говорит, мол, давай, парнишку-то заберём у этой Зины, и добавил: женщина она, видать, добрая.

Зинаида подумала: ещё не хватает, чтоб явился, например, Олег Соколов, знаменитый бас, поёт в Большом театре, и потребовал бы Вовку… Стукнула коридорная дверь, шаги затопали так, будто шла рота солдат. Стали входить, разговаривая довольно басовито военные люди, один, второй, третий…

– Мам, ну, вот товарищ капитан, он согласился, – сказал Вовка.

– Мам, мы будем у себя в комнате, – сказал Вася.

С Римкой они поздоровались мельком, так, будто зашла какая-то соседка (может, так и подумали). Римка вскочила прытко и побежала за ними. Зинаида подумала: побежала она в свою бывшую спаленку, дверь в которую теперь вела напрямую из коридора, а межкомнатная была теперь закрыта, но не заперта. Зинаида осталась наедине с врачом. Он, кругленький, совсем не военного типа человек, но в форме и при погонах, осмотрев, сказал с упрёком:

– Ну, откуда вы такое взяли: ноги отнялись! У вас обычный радикулит, не надо ничего поднимать тяжёлого, и мести тротуары не надо… Мне ваши сыновья по дороге всё про вас рассказали. Непослушная у них мать, – он улыбнулся.

Прописал змеиный яд какой-то или пчелиный? Ребята снова зашли. Врач распрощался.

– А где тётка, которая тут была? – спросила Зинаида.

– Она за нами зашла в нашу комнату, – сказал Вовка, сурово сдвинув брови, обозначив продольную морщинку.

– Она к Вовке стала приставать: «Ты же мой сын», – пояснил Вася.

– А ты что? – спросила Вовку Зинаида.

– Ну, я вообще-то принял её за сумасшедшую. Я тебе предлагал дверь на ключ закрыть, но ты сказала, что незачем. Не удивительно, что все, какие есть в центре города психи, будут приходить и называть твоих детей своими сыновьями.

– А, правда, кто она? – спросил Вася.

– Моя бывшая квартирантка, – ответила Зинаида.

Сыновья переглянулись. Они вообще-то всё знали про Римку. И про то, конечно, что она была Васиной матерью.

– Мам, ты лучше скажи, что тебе товарищ капитан сказал, – Вася смотрел прямо ей в глаза, договаривая ими то, что он мог бы сказать вслух: вспомнил, как «мишку», подаренного ими, слезами обливал в большой детдомовской спальне. В общем, жёсткий был этот взгляд.

– Врач сказал, чтоб пока горбатиться перестала и натиралась змеиным или пчелиным ядом, вон на столе рецепт… Да, нет, ноги не отнялись, я вас зря напугала.

– Я так и знал, что ты больше выдумала! – Вася сел на край тахты и, как в детстве, прислонился к её выпростанной из-под одеяла большой изработанной руке.

– Эта квартирантка, она что, ещё припрётся? – спросил Вовка.

– Не знаю, – вздохнула Зинаида.

– Если придёт, надо сказать ей, чтоб больше не приходила, – сказал Вася. – Хотя, Вов, тебе решать, это ты ж её сын!

Дальше они только смеялись…

Только заикнулась Манечка о том, что квартиру продаст, а другую (поменьше и похуже) купит, получит «сдачу» в пятнадцать тысяч долларов и станет жить припеваючи на эти деньги как на прибавку к своей минимальной зарплате, – заорали, заблеяли, завыли!

– Тебя убьют, – сказал брат Сёма.

Двоюродные сёстры Ирина и Наташка подхватили:

– Обманут! Деньги отберут!

Ладно, орите, сама виновата: сколько раз зарекалась избегать спорных тем. Родственники – такие, в сущности, отсталые и непонимающие перемен в стране.

– Это, правда, так опасно? – спросила тётя Люда (напугали старого больного человека: «ни денег не будет, ни квартиры»).

– Да, хоть бы сама осталась жива, – круче всех держал свою версию Сёма.

– Убить не убьют, а покалечить могут, – сказала его юридически подкованная жена.

Манечка поднялась из-за стола, оглядев данную публику с высоты. Ладно эти, старики, но вот относительно молодые… И что? Тоже брюзжат, клянут власть. Еще в прошлое застолье на дне рождения Наташки, Маня разъяснила, какие преимущества дала человеку приватизация: «У нас не было ровным счётом ничего! А теперь у каждого есть!» И доказала, что у всех что-то теперь, да есть, даже у бедных кузин. Они имеют долю в этой панельной трёхкомнатной квартире с проходной комнатой и кухней три на четыре! Надо же мыслить, сравнивать, считать, наконец, и думать, думать головой! Сегодня на дне рождения Ирины заявила им, что у неё вообще-то всё решено, в советах не нуждается. Но советы так и посыпались! «Ты бы лучше на квартиру пустила какую-нибудь студентку», – порекомендовала тётя Люда. «…или студента», – подсказала Наташка (есть поговорка: у кого что болит…) В общем, Манечка с ними разругалась и, возвращаясь к себе, вспоминала в метро бурную реакцию на свой смелый житейский шаг. Конечно, квартира и есть у неё «единственное в жизни», как выразилась тётка…

Пришла домой, – на определителе два номера – оба телефона потенциальных мужей. Ей – всё. Наташке – ничего. Ирина и вообще засиделась. До старости им никто не звонит. А Маня – современная феминистическая женщина (с душой «тургеневской» девушки), ей не нужен брак! Она – самостоятельный член общества, будет строить свою жизнь согласно своим понятиям, ясным и чётким.

Утром ссора вспомнилась. Думала о ней и сидя в тесном уголке, где она, обносившаяся и жалкая, правила компьютерный набор Емели Дондуратова (с детства в Англии, русский язык побоку). Если б не папаша Дондуратов, совладелец фирмы, давно бы мальчика выгнали.

– Манечка, вот тебе «кирпич»! – положила на стол компьютерный диск редактор Зоя, тоже паршиво одетая, зубы вставить не на что.

«Художественные шедевры», бывшее государственное издательство, где они работают, купила с потрохами, то есть с ними, с редакторами, лишь разбавив штат безграмотными мажорами, фирма «Полиграфыч и компания». Теперь они выпускают далеко не шедевры. Несметной лавиной, бурным потоком идут «серии»: «Кровавые разборки», «Убийцы, звери и оборотни», «Бабские истерики», «Извращенцы двадцатого века», популярная литература из цикла «Профессии»: киллер, дилер, проститутка, депутат, маклер, крупье…» Или ещё – риэлтер. Можно перевести как имущественник…

– Из какой серии? – спросила Маня.

– Из этой, из «зверей», кажется, – устало ответила Зоя, в прошлом – переводчица Рабле, ныне – старший «правило» «Полиграфыча»…

Среди них, «правил», – всё кандидатки филологических наук. Манечка – тоже. Она защитила диссертацию на тему: «Говоры и наречия как составные элементы панславянского языка».

Василий Иванович Чапайский понял, что его хотят замочить. Он это как распетрил, братки? Выглянул, как бы, во двор, а там, типа, тусуется тихий «мэрс». Пасут – врубился Чапайский. Хотел ментам стукнуть, как бы, да, типа, не успел. Дверь его хлипкая, типа, соскочила с петель и, как бы, перо пощекотало подбородок: «Подмахни-ка договор купли-продажи, дед, а то тебе – хана.

Манечка взяла слово «перо» в кавычки, так как знала, что здесь оно означает «нож». Частично позачёркивала «как бы» и «типа». Эти, столь модные вводные слова, от бандитской косноязычности прокрались в великий-могучий. Манечка не страдает консерватизмом, что касается русского языка, считая, что язык сильный, его не сгубить: ни английским, ни блатным, ни матерным нашествием. Она, оптимистка, лишь засмеялась над убожеством бандитского слога, но смех её вдруг оборвался. А дело в том, что тема очередного «сырья» совпала с её главной темой жизни… До обеда провозилась с «Чапайским», а потом, согласовав с Зоей, отправилась на фирму, рекомендованную владельцем издательства Павликом Морозцевым, бывшим членом ЦК ВЛКСМ. «Наш главный Полиграфыч», – за глаза прозвали «правилы» Павла Павловича, ясноглазого младенца. Надев обветшалое пальто, взяв клеёнчатую сумочку, с какими ходят побирушки, кандидат наук, верная ученица академика Переладова, поехала в агентство «Гусь плюс Русь интернетед». Встретили Маню на высочайшем уровне, и она застыдилась своей жалкой экипировки. Впрочем, «уровень» местоположения данной конторы, был, как раз, андеграундный.Глубокий, имеющий, может быть, ещё чёрный ход или лаз, подвал-бункер. Он казался каменным прочным мешком. Сам дом – капитальный, подвал – соответственно – глухой. Если бы тут какой-нибудь предприниматель устроил камеру пыток, то даже жильцы первого этажа никогда бы о ней не прослышали. Со двора виднелась бронированная дверца, над ней невнятная по смыслу вывеска:

...

Но я-то не чужая, я по протекции Полиграфыча, – Маня храбро нажала звоночек, звук от которого на улицу не проник. Сработал ли? Открыл дядька, лишь взглянув на которого, новая клиентка «Гуся» усомнилась: вместо риэлтерской фирмы попала в народный театр? На мужике, точно ряженом, высилась шапка из светлого каракуля с красной ленточкой наискосок. Весь костюм его был сплошной экзотикой, похожей на униформу какого-то войска, даже шашка вдоль ноги на боку.

– Извините, мне «Гусь…»

– Здесь. Фамилия! – странный этот военный заглянул в список на своём столе и доложил в динамик:

– Пётр Валентинович! К вам!

Вообще-то она имела лишь устную рекомендацию от главного «Полиграфыча» к главному менеджеру «Гуся» Гусеву. С ним лично и по телефону ей не удалось поговорить. Сказали лишь, что ею «займётся» Простофильев. Вниз вела крутая лестница, освещённая, выкрашенная, но сохраняющая черты жуткой подвальной, которую обычно запирают водопроводчики на замок. Именно в таких глубоких подвалах находят трупы, о чём пишут в детективах, которые Маня теперь редактирует. Но, не успев начать нерешительный спуск, заметила она в рассеянном свете подземелья господина, напоминающего бывшего комсомольца, одетого в чёрный офисный костюм и при галстуке. Также одевался и их «Полиграфыч», но во внешности «гусевца» имелось противоречие. Он был практически лысым, то есть стриженым до самой низкой поросли, а в движениях угадывалось нечто, к официальной одежде не подходящее. Если он всё-таки бывший комсомолец, то, скорей всего, спортивный. Может быть, в «Госкомспорте» раньше работал? – подумала удивленно. Лицо его сияло свежестью, как и положено лицу спортсмена, много проводящего времени на воздухе, но ещё сияло оно необычайной открытостью. Маня поняла: лестница не столь крута и страшна. «Открытое лицо, большие глаза», – эти черты успокаивают, им доверяешь больше, чем лицу с крошечными глазками, спрятанными подо лбом. И она поспешила за Простофильевым вглубь каменного мешка, точно в кладовую, где, разумеется, поджидали её будущие пятнадцать тысяч долларов.

Много надежд возлагала Манюня (так её звал бывший муж Костя, женившийся на мулатке и уехавший в Денвер, штат Колорадо) на эти пятнадцать тысяч долларов! Во-первых, купит себе одежду, во-вторых, будет тратить на жизнь, но так расчётливо, так скупо, что денег этих хватит ей до семидесяти лет! Доживёт ли до семидесяти эта средних лет дама с ослабленным организмом из-за тотальной нужды последних лет?

В подвале была серия комнат. Даже создалось впечатление, что комнаты эти, словно рябят в глазах. Будто кочуют они от одной стороны подвала к другой, то сдваивались, то страивались. Это явление могло быть просто результатом волнения клиентки Мани. Столы были из чёрного полупрозрачного пластика, кресла тоже чёрные. Пол – чёрный и блестящий, а вот стены и потолки (нависающие) белые. Вкрадчивое освещение шло отовсюду, но источник его был спрятан. В этом подвале основательно поработали дизайнеры, а также маляры и плотники, превратив его в некий европейский, непонятный своим назначением вертеп. Вместо окон торчали экраны мониторов, и в каждом отражался двор, парковка, подход к двери. На одном экране Маня узнала входную дверь и знакомого военного с шашкой. Потолки давили, снижая волю клиентки, так что к моменту, когда она оказалась сидящей за столом, почувствовала себя на всё согласной. «Чай, кофе?», – спросили её вежливо, и она чуть не ответила, как Винни Пух: «И то и другое».

В подвале было людно. Молодой слаженный энергичный двуполый коллектив одинаково жадно курил, бегая с телефонами, произнося всего три-четыре слова каждый: «однушка», «двушка», «трёшка». Куда я попала, – грустно подумала Маня, но увидела на белой стене акварель – «Покрова на Нерли» и успокоилась. А тут и кофе подоспел: чёрные чашки на белых блюдцах. Сразу бумага оказалась на столе, где чёрным по белому значилось: «Договор о предоставлении посреднических услуг по купле-продаже жилой площади». Улыбка не сходила с лица Простофильева, и Маня подписала этот их договор об оказании услуг…

Выбралась она из подземелья и пошла задумчиво. Солнце растопило снег в скверике, через который пошла, не зная броду в неизвестном ей районе Хорошёвки, где практически никогда и не бывала за всю свою жизнь. Ботиночки, доживающие свой век, промокли. Ледяная вода сковала ноги. Кое-как отогрелась в поезде. На пролетающей за окнами метро темноте то и дело видела глаза Простофильева.

…У Мани имелась подруга по имени Татьяна, а по отчеству Петровна. Татьян, как водится, многовато, эту для удобства звала по отчеству. Так вот, Петровна, также филологическая женщина, пристроенная из милости бывшим одноклассником на жалкую зарплату в офис фирмы, торгующей клеем, оконной замазкой и мылом для котят, продолжала совершенствовать свою «духовную сущность» с помощью продающейся у метро и в переходах литературы. В одной из таких книжек Петровна вычитала, что по внешнему виду и поведению можно узнать о человеке буквально всё! Например, тот, кто при разговоре не смотрит в глаза собеседнику, а всё норовит нырнуть взглядом по диагонали вниз, жулик и лжец. Именно так «диагонально» мелькали глаза сотрудника фирмы «Гусь-Русь-интернетед» Петра Простофильева. Кстати, для сравнения вспомнилась бывшая подружка Надежда, которая, взяв у Мани сравнительно большую с трудом накопленную сумму денег, пообещала взамен прекрасную шубу из самой Беловежской пущи, но, не оставив никакой надежды получить деньги обратно, с ними в оной и скрылась. Так вот, у неё глаза также мелькали, как у риэлтера по имени Пётр (так представился).

Фамилия Простофильев тоже навела на размышления: он сам – простофиля или специалист по оным? Глаза у него большие. Отсюда открытость взора, возможно, обманчивая. Глаза охрового цвета, но цвет этот изменчив. Глаза вспыхивают и гаснут, словно в них запрятаны лампочки. При выключении этих невидимых «лампочек» глаза темнеют, приобретая цвет болота, трясины… Игра этих глаз завораживала. Ехала Маня с промокшими ногами и перед собой везла эту удивительную иллюминацию загадочных глаз.

Раньше этот день назывался «творческим», так как некоторые редакторы издательства «Художественные шедевры» и сами были писателями, не бог весть, но культурными, способными творить. Маня, например, стихи творила. Издали её книжечку, не шедевров, конечно, но «милую и добрую», как назвал критик в литературном обзоре «Литературной газеты». Теперь этот день назывался свободным. Порой он был свободен ото всего: от работы, от денег, иногда – от еды. Но главное – от творчества. Маня удивлялась: почему не идут стихи, не сочиняются, почему стихи кончились? Ведь писались раньше… И тоскливо становилось ей, приветливо относящейся к современной жизни. Она не хотела в этот свободный день жить без денег, без еды и без стихов… Сегодня что-то такое затрепетало:

Но не суждено было превратить свободный день в творческий. Да и свободным сей день не стал. Первой (по телефону) объявилась тётя Люда: «…в общем, она к тебе едет!»

– Как это – «едет»? А меня кто-нибудь спросил?

«Я боялась, что ты откажешься, – с робкой хитростью человека, изворотливо делающего добро ближнему, который сам об этом не просит, призналась тётка. – А ты что… уже…побывала там? Ну – как?» – добавила ещё осторожней, словно вернулась её племянница из партизанской вылазки в тыл врага.

– Расскажу, но потом! – и сама Маня ещё не поняла, что произошло с ней на фирме подвальной, спасающейся в бомбоубежище, точно от авианалётов, – от налоговой полиции.

Об этом прозрачно намекнул Простофильев. И, стало быть, ей, расчётливой, светят её пятнадцать тысяч долларов… Но не только это хотелось обдумать. Похоже, не из-за этой противозаконной сделки поднялась буря в душе. Да, и ничего противозаконного, честно говоря, не видела она в том, чтобы обойти жульнический налог государства-бандита, обирающего своих граждан до последней нитки, до последнего цента и до последнего рубля. Некое завихрение случилось в голове по другой причине. По какой?

– Звонят в дверь, – сказала бодрым голосом завзятой вруньи, поняв, что на том конце провода не поверили.

Положив трубку, она по инерции пошла к дверям тёмным, похожим на большой чулан, коридором. Остановилась, прислушалась, и услышала к своему удивлению, что кто-то есть и в самом деле на лестничной площадке. Через секунду раздался звонок. Бывшая тёти Людина студентка, не желающая возвращаться к себе в провинцию и живущая в Москве без жилья Стелла Урюпинцева, вынув ноги из сапог, в самовязаных деревенских носочках готова была переть напролом «глядеть свою комнатку», так как «Людмила Олеговна ей всё распрояснила…»

– Я ничего не сдаю! Никакой «комнатки»!

– Сто долларов в месяц, – улыбнулась всеми золотыми коронками Стелла. – У нас в городе – это такие деньги!

– А у нас это – не деньги! – взвизгнула Маня и в молчаливом удивлении уставилась на макияж а-ля Урюпинск. Стеллины глаза вкруговую чернели и зеленели какими-то «кольцами Сатурна».

Уходить гостья не спешила. Из довольно габаритного чемоданчика, который, видимо, сопровождал её, лёгкую на подъём, в скитаниях по огромному чужому ей городу, достала длинную кожаную книжку, поразив. Визиток! Вся Москва схвачена Урюпинцевой-бизнесменкой! Подала свою из отдельного кармашка: «…менеджер по трубам и котлам…» Маня не взяла, и Стелле пришлось положить визитку на подзеркальник.

– Тётя Люда напутала, – опозорила тётушку Маня.

Кое-как расстались.

– Алё, алё, привезли котёл? – уже на лестничной клетке говорила по мобильнику несостоявшаяся Манина квартирантка. Пришёл лифт, Стелла исчезла.

Манечка подошла к окну, глянула в Кулаков переулок. У судьбы, как у переулка, две стороны: одна – подвал «Гусь-Русь-интернетед», охраняемый, как пояснил Простофильев, целым войском казаков, другая сторона – эта деловая специалистка по котлам без прописки… Есть третий вариант: ничего не делать, жить так… Но сапоги лопнули, ботиночки нынче развалились, шуба прохудилась, на еду не хватает. Конечно, в войну, по рассказам старшего поколения, питались одной картошкой, запасаемой в подмосковном колхозе «Заветы Ильича». Сейчас ни колхозов, ни «заветов». Только покончила с «добротой» тёти Люды, звонит брат Сёма (проверяет – не убили?) Проверил и разговор закончился. Потом – Володя… Ему рассказала про подвал. «Надо было нам вместе пойти!» – с укоризненной отвагой ответил он. «Володя Бородин живёт один» – так в бывшем издательстве «Художественные шедевры» шутили над ним, долго красивым. Он и жил один. Не женился. А тут решил. И на ком? На Мане. В бытность своего и её расцвета он на эту скромную редакторицу не смотрел. Только на иллюстрации к Шекспиру смотрели вдвоём, на шикарные иллюстрации Фаворского. Новое издание выйдет лишь с виньетками, нарисованными Володей Бородиным. Он и большие работы пишет: луг, поле, грозу, дачу… Нынче Володя Бородин – слишком свободный художник. Живут они с матерью ветеранкой-тиранкой на одну её пенсию с гордо поднятыми головами. А в самое последнее время стали ждать они, когда Маня получит «сдачу», и они втроём заживут на неё счастливо. Володя предлагал переехать ей к ним, а её квартиру сдать и опять жить втроём счастливо. На масло, конечно, не хватит, на акварель останется. И что вообразил этот Володя Бородин! Когда-то с бородой, с натурщицами, с мастерской на чердаке у Никитских, прихватизированной в девяностых годах фондом какого-то Мордачёва… Он что думает, Маня всё та же Манечка из отдела «Лучшей поэзии»?! Она уж давно в прозе, да в какой…

...

– Н-да… «кусков пятнадцать грина», – вздрогнула Маня, за последние годы научившаяся бегло «ботать по фене», а иногда и обходиться двумя новыми вводными словами: «типа» и «как бы». – Мне, как бы, убивать никого не надо, и то решиться не могу. Скорей, наоборот, типа, меня и пришьют… Затащат, как бы, в своём подвале в одну из каморок евроремонтных и «замочат», «завалят», «возьмут под красный галстук», да и «уроют». У них там, наверное, есть ещё типа лестницы под землю, вот и сровняют, как бы, с землёй, «укатают нафиг».

Не давали ей обдумать, обмозговать свою предстоящую чреватую аферу – позвонил Лёша-пройдоша. Этот жил раньше тихой жизнью презираемого последним двоечником учителя русского языка и литературы, а тут раскрылся… Стал продавать романы нынешних «авторов», выправляемых «правилами», стоя в Олимпийском. Иного пути нет, ибо парочка детей-подростков требуют от папеньки денег на одежду, на музыкальную аппаратуру, на мобильники, на компьютеры и так далее. Бывший Леонид Германович с олимпийским спокойствием предложил Мане переселиться к себе. Чтоб она с утра до ночи впахивала на кухне для активно стоящих на головах детишек. Манину квартиру в Кулаковом он предложил определить под офис и под склад для книг, отколовшись, таким образом, от хозяина и открыв свою торговлю. И жить счастливо… До возвращения жены Эмки с магометанских широт из турецкого кабаре. Все их московские вечеринки заканчивались «стаканом на голове», с которым она могла танцевать твист и шейк, до брейка, вроде, не дошла, так и уехала продолжать, но уже в Истанбуле, свой замечательный талант.

...

«Марья Андреевна, здравствуйте, это – Пётр!» Когда услышишь голос человека по телефону впервые, то иногда к образу, сложившемуся при встрече, могут добавиться новые черты. Здесь добавилась распахнутая вежливость (так определила). Потускнели, и без того тусклые, голоса Володи Бородина и Лёши-пройдоши. Будто цветной, ярко-синий (почему-то) голос Петра повеял ветром высоты. Нет, она не собиралась влюбляться в агента по недвижимости, с которым предстоит провернуть важное дело. Ей, ставшей, как того требовала современная жизнь, утилитарной, этот ветер высоты мог петь только об одном: о грядущих пятнадцати тысячах долларов. А о чём могли петь Володя с Лёшей? О безденежье? О нехватках? И, в результате, – о ранних болезнях? В лучшем случае, о тихой старости вдвоём… Нет, у Мани свой план!

...

Встретились у метро. Но не там, где киоски, толпа, и все бегут к подземному переходу через проспект Мира, а с тылу, где ступеньки вниз в Алексеевские улицы. Петя был в рыжей куртке, неброской, но прочной, в кепке, которая не скрывала его открытого лица. Когда он отцеплял ключ от общей связки, она опять увидела этот его пальчик. Он искренне поведал, что в армии, где служил, перевозя на грузовике боевые орудия, отморозил палец, пришлось ампутировать целую фалангу, но ничего, привык. Так, откровенно разговаривая, дождались они, когда из киоска «Изготовление ключей и заточка ножей» выдадут горяченький ключик.

– Надо проверить ключ, заодно и квартиру вашу посмотрю.

В быстром темпе двинули в Кулаков. Маня еле поспевала за риэлтером Петей (удивительно, до чего подвижен, ведь он, этот Пётр Валентинович был крепкого телосложения). Ключ подошёл. Квартиру осмотрел он бегло как человек в этих делах слишком опытный, чтобы разглядывать назойливо. Это понравилось хозяйке, застыдившейся беспорядка давно не ремонтированного жилья, словно увиденного чужими глазами, но – не Петиными. Его было трудно удивить в имущественной области жизни. Не отказался он и от кофе с бубликами, которые все съел. Рассказал, что сам живёт в Медведково, мечтая о скорейшем сносе панельного дома, где в «хрущёвке», кроме сына, сумасшедшей тёщи и ротвейлера по кличке Рудик, обитает бывшая жена Ангидридовна, внучка донецкого химика. Маня видела её на фирме, скромно одетую и с познаниями в недвижимости. Проверив документы, она улыбнулась офисной улыбочкой и растаяла в зазеркалье подвала, но и за это краткое общение Мане стало понятно, что Пётр Простофильев побаивается свою начальницу и экс-супругу Аллу.

– Женился на приезжей, дурак, теперь она меня из родной квартиры выживает.

Маня подумала, что всегда вызывала в людях желание поделиться сокровенным. От неё всегда ждут сочувствия и понимания. Получив и то, и другое, Пётр ушёл и унёс дубликат ключика, «чтобы показывать квартиру и в ваше отсутствие. Для скорости». «Скорость» – не последнее качество этого человека.

Тут позвонила Петровна. Она прочла книжку про гипноз. И там, в частности, говорилось о том, как можно «поэтапно завладеть волей потенциального гипнотика». Для начала надо точно определить «фронт доверия» «разрабатываемого объекта». Этот «фронт» неодинаков у лиц, принадлежащих к разным социальным слоям и возрастным группам. Например, одинокие и немолодые женщины легко предаются жалости к мужчинам, младшим их по возрасту. Пётр Валентинович был явно моложе Мани на несколько лет. Но к нему эта чушь не относится, – отмахнулась от новых знаний Манечка, – он и не стремился вызвать жалость. Он просто перечислил свои беды, начиная с ампутированной фаланги указательного пальца и кончая сумасшедшей тёщей. Единственное, о чём сказал именно жалобно: любимого ротвейлера по кличке Рудик был вынужден отдать в охрану гаражного кооператива, так как нельзя собаку оставлять с сумасшедшей старухой, неожиданно привезённой Ангидридовной из Донецка.

Маня решила, что Петровна со своими познаниями её раздражает не меньше, чем «добрый друг тётя Люда», почти всё выспросившая в долгом телефонном разговоре.

«Ну что, жива ещё? – спросил по телефону Сёма. – Ты, вроде бы, редактируешь детективные романы, а не знаешь, что за пятнадцать тысяч долларов могут убить. На эти подозрительные фирмы надо идти через прочное знакомство: своих они не убивают, – разъяснял Сёма. – А ты как пошла? Твой «Полиграфыч» сам бандюга».

– Павел Морозцев – приличный человек, издатель.

«Ладно, – не унимался Сёма, – попомни моё слово, когда станут убивать. Но вначале к батарее наручниками прицепят».

Родственники ругают Маню за то, что отказалась от квартирантки Стеллы Урюпинцевой. Подумали бы, как она будет жить в одной квартире с какой-то неизвестной лимитчицей. Это ж всё равно, что переехать в коммуналку.

Маня оглядела одну свою запущенную комнатёнку, заваленную книгами и папками вечно здравствующих графоманов, перешла в другую, где было не лучше. Теснота, темень, мрак. Кто купит такую квартиру, навевающую на душу тоску последних супружеских дней? Развод, как похороны: после остаётся гора не разобранного хлама, который жаль выбросить, будто с уехавшим человеком распроститься навсегда. Но лучше распроститься. Манечка устремилась душой в светлое завтра.

...

Притащилась Галюха. У этой разговоры о мужиках. Раньше Маня терпела эту даму ради дефицита. Но дефицит прекратился, Галюху из внешторга уволили, и теперь у неё нет ничего, кроме женской тоски, о чём и поведала, всхлипывая. Никогда не плачущая Манечка выслушала о данной тоске с брезгливостью существа, высоко стоящего на интеллектуальной лестнице. Под руководством Петровны давно она освоила методику преодоления страстей и небрежно посоветовала Галюхе делать зарядку, обливаться утром и вечером ледяной водой и бегать вокруг фонтана…

– У нас в Бибирево фонтана нет, – вздохнула подруга.

Неподалёку от Маниного двора фонтан был, и она бегала вокруг него трусцой в компании двух дедушек (бодрых) и двух спортсменов (бывших), которые с похмелья уступали дедушкам, но упорно занимались своим здоровьем, уничтожаемым при помощи алкоголя.

– Но скверик или бульвар у вас есть?

– Да, скверик есть, – согласилась Галюха.

После неё пришлось основательно проветрить от дыма.

Маня ходила по квартире, прикидывая: это выбросит во время переезда, это тоже вышвырнет, а это подарит будущим жильцам, если они, конечно, возьмут. Становилось радостно, светло и легко на душе, будто собралась в полёт, оставляя ненужную тяжесть на поднадоевшей земле.

Вечером позвонил Простофильев:

«Марья Андреевна, Рудик вернулся! Его привязали на территории гаража, но он сорвался и прибежал домой! Воет под дверью! Весь покусан, в собачьих драках побывал на пути к дому! Сейчас буду лечить… – Каждое слово этого абсолютно искреннего риэлтера сопровождалось громким, натуральным собачьим лаем! – Рудик, подожди, Рудик… Марья Андреевна, ну что, идём смотреть квартиры?»

Выдался морозный денёк, и на Петре была шапочка, натянутая на уши, которые он, оказывается, не раз обмораживал, как и руки, но, к счастью, уши остались целы, и ампутировать более ничего не пришлось. Так как Маня фактически переезжала из довольно центрального района в Медведково, то и квартиры смотрела здесь. Две из них Пётр открыл имевшимися у него ключами, а две другие показывали риэлтеры других фирм. Они вдвоём с Петром Валентиновичем носились по этому району. Бежали по льду, по заснеженным тропинкам, передвигались на автобусах, подъезжали на трамваях… Даже увлекательно… Самое главное уже сделал Простофильев (и на какой скорости!) – он нашёл покупателя. Когда показывал Манину квартиру, её дома не было, но на другой вечер покупатели пришли вдвоём – немолодые жена и муж, внешность последнего показалась знакомой. После Пётр пояснил, что данный господин заграничного вида, откормленный (сразу видно) сёмгой и красной икрой, – ведущий телеканала «Наш друг – Америка». Она вспомнила, что видела на телеэкране это необыкновенно сытое лицо.

Квартира приглянулась покупателям своими «возможностями», раскрытыми риэлтером Петей. Он объяснил, как можно сделать перестройку в этой отдельно взятой квартире, какие она таит неиссякаемые возможности, и какой в ней широкий фронт работ для евроремонтников. Квартира оказалась немаленькой, и, если бы у Мани, кроме этой квартиры, имелись ещё и пятнадцать тысяч долларов, то она бы и сама сообразила, как «увеличить комнаты за счёт кладовки» и как «увеличить холл за счёт кухни», а самою кухню «за счёт ванной», куда и при уменьшенной площади «войдёт джакузи».

Теперь, бегая по непривычному для себя Медведкову, она выбирала жильё для себя. И выбрала! Квартирочка… Так она подумала ласково: комната, через которую проходишь в кухню, маленькая ванная (смежная), а из окон девятого этажа вся «Медведевка» (шутит Пётр) далеко видна с высоты. Этот ветер высоты поднял Маню высоко над землей в квартирочку на последнем в доме этаже… (пусто, чисто, желтый пол). Давно она не видела такого желтого чистого пола… И – церковь из окна…

Они с Петром стояли возле окна, глядя на церковь. Оказалось, – он верующий. Бывший спортсмен, конькобежец, вся жизнь – соревнования (вначале – детские, потом – юношеские, потом – мировые). Он бы и теперь бегал не хуже главного конькобежца страны Льва Непромерзаева, но – армия, обмороженные ступни, сепсис. Нет-нет, на ногах ничего ампутировать не пришлось… Он уверовал не так давно. В церковь ходит. Молится, молится, но Ангидридовна не съезжает. Извёлся совершенно. Лукавое свеженькое лицо Петра выражало скорбь, а глаза, как всегда, бегали по диагонали, то темнея, то вспыхивая жёлтым огнём. Но после, вечером, когда она вспомнила об этом, религиозность Пети и его физическая мощь вызвали в цельной Мане дуализм чувств и мыслей: точно ли такой он верующий, этот спортсмен?

Решила, что в квартирочке всё будет чётко (давно хотела чёткости), чтоб всё по местам, всё под рукой. А чистый воздух, а церковь… Церковь оказалась очень красивой. Так как до этой пробежки по Медведково и не имелось надобности посещать именно этот отдалённый район, то и позабыла об этой церкви, о её замечательной роли в литературе. Эта церковь была прототипом церкви в «Войне и мире». Именно в этот храм «всходила» по каменным ступеням Наташа Ростова. Какая удача: предстоит жить рядом с таким толстовским местом Москвы! Конечно, Москва полна и других уникальных мест… Но у каждого своя Москва…

Возвратилась Манечка с прогулки, прошедшей в конькобежном темпе, бодрой и молодой, свободной от мелочей суеты. «Как будешь деньги увозить, идиотичная?» – ненужно проговорил в висках голос брата Сёмы.

На юбилей свадьбы тёти Люды и дяди Коли идти не хотелось, но пришлось. И вот в родных Черёмушках за семейным столом заметила Маня, что её кузины обращаются с ней, как с родной. С чего бы это? Застолье проходило, как обычно, в той же, знакомой с детства панельной «трёшке», как называют кратко такие квартиры на фирме «Гусь-Русь-интернетед». И обе двоюродные сестрёнки (Ирина и Наташка) сегодня чувствовали себя тут, на этом отведённом им жизнью пространстве, где больная мать и больной отец, вполне комфортно, будто это они жили в Кулаковом переулке, имея избыточную площадь в сталинском доме.

Вначале Маня ничего не заподозрила, только удивилась, отчего эти «мачехины дочки» слишком вежливо передают ей салаты. Одна «мимозу» подсовывает: «Маня, как? Желаешь?». Другая – «оливье»: «Ты ещё сегодня не пробовала…» Где это видано, чтоб они обращались с человеком по-человечески! В детстве последнюю игрушку отбирали, как что – вопли: «Мама, нам с Иркой суфле!» «Мама, нам с Наткой глазурованные сырки!» Ничего не было в свободной торговле в тогда несвободной советской стране: конфеты суфле, например, в кремлёвском буфете на съезде передовиков, сырки, которых сейчас на каждом углу и всё разные, с Кутузовского привозили из «дипломатического» магазина…

Тётя Люда никогда не была похожа на мачеху из сказки, и Сёму любила, как сына, и Манечку называла «Золушкой» исключительно из любви к ней и к своей рано умершей сестре. Отец, не принимавший участия в воспитании детей-сирот, теперь с удовольствием жил практически на иждивении Сёмы в их старой хрущёбе на Профсоюзке. Было у них, как в сказке: Маня донашивала платья сестёр, их шубки и шапки. Единственное, что донашивать не могла – обувь. Тут уж, извините: у этих, можно сказать, с детства сорок два и две десятых, а у неё – тридцать пять и пять. И принц появился, и увёз Маню в такой видный дом! А эти так и остались тут сохнуть.

Подоплёка опёки прояснилась сразу, как только прошли торжественную часть, выпив за юбиляров…

– Сдаётся мне, Манечка, что у вас с этим агентом по недвижимости, ри-эл… ри-эл… – Не сразу выговорила тётя Люда…

– …риэлтером, – подсказала Маня удивлённо.

– …какая-то… любовь…

– Чего-чего? – посмотрела свысока Маня.

– Втрескалась, – нагло перевела Ирка.

– Влюбилась! – хихикнула Наташка.

Это было столь неожиданно, что Маня растерялась, нервно переведя взгляд с «мимозы» на «сациви» и обратно.

– Как можно нести такую чушь!

Тётя Люда опешила:

– Но ты мне сама так расписала этого Петю и даже назвала его… Петюшей.

Маня поняла, что краснеет, что с ней случилась какая-то позорнейшая невидаль.

– Он нарочно тебя охмурил, чтоб потом убить, – высказал общую концепцию Сёма.

– Убить – вряд ли, – уточнила его, в основном, молчаливая юридически подкованная жена Сашка и с удовольствием повторила то, что и раньше говорила: – Убить не убьют, а покалечить могут.

Что тут началось!

– Да прекратите про убийства, ведь среди нас есть мнительные люди с больным сердцем! – защищал свою жену дядя Коля.

– Да кому надо убивать, – сказала Ирка с важностью какого-то просто специалиста, – квартиру, это понятно, отнимут, а деньги отберут.

– Заткнись, Ирка! – одёрнула её «вежливая» сестра Наташка, – квартиру тоже оставят. Ту, что в Медведково. А вот «сдачу» припрячут в своём подвале!

Хоть бы постыдились пользоваться деталями, которыми их снабдила Маня сама! (И про Петра, и про подвал…) Стало ясно: общаются они с ней, словно с будущей скорой покойницей… И как они могут говорить такое про Петра! Да, знаете, как он сам живёт, как ему тяжело, какой он несчастный! Его эта Ангидридовна окрутила, у него тёща сумасшедшая на тридцати и трех десятых квадратах (привезённая из Донецка), ему собаку любимую пришлось на охрану какого-то гаража отдать, а вы говорите! Разнервничалась Маня, да так, что (никогда не плачущая!), вдруг, при всех – в слёзы… Этого, кажется, уж никто не ожидал!

– Маня, Манечка, не плачь! – выкрикнула тётя Люда.

С необыкновенным ощущением полнейшей опозоренности уезжала она в этот раз от родных. Даже Сёма это понял и, пожалев родную сестрёнку, не стал на прощание про убийство, а только попросил: «Будешь деньги увозить, скажи».

Главный враг человека – это, конечно, его язык. Тётке привыкла всё рассказывать. Та слушает, восторгается: «До чего образно…» Видно, слишком образно был обрисован Пётр Валентинович Простофильев, и вывод последовал сногсшибательный. Какая же «неадекватная» я, – подумала Маня любимым словом Петровны, начитавшейся ширпотребной психологии. Стало быть, по их мнению Простофильев врёт, чтоб разжалобилась она и потеряла трезвость оценок. Ирка подогрела скандал: «Сам, наверное, в хоромах живёт, и никакой тёщи сумасшедшей в помине нет» «…и собака, скажешь, не прибежала, Рудик, покусанный другими собаками? – запальчиво выкрикнула, в этот момент уже готовая зарыдать Маня. – Я сама слышала собачий лай!» «На плёнку записал и нарочно включил, когда с тобой по телефону разговаривал». Ирка у них, чем знаменита: считает себя умнее всех. И, говоря какую-нибудь чушь, напускает апломб некоего профессионала. Раньше она говорила: «Что поделаешь, ум у меня мужской». Теперь, когда гомиков раскрыли и проблему обозначили, замолчала из страха, что её, никакую не лесбиянку, ещё за таковую примут.

Под конец их семейного торжества Манечка отыгралась, рассказав о предложениях Лёши и Володи, чем немного успокоила родню. «Лёша неплохой!» – сказала тётя Люда. «Нет, Вовка всё же художник, талант, – заявил дядя Коля. – С ним Мане будет интересней». И вывод: Манечка не засидится после развода с мужем Костей. И про «риэлтера» забыли. Но не забыла она, поняв, что родственники посеяли в ней зерно тревоги, а потому во время рабочего дня в «Полиграфыче» зашла к Полиграфычу главному, то бишь, к Пашке Морозцеву, под предлогом «взять два дня для личных нужд». Ну, и вопросик: как давно он знает главного менеджера фирмы «Гусь…» Гусева?

– Мы вместе в ЦК комсомола служили…

Вот так-то! Разве могут бывшие комсомольские вожаки быть бандитами? В этом она, также бывшая комсомолка, сомневалась.

...

Лёша встретил у издательства с букетом, предлагал прямиком на метро и двух автобусах с пересадками отчалить к нему в Южное Бутово. Его трудные подростки уж заждались Манечку, свою добрую мачеху. Сам Лёша-пройдоша не имеет для воспитания «оглоедов», как он назвал их с отцовской любовью, ни минуты: надо мчаться дальше торговать. «Ваши “Звери и оборотни” идут прямо в лёт». Отказавшись от почётной миссии воспитания Лёшиных детей и выразив надежду, что вернётся вскоре из турецких гастролей их родная мама, Манечка приехала в Кулаков. В почтовом ящике обнаружила небольшой листок ватмана, на нём – гравюру, выполненную французским карандашом с намёком: два дерева – дуб и рябина, прислонившаяся к дубу своей кудрявой листвой. Ну, уж нет! Но, между тем, все эти знаки внимания, и все предшествующие разговоры, настроили Маню критически, а потому, когда позвонил Простофильев, решила быть с ним настороже, стараясь быстро снимать ту лапшу, которую он, возможно, и в самом деле, вешает ей на уши.

«Марья Андреевна, у меня для вас сообщение, но не по телефону. Давайте встретимся. Предлагаю любой из трёх вариантов: первый – я приезжаю к вам. Второй – мы встречаемся где-нибудь. Третий – вы приезжаете ко мне».

Конечно, она любознательная остановилась на последнем. Добралась до улицы Полярной, отыскала панельную пятиэтажку согласно адресу, ну, и убедилась в том, что её старшая кузина, считающая себя умной, дура. Как тяжело жилось Петюше! Как он, бедный, ещё мог оставаться таким открытым, добрым, энергичным и душевным при такой жизни! Его квартира, полученная Петиными родителями ещё до его рождения, превзошла ожидания теснотой. Петя сразу стал говорить о том, до чего он верит «мэру нашему в кепке», его обещанию о реактивном сносе хрущёвок:

– В другом конце Полярки уже снесли!

«В хоромах живёт»! Посмотрела бы ты на эти «хоромы»… Ни единого слова не соврал Петюша! Он был чист, как стекло, промытое в тёплый майский день! И вот после этого верь «психологической литературе», видимо, издаваемой исключительно для таких застойных тёток, как Петровна. Сынишка прибежал, тоже конькобежец. Петюша смотрел на сынишку с отеческой радостью. Кажется, и строгим не мог быть, лишь открытым, распахнутым, как его глаза – зеркало его души. Пришла Ангидридовна.

– Марья Андреевна, угощайтесь, – выложила на блюдо замороженную, но уже начавшую таять клубнику. – Мы с Петром Валентиновичем в разводе, но жить негде, – сказала просто. – Пойду маму покормлю.

Старушка имелась! Она тоже не была мифической. Когда Алла (внучка химика) ушла, а сынишка Валера убежал на тренировку, они с Петей обговорили всё, о чём он никак не мог сказать по телефону: о дне сделки, о «сдаче». Опасался прослушки, вряд ли возможной на его кухне, которую он расширил своими руками, даже пришлось стесать небольшую часть бетонной конструкции, чем он оправданно гордился. Пока пили кофе и ели клубнику, из комнат донеслось шуршание, затем голосок:

– Алечка, доченька, Алечка хорошая, доченька Алечка…

Глаза у Пети вмиг потемнели:

– …вот так всеми днями…

Старушка вышла в коридор, улыбаясь зеркалу на стене, и, точно молясь, повторяла одни и те же слова.

– Ольга Ивановна, хотите клубники? Уже не холодная, оттаяла, – сказал Петя.

Старушка, услышав его голос, приблизилась. Чуть приподняв длинную полу халата, показала забинтованную свежим жгутом ногу.

– Бо-оль-но! – пожаловалась, точно ребёнок.

Маня ехала домой ошеломлённая, вспоминая Петю, вспоминая его лицо, полное жалости, когда он говорил со старухой этой, в сущности, отравившей ему жизнь. Готовая разрыдаться снова, жалела Петюшу с его тяжёлой жизнью, с его нескладной судьбой. Рудика не было. «Опять отвёл в охрану гаражного кооператива». «Сегодня, Марья Андреевна, я машину откопал. Вернее, гараж. Снега было много, да со льдом, работал часа полтора, наконец, дверь открылась…» Дверь открылась в Маниной душе! И через эту дверь потекла её энергия к малоизвестному риэлтеру Пете Простофильеву.

А «сдача»… Процедура, которой пугал Сёма, вышла, по мнению Мани, необычной, но абсолютно не страшной. В «бункере», то есть в подвале фирмы «Гусь-Русь-интернетед», они закрылись в одной из комнат, выставив у дверей охрану и включив монитор, показывающий то, что происходит и в коридоре, и возле самой двери. Расположились за длинным столом: главный менеджер Гусев (друг Полиграфыча-главного), длинный, лысый и совершенно неподозрительный своим постным обличием; телевизионщик, наетый сёмгой, покупатель Маниной квартиры с хозяйственной сумкой и добрым молодцем рядом, одинаково с ним сытым, а потому сразу стало понятно, – сыном; Петя торжественный, при галстуке, а рядом с Манечкой – брат Сёма во всеоружии, то есть безо всякого оружия, конечно, но ощерившийся с видом: «меня голыми руками не возьмёшь».

Покупатель Маниной квартиры стал небрежно доставать из хозяйственной сумки зелёные пачки, и все принялись по кругу пересчитывать. И ей пришлось. Петюша при своём неполнофаланговом пальчике на правой руке удивительно ловко считал деньги, не хуже счётной машинки. Маня загляделась на этот, ранее не виданный ею процесс: стодолларовки мелькали зелёным веером в ловких Петиных руках. Сёма пыхтел рядом, следя за каждым движением, войдя в роль охранника, хотя всю жизнь инженерит на «АЗЛК», не заработав и на фирменный «москвич». Маня решила им подкинуть деньжат. Но Сёма накануне этого подсчёта злобно отказался. Теперь он, может быть, согласится, всё-таки страх висел в воздухе от особенной значимости и силы момента.

Наконец, Манины пятнадцать тысяч на виду у всех запер главный менеджер в сейф, возле которого уселся Сёма, точно собака на сундуке с сокровищем. Приехала нотариус, похожая на учительницу начальных классов, явно тут свой человек. Потом все дружно попили кофе, потом ездили в департамент жилья… Под вечер все бумаги были оформлены, деньги из сейфа перекочевали в прочную матерчатую сумку, которую Сёма привязал к себе под курткой, протянув в ручки брючный ремень…

Тут Маня что-то даже забыла про Петю. Они вышли с Сёмой из подвала и сели в «москвич», за рулём которого поджидал друг детства Алька Севастьянов, то есть Альберт теперь, тоже инженер, которому удалось в отличие от Сёмы, приобрести автомобиль родного предприятия. А сзади сидел их общий друг Серёжка (вместе во дворе играли детьми), которого Маня давно не видела. Довезли её до Кулакова, брат проводил в квартиру, спросил, когда переезд, отвязал пакет с деньгами… Когда он пошёл на выход, ей что-то не хотелось его отпускать, и было чуть-чуть, но страшно.

В детективных романах, редактированием которых занималась Марья Андреевна (и не зря занималась, в чём, однако, сомневался её брат), она почерпнула немало рецептов. Например: как и где нужно хранить большие суммы денег. Не в банке. «Храните деньги в сберегательной кассе!» – под этим плакатом выросло её поколение, которому, как правило, хранить там было нечего…

Из отечественной бурно выпускаемой макулатуры, создаваемой выходцами из двух противоположных лагерей, ментами и бандитами, возомнившими себя писателями, у писателей укравшими их логотип «писатель», более ничего от оных не переняв, узнала редактор Маня главную мудрость нашего времени: кругом мафия. И банк – мафия. А потому сдавать туда деньги, значило сдавать их бандитам, причем, тебе неизвестным, и на вечное «хранение». Но, если ты связался с фирмой «Гусь-Русь-интернетед» или «Чёрный ход недвижимости», то и ты вступил на правах рядового братка в «Разгильдяйскую», «Лихоборскую» или любую другую бандитскую группировку, и после этого вступления – держись! Всё уже зависит от твоей хитрости, изворотливости и выживаемости.

Пока Маня жила в квартире, оставленной ей мужем, была некриминальным гражданином, а как только получила «сдачу» – всё, теперь она в рядах тех, через кого и заимела эти деньги, не заплатив с них ни цента в государственную казну. Это её преступление было известно членам мафии, владельцу издательства «Полиграфыч» и главному менеджеру фирмы «Гусь…» Именно эти граждане могли теперь отнять у неё эти деньги. Что касается Пети Простофильева – рядовой исполнитель. Собственно, от него и следовало ожидать практических ходов в направлении, определённом ему мафией. Из этой же макулатуры она знала, что на «мокрое» идут не всегда, вначале пробуют жульнический или воровской варианты. «Пришить», конечно, могут, но воспрепятствовать этому имеется шанс. Во-первых, жертвами, как правило, становятся одинокие люди, у которых ни родных, ни друзей, которых никто долго не хватится. Да, знала Маня, на что идёт. Была у неё безденежная, но спокойная жизнь, стала денежной, но неспокойной, превратилась она в игрока, поставившего по-крупному. Но противник известен, стало быть, уже легче…

Переезд на новую квартирочку прошёл бурно. Родственники и знакомые принимали деятельное участие. Кандидаты в женихи сновали, соперничая, узнав впервые каждый о своей неодинокости на Манином горизонте. Это было время большой безопасности. Но всё кончается, и однажды она осталась в квартирочке одна с телефоном.

В ближайшем универмаге приобрела она новую скромную незаметную одежду, ведь ей предстояло вести тайную жизнь, точно шпионке из шпионских историй, которые она с удовольствием смотрела по телевизору. Закрывшись железной дверью, недавно бедная, она раскладывала на диване деньги, иногда радостно их пересчитывая и снова укладывая тоненькими пачками в некий патронташ, который стала носить на талии, плотно застёгивая.

Об этом переносном кошелёчке не знала ни одна душа. Сшит он был ею лично из прочной материи защитного цвета с кармашками. Похож на «кассу» первоклассника для картонок с нарисованными на них картинками. У Мани картинка была одна – портрет Бенджамина Франклина на светло-зелёном фоне.

Нет, она не всю жизнь собирается носить на себе эту «кассу», а лишь несколько опасных лет, пока всех бандитов не переловят (или пока они все не превратятся в «писателёв»), пока не распадутся мафии, в том числе и «Гусь-Русь… – Полиграфыч», знающая о том, что у неё есть деньги. Она считала, что ношение на себе столь огромного кошелька, лишь немного уплотнившего с виду её похудевшую в лишениях последних лет фигуру, стоит того, что она в итоге получила взамен. Первое время было обременительно, но вскоре ходила, как в бронежилете, решив изготовить именно жилет, в подкладке которого можно носить и носить доллары до самой сильной жары. А в жару… Придумает что-нибудь… Ещё не наступила весна…

Главное, пережить первые месяцы, потом может оказаться, что в её истории никакой охоты на деньги не будет, ведь не у каждого клиента фирма по недвижимости, даже какая-нибудь «Чёрный ход», отбирает полученную «сдачу». Тем более, что Маня, словно опытная шпионка, распустила дезинформацию. О том, как пользоваться «дезой», как уходить от «наружки» (прочие тонкости шпионского труда) почерпнула не только из телевизора, но также из подаренной Петровной книги с поэтическим названием: «Наша служба и опасна, и трудна».

На фирме «Гусь-Русь…» она во всеуслышание заявила о том, что на вырученные деньги покупает дом в деревне (нет, посреднические услуги не требуются), договорённость железная, дача её ждёт, дом с участком за сто километров по Дмитровке. Вряд ли мафия пойдёт на проверки в далёком Подмосковье, вряд ли станут вести громоздкую, тотальную слежку, чтобы подтвердить правдивость её слов. О «доме в деревне» раззвонила и в «Полиграфыче», избегая называть конкретную сумму «сдачи», затемняя вопрос предельно, хотя суммы эти и не являются для большинства людей, столкнувшихся с продажей и покупкой квартир, большой тайной. Для того, чтобы её шпионская легенда выглядела подлинной, и на самом деле съездила на электричке, а потом на перекладных автобусах (уходя от возможного преследования) в далёкое село, где до приобретения садового участка её родители снимали пол-избы у няни, которая этой избой не пользовалась, живя в Москве. Там, в Златокудрове, Маня без труда нашла домишко, принадлежавший родственникам этой, так и пропавшей в столице няни, и купила его за гроши к обоюдной радости. Впрочем, теперь у неё была своя дача, и не надо летом торчать на родственном садовом участке, где ворчащий отец, Сёма с юридической женой Сашкой и их непростым в общении выводком. Им, далеко не всё понимавшим в криминальной ситуации, сказала, что деньги положила в банк, и будет теперь жить на проценты.

Конечно, имеющаяся пачка требовала ухода, а потому пришлось каждую стодолларовую бумажку обернуть плёнкой, специально купленной в канцелярском магазине, раньше называемом «Школьник», а сейчас – «Офис-Джапан-корпорейшен». Теперь ценная бумага не мялась, не портилась, хотя груз увеличился. Но Маня увеличила и утренние пробежки, теперь не вокруг фонтана, а до церкви и обратно.

Дома она, очень-очень довольная своей квартирочкой, наводила и наводила порядок. Удлинившиеся поездки на работу и с работы её не утомляли. Под конец пути всегда находилось местечко, и она сидела себе в своём бронежилете, замаскированном обычной одеждой, читая рукопись очередного графомана, стремящегося стать писателем. Приезжая домой, сразу кидала взгляд на телефонный определитель. Аппарат, к сожалению, работал с перебоями, высвечивая на дисплее иногда совсем нереальные циферки, а потому иной раз пугал её номерами незнакомых телефонов. Маня знала по опыту «правилы», что всё криминальное начинается с непонятных телефонных звонков. Первые дни ожидала их поминутно. Охотники за деньгами постараются за ними прийти, к чему она была готова. Сменила прежнюю железную дверь на двойную, тоже железную. Но ещё крепче этой брони охраняла Маню её тайна. Никто не ведал, что под её невзрачным пальто хранится такой клад. Вечером полюбила она рукодельничать, совершенствуя свой кошелёчек.

Разумеется, в шпионскую инструкцию, ею самой разработанную, входило правило никому не отворять дверь без предварительной договорённости. Ни ближайшей родне, ни подругам, ни Володе с Лёшей, всё ещё ходивших в её женихах. Если на определителе высвечивался непонятный номер, трубку не снимала. Нет, никто не отнимет у меня мои денежки, мою надежду и опору! – думала Маня, торопясь после работы домой. Кстати, одним из правил её нынешней жизни стало возвращение только в час пик, в толпе граждан. Толпа лучше всякой охраны. Никаких одиноких прогулок по темноте, никаких пробежек по безлюдным местам!

...

Петя Простофильев вновь появился в её судьбе нежданно. Было ли его появление случайностью? О, это такой вопрос, ответив на который, можно многое понять из того, что не понято, увы, до сих пор…

В час пик Манечка шла от трамвайной остановки на свою улицу Заповедную. Было светло и пахло весной – так бывает в феврале. Пройдя магазин «Продукты», она, неся в прозрачном пакете коробки с молоком и творогом (её скудный предстоящий ужин), чуть не натолкнулась на машину, торчавшую на пути. Кстати, одним из её шпионских правил стала осторожность на дорогах и в транспорте, где она всегда стремилась оказаться поближе к выходу, чтоб при какой-нибудь аварии выскочить первой. Она не позволяла себе глубоко задумываться, чётко переходила улицы на верный зелёный светофор, не собираясь попадать в бессознательном состоянии (и в своём кошелёчке) в какую-нибудь больницу, а собираясь по возможности выйти сухой из воды, если таковая всё же хлынет. Увидев загородившую проход, не до конца въехавшую во двор автомашину марки «Жигули» тёмного, почти чёрного цвета, остановилась, спокойно ожидая окончания манёвра, похожего на аварийный.

Водитель, который только что сидел за рулём, глядя в зеркальце заднего вида, вдруг вышел, развернувшись не к капоту, как должен бы при неисправности, и не к багажнику в поиске подходящего инструмента, а всей своей особой – к Манечке, раскинув руки для каких-то, ей абсолютно ненужных объятий. Объятия исключались шпионской инструкцией. Например, Лёша всякий раз стремился её обнять, уговаривая срочно ехать воспитывать своих запущенных в педагогическом отношении детей… Володя Бородин, который теперь не хотел жить один, был непрочь положить свою руку бывалого художника на её талию, чтобы, наконец, восстановить себе мастерскую на любой окраине, не обязательно у Никитских ворот. Область тела от талии до груди представляла из себя, понятно что – деньги. Их владелица только ещё билась над непростой задачей «устранения шуршания» валюты. Лёша и Володя порознь, но одинаково решили, что она стала ещё большим сухарём, чем раньше.

– Марья Андреевна! Ну как вы? Квартирой довольны? А дачу, купили дачу?

– Да, спасибо, Пётр Валентинович, и квартирой довольна, и дачу купила. Как в наше время без дачи? Картошка, морковь, редька…

– Вы что же, всё это собираетесь выращивать?

– Всё. Во мне проснулись гены далёких сельскохозяйственных предков.

Она увидела в особенных Петиных глазах нечто… Нет, не только мгновенную вспышку в них запрятанных лампочек. Глаза зажглись пониманием, какого она не видела в глазах других людей, тех, среди которых продолжала жить спокойной жизнью. Почему? Да, потому, что и родственники, и знакомые, и рядовые сотрудники в издательстве не интересовались в корыстных целях тайной её клада, которая с «тайной вклада», «гарантируемой» банками, не шла ни в какое сравнение. Спокойствия в миг не стало. Маня старалась сдержать непонятную бурю, вызванную в ней этим человеком.

– А я машину из гаража выкатил. Сегодня первый день на колёсах. И смотрю – вы.

– Как ваша тёща, как Алла Ангидридовна?

– А-а, всё так же! Всё у меня так же, Марья Андреевна! И тёща так же… А куда её деть, привезла дочка мать, хотя в Донецке родни полно. Да плохо она ухаживает за старушкой! Вот солнышко пригрело, надо её гулять выводить, но Ангидридовне некогда: не только на фирме занята, с нашим главным менеджером крутит; не до нас, в общем. Машину раньше времени из гаража вывел ещё почему: надо Валерку возить на СЮПШ, я тоже там тренировался в детстве (знаете, Стадион юных пионеров и школьников на Беговой?..)

Манечка поняла, что от распахнутости Петюшиной её голова слегка закружилась, будто его быстрая речь была каруселью, очутившись на которой, Маня понеслась… Потом она не раз вспоминала эту их встречу у его машины, но не могла вспомнить тот момент, когда в эту машину села. Как странно!

Петровна звонила накануне, рассказывала о новой методике, по которой довольно просто научиться гипнотизировать (Петровна уже приступила к самообучению). Главное, надо подстроиться под человека, под его движения, под его дыхание. Вот как только сможешь точно попасть в ритм, так и пошло-поехало, он – твой, делай с ним, что хочешь… Уже дома за своей бронированной дверью Маня думала, что скоро будет тепло и будет тяжело носить деньги на себе. Но как иначе? Другого выхода не видела. Если оставить дома, запрятать посильней… Но… Знала она из детективных книжек, что любой замок может открыть любой медвежатник. Другое дело – засов, задвинутый изнутри. Именно на эти, имеющиеся на дверях металлические тяжеленные задвижки, и рассчитывала, надеясь, в случае чего, продержаться за ними до приезда милиции, которую придётся вызывать с девятого этажа криком (телефон преступники вырубят). В самом крайнем случае она распутает парашютные стропы… Закрепила их за прутья балкона. Если что, выбросит эти прочные верёвки из полиэтиленового пакета «за борт», наденет тут же специально хранящиеся перчатки и спустится вниз, как по канату. Воры такого варианта могут не предусмотреть. Этот день неожиданной для неё встречи с Петром Простофильевым был памятен ещё и тем, что именно на следующее утро раздался телефонный звонок: «Вы продаёте квартиру?»

И стали звонить… Конечно, могла случиться ошибка, произойти совпадение, могло объявление о продаже (ведь эта квартира в своё время была выставлена на продажу) проскочить ошибочно. Могло… Но звонки раздавались с такой закономерностью, словно шла проверка, дома хозяйка или нет. Дня три продолжался этот ужас. На четвёртый, вернувшись в людской толпе с работы и что-то не слишком желая покидать толпу, Марья Андреевна, войдя в прихожую своей идеально прибранной квартирочки, где каждый предмет имел своё чёткое место, заметила чуть в стороне от коврика, лежащего у дверей, небольшое масляное пятнышко. На чистейшем линолеуме, до блеска натёртом специальной мастикой! Как заправский следователь Марья Андреевна потрогала осторожно пятно, понюхала палец, установив: масло для смазки швейных машинок! У неё была маслёнка с точно таким же маслом. Маня села в прихожей на скамеечку и на какое-то время замерла безвольно. В её квартире побывал человек, которому пришлось смазать замок, чтобы лучше его открыть при помощи какого-то воровского инструмента! Нервно задвинув засовы, Маня прошлась по квартире, всюду обнаруживая некую «сдвинутость» предметов. Не явную, конечно.

Ей показалось, что она выкинута на улицу, живёт отныне не в безопасном помещении, а в сквере, во дворе, возле церкви, на её паперти… На балконе, скорей всего, тоже побывали, осмотрев пакет со стропами (выпросила у бывшего парашютиста Сёмы, якобы для развески белья). Конечно, подумала она не только о странной, будто нарочно подстроенной недавней встрече с Петром, но, главное, о его первой профессии слесаря-наладчика на производстве швейных машинок. Маня знала по опыту, до чего скользкие челноки и шпульки. Как бедная женщина в юности, и весьма среднего достатка в зрелые годы (что уж говорить о нищенских годах последнего времени), шила себе по мелочи на старой машинке подольского производства.

Простофильев работал не в Подольске, а в филиале иностранной фирмы «Оверлок», мечтая о работе на головном предприятии, находящемся в Европе. Он ловко «выносил» челноки и шпульки, продавая их, и в результате купил себе первую автомашину марки «запорожец». С тех пор систематически обновляет автомобили, перепродавая, покупая лучший. Да этот Петюша – вор! Он в воровстве сознался, в том, что обворовывал отечественную фирму! Хорошо, что уволился и пошёл на курсы риэлтеров (вместе с женой, тогда ещё верной ему Ангидридовной), а потом – на «Гусь-Русь…», а то ещё неизвестно, как бы он развернулся, поступи он на заграничный «Оверлок»! Он жулик! Спрашивается: на какие деньги он купил кирпичный гараж (сумма, практически равная её этой «сдаче»)? «Главное – пройти! По тонкому льду – по тонкому льду!» – говорил он о себе, будто о человеке, которого могли бы в тюрьму посадить, но избежал, пронёсся по льду, не провалившись в прорубь.

На коньках он хорошо катался… Маня спросила как-то в их шутливом разговоре: «А сможете выполнить поворот на ребре одного конька?» Он засмеялся: «Нет, я теперь только по прямой! По прямой мне нет равных». Помнится, во дворе дома детства, где теперь живёт Сёма, дворничиха Макаровна пела частушку:

На следующий день, уходя на работу, Маня положила сапожную щётку таким образом, что, если дверь откроет кто-нибудь в её отсутствие, то неизбежно сдвинет щётку и не сможет восстановить её прежнее местоположение по рисунку на линолеуме. Подойдя вечером к своей квартире, она с аккуратностью опытного разведчика приоткрыла дверь настолько, чтоб самой не сбить щётку, если она на месте. При помощи зеркала в пудренице, наведенного на этот охранный предмет, определила: щётка лежит, как лежала, не сдвинута ни на миллиметр. Как же весело ей стало, как легко! Никого сегодня в квартирочке точно уж не было! И тут зазвонил телефон…

Надо сказать, что странные звонки прекратились, и Маня стала клясть себя за глупость: конечно, объявление ошибочно повторили… Она смело сняла трубку. «Учти, мы от тебя не отстанем, тебе не удастся от нас улизнуть», – и трубку швырнули.

Ноги опять подкосились, она села на диван и сидела дольше, чем в тот раз в прихожей на скамеечке. Незнакомый мужской голос звучал в ушах. Вернее, не мужской, скорее, подростковый. Хриплый голос хулиганистого подростка. Телефон зазвонил вновь, и она безвольно, готовая ко всему, вяло проблеяла:

– Алло…

«Марья Андреевна! Обещал вам позвонить и вот звоню! Сижу я на кухне, кофеёк попиваю, Валерку в бассейн отвёз, через час поеду забирать. Хотите, мы к вам заедем в гости? Мимо будем ехать. Знаете, где бассейн в Свиблово?.. Вы что, Марья Андреевна?»

– Я? Ни-чего! Конечно, заезжайте!

Голос Петюши, как ей в этот момент показалось, буквально спас её от нервного срыва. Он вернул её к жизни, этот голос.

– Ого, какие двери! – сказал Валерик. Мальчишка был раскованный, как и его папа; оба спортсмены.

Маня стала подавать им на стол всё, что у неё было, а они дружно всё это съедали. Смеялись, шутили. Петя говорил без умолку и при сыне сказанул, что, по мнению Мани, было даже лишним:

– Нас мать не кормит. Совсем нас забросила Алла Ангидридовна.

– Она только бабушку кормит, – подтвердил Валерик.

Маня вспомнила, что в первые счастливые годы с мужем Константином вкусно готовила. Тогда он не только не заглядывался на мулаток, но даже и брюнеток не жаловал, довольный натуральной блондинкой Манюней и её голубцами. Эти были – звери пожрать! …Петя стал привозить мясо и капусту. И, когда они с Валериком возвращались из бассейна или с Беговой, с тренировки, у неё уже была готова еда.

Они иногда вместе ездили по магазинам, и Мане не хотелось порой выходить из Петиной уютной машины. Водитель он был немного странный, сам себя называл «чайником», наверное, таковым и был. Много вертел головой, не умея водить на зеркалах. Но во всём прочем он ей нравился больше Кости, бывшего мужа, проживающего теперь безбедно в Денвере, штат Колорадо. Впрочем, в чём это «другом» она успела узнать Петю?! Ну, вот как рулит (не так, как профессиональный гонщик Костя), как ест (много и без разбора), как говорит (болтун, и с молчуном бывшим мужем не сравнить), как смеётся… Петюша отличался тем, что смеяться мог до слёз, ручьями проливавшихся из его больших уникальных глаз. Однажды сказал, что хочет сменить машину.

– Эта у меня чёрная. У меня никогда не было чёрной машины, впервые купил. Так непривычно! Оглянешься в гараже – и будто она в яму провалилась… Мне белую торгуют, надо тысячу баксов добавить. У меня нет, конечно. У Ангидридовны есть, но не даст. Я верну, обязательно верну, Марья Андреевна: следующая сделка буквально на следующей неделе, а машина уйдет…

– …но у меня нет денег, – сказала Маня, сосредоточенно раскатывая тесто для вареников, которые любит Простофильев младший.

– Ну что вы, Марья Андреевна, неужели вы все деньги вбухали в дачу? Я бы на вашем месте и на жизнь хоть что-то оставил… Не хотите в какое-нибудь предприятие вложить? Можно киоск купить, сигаретами торговать. Выгодно. Только лицензия дорогая… Хотите, я вам с процентами верну?..

Не спалось долго Манечке в эту ночь… И не столько из-за просьбы. Она ведь «бронежилет» свой сняла в этот вечер, то есть не надела она кошелёк на автомобильную прогулку… Вначале, уже как обычно, поужинали втроём, Валерика отвезли домой, а потом поехали так просто. Маня видела идеальный Петин профиль, его руку на руле… И губы, постоянно полуоткрытые; видны зубы немного неровные, в этом что-то детское. Губы у Пети, как и глаза, большие, красивые… Пригорюнилась Манечка… Как же ей быть, как ей теперь жить на свете, если он, Петюша… Нет, он не обнял её, когда остановились, не приголубил, нет! Он смотрел, как всегда, быстро бегая глазами и, как всегда, говорил и говорил:

– «Жигули» – хорошая машина, но я запал на «хюндай»…

Да, её энергия как-то так сама собой стала утекать и утекать к другому человеку. Было четырнадцатое февраля, день влюбленных, Валентинов день… Пётр Валентинович был так близок к Мане, и так от неё далёк…

Вскоре она поняла, что живёт замкнутой жизнью, можно сказать, семейного круга: Петюша, Валерик, новая машина Петюши («и ваша – на треть, вот и буду вас возить, надо же как-то компенсировать»), совместная еда, поездки…

Иногда на Маню накатывал страх, но иногда она думала, что ничего не происходит страшного. Конечно, деньги больше расходятся (вот и в долг дала тысячу долларов), да и с этими двумя спортсменами стала тратить на своё питание больше, чем намечала (она слегка пополнела, расцвела). Да и о внешности стала думать.

Ей, например, захотелось купить кожаную курточку в павильоне на ВДНХ (ныне называется непривычно ВВЦ). Петюша не возражал. Их приняли за пару, продавщица предложила: «Пусть ещё муж посмотрит». «Муж» посмотрел. Но и когда она уже была в этой новой курточке, Петя почему-то не очень приблизился к Мане. Почему? Они так душевно беседуют, так… дружат… Почему-то Маня забыла о своих страхах…

Надо сказать, что с приходом весны она совсем прекратила носить свой «бронежилет» (разве можно надевать элегантную курточку итальянского производства на такое сооружение?) Но ничего подозрительного не происходило: никаких страхов, никаких звонков. Про звонок с угрозами рассказала Петру. «Да это подростки ошиблись», – определил абсолютно уверенно. Вообще-то в тех же детективах она читала: если сразу по первым следам не ограбят и не убьют, то потом вряд ли…

– Ну что, твой Петюша так и не сделал тебе предложение? – спросила тётя Люда на очередном родственном застолье.

– Да не идёт речь о совместной жизни! Я что, Ангидридовне с её сумасшедшей мамой отдам свою квартирочку, переселюсь в их хрущёбу допотопную? – восклицала раздражённо Маня.

– Думаю, ещё всё впереди, ещё убьют, сама увидишь, – напомнил о реалиях Сёма.

– Если б он тебя любил, то уж давно бы переселился к тебе! – завопила Наташка.

– Да как вы не понимаете: на нём сын! Он сына воспитывает! Он не променяет сына на женщину, никогда и ни за что!

– Он возле тебя поторчит, пока деньги не кончатся, – подытожила всё ещё считающая себя умной (по-мужски) Ирка.

То, что говорили Мане родственники, и самой приходило на ум, как правило, вечерами. Одинокими. Иногда даже ночью проснувшись, не могла спать, думала, мысли накатывали тревожные. Одной, практически бессонной ночью, села за стол, стала писать стихи.

Сомнения в Петиной порядочности посещали Маню, но стоило ей увидеть его, даже просто услышать по телефону его голос – эта распахнутость, эта искренность… И ещё – целомудренность… Да-да! Петя был набожным… Он серьёзно говорил о святой воде в церкви, носил большой крест на большой толстой золотой цепи.

Иногда он казался ей иноком, даже евнухом… Подозревала, что его жена неспроста «гуляет с менеджером»… Но точно так же, как менялся цвет Петиных глаз, менялось её мнение о нём. Порой, сквозь иноческую застенчивость проглядывала сверхраскованность красивого мужчины, у которого не было и нет никаких личных проблем. Казалось, общается не с одним человеком, а с двумя. На тему его двойственности они шутили. Петя, как все малообразованные люди, схватившийся за новые знания (зодиаки эти), любил подчеркнуть, что он по гороскопу «близнец», вернее, «близнецы». Считал верным такое определение своей натуры.

Марье Андреевне тоже казалось, что один Петюша считает её «лоховкой», с которой можно крутить «лохотрон», а другой Петя думает о ней как о доброй, почти святой даме своего сердца, просто не насмелится заговорить о своей любви. А иногда думалось, что они (и он, и она) боятся каких-то слов, каких-то открытий…

Она, например, опасалась сказануть что-нибудь, «разрушив» предполагаемое ею высокое мнение о себе Петра Простофильева. Лёша и Володя давно отпали сами собой. На работе в издательстве «Полиграфыч и компания» заметили омоложение Мани, её расцвет и её бежевую курточку. Увидели, как за ней приезжает белая машина с каким-то суперменом за рулём.

На восьмое марта Петя принёс в подарок не цветы, не духи, не какую-нибудь дамскую безделушку, то, что принято дарить любимым женщинам, а… чайник (будто тётушке или тёще, которая, разумеется, будет его и впредь встречать блинами и чаем). Был он, однако, приодет, в длинном по моде кашемировом пальто тёмно-сливового цвета. Без Валерика. Но от застолья с шампанским отказался. Объяснил, что одно время сильно пил, а теперь он не пьет. Совсем. Так вышло.

Поздно, практически ночью, позвонил, и голос был далёким, хотя и очень близким: «Я нахожусь на Беговой», – какая-то ещё болтовня и «спокойной ночи, Марья Андреевна»… Он беспокоится обо мне, – подумала Маня, – потому и звонит… «Я нахожусь на Беговой…» Но что делать на стадионе пионеров и школьников в столь поздний час в праздничный вечер? Ей стало так горько, обидно, она почувствовала себя обманутой… Спать не могла…

Рассвет над церковью застал её за столом. Она записывала, будто услышав готовое, спущенное сверху… Слова находились, но некоторые зачёркивались, параллельно шла мелодия, которую она могла бы запросто воспроизвести, если бы достала с антресолей старую гитару, видимо, зря туда запрятанную во время переезда:

Романс для бывшего конькобежца, разучившегося делатьповороты на ребре одного конька

Я нахожусь на Беговой…

Я прибегаю – убегаю.

Я тень почти что настигаю.

И мне нет равных по прямой.

Я нахожусь на Беговой…

Но быть пытаюсь

где-то рядом.

Такие странные награды

Тому, кто мчится по прямой.

Я нахожусь на Беговой,

я к вам на скорости несусь.

Нечайно на бегу проснусь,

словно лунатик под луной,

но мне нет равных по прямой…

Да, случилось с ней то, на что и не рассчитывала, чего не происходило столько лет… Она стала писать стихи! Все стихотворения были посвящены одному человеку, Петюше, Пете Простофильеву, риэлтеру, автомобилисту и заботливому отцу. Стихи печатать было негде. Литературу в стране ликвидировали, филологи стали не нужны, косноязычные графоманы и недалёкие менеджеры захватили жизнь (им почёт, слава и деньги). Но, самое главное, научившись считать доллары, люди разучились любить, то есть, перестали быть людьми…Машина мчалась по недавно отстроенной кольцевой, и Петя говорил про снос «хрущёвок» в Медведково, которого так и не происходит, и о том, что надо начать своё дело, крутить деньги, становиться богатыми… Но где взять для этого начала десять тысяч долларов?..– …а, Марья Андреевна?Манечка возненавидела своё полное имя и ещё более того – отчество. Почему он не может называть меня просто Маней? Пробовал. Не получалось: сбивался на Марью Андреевну… Нет, я не старая для него, нет, он и бывшую жену Аллой Ангидридовной зовёт…Иногда ей хотелось открыть дверцу и выброситься на полной скорости из машины, а не жить дальше с тайной. Не с тайной денег (это уже не тайна, и это – такая ерунда)… Всё, завтра же скажет ему! Скажет всё… Но вечер наступал и одиночество работало стихами:

Не нужен, не нужен, не нужен, —

во гневе, в бреду шепчу.

Не нужен, не нужен, не нужен.

Я видеть тебя не хочу.

Не нужен, не нужен, не нужен!

Клянусь, что не нужен. Не лгу.

Не нужен, не нужен, не нужен…

Я жить без тебя не могу.

С тайной стихов и любви было так тяжело, что легче было взять да умереть, потому что всё слабее была вера в то, что эти руки, сжимающие руль, когда-то обнимут свободную от денег талию, а глаза, темнея и вспыхивая, вспыхивая и темнея, будут глядеть в твои глаза, не убегая по диагонали в сторону и вбок… Неужели этого не произойдёт, не сбудется никогда?..О том, что это не сбудется, что скоро и неожиданно наступит страшная колючая ясность, в которой нет места стихам, зато есть место имуществу, не хотелось даже помыслить.Но иногда думала Маня с облегчением, что, как только напишутся последние стихи этого цикла, так и всё закончится, перевернётся страница жизни, и произойдёт это довольно скоро, может быть, значительно раньше, чем удастся этому типу выманить у неё какой-нибудь существенный «кусок грина».Всё же посчастливилось ей, что она видит из окна церковь, думает о Толстом и о Наташе Ростовой. И так неистово пишет, обливаясь слезами, но и радуясь, что способна уноситься с этой имущественной земли далеко, туда, где ветер высоты…

Не убивай во мне любовь.

Пусть поживёт она немного.

Стоим у вечного порога.

Не убивай во мне любовь.

Не убивай во мне любовь.

Я защищаюсь ею в холод.

Пока красив, пока ты молод —

не убивай во мне любовь.

Не совершай столь тяжкий грех,

не забирай его в дорогу.

Не смейся, где не нужен смех.

И, все равно, – спасибо Богу.

Вы прочитали две мои истории. Первая, более короткая, называется «Квартирантка» (история одного усыновления), но именно о ней мне бы хотелось сказать несколько слов. «У нас много сирот», – сказал наш премьер с намёком на то, что мы вынуждены отдавать детей куда угодно, даже и садистам в США. У нас не сирот много, их и раньше было много, так как на нашей именно территории велись страшные войны, источники неполных семей, – у нас сейчас мало таких, как моя персонаж Зинаида. Самое интересное, что есть прототип Зинаиды, да и все обстоятельства её жизни почти калькировано проникли в замысел этой истории, что довольно редкое явление в моём творчестве. Но тут просто невозможно было удержаться и не передать некоторые коллизии жизни этой женщины так, как они состоялись в реалиях. Глубина проблемы здесь сильнейшая: только высокий дух настоящего человека, какой является Зинаида, и способен оградить сирот от сиротства, а не деньги, ради которых идут на усыновление современные жлобы, а узколобость госчиновников поощряет и культивирует это жлобство. Тему сиротства могу считать одной из своих тем, которая появляется то в одном, то в другом произведении. Вообще, человечество из-за прошедших войн сотворило на Земле неслыханное количество сирот, и сиротство – это даже более обычное положение человека, чем несиротство, под которым можно подразумевать жизнь человека в большой семье среди многочисленных родственников и, конечно, при наличии не только отца и матери, но и бабушек и дедушек.Войны, всякие прочие убийства лишили многих и многих этого человеческого рая дружной большой, тёплой семьи, а потому несиротство можно назвать одним из несбывшихся мечтаний человечества. Но в «Истории одного усыновления» проблема более локальная. Речь идёт о добре и зле. Вот оставленный в приюте ребёнок, брошенный там, – это зло; и ребёнок, у которого родители больше похожи на парочку компьютерных процессоров, чем на людей, – тоже зло. И в тех и в других условиях вырастит человек глупый, грубый, неполноценный и несчастный.А теперь углублюсь в вопрос, откуда появляются такие люди, как Зинаида. В этой небольшой повести среди других имеется идея, которая объясняет, как раз, именно то, почему в наше время доброты стало меньше. Вспомните ещё одного персонажа «Квартирантки» поэта Смакотина, его стихи и его оппозицию к советской власти. Этот интеллектуальный человек, преподаватель кафедры мифологии в университете, пишет стихи, которые, как он считает, могут быть непонятны «простой официанточке», какой считает Зинаиду. А Зинаида ему отвечает стихами Есенина, который понятен абсолютно всем, вот, мол, это и есть поэзия. Должна согласиться с этой «простой официанточкой», которая куда больше понимает в поэзии, чем интеллектуальный Смакотин. Начиная с 90-ых годов, у нас в стране произошла подмена настоящей поэзии её суррогатом, заковыристые рифмовки которого никому не способны помочь, не могут они дать и душевную эстетическую радость. Именно таких авторов, в советское время совершенно напрасно гонимых (они этого абсолютно не заслуживали, можно было их просто не замечать), и поставили на пьедестал в качестве сомнительных поэтических лидеров, а поэзию сделали фактически запрещённой, как, впрочем, и прозу – этот вид литературного искусства. Многочисленные нанятые критики работали на уничтожение настоящего искусства слова.И делалось это в годы разрушения для уничтожения великой идеологии, возникшей ещё на заре цивилизации и спасшей эту цивилизацию от уничтожения. Не столько советскую идеологию отменили, сколько общемировую гуманистическую идеологию. Кстати, в слове «идеология» нет ничего плохого, оно обозначает просто комплекс идей, который берёт себе общество для жизни. Вместо созидательной была принята у нас в 90-ые годы, а на Западе ещё раньше, разрушительная идеология ничтожеств. Она и ныне продолжает господствовать. Отсюда и дефицит доброты. Так что, проблема усыновления и удочерения никак не может быть решена без полнейшего возврата к мировой шкале ценностей, где первой стоит любовь, потом доброта, потом вера, потом надежда. Тому, кто имеет эти ценности при себе, доступна любая наука и любая деятельность на благо человечества, потому что речь идёт о человеческой развитости, о свободе духа, без которой человек не человек.

Татьяна Чекасина, Лауреат медали «За вклад в русскую литературу»,член Союза писателей с 1990 года(Московская писательская организация)