– А что, по–вашему, хуже: покойники или дети? – спросил я.

– Дети, пожалуй, хуже, они чаще мешают нам.

– А покойники все–таки не врываются в нашу жизнь, – сказал Сакердон Михайлович.

– Врываются! – крикнул я и сейчас же замолчал.

Даниил ХАРМС. «Старуха»

Любой человек расскажет вам, что ничего хорошего нет в центральной районной больнице.

Ровным счетом ничего. А уж морг там и вовсе дрянь, особенно если учитывать, что морга как такового в большинстве центральных районных больниц и вовсе нету.

Вот и в Энской ЦРБ морг представлял собой обыкновенный подвал, расположенный под одноэтажным зданием с кирпичным цоколем и деревянными стенами, окрашенными в зеленый цвет. В здании, относящемся к поликлинике, находились кабинеты окулиста, отоларинголога, какие–то лаборатории и подсобные помещения. Многие посетители даже и не задумывались, что в полутора метрах ниже, под полом, на металлических прозекторских столах лежат голые покойники.

Да они там не так часто и лежали. Откуда в маленьком городке, хотя бы даже известном в летописях с 1146 года, взяться множеству мертвых тел? Умрет, бывало, старуха, так у нее и диагноз известен: пора уж. Что ее вскрывать? Что там у старухи внутри может быть интересного? Гадость всякая. Вот и лежит старуха дома, на столе, сложивши на груди руки со свечкою. Над нею то ли плачут, то ли поют другие старухи, которым еще не пора, да гундосит священник в ожидании выплат и обязательного подношения рюмочки. А потом старуху везут на кладбище на грузовичке с открытыми бортами, и еще одна старуха, которой не пора, сидит рядом, свесив ноги в войлочных чунях, и бросает на дорогу еловые ветки.

Говорят, на те ветки наступать ни в коем случае нельзя, а то помрешь вслед за старухою. Разумеется, нелепое суеверие – уж сколько наступает народу на те ветки, и никто, к сожалению, тут же не помер. А то квартирный вопрос в стране решился бы сам по себе, не говоря уже о многих других государственных проблемах.

Так что со старухами не стоит и руки марать, старухам морг не нужен.

Когда кто помоложе умирает, или особенно из милиции, из райкома–райисполкома, из торговли – тогда да, вскрытие. И зашить надо аккуратно, не тяп–ляп, и череп опять же просят не пилить, хотя положено, и рыло побрить надо или там накрасить, если баба. Чего уж, тут и на ладонь чего всегда капнет. Трешка там или пятерка. Или даже десятка.

Но это если своей смертью померши.

А если не своей, а на машине разбился, например, то вскрытие уже делает судмедэксперт. Он был один на три района, так называемый «кустовой», благо аварий со смертельными исходами случалось не слишком много, несмотря на автотрассу поблизости. Однако иногда судмедэксперт не торопился; вот и сейчас в углу лежал на носилках уже двухдневный труп молодого мужичка, который убился, свалившись на «КамАЗе» с моста в мелкую речку. Вернее, мужичок даже не то чтобы убился – его зажало в сплюснувшейся кабине, и помер он от СДС, то бишь синдрома длительного сдавления.

Труп был совсем не страшный: в полуспущенных трико, с татуировкой ПВО на запястье и почему–то в зимней шапке из рыжей собаки, хотя стояло лето.

Страшный же труп лежал на других носилках, в темном углу. То был удавленник со всеми признаками трупной эмфиземы – образовавшиеся при гниении газы уже пропитали подкожную клетчатку и раздули ее до неприличия, особенно лицо и губы. Рожа темно–синего цвета более всего напоминала ожиревшего негра, хотя это был обыкновенный кочегар банно–прачечного комбината, спьяну повесившийся у себя в комнатушке и провисевший там неделю с лишним.

Как видно из всего этого, занятий судмедэксперту предстояло весьма много, что, впрочем, нисколько не волновало местного патологоанатома Обуваева.

На самом деле Обуваев работал стоматологом, но за отсутствием отдельной единицы совмещал две важных должности, закончив специальные курсы при областной больнице. Иметь дело с покойниками Обуваеву нравилось даже больше – в отличие от страдающих зубами, покойники не орали, не дергались, не обещали прийти завтра. Лежали себе и в самом крайнем случае позволяли случайно дернуть рукой или ногой. Посмертный рефлекс.

Сейчас на прозекторском столе перед Обуваевым лежал совсем уж приятный для работы материал – младенец, преставившийся сразу после родов. Вскрывать его было не сложнее, чем, скажем, курицу. То ли дело взрослый мужик, которому ребра хрящевым ножом так просто не порежешь, или тетка весом под сто восемьдесят кило, где сквозь желтый плотный жир до органов нужно добираться, как до Москвы пешкодрапом.

Ласково похлопав усоплого младенца по попке, Обуваев поднял его за ногу и повертел в воздухе, осматривая и бормоча себе под нос строки конспекта:

– …Вскрытие следует начинать с тщательного осмотра трупа, фиксируя отклонения в строении тела, конфигурации головки, состояние родовой опухоли, кожи, слизистых оболочек, полости рта и анального отверстия, определяя признаки доношенности, недоношенности и переношенности…

Холодная нога выскользнула из руки в резиновой перчатке, и трупик грохнулся на стол. От вибрации на кафель полетели, громко бренча, анатомические кишечные ножницы.

– Карандух чертов! – озлился на младенца Обуваев. Он уложил его поудобнее и взял скальпель, чтобы сделать традиционный первый разрез от шеи до лонного сращения, но в этот момент позади что–то неприятно зашебуршилось.

Обуваев оглянулся. Оба покойника – и придавленный, и удавленный – тихонько лежали, как им и полагалось. Возможно, в морг пробралась крыса – их морили всеми возможными способами, но периодически с воли приходили новые, и порой подготовленный к выдаче родственникам мертвец неожиданно лишался, к примеру, уха, после чего в авральном режиме приходилось восстанавливать статус–кво. Однажды уважаемому человеку отъели нос прямо перед тем, как подогнали грузовик. Обуваев выкрутился – одолжил нос у лежавшего рядом второстепенного покойника, замазал, чем мог, швы, – слава богу, сошло с рук.

– У–у, сука, – проворчал Обуваев в надежде, что крыса его слышит и уберется восвояси.

Прислушался. В морге было тихо, лишь капала вода из крана и наверху еле различимо о чем–то бухтели посетители окулиста и отоларинголога.

– То–то, – удовлетворенно сказал Обуваев, взял половчее скальпель и сделал разрез.

В этот момент младенец открыл белесые глаза и еле слышно запищал.

* * *

Кладбищенская смотрительница Мария Лукьяновна прямо на кладбище и жила. Нет, разумеется, она не спала на могилке, укрывшись истлевшим саваном, – у Марии Лукьяновны на территории кладбища, уже за древней стеной из красного кирпича, имелся дом с огородиком. Обязанностей у смотрительницы было, прямо сказать, негусто – иногда дорожки подмести, да и то перед Пасхой в основном; еще за могилкой поухаживать, если кто попросит за особую плату. Зимой была совсем благодать – какой же дурак пойдет зимой на кладбище?

Вот и сейчас Мария Лукьяновна неторопливо шла к памятнику супругам Потаповым. Сын почивших супругов жил в областном центре, приезжал нечасто, но за памятником из красивого черного мрамора наказал присматривать, потому что на старых липах посреди кладбища в изобилии жили грачи. Мерзкие птицы, у которых ничего святого, гадили на могилки, и Мария Лукьяновна периодически вытирала с потаповского черного мрамора грачиное дерьмо.

– Эх, ширится–растет, – сказала сама себе Мария Лукьяновна, оглядывая два ряда свежих могилок. В самом деле, горожане мерли, могилки опасно приближались к стенам, и все шло к тому, что скоро кладбище заполнится до отказа. Поговаривали, что в этом случае новое собирались открыть на старом еврейском, где никого не хоронили аж с довоенных времен. Могильщики–похоронщики потирали руки в предвкушении: как известно, богатый народ евреи хоронили своих в золоте и бриллиантах.

– Упокой, господи, – сказала Мария Лукьяновна, перекрестилась и достала из кармана брезентового фартука косушку с самогоном, заткнутую пробкой из куска газеты «Известия». Откупорив ее, женщина сделала крупный глоток, занюхала рукавом кофты и спрятала напиток обратно, после чего на ближайшей к ней свежей могилке пошатнулся крест.

Мария Лукьяновна внимательно посмотрела на могилку и пробормотала:

– Кроты, что ли…

Крест покачнулся снова, на этот раз в другую сторону. Дней пять назад тут был похоронен разбившийся на мотоцикле «Восход» пацан из ПТУ, после того каждый вечер на могилку приходили помянуть павшего соученики, которых Мария Лукьяновна неизменно разгоняла, как только те принимались драться между собою или громко петь неприятными кошачьими голосами: «И наш словесный максимализм проверит время, проверит жизнь». Дрались, впрочем, чаще.

Смотрительница подошла поближе и наклонилась, чтобы внимательнее посмотреть, не высунется ли кротовое рыльце. Но вместо рыльца из чернозема высунулось такое, что Мария Лукьяновна вначале присела от ужаса, потом подхватила полы длинного байкового халата и бросилась бежать прочь с истошными криками:

– Господи, помоги! Пресвятая Богородица, твою мать налево!

Земля тем временем начала шевелиться и на соседних могилках, а вышеупомянутый крест закачался и вовсе упал.

* * *

Патологоанатом–стоматолог Обуваев стоял, прижавшись спиной к прохладной стенке. Через тонкую ткань халата и майки он чувствовал швы грубой кафельной кладки.

– Не пил же вчера… – бормотал он. – И позавчера не пил… С чего ж белочка–то?!…

В самом деле, в последний раз Обуваев сильно пил недели полторы тому. Да и пил–то, пострадавши на работе.

Ничто не предвещало беды – закончил вскрытие, сложил, как положено, в брюшную полость изъятые органы, тряпки, окурки, собрался зашивать. И надо ж такому быть, сильно задумался. Обычно Обуваев макал кончик грубой нитки в тканевые жидкости – ну, чтобы лучше пролезал в игольное ушко. Вот и тогда раз макнул, два макнул, а он не пролезает. А в третий раз, как делают обычно шьющие люди, и сунул себе в рот, задумавшись. Уж плевался–плевался, а потом пришлось для дезинфекции принять спиритуса граммов сто пятьдесят. А потом после работы. А потом еще. А потом еще…

Но это было давно. Потому Обуваев потряс головой и, глядя на слепо ползавшего по столу младенца, предположил:

– Живого, что ли, принесли? Да нет, он же окоченевший уже был…

Младенец тем временем дополз до края стола и свалился вниз, треснувшись головой об пол, от чего беззубая челюсть его съехала набок. Поворочавшись и неуклюже утвердившись на четвереньках, трупик резво пополз по направлению к Обуваеву, громко нюхая притом воздух.

– От сволочь, – сказал Обуваев, сделал шаг вперед, занес ногу и нанес удар, сделавший бы честь спартаковцам Ярцеву и Гаврилову. Младенец, взвизгнув, отлетел прочь, врезался в противоположную стену и исчез за шкафами.

Однако тут снова зашебуршилось, и Обуваев увидел, как придавленный шарит в воздухе руками, а удавленник с эмфиземой пытается повернуться на бок. Не раздумывая более ни секунды, Обуваев быстро пробежал мимо них, увернувшись от растопыренных пальцев придавленного, и выскочил наружу. Захлопнув дверь, накинул скобу на петлю и обнаружил, что навесной замок вместе с ключом остался внутри.

– Ну и черт с вами, – проворчал патологоанатом, подобрал с земли какую–то щепку и сунул в петлю вместо замка, после чего побежал к главврачу.

Хотя никуда он не побежал. Главврач центральной районной больницы, Пал Михалыч Дворецкий, всей своей огромной тушей стоял посреди больничного двора и распекал водителя флюорографической автомашины за то, что после вчерашнего выезда на диспансеризацию в колхоз «Путь Ильича» он возил на этой же машине тещины мешки с картошкой и бураками.

– Весь салон засрал! – рокотал Дворецкий, возвышаясь над маленьким усатым водителем Сеней. – Это же антисанитария!

– Я подмету, – оправдывался водитель.

– Усами своими подметешь, а языком вылижешь! Думаешь, мало на твое место охотников?! С любой автобазы полсотни тут же набежит! Работа – не бей лежачего: приехал, поставил машину, подцепился к линии – и щупай девок по селу, пока врач флюорограммы делает!

– Я уберу, Пал Михалыч! – говорил Сеня, прижимая к груди руки.

– Иди с глаз моих. А тебе чего?! – вопросил главврач, поворачиваясь к едва не налетевшему на него Обуваеву.

– Тут словами не расскажешь, – сказал патологоанатом, переводя дух.

* * *

Мария Лукьяновна заперлась в доме и забаррикадировала дверь стоявшей в сенях полкой, с которой посыпались трехлитровые банки с солеными огурцами и помидорами. Остро запахло маринадом.

– Господи, откуда такое наказание, мать твою ети?! – спросила в потолок Мария Лукьяновна, достала чекушку и выпила до дна. Крякнув, подобрала с пола огурец, принялась жевать и едва не подавилась, когда в маленьком оконце появилась перепачканная землей рожа покойного пэтэушника. Мертвец пытался грызть стекло и скреб его пальцами.

– Чичас, – неожиданно сурово пообещала Мария Лукьяновна и поспешила в комнаты, поскальзываясь на давленых помидорах. Вернувшись с иконой святого Нила Столобенского, смотрительница помахала ею перед мордою покойника, но тот внимания не обращал.

– Ужо тебе, чертово отродье, – сказала Мария Лукьяновна и снова ушла. На сей раз она принесла с собой большую кочергу и сунула ее в оконце. От первого удара стекло разбилось, вторым ударом женщина вонзила загнутый конец кочерги в глаз покойника. Из глазницы потекло желтое, кочерга зацепилась за кость.

– Видал, гадина! – торжествующе произнесла Мария Лукьяновна. Мертвец бился и хрипел, колотя руками по стене дома. Смотрительница вертела кочергой до тех пор, пока кусок височной кости вместе с глазницей не отвалился. Из черепа вывалился мозг, после чего бывший пэтэушник сразу утратил живость и, съехав с кочерги, упал вниз.

– Со святыми упокой, – заключила Мария Лукьяновна и, качая головой над погибшими домашними заготовками, отодвинула полку. Открыв дверь, она осторожно выглянула наружу и едва удержалась, чтобы не заорать. Вокруг дома бродило человек десять покойников разной степени сохранности, но в основном свежие – смотрительница узнала даже соседку Никитичну, похороненную месяц тому, причем Никитичну успело раздуть вдвое пуще прежнего, а женщина она и при жизни была солидная. От могилок шло, ковыляло и ползло еще десятка два, да и с остального кладбища, частью невидного за липами и кустарником, доносились гадостные звуки ломающегося дерева, хлюпанья и бормотанья.

Смотрительница быстро восстановила свою баррикаду, после чего задумалась, оставаться ли в доме. Вопрос решился сам собою, когда она выглянула в окно с другой стороны дома – там уже тоже шлялись мертвецы, один в форме – Виталька–афганец, должно…

Взявши со стола в кухне трехлитровую банку с брагой, Мария Лукьяновна села на кровать и принялась мелко креститься, то и дело прихлебывая.

* * *

Начальник Энского районного отдела милиции полковник Фирсов был единственным в области полковником, занимающим такую низкую должность. Звание он получил после командировки в Афганистан, где помогал тамошним жителям, стремящимся к социалистическим вершинам, обустраивать органы внутренних дел. Обустраивал органы Фирсов хорошо, орден Красной Звезды носил вполне заслуженно, а полковничьи погоны обещали скорый перевод в УВД области, а там, глядишь, и в министерство. Однако Фирсов не слишком торопился: в УВД, не говоря про министерство, ты еще неизвестно кем будешь – подай–принеси, а тут – сам себе хозяин, плюс новый дом, огород, участок, служебная «Волга» и новенькие личные «Жигули».

Сейчас полковник сидел в своем кабинете и читал отчет о вчерашнем дежурстве добровольной народной дружины. Дружинники, как следовало из отчета, вечером прошлись по центральной улице города, потом зашли в ресторан «Раздолье», где слегка поужинали и понаблюдали, не нарушают ли граждане. Все сводилось к тому, что граждане не нарушали. Если верить сводке, дружинники бродили по городу до двух часов ночи, но Фирсов прекрасно знал, что после ресторана они пили на первом этаже РОВД и даже забыли забрать, чтобы потом сдать, три бутылки из–под горькой настойки «Стрелецкая».

Фирсов дружинников не осуждал, потому что делать тем все равно было нечего – в городе преступлений не происходило. Прогулялись мужики, получили хороший повод свалить от жен на вечер да еще и хорошенько обмыть это событие, плюс отгулы за участие в ДНД – красота! Потому полковник убрал отчет в папку и посмотрел на часы. Дело шло к обеду. Можно было пойти в описанный в отчете ресторан, а можно и поехать домой, где жена оставила борщ и котлеты. Подумав, полковник решил пойти в ресторан, и тут зазвонил телефон.

– Алло? – спросил Фирсов, снимая трубку. – Михалыч? Ты про рыбалку, что ли? Какие мертвецы? В морге? Обуваев? Вы что там, пьете, что ли? С майских не пил? Не понимаю… Да нет, я подъеду… Сдурел? В райком не звони, при чем тут райком? Все, ждите.

Положив трубку, полковник почесал затылок.

– Если перепились, устрою я вам от имени профкома, месткома и прочих организаций, – сердито сказал он, надел фуражку и вышел из кабинета.

* * *

Пал Михалыч и Обуваев стояли у двери морга, по–прежнему закрытой на щепку. Пока начальник милиции ехал к ним, главврач развил бурную деятельность – объявил, что поликлиника закрыта в связи с выключением электричества. Ругая электриков из РЭС, больные расползлись по домам, а на прибежавшего с вопросами завполиклиникой Дворецкий так зыркнул, что тот сразу же исчез.

– И что у вас тут? – спросил Фирсов, прибыв на место.

– Покойники ожили, – сказал Обуваев.

Полковник принюхался – нет, ничем особенным от патологоанатома и от главврача не пахло.

– Чушь несете.

– Сам посмотри, Сергеич, – прогудел Дворецкий. В это время внутри морга что–то бухнуло, потом дверь принялись дергать.

– Кто это?!

– Я же говорю: мертвецы. Там двое их… вернее, трое: этот, что на «КамАЗе» навернулся, потом кочегар из бани, что удавился… ну, Прохоров… и ребенок еще, но он не в счет, наверно, – доложил Обуваев.

Полковник пожал плечами и решительно взялся за дверную ручку, но главврач остановил его:

– Стой, Михалыч. Ты пистолет достань.

– Да откуда у меня с собой пистолет? – раздраженно сказал Фирсов. – Я что его, с собой таскаю? Мы ж не в Америке живем. На хрена мне пистолет?

– А если он кинется?

– Я, знаешь, в Афгане был. Кинется – врежу по зубам, – сказал полковник и, щелчком выбив из петли щепку, распахнул дверь.

Из проема на него выдвинулся синий, обрюзгший кочегар, выставив перед собой руки с кожей, свисающей вонючими лохмотьями.

– Стоять! – металлическим голосом выкрикнул Фирсов. – Пятнадцать суток захотел?!

Покойник подался вперед, обнял храброго полковника жуткими своими конечностями и, разинув пасть, принялся мусолить его шею чуть выше расстегнутого воротника форменной рубашки. Брызнула яркая кровь.

– Бегим, Пал Михалыч! – не своим голосом закричал патологоанатом и кинулся к ближайшему укрытию – флюорографической автомашине, из открытой дверцы которой с разинутым ртом взирал на происходящее водитель Сеня.

В кабину они втиснулись с трудом – главврач был, как ни крути, крупноват, а чехи рассчитывали объем кабины «Праги» на двоих.

– Заводи, – велел Дворецкий Сене, который остановившимися глазами смотрел на мертвецов, раздирающих начальника милиции. Кочегар–удавленник тянул из живота сизые петли кишок, запихивая в рот, а шофер «Камаза» выковырнул глазное яблоко и высасывал, словно крупную виноградину. Рыжая шапка из собаки по–прежнему была у него на голове.

– Заводи! – заорал Дворецкий. Очнувшись, Сеня завел двигатель и погнал «Прагу» прочь со двора. Стоявшему столбом завполиклиникой Дворецкий крикнул в окошко:

– Эвакуируй всех! Слышишь? Всех!!!

Зацепив крылом ворота, он вырулил на улицу. Со стороны кладбища по ней бежали голосящие люди, между которыми затесался чей–то пятнистый подсвинок. Из–под ног в разные стороны бросались гулявшие по улице куры.

Отчаянно сигналя, машина пробилась сквозь толпу и свернула налево, к центральной улице.

– В райком или в милицию? – спросил Сеня слабым голосом.

– Давай сначала в райком. Тем более милиция – вон она, – главврач кивнул на промчавшийся мимо желтый мотоцикл с коляской, который ехал по направлению к кладбищу. – Видать, не один я звонил.

– Зря Фирсов пистолет не взял, – вздохнул Обуваев и обнаружил, что до сих пор так и не снял с рук резиновые перчатки.

* * *

Стекло зазвенело, и в пустую раму просунулась страшная голова, осыпав прелыми волосами подоконник и уронив на пол горшок с лечебным растением алоэ. Мария Лукьяновна перестала креститься и, широко размахнувшись, запустила в голову полупустой банкой. Брага потекла по бледно–зеленым обоям. Голова скрылась, но на ее место тут же влезло аж несколько рук – которые зеленые, со слезшими ногтями, а которые и совсем кости, покрытые остатками гниющей плоти и жирными белыми червями. Надо понимать, что мертвецы поняли, что Мария Лукьяновна прячется в доме, и теперь пытались туда поскорее попасть. Снаружи раздавалось урчание и бормотанье, кто–то громко, на одной ноте, выл.

Разлетелось стекло во втором окне.

– Ах вы, сволочи! – закричала Мария Лукьяновна, в сердцах потрясая кулаками. – Я вам дорожки подметала! Я говно птичье с вас вытирала! Что ж вам надо от меня, прости господи?!

Мертвецы на мгновение притихли, словно прислушивались, потом залопотали с новой силой. Разбилось третье окно, с другой стороны дома.

– Да что ж делается?! Брежнев, что ли, помер, не дай господь?! Или война?! – Мария Лукьяновна опомнилась, вскочила с кровати и включила телевизор. Черно–белый «Рекорд» загудел, прогреваясь, потом выдал изображение – на сцене плясали балерины в паскудных коротких юбках, высоко задирая ноги. Наверное, войны все же не было, хотя насчет Брежнева оставались вопросы. Махнув рукой, Мария Лукьяновна нагнулась, откинула половик и открыла люк погреба. Затем подхватила с пола кочергу, спустилась вниз и захлопнула за собой тяжелую крышку.

– Буду тут сидеть, пока не сдохну, – сказала она сама себе, закрывая люк на шпингалеты. – Картоха есть, варенье есть, канпот есть, капуста квашеная тоже… И бражки целая фляга.

С этими словами смотрительница кладбища звонко шлепнула ладонью по боку сорокалитрового алюминиевого бидона, украденного с молочной фермы.

В пустой комнате звучала музыка Чайковского – балет «Лебединое озеро» в хореографии Мариуса Петипа, но ожившим мертвецам на это было совершенно наплевать.

Да они и плевать–то не могли.

* * *

Первый секретарь райкома КПСС Зыбин был уже в курсе. Когда Дворецкий и Обуваев мимо оторопевшей секретарши вошли в кабинет, в нем сидели сам Зыбин, председатель райисполкома Макаренко и замначальника милиции майор Попа. Попа был молдаванином, которые порой назывались еще более богомерзко, но среди жителей среднерусской полосы обладатель такой фамилии никаким авторитетом, ясное дело, пользоваться никак не мог. В устных речах и докладах Попу аккуратно именовали с ударением на последнюю букву – на французский манер, но в народе ударение ставили как привыкли сызмальства, а в основном так и вообще звали несчастного майора на букву «Ж».

Все трое внимательно смотрели в телевизор – цветной «Садко», где на сцене плясали балерины в паскудных коротких юбках, высоко задирая ноги.

– Ничего не понимаю, что происходит, – грустно сказал Зыбин, не обращая внимания на вошедших. – В обком звоню – говорят, сами перезвонят, потом трубку перестали брать… В облисполкоме та же хреновина… Куда Фирсов делся?

– У него обед, Илья Ильич, – вставил Попа.

– Сам он обед, – гулко брякнул главврач.

Три пары глаз повернулись к нему.

– В смысле? – спросил Попа.

– А вы как здесь оказались? – спросил Зыбин.

– Э–э… – сказал Макаренко.

– Сожрали полковника, – подтвердил Обуваев. – У нас там внизу водитель, он тоже может подтвердить. Мертвецы ожили и сожрали.

– Вы что там, пьете у себя в больнице?! – рассвирепел первый секретарь. – У меня тут хулиганы… народные волнения, как в Новочеркасске, не дай бог! Люди звонят, черт знает что несут, в обкоме не мычат не телятся, еще и вы с мертвецами!

– Мы серьезно, Илья Ильич, – сказал Дворецкий и сел на стул, хлипко заскрипевший под огромным телом главврача. – Не знаю, эпидемия это или, может, Америка бактериологическое оружие применила, но в морге у нас мертвецы ожили. И на кладбище, похоже, тоже.

– Нам на лекции в области рассказывали, за границей кино такое показывают – как мертвецы оживают и всех едят, – сообщил Макаренко. – Называется фильмы ужасов.

– Мужики, вы совсем охренели? Что я, в обком про мертвецов докладывать стану?! – воззрился на собравшихся первый секретарь. – Меня ж снимут сразу. Потом даже на сушзавод начальником цеха не возьмут.

– Кстати, сушзавод… – пробормотал задумчиво главврач. – Там же тоже кладбище Варваринское совсем рядом… Да и от нас недалеко…

Зазвонил телефон. Зыбин снял трубку, послушал, передал Попе:

– Тебя.

Майор, сглотнув слюну, спросил:

– Але? Попа у аппарата.

Все таращились на милиционера. Тот молчал, кивал головой, потом вытер ладонью пот со лба, решительно сказал в трубку:

– Открывайте оружейку. Под мою ответственность. Фирсов… Фирсов погиб. Как–как, так! Все, выполняйте!!

Рычаги телефона звякнули.

– Мы потеряли пять человек. Шесть – с полковником… – убитым голосом сказал Попа. – В обоих школах пока тихо, там наши, занятия прекращены, детей – по домам… вот только как по домам? Родители ж на работе или вообще черт знает где они теперь… УВД консультируется с Москвой, наши с ними связывались – везде так. Во всем Союзе. Звоните в обком!

– Я не могу, – начал было объяснять первый, но майор вскочил, треснул кулаком по столу и закричал:

– Звоните в обком! Я коммунист, я, если что, свой билет положу, на себя все возьму! Говорят же – во всем Союзе так!

Зыбин потянулся к телефону. Неожиданно музыка Чайковского, лившаяся из динамиков «Садко», прервалась, экран погас, появилась настроечная таблица.

– Опа, – сказал Попа.

– И связи нет, – добавил Зыбин, бросая трубку прямо на стол. Сказал он это с некоторым удовлетворением, потому что звонить в обком теперь уж точно не приходилось. Обуваев посмотрел в строгие глаза ленинского портрета, висящего на стене, хотел сказать что–то неуместное, но тут в приемной дико завизжала секретарша. Первым туда бросился майор, за ним – Дворецкий, Обуваев успел третьим.

Секретаршу жрал покойник. Причем это был вовсе не кладбищенский покойник или тварь из морга, а продавщица из коопунивермага Люся, у которой еще вчера вечером Обуваев покупал батарейки для электрического будильника. Люся была в окровавленном рабочем халате голубого цвета, белокурые волосы с кудрявой «химией» содраны с черепа и свисали на спину. Схватив секретаршу за пышный бюст, продавщица с наслаждением грызла левую грудь. В зрелище этом было нечто непристойно–манящее, но разглядывать никто не стал. Попа схватил левой рукой покойницу за плечо, отшвырнул к несгораемому шкафу, правой рукой вынул из кобуры «Макаров» и два раза выстрелил Люсе в грудь. Люся ударилась спиной о железную стенку шкафа и сползла на пол, но тут же начала неуклюже подниматься, щелкая зубами. В полуоторванном ухе блестела золотая сережка с фальшивым рубином.

– Сучка, – коротко сказал Попа и выстрелил еще раз.

Пуля попала в живот, Люся снова треснулась о шкаф и снова стала подниматься, подвывая. От сотрясения со шкафа упал бронзовый бюстик Дзержинского, подаренный Зыбину коллективом райотдела милиции на прошлое Седьмое ноября. Дзержинский с отвратительным хрустом воткнулся в лысый череп продавщицы, пробил его, вошел наполовину и застрял. Задергавшись, Люся ничком упала на паркет и больше уже не поднималась.

– Значит, в голову их надо, – заключил майор, опуская пистолет.

– Послушайте, но она же не из этих… Она же живая была! Вчера еще видел! – забормотал Обуваев, всплескивая руками. – Это получается, в самом деле – эпидемия?

– Ее укусили. Она умерла, потом встала, пришла сюда, – рассуждал вслух главврач. Потом покосился на всхлипывающую секретаршу, пытавшуюся лохмотьями гэдээровской блузки кое–как прикрыть искусанные перси. – Ты как?

– Ж–живая… – пролепетала та. – Я в аптечке… йод…

Из двери кабинета аккуратно выглянул Зыбин.

– Кто стрелял? – спросил он.

– Я, – сказал майор. – Хреновое дело, товарищ Зыбин.

* * *

Разумеется, сидящие в здании райкома партии не могли знать в деталях о том, что же происходит в Энске.

Они не знали, что уцелевшие рабочие сушзавода закрылись в одном из цехов и отбивались от наседающих покойников, швыряя в них банками с готовой продукцией и поливая уксусной эссенцией. Часть из них пыталась прорваться с территории на грузовике, вывозя в том числе женщин из заводоуправления, но мертвецы заблокировали ворота своей массой, и всех, кто был в машине, растерзали.

Они не знали, какой бой дали покойникам учащиеся находящегося рядом с кладбищем сельского среднего профессионально–технического училища. Будущие трактористы–машинисты широкого профиля поступили хитро. Сдержать лезущих в огромные окна первого этажа мертвецов они не могли, но на второй этаж училища можно было подняться только по широкой кованой лестнице, благо находилось оно в бывшей помещичьей усадьбе. Лестницу завалили учебными экспонатами – сеялками, веялками, культиваторами и прочей сельскохозяйственной фигней, в руки взяли длинные острые ножи от косилок. Набравшиеся опыта в драках район на район и деревня на деревню пацаны держались несколько часов, сбивая все новые волны покойников, а затем отступили на чердак. С высоких лип возле училища на кровавую суету недоуменно смотрели из своих гнезд аисты.

В ЦРБ с эвакуацией не успели. Умерший утром циррозник поднялся с каталки и загрыз двух санитарок и старшую медсестру еще до того, как завполиклиникой успел исполнить указания Дворецкого. Лежачие больные кричали, дожидаясь своей участи и глядя на то, как мертвецы расправляются с ходячими больными. Страшнее всего было в детском отделении, но там и закончилось все куда быстрее.

Детей из школ расхватали, кто успел. Остальных милиционеры загрузили в автобусы и вывезли – по чьему–то действительно мудрому решению – в поле за городом, чтобы видеть опасность издалека и в случае чего вовремя ретироваться. С детьми осталось по два сотрудника на автобус, при них – автоматы из оружейки. Остальные вернулись в город, чтобы погибнуть – запас патронов в райотделе на военные действия рассчитан совершенно не был.

Те, у кого были автомобили, пытались спастись на них, но на дорогах натыкались на таких же беженцев, едущих из соседних райцентров или крупных деревень и поселков. Куда ехать, где безопасное место – не знал никто, в итоге люди уезжали из одного паноптикума, чтобы их сожрали в другом.

Ближе к вечеру над городом появился военный вертолет с красной звездой на боку. Неизвестно, что происходило внутри: вначале он вроде бы стал заходить на посадку, чтобы приземлиться на стадионе, но затем резко накренился, завертелся и врезался в электроподстанцию.

Свет в Энске погас.

* * *

Мертвецы бродили по дому Марии Лукьяновны, шаркая ногами. Иногда они сталкивались, натыкались на трюмо и шифоньер, неуклюже падали. Соседка Никитична в окно пролезть не могла и безуспешно билась в забаррикадированную полкой дверь, угрожающе рыча.

В подвале Мария Лукьяновна слышала знакомый голос и мстительно говорила, на ощупь откупоривая банку с малиновым компотом:

– Порычи, порычи, квашня. Я вот тут сижу, канпот пью, а ты там гнилая ходишь, вся в червях. И мужик твой был такая же сволочь, чтоб он тоже откопался, да чтобы ты его опять встретила. А я помирать не стану, вот сейчас в Москве, поди, решат, что к чему, пришлют солдатиков, они вас быстро на силос пустят. Точно, американцы нагадили! Ничего, теперь будет им коза на возу!

* * *

Райком, как ни странно, никто не трогал. Патологоанатом Обуваев стоял у окна и смотрел, как по темной площади мечутся и ковыляют тени.

Дворецкий ушел уже давно, у него была семья – жена и две дочери. Ушел и Макаренко, у которого тоже была какая–то семья. С ними ушел Попа – в райотдел, пообещав, что вернется. А вот Зыбин не ушел – его семья отдыхала в Болгарии, на Золотых Песках. Он задумчиво сидел и только спросил один раз, почему–то обратившись к Обуваеву во множественном числе:

– А как вы думаете, товарищи, в Болгарии такое может быть? Это же социалистическая страна.

– Мы тоже социалистическая, – напомнил Обуваев.

Зыбин вздохнул и достал из сейфа бутылку хорошего коньяка «Двин».

Первое время в кабинет забегали райкомовские работники, в основном с вопросами «Что делать?» и «Можно ли идти домой?». Зыбин всех отпускал, а потом и забегать уже перестали. Возможно, из–за очевидной пустоты в райком никто и не лез, мертвецы, видать, тоже то ли чуяли, то ли понимали чего–то.

Обуваев пил коньяк и чувствовал, что алкоголь на него не действует. Зыбин, напротив, после трех рюмок совсем загрустил и поведал, что его обещали забрать в облсобес заведующим, а теперь уже не заберут. Обуваев посочувствовал.

В приемной стонала секретарша, потом стонать перестала. Зыбин счел своим долгом позаботиться о подчиненной, сходил туда и вернулся на цыпочках.

– Померла! – сказал он с благоговейным ужасом и хотел было перекреститься, но вовремя отдернул руку.

– Да вы что?! – удивился Обуваев. – Там же укусы были пустяковые. Даже если заражение, с чего помирать–то?

Патологоанатом осторожно осмотрел секретаршу, уронившую голову на пишущую машинку «Ятрань», и понял, что та в самом деле мертва.

– Это получается, что от укуса помереть можно! – сказал он, возвращаясь в кабинет.

– А если она оживет?! – испугался Зыбин.

– Надо ей голову чем–то того… разбить…

– Вы врач, вы и разбивайте, – заявил первый секретарь, наливая себе коньяку. Через площадь, полоснув по потолку светом фар, промчалась машина, потом что–то бухнуло, загремело, послышался нечеловеческий крик.

– Пускай пока лежит, – пожал плечами Обуваев. – Может, еще и не оживет, чего ей башку ломать зря?

Зыбин индифферентно осушил рюмку и включил настенное радио. Радио молчало.

– Интересно, а вот они же сигналы гражданской обороны должны же передавать, если ядерная война, – сказал Зыбин. Потом тряхнул головой и залихватски спел:

Гражданы, воздушная тревога!

Гражданы, спасайтесь, ради бога!

Майку–трусики берите

И на кладбище бегите

Занимать свободные места,

Да–да!

Спев «да–да», первый секретарь райкома пристукнул кулаками по крытой зеленым сукном столешнице и сам испугался.

– Беда в том, что граждане не на кладбище бегут, а с кладбища, – ехидно заметил Обуваев и налил себе коньяка.

В коридоре послышались приближающиеся шаги. Оба мужчины насторожились, патологоанатом быстро выпил коньяк и занюхал кистью от стоящего в углу знамени. Шаги заскрипели по паркету, что–то по–змеиному зашипело, знакомый голос сказал:

– Паштеле мэтий**!

Хлопнул выстрел, в кабинет вошел майор Попа, деловито убирая в кобуру «макаров», в другой руке он держал мощный фонарь, который тут же направил в потолок. На плече у Попы висела спортивная сумка с динамовской эмблемой.

– Секретарша ожила? – уточнил Обуваев.

– Ага.

– Ловко вы ее.

– Я в Бендерах участковым был, – сказал Попа, как будто это все объясняло. Затем грохнул на стол сумку, раздернул взвизгнувшую «молнию» и извлек еще два пистолета. – Держите.

– Я нестроевой, – предупредил на всякий случай Обуваев. – В армии не служил.

– В институте военная кафедра была?

– Была, но мы там ни хрена не делали. Зарин–зоман–фосген в основном учили. Основные поражающие факторы ядерного взрыва.

– Вон они, основные поражающие факторы, – буркнул милиционер, указав пальцем в окно. Там снова кто–то дико заорал. Вдали, в районе овощесушильного завода, что–то ярко пылало.

– А я – майор запаса, – неожиданно произнес Зыбин, сцапал кобуру и сунул в карман пиджака.

– Кобуру лучше к ремню, – посоветовал Попа. – Или выньте пистолет и просто в карман положите. Иначе доставать неудобно.

– Знаю я, знаю, – рассердился Зыбин, достал кобуру обратно и стал, ругаясь вполголоса, расстегивать ремень брюк. Патологоанатом тем временем щелкнул ногтем по бутылке и спросил:

– Коньяк будете?

– Давай уже на «ты», – сказал Попа. – Буду, конечно.

Пока майор и Обуваев выпивали, первый секретарь справился с кобурой, поправил топорщившиеся полы пиджака, плюнул, расстегнул его.

– А что нового? Что милиция?

– Звиздец милиции, – сказал Попа, утирая рукавом губы. – Каждый сам за себя. Там ребята детей на автобусах вывезли, не знаю, что с ними… рации не работают. С УВД связи нет.

– Интересно, а что в Москве–то? – спросил патологоанатом, наливая всем троим. Коньяк заканчивался, и Обуваев подумал, что в продуктовом возле автовокзала вроде стоял грузинский пять звездочек… Можно ведь и не платить в такой ситуации, тем более мент с ними…

– Леонид Ильич разберется, – решительно заявил Зыбин, беря рюмку.

* * *

Брежнев потер виски.

– Я говорил с Картером, – тяжело кивая каждому своему слову, промолвил он.

Наступила пауза. Министр обороны Устинов выжидающе смотрел на генсека.

– И что? – нарушил молчание Андропов.

– У них то же самое. Полагаются на Господа.

– По нашим каналам та же информация, – сухо сказал Андропов.

– Что милиция, Николай Анисимович? – спросил Брежнев, заранее зная ответ.

– Нет милиции…

– Хорошо, товарищи. Идите.

Министры поднялись и пошли по мягкому ковру к дверям. Андропов задержался.

– Леонид Ильич… – начал он, но Брежнев предостерегающе поднял руку:

– Потом. Потом.

Андропов вышел вслед за другими.

Брежнев посидел немного, потом выдвинул ящик стола и достал из него коробку красного дерева. Открыл.

В коробке лежал маузер, которым Леонид Ильич был награжден еще в сорок третьем, будучи гвардии полковником. Брежнев вынул из гнезда тяжелый пистолет, поднес к виску.

– Летят утки… – тихо сказал он. – Летят утки… И два гуся.