Биография – это материал писателя, от богатства которого зависит богатство его творчества. Я предпочитаю на эту тему не распространяться. В моих произведениях и так видно не вооружённым глазом, что написать то, что в них написано, невозможно без основы, которой и является сама жизнь. Но есть публичные факты. Например, я являюсь автором оригинальной концепции преподавания писательского мастерства. Изложение этой концепции имеется в докладе, прочитанном мной на конференции по экспериментальной драматургии, прошедшей в Киеве в 1994 году, где были представители нескольких стран, в том числе филологи из США. Нашу страну представляли преподаватели Литературного института имени Горького. Или такой факт: в 2009 году, когда я работала в аппарате Союза писателей России, на конференции, посвящённой итогам писательского года, мною был сделан доклад под названием «Погром в литературе…», который можно легко найти в Интернете. Что касается моих взглядов на жизнь, то они тоже обнародованы на всех страницах социальных сетей, где я периодически выступаю со своими заметками о политике и о литературе. Особенно меня волнует тема разрушения русской литературы, которое случилось в 90-ые годы, когда писателей повсеместно заменили любителями, их книжки и до сих пор читатель видит всюду вместо книг писателей. Я ничего не имею против любителей, но они не способны заменить профессионалов в писательском деле. Именно разрушение пространства писателей, даже почти их физическое уничтожение, вызвали эффект домино: обрушилась культура. Писателей уничтожили под видом борьбы с «советской идеологией». Но это именно тот случай, когда «свято место пусто не бывает». На смену пришла тоже идеология, которая агрессивно господствует у нас в стране и по сей день. Это идеология стяжательства и разрушения.Только возрождение современной русской традиционной литературы, признание её гуманитарной созидательной роли и помощь ей на государственном уровне способны остановить процесс нравственного падения общества, который, к сожалению, продолжается и теперь.

Татьяна Чекасина Лауреат медали «За вклад в русскую литературу»Член Союза писателей России с 1990 г.(Московская писательская организация)

Татьяна Чекасина – традиционный писатель. Не в значении «реакционный», «застойный» или «советский». Здесь речь идёт не о каких-то политических взглядах, а о взглядах на искусство: что считать таковым, а что – нет. Слова «традиционное» и «нетрадиционное» по отношению к искусству появились вместе с так называемой «нетрадиционной эстетикой». Тогда и произошла подмена понятий. Стали называть «эстетикой» то, что ею не является (помойки, матерщину, всяческие извращения).

Этим занялась некая «новая писательская волна». Представители этой «волны» так назвали сами себя. Объявили: будут «делать искусство» в литературе, не базируясь на эстетике.

Но в литературе такого быть не может по определению. Это же созидательная сфера, сродни фундаментальной науке, но даже ещё более традиционная, так как речь идёт не о законах физики, а о человеческой душе. Она не изменилась со времён Аристотеля, труд которого «Эстетика» до сих пор является одной из основ литературного искусства.

Отменить эти законы, по которым живёт искусство литературы уже века, – одно и то же, что отменить электричество и вместо лампочек начать жить снова при свечах, но объявить это прогрессом. Для искусства литературы таким электричеством является открытая раньше электричества система координат духовных ценностей.

Все слышали слова: вера, надежда, любовь, истина, красота. Но не все понимают, что без соблюдения этих параметров создать что-либо в области искусства литературы просто нереально. Как только человечество получило соответствующие знания, так и стали появляться произведения искусства в области литературы. Это – фундамент, без которого любая постройка рухнет как искусство. Так что правильней называть не «традиционные», а «настоящие», «истинные» писатели.

Татьяна Чекасина работает именно в той системе координат, о которой было сказано ранее. Традиция автора Татьяны Чекасиной идёт от русских писателей: Льва Толстого, Максима Горького, Михаила Шолохова, Ивана Бунина. Её предшественники среди зарубежных писателей: Уильям Фолкнер, Джон Стейнбек, Эрих Мария Ремарк, Томас Манн…

Татьяна Чекасина – автор шестнадцати книг прозы.

«День рождения» (рассказы).

«Чистый бор» (повесть).

«Пружина» (повесть и рассказы).

«Предшественник» (роман).

«День рождения» (одна история и шесть новелл).

«Обманщица» (один маленький роман и одна история).

«Облучение» (маленький роман).

«Валька Родынцева» (Медицинская история).

«Ничья» (две истории).

Маленький парашютист» (новеллы).

«Маня, Манечка, не плачь!» (две истории).

«Спасатель» (рассказы).

Кроме этих книг выпущено четыре книги романа «Канатоходцы»: Книга первая «Сны»; Книга вторая «Кровь»; Книга третья «Золото»; Книга четвёртая «Тайник». Персонажи этого романа жили при советской власти и поставили себе цель её свергнуть. Для осуществления своих очень серьёзных амбиций они пошли очень далеко. У персонажей были прототипы. В основу легло громкое дело тех лет. Этот роман пока не издан целиком, впереди его продолжение: выход ещё восьми книг. Это произведение поражает масштабом, не только огромным объёмом текста и огромным охватом огромного пространства жизни нашей страны, но и мастерством исполнения. Практически не было ещё создано в мире удачных по форме больших произведений. Здесь мы сможем восхититься не только содержанием, но и отточенностью форм, что уже со всей силой проявилось в первых четырёх книгах. Тут хотелось бы заметить, что творчество настоящих писателей, как правило, ретроспективно. Лев Толстой написал «Войну и мир» значительно позже свершения тех событий, о которых он писал. Писателю свойственно смотреть на прошлое как бы с высоты времени.

Произведения Татьяны Чекасиной вошли в сборники лучшей отечественной прозы и заслуженно заняли своё место рядом с произведениями таких выдающихся писателей нашей современности как Виктор Астафьев, Василий Белов, Юрий Казаков и других. Повесть «Пружина» признана в одном ряду с произведениями Василия Шукшина, Мельникова-Печёрского, Бажова и Астафьева по широчайшему использованию народных говоров, этого золотого фонда великого русского языка.

Почти все новеллы Татьяны Чекасиной выдержали много переизданий. Почти все они были прочитаны по радио и много раз были прочитаны перед благодарной читательской аудиторией, вызывая в ней смех и слёзы, заставляя задуматься о себе и о других. Но и другие произведения написаны так, словно они прожиты автором, либо самим писателем, либо очень близкими ему людьми. Это всё написано самой жизнью.

А по форме каждое произведение – отлитый, огранённый кристалл, через который можно увидеть не только душу человека, но и все аспекты бытия. Даже география представлена широко. Ни одно произведение не повторяет обстановку предыдущего, будто автор жил всюду, бывал всюду и знает о людях и о жизни буквально всё. Это и не так уж удивительно, ведь Татьяна Чекасина работает в литературе без малого тридцать лет, не стремясь к поверхностной славе.

В настоящее время Татьяна Чекасина – это настолько активно работающий автор, что практически все опубликованные произведения получили новые авторские редакции. Даже нет смысла читателю обращаться к их старым версиям.

Татьяна Чекасина – это острый социальный писатель. Напомню, что писатель советский и писатель социальный – довольно разные авторы. Например, все великие писатели являются социальными писателями. Но среди советских писателей было много графоманов. Куда больше их сейчас среди буржуазных сочинителей, которые никогда не бывают писателями истинными.

Не только глубокой философией бытия проникнуто каждое произведение Татьяны Чекасиной, но и трепетным отношением к жизни людей вокруг. Как у каждого истинного писателя. Её произведения – это хорошая, крепкая, настоящая русская литература.

Сычёва Е.С. кандидат филологических наук,преподаватель МГУ им. М.В. Ломоносова

Психиатра на Саргае не было.

И никто из присутствующих в жизни психиатра в глаза не видел. Да и не верили, что может понадобиться когда-либо такой специалист. А потому решили: «разобрать взрыв», и в результате «принять жёсткие административные меры». С этого и начали. Зачитано было краткое изложение случившегося: «под взрывом», то есть во время опасных для жизни взрывных работ, на таком-то горизонте рудного карьера оказался человек по имени Арсений, по фамилии Патюнин, молодой, ненужно перспективный. Его собирались уволить.

Было четыре часа пополудни. На улице, седой от пыли, припекало. А здесь, на первом этаже, было сыровато и темновато в кабинете марксизма-ленинизма, похожем на школьный класс: столы в два ряда, стулья возле них, на стене – мутно-коричневая школьная доска для писания мелом.

Над доской висели портреты Маркса-Ленина-Брежнева. Почему был пропущен Энгельс, никто не спрашивал. Труды означенных деятелей стояли тут же за стёклами шкафа.

После краткого изложения установилась тишина. И только муха, оказавшаяся здесь, хулигански жужжала на весь кабинет.

Арсений Патюнин стоял у окна, до верхнего наличника которого мог бы достать рукой. Не потому, что он был непомерно высок (он имел самый средний рост), а потому, что окна в Саргайской конторе понаделаны со взглядом в землю. Вид из такого окна соответственный: видно, как куры барахтаются в пыли вместе с воробьями, празднуя короткое тепло северного лета. Некоторые куры имели чёрные метки, другие почему-то ходили белёхоньки, и, глядя на них, краем уха слушая зачитываемый «состав своего преступления», Арсений Патюнин подумал о курах, о их праздной жизни, далёкой от жизни Саргая и его карьера, которым посёлок гордился: диаметр открытого котлована на верхнем горизонте самый большой в Европе, Азии и Африке. Нигде нет и не было столь большого нерентабельного карьера. И Патюнин этим тоже гордился до поры, до времени.

Арсений Патюнин походил осанкой, чистотой и скромностью одежды (и её серостью, конечно) на сельского учителя. Лицо его в этом смысле было классикой. Оно являло такую тонкость, бледность, кротость выражения, что, лишь взглянув в такое лицо, становилось жаль его обладателя. Лицо это почему-то сразу подавало мысль о подвижничестве, вызывавшем с первого взгляда ученическое доверие. Те, кто сидели за столами, похожими на парты, и перед кем нынче стоял Патюнин, смотрели на него иначе. Ни у одного, сидевшего здесь, не было к этому скромному пареньку никакого доверия, хотя раньше они все прошли это первое впечатление, и теперь уже начисто его забыли.

Присутствовало довольно много народа, но были и те, говоря юридически, кто «проходил по делу». Например, инженеры по технике безопасности. Их Арсений почти не знал. У одного была фамилия Кугель, у другого – Мейер. Он их путает. Один Карл Иванович, другой Иван Карлович. Оба седовласы, но в остальном также не похожи, как Добчинский и Бобчинский, и также везде ходят вместе. Немцев на Саргае много, это высланные из Поволжья во время войны. На заседание мог бы придти один Кугель или один Мейер, но ради той формальности, какой являлось их присутствие, притащились оба. Кугель весь в переживаниях. Недавно простился с сыном и всем рассказывает, до чего ж его, старика, наказала жизнь.

Ближайшие сотрудники Арсения тоже находились тут. Одна из них – Магдалина Разуева, полная цветущая юная незамужняя дама. Её коленки всегда на виду, точно они не умещаются под юбками, под столами и под прочими прикрытиями. И сейчас они дружно блестят нейлоном, как два мячика, призывая ими поиграть. Арсений лишь взглянул без интереса и отвернулся с усталым иноческим выражением. Магдалина – симпатия (как сказала бы мама Патюнина) – главного человека на Саргае, простоватого внешне мужичка по имени Борис Кузьмич. Некоторым он даже позволяет называть себя в глаза Кузьмичом, но и остальные, хотя и заглазно, зовут его так. Он говорит быстро, но и убаюкивающе, такая манера. Дружески успокаивает неспокойненьких. Он оптимист, любит жизнь такой, какова она есть. «Ну, чё-ты, чё-ты, чё-ты…», – повторяет он эти звуки на разные лады, пока огорчённый человек не обретёт покой. Патюнина он тоже уговаривал. Он всегда добр с подчинёнными, и разбирательства их дел поручает другим, верным своим людям, а потому в кабинете этом он об эту пору отсутствовал. А из присутствующих ещё был тут Ярик Сомов, Ярослав Лукич. Он – молодой специалист, как и Арсений Патюнин. Он не собирается всю жизнь прозябать на Саргае в отличие от Патюнина, а потому поступил в заочную аспирантуру. Во время рабочего дня пишет диссертацию. Он купил себе вишнёвого цвета пиджак и выглядит упругим весельчаком. Улыбки просверкивают на его довольном лице с частотою вдохов и выдохов. К тому же, он играет за футбольную команду Саргая, которая недавно выдвинулась вперёд, обыграв футболистов Зарайска. Ярослав пока не женат, гоняет на мотоцикле в райцентр на танцы. К Патюнину он относится снисходительно, ведь они живут в одной комнате общежития. Тот его удивляет и не радует, но Ярику видится в Патюнине нечто, из-за чего бы он с ним никогда не стал связываться. К тому, что должно разбираться ныне, Ярик, пожалуй, больше всех психологически готов, но и ему придётся удивиться.

Если по степени удивления Патюниным…

Из «свидетелей» двое рабочих: Николай Степанович Воротков, маленький, с неожиданно напористым голосом седенький человечек в новой необмявшейся робе защитного цвета, торчавшей на нём колоколом, и экскаваторщик Лёшка Горшуков, разгильдяй сам и отец парочки малолетних преступников, недавно стащивших из столовой блок сигарет «Родопи». Вот эти двое: крошечный, но обременённый важнейшей на Саргае функцией главного взрывника, Степаныч, и длиннотелый, с головой, как бы усечённой, Лёшка, человек по паспорту – молодой, но на вид – без возраста, они-то и ожидали от Патюнина многого, но, всё-таки, не чего угодно.

Далее – Чиплакова Валентина Петровна. Это – явно немолодая, вечно суетящаяся мощная и всегда прущая воз общественных обязанностей, точно выносливая лошадь, но и – ко всему – начальник планового отдела, правая рука управляющего Бориса Кузьмича. Она его зовёт «Кузьмичом» в глаза. Чиплакова собрала о Патюнине массу сведений, часть из которых ей кажется достоверной, а потому она в затруднении: правильно ли это заседание подготовлено? В сбившейся на ухо, точно падающая башня, наклонённой причёске из соломенных волос, в костюме, напоминающем фасоном и цветом серый френч, Чиплакова имеет свойство вспыхивать, как говорили в старину, чахоточными пятнами, но туберкулёзом Валентина Петровна не больна, просто она – человек обязательный. У неё всегда возмущённо поджаты губы от сознания полной своей власти и правоты. Ей всегда поручаются каверзы, она уж ни одного голубчика-патюнина разобрала в родном ей, как собственная кухня, кабинете марксизма-ленинизма.

Ещё более неподготовленным в деле Патюнина, чем Валентина Петровна, оказался непосредственный начальник Патюнина Василий Прокофьевич Кадников. Привыкший свысока смотреть на суетливую Чиплакову, он будто и не верил ничему. Даже вполне реальные факты в нём вызывали такое изумление, будто они были выдуманы Чиплаковой, не иначе. На Патюнина он взирал с большой степенью досады, как на явление, которое есть, а ведь должно его не быть! К тому же, Кадников просто ёрзал, торопясь вернуться к делу, считая всякие такие заседания не лучшей тратой жизни. Кадников сидел на втором ряду один. Немцы – на последнем рядке в углу шептались между собой.

Горшуков тоже находился подальше, как от немцев, так и от Кадникова, но, тем более – от Степаныча, своего заклятого врага. Магдалина расположилась у окошка, глядя на простор улицы, из которой торчал прямо посредине между двумя пыльными дорогами кусок островерхой скалы, никому не интересный, кроме псов, то и дело подбегавших к этому валуну, как к столбу. Двухэтажные унылые дома гляделись скособочено-грустными, но кое-где среди них попадались весёленькие и чистенькие с венецианскими окнами, почему-то частыми здесь, несмотря на большую отдалённость Италии. В этих чистеньких, одноэтажных, на одну семью домиках, как правило, жили немцы. Ярик Сомов сидел чуть впереди Магдалины, и, всё-таки, они оба оказались ближе к бедному Арсению, которому сочувствовали больше других, хотя и не одобряли, конечно. Чиплакова устроилась за учительским столом, но поодаль от преступника, стоявшего возле окна. Вот так все заинтересованные, а вернее, замешанные, изготовились для разбирательства; официально разбирался «взрыв», а неофициально – Патюнин. Другие, сидевшие тут, заполнили между ними свободные места. Они, в сущности, приглашённые для количества, выполняли роль статистов, и по закону толпы более или менее разделяли описанные здесь настроения участников заседания, от решения которого, как все искренне и не без оснований считали, зависела Патюнинская судьба.

После зачитки состава преступления дали слово очевидцам. Главный взрывник Саргайского рудника Николай Степаныч Воротков показал, как говорят в суде:

– Заложили мы с ребятами взрывчатку и поехали наверх. И вижу я из окна микроавтобуса, что вы, Арсений Витальевич (он вежливо повернулся к молодому начальнику) стоите возле экскаватора, а Лёшки Горшукова нету-ка! Как обычно нету-ка! А ещё квартиру дали! Кому квартиры даём!?

Это был пока единственный на Саргае полностью благоустроенный дом, в других не было: то воды, то тепла, то канализации.

– Я вас прошу – по теме, Николай Степаныч! – Чиплакова не терпела ни малейшего отклонения от темы, не осознав ещё того, что само это действо в кабинете марксизма-ленинизма – уже отклонение, которое вполне мог бы в определённом аспекте подтвердить тот самый узкоспециальный врач, если бы он, конечно, на Саргае имелся.

Степаныч продолжил:

– Сразу – «не по теме»! Горшуков всегда бросает машину, я отгонял не раз экскаватор-то…

– Вы говорили о том, что заметили возле экскаватора Патюнина, – напомнила Чиплакова, желая и дальше строго держаться написанного ею плана.

– Ну, да, – вздохнул Степаныч. Ему явно не хватало его бедного запаса слов для выражения той сложности ситуации, каковую он сам себе, кажется, представлял: – Патюнин стоял и о чём-то думал. Я ещё хотел вас окликнуть, Арсений Витальевич, но вы выглядели так, будто задумались о чём-то шибко…

– Совершенно верно, я именно «шибко» задумался, – подтвердил Патюнин, поглядев с тихой улыбкой на главного взрывника.

– Дальше, дальше! – точно щёлкала затвором автомата над головой Степаныча Чиплакова.

– А что – дальше? Вы, Арсений Витальевич, гляделись так (честно вам скажу), будто оглохли. Извините, но засомневался я: раскумекали вы чё, либо нет?

Сеня Патюнин иронически усмехнулся.

– Как вы можете улыбаться? – не выдержал Кадников.

Глаза его маленькие возмущённо прострелили Патюнина, а лицо подраздулось от гнева, осев на жёсткий воротничок сорочки.

– Взобрался я по лестнице на борт, – повествовал Степаныч, – глянул вниз: вы… то есть, Арсений Витальевич, – там же. Удивился я, но подумал, поди, сам человек знает… А чё вышло: зря, выходит, не окликнул-то!

– Тебя никто не обвиняет.

– Знаю, Валентина Петровна, но мне самому совестно.

– Что он, маленький, – отпустила она грех Вороткову.

– Маленький – не маленький… И ещё. Василий Прокофьевич, я не сказал главного. Экскаватор стоял близко…

– Опять не по теме! – возмутилась Чиплакова, доказывая этим, что разбирается вовсе не взрыв, а Патюнин.

– Всё по теме, – упорствовал Степаныч. О, если б он был чуть грамотней, то выиграл бы как защитник этот процесс. – Хочу заявить: Патюнин прав.

Настороженность общая. Муха просолировала отчётливо:

– Жжи-жжи-жжи…

Кадников расстегнул воротничок сорочки, рукой шлёпнул по столу, но муха, только что укусившая его, победно увернулась и снова села неподалёку.

– Нет! С такими людьми невозможно, – Чиплакова взялась за причёску, да так и замерла с воздетыми руками…

Голос взрывника упорствовал:

– Его бы снесло! Его и так-то об-стре-ля-ло! На кабине вмятины, сами видели. А Патюнин машину спас.

– Да, безобразие! Мы за тебя перед руководством ходатайствовали, – Кадников напустился на Лёшку, ломая сценарий.

– Всегда так оставлял, ничего не было, – Лёшка Горшуков заоглядывался на Чиплакову, она же его в качестве «свидетеля» пригласила, а тут, похоже, в обвиняемые попал!

Всем захотелось вон.

Патюнин стоял пряменько, от других в сторонке. Сквозь свободный от налёта серости краешек стекла он видел землю под окном, сплошь прочерченную и прокарябанную куричьими лапами. Ветерок взвихривал лёгкую пыль, гнал её по дороге, где время от времени прокатывались гигантские колёса, самих самосвалов видно не было. Патюнин подосадовал на то, что жители Саргая развели кругом этих куриц, что в посёлке так нечисто, всё загажено, такая грязь. Его раздражало это, само по себе не относящееся к делу обстоятельство. Кругом сор, безразличие и тоска. И муха, эта муха, она всё жужжит.

Чиплакова, ещё думая, что запущенная ею машина идёт, как надо, не зная о том, что это вовсе не та машина и не та дорога, спросила:

– Арсений Витальевич, вы согласны с выводами нашей комиссии о том, что вы вопреки инструкции находились в карьере во время взрыва? – сама поняла тут же, что говорит какую-то чушь.

Надо было кончать, закругляться. Муха уже голосила, она становилась просто главным лицом этого разбирательства. Конечно, вопрос был формальным, и Чиплакова изготовилась подбить-подытожить заготовленной фразой, да и – по домам, но Патюнин заговорил… Он улыбнулся ласково своему маленькому адвокату в торчавшей колом робе. Других людей, кажется, не замечал. Безбровые и беззащитные глаза Патюнина оглядели кабинет марксизма-ленинизма, классиков за стеклом.

Самое неожиданное, что произошло дальше в этом кабинете не то, что Патюнин незапланированно вдруг заговорил (для некоторых это не явилось большой неожиданностью), а то, что слушатели не разбежались. Поначалу, согласно со своими понятиями о нормальности и ненормальности, им хотелось остановить оратора. Но не каждый был так скор, как Лёшка Горшуков, радый тому, что разговор, хоть и ничем ему особенно не грозивший, всё же отодвинулся от недавно полученной квартиры и от брошенного экскаватора. Лёшка высунулся со своей «мерой», ибо сами по себе слова, а также и некий особый магнетизм поведения Патюнина, Горшукова, человека неандертального, обворожили куда меньше, чем остальных. Обозначив из-под длинных рукавов спецовки ухватистые ручки, он сделал попытку вывести Патюнина. Его порыв, правда, не имел успеха. Во-первых, Патюнин оказал сопротивление. Он отстранил руки Горшукова своими, как выяснилось, хоть и интеллигентными, но почему-то довольно крепкими руками, и у них, чуть было, не вышла борьба, и Чиплакова закричала, чтоб Горшуков немедленно сел на место, а то его самого выведут.

– Ну, давайте, слушайте этот бред, – пригрозил Горшуков, будто он наподобие младенца, уже знал истину Патюнинских слов, но сам тоже не ушёл, а вернулся на своё место.

Магдалина Разуева поступила по-своему. Она тут «домашний врач», у неё репутация доброго человека, она знает про травы и как ими лечиться, может посоветовать лучше местного фельдшера, на лице которого печать полной безответственности. Магдалина сбегала в отдел за валерьянкой. Но Патюнин не принял успокоительное. Между тем, положение присутствовавших было аховское: встать-уйти не могли и окоротить Патюнина тоже не могли. И стали уповать лишь на то, что должна же эта речуга когда-нибудь вымотать его самого. Ведь устанет же он, наконец, сам, может быть, упадёт замертво.

Тут уборщица, невесть кем приглашённая, но отзывчиво реагирующая, будто разбирательство этого, практически незнакомого ей человека, итээровца (инженерно-технического работника), оказалось в её компетенции, эта очень малограмотная тётя Эльза или тётя Фрося (Патюнин, убей его, путал конторских уборщиц, хотя они были внешне абсолютно разными двумя пожилыми женщинами, и даже одна из них была немкой), попыталась действовать методом Лёшки Горшукова, только основательней. Она зашептала Кадникову (и, если это была Фрося), следующий текст:

– Давайте, вы, мужики, все вместе приступите к нему, обхватите в полный обхват, в кольцо, да в медпункт под замок!..

Если это была Эльза, то она бы сказала иначе (по форме): «Мужики, окружайт цузаммен, геен нах медпункт…» Что-то в этом духе, но по смыслу, как видите, одно и то же.

Патюнин не только услышал эти слова, но тотчас схватил со стола за горлышко графин, но не как обычно берут все люди, а с выворотом кисти, будто гранату, и точно так, как это смертоносное оружие, взметнул над головой. Пробка выбилась струёй воды, стукнулась об пол, в один миг весь рукав Патюнинского пиджака наполнился водой. Брызги окропили два ближних стола, за которыми по счастью никого не было. Женщины разом взвизгнули. Такой поразительный поступок наверняка бы всех вышвырнул отсюда, но сопроводился он не криком, не психозом, хотя сам по себе, наверное, всё же психозом был, а спокойной такой просьбой:

– Выслушайте меня, я же душу вам выкладываю!

Душа Арсения никому из собравшихся тут была не нужна, но после этих слов никто в дверь не выбежал и никто в окно не сиганул. Люди покорно застыли, глядя на его бледное лицо и на зажатый крепко графин в руке. Чиплакова опустила голову низко, будто спасаясь от возможного удара. На самом деле никаких ударов она не боялась, так как все её мысли сосредоточились на другом. Она поняла, что стареет, что уже состарилась совсем. Вот он – результат. Нюх потеряла в разбирательствах. Она же, как приехала после учёбы на Саргай, так и помнит череду разбирательств. Она же считала их главным делом жизни, а плановый отдел – это так, второстепенное занятие. Разве работа в плановом способна дать человеку столько живой, кровавенькой радости, как эти великолепные разбирательства! Сколько народу прошло через этот кабинет, сколько их стояло вот здесь же у окна, и свет им падал в растревоженные, несчастные лица! Они стояли здесь, все подсудимые прошлого! Их глаза молили о пощаде, иногда (особенно женщины) рыдали тут открыто, рассказывали о себе такие откровенности невозможные, каковых уж и не требовалось от них! Но всё их поведение было другим. Не таким вовсе, как у Патюнина. Так срезаться! Перед самой пенсией, – кляла себя Чиплакова.

Патюнин и не думал ставить графин на стол. Он говорил, слегка размахивая им, крепко зажатым. Да, это была исповедь души. Но исповедь совсем другого рода… Не такой исповеди ждали здесь, не такие исповеди слышали здешние стены и классики-теоретики за стеклом. Светловолосая голова Патюнина слегка пригнулась к груди, и виднелись волосы на макушке. Они торчали остро, наподобие жесткой травы, о которую можно порезаться не хуже, чем о бритву, и явно демонстрировали несгибаемость характера.

– Кукольный театр я не люблю с детства! – воскликнул Арсений. – Особенно неприятно, когда тётки пищат за зверей. До чего противно, стыдно, особенно за зверей, так сказать, «мужского пола». Мамочка говорила: «Посмотрим в хорошем исполнении». Не удалось.

– Когда… когда «мамочка» говорила? – поинтересовался Кадников потрясённо.

– В детстве. После первого спектакля в клубе, – просто ответил Патюнин.

– Арсений Витальевич, у вас как голова, не болит? – спросила Чиплакова, абсолютно уверенная, что после этого заседания ей придётся помочь «бедному мальчику» в оформлении бумаг, необходимых в данной щекотливой ситуации.

Патюнин говорил хладнокровно, не замечая неловкости слушателей. А неловко было всем. Лёшка Горшуков оглядел других с такой улыбкой, с какой смотрит на взрослых ребёнок, в присутствии которого совершается тайное и не предназначенное для его детского слуха признание, ведь Сеня Патюнин был всё-таки начальником, «грамотным», как говорят работяги, и до сих пор ни один рабочий в карьере не мог предположить, что он будет вот так говорить, на такой какой-то подозрительной струне.

Арсений Патюнин говорил, не подбирая слов, его будто и не заботило, какими словами надо выразить то, что он хотел сказать. И из этого следовало, что вряд ли он хочет убедить людей в том, о чём думает сам. И было непонятно, зачем тогда он вообще произносит эту речь, зачем так хочет, чтоб его выслушали, вот и графин мотается туда-сюда… Ощущалась даже некая подготовка к подобному выступлению: говорил он так, точно читал написанное уже заранее на каком-то невидимом экране, будто расположенном на задней стене комнаты за спинами слушателей, но видном вполне только ему лично.

– …потом больше я никогда не посещал кукольных театров. Никогда.

Глаза Патюнина, светлые обычно, почернели…

– Ему плохо! Плохо ему! – выкрикнула Магдалина.

И другие, замерев, ждали, что Патюнин рухнет на пол, совсем потеряв сознание. Никто ж из присутствующих не видел, как сходят с ума. Часто ли случается, чтобы прямо на глазах человек свихнулся? Многие и не видели никогда умалишённых, укрытых в специальных заведениях, а тут – собственный, саргайский. Он покачнулся, правой рукой вцепился в наличник окна, переложив при этом свою «гранату» в левую руку и, как будто это обычное дело, продолжил:

– В институте у нас: кто пел, кто танцевал, кто играл на гитаре. А я просто учился. Я мечтал стать специалистом в одной понравившейся мне отрасли, – Патюнин говорил так, точно диктовал заезжему корреспонденту, желающему написать о нём положительный очерк. Он излагал свою короткую биографию. Она звучала для слушателей самой настоящей историей болезни. – Здесь мне сразу понравилось. Но счастлив я был только в первые дни…

…Стояли приятные непыльные деньки. Ночью, точно по заказу местной службы коммунального хозяйства выпадали лёгкие дождики, а потому слякоти, обычной для Саргая после дождя, не было. Пыль прибивалась, и почва стояла чуть влажной, медленно подсыхая лишь к вечеру. Из ближайшего леса, всегда удручённо принимавшего всю пыль Саргая, тянуло запахом хвои, грибами, будто это был нормальный лес, а не какая-то пылевая ловушка. И сидевшие в кабинете, делать нечего, вспоминали, какие это были хорошие деньки, и даже увидели Арсения, бодро шедшего к карьеру, с удовольствием глядевшего, стоя на краю, с высоты в его гигантский котлован.

– Я проводил в думах о работе и субботу, и воскресенье. Я считаю, что у меня большой путь, у меня энергии много. Сейчас – ещё больше, чем в те первые дни.

Никто не засмеялся над таким признанием. После знакомства с работой отдела в конторе, Патюнин однажды чистым свежим утром поспешил в карьер, уже не только любоваться им, но и работать, руководить там рабочим процессом. Он был, точно полководец перед первым сражением. С борта карьера он охватил взглядом отвесные стены, напоминавшие берега каньона. На теневой стороне они казались фиолетово-холодными, на противоположной – розовато-тёплыми от света восходящего солнца. Как раз «уазик» подоспел, и повёз Патюнина всё вниз да вниз, туда, где сейчас шла выемка. На самом нижнем горизонте, на дне между высоко поднимавшимися, громоздившимися серо-лиловыми глыбами пустой породы, нёсся ручей, бежал бойко. Экскаватор, стоявший посреди руды, антрацитно-чёрной и даже на вид породистой, умывался чуть ли не по кабину. А Лёшке Горшукову – хоть бы что. Патюнин отдал свой первый в жизни деловой приказ: поставить насос для откачки грунтовых вод из карьера. «Василий Прокофьевич уже распорядился», – ответили ему на это. Патюнин взглянул на часы: оказывается, Кадников приходит на работу раньше начала рабочего дня. А потому на другой день Патюнин явился раньше Кадникова. И успел до его прихода выдать другое распоряжение: переставить «шарошку», но пришёл Кадников и это распоряжение отменил.

– Было и ещё… Например, я велю бульдозер в одном месте держать, а приходите вы, Василий Прокофьевич, и велите его перегнать. Я понял, что вам не хочется, чтоб я занимался своим непосредственным делом – организацией работ, а сидел бы в конторе и перебирал ненужные бумаги. Но я-то мечтал быть организатором производства… – Патюнин смотрел поверх Кадниковской головы, обращаясь к нему, но не к живому будто, а будто к отображённому на невидимом экране задней стенки комнаты, где висел лишь выцветший плакат о «выдаче руды на гора».

– Василий Прокофьевич, надо что-то делать. Может, послать тётю Фросю за фельдшером? Или – за участковым сразу? – прошептала Чиплакова.

Муха откликнулась ей настырным жужжанием.

– Погодите, – нетерпеливо отмахнулся и от мухи, и от Чиплаковой Кадников.

– Мы поднимались на «уазике» из котлована, шофёр отпросился, и я вёл автомобиль. Хотел спросить вас, как же нам дальше работать, кто-то из нас – лишний, да и по должности это вам, а не мне, надо в конторе сидеть, но когда я повернул голову и увидел ваше лицо, то… У вас, Василий Прокофьевич, было такое лицо… беззащитное, ну, как у ребёнка. И я не спросил.

– Беззащитное? – эхом откликнулся Кадников.

Патюнин не заметил.

– С этого дня я понял, что вы, как я. Вы также хотите быть человеком. Вы – живой. А у нас штатное расписание составлено так, что никто живым быть не может. Но я не люблю кукольный театр! – Арсений опасно дёрнул левой рукой с судорожно зажатым графином. – Вот почему я и написал это письмо министру…

Собственно говоря, именно эта заварушка с посланием, в большей степени, чем поведение Патюнина во время взрыва, спровоцировала сегодняшнее разбирательство. Патюнин бегал, носился, грозился, размахивал письмом. К такому адресату никто никогда на Саргае ничего не писал.

– …в письме своём я указал, что всех нас надо сократить, весь производственный отдел: Сомова, Магдалину, меня… А Кадникову платить наши зарплаты. Но… Письмо это я не отослал. Магдалина схватила его со стола и отнесла Борису Кузьмичу, и тот уговаривал меня не писать министру. Нет, он не уговорил меня, и я ещё обязательно отошлю это письмо. А зарплату свою я решил перечислять в фонд мира, ведь она мною не заработана. Самое страшное, что чувствуешь эту проволоку, привинченную к спине, а перепилить её не можешь… Мне надо было хоть как-то превратить себя в человека. Хоть как-то раз-ма-рио-нетиться…

Кадников опустил голову, Чиплакова дёргала его за рукав, но он отстранился от неё:

– Дайте дослушать, чёрт возьми!

– Вы понимаете, я так старался! Я даже вечерами думал о работе! А Ярик подшучивал: «Плюнь на Саргайский карьер, думай о карьере».

– Во, продаёт! – Ярик Сомов всегда считал: с этим Патюниным надо быть начеку. С такими всегда настороже надо быть. С дураками-то.

На лице Патюнина его реплика никак не нашла отражение, и Ярик подумал, что Патюнин его также не видит, как и Кадникова до этого, хотя и вступил уже в общение с ним, но с ним будто и не живым, а отображённым в незримом кино на задней стенке комнаты.

– Ты меня, то на танцы зазывал, то – на матч футбольный, но разве мне до этого! Я же имею цель, я же имею идеи, я без них жить не могу.

– А девочки – как? – спросил Ярик, перестав жалеть Патюнина и удивляясь уже меньше его сомнамбулическому состоянию.

Лёшка Горшуков, конечно, хохотнул. Другие к шутке Ярика остались глухи. Что было для всех неожиданным, так это то, что Арсений вдруг ответил:

– Я не какой-то ненормальный. Ко мне скоро приедет невеста, и мы поженимся. Личная жизнь – это хорошо, но это – не главное.

После таких слов Ярик Сомов умолк. Он вообще-то знал об этом, и невесту видел, она приезжала, оформилась учительницей в школе.

– Однажды, Василий Прокофьевич, вы даже разозлились на меня: «Что вы крутитесь под ногами! Идите в контору…» Ну, я и пошёл, и с того дня вычерчивал графики взрывных работ. Мне ничего не оставалось, как только готовить взрыв…

Степаныч издал тихий смешок: ему не раз приходилось наблюдать обоих начальников (и старого, и нового) в непонятном противоборстве. А сейчас он уж не хотел поддерживать Патюнина – поведение того внушало «адвокату» ужас.

– Я всё думал, думал… И понял… Я понял, что жить так нельзя. Государственные средства расходуются впустую. Борис Кузьмич – махровый волюнтарист. Главный инженер – догматик. – Графин стал описывать в воздухе правильные дуги, все пригнули головы.

А Патюнин продолжил громить местное начальство. Похоже, он всех, кроме Кадникова, считал ненужными, называл Кадникова «человеком-карьером» и твёрдо оповестил сидящий тут конторский многочисленный народ, что «безо всех нас Василий Прокофьевич один с рабочими всю руду здесь добудет, пропустит через обогатительную фабрику и вывезет». «Ему никто не нужен, а тем более – я, его заместитель по организации производства». Кадников то начинал тихо смеяться, потрясывая энергичными плечами, то каменел. И на его обветренном широколобом лице с глазами беспробудного трудоголика отражалось почти детское изумление. Докрыв местных, Арсений перешёл к правительству. Он назвал главу государства «шамкающим микроцефалом», остальных – «тупо подчиняющихся предрассудкам»…

– Хватит! – вскричала Чиплакова. – Прекратите! Вас выучили бесплатно, дали образование, а вы так ненавидите наше государство! Как вы можете! – лицо Чиплаковой вмиг сделалось красно-пятнистым.

Народ испугался: Патюнин пустит в ход графин, и первой падёт в бою Валентина Петровна, бессменный профсоюзный лидер, не говоря уж о том, что осиротеет плановый отдел, а как же жить без планов? Как? Но ничего страшного не произошло. Впрочем, произошло, вполне возможно, ещё более опасное, но оно-то показалось всем меньшим злом из двух: Патюнин вдруг хихикнул и спокойно досказал, точно не слышал крика Чиплаковой:

– Когда в детстве я смотрел кукольный театр с мамочкой, то мне так хотелось подглядеть, кто же прячется за синей материей под игрушечной сценой. Но так и не увидел. А сейчас думаю, – он снова хихикнул, – и у нас в государстве есть люди, которые, точно актёры живые, прячутся там, под сценой, выводя нужных мёртвых кукол и разговаривая за них.

Кадников останавливал собственный смех, он руками как бы прессовал ненужную мимику, которая буквально перекашивала ему лицо, он пытался остановить мышцы смеха.

– Да-да, – вырвалось у него.

Ярик Сомов фыркнул, это был прорвавшийся сквозь преграду в гортани хохот. Кое-кто тоже улыбался, но, в основном, испугались, и побольше графина, точно оказавшись в одном помещении с буйнопомешанным, словно это уже не кабинет марксизма-ленинизма, а какая-то палата номер шесть.

– У меня не было выхода, – напористо продолжал Патюнин. – Я хотел превратить себя в человека… И, представьте, превратил… Я нынче себя не марионеткой чувствую, а живым…

…В тот день он подошёл к карьеру, увидел круглую его чашу, вспомнил, что это – самый большой открытый карьер в Азии и в Европе, а также в Африке, залюбовался спиралевидной дорогой, уходившей вниз и вниз, исчезавшей в земле, точно была она дорогой в недра, и он уж больше любил именно эту дорогу, уходившую вглубь земли, чем обычную, наземную, и даже больше той, которой так гордился двадцатый век, – устремлённой в небеса.

Арсений Патюнин понёсся этой чудесной дорогой. Он, будто мальчик, изгнанный из любимой весёлой игры жестокими сверстниками, суетился в карьере. Он готов был лопатой отбрасывать вскрышу, подменять всех: бульдозериста на расчистке дороги, заваленной мелкими камнями, ссыпавшимися сюда после предыдущего взрыва, бурильщика на буровом шарошечном станке, экскаваторщика в забое, чёрном от обнажённых напластований жирной-жирной руды… Это большое и на глаз количество такой богатой руды вызывало у Патюнина гордость за недра, за страну, так богатую самыми разнообразными недрами. В этот день и Лёшка Горшуков, и Степаныч, и даже Кадников заметили какое-то непонятное нетерпение Патюнина, его энергию, его вертлявость. Все стали подозревать, что с ним творится нечто, будто сила какая-то вселилась в него и гонит его, и тащит… «Что это сегодня Патюнин так крутится?» – услышал он за спиной озабоченный голос, кажется, Степаныча.

– …С вами, Василий Прокофьевич, я столкнулся пару раз…

– Да, – откликнулся Кадников.

По реплике этой было понятно, что Кадников прекрасно помнит ту последнюю встречу перед взрывом. Взрыв ожидался большим. Вся бригада Степаныча была в сборе: высыпали порох из длинных мешочков цвета хаки в готовые отверстия, просверленные вглубь земли. И, конечно, помнил Кадников, что в лице Патюнина было какое-то слёзное отчаянье, мол, не трогайте меня, не гоните, дайте побыть с вами! И Кадников не возразил, не прогнал. Он же не знал, чем это обернётся. Взвыла сирена. А Патюнин не спешил, будто самое главное его ожидало впереди. Он проводил глазами последних рабочих, покидающих карьер.

– …я вообразил себя единственным, полным хозяином здесь, в Саргайском руднике. Мне стало так легко, что чуть не задохнулся от счастья. Счастье походило на ветер. Оно налетело. Охватила меня свобода! Подольше хотелось задержать в себе это чувство, быть господином своего положения, своей судьбы!

Сирена завыла вновь, и лес ей откликнулся, и стало убийственно тихо, и на борту карьера Кадников уже, наверняка, спрашивал Степаныча: «Никого не забыли?», а Степаныч ответил привычно: «Вроде, никого». Вопрос и ответ были чистой формальностью, потому что никто, кроме самоубийцы, не задержится там, внизу после сирены. А самоубийц на Саргае отродясь не было. Патюнин стоял незаметно для них в опасной зоне и глядел на экскаватор: «Да, он же на месте бурового станка, который отогнали перед взрывом…»

– …я кинулся к нему, бежал, запинаясь о камни…

Он сознавал уже, что бежит прямо на взрыв, навстречу своей, вполне возможной гибели. И даже удивился чуть, когда оказался на горячем, нагретом солнцем сиденье экскаватора, включил мотор, тронул с места, машина перекатилась на траках вперёд. Патюнин очень спешил. Как только выползли они на гребень четвёртого горизонта, земля вздрогнула, и всё вздрогнуло вокруг, и Патюнину показалось, что он вместе с экскаватором проваливается в недра, желанно проваливается… Его точно потянуло туда магнитом, будто сама земля решила забрать его в своё таинственное нутро. По кабине сыпанули камни, и в Патюнине проснулся-таки инстинкт самосохранения. И далее именно этот инстинкт продиктовал ему действия, и даже – невероятные. Патюнин взлетел почти по отвесной стене наверх. Нынче он и представить бы не мог, что человек может взобраться по такой крутизне и с такой скоростью. Но вот они, руки, все сплошь – в ссадинах, залитых зелёнкой. Лёжа на безопасном горизонте, он плакал от неудачи: и технику спас, и сам удрал, взбежав по скале, точно обезьяна. А что – теперь? Опять – жить? Но – как?

А Чиплакова… Она, этот дирижёр разбирательства, вдруг, перестала быть производственно-общественной дамой, сникла, желая упрятаться под свою причёску, напоминающую копну сена. Она, словно превратилась из обычной Чиплаковой в кухонную, то есть, в ту женщину, у которой был муж, дети… Незнакомым для других взглядом она следила за лицом Патюнина, вслушиваясь в произносимые им слова. Это окончательное его раскрытие оказалось само по себе как бы за пределами досягаемости всяких Чиплаковых, вне сфер этих Чиплаковых, оно выводило Арсения на ту общечеловеческую орбиту несчастья, когда даже и такая явная атеистка махнёт рукой: «Бог ему судья…»

– Арсений, успокойся! – выкрикнула Магдалина и, сшибая коленками стулья на пути, бесстрашно кинулась к Патюнину, взяла его за руку, и он покорно поставил графин на стол и, нервно потряхивая мокрым рукавом пиджака, последовал за ней в медпункт.

Выходя, он оглянулся, и люди поняли, что Патюнин смотрит внимательно, но лицо у него вполне бессмысленное, отсутствующее, будто он и не здесь даже, а где-то на нижнем горизонте карьера, а то и вовсе – под землёй, откуда ему уже не выбраться никогда.

Северное лето, тишина, ни группы захвата, ни психиатра…

Немцы говорили с полным раздражением на родном языке, мол, такие разбирательства бывают только у нас на Саргае. Кугель, горько усмехнувшись, перейдя на русский, сказал Мейеру, но слышали все:

– Может, ему в ФРГ уехать, как мой Федька нах дойчлянд… (Федьку вообще-то Фрицем зовут), – уехал некодяй, опозорил отца…

Муха ответила ему:

– Жжи-жжи-жжи…

Это было время неестественной томительной тишины, тяжесть которой жмёт на душу, словно глыба пустой породы на пласт руды. Ждут все: и те, кто готовят взрыв, и те, кто тихо сидят по конторам. Вот-вот грохнет, загремит, земля содрогнётся, стёкла отзовутся тонким звоном, и эхо прокатится гулко в ближайшем лесу.

…Сеня Патюнин лежал в местной больнице на больничной койке и фактически не слышал, как потряс округу новый, рассчитанный им самим запланированный взрыв.

1982 год.

От автора. Такие, как Патюнин, в то время ещё не знали, чем кончится их борьба с советскими весьма несовершенными методами производства. Не знали, что хозяевами рудников и шахт станут не они, а бандиты, а их, молодых специалистов, просто толпами выгонят на улицы и… на рельсы, где им придётся лишь стучать по рельсам касками, выбивая себе зарплату, от которой так легко отказался Арсений «в пользу фонда мира». Так уж у нас в стране повелось: золотой середины нет…

Поезд шёл с севера. Была ночь, а вагон был полутёмным, полупустым, плацкартным. За стенкой царило какое-то опасное веселье. Пассажиры резались в карты, были все пьяны, заглянули, девушкой назвали… Неужели никто не подсядет напротив?!

На полустанке вошли новые пассажиры, с ними впорхнула морозная свежесть.

– Добрый вечер, – сказал какой-то дядька, с виду крестьянин, рослый, даже огромный, но не толстый, а костистый. Руки – лопаты, ноги – метр с валенками невиданного размера. Лицо длинное. Появление такой махины-образины вызвало полный страх.

Поезд тронулся, стало светлее, и в глазах попутчика обозначилось выражение: мол, сила во зло не будет пущена, злая сила есть, конечно, не без этого, но она выключена. Такой текст, ну, просто как титры в телевизоре, можно было прочитать в обоих глазах этого великана. Одет он был в новенькую телогрейку и такие же стёганые ватные штаны, шапка цигейковая с матерчатым верхом. Рядом положил небольшой рюкзачок. Из-за тонкой стенки раздался хохот и ругань. Попутчик прокомментировал:

– Развлекаются ребята.

– В этом поезде, – говорю с бывалостью первой в жизни и страшной командировки, и с полной дамской непроницательностью, – едут из лагерей. Хорошо, хоть вы оказались напротив, а то уж думала в начало вагона перейти, там какие-то женщины на узлах…

– Да и я, – ответил попутчик кротко, – после лагеря.

Вот и доверяй внешности!

– Извините! – выпалила, готовая сорваться и нестись через весь состав хоть под прикрытие самого машиниста. Говорили мне провожавшие начальники рудника: «Надо вам в купейный…»

– А куда вы едете? – спросил он робко.

– В Москву…

– Москвичка? – обрадовался он неожиданно. – Я москвич. Всю жизнь прожил у самой кольцевой в Лосе…

– Да, мы просто соседи! – ответила и я с радостью. – Я на Бабушкинской живу, это совсем рядом с вами…

– Да, но теперь у меня в Москве ничего нет, – вздохнул он. – А был дом собственный, один подвал пятьдесят квадратных метров.

– Конфисковали? – спросила невольно: дом моего прадеда в самом центре столицы тоже конфисковали, правда, совсем в другие времена…

– Нет. Дом у меня отняли. Хитростью.

Замолчал. Колёса стучали.

– А сидели за что? – спросила сочувственно.

– Я избирательный участок… разгромил.

– Вы что же – политический?

– Нет, я уголовный. Выпивши был.

Стал рассказывать складно, не путаясь, понял, что перед ним журналистка какая-то, вот и блокнот, и диктофон на столике…

…После армии он вернулся домой, родители вскоре умерли, и остался он в своём доме со своим двориком вблизи Ярославской железной дороги, к шуму которой привык с детства. Электричка, как трамвай: летом купаться на Пироговку, зимой на ёлку на площадь трёх вокзалов… Устроился он по специальности, приобретённой в армии: автослесарем в гараже, вскоре переименованном в автосервис. И вот шёл он однажды под Яузским мостом тёмным вечером с работы и услышал визг сдавленный, и увидел, как девчонку какую-то затаскивают в микроавтобус марки «нисан». Подбежал, да и вырвал у них… Попутчик сделал движение руками, показав, как он «вырвал» девчонку из рук похитителей. Мне невольно пришлось пригнуться, так как размахнулся он чуть не до моей полки.

«Вырванной» оказалась Сонька по фамилии Злоказова, дочь лимиты, средоточием жизни которых раньше был завод железобетонных конструкций, а после – самогонный аппарат удачной конструкции. Угрозы о «сто первом километре» и повисли в воздухе после смены этой ориентации. Но дочка не хотела уезжать с Яузы, вблизи которой родилась, а потому спросила: «Как, говоришь, тебя мама звала? Иванчиком? Я тоже буду звать тебя так». Спасённая прижилась в Лосе. Месяц жила, второй, родителей уж выселили под Дмитров, точным адресом не поинтересовалась.

Была она худосочной, болела часто. Иван взялся, кроме переборок двигателей «вазовских» моделей, за жестяные работы, на этом и стал заколачивать, подъезжали с помятыми крыльями и дверями иногда прямо к дому. Ну, а при деньгах можно и на рынок за продуктами. Кормить. Витамины. «Телятину для хилятины», – шутила Сонька. «Эх, Иванчик, какой же ты… молодец», – похвалит. Дома у родителей она на одном подмосковном батоне могла весь день продержаться, «творожную массу особую» редко видела на столе, мороженое только фруктовое за семь копеек, пломбира не едал ребенок, живя в столице! Откуда такая жалость нечеловеческая нашла на его душу?.. Пожили немного, зарегистрировались.

Вскоре дочка родилась, тоже слабенькая. Он и нянчился, и опять: фрукты, телятина… Сам и готовил. Сонька не умела, с детства была не приучена, да и некогда ей стало: поступила она в институт. Оказалась способной студенткой, но обувать пришлось, одевать. Не может же она хуже всех в институте выглядеть? А когда практика… Тут без золотых колец хоть не выходи… Однажды заявила, что туалет на улице – каменный век. Пришлось поменять дом на квартирку в Отрадном, небольшую в две комнаты, но со всеми удобствами. За дом дали приплату, которую ухнули на новую мебель, выпрошенную Сонькой, хотя старая Иванова мебель была еще крепкой.

Ездила жена отдыхать и с дочкой, и одна. У Ивана не находилось времени, вкалывал. Работал днями и ночами, иногда сутками не спал. Натура живучая, всё вынес. Сонька окончила институт, получила вакантное место прямо на кафедре. Дочка пошла в школу, научилась сама дорогу переходить, на газе еду разогревать. Смирная девочка, на Ивана похожая, ни забот с такой, ни хлопот. Теперь, когда у Соньки было всё, она затеяла бракоразводный процесс. Обставила грамотно.

В суде Иван был просто сражён выдвинутым ею аргументом. Она сказала, что они «не подходят» в интимном смысле. Несовпадение темпераментов. «Как это не подходят?» – хотел возмутиться он, впервые о таком слыша за всю их уже долгую совместную жизнь. Но не крикнул, а выслушал, она доказала это в два счёта с медицинскою книгой в руке. Он узнал книгу, в которую сам не заглядывал: появилась в его доме с первых дней их супружества. И сомнений не осталось – не подходят, никогда не подходили. Она права. Но когда она это поняла впервые? Бился над загадкою. И сделал вывод: да в самую их первую ночь! «Что ж ты раньше не сказала мне?» – спросил напоследок, когда забирал пожитки. «Я терпела», – проговорилась она. И он пошел за порог! Вот это терпение! Это же чёрт знает что за терпение! Значит, «терпела», когда хотела, чтоб он на ней женился. Терпела, чтоб в доме прописал, чтоб дом на квартирку обменял, чтоб дочку поднял, а её самою выучил и одел, а потом, естественно, терпеть она перестала… А ведь вспомнил он, что, бывало, терпение её лопалось, взгляды в его сторону делались жёсткими, злыми, ненавидящими и безо всякого, казалось, повода. Они разошлись, Сонька не позволяла ему видеться с дочкой, и вскоре вышла она замуж за какого-то начальника.

Иван поселился-прописался в общежитии, жил одиноко. Старался забыть бывшую жену, не вспоминать дочку. Так он прокантовался несколько лет. Мог жениться, и женщины попадались одна лучше другой, но когда дело доходило до расписки, наступал кризис в отношениях и ссора с очередной кандидаткой на семейную жизнь, которой он и до сих пор боится, как огня. Он понимал, что эти неплохие женщины совершенно не виноваты в том, что у него была такая жена Сонька, но и с собой ничего поделать не мог. Как ни странно, все эти женщины, которые у него были после Соньки, подходили ему, как одна, значит, не в нём дело, а в том, что она была какой-то особенной.

И вот наступил этот тошнотворный солнечный день… Иван выпил для храбрости и пошел в помещение средней школы, где играла музыка и висели на стенках портреты кандидатов в депутаты, которых он уж хорошо знал по агитационным листкам, налепленным на подъезде общежития. Он сбросил со столов бумаги, топтал их и грозился разнести избирательный участок вместе с урной, украшенной государственным гербом, кабинки для голосования и прочее необходимое убранство. Подскочили милиционеры, схватили Ивана, но он оказал сопротивление этим работникам милиции, то есть вырвался из рук данных соплячков и попытался бежать через окно, гостеприимно отворённое в теплоту школьного двора. Свисток созвал остальных блюстителей, Ивана схватили, сопроводили в подошедший «бобик» и увезли.

В милиции шла работа, по коридору деловито бегали, разговаривали на ходу и отдавали друг другу честь, из окон виднелась ранняя пышная солнечная осень, люди шли после голосования обедать домой, было воскресенье. А Ивана водили на допросы. К разным следователям. Приходилось снова рассказывать происшествие, отвечать на похожие вопросы. Это было как в больнице, куда его привезли с приступом аппендицита. Все врачи спрашивали одно и то же, будто боялись, что он наврёт, и ждали совпадений кое-каких показаний. Им надо было установить диагноз. И здесь, похоже, у него словно искали болезнь, хотели определить ее размеры, злокачественность, запущенность и силу.

«Так, значит, вы топтанием бюллетеней выражали протест? – спросил его следователь в штатском с незапоминающимся лицом. – Против чего протест? Против кандидатов?» «Никакого протеста, – врал Иван. – Так, нашло что-то, был пьяный». Допрашивала его и врачиха. Она задавала вкрадчивые вопросы, Иван понял: проверяет на ненормальность. Какой она сделала вывод, неизвестно, но вскоре его снова отвели в подвал и заперли в одиночке. Ему сделалось тяжело. Он опустил голову к коленям и так сидел, изолированный от людей, как ему казалось, на веки вечные. Что-то удивительное стало твориться с лицом: то сожмётся, то разгладится. Мышцы на скулах непроизвольно подтянутся к глазам и выдавят слезы; каждая, точно горошина. И… одна за другой, одна за другой… Он испугался этого явления, кулаком стал поддевать слёзы, то с одной щеки, то с другой и сбрасывать их с лица, и даже слышал: они, будто град, падали на пол. Ему было жаль жизни своей! Он не боялся чёрной работы, которую обещала отсидка, и в обычной жизни привык заниматься нелегким трудом, другой работы и не представлял. Боялся названий: тюрьма, ссылка, колония… Позор. Сделался преступником… Лицо его стало эти слёзы отжимать в тот момент, когда вообразил, что покойная мама дожила бы до этого времени, когда его посадили в тюрьму. Вот уж где горе… Хорошо, что не дожила, так выходит… А мама, будто и всегда чего-то такого опасалась, посмотрит на него и скажет: «Эх, Иванчик…»

– Но при чём тут Сонька? – спросила я попутчика. – Но она и есть – депутат Софья Алексеевна… За неё же надо было голосовать… Но я, как видите, не смог.Вспомнилась эта дамочка, что-то самоуверенно болтавшая по телевизору… «Элитой» себя назвали такие, как она… Сколько же их теперь при власти, таких, как Сонька Злоказова, и депутаток и депутатов, сделавших себе свои карьеры на простодушных людях, обобранных ими, уничтоженных, превращённых в лагерную пыль. И советская власть была не ахти. Но те, кто боролись против советской власти, представить себе не могли, что наступит другая власть, а сами властители будут из бандитов и мошенников, из быдла… Так выходит?

За окном поредела тьма. Мимо плыли тонко заснеженные, обдуваемые частыми ветрами вырубки, а по краю их торчала старая, отслужившая уже чьей-то судьбе колючая проволока на высоких столбах наполовину поваленного забора. В глазах Ивана, как у дитя малого, застыло, будто навсегда, удивление. «Эх, Иван-чик, эх, Иван-чик…» – стучали колёса.

– Вы здесь работаете? – разглядела она (звали её Настей) плакат на домике: «Спасение на водах». – А меня, если что, спасёте?

– А вы собираетесь далеко заплывать?..

– Уже заплыла.

После молчания, неловкого для троих:

– Совсем не умею плавать. Однажды в дурмане веселья приятели столкнули с волнореза, и я преодолела сорок метров… На плаву держит дыхание (оно – хотение).

– Завтра проверим, – пообещал Игорь.

– С нами МЧС! – притворно-весело напомнила она.

– Да какой он эмчеэс, он никого не спасёт, он же переводчик… с французского на матерный, – отрекомендовал друга Игорь.

Женщина засмеялась напряжённо. Антон знал: Игорь – источник ауры, попадая лишь на обочину которой, сходили с ума и женщины, и некоторые мужчины. Эта, уже сумасшедшая (все становятся такими рядом с ним) и вообще будто погрузилась в своё сумасхождение, не стремясь из него выйти, несмотря на то, что захлёбывалась. Самостоятельная с виду, она была похожа чем-то внутренним не на девочку даже, а на куклу. А ещё казалось, что между этими людьми была какая-то виртуальная плотность воздуха, будто пространство было начинено проводами. И тянулись они лишь в одном направлении, – от неё к нему. На Игоре эта невидимая арматура то и дело обрывалась. Но женщина соединяла провода. Она продолжала держать своего, наверное, любимого, на близком расстоянии в силках, в паутине, в неводе. Она была одновременно и подчинённой, и подчиняющей. Она была роботом, который вздумал управлять человеком. Поглядев на эту парочку, Антон понял, что пленник вырвется. Не знал только, что произойдёт это столь быстро и прямо у него на глазах.

Женщина выглядела и внешне необычной. Она походила на японскую принцессу, но с такой некокетливой мимикой, что иногда не походила на женщину вообще. Манера говорить у неё была жёсткой. Бросался в глаза разлад между внешностью и тем, что было внутри. Женщина казалась двойной: декоративно-юной дамочкой и наплутавшимся путником в ранах и ушибах… Себя Антон считал тоже путником, выбредшим на огонёк в полуживом состоянии. Он решил у озера Слепых зажить другой, нормальной жизнью. В комнате и на веранде лежали книги, которые он давно не читал. Эти книги были, словно спасательным кругом, долго не бросаемым с корабля судьбы, пока пловец не начал тонуть, но, всё-таки, брошенным. Когда гости ушли ночевать в пустую половину, Антон допил из горлышка остаток водки. Во сне птицы что-то расклёвывали на холодном пустом берегу.День настал ясный, с волной. Выскочив из домика, накрашенная Настя поплескалась и села у воды. Действительно, плавать не умела. Она стала говорить для заполнения паузы и не отрывая взгляда от единственного ориентира – головы на горизонте.– …смогу! Поплыву обязательно. Но лишь с тем, с кем не побоюсь глубины: я жду своего спасателя.Антон ответил, что такого избранника она может и не дождаться. Когда Игорь вышел на берег, они оба очарованно замолчали. У него были подкривлённые детским рахитом ноги, узкие бёдра, а торс имел сходство с античными богами, да и кожа казалась белой, как мрамор. Он плюхнулся между ними, прохладные руки крыльями повесил сушить на их тёплые плечи.– Ну, в плаванье! – приказал.На том берегу кипела жизнь: пристань, рынок, киоски, на корте играющие в мяч. Ресторан помещался в бывшем рабочем клубе с колоннадой, «бистро» на брёвнах, а пивбар был сварен из труб. Тотализатор находился в бетонной трансформаторной будке, на которой сохранился предупреждающий череп с надписью: «Не подходи, убьёт!» Чтобы местные пацаны не угнали казённую моторку (за продуктами Антон ездит автобусом), он никуда не пошёл дальше пирса. В тёмных очках, с модной трёхдневной щетиной его можно принять за бизнесмена, недосыпающего ночей в бурных удовольствиях. На самом деле, он просто лодочник, а когда озеро замёрзнет, станет безработным. Спасатель из него, и правда, никакой. В июне здесь жила семья военного (бывшего сослуживца отца). У них был сын, мальчик десяти лет примерно. Родители ему разрешали нырять. Он зацепился плавками за корягу на дне. Антон нырял до посинения. Достал. Но откачивать, делая его, мёртвого, живым, было поздно. «Прибежали в избу дети…» Недаром снится нечто, лежащее у кромки воды плашмя. Не спасённый мальчик «приходил», «стучась у ворот», и накануне приезда Игоря, когда на его легкомысленный звонок он, бывший друг Антон, ответил малодушным согласием.– Вы на самом деле «Спасатель»? – прочитали надпись на борту две какие-то штучки, – … или это название лодки?– И название, и на самом деле, – прохрипел в ответ Антон…У Игоря звонкий, не знающий сомнений голос:– Погрузимся, кэп?– Ой, а вы на тот берег? – оживились девицы.Одна из них была с мощным ликом и такими же формами; другая с мордочкой мопса, с выгибающейся юной спинкой; брючки легко сидели на стройности ног. В лице зверином что-то тлело, вспыхивая. Красный, круглый, как цветочек, роток не закрывался. От полипов в носу или от торчавших из-под верхней губы небольших зубиков? Рот притом находился в постоянном движении (не жвачка). Наверное, Игорь задался целью пой¬мать момент поступления очередного леденца или просунуть самому, поучаствовав в процессе. Настя одарила молоденькую незнакомку молчаливым презрением, зато дружелюбно кивнула её старообразной подружке, оказавшейся матерью этой девочки.– А зачем вам туда? – отговаривал Антон, – там ничего нет. Пустой берег, санаторий закрытого типа на ремонте…– Мы хотели посидеть в диком месте, – объяснила старшая.Игорь не мог оторваться, и они все погрузились в одну лодку и поплыли. В этой суете Антон забыл купить бензин. Девушка-мать хотела сидеть «только рядом с мотористом», то есть, с Антоном. Настя оказалась в одиночестве на килю со скорбным выражением ушедшего в медитацию никому не знакомого самурая. Игорь уместился с девушкой-дочкой на средней скамье, будто решил грести вдвоём с ней и только в ему ведомом направлении, но грести им не пришлось»: бензин пока не кончился. Вёсла, вынутые из уключин, лежали на дне лодки. Пришвартовались, разожгли мангал.– Меня один грузин научил, (ох, и шебутной был парняга)… – Рассказывала девочкина мать, суетясь у шашлыков.И про узбека рассказывала она, и про турка, и даже про караима (есть такая национальность). Все эти «шебутные парняги» её чему-нибудь, да научили. Повидала она немало мужчин на их весёлом берегу. В посёлке Слепых всё просто – главное выйти на пристань, а там не пропадёшь. Эти две насыщались. Старшая и несколько рюмок опрокинула. Младшая, не сказав ни слова, работала ртом. Новое в этом процессе было то, что все знали, что у неё там: халявный шашлык. Мясо съели, девушка-мать распорядилась везти их обратно. Антон заявил, что он им не Харон.– Провожу вас до автобуса, – предложил Игорь.Он велел дамам идти между двух заборов, а сам побежал к домику (дверь была видна с берега, а окна гостевой половины нет).– Ca finira mal! – прокричал в шутку Антон. – À bientôt! [2]Девицы удалялись. Вдруг, в самом конце прохода к ним присоединилась ловкая фигура со спортивной сумкой на плече. Настя вскрикнула, разрыдалась, побросала в другую сумку свои вещи, но не успела: автобус пришёл и ушёл.Налетел ветер. Ветер быстро окреп. Пришлось скрыться в домике. За столом на веранде, едва Антон успел заварить чай, погас свет. Настя всё плакала. Антон сказал ей в утешение:– У девчонки лёгкая форма болезни Дауна, эти зубы вперёд…– Да, и старшая дебилка, – всхлипывала Настя. – А я искала для себя то, что у него есть, с чем он родился: лёгкость в общении. Вот она, лёгкость!– Я и теперь ищу, – сознался Антон. – Я ищу, он дышит (разные способы существования). Уходит, когда захочет: прилив-отлив…– Вдох-выдох, – поддержала Настя. – Не смогу без него! Будто отключили кислород, перекрыли доступ воздуха!Помолчали, прислушиваясь к ветру. Она уже успокоилась и, вдруг, сказала:– …мне интересен ваш давний спор… Рассказывал Игорь, с которым я не согласна. Об уфологическом объяснении возникновения цивилизации…Ага, – понял Антон. Решила увлечь разговором, вообще – увлечь, чтобы притупилось страдание. А, может, для того, чтобы отомстить Игорю за сегодняшнее и, возможно, его вернуть. Спасатель ей необходим… Ради неё он погрузится на глубину, чтоб поднять её и оживить. В результате она познает земное счастье, напишет свои лучшие стихи (она поэтесса). Поглядел на себя её глазами: неплох лодочник, интеллектуал, а с виду шкипер загорелый…– …Разве можно объяснить возникновение цивилизации примитивным вмешательством пришельцев?.. Вы, кажется, говорили о психологии? – голос повеселел: рассталась с одним любовником (и это хорошо!), нынче, пожалуй, заимеет следующего.Не полностью стемнело, но его глаза не разглядишь, хотя тёмные очки сменил на прозрачные.– Мне близка ваша точка зрения… – Как всякая женщина в разговоре, она не ждала ответа собеседника, спеша о своём.Её «аппаратура»: кабели, шнуры, недавно обрезанные, протянулись. Датчики направили щупальца, сеть расположилась вокруг.– Главный источник созидательной энергии древних греков – социальные условия: рабы – в рабстве, женщины – в гинекее…– …но я болтал о другой направленности полового влечения, – уточнил Антон и сразу почувствовал: часть проводов, было, затянутых на нём, обвисла.Женщина смолкла подавленно, но ненадолго:– О, Игорь! У него особенность интимного характера, – зашептала лихорадочно, возбуждаясь, как от алкоголя (допинги, кроме чая, отсутствовали). – В детстве ему надо было сделать обрезание (не ритуал, медицинская рекомендация), но не сделали… Ох, что это я… Мне, ей богу, померещилась Вероника, знакомая девица. Она знала Игоря в том же качестве, что и я, вульгарно говоря, с ним спала. Но ведь это вы, Антон, лодочник, переводчик, как же темно…Ехидство ей не помогло. Явно ощутив себя на запретной территории, забравшись в чужой сад, уплыв не только дальше волнореза, но и за буйки, замолчала.– Зажгут свет? – спросила безнадёжно.– Могут, – ответил он многозначительно, – да слишком поздно: сильный ветер обрывает провода.Что-то упало на берегу, железно звякнув разбитым корытом.– Мангал, – определил.Оба ощутили опасность общения, но и Антон был уж втянут и решил кое-что прояснить на тему сравнения с Вероникой:– Как вам известно, я перевёл одного психа с «французского на матерный». Порнографически-философский роман. И неспроста я взялся за такую хорошо оплачиваемую работу. Не только ради денег. В то время я носился с памятной вам теорией «возникновения культуры и прогресса в результате психосексуальных факторов с ориентацией на андрогинность» (краткое содержание моей статейки). Эта чушь и легла в основу всего дальнейшего. Но продолжалась «новая вера» недолго. Однажды мы с Игорем напились у меня на даче в бане и решили сделать попытку закрепления теории практикой (он предложил), но в результате чуть не подрались и побежали в деревню на поиски женщин, не сразу оных обнаружив. Бегали, бегали и оказались на паперти. Церковь стояла в строительных лесах, двое послушников реставрировали стены. Мы подали строителям несколько вёдер с раствором, и я решил: «знак». Паскудную теорию я вскоре забросил, и более не делаю попыток к практике. Нормально развитый мужчина не может быть гомиком. Ни в какие «хромосомы» не верю, ни в какую «другую» ориентацию. Тут два объяснения появления этих не так ориентированных: пропаганда и обычная телесная болезнь. Прав один знакомый врач-уролог, который объяснил эту самую «ориентацию» потребностью в массаже. У него есть такие пациенты с больной простатой, которые приходят к нему и умоляют продлить «лечение». Следующую книгу этого извращенца я отказался переводить.Замолчал. Ветер позванивал стеклом.– Что касается Игоря, – продолжил Антон, – ближе человека не было. Когда он неожиданно исчез, я приехал сюда топиться (мой отец – комендант на этом берегу). Но страшное миновало, и теперь меня не тянет на середину озера. Друга можно любить вполне чистой любовью, что, кстати, непонятно гомикам. И у нас с вами просто разные стадии одной любви к одному объекту. Я переболел, а то мерещился, как мальчик, которого не спас. Тот умер. Но когда напьюсь…Антон снова помолчал. И решил признаться, в том, что спасательный круг (обвёл жестом веранду с книгами: Пушкин, Толстой, «Новый завет»…) не всегда считает своевременным, бывают провалы (а, может, – прозрения?), и сердце сжимается: опоздал. Тогда и приходит утопленник, стучит в веранду. Продемонстрировал, как: там-там (медленно и тихо) и громко в более быстром темпе: там-там-там.– Господи, – Настя потянулась к стеклу: там-там и там-там-там, этим постукиванием она, словно очертила для них общее пространство.Ветер, будто играл на разнобарабанной установке: стёклами окон, жестью плохо закреплённых водоводов, надорванным толем крыши, волнами, которые он бросал о металлические быки маленькой дамбы. За несколько часов непогоды озеро превратилось в зловещее штормовое море.– Я – алкаш, Настя.– И я – не лучше! – выкрикнула она безо всяких уловок с опутыванием. – Белуга, оглушённая динамитом «демократии». Маленький сборник: «Вирши некрофилки» в девяносто пятом чуть не номинировали на этого «бру-кукера». Теперь-то понимаю, – хорошо, что избежала такой гадкой награды. Другого наградили, за ещё более отвязное… До сих пор не пойму, почему меня понесло! Сидела тихим младшим редактором… А, впрочем… Вы сказали: алкаш. Я-то наркоманка. Эти «вирши» и слагались под марихуану, была тогда эта гадость в свободной продаже у метро «Дзержинская». Разве можно описывать детали трупного разложения в нормальном состоянии? «Гниения гиеной выгрызаю твою замученную плоть» и так далее. Сказал кто-то великий, что, если женщина начнёт падать, то скатывается ниже любого мужчины… Нас использовали для пропаганды всей этой мертвечины в виде книжек «новой волны», нас, некоторых слепых интеллигентов русских (и я русская, хотя мой отец кореец). Нас сунули в грязь, объявленную «новыми ценностями». Но ценности одни. Старые, как мир.Ночь, в общем, пролетела в исповедях за столом. Под утро ветер стих.– Спасибо вам за всё, за чай… На остановке дождусь первого автобуса, – сказала уверенно Настя.– Ещё рано, я провожу вас, – предложил Антон.– Нет. – И повторила «большими буквами»: – НЕТ.Её лицо приобрело железно-масочное выражение, как у восточного единоборца, готового выбросить руку или ногу навстречу противнику. Неужели способна? Она маленькая против него, и, конечно, незнакома ни с какими приёмами, – нет накаченных мышц. Видел её в купальнике: нежный зрелый фрукт. Но и при первом взгляде на эту дамочку понял: в мягкую игруш¬ку вмонтирован характер, как электродвигатель, способный разнести оболочку, для него неподходящую. На стол она выложила из сумки листок бумаги:«Посвящается И.»Настя бродила под окнами, скрипя сандалиями, Антон читал:

Только ты – и в профиль и анфас.

Только ты – страдание и праздник.

Что в тебе – невидимое – дразнит,

ну, ответь сегодня в этот час.

Только ты – мучительно вокруг.

Боже правый, и сама я вижу:

он не брат, не муж мне и не друг,

не любовник, а как будто ближе.

Только ты – к страданиям глухой.

Только ты – моя кокетка злая.

Кто же это, боже, предо мной?

Я уже не знаю.

Зазеркалье наше, цепь причин:

Оба мы его рабы и жертвы.

Жил да был чудесный мальчик Вертер…

Ну, а после не было мужчин.

Сандалии смолкли. Антон выскочил из домика. Вокруг стояла тишь с остатками ночных волн, они вяло шлёпались о мостик. К дороге никто не шёл. А на песке рядом с перевёрнутым мангалом, символом недавних жертвоприношений, сиротливо лежали: сумка, джинсы… В голове пронеслось: сa finira mal. Панический крик взвился клёкотом раненой птицы. Далеко её голова: причёска из поднятых вверх богатых, будто с гравюры Утамаро, волос. Подумал: за них и вытащит. Ржавый замок на цепи отомкнулся, но моторка не завелась: он же забыл купить бензин! За бензином надо ехать с канистрой в посёлок Слепых. «На плаву держит хотение»… Раздевшись, – вода обожгла холодом, – продвигался быстро. Надо же, за буйки уплыла, а «после мальчика Вертера не осталось ни одного мужика»… Он плыл, она кричала. И в какой-то миг ему показалось, что холодное слепое озеро их жизни высохло, и уготована им радость на светлом и высоком берегу…

С тех пор как муж Галины утонул под мостом, она ждала любви. Время подбиралось к тридцати, а другого мужа не было. По вечерам сидя в тишине, она чувствовала, как пусто, одиноко в прибранном доме и как ей постыл и дом этот, и тишина. Наутро Галина шла работать. Столовая, где она готовила вторые по меню, находилась на окраине северного городка: слева был лес, справа – забор. Котлы на кухне нагревались, вентилятор крутился, от электроплиты шёл жар… Когда тефтели или котлеты дозревали на плите, Галина выходила во двор встречать телегу. После жары на крыльце дышалось легко. Из-за домов вставало солнце… Оно освещало тонкие сосняки, влажные брусничные поляны, душные рябиновые заросли, реку с плывущим по ней лесом. Оно поднималось и над забором с колючей проволокой, над бараками, над сторожевыми вышками. Солнце не разбирает, где ему светить.

…Ряпосов сел за пьяную драку. Он выпивал с ребятами из гаража, где работал слесарем. Было жарко, они сидели в скверике. Мимо шёл приличный гражданин и сказал им, чтоб не матерились и не распивали в общественном месте спиртные напитки. Началась лёгкая потасовка. А после пришлось вызвать скорую. Врачи позвонили в милицию. Тех, кто не успел убежать, затолкали в «бобик», после был суд и колония на берегу реки… Ребята подобрались все, вроде, хорошие, и все сели, и на более длинные сроки, чем Ряпосов. Большую часть своего срока он «катал баланы» на «бирже», вытягивал из воды багром мокрые и тяжёлые сосновые хлысты. Перед выходом за примерное поведение его перевели в бесконвойники. Утром он взнуздывал лошадёнку и до вечера курсировал на ней, впряжённой в телегу, между складом и столовой. Возвышаясь на порожнем ящике вместо облучка, он оглядывал городок, неказистый, даже не зелёный, хотя у деревянных домов росли и акации, и боярышник, а возле панельных пятиэтажек виднелись грядки с укропом и луком. По весне женщины сверкали лакированными ногами в сапогах-чулках и просто ногами в колготках и в туфлях. На остановке они ожидали автобуса. Ряпосов, поравнявшись с остановкой, отворачивался. Взгляд у него с детства (не от жизни в лагере) был исподлобья. Правда, глаза, если заглянуть в них, открывались светлой, будто утреннее небо в ясную погоду, синевой. Непонятно, как человек с такими глазами мог ударять другого человека, а также смотреть на то, как бьют его другие, лупят с тупой окаменелой злобой…Приближалась воля. Будто тоннель, которым шёл, кончался, свет снаружи озарял путь. И в одно раннее утро, разгружая телегу во дворе столовой, Ряпосов увидел, что он нравится старшему повару Галине… Как понял – неизвестно. Она стояла, опершись о косяк раскрытой двери в белом халате, надетом на линялое старое платье. Ровной полноватой рукой указывала, куда он должен составлять ящики.Он стал писать ей письма, которые подсовывал вместе с накладной на привезённую им муку и картошку, и, ничего не говоря, уезжал. Но и она, будто следуя какой-то игре, делала вид, что писем не получала, не читала их.

…Галина перестала по вечерам перебирать свою несчастливую жизнь, раскладывала письма. Каждое было подписано «Р.К.» Фамилию знала по ярлыку на кармане чёрной робы. Имени там не значилось. «Может, его Колей зовут?» – недогадливо прикинула она. Как и всем, живущим вблизи лагеря, ей было известно, что в колонии по именам не принято. В письмах умещалась жизнь Ряпосова, начиная со школы-интерната и кончая дракой, следствием и судом. О колонии Ряпосов не писал ни строчки. Для некоторых женщин, живущих здесь, как ни странно, считалось позорноватым связаться с «зэком из оцепки», но разве это касалось Галины? И без того считала она себя опозоренной, но никому в своей северной жизни об этом не говорила, бывший муж и тот не знал. В одном из писем Ряпосов признался, что за всё детство «знал счастье один раз». В интернате у них был учитель по столярному делу, учил мальчишек делать табуретки, которые получались у всех кривыми-косыми, но однажды он, шкодливо таясь от педагогического коллектива, вывел своих учеников на пустырь за школой запускать бумажного змея. Змей полетел. Летал высоко, нёсся, кружился в далёком небе, которое, как показалось мальчику Ряпосову, он увидел тогда впервые. Ему доверили держать катушку! И вот, когда нитка в руке поползла… До сих пор слышит этот особый звук, похожий и на шорох, и на свист…Галина задумалась. Неумело нацарапала первое в своей жизни фактически любовное письмо. Она призналась в том, что в деревне, где она выросла, её «огулял» соседский парень. Отец узнал и бил, пока не устал. Как только зажили побои, Галина укатила в областной центр, где в пищекомбинате выучилась на повара. С тех пор «вторые по меню» сама есть не может, и как готовит их для других – не знает, никого кормить не хочет. С первой же стипендии девчонки-поварёшки повели её на пустырь в лачугу к одной хрипатой старухе, которая давно не работала акушеркой, промышляя подпольными абортами. За две бутылки водки она изуродовала Гальку подчистую, осталось – на север уехать и выйти тут замуж за Федьку-алкаша. «…и теперь у меня никогда не будет детей», – написала она зэку Ряпосову, имени которого не знала. Лишь написав это, поняла: только нынче освободилась от бывшего мужа, будто ушёл он под лёд сегодня (по пьянке-рыбалке), а не зимой. Нынче – лето.

Новый замполит «возродил самодеятельность». Фамилия его была Перепеченко, и весь он пылал и горел. Начались репетиции. Ряпосов не был участником самодеятельности, но зачастил в клуб. Сидел в зале, смотрел на сцену. День, на который был назначен концерт, совпадал с окончанием срока. Он часто представлял себе этот день: солнце, тепло… Забывал, что в августе бывает и сыро, и туманно, и дождливо. Глядя из полутёмного зала на бойкую музыкантшу, думал о ней с той яркостью, какая выработалась здесь. Вообще, он сильно поумнел. О поварихе тоже грезил, но не всегда так. Галина написала ему такое откровенное письмо… Сразу видно, такая не соврёт. Она – вдова, и есть у неё в посёлке дом. Видимо, хибара. Здесь неказисты частные постройки. Можно продать этот домик, женщину увезти в свой большой город, где комната в квартире, в другой комнате рядом мать.Вот Горелов ещё будет сидеть, а Ряпосов уже выйдет. Горелов вечно бит, последнее время – всё одним по кличке Ксёндз (тоже участник самодеятельности, частушки кричит) и пристал: «Подыграй мне, Горюха». А тот: «Иди туда-то, я – на гитаре, а тебе нужна балалайка». В клубе такого инструмента не нашлось, и Ксёндз перед генеральной репетицией под чифирём пытался сдёрнуть Горелова с вагонки. Ряпосов и другие заступились, и тот отстал. Накануне Ряпосов, как обычно, ехал по тряской дороге мимо женщин на остановке. Прикидывал он, как ему объясниться с Галиной. Надо же напомнить ей, что завтра… Можно ли прийти к ней? И куда? Где её дом?

Галина тоже мечтала поговорить с Ряпосовым. Она знала о завтрашнем дне по его письмам. По пути в столовую через пустырь среди выкорчеванных пней, лежащих кверху корнями, увидела стайку мальчишек. Остановилась, будто происходившее было подстроено нарочно для неё. Сердце Галины вздрогнуло радостью: небо голубело над пустошью, а над лесом оно отливало зеленью, и в эту его зеленоватую синеву величественно и робко уходил маленький бумажный змей. Она замерла, будто увидев тайный знак из недалёкого будущего, которое должно стать таким же светлым и тёплым, как этот день. Лошадёнка миновала дощатый навес автобусной остановки. Галина увидела Ряпосова на телеге, на ящике. Подумала, что их «опаивают» чем-то в лагере, потому они и становятся покорными, эти бесконвойники. Если бы не письма… Даже усомнилась: вдруг, подрядил кого (поварихе Настасье один писал из «оцепки», а потом оказалось – не сам). Насчёт Ряпосова Галина решила: не чужие письма. В них узнавалось то покорное бесстрашие, какое исходило и от него самого. Открыв ему свою тайну, поняла, что тайна эта теперь не кажется ей особенно горькой, да и не такой уж постыдной. Жизнь, до этого похожая на завинченный варочный котёл, открылась.– Куда?– В угол.Взял мешок, понёс.– Накладную.Роется в кармане.– Потеряли?Галина услышала: сердце колотится у неё, будто получило дополнительную силу для своих ударов. Ряпосов сидит на груде мешков в полумраке подсобки, молчит, руки опущены, жилы на них вздулись. Глаза поднял:– Завтра выйду…– Приходи, – говорит она. – Улица Зелёная, восемь.Его волной поднимает. Он, как перед смертью видит череду своих женщин, попадались ничего. Но Галина… Она делает шаг, обнимает, руки гладят стриженый затылок. Скорей бы завтра…– Как зовут тебя?– Константин.«Какое хорошее, крепкое имя», – радостно подумала она. Он стал отъезжать, как обычно. Отвязал лошадь. Взгромоздился на ящик (такому бы в машине за рулём). Но Галина на этот раз не как обычно стояла на крыльце, она смотрела ему вслед…

Зал в клубе походил на нутро огромного амбара. Стены были деревянными, почерневшими, глухими, и от них вверх уходили оголённые стропила, упираясь в конёк крыши. Наспех сляпано, в щели дует, а стоит давно. Ряпосов наблюдал исподлобья, как ряды скамеек, будто линейки в тетради, заполнялись буковками-людьми. Но потом сообразил, – и на буквы они не похожи, а на серийно отштампованную вещь: стрижка, морда, роба… Красный занавес раздвинулся и напомнил платье женщины с разрезом спереди, раскрывающимся на ногах. Выскочил конферансье Нюшкин, приодетый в чёрный пиджак и казённые брюки. Гибко поклонился: он артист. Изгваздал зажжённой головнёй администратора цирка, двести шестая. – Поёт Вла-а-а-димир Горелов! – Ради концерта разрешили имена.Сидит этот парень за наезд. Наехал на старушку. Она умерла, но не от наезда, а от сердечного приступа. Сама полезла под грузовик, перебегала дорогу в неположенном месте.

«Не осуждай меня, Прасковья,

что я пришел к тебе такой…»

Следующим номером программы были цыгане: выпрыгнули из-за кулис разом, пыль столбом. Они, поскандалив на деревенской дороге с русским мужиком, обрезали уши его десятилетнему сыну. Злостное хулиганство, особо циничное… Ряпосов считает: не только посадить таких, но и уши надо было им обрезать… В национальных костюмах пляшут, хлёстко шлёпая себя руками по голенищам сапог, дружно воя на родном языке:

«Ручеёк мой, ручеёк,

брал я воду на чаёк…»

А вот что было после «чайка» и не вспомнишь иной раз. Зал пришёл в громадный восторг: кричали, били ногами об пол. Ряпосов пару раз тоже долбанул, свистнув восторженно: заливисто поют мерзавцы. На сцену взлетел Перепеченко: – Будете орать, кунцерт зараз прикрою.Концерт этот не только для зэков – для всего начальства. Пойди чего-нибудь посмотри в их местном медвежьем углу. Утихло. Вышли с гитарами «жорики» (так тут принято называть молодых). За изнасилование сидят: попалась им расходная девка, за таких и срок ни к чему, здесь их самих как девок… Головы розовеют, не успев покрыться щетиной: от транспаранта красного, будто свет: «Вперед к новой жизни!»Опять топот, крик и свист, но не этим гольцам [3] . На сцену вывалился Ксёндз, то есть Васька Черемискин. Он скакарь (квартирный вор) с малолетки. Где-то на западе жил в детстве, и там совершил первое своё ограбление, и первым пострадавшим был священник, ксёндз, откуда и пошла кликуха. Зубы у Васьки золотые, морда сковородой, любимец местной публики (пришлось ему без аккомпанемента). Частушки «утверждены» «музыкальным советом» из шести учительниц и Перепеченко, но Ксёндз, как до публики дорвался, съехал от волнения на «блатную музыку» [4] :

«Ты сказала, милка:

“Чо навалился на плечо?”

А я, милая, ничо…»

Ксёндз сделал паузу и выкрикнул:

– Мне бы выжарить [5] кого!..

Ряпосов не заметил, как вместе со всеми впал в восторг: ни учителя, ни начальство не ожидали! Важные гости заоглядывались, завозмущались. Они сидели на первой скамье вместе с со своими жёнами. Тут была и корреспондентка газеты, которая обещала написать про замполита Перепеченко и его самодеятельность в журнал «К новой жизни», и фельдшер колонии младший лейтенант Зиновьева. Но повыше её званиями были тут главные гости, проверяльщики из «Учреждения тринадцать-семнадцать», которому подчиняется колония. Правда, успокаивать зрителей не понадобилось. Следующим номером программы был сам циркач и конферансье Нюшкин. Свет в зале потух, сцена раскрылась, но и на ней было темно. Запахло гарью, к потолку с подмостков взвилась горящая головня, вторая, третья. Огонь отбросил красноватый отсвет на первые ряды. Циркач шёл по натянутому над сценой канату, жонглируя горящими факелами.После концерта Ряпосов ушёл к штабелю брёвен, предназначенных для ремонта жилой зоны. Сидя на них, будто продолжал видеть сцену, жонглёра… Сколько их было там (тысяча зрителей!), ни один не крикнул под руку! Шёл канатоходец по струне, и над ним взлетали настоящие зажжённые головни…Отсюда была видна река. Над ней – жёлтые огни сторожевых вышек, они отражались в воде, отчего вода у берега казалась маслянистой. Ряпосов и раньше тут сиживал, вспоминая драку. Он ударил первым. Незнакомый, прилично одетый дядька упал. Больше Ряпосов не ударял, но тупо смотрел, как спины его друзей сосредоточены, а ноги, как на корте, отрабатывают удар… По человеку! Как такое вышло – непонятно.Он, будто не жил, а тащился в тумане, и – бац – рассеялось, прояснело: болото, кочка, трясина, лагерь, двести шестая, два года, и то только потому, что «галстуку» этому скорую вызвал… Он понял, почему жил в тумане. Теперь так не станет жить: ему понравилось думать. Голова заработала, так как в лагере прочёл, как считал, много книг, больше, чем за всю предыдущую жизнь: Пушкина – одну книжку, Чехова – две, Толстого – три… Всего двенадцать книг великих русских писателей. И открыл: в человеке есть ещё одна жизнь, она проходит в голове. В школе учителя вдалбливали-вдалбливали, но ни одна не сказала, что голова – тоже жизнь. Он написал об этом Галине… Подумав о ней (не так, как весь день после объятий в подсобке), ощутил, что жизненная сила, поднявшись к голове, заставив голову думать, стала вновь опускаться, но не в самый низ, а замерла в груди, в центре тяжести, утвердив приятную нужность собственной жизни и вообще – себя. Ряпосов спрыгнул с брёвен и пошёл к бараку в последний раз! Вышагивал пружинисто: Чехов и Толстой, жонглёр, Галина, платье новое из-под белого халата…

– Заткнись, падла.

Какая-то возня была у торца барака в тени. Слышно было, как от ног дерущихся летит щебёнка, ударяют, шипят, рычат сквозь стиснутые зубы. Черемискин-Ксёндз, второй его дружбан. А тот, кого метелят, молчит, упал, дубасить продолжают. Ряпосов мог обогнуть, но, точно поезд с намеченной остановкой в скором счастливом завтра, никуда не свернул.

– А-а, Ряпа, проходи, – узнал Ксёндз, блеснув при свете фонаря приодетыми зубами, калган-голова у него громадная, тело длинное, ног почти нет, они тощие.

Склонясь над избитым, Ряпосов узнал в нём Горелова:

– Ты жив? – ответа не было.

«Ах, ты, карла», – подумал, и тут же Ксёндз свалился под его ударом, прижав руки к животу. Когда тащил избитого, понял – тот в сознании. От забора падал безразличный ровный свет прожектора. Ряпосов вовремя оглянулся: Ксёндз вставал, чтобы прыгнуть и вцепиться, руку держал на отлёте и чуть назад, и Ряпосов, скорей, почувствовал кусочек металла, сверкнувший в его руке. Тот крался по-звериному и Ряпосов кинулся первым.

…Утро выдалось темноватым, сонным, полоскал дождь, но Галина встала, оделась, обула резиновые сапоги… На дороге колея заливалась водой, затягивалась густой грязью. С одной стороны был плетень картофельного поля, с другой – «зона»: забор с вышками и с ещё непогашенными фонарями. Грибов было хоть коси… Она думала строчками из письма Ряпосова: «Мать у меня хорошая. И хоть лишали её родительских прав, и я вырос в интернате, но теперь она не пьёт. Вкусно готовит, особенно грибы в сметане». Впервые повару Галине захотелось накормить вкусной едой другого человека. Выйдя на поляну с полным ведром, распрямилась, глядя в туман просеки: «Успеть бы сготовить до его прихода». По её лицу плыла улыбка. Она сдёрнула с головы клеёнчатый платок и шла, не обращая внимания на дождь, как бы слившись с ним, чувствуя себя необыкновенно счастливой.

…В лазарете Костя Ряпосов не видел белёных стен, не видел окна и фельдшера Зиновьеву. Он не видел срочно вызванного, поднятого с постели молодого энергичного врача… Костя Ряпосов не слышал, как его повезли из лазарета куда-то, но потом вернули… Нет, когда повезли, слышал, но подумал, что он в интернате: тарахтит грузовик во дворе у кухонного крыльца. А потом он увидел небо и услышал шелест. Это нитка соскальзывала с катушки, потому что её настойчиво тянул ввысь маленький бумажный змей.

Темно было в порту. Сине-чёрный снег, яркие блюдца иллюминаторов, и даже на парадном трапе темно. Шли парни рядом пристанью вдоль пассажирского трёхпалубника: белый борт, как сахар. Витька Юдин попросил прикурить. Первый раз пламя задуло, на второй – сигарета, слабо вспыхнув, зашлась. Тепло стало Витьке Юдину. И тут они оба, не знавших друг друга парня, увидели девчонок, тоже не знакомых между собой попутчиц. Помогли им дотащить сумки до каюты, в которой девицы эти, опять-таки, случайно оказались вместе. Они в одно время покупали билеты в кассе морского вокзала, похожего на стеклянный коробок. Светятся его прозрачные стёкла среди морозного вечера. Всем четверым хотелось поскорей покинуть город Петропавловск-Камчатский с его главной длинной улицей вдоль причалов и сопками на окраинах там, где нет моря.

Поставив сумку, куда велела женщина, Витька Юдин присел вежливо на диванчик у стола возле иллюминаторов (их два, будто у каюты было два глаза, глядевших в прибрежную темнотень). Парень (бородач), с которым столкнулись на причале и который поднёс сумку другой девице, тоже никуда не уходил. Оба ждали: попросят хозяйки каюты их отвалить (Витьке Юдину – на корму по правому борту) или нет? Одна из девиц говорит другой:

– Напротив каюты есть душ. – И вышла, а им ни слова.

Другая тоже на незнакомых парней – ноль внимания: сидит на койке, роясь в багаже, что-то достала и ушла, а они оба всё незамеченные. Но и не выгнанные. Первая вернулась. Села у стола и закурила. Крашеная блондинка. Глаза под светлой чёлкой карие, тёмные, будто со старинной иконы. Руки крупные, пальцы в кольцах. Одета так себе, а волосы сухие (не стала мыть). Видимо, знает, что на судах вода в душе опреснённая, но не до конца, – похожа на горячее бледное пиво. Парни переглянулись. Витька понял: бородачу женщина не понравилась.

Лёха погладил бороду и посмотрел на Юдина, и ему, ещё не знавшему этого человека, показалось, что с точно таким парнем он как-то подрался в порту. Может быть, тот? На бабу Лёха не претендует, а вот девчонка… Таких много у них в посёлке каждую путину. В белых халатах. И на заводе рыбном, и в столовке, и в клубе, и в бараках, и на сопках в ковылях с местными парнями, которых каждый сезон нехватка. Первый раз Лёха ушёл на сопку в шестнадцать лет.

Толстая дверь в душ закрылась плотно, надёжно за Надеждой. Не видимая Лёхой Надя вытерлась мохнатым полотенцем. Всё позади: дощатый барак, луна над Шикотаном… Уезжала она на восток – каркала родня: «Добром не кончится…» Оказалось: работа почти сутками в резиновых сапогах, в холодной воде. Весь посёлок – сплошной девчатник. Денег заработала, ни разу не простудившись. Под финал, – смелая, туристка, подалась рейсовым пароходом на отсмотр достопримечательностей: сопка Любви, Ключевская сопка, где до сих пор случаются извержения вулкана. Будет что рассказать. Девчонки, с которыми Надя в одной каюте с Шикотана ехала, вернее – плыла, ещё правильнее, шла по морю-океану, решили подзадержаться на Востоке. Какие-то моряки посулили им работу на сухогрузе. Надю не проведёшь: раскусила, какого характера могут быть эти заработки, а потому приобрела билет до Владивостока. Оттуда она и полетит самолётом домой, полная светлых впечатлений.

– Какой солёный душ! – воскликнула Надя, вернувшись в каюту, и удивилась: парни ещё тут.

Один необыкновенно видный с бородой. Второй – тоже ничего, с большими плечами… Может, они знакомые этой женщины, потому и багаж помогли дотащить? Надя сделала вывод: у неё всё так хорошо закончилось на этом востоке! Смешно сказать: девицей уезжает! Но об этом никто её, конечно, не будет спрашивать! Ха-ха-ха!

Августа курила. В каюте по тяжёлым китайским портьерам гулял ветерок невидимой, но исправно работающей вентиляции. Дым от сигареты поднимался и уплывал в неё, а после – в море, где он, наверное, садился на крылья жадным альбатросам, улетал на плавбазу. Там в наклон над вонючими бочками долгий сезон отстояла Августа, складывая селёдку серыми спинами одну к другой…

Корабль плыл… Среди темноты подвижного, по-великаньи верещащего моря, он продвигался по курсу, как надо: не торопился и не медлил, а просто шёл себе туда, где его ждёт неизбежно тёплый (и зимой) причал. Августа загасила сигарету и подмигнула Витьке Юдину.

Он-то думал: суровая женщина, докурит и выгонит, и они с этим парнем пойдут пустым освещённым судном искать каждый своё законное место… Судно называется «Ильич». Не раз с этого «Ильича» для Витьки начинался далёкий Владивосток, дорога вдоль побережья в бухту Светлую, где и родился, и прожил все свои двадцать четыре года удачливый парень Витька Юдин. Из лёгкой сумки добыл портвейн и стакан, который превратился, точно матрёшка, в пять мал мала меньше. Женщина улыбнулась. Взяв один, покрутила в сверкавших новым золотом руках, рассматривая сгорбленных японок, точно старушек с ненормально молодыми лицами.

– Мне, чур, самый большой!

Юдин посмотрел в её смеющиеся глаза и, как ожёгся. Налил всем. Пятый стаканчик, вроде, лишний, остался в стороне, кого-то поджидая.

– Сайры не было в этом году, – сказал Витька на пробу, но не ошибся.

– Погодные условия, – подхватила Августа.

– Ой, у нас на Шикотане, в Крабозаводске, было цунами! Мы на сопки лазали, но так ничего и не произошло! – восторженно сообщила Надя.

– У нас все причалы смыло, – сказал Лёха. – А в Крабозаводске не может быть такой волны: там закрытая бухта.

– А ты на каком острове был? – спросила девушка.

– Почему «был»? Я живу на Кунашире. Я местный, родился на Курилах.

– А-а… А я из Гусь-Хрустального.

– Что за Гусь?

– Город недалеко от Москвы…

– Зато селёдки было полно, – сказал Витька Юдин.

– Да, – согласился Лёха, навалясь на стенку, чтобы лучше видеть рядом сидевшую девочку. – Шли мы как-то с полным тралом… А тут шторм. Ох, и мотало нас (курс сразу потеряли). Выбросило бы на скалы, да боцман догадался, штурвал закрепил. По кругу ходили. Стихло, выползли из кубрика: ба, первый снег! Отчаливали: на берегу трава зеленела, а тут всю палубу замело, – он говорил, успевая ловить восхищение в Надиных глазах, прикидывая: пошла бы она с ним в ковыли?

– Пьяные были все, что ли? – засмеялся Юдин (вот кого не проведёшь) – …если «курс потеряли»… На чём ты?

– На МРТ [6] , – немного обиделся Лёха, – кого ещё может так валять?

– Не скажи, джонки у япошек мельче.

– У них плавучесть.

– Я – на рефе [7] , – сказал Витька.

– На каком?

– На «Мише Совенко».

– Видел, вы у нас на рейде стояли, – сказал парень и отомстил: – Ну, и корыто…

– Да, ржавенький, – согласился Юдин, – но пока ходит. Я полгода не был на берегу, – добавил как-то грустно, – забыл, как по суше ходить, не качаясь. От Владика шли до Курил, а потом – на Магадан…

– Ох, и надоела эта рыба за сезон… – сказала Августа.

Она не стала рассказывать про бочки, про соль на руках и на губах, про ноги в резине, по колено в воде, и про шторма, про шторма… Юдин смолк обрадованно: женщина улыбнулась кротко, и его снова, как обожгло.

– Ну, что? – спросил хитро Витька, зная, – сейчас он удивит попутчиков! – Знакомиться пора!

Засмеялись от неожиданности, от удовольствия. Чужие люди, имён друг друга не знают, а разговорились! Всё – путина… После неё, как после ада, есть рай. Ад – рай. Счастье на земле состоит из этих двух слов…

– Меня – Августой, – сказала Августа так легко, будто всю жизнь только и делала, что знакомилась с рыбаками на идущем ночным морем судне.

Портвейн кончился.

– По второму кругу надо бы, за знакомство, – сказал Лёха.

Он представил, как уходят они с этим парнем (назвался тот и по фамилии, чего Лёха в такой ситуации никогда не делает), а девчонка эта (звать Надеждой) останется здесь в крепко запертой каюте, разрушив кое-какие его, только возникшие надежды.

– Знаю бармена, каюта по левому борту, – сказал Витька Юдин.

В прошлом году в это же время он также шёл на Владик с Камчатки. Но не знал он пока, что знакомый бармен списался, а в каюте по левому борту вместо старика живёт молодой.

– Пошли! – поднялась Августа.

Так сказала, словно не было в прошлом воняющего тухлятиной рыбного цеха, где ей платили «рубль за рубль». Не было и кубрика, где в тусклом свете сплошной ночи людей, как сельдей в бочке… И кто бы мог подумать: такое счастье – корабль мечты, шикарный и не призрачный. Снег с ветром шарахался в надёжно задраенные окна. Жизнь показалась широкой, как моря.

– Ишь, – подмигнул Лёха Виктору, – видать, здорово выпить захотела.

Юдин не поддержал. Но женщину, вроде, не задело.

– Домой еду, – объяснила она, – с мужем сходиться.

– А он-то захочет? – пошутил Витька, но получилось как-то завистливо.

– А его никто не спросит, – ответила она бодро.

От этих недомолвок стало Юдину жалко Августу, будто он давно за неё боялся, сам не зная, почему.

Сквозь зыбкий радостный сон Славик слышал, как по спикеру крутят надоевшую мелодию. Здесь всегда включено радио. Так положено: судно в открытом море, а, вдруг, пойдёт ко дну – все должны услышать прощальный «сос». К знакомой песне присоединился посторонний, но понятный Славику звук – стучали в дверь: опять – бичи [8] , опять – водки, опять – ночью. – Василий… это Юдин…– Нет тут никакого Василия, – Славик открыл дверь: – Понимаю: ты с путины, они с путины (мат по-английски, но рыбак не понял). Лицо у этого бича осталось добро-просящим… И тут увидел Славик за его плечом женские глаза…– Сейчас оденусь, – прикрылся руками.– Ничего, ты отлично выглядишь! – засмеялась женщина.Славик определил: лет тридцать, не меньше – любимый им возраст противоположного пола. Джинсы надел, японскую рубаху, разрисованную пагодами и сакурами, каюту запер. Пошли в буфет, дверь которого Славик открыл своими ключами. Когда выскочил из буфета, Августа стояла у одной стены, Витька Юдин – у другой.– А, пошли к нам, – пригласила женщина.Рыбаку, естественно, тупому, грубому, это не понравилось, но неюная и красивая дамочка была непротив. Поддельный бармен Славик решил пойти на риск, ставший у него постоянным, а потому он ещё заскочил в свою каюту за гитарой и за рыбой, которую бич, не торгуясь, купил.…Пока те трое шли пустым судном, и качкой их бросало на стены и друг на друга, Лёха успел хорошо разглядеть девочку. Она задёргалась по каюте: сумку стала открывать. Порывшись в ней, поднесла к столу зажатый кулачок, раскрыла. Лёха увидел, какая, в сущности, чепуха: божок узкоглазый из моржового клыка – такие чукчи делают. Радуется: купила на главной Петропавловской улице в первом попавшемся сувенирном ларьке…– Кроме этого много с промыслов везёшь?– Разве обязательно денег чулок? – протяжный вопрос.Сумма, названная Надей, повергла Лёху в шок:– Я на гулянку еду и то прихватил побольше!Девчонка ответила твёрдо:– Некоторые из-за рыбы дрались, за волосы таскали друг друга. Я эту сдельщину презираю!– Я тоже не очень, – согласился парень вынужденно.Повидал он таких пацанок, приезжавших на одну путину с материка. Но подумалось: эта по доброй воле не пойдёт с ним в ковыли. Только взошедшая луною мечта, похоже, скрывалась в облаках. В данном случае «ковыли» представляли из себя отдельную каюту с широкой постелью.– Хочешь, во Владике все мои деньги вместе потратим… на кино, на театр… – Чуть не ляпнул «на кабак», заметил с облегчением, что её глаза потеплели.Ветер заблудившейся чайкой бился в иллюминаторы. И кто знает, может, один раз так будет… Надо успеть, пока ветер не ушёл, пока корабль плывёт, и на палубах блестит наледь, и смотрит воспалённым глазом в корму маяк…

Рыба была большая, на срезе – сочно-красная, полстола заняла. Было их четверо. Стало пятеро. Занавески сонно подрагивают, будто страусы, вытканные в Гонконге, хвостами машут. Было их четверо, стало пятеро… Кто ж хотел иначе? – Ну, пир, братцы! – Лёха поглядел на паренька уважительно. Лёхина мамка в пищеблоке, поваром в обжорке для вербованных. У матери руки пухлые, точно сдобные, а у бармена – тонкие, пальцы слегка кнаружи выгнуты, как у фокусника. – Ты и есть из буфета? – как-то не особенно поверил.– А-ля посудомойка, – ответил непросто паренёк.Витька Юдин на бармена смотрел иронически, будто не мог ему простить, что тот оказался на месте прежнего, с которым после прошлой путины он шёл этим же судном. Августа заинтересовалась и Славиком, и его гитарой:– Сюда нажми, а теперь – сюда. Ну-ну, музыка получается…«Чего он, маленький, сам, наверное, умеет, раз гитару притащил», – запоздало оскорбился Витька. Этот чувак голым открыл им дверь, и Августа его таким видела. Спросил ревниво:– Песню-то какую-нибудь умеешь?Славик улыбнулся небрежно, глаз не поднял, длинные волосы упали на щёки, светлые, волнистые. Стал играть и петь:

Где-то горит свеча,

Но далеко причал…

Море гудит, ворча,

это девятый вал.

Стихнет, уйдёт ночь.

Встретимся на берегу.

Как там моя дочь,

Я без вас не могу…

Пока парень пел, смотрели на него с нежностью, любя этого паренька вместе с его гитарой, вместе с длинной декабрьской ночью, вместе со своими хорошими мечтами о том, чего ещё нет, что только ещё будет впереди: за песней, за морем, на причале. «Хороший паренёк – чего делить? Один причал», – подобрел Витька Юдин… Собственная жизнь ему в такие моменты казалась ласковой. Как хорошо им с сестрёнкой жилось в детдоме в бухте Светлой… Светлые комнаты, светлые окна, за ними светлое море… – Придём в порт – вместе гульнём, ребята! – потянулся с рюмкой к бармену Лёха.– С меня довольно! – отказался Славик, чиркнул спичкой о джинсы, поднёс Августе прикурить.– А я выпью, – сказала она с вызовом.Вылила коньяк из большого стаканчика в рот, не закусила, а сжала губы и глядит на всех по очереди, а глаза её чернеют, становятся большими и влажными.– О-ох, – Надя удивилась и отвернулась, прислонясь к холодному иллюминатору щекой, будто хотела остудить себя, слушая, как снег, точно крыльями, бьёт в толстое стекло.– Ещё! – приказала Августа.Бармен налил стаканчик до краёв. Августа выпила. И опять без закуски.– По-ов-торить! – сказала она залихватски.Теперь никто (и Славик) не хотел продолжения, Витька Юдин сказал резко:– Тебе, наверное, хватит.– Моё дело! – возмутилась женщина. – Я сейчас танцевать выйду! Музыку! – Августа вышла на середину каюты.Славик заиграл, рука дрожала на одной струне. Он не знал, что исполнять для этой бабы. Захлёбываясь полилось: «Светит месяц…»Августа волосами тряхнула, плечами повела.– Фу, жара! – туфли скинула.– Молодец! – захлопал в ладоши Лёха: – Давай, давай!И Надя зааплодировала, но не так смело.Хорошо пошла Августа… Да, разве в каюте разойдёшься? Витька Юдин расслабленно подумал: «И чего я останавливал? Пусть пьёт, пусть пляшет…»Августа плясала. Кофту, расстегнув, сбросила. Лёха хохотнул: на груди у женщины оказалась прозрачная полоска из кружев – вот и всё бельё…– Ну, уж, н-нет, – сказала Надя.Лёха наклонился к ней, зашептал: будет любить её прямо с этого вечера. Девочка в ответ пожаловалась шёпотом: её, мол, предал друг, ушёл к другой:– По-то-му-то я и завер-завербовалась на этот Шикотан, – пьяно пояснила она.Парень сказал привычно:– Не реви, я на тебе женюсь.Августа уже не плясала, она просто дёргала молнию на юбке, наконец, юбка свалилась.Славик играл на одной струне.– А ну, перестань! – сказал Витька Юдин.Но бармен-гитарист не останавливал своё трень-брень, хотя обращались к нему, а не к женщине, вполне невменяемой. Кивнув на Августу, снимавшую лифчик, Славик продолжал аккомпанировать. Застёжку заело, но лицо у Августы было уверенным: снимет всё…– Пойдём ко мне в каюту, здесь шумно, – сказал Лёха.– Шумно! Здесь не шумно, здесь какой-то вертеп! – гневно, но не очень трезво воскликнула Надя, впервые в жизни хватанувшая так много спиртного, доверив Лёхе нести свою дорожную сумку.Качало. Сразу стало бросать от одной до другой стены длинного коридора, по которому они шли. Лёха стал поддерживать Надю под руку, соглашаясь с ней, мол, и ему не понравился «этот развратный танец». Они поднимались трапами, Надя не отклонила поддержку этого незнакомого человека. Какая сильная качка: перед глазами медные полоски ступенек… наплывали одна на другую. Надя вспомнила парня, которого совершенно зря любила… От этого воспоминания у неё так закружилась голова, что вдруг она куда-то стала проваливаться и падать. Опомнилась Надя на постели от ужасной боли, услышав вопрос, который, как она считала, ей никто не станет задавать:– Так ты девушкой… была?..

…Витька Юдин дёрнул Августу за руку: – Хватит.– Не нравится, так не принуждаю! – ответила женщина. – А вот ему весело, – кивнула на паренька.Тот поднял на Юдина глаза, нисколько не смущённые, цвета свежей горчицы:– Что за трагедия? Маленький стриптиз.– И без тебя вижу. Думаешь: окромя селёдки, ничего не знаю?– Не современный ты, – пожал плечами Славик и выбил о гитару ритм.Августа вздрогнула и заплакала: голос у неё стал хриплым, лицо – некрасивым. Она стала, как слепая, подбирать свои вещи и надевать, как попало. «Сцены начались», – Славик выругался по-английски, но по-русски подумал: пора отчаливать.– Нет, ты объясни, что к чему, – привязался рыбак.Витька Юдин удивился: женщина плачет, и хочется дать в морду симпатичному парнишке.Славик сказал нравоучительно:– Жизнь – игра, которая (чтоб ты знал) – источник удовольствия. Я делаю всё, что мне приятно.– Да ну? – спросил Юдин, и его кулак на столе напрягся.Этот гадкий своим напряжением кулак смутил Славика, и он сказал примирительно:– Не знаю, чего ты переживаешь…В каюте стало тихо. Как и должно быть тихо тёмной длинной ненастной ночью, когда ветер гонит по палубе звонкие льдинки, и далеко причал.– А, если в ресторане народу полно, тоже, наверное, не сладко?Бармен кивнул, не понимая, куда тот клонит.– А ты говоришь: «игра»!«Ну, и дубина», – вздохнул про себя Славик, вслух разъяснил:– Я в море сбежал потому, что у бати давно просил автомашину… Но у него были одни отговорки… Я сказал, что в таком случае я заработаю сам… Мама была, конечно, в трансе, даже «скорую» вызывали… Но я всё равно ушёл в море. А сегодня получил радиограмму: «Автомобиль куплен».Парень трепался бодренько, Юдин понял: не врёт.– В порт придём, спишусь на берег, зачем мне нужен этот буфет…– А зачем… тебе автомашина? – спросил Юдин, сам понял, что глупо спросил.– Ездить.– Куда?– В университет. Я там учусь. У меня в семье материальный достаток: отец, знаешь кто? Капитан китобойной флотилии. Так, что, парень, мы из разных социальных слоёв…– Из разных, – как сквозь сон тихо согласился Витька.Детдомовская злоба поднялась в нём (так бывало). Вспомнил, до чего гадко им жилось с сестрой в этой бухте Светлой! Били и старшие дети, и воспитки, и даже директор. Однажды сестрёнке чуть ухо не оторвали. Её крик: «Ви-итька!» иногда в минуту ярости слышит в голове. Взвизгнуло, размахнулся… Тени замелькали по потолку. Славик ударился спиной о дверь. Августа закричала, но никто, кроме них троих, не слышал. Юдин ещё легонько ударил: Славик выронил гитару, и она полетела на пол, мелодично звякнув. Бармен тоже упал, по его лицу текла кровь.– Ничего, я пойду сейчас, – сказал он склонившейся над ним Августе.Юдин взялся за голову, будто ударил не его, а себя. Славик встал, смотрел с убийственным спокойствием, но, если бы захотел, сейчас не смог бы ругнуться по-английски.– Иди уж скорей, – заботливо подтолкнула его Августа.Дверь лязгнула, стало почти тихо, только волны накатывались с грохотом на борт и отходили с шипением и стоном.– За что ты его? Он просто счастливый!– А ты – нет?– Я тоже… весело живу. На Востоке, как птица из клетки вырвалась, – пошла гулять… У нас на плавбазе было полно мужиков. Когда штормит, работы нет. Напьются, зовут, чтоб танцевала, иногда даже на столе. Ну, и …с раздеванием, конечно. С мужем жила, верна была. За то, что пил и бил.– А зачем сходиться хочешь?– Это я так сказала. У меня теперь деньги есть: кольца продам, избу хорошую куплю. Детей с бабкой оставила, у меня их двое. И станем жить. Даром спину гнула?– Правильно, только тебе нельзя пить, – сказал Витька Юдин и оставил её дальше думать о своей судьбе.Оставшись одна, Августа прибрала на столе. В иллюминатор ничего не было видно, но Августа всё смотрела туда, будто и в темноте хотела что-нибудь светлое разглядеть… Никто не ожидал, и она тоже, что завтра наступит блестящее холодное утро: море будет, как мятая фольга, всё в серебряных лунках до самого горизонта.Витька Юдин уходил от знакомой каюты, от Августы. С ней всё понятно, а вот не найти ли бородача с девчонкой? Или бармену добавить за стриптиз, и, странно, за его батю-кэпа, который по восемнадцатому году не играл с жизнью, а чистил гальюны? Юдин ещё немного подумал и решил: к бармену не пойдёт. «Как бы не сесть», – напомнил себе. Перспектива посадки не являлась для него фантастической. Любил он поговорить о справедливости. О том, что «гады наверху зажрались», что «рабочий человек живёт, как падаль», что «сбежал бы давно к японцам, но ненавидит их непонятный язык и убогие непотопляемые джонки»… И когда он так бакланил за жизнь, то обязательно в компании обнаруживался какой-нибудь «хитрый хмырь» с возражениями. Витькины кулаки напрягались всё больше, а потом взвизгивала Маринка в башке: «Ви-итька!», и пошло-поехало… До милиции доходило. Но у него есть мечта. На неё копит деньги. Как дом выстроит, женится на хорошей девушке, чтоб были дети, чтоб жили они в родном, а не в «детском» доме.…Витька уходил на корму, задумчиво раскачиваясь. Белая вязаная рубашка была туго натянута на его широкой спине. Каюта была десятиместной, третьего класса. В первом не ездил – скука. Сняв ботинки, бесшумно ходил вдоль двухэтажных коек, ища своё место или просто свободное. Спали на каждой. Много ребят. Наверное, они, как и он, сошли со своих судов и плывут домой к Новому году… Юдин представил, какая большая будет компания, когда они проснутся. Где бы он ни появлялся, всегда образовывались компании.Устроившись на верхней постели, вспомнил о Лёхе с Надей. Решил дождаться их на причале, чтобы заглянуть мужику в глаза, да и девчонке – заглянуть. И понять, оба счастливы или он её обидел? Если так, врежет… Кулаки сжались. Но, возможно, эти двое навсегда полюбили друг друга? Он знал, что маленькое расстояние отделяет незнакомых людей, и часто они становятся навек родными.Витька Юдин спал. Розовое холодное солнце вставало из воды.

Наверное, в какой-то степени я представляю счастливое исключение. Когда женщина берётся за перо, то она, чаще всего, расписывает свои женские несчастья (или наоборот, своё женское удовольствие), но пишет, как правило, нечто до такой степени женское и о женщинах, что иногда хочется назвать это грубо – бабским. Именно от таких сочинительниц и произошло уничижительное название «женская проза». Слава Богу, что он меня наградил способностями не писать такое. Но, с другой стороны, не помню, чтобы я специально выбирала персонажей, так сказать, по половому признаку. Замысел того или иного произведения возникал не специально, а рождался сам.Мне кажется, что причина того, что в моих произведениях главными персонажами являются почти исключительно мужчины, произошёл не столько от моей чёткой традиционной ориентации, а отсюда и несомненной любви к противоположному полу, но ещё и оттого, что я занимаюсь искусством литературы профессионально. Профессионально решать какие-то задачи в искусстве литературы можно только через мужчин. Мужчины более социальны, более философичны и более духовны. Я не то, что этим хочу принизить в чём-то женщин, просто хочу придерживаться истины. Например, среди женщин практически нет профессиональных писателей. Только любительницы. Практически нет математиков, физиков и так далее.Мною созданы образы мужчин именно в мужской ипостаси. Это сильные, как правило, мужчины, идущие исключительно мужским путём. Не женоподобные половинчатые существа, а именно в чистом виде мужской вариант.В книге «Спасатель» есть мужчины, которых я считаю персонажами в моём духе. Например, Костя Ряпосов из рассказа «Перед выходом», но особенно Витька Юдин из рассказа «После путины». Здесь есть и упрямый и довольно сильный персонаж, но всё-таки сломленный, Арсений Патюнин из «Истории одного помешательства» под названием «Взрыв».Название этой книге дало название рассказа «Спасатель». И вот здесь, как раз, оба персонажа идут далеко не мужским путём. Это нечто среднее, появившееся в недавние годы разрушения всего лучшего, что было создано в области духа. А потому оба мужчины, и Антон, и тем более, Игорь вполне могут олицетворять сентенцию женщины-персонажа Насти, которая в своих стихах сожалеет о том, что мужчин на земле не осталось, что последним мужчиной был «мальчик Вертер» с его прекрасной любовью в даме своего сердца. Вижу ли я опасность того, что мужчины переродятся? Конечно, вижу. Пагубная тенденция воспитания молодого поколения уже на протяжении более чем двадцати лет, говорит о том, что мужчины зачастую становятся не мужчинами, сворачивают со своего мужского пути на кривую тропинку женоподобия. В этом деле воспитание и пропаганда играют огромную роль, не сравнить ни с каким влиянием генов.Могу только радоваться, что создала целую галерею мужских образов в литературе, а в жизни вырастила прекрасного сына, настоящего мужчину. Тоже могу сказать и о своём муже, с которым вместе тридцать лет.

Татьяна Чекасина, Лауреат медали «За вклад в русскую литературу»,член Союза писателей с 1990 года(Московская писательская организация)

Примечания

1

Освобождение большого кол-ва энергии в ограниченном объёме за короткий промежуток времени (Советский энциклопедический словарь).

2

– Это плохо кончится! До скорого! (фр.)

3

голец – молодой преступник (арго преступников; прим. автора).

4

феня, арго преступников.

5

совершить половое сношение (арго преступников).

6

малое рыболовное судно.

7

рефрижератор – судно, оснащённое морозильными установками.

8

здесь: тот, кто сошёл после плаванья на берег.