Глава 1

Пока не до карандашей

— Он опять опаздывает!

Маленький американский эльф просто места себе не находил. Длинный унылый нос и нависший козырек зимней бейсболки с теплыми ватными наушниками делали эльфа схожим с грустной нахохлившейся вороной. Носком красного щегольского сапожка эльф сосредоточенно ковырял снег возле самых полозьев легких, но устойчивых широких саней. Изредка эльф бросал хмурые взгляды на освещенные окна высокого и аккуратного с виду дома с запорошенной крышей и карнизами, которые густо облепило мокрым снегом. Из дома доносилась мощная и веселая, хотя, на взыскательный слух меломана, несколько монотонная музыка. А в нечастых паузах в открытые форточки бурно плескало взрывами самозабвенного хохота.

— Нет, ну, надо же, а?! Старик опять опаздывает! Что скажешь, Рудольф?

Могучий северный олень повернул к эльфу длинную морду и сочувственно всхрапнул. Затем переступил ногами и сделал вежливую попытку осторожно взбрыкнуть, словно говоря: да уж, это точно, застоялись мы тут с ним…

— И ведь ладно бы только раз или два! — продолжал сокрушенно рассуждать эльф. — Но ведь это происходит с ним постоянно, стоит нам только заехать сюда. И, между прочим, мы здесь — всегда и исключительно по его инициативе!

Он раскопал уже немалую ямку и, поспешно затоптав ее, принялся за другую.

— Придется с ним крепко поговорить.

Серебристые сани, запряженные четверкой кудлатых, крепко сбитых северных оленей, стояли под сенью могучего дерева у самых ворот парка. Отсюда вела аллея к дому, а позади, во тьме, тускло горели фонари, кое-как освещая парадный вход. Где-то еще дальше глухо урчали моторы. Это в самом центре парка, возле ожившего ледового катка, устанавливали праздничную елку. Рабочие городской коммунальной службы при свете фонарей выгружали из машин огромные хвойные ветви и еще не распакованные бухты с проводами елочных гирлянд. Рождество в здешних краях отмечали только через две недели, а до Нового Года оставалось еще семь долгих и хлопотливых дней.

Во дворе было безлюдно, и странные сани никто не заметил. Впрочем, их и не смог бы увидеть никто, даже подойдя вплотную, если только этот Никто не имел перстня. Невидимой для постороннего глаза была и оленья упряжка; сам эльф тоже старался держаться поближе к северному народу, предпочитая оставаться под защитой волшебной вуали. Но теперь в нем все сильнее разгоралось жгучее желание сбегать в дом, отыскать старика и, невзирая ни на что, высказать ему все, что он о нем думает.

Наконец в подъезде хлопнула стальная дверь — в этой стране они почему-то в особом почете и каждый норовит иметь такую в своем жилище. Эльф полагал, что эта странная традиция — пережиток былых времен, когда повсеместно считалось, что холодное железо защищает от оборотней, вампиров и прочей полночной нечисти.

Высокий старик в красно-белых одеждах и колпаке сбежал с крыльца и, придерживая в руках большую скомканную тряпку, торопливо устремился по дорожке прямиком к саням. Эльф, смиренно скрестив руки на груди, поджидал его, выцеливая, однако, недобрым прищуренным взором.

Старик отлично знал, что и так уже задержался сверх меры. Поэтому виновато и заискивающе улыбнулся и развел руками, в одной из которых повис вызывающей красной тряпкой длинный пустой мешок.

— Очень прошу меня извинить, — начал он. — Понимаю, не следовало так задерживаться. Но было совершенно необходимо кое-кого повидать и к тому же — оставить поздравительную рождественскую записку моему Названому Брату.

В качестве доказательства старик вынул из кармана алой шубы маленький карандаш льдистого, серебряного цвета, предъявил его своему покуда молчаливому компаньону и криво, совсем неуверенно улыбнулся.

Эльф кивнул, минуя взглядом карандаш. Потом почесал переносицу пальцем мягкой кожаной рукавички и сказал, против всех ожиданий, очень спокойно:

— Тебе не следовало так задерживаться, Клаус. Ты прекрасно знаешь, что Рождественская Ночь уже началась, и мы сегодня поработали, как следует.

Старик кивнул, совсем как давеча Рудольф, горячо подтверждая: да уж, это точно, все мы потрудились нынче на славу…

Олень покосился на него, тихо всхрапнул и тряхнул бородатой головой, увенчанной великолепной короной широких и раскидистых рогов. При этом бубенчики упряжи весело зазвенели, — случайному прохожему вполне могло бы показаться, что это ненароком зазвенела сама тишина. Или же снег, густо падавший с небес легким пухом, как и полагается в такую ночь.

— Но ты, по-видимому, забываешь, — продолжал эльф, — что с завтрашнего дня нам предстоит гораздо более трудная и серьезная работа, чем в минувшую неделю. И, кроме того, ты прекрасно знаешь, что весь предстоящий год нам тоже нужно будет хорошо потрудиться, чтобы к следующему Рождеству быть во всеоружии.

На последнем слове эльф на миг запнулся, поскольку не след было в такую ночь говорить о насилии. Пусть даже и в самых переносных смыслах. Но старик, чувствуя себя виноватым, не стал делать своему спутнику замечаний. Ведь распекали-то его!

— Поэтому я тебя очень прошу, Клаус, — медленно и раздельно проговорил эльф. — Мы все тебя очень просим, — слегка нажал он.

Мягкий перестук копыт и мелодичный звон бубенчиков был ему ответом. Эльф почтительно наклонил голову.

— Благодарю, Рудольф, и вас, северный народ. Поэтому мы все тебя очень просим, Клаус…

Эльф набрал побольше воздуха, и старик невольно вжал голову в плечи, ожидая, как оглушительно и страшно заорет сейчас его нервный и раздосадованный спутник. Олени тоже на миг прекратили жевать свою жвачку и заинтересованно глядели на разгневанного возницу. Надо сказать, что жвачку они жевали не оттого, что были американскими северными оленями, а просто потому, что олени всегда и постоянно норовят это делать. К тому же оленья жвачка — совсем не то, что человеческая. Человек, даже настоящий, самый что ни на есть стопроцентный американец, не стал бы ее жевать ни за что на свете. Пожалуй, ее бы вообще не стал жевать никто, кроме северных оленей. А вот оленям она почему-то нравится. Видимо, такой уж у них суровый северный характер.

Тем временем эльф уже набрал вполне подходящее количество воздуха, основательно раздувшись при этом. Но, неожиданно задержав дыхание, он пристально оглядел старика с ног до головы. В течение этого придирчивого осмотра эльф понемногу выпускал воздух обратно; точнее, воздух сам искал для себя выходы и находил их весьма успешно. Наконец эльф возвратился в свои прежние объемы и назидательно подытожил:

— Поэтому мы все очень просим тебя, Клаус. Поскорее полезай в сани, и чтобы мы больше нигде и ни за чем не задерживались. Нигде и ни за чем. Идет?

— Идет, — кротко, с явным облегчением пробормотал старик и полез в теплую, комфортную полость саней. Эльф же позволил себе постоять еще немного. Он глядел на освещенные окна дома, возле которого они сегодня потеряли так много важного и драгоценного времени, и озадаченно размышлял.

Все ли я сказал из того, что намеревался, спрашивал себя эльф. И сам же себе отвечал: нет, явно не все. То есть совершенно не все. Абсолютно! Но скажи я ему все, тут же поправил себя эльф, что бы это изменило? Совершенно ничего! Тогда какой во всем этом был бы смысл?

Пожалуй, об этом стоить подумать дорогой, подытожил собственные рассуждения возница. Да, определенно, позже об этом подумаем обстоятельнее.

Эльф залез в сани и взялся за вожжи. Старик предупредительно подвинулся, хотя в том и не было особой нужды. При этом неловко ухватился за край саней, качнулся, и те слегка наклонились.

Пустой мешок неожиданно ожил и шаловливо скользнул в сторону. Старик торопливо потянулся и ловко ухватил его. Оглянувшись и убедившись, что во вверенных ему санях теперь все в порядке, эльф тряхнул вожжами. Олени дружно переступили ногами и рванули вперед. Но в тот же миг случилось одно маленькое и несущественное происшествие: из складок пустого мешка выпал в снег тонкий серебряный стерженек. Это был тот самый карандаш, который старик столь неудачно устроил у себя на коленях вместо того, чтобы сунуть в карман. Поэтому никто, включая и хозяина, не заметил пропажи.

Хорошо разогнавшись, олени, ведомые Рудольфом, разом подпрыгнули, и волшебные сани взвились в небо. Спустя несколько минут они исчезли за облаками.

А серебряный карандаш так и остался лежать в сугробе, и налетающий ветерок тут же принялся понемногу заносить его сухими сверкающими снежинками.

Разглядеть хоть что-нибудь за этими колкими легкими снежинками было решительно невозможно. Однако свое счастье, судьбу и всю ближайшую будущность Вадим увидел сразу и, что немаловажно, в полный и удивительно приятный глазу рост. Это произошло в одно мгновение, когда молодой человек проходил мимо освещенных витрин универсального магазина. Пользуясь предпраздничным ажиотажем, магазин разом и с заметным облегчением вывалил щедрым горожанам всю мишуру, игрушки и броскую парфюмерию, в том числе и не реализованные в прошлом Новом году. А может, даже и в предыдущих.

Девушка не скользнула мимо нашего героя, не мелькнула вдали неясным видением и даже умудрилась не пролететь над ним светлым ангелом, тяжело взмахивающим крылами, изрядно набрякшими от снега. Эта девушка просто шла Вадиму навстречу, как десятки других. Он поднял глаза, она взмахнула ресницами, и какое-то стремительное и безумно долгое мгновение они смотрели друг на друга. А над ними разгоралась метель.

Так в детстве человек вылезает из кровати и в ночной рубашке или голышом спешит к окну. Он карабкается на стул или подоконник и надолго приникает к холодному стеклу, за которым все торжественно бело и так непривычно.

Первый снег всегда выпадает ночью, изумляет поутру и будоражит потом весь день, заставляя то и дело радостно выглядывать из окна конторы вниз, на побеленный прямоугольник двора, или вверх, на крыши, ставшие вдруг ватными и ноздреватыми. Потом он непременно растает, этот ранний снег. Но уже надолго поселится в душе, заставляя отныне тревожно и счастливо поверять по себе все новое, необычное и многообещающее. И так происходит до тех пор, покуда снег не выпадет вновь, чтобы уже утвердиться на улицах и крышах, карнизах и тротуарах. И это именно он, новый снег, ответствен за все, что происходит с нами дальше. Хотя это и странно, ведь он холодный, а холод всегда равнодушен ко всякого рода ответственности.

И потому всегда случается то, что должно произойти. Девушка опустила глаза и пошла дальше. И хотя ее путь прежде лежал вдоль ярко освещенных витрин, она тут же скользнула в тень, укрывшись за темнотой и почти растворившись в ней.

С каждым из нас случалось подобное тысячи раз. С поправкой на снег и рождественскую неделю — ну, быть может, сотни или даже всего лишь десятки раз. Но, положа руку на сердце, скажем: часто ли у таких мимолетных встреч бывали продолжения? Оборачивались ли мы друг другу вслед? Вспоминали мы об этом уже потом, лежа в постели, за чашкой чая или, на худой конец, за газетой или телевизором? Сберегли ли об этих удивительных моментах хрупкие и светлые воспоминания?

Об этом Вадим, пожалуй, еще никогда не задумывался. Но, пройдя несколько шагов и услышав в своем сердце волшебный звон хрустального колокольчика, он остановился как вкопанный. После чего медленно обернулся. Но позади уже никого не было, кроме ветра и снега; девушка, очевидно, завернула за угол и теперь скрылась из глаз! Несколько секунд Вадим стоял как громом пораженный, потом в безумии сорвался с места и помчался со всех ног. Туда, где игольчатыми стрелками снегопада во тьме играла вьюга.

Но теперь Ее не было и там!

Хрустальными каплями оттаивал и проявлялся в его душе мимолетный снимок удивительного женского облика. Вадим с замиранием сердца осторожно проверил эту дивную мелодию давно уже, раз и навсегда избранной им гармонией безусловного будущего счастья.

Он всегда был равнодушен к холодному абсолюту светских красавиц, плевал на общепризнанные стандарты качества женской внешности, ничего не находил в болезненной схематичности фотомоделей и ломком глянце кинозвезд. Абсолюту он решительно предпочитал оригинальность, канону — неформат, красоте — миловидность и шарм. Нашему герою нравились те, и только те девушки, что занимали в любовных рейтингах и чартах его приятелей и коллег лишь твердую серединку. Приятели и коллеги дружно считали, что обаяние — это еще не красота, а опыт все же предпочтительнее невинности. Так думали они, но что за дело было до этого Вадиму! Тем более теперь, когда он, наконец, впервые за много лет увидел свою мечту — наяву, посреди ночного города, ровно за неделю до Нового Года. И тут же упустил!

Проклиная на чем свет стоит собственную нерешительность и одновременно — с неким уважительным удивлением представляя себя со стороны, Вадим кинулся в магазин. Там он с ходу пробежал несколько торговых залов, оживленных, гудящих толпами предприимчивых и самоотверженных покупателей главным образом женского пола. Потом остановился и огляделся. Его обтекали плавными волнами блондинки и брюнетки, медь и платина, пегие кудряшки и крашеное блондо, голубиные перышки и вороньи крыла. Не говоря уже о жеманной хне, вызывающей стильной седине и экстравагантном фиолете. И только Ее здесь не было. А он, простофиля и слепец, даже не знал цвета ее волос! Поскольку это небесное создание явилось ему в маленькой изящной вязаной шапочке и серебристом шарфе.

В отчаянии Вадим понял, что вздумай она сейчас тут, в огромном и душном магазине, снять шапочку, он ее попросту не узнает. Ведь прически порой так меняют женщин, иногда — до полной неузнаваемости. Он в ужасе снова сорвался с места, поскольку теперь его неудержимо гнало вперед новое и великое чувство.

Молодой человек метался из зала в зал, белкой взлетал на этажи и бороздил все отделы, от женского белья и экзотического парфюма до нумизматики, филателии и антиквариата. В другое время, может быть, и стоило полюбоваться всеми этими чудными, странными и удивительными вещами. Сейчас, в преддверии праздников, эти вещи были исполнены нового и таинственного очарования, той поразительной субстанции, что в мгновение ока превращает обыкновенного обитателя витрины, безделушку или сувенир, в тщательно отобранный, прикинутый к десяткам вариантов и ситуаций, и, наконец, избранный и единственно возможный подарок. Подарок к Рождеству.

Впрочем, до Рождества оставалось еще три недели. И хотя прочий мир праздновал его уже сегодня, для этой части света все праздники были еще впереди.

Но теперь Вадиму было не до сувениров и подарков. Сама судьба только что преподнесла ему подарок, о котором он не мог и мечтать. И он так глупо, бездарно и нелепо упустил его, профукал и прошляпил!

Наконец он выскочил из магазина и тут же, на полном ходу, поскользнулся. В отчаянии взмахнув руками, будто безумный дирижер, Вадим попытался ухватиться хоть за что-то. Но вокруг была кромешная пустота и мрак отчаяния. Заснеженный тротуар рванулся у молодого человека из-под ног, как будто некий озорник дернул широкий снежный ковер вместе с домами, машинами, деревьями. Вадима закрутило, развернуло, и он бесславно и обидно шмякнулся прямо на мягкое место. Но — о, чудо! — именно в тот миг, когда, пытаясь сбалансировать, он описывал головой и руками невероятные дуги, он вновь увидел Ее.

Она шла по другой стороне улицы, небрежно помахивая изящной сумочкой. Другой рукой девушка увлеченно ловила на ладошку падающие снежинки. Вадим подскочил как ужаленный, взвыл отчасти из-за резкой боли в крестце, но все-таки в большей степени — от счастья и восторга. Спустя несколько секунд он уже пробирался через дорогу, лавируя как горнолыжник между сердито сигналящими ему водителями и не спуская глаз с милой фигурки там, впереди.

Вадим уже пересек проезжую часть, когда девушка свернула за угол огромного светящегося здания. Это было ночное увеселительное заведение, крикливо расцвеченное завлекательной рекламой. Опасаясь, что его ангел во плоти сейчас опять куда-нибудь исчезнет, Вадим помчался следом. В итоге он так разогнался на предательском подснежном льду, что вылетел из-за угла и едва не сшиб последовательно: высокую и чопорную даму в шикарной шубе, ее собачку, затянутую до кончиков лап и носа в теплый комбинезончик, и тинэйджера в диско-куртке безумных расцветок, который как раз выкатился из клуба прямо ему под ноги.

Увернувшись от всех трех препятствий, Вадим неожиданно и счастливо очутился, что называется, лицом к лицу прямо с предметом своего томления. В этот миг девушка высматривала цветной журнал мод или что-нибудь еще, что обычно покупают молодые особы на этих длинных проволочных стендах, увешанных глянцевыми обложками как тесный альбом для марок. Она тихо ойкнула, и взгляды молодых людей встретились опять.

Все слова и решительные намерения, бурлившие в нем еще минуту назад, вылетели из головы Вадима, как семечки из переспелого арбуза. Он стоял к ней так близко, как не мог себе и представить. При этом молодой человек краснел, бледнел и, может быть, даже потел. И молчал, мучительно и глупо.

А она улыбалась ему и тоже молчала. Разумеется, даже молчание ее было прелестным и восхитительным. На несколько долгих, бесконечных минут все вокруг них исчезло, растворилось без следа или, во всяком случае, временно прекратило свое существование.

И ничего в этом удивительного нет, так иногда бывает.

 

Глава 2

Он уже заждался!

Ничто не вечно под луной, а великое и безмерное счастье — в особенности. К тому же давно известно, что положительные переживания сильнее всего изматывают душу. Поэтому очень скоро Вадим в полной мере обрел дар речи. Надо ли говорить, что к тому времени молодые люди уже вместе шагали по улице?

— Вы понимаете, Анна, я совершенно уверен, что это — судьба! Ведь надо же было нам встретиться именно сегодня, здесь, в этот час. А вы, между прочим, знаете, что за день нынче?

Девушка, улыбаясь, качала головой. Она удивленно и недоверчиво поглядывала на невесть откуда свалившегося на ее голову столь возбужденного и решительного молодого человека. И, кстати, по первому впечатлению, вполне симпатичного.

— Да вы что? Вы серьезно?! — деланно изумившись, как, впрочем, и все молодые люди в аналогичных обстоятельствах, воскликнул Вадим. — Так ведь сегодня — Рождество! Католическое Рождество.

— Да, конечно, — усмехнулась Анна. — И протестантское, кстати, тоже, — заметила она, наклонив голову и смотря на него с прищуром. О, боже, это ей так шло!

Но что бы случилось, ворвись сегодня кто-нибудь днем к Вадиму в комнату и начни восторженно кричать: мол, ты что, старик, не знаешь, сегодня ведь Рождество, светлый праздник и все такое? Ровным счетом ничего. Наш герой, скорее всего, тускло глянул бы из-за монитора на виновника шума, равнодушно зевнул и скучным голосом пробормотал что-нибудь вроде того, что да, это все понятно, но вот только чего ради так орать-то?

— Ну, разумеется, — подхватил Вадим. — Сегодня вообще праздник для всех. И знаете, Анна, у меня на языке сейчас вертится до ужаса банальный вопрос.

— Уж не замужем ли я? — рассмеялась девушка, обнажив ровные белые зубки. А Вадим, пораженный, уставился на нее: выяснить как раз вот это ему почему-то совершенно не пришло в голову. Вот шляпа!

— Нет, не может быть, — решительно замотал он головой, чувствуя, как сердце замерло на миг и тут же кинулось вниз, в сладкую и страшную бездну. — Вы не можете быть замужем, Анна. Это никак не возможно! Иначе все было бы слишком несправедливо…

— Ого! — удивилась в свою очередь Анна. — Это что же, по-вашему, выходит: я такая уродина, что меня уже и в жены позвать некому?

И скорчила очаровательную гримаску, от чего стала еще привлекательнее.

— Нет, нет, что вы! Вы меня совсем не так поняли, — смешался молодой человек. — Ради бога, извините, Анна! Я вовсе не то имел в виду.

Тем временем они миновали один перекресток, другой, и Вадим с явным неудовольствием понял, что они приближаются к его прежней цели. Той, куда он, собственно говоря, полчаса назад и направлялся, выйдя из метро, прежде чем увидел Анну. И девушка словно почувствовала его беспокойство.

— А куда, кстати, мы идем? — лукаво поинтересовалась она.

— Да никуда. Просто гуляем, — пожал плечами Вадим и тут же весело затараторил: — Между прочим, я слышал, что девушки, гуляя по городу, могут с легкостью пройти кучу километров и совсем при этом не устанут. Мужчинам до них далеко.

— Просто девушки лучше умеют скрывать свои слабости, — ответила Анна и тут же хитро улыбнулась. — Так отчего же молодой человек полагает, что нам нельзя замуж?

— Знаете, Анна, — Вадим вдруг запнулся. Он понял, что с Такой Девушкой вовсе не нужно распускать хвост или старательно играть не свою роль. «Я не сумел оказаться даже наполовину тем человеком, каким надеялся предстать перед ней», — вспомнил он некогда поразившую его фразу сэра Пола Маккартни из «Yesterday» и продолжил уже совсем тихо:

— Можно я скажу вам честно?

— А прежде, стало быть, врали? Ну, попробуйте хоть сейчас, — улыбнулась девушка. Но в этот раз ее улыбка не была ни лукавой, ни ироничной — одно лишь внимание и задумчивый, доброжелательный интерес.

— Едва я увидел вас, сразу почувствовал, что в мою жизнь постучалось что-то очень важное, и только мое. Да-да, не смейтесь, — поспешно прибавил он, хотя Анна как раз была серьезна. — Я ведь не верю в любовь с первого взгляда.

— Да? — Анна удивленно подняла брови — изящные и тонкие и при этом вовсе не выщипанные. Положительно все в ней ему нравилось, и нравилось все больше по мере того, как он разглядывал ее ближе и внимательнее. — Что так?

— Тут все иначе, понимаете. По-другому.

Он помолчал, собираясь не столько с мыслями — со словами.

— Знаете, Анна, у меня сейчас странное чувство — я никогда прежде такого не испытывал. Кажется, что всю мою жизнь, которая была до этого вечера, до вас, теперь просто как ножом отрезало. И случись сейчас ужасное, невозможное — что мы вдруг расстанемся и я вас больше уже никогда-никогда не увижу… Что мне тогда делать, скажите? Снова все обратно склеивать, сшивать? Но я сейчас совсем не уверен, что это возможно. Вы понимаете?

— Не знаю. Может быть, — девушка опустила глаза. — Вы извините, но у меня вовсе нет такого ощущения.

— Оно будет! Оно непременно появится! — с жаром воскликнул Вадим, так что идущий навстречу мужчина в тяжелом пальто с высоко поднятым воротником вздрогнул и метнулся от них к самой кромке тротуара.

— И совсем необязательно пугать людей, — заметила Анна. — Но знаете, Вадим, я сейчас должна сообщить новость, которая может оказаться для вас неприятной…

— Это какую? — удивился молодой человек.

Еще минуту назад, наверное, ничто и никто не могли омрачить его удивительного ощущения полета, парения над этим городом, снегом, домами. И вдруг он почувствовал, что любая мелочь, глупость, пустяк могут стать угрозой, гибельной опасностью и с легкостью разрушить то хрупкое и нежное, что едва-едва зарождалось в одной душе и пока еще совсем не спешило этого делать — в другой.

— Какую новость? — испуганно посмотрел он на нее, жадно вбирая удивительные и уже почти любимые черты милого, загадочного лица, на которое, казалось, совсем не падали снежинки. Испуг молодого человека был столь явным и неподдельным, что девушка весело рассмеялась.

— Чего это вы так испугались? А еще рыцарь! — лукаво сказала она, однако все-таки тихонечко вздохнула. — Просто все дело в том, что мы уже пришли. И надо прощаться.

— Правда? — на лице молодого человека был написано такое неподдельное огорчение, что девушка невольно улыбнулась. — А куда вы шли, кстати? — спросил Вадим. И тут же поспешно пробормотал: — Ой, извините… Ради бога, простите меня, пожалуйста!

— Да нет, ничего страшного, — улыбнулась Анна. — Вот мой дом.

И она указала на освещенные окна красивого дома с запорошенной крышей и заснеженными карнизами. Оттуда вовсю гремела веселая, хотя и несколько монотонная музыка и периодически плескало взрывами веселого хохота из открытых форточек.

Вадим удивленно взглянул на окна, после чего непонимающе уставился на свою спутницу.

— Как? Сюда? Вы разве здесь живете?

— Нет. А вы? — недоверчиво покосилась она.

— Нет, к сожалению, — пожал плечами Вадим. — Хотя, честно признаться, был бы не прочь. Отличный дом, тут рядом парк, да и хорошие люди живут.

— Вот тут я с вами определенно соглашусь, — кивнула Анна. — Именно к таким хорошим людям я и иду. В гости.

— К хорошим людям? — странно посмотрел на нее Вадим. — К каким же именно?

— А вот теперь уже похоже на допрос, мой ревнивый рыцарь, — Анна шутливо погрозила ему пальчиком. — Это мой большой секрет, — прибавила она, сделав очень важное и многозначительное лицо. Но сквозь серьезную маску посверкивали и пробивались веселые лучики лукавой улыбки.

— Постойте! Погодите, — чуть ли не взмолился Вадим. — Только один вопрос, можно? Эти «хорошие люди» случайно не из квартиры номер семь?

Теперь настал черед удивляться его спутнице. Она даже чуть приподняла верхнюю губку, недоверчиво глядя на молодого человека. А в глазах промелькнула искорка любопытства, которое, «как известно, вовсе не порок, а двигатель прогресса». Это выражение перефразировал сам Вадим, а может, и случайно услышал его в какой-нибудь веселой студенческой песенке.

— Вообще-то да… А вы что, кого-то там знаете, Вадим?

Вместо ответа внутренне просиявший молодой человек, еле сдерживая ликующую улыбку, заговорщицки поманил Анну пальцем. А потом осторожно расстегнул молнию на своей сумке.

Заинтригованная Анна потянулась к Вадиму, отчего оказалась невероятно близко, чуть ли не касаясь его кончиками слегка вьющихся волос. Молодой человек хитро подмигнул девушке, с удовольствием ощущая щекой ее ароматное дыхание, и осторожно потянул из сумки длинную зеленую бутыль. Жестом фокусника Вадим выдернул шампанское и, развернув этикеткой, продемонстрировал девушке. Анна смотрела на нее, и ее глаза ширились от удивления.

С тех пор, как люди изобрели копировально-множительную технику, ей нашлось немало применений. А перед праздниками — в особенности. Этикетка на бутылке была самодельной, нарисованной на компьютере и отпечатанной на принтере. В обрамлении ядовито-зеленых елочных ветвей, стеклянных шаров и рассыпающихся искр бенгальских огней красовалась вычурная вязь поздравительной фразы:

С РОЖДЕСТВОМ, КВАРТИРА СЕМЬ! НЫНЧЕ Я У ВАС ВСЕ СЪЕМ!!!

А чуть ниже, уже более скромным шрифтом было выведено: «Любящий вас друг-приятель Вадим».

Молодой человек, улыбаясь, смотрел на девушку, и в душе его пели птицы и распускались скромные целомудренные незабудки.

Анна подняла на Вадима изумленные и радостные глаза, их взгляды снова встретились, и…

Через минуту они уже весело хохотали, оставаясь, впрочем, на безопасном расстоянии друг от друга. Но ледяной мостик недоверия, неизвестности и незнакомства уже стремительно таял. Льдины ломались вовсю, как сухое печенье! И, увлекаемые радостным, бурным потоком хлынувшего вдруг половодья свежих и радостных чувств, молодые люди хохотали и махали руками горящим окнам дома. Там, оказывается, ждали их обоих, и это тоже был перст судьбы, причем — указательный! В том уже не было никаких сомнений.

До серебряного карандаша, уже почти занесенного снегом, и до невероятного приключения им оставалось совсем немного. Пожалуй, всего несколько часов.

 

Глава 3

А вот теперь — пожалуйста!

Они вышли на минутку подышать свежим морозцем, уже за полночь. Каждому нужно было слегка проветриться и заодно привести в порядок чувства и мысли, разметавшиеся, точно волосы на подушке. А если это можно было сделать вместе, то почему бы и нет?

У входа в парк, под дремлющим фонарем, они решили задержаться. Поскольку обоим нужна была не прогулка, а лишь смена обстановки. Веселая компания хмельных и изобретательных на выдумки добрых друзей всегда несет в себе опасность слегка утомить, поэтому мужчины изредка выходят курить, а дамы — чистить перышки и пудрить носики.

— Ну, как тебе? — спросил он. — Не правда ли, они все отличные ребята!

— Да, пожалуй, — кивнула она.

Ветер усиливался, шелестя и раскачивая над ними голую древесную крону, а под ногами пробегала сухая шаловливая поземка. Она играла снегом, словно невесомыми ватными шариками, разбрасывала одни сугробы и тут же наметала новые. Один из таких порывов неожиданно сдул верхушку длинного холмика прямо возле ног Анны и Вадима. И они увидели полузасыпанный карандаш серебряного цвета, точно оклеенный волшебной рождественской бумагой.

— Смотри! — сказала Анна. — Какая прелесть!

Вадим, просияв оттого, что девушка впервые за вечер сказала ему «ты», бросился на карандаш как отважный и верный бультерьер. Через секунду он уже подал его девушке. Но Анна, не обращая внимания на эту находку, вдруг потянулась к его руке и коснулась локтя молодого человека.

— Какая у тебя интересная рука, Вадим! — прошептала она.

— В каком смысле? — напряженно улыбнулся молодой человек. Другою рукой он придерживал спадающую с плеч куртку. Пальчики девушки легко пробежали от короткого рукава рубашки до запястья.

— Да вот же, смотри! — она указывала на несколько маленьких темно-коричневых пятнышек, почти точек, рассыпанных по коже и еле различимых в полутьме ленивого фонаря.

«Глазастая-то какая», — с невольным уважением подумал молодой человек и прибавил уже вслух, пожимая плечами:

— Это? Всего лишь родинки. Самые обыкновенные.

— Что значит — обыкновенные? Смотри, как они необыкновенно расположены, — покачала головой девушка. — Видишь — точка? Потом — две, и вон — еще одна.

— Ага, — согласился Вадим. — А потом опять две и еще одна.

— Как будто два соединенных ромбика, — улыбнулась она. И молодому человеку показалось, что Анна даже дыхание затаила от нежданно проснувшегося странного интереса. Он тоже взглянул на свою руку внимательнее, слегка нахмурился, прикидывая и примеряясь. Затем решительно покачал головой.

— Нет, можно сделать и поинтереснее. Если соединить не прямыми линиями, а, например, косыми или просто дугами.

И взяв у девушки оброненный кем-то карандаш, молодой человек уверенно повел им по всем точкам, не отрывая грифеля. Карандаш оказался вполне исправным, и теперь на руке Вадима можно было различить нарисованную бледную фигурку — вроде замысловатой гантели или же двух толстых сарделек, соединенных друг с дружкой. А вообще-то это была почти правильная восьмерка, только уложенная набок!

— Эй, поосторожнее, — запоздало вскрикнула Анна. — На себе не показывай!

— Поздно уже, — самодовольно усмехнулся Вадим. — Ну, на что похожа моя линия судьбы?

— Линии судьбы бывают только на ладонях, — не согласилась Анна. — А здесь и вовсе — похоже на гантель или какой-то еще знак… Да-да, точно-точно! Что-то из высшей математики, по-моему.

— Почти, — усмехнулся Вадим. — Это же знак бесконечности. Плюс Бесконечность.

— Правильно, — подтвердила Анна и засмеялась. — А почему именно «плюс»?

— Ну, как… — смешался Вадим. — Не знаю, честно говоря. Мне вот кажется, что он направлен слева направо. А это всегда будет означать «плюс».

— А по-моему, это тебе только кажется, — улыбнулась девушка. Но смотрела она на молодого человека теперь задумчиво. Точно размышляла о чем-то своем или же решалась на что-то. Серебряный карандаш тихо подрагивал в пальчиках Анны, покачиваясь из стороны в сторону, точно неуверенные и неисправные стрелки причудливых новогодних часов.

— Вы знаете, Вадим, — робко улыбнулась Анна, — а ведь мне уже пора…

— Как пора? — не понял молодой человек. — Ночь ведь уже!

— А мне тут недалеко, — пожала она плечами. — Всего несколько остановок. Добегу.

— Нет, так не пойдет, — покачал головой Вадим. — Я вас обязательно провожу.

И так решительно предложил ей руку, что Анна рассмеялась.

— Экий вы скорый! Ну, а с хозяевами-то нужно попрощаться, верно? И не пойдете же вы по морозу без свитера и шапки?

Несмотря на просьбы остаться до утра, благо праздник еще не кончается, Анна быстро собралась и поджидала Вадима возле огромной разлапистой елки. Вадим поспешил изобразить на лице по возможности бодрую и оптимистичную мину; честно говоря, еще час назад он в душе надеялся, что они не расстанутся так скоро. Но и более радикальное продолжение этой ночи он не мог себе представить: все и без того складывалось вовсе не так, как не раз уже бывало с ним в той, предыдущей, будто в одночасье отрезанной холостяцкой жизни.

Анна коснулась рукой колючей веточки, ощупывая пальцами еле заметный бугорок так и не вызревшей шишки. Вокруг, куда ни кинь взгляд, покачивались игрушки величиной с большую монетку — ватные, стеклянные, пластмассовые. Игрушки были из разряда тех, что приносят с собой в гости на хозяйскую елку; а если хотелось запомнить эту рождественскую ночь надолго — забирают с собой, просто снимая с елки по молчаливому благословению хозяев.

— Вы не хотите взять что-нибудь на память об этом вечере? — предложила она.

— Бог с вами, Анна, — притворно испугался Вадим. — Вы говорите так, будто мы с вами расстаемся чуть ли не навеки.

— Ну, не так уж все драматично, — в глазах девушки пробежали лукавые огоньки. — Но на какое-то время расстаться придется; увы, это точно.

— Вы, часом, никуда не уезжаете? — немедленно встревожился Вадим.

— Я? — удивилась она. — Нет, я буду в городе.

— И я. Зачем же расставаться, когда все складывается так удивительно и чудесно?

— Вы думаете?

Вадиму показалось, что какое-то неуловимое мгновение она колебалась, словно решаясь на что-то. Он только плечами пожал, мол, о чем тут еще говорить, коль скоро все настолько очевидно.

— Ну, что ж, пусть это будет просто маленьким подарком для вас, — ответила Анна. — Я, между прочим, сегодня сюда тоже игрушки вешала. Угадаете?

Молодой человек придирчиво оглядел все миниатюрные фигурки — шарики, витые сосульки, зверят, снегурочек, экзотические плоды и домики с трубой. После чего решительно выбрал яркого, черно-красного арлекина — долговязого, с румяными щеками и хитрой улыбкой. Анна всплеснула руками и радостно рассмеялась.

— Угадал! Вот здорово!

— А то! — победоносно потряс головой Вадим, который на самом-то деле едва ли не наперечет знал все елочные игрушки в этом доме, благо бывал здесь ежегодно. А эта девушка — впервые. К тому же именно на елочную мишуру у него с детства была отличная память. Можно сказать, что Вадим питал к ней ностальгическую слабость.

Анна кивнула и в свою очередь сняла с соседней ветки такую же фигурку, только Пьеро — грустного, белоснежного, с подведенными миндалевидными глазами, в высокой шляпе, широком гофрированном воротнике и с длинными просторными рукавами. После чего вопросительно подняла глаза на Вадима.

— У вас пускай будет этот грустняк, — указал пальцем на белоснежную фигурку Вадим, — а мне больше подойдет хитрюга.

И он шутливо потряс в воздухе арлекином, да так энергично, что внутри у игрушки даже что-то зашуршало.

— Мне кажется, — медленно и задумчиво сказала девушка, осторожно поворачивая в руке пьерошку, — что эта парочка в жизни всегда неразлучна. И поэтому вам могут пригодиться обе. Нет?

Вадим пожал плечами.

— Вот и решено. Пусть так и будет, — поспешно закончила Анна и торопливо протянула Вадиму вторую игрушку. — Только берегите их, они очень хрупкие. Как стекло.

— Хорошо, — еще раз пожал плечами молодой человек, глупо улыбаясь. У него был не слишком богатый опыт по части женских чудачеств, зато он был неплохо воспитан и, как ему сейчас казалось, вполне искренен.

— Ну, а коли все решено, поспешим, — сказала девушка.

Спустя несколько минут они уже быстро шагали по изрядно обледенелой мостовой. Ветер весело и настойчиво поддувал в спину, и молодым людям приходилось порой наклоняться друг к другу, чтобы расслышать тот или иной ответ.

— Надолго ли вы собираетесь меня бросить на произвол судьбы? — первым делом галантно поинтересовался молодой человек.

— Вы же не камень, чтоб вас бросать, — парировала девушка. — А у меня срочная работа. Сами, наверное, знаете — конец года, запарка и все такое прочее. Поэтому уж извините, до Нового года я просто не принадлежу себе. Или наоборот.

Вадим не понял последней фразы, зато немедленно сосчитал дни и взмолился.

— Помилуйте, Анна! Но ведь до тридцать первого — еще целых семь дней!

— Это если — включительно, — серьезно сказала девушка. — А так шесть. Значит, мне просто нужно очень постараться, чтобы все успеть к тридцать первому.

— Да вы понимаете, что говорите? — возмущенно воскликнул Вадим, совсем забыв о приличиях. — Ведь я уже завтра без вас места себе не буду находить! Каждый день для меня будет просто вечностью.

— Вечность тоже иногда кончается, — весело сказала девушка, внимательно глядя себе под ноги, поскольку уже дважды едва не поскользнулась. — Лишь бы только она не превратилась в Бесконечность.

При последнем слове девушки молодой человек вдруг явственно ощутил, как внезапно кольнул и сразу же вспыхнул крапивным ожогом узор, нарисованный на руке. Словно каждая точка горела и чесалась. Вадим даже осторожно потер локоть, хотя зуд уже проходил. И это, скорее всего, было обычной нервной реакцией на недосып или выпитое за последние часы спиртное.

— Каждый день без вас отныне для меня — Бесконечность, — уверенно заявил он, от души надеясь, что его искренность не позволит этой удивительной девушке обвинить его в выспренности и фальшивом мелодраматизме. Вадим терпеть не мог любовных сериалов, а тут вдруг заговорил так похоже на картонных героев, обреченных бесконечно блуждать в лабиринтах квартирных декораций!

— Расставаться тяжело, но час свидания сладок, — рассудительно заметила Анна. — Так любила выражаться одна моя давнишняя знакомая, в высшей степени прекрасная и удивительная женщина.

— Очень рад за нее, — буркнул Вадим.

— Эге, да вы, я гляжу, обиделись? — Анна остановилась и требовательно заглянула ему в глаза. — Бросьте, ведь шесть дней — это всего лишь неделя. И, кстати, за это время с вами может еще произойти много другого, хорошего и удивительного. Ведь впереди Новый год.

— Все хорошее и удивительное со мною произошло уже сегодня, — упрямо покачал головой молодой человек в полном расстройстве. — Боюсь, что ближайшие шесть дней я проведу в мрачном одиночестве и перелистывании календаря. Но уж тридцать первого числа я буду стоять под вашими окнами, Анна, как штык. Иль верный часовой, так и знайте! — подытожил он.

— Будущее всегда непредсказуемо, — тихо сказала девушка. — Пожалуй, только это о нем и знаешь наверняка. Между прочим, уже завтра с вами может произойти что угодно, Вадим. Вы даже можете встретить другую женщину!

— Я? Другую? — воскликнул молодой человек на всю улицу, к счастью, по ночному времени пустую. Он сардонически рассмеялся. — Ну, уж нет. Я не настолько влюбчив, чтобы каждый день встречать новую женщину. Уверяю вас, Анна, это аб-со-лют-но исключено.

— Любовь, если уж вы начали с этого слова, всегда чревата испытаниями, — ответила девушка. — А между тем, вы уже называете какие-то несчастные шесть дней чем-то трагичным! Просто непосильным для ваших чувств! Это разве испытания? Уверена, бывали случаи, когда человека подстерегали такие напасти, что он очень быстро менял свое мнение и тем более — симпатии.

— Знаете что, Анна? — решительно заявил Вадим. — Даже если в эту оставшуюся неделю я буду каждый день встречать по удивительной и прекрасной женщине… Ничто не поколеблет моих нынешних чувств! Верите вы или нет — мне все равно. Как хотите! Я знаю, — с некоторым оттенком театральной горечи человека, чувства которого все никак не могут оценить, прибавил он, — что уже больше никого не полюблю. Кроме вас. Мои ресурсы в этом плане отныне исчерпаны полностью.

И он засмеялся — тем беззаботным смехом, который свойствен мужчине, уверенному в своих чувствах настолько, что, по его мнению, они вполне могут обеспечить ему ответную взаимность женщины.

— Ну, хорошо, коли так, — тихо сказал Анна. — Ладно. Пусть эти дни до Нового года пройдут для вас действительно так же легко, как вы сейчас об этом говорите, Вадим. И я в свою очередь обещаю: я тоже буду ждать, что вы придете в последний день старого года. А дальше — как распорядится судьба. Вы ведь сами сказали, верно? Положимся на нее. А вот, кстати, и мой дом.

Она улыбнулась Вадиму так, что от него разом отлетели все неприятные мысли и переживания, а в душе принялись стремительно набирать цвет огромные незабудки.

Молодой человек поднял голову и увидел два угловых окна на третьем этаже. Они, несмотря на столь поздний час, почему-то светились, и молодой человек немедленно нахмурился. Анна покачала головой.

— Я живу одна, Вадим. Мой образ жизни, к сожалению, мало кто выдержит из нормальных людей. Наверное, это действительно должен быть кто-то особенный. Каких я прежде, честно вам признаюсь, еще не встречала.

— А вот посмотрим, что вы скажете тридцать первого декабря, — одновременно и дерзко, и счастливо, и успокоенно засмеялся Вадим. — Я приду и потребую ответа, так и знайте!

— Хорошо. Придите, — прошептала Анна. — Думаю, это было бы просто… удивительно. Но очень прошу вас…

— Что такое? — наклонился к ней Вадим.

И в тот же миг ощутил на губах мягкий и теплый поцелуй.

— Будьте осторожны по дороге, — ласково сказал она. — И если захотите… Одним словом, обязательно возвращайтесь. Я теперь, наверное, тоже буду надеяться.

Она повернулась и стремглав бросилась через улицу к дому. Вадим некоторое время смотрел ей вслед, даже когда она скрылась.

«Можно подумать, что это я с ней прощаюсь, — усмехнулся Вадим. — А не она дает мне отсрочку на целую неделю…»

Потом он улыбнулся, так широко, что кто-нибудь из его приятелей непременно назвал бы это глупой и бессмысленной улыбкой безнадежно проигравшего холостяка. Затем молодой человек вынул из карманов перчатки и при этом едва не выронил румяного игрушечного арлекина. Вадим заговорщицки подмигнул размалеванной кукле и торопливо убрал ее поглубже в недра кармана. Затем он пошарил и в другом, дабы убедиться, что вторая подаренная Анной елочная игрушка тоже на месте. А потом заметил вслух, обращаясь к обеим куколкам, смирно лежащим в карманах.

— Ну, вот, приятели, мы и остались втроем. И целую неделю, семь дней без нее — как бесконечность. Как думаете, не пропадем?

Игрушки, разумеется, ничего не ответили, но ведь молчание, как известно, не только золото, но и знак согласия!

— Хотя почему — семь? — пробормотал молодой человек. — Шесть, всего лишь шесть. Ведь на седьмой день я к ней вернусь, верно?

Игрушки вновь выразили безмолвную солидарность.

Он бросил взгляд на освещенное окно Анны — другое она уже погасила — и добавил:

— И в этом не может быть никаких сомнений. Вот так.

«Вот», — словно шевельнулся в левом кармане хитрый арлекин. «Так», — откликнулся справа грустный Пьеро, будто где-то вдали пробили часы. «И точка», — подытожил Вадим. Блаженно улыбаясь, он глянул на светящийся циферблат наручных часов и шагнул с тротуара.

Однако не удержался и в последний раз оглянулся на далекое светящееся окно. В нем, в этом желтом квадрате за занавесками, теперь, как в рамке, была заключена вся его будущая жизнь, его ожидаемая судьба и безусловное счастье. Подумав так с явным удовольствием, молодой человек поправил шарф, нахлобучил теплый капюшон куртки и спешно перешел на другую сторону улицы. И тут же исчез.

Исчез вовсе не в том смысле, что растворился между домами или испарился во тьме тающей тенью спешащего и продрогшего человека. Нет, Вадим просто пропал, в том числе и для самого себя. И ни для кого в этом новогоднем городе и в этом снежном мире его больше не было. Впрочем, тут автор, как всегда, может и ошибаться.

 

Глава 4

Завтрак в благородном семействе

— Апчхи!

За дверью кто-то чихнул. Да так оглушительно, с такой, по-видимому, долго сдерживаемой силой, что Вадим тут же проснулся.

Он очнулся как от неожиданного и резкого толчка в спину, что было особенно удивительно, потому что он и спал-то как раз на спине. За дверью тихо разговаривали, и примечательно, что речь, похоже, шла именно о нем.

— Ты когда-нибудь выздоровеешь? — спросил кто-то без тени видимого сочувствия, даже с мягким укором.

— Непременно. В следующем году, никак не позже, — ответил другой голос, язвительный и чуть хрипловатый, видимо, от простуды.

— Между прочим, ему и так давно пора вставать, — продолжил тот же голос. — Служанка Штальбаумов уже дважды вызывала к завтраку. А тут не принято опаздывать, здесь тебе не Россия, если хочешь знать!

«Ого!» — подумал Вадим, нежась под теплым и одновременно прохладным одеялом. Оно было явно заморским, стояло над ним шатром и никак не желало оборачиваться вокруг тела по собственной инициативе. «При чем здесь Россия, хотел бы я знать? Воображаю, как там сейчас холодно! Дымы из печных труб, на столах самовары с водкой и бубликами, прямо на улицах огромных заснеженных и пустынных городов медведи пляшут под гармошку вместе с бородатыми казаками. Бр-р-р… При чем здесь она?»

Он потянулся, стряхивая с себя магнетизм крепкого зимнего сна, сладко зевнул и только потом подозрительно воззрился на дверь.

«А кто это там шепчется, собственно?»

В ту же минуту в дверь вежливо, но настойчиво постучали, и она медленно отворилась, лениво поскрипывая.

Вряд ли кто любит, когда его застают в постели незнакомые личности. Женщины еще куда ни шло, их визит, как правило, заранее обещан. С мужчинами же чаще всего дело обстоит иначе, и Вадим немедленно сел, строго и недоуменно разглядывая утренних гостей. Собственно, гостями-то их назвать как раз было и неправильно. Вели они себя совершенно как дома, без церемоний.

Один — высокий и худой, средних, самоуверенных лет, с быстрыми движениями и подвижным курносым лицом, на котором навсегда поселилось выражение лукавой хитрецы и веселой энергичности. Он немедленно встал возле письменного стола и тут же принялся нетерпеливо выстукивать пальцами бодрый военный марш. Пальцы его, разумеется, оказались такими же длинными и худыми, как и все в этом человеке. При этом он почему-то вопросительно смотрел именно на Вадима. Точно это именно Вадим въехал к ним в гости только что, и прямо на кровати.

Второй подошел к окну и остался возле, слегка приоблокотясь на широкий подоконник, уставленный бесчисленными горшочками с геранью, домашними фиалками и прочей флорой. Был он чуть пониже своего товарища, благородной, отнюдь не выдающейся полноты и имел вид — а, по всей видимости, и привычки тоже — мелкого аристократа, временно испытывающего досадные денежные затруднения. Локти на пиджаке были протерты до блеска, как у конторщика, но вся одежда была аккуратной, хотя слишком уж мягкой, домашней, хорошо разношенной с виду. И сам он был задумчив, несколько печален и абсолютно уютен, как старые домашние туфли. Единственно, что в нем было действительно необычного, так это глаза.

Они казались слегка подведенными по краям, ресницы тоже выглядели несколько подкрашенными, зато зрачки были глубоки, темны и абсолютно непроницаемы. Эти глаза выдавали человека скептичного, возможно, даже отчасти циника, однако весьма сдержанного в настроениях; при этом доброго душой и меланхоличного характером. И кого-то эти глаза Вадиму сильно напоминали, хотя ни в первые минуты, ни много позже он никак не мог понять, кого именно.

— Примечательное утречко, хозяин, — сообщил худой из-за стола. — Можно сказать, просто-таки знаменательное.

И тут же оглушительно чихнул, так что Вадиму показалось, даже брызги полетели во все стороны. Причем сам худой, казалось, ничуть не смутился этим.

— Вы полагаете? — озадаченно спросил Вадим. То, что эти типы считают его своим хозяином, было для него новостью.

— Вполне, — хором заявили оба.

— Ладно, — Вадим решил зайти с другой стороны. — А вы кто?

Оба понимающе переглянулись, как если бы говорили сейчас с малость умалишенным.

— Известно кто, — сказал тот, что возвышался над столом, и даже хмыкнул от неудовольствия.

— Мы — ваши новые слуги, — добавил тот, что стоял у окна.

— И вам давно пора спускаться к завтраку, — сообщили они нестройным хором.

— Семейство Штальбаум, полагаю, уже в сборе, — заметил худой.

— А господин советник не любит опозданий к столу, — мягко напомнил «аристократ».

— Штальбаумов знаю, — покачал головой Вадим. — И сам пока еще в своем уме. Но вот загвоздка: я совершенно не знаю вас, господа.

— Это вовсе неудивительно, — кивнул «аристократ». — Мы прибыли только сегодня.

— И пока вступали в курс ваших дел и познакомились с хозяином и всей семьей, — добавил длинный.

— Прибыли, простите, откуда? — уточнил Вадим, решивший потихоньку одеваться. При этом гости бросились было ему прислуживать, но Вадим решительным жестом отверг помощь незнакомцев. Тогда они деликатно отвернулись и с деланным равнодушием уставились, кто на стену, кто — в окно.

— Нас прислала одна известная вам особа, — пожал плечами длинный.

— Вот как? А что за особа? И зачем? — быстро уточнил Вадим, ловко управляясь с застежками башмаков.

— Она пожелала остаться неизвестной, — пожал плечами теперь уже «аристократ». Фраза у него прозвучала шикарно: похоже, он всю жизнь только и делал, что выполнял конфиденциальные поручения и неукоснительно соблюдал всевозможные протоколы и ритуалы.

Он окинул Вадима откровенно оценивающим, хотя и беглым взглядом и осведомился:

— Господин баронет, ведь вы не потребуете от нас раскрытия имени сочувствующей вам высокой особы без ее на то соизволения?

От такой откровенной наглости Вадим в первую минуту даже не нашелся что ответить. «Эти слуги явно не из простолюдинов и, по всему видать, плуты и пройдохи, — подумал он. — По сути — идеальные качества для ловких слуг при моем нынешнем положении в этом постылом доме. Что ж, рано или поздно все выяснится, а пока действительно — пора завтракать».

Оставалось выяснить только одну формальность.

— Что ж, пожалуй… А вы-то хоть сами знаете цели вашей госпожи?

— Безусловно, — заученным хором отвечали слуги. — Всячески угождать вашей милости и оберегать вас от превратностей судьбы.

— Прекрасно, господа. Видит бог, как же мне вас прежде не хватало… И как же вас прикажете именовать, почтенные? — сощурился Вадим.

— Я Пьер, — с достоинством сказал «аристократ». — А моего коллегу можете звать «Апчхи». — И он иронически покосился на длинного.

— Вот еще! — обиженно буркнул тот. — Не «Апчхи» я никакой. Мое имя — Арчибальд. Для близких просто — Арчи.

Ничего себе слуги, усмехнулся молодой человек и вдруг похолодел. Оба новоявленных слуги как по команде сунули руки за обшлага сюртуков, что более всего походило на жест наемных убийц. Наверное, именно там у них обычно и хранятся мизерикорды — миниатюрные «кинжалы милосердия».

Однако Пьер с Арчибальдом достали вовсе не кинжалы, а изящные и трогательные платочки: один — белый, другой — голубой. После чего как по команде дружно промокнули губы, точно желая очистить их от скверны. Очевидно, с новым хозяином слугам надлежало вести разговоры исключительно чистыми устами. Вадим иронически оглядел их с головы до ног, махнул рукой и принялся готовиться к завтраку.

Торопливо приведя себя в порядок, в приподнятом настроении, но весьма заинтригованный, Вадим отправился в столовую, где за накрытым завтраком его уже поджидало все благообразное семейство Штальбаум. Разумеется, слуги последовали за ним парочкой, исполненной почтения, граничившего с подобострастием.

Во главе стола восседал сам Вольфганг Штальбаум, советник медицины, важный и внимательный господин. Рядом — его румяная и пышная супруга Марта. Далее разместились дети: некрасивая, желчная старшая дочь Луиза и ее младший братец Фриц, сдобный живчик и непоседа. Картину дополняли крестный, высокий и худой господин Христиан-Элиас Дроссельмейер, род занятий которого Вадиму не был в точности известен, а также лечащий врач семьи, доктор Вендельштерн. Плюс — на маленьком столике возле Фрица восседали две куклы в пышных платьях, очевидно, досточтимые госпожи Трудхен и Клерхен собственной персоной.

Надо сказать, что неустанный полководец и бессменный главнокомандующий непобедимой армии оловянных солдатиков Фриц не случайно принял на себя заботу о двух куклах уже с самого утра. Обеих гранд-дам он прочил в королевы сопредельных кукольных государств, между которыми нынче же утром обещал разразиться нешуточный дипломатический скандал. По глубокому убеждению Фрица, такого рода скандалы должны разрешаться непременно и только войной. Поэтому сейчас мальчик обдумывал некоторые аспекты территориальных и политических притязаний каждой из сторон. Это у него получалось превосходно: обе куклы уже давно ревниво поглядывали друг на друга, тая и вынашивая коварные планы вторжений, предательств, аннексий, контрибуций и репараций. Правда, пока они только выучивали эти новые и непривычные для них слова, но Фриц внимательно следил за ними и считал, что его новые ученицы уже делают вполне определенные успехи в нелегком искусстве военной тактики и дипломатической терминологии.

Напротив хозяев были стулья для баронета Вадима Монтага и его слуг. Баронет был кандидатом в женихи младшей дочери Штальбаумов, юной Мари, и прибыл сюда два дня назад для ожидаемой помолвки.

Не было за утренним столом лишь самой Мари.

Явление новых слуг молодого господина Монтага было встречено за столом самыми дружескими восклицаниями и улыбками. Получалось, уже с самого раннего утра эти два типа каким-то образом успели обворожить все семейство! Вадим решительно не мог представить, когда и каким образом им это удалось. Но зато он сразу убедился — в ловкости его новоиспеченным слугам не откажешь.

И еще его сверлила одна и та же мысль, не дававшая покоя. Он приехал за три дня до Рождества в семейство Штальбаумов фактически инкогнито для всех соседей, что чрезвычайно удобно при утрясении сердечных дел. Так кто и откуда мог узнать о его пребывании в семействе? И не просто узнать, а еще и отреагировать в столь необычной и вызывающе-утонченной форме, послав ему двух ловких слуг, всецело преданных и умеющих держать язык за зубами? Кто был этим неведомым ангелом-хранителем? Одна известная ему особа? Но кто она и чего ради?

Однако утренняя трапеза уже началась. После непременного в таких случаях обмена любезностями все приступили к завтраку. Слуги встали по обе стороны от Вадима, точно заранее избрали, решили и утвердили все возможные моменты этикета и своих непосредственных обязанностей. Хозяин изредка перебрасывался фразами с гостем, крестным и доктором. Последние, к слову, были практически членами семьи, и оба по-своему интересовали Вадима.

— Как нынче здоровье фройлен Мари? — осведомился Вадим в перерыве между ароматным кофеем со сливками и поджаренными хлебцами. — Ей не стало лучше?

— Скорее да, чем нет, — уныло пробормотал доктор Вендельштерн. — Все симптомы говорят о том, что к Новому году фройлен непременно покинет постель.

— И присоединится к нам праздновать ночь под елкой, верно? — воскликнул юный Фриц.

Луиза скептически хмыкнула и словно в знак сомнения приподняла сливочник и придирчиво осмотрела его со всех сторон, включая донышко. Высокая и худая, эта перезрелая девица, конечно же, тайком завидовала младшей сестре, но только ли молодость и красота последней были тому причиной?

— Даже если Мари и поднимется после такой лихорадки, — проскрипела Луиза, — то в лучшем случае встретит Новый год в креслах, под двойным слоем ватных одеял.

— Мне кажется, ты преувеличиваешь, дорогая Луиза, — важно заметил отец. — Право, не стоит в столь раннем возрасте исповедовать столь сильный скептицизм. В особенности когда дело касается родных.

Вадим искоса глянул на Пьера и Арчибальда. Оба сохраняли каменные выражения лиц, однако в глазах Арчи поигрывали веселые искорки, а у Пьера слегка приподнялась одна бровь. Непонятно было, удивлен ли он только что сказанным или как раз только что решил прислушаться к разговору за столом.

— И самое главное — убереги нас Всевышний от нередкой самоуверенности в оценках, — сказал крестный Дроссельмейер. Они обменялись понимающими взглядами с доктором, а Луиза немедленно надулась, нервно закусила губу и сверкнула исподлобья на крестного недобрым темным глазом.

— К чему ты это, крестный? Слава Господу, я уже не глупенькая дурочка и не в столь раннем возрасте, чтобы не обдумывать своих слов. Достаточно бросить один взгляд на Мари, — при этих словах она смерила внимательным взглядом почему-то Вадима, тихо и умиротворенно попивающего утренний кофий. — Право, не надо быть доктором, чтобы видеть реальное положение дел.

— Какие ваши годы! — добродушно пробурчал доктор. — Все у вас в движении, все пышет энергией. Это ведь лишь потом, уже пожилым, чувствуешь, как подобно древу, стремящемуся вниз и вглубь, укореняешься и в своих взглядах на жизнь, и в привычках. А с этим, милая Луиза, как раз и приходит наша непоколебимая и, увы, чаще всего ни на чем не основанная самоуверенность.

— Знаю, знаю, — отмахнулась помрачневшая Луиза. — Именно тогда вы все, старики и ветераны, начинаете вещать. Как старые и мудрые лягушки в тихом пруду перед дождем и непогодой.

— Луиза, дорогая моя, — укоризненно протянул советник Штальбаум. — Тебе вовсе не следует огорчать господина доктора своей непочтительностью. Господин Вендельштерн вот уже много лет верой и правдой оберегает наше семейство. И к его словам надлежит не просто прислушиваться, а свято их чтить. И неукоснительно выполнять все рекомендации нашего доктора.

— Лишь бы он, говоря об одном, не умалчивал другого, — понизила голос Луиза. — Всем в этом доме уже давно известно, что у сестрицы Мари — отнюдь не обычная лихорадка. Иначе все его лекарства и припарки уже давно подняли бы мою сестру на ноги.

— Позволю себе заметить, госпожа Луиза, — подал голос Вадим, — что в медицинской практике существует своя специфика. Например, общеизвестные вопросы врачебной этики. Полагаю, что достопочтенный доктор обстоятельно освещает нам все касательно здоровья милой Мари. Прочее же, что он опускает, имеет слишком тесное отношение к его профессии. А она уже сама диктует ему, открывать или же оставлять за бортом нашего любопытства несущественные подробности протекания болезни. И — выздоровления, в чем мы абсолютно уверены, отдавая должное мастерству и огромному опыту нашего уважаемого доктора Вендельштерна.

Вендельштерн взглянул на Вадима с горячей и искренней благодарностью, а Луиза опустила голову и тихо, но явственно прошептала:

— Надутый барчук…

На том завтрак и завершился, не успев, к счастью, разгореться в семейную ссору. Доктор в скором времени заглянул в отведенный Вадиму кабинет, чтобы сердечно поблагодарить его за участие и понимание.

— Что вы, я же прекрасно знаю, что лучшего врача для фройлен Мари и желать не стоит, — ответил Вадим. — И вы понимаете, доктор, теперь и мое положение здесь, в этом доме, становится уже несколько натянутым. Вам, полагаю, известно о брачном сговоре наших родителей?

Вендельштерн кивнул. Этот умный маленький человек с проницательными глазами и неброской внешностью умел молчать, когда нужно. И даже говоря сам, доктор словно прислушивался все время к собеседнику, фиксировал его реакцию на свои слова, наблюдал, точно занемогшего тотчас пациента.

— Я бы хотел задать вам вопрос, доктор, — сказал Вадим. — И очень прошу оставить этот разговор в тайне и правильно меня понять. Лишь беспокойство о здоровье Мари и уважение к нашим родам понуждает меня задать его сейчас.

— Разумеется, — ответил Вендельштерн. — Но имейте в виду: поскольку я — дипломированный врач, моя профессия обязывает свято хранить тайны пациентов. В этом, наверное, мы чем-то сродни исповедникам.

— Да, но ведь вы врачуете тело… — озадаченно промолвил молодой человек.

— Порой — и душу, — покачал головой доктор.

— Что ж, возможно, именно об этом я и хотел спросить вас, доктор, — торопливо сказал Вадим. — Какова же все-таки причина лихорадки, охватившей девушку, которую прочат мне в жены? Надеюсь, вы прекрасно понимаете, что меня прежде всего интересуют только истинные причины болезни, а не ее видимые следствия.

— Причины здесь обычны, — развел руками Вендельштерн. — Общее ослабление организма, нервное истощение… Добавьте изящное, а потому — хрупкое, с точки зрения дамской анатомии, телосложение, и вы поймете, баронет, почему болезнь разгорелась столь скорым и сильным огнем. Именно в результате совместного влияния этих печальных причин ваша нареченная и оказалась для треклятой заразы легкой добычей. Но, смею вас уверить, я твердо убежден в скором выздоровлении милой девушки.

— Вы говорите о нервном истощении? Откуда ж ему взяться? — беспокойно спросил Вадим, но тут же несколько замялся. — Как известно, наша помолвка еще не состоялась, именно в связи с болезнью Мари. Поэтому решительное объяснение еще только предстоит. К тому же, не скрою, любезный доктор, на сегодняшний день желания дочери советника мне покуда совершенно неизвестны.

— Вот как? — учтиво и мягко произнес Вендельштерн.

— С тех пор, как я прибыл в их дом, по причине болезни Мари мы еще не беседовали с ней на столь откровенные темы. Но родители, конечно, ее обо всем известили и неоднократно обсуждали с ней прежде если и не мои скромные достоинства, то, во всяком случае, мои недостатки. Так откуда все-таки взяться нервным расстройствам у молодой и здоровой девушки? Объясните!

— Вы непременно желаете это знать? — тихо спросил доктор. Вадим с жаром кивнул. — Понимаю. И, полагаю при этом, что вы, как безусловный будущий супруг, должны знать все. В таком случае давайте пройдем в гостиный зал, — предложил Вендельштерн. — Здешние комнаты имеют отличные слуховые особенности. Особенно кабинет, отведенный вам, баронет, и вашим слугам. Кстати, я уже имел случай сегодня убедиться в их незаурядной образованности.

— Образованности? — удивился Вадим, выходя вместе с доктором из кабинета.

— Да-да, именно, — подтвердил доктор. — Господин Арчи рекомендовал меня господину Пьеру, а господин Пьер был столь любезен, что поделился со мной несколькими весьма интересными советами по части врачевания лихорадок и ознобов. Впрочем… — Вендельштерн понизил голос и улыбнулся. — Не думаю, впрочем, что рецепты господина Пьера, несомненно, действенные и эффективные с точки зрения конечного результата, подойдут нашей невинной молодой девушке, — шепнул он Вадиму, улыбнувшись с самым заговорщицким видом. — Со своей же стороны позвольте выразить вам восхищение, господин баронет, как человеку, не только разбирающемуся в достойных людях, но и умеющему заставить себе служить. Находить себе столь образованных, трезвомыслящих и предупредительных слуг — это, я вам скажу, большое искусство по нынешним временам, скудным на натуры и сердца.

Молодой человек только пробурчал себе под нос нечто неопределенное. Он и сам не знал, откуда берутся такие слуги, каким образом они сумели уже с утра так потрафить чопорному доктору и кто же все-таки его облагодетельствовал Пьером и Арчибальдом, с какой целью и надолго ли.

Будто в качестве иллюстрации к его кратким размышлениям где-то в коридоре послышался громкий чих. Судя по всему, это Арчи пребывал где-то неподалеку, как и подобает внимательному, но ненавязчивому слуге. Вендельштерн и Вадим подошли к высоким дверям, и доктор отворил их, учтивым жестом приглашая баронета в гостиную.

В дальнем конце стояла огромная ель, вся увешанная гирляндами, обильно усыпанная ватными островками, над которыми покачивались рождественские игрушки и завернутые в цветную бумагу конфеты, фрукты и засахаренные орехи. Под елкой, возле большой кадки с камнями и влажным песком, также стояло немало игрушек. Похоже было, что Фриц основательно опустошил свои полки в шкафу, где семейство Штальбаумов бережно хранило все новогодние подарки, доставая их оттуда лишь несколько раз в году. Да и то — преимущественно чтобы отереть с них пыль и паутину.

Неподалеку от ели, в углу зала, уставленном напольными подсвечниками, возвышалась большая кровать с узорчатыми литыми спинками. В ней, откинувшись на подушки, укрытая одеялами и обложенная компрессами, лежала молодая девушка. Ее лицо было исполнено сильнейшей болезненной бледности. Лишь кое-где на щеках проступали пятна ядовитого румянца, верного признака активно протекающей лихорадки. Девушка лежала, не шевелясь; она совсем не разговаривала с пожилой служанкой, прикорнувшей подле больной на табурете. Глаза ее были широко раскрыты, и она с восторженной печалью смотрела на торжественно сверкающее рождественское дерево, зачарованно переводя взгляд с одной ветки на другую.

Это была Мари, младшая дочь почтенного советника Штальбаума, ради которой баронет Вадим Монтаг явился в это старинное и уважаемое семейство.

С фамилией Штальбаумов его собственная семья была связана давними, прочными и теперь уже почти родственными узами. Нельзя сказать, что Мари не нравилась Вадиму, равно как нельзя было с полной уверенностью предполагать и обратного. Баронет Монтаг испытывал к молодой госпоже Штальбаум понятный интерес молодости, обильно сдобренный, впрочем, традиционной европейской осторожностью при выборе подруги жизни и карьеры.

Для Штальбаумов не было секретом, что в последние годы дела Монтагов шли отнюдь не блестяще. И разумный брак с благородной девицей из состоятельной семьи государственного чиновника, с хорошей карьерой и перспективами для всей фамилии, вполне мог их поправить, и притом значительно. Кроме того, баронету уже пора было жениться, этого требовали как интересы клана, так и собственные представления молодого человека о жизненном счастье и успехе.

Не желая излишне беспокоить отдыхавшую на подушках больную девушку, Вадим с доктором прошли в дальнюю часть зала. Там стояла кушетка, а рядом располагались подносы с напитками и вечно горячим кофейником. Сам советник Штальбаум в преддверии праздника любил заглянуть сюда, пропустить рюмочку глинтвейна и заодно проведать дочь. Дело в том, что Мари в последнее время болезни взяла привычку требовать, чтобы ее переносили днем в праздничную залу любоваться елкой и веселыми хлопотами приготовлений к Новому году. Вот и сейчас слуги под командованием управляющего лениво суетились возле новогодней ели, завершая ее прихотливое убранство на самых верхних ветвях, для чего вокруг было расставлено несколько высоких стремянок.

— Что касается нервных… эээ… расстройств, — продолжил доктор, удобно устроившись на низкой бархатной кушетке с миниатюрной десертной рюмочкой густого изумрудного ликера шартрез, — то я не стал бы так называть то, что случается порой с нашей маленькой Мари. Скорее, это обычные нервные загвоздочки, из тех, что столь часты у девиц впечатлительного возраста.

— Вот как? Какие же именно… загвоздочки? — с интересом спросил Вадим. Изредка он бросал рассеянные взгляды в конец, зала, но девушка не обращала в их сторону никакого внимания.

— Только ради Господа нашего, не преувеличивайте значения этого, баронет, — улыбнулся Вендельштерн. — Так, обычный пример психологии, коих немало насчитывается в моей практике. Собственно, этот арсенал непременно пополняет всякий мой пациент.

— Вы, пожалуй, заставляете меня с тревогой думать о душевном здравии семейства Штальбаум, — усмехнулся молодой человек.

— Ну, положим, думать о здравии никогда нелишне, — кивнул доктор. — И да будет вам известно, что помимо этой чудесной и милой семьи я пользую еще и целый ряд других фамилий. Так что понемногу набирается отовсюду, знаете ли. А у нашей Мари, скорее всего, лишь избыточная фантазия и богатое воображение.

— Так это же прекрасно, — улыбнулся Вадим. — Мне весьма импонируют подобные свойства женской натуры.

— Пожалуй, — согласился доктор. — Но, видите ли, баронет, тут есть некие специфические особенности. Вам, полагаю, известно, что иные девушки чуть ли не до брачной постели имеют обыкновение брать с собой на ночь любимые игрушки.

— В смысле — кукол? — продолжал улыбаться молодой человек.

— Ну, по большей части все-таки — мягкие игрушки, — кивнул доктор. — Медведи, зайцы, котята и щенята — в изобилии. Но вы правы, порой и кукол тоже.

— Что ж здесь удивительного? — пожал плечами Вадим и с удовольствием отхлебнул старого и выдержанного рейнского. — Вы видите тут для меня, как потенциального жениха, какую-то опасную помеху?

— Меня более смущает в данном случае выбор кукол, баронет. Знаете ли, госпожа Мари имеет несколько… специфический вкус в этой тонкой области.

— Неужели она покушается на сокровища юного Фрица? — с живейшим интересом, хотя и не без иронии, спросил Вадим. — Ее что, интересуют оловянные солдатики?

Вендельштерн некоторое время молчал, внимательно глядя на баронета. А тот в свою очередь — на доктора.

— А знаете, вы в чем-то близки к истине, — наконец кивнул Вендельштерн.

Лицо его казалось умиротворенным, во многом благодаря воздействию ликера. Однако глаза доктора оставались при этом серьезны и задумчивы; впрочем, как и всегда у этого достойного и наблюдательного человека.

— Ей действительно нравится одна кукла, изображающая солдата или вроде того. И, заметьте, нравится — не то слово. Она в ней, позволю себе заметить, буквально души не чает.

— И что же этот солдат тоже мягкий и пушистый? Признаться, мне не приходилось слышать о таких гренадерах в нашей доблестной армии, — засмеялся Вадим.

Девушка тем временем по-прежнему оставалась в постели без движения, но теперь с ней тихо беседовала служанка. Мари ей изредка и скупо отвечала. Все ее внимание было приковано к елке, хорошеющей на глазах с каждым часом.

— Нет, вот здесь вы не угадали, — покачал головой Вендельштерн. — Эта кукла сработана из крепчайшего дерева, к тому же у нее есть стальной механизм. Так что, полагаю, в ней немало острых и твердых углов. Извините за некоторую интимность, но я бы не хотел иметь в постели столь жесткий предмет под боком. Им вполне можно нанести себе серьезную травму, скажем, перевернувшись во сне.

— Ну, это не великая проблема, верно? — дружески предположил молодой человек.

Сказать по правде, его несколько смущал предмет разговора, поскольку официально он покуда еще не являлся женихом девушки. В то же время их объяснение с Мари из-за ее болезни постоянно откладывалось. Вадим был вполне рассудительным человеком в вопросах здоровья и полагал, что сведения доктора, того или иного свойства, могут помочь ему сделать правильный выбор.

— Разумеется, разумеется, — пробормотал Вендельштерн. — Причин для серьезного беспокойства у нас вовсе нет. Другое дело, что в последнее время у фройлен Мари участились случаи неких… эээ… видений. Конечно же, совершенно ложного свойства. Абсолютно беспочвенных, будьте покойны.

— Например? — улыбнулся молодой человек. Баронет вовсе не страдал мнительностью и воспринимал слова доктора с известной долей скепсиса.

— Девушка иногда разговаривает с игрушками, — заметил Вендельштерн. — Это тоже можно списать на особенности натуры. Сюда же — и другие специфические проявления мечтательности и явной склонности к фантазированию. Но меня заботит другое, любезный баронет. Вот уже второй год Мари чурается шумных компаний, избегает общения со сверстниками и некогда любимыми подругами. А в особенности, — доктор обернулся почему-то на елку и заметно понизил голос, — с молодыми людьми. Между тем ее романтическому возрасту это, мягко говоря, не очень-то свойственно. Тем паче — такой милой и красивой девушке.

— Что вы говорите? — озадаченно протянул молодой человек. — Что ж… — добавил он задумчиво. — Не могу сказать, что это обстоятельство так уж сильно меня опечалило.

— Да, я вас понимаю, — доктор легко сумел удержать улыбку.

— С другой стороны, не могу не признать, что меня приняли здесь несколько… прохладно. Конечно, я не имею в виду родителей и домочадцев. Но фройлен Мари, на мой взгляд, могла бы отнестись ко мне если и не благосклоннее, с учетом цели моего визита… то уж, во всяком случае, более внимательно. Поскольку наша беседа приватная, доктор, скажу вам прямо. Вот уже третий день она под всевозможными предлогами уклоняется от встреч со мной. Я с нею толком еще ни о чем и не беседовал. И знаете, доктор, — баронет тоже понизил голос, украдкой глянув в глубь зала, — мне даже поначалу показалось, что эта неожиданная и странная болезнь вызвана отчасти и моим приездом. Как предлог, к примеру. Вы, часом, не находите?

— Ну, на этот счет можете быть совершенно спокойны, баронет, — добродушно заверил его доктор. — Болезнь Мари началась задолго до вашего приезда, смею вас уверить, господин Монтаг. Другое дело, что она протекает не совсем обычно, это я могу засвидетельствовать как специалист. В последнее время у госпожи Мари участились упомянутые мною видения и фантомы.

— Фантомы? В каком смысле?

— В смысле ложных картинок и событий, — пояснил Вендельштерн. — Что бы вы сказали, баронет, если бы узнали, что госпоже Мари постоянно чудятся определенные животные? Но я должен вас теперь же предупредить, поскольку и вы были со мной откровенны, — поспешно добавил доктор, строго глядя на Вадима поверх очков. — Все эти сведения являются абсолютной врачебной тайной, и я полагаюсь на вашу честь и благоразумие.

— Не извольте беспокоиться, — ответил Вадим. — Так вы, кажется, упомянули здесь о животных? Что за фантазия?

— Именно что фантазия, — пробурчал доктор. — Представьте себе, баронет — это мыши!

— Какие еще мыши?

— Обычные! Самые обыкновенные серые мыши, к которым редкая девушка питает хоть каплю расположения. Наша Мари вовсе не исключение. Она их панически боится и ненавидит одновременно. Но представьте себе, мой друг: молодая госпожа с некоторых пор постоянно, везде и всюду в этом доме видит мышей. Но ведь их здесь прежде, слава Богу, никогда не было!

 

Глава 5

События развиваются

— Не знаю, господин Монтаг, о какой степени конфиденциальности говорил вам уважаемый доктор Вендельштерн. Но только мыши в этом доме — совершеннейший секрет Полишинеля.

Арчибальд залпом опустошил высокий бокал полусухого мозельского и с удовлетворенным достоинством откинулся в кресле. При этом безмятежно вытянул длинные ноги и перегородил ими сразу полкомнаты.

— Все слуги Штальбаумов в один голос твердят: уже с месяц, как в доме завелись мыши. Их теперь тут видят повсюду, даже на втором этаже, но ведут они себя на удивление смирно. Никакого ущерба мыши покуда не принесли, если не считать мелких погрызов да воровства крупы.

— Я в свою очередь лично беседовал с управляющим, — добавил Пьер. — Сразу, как только появились мыши, он одолжил на недельку пару злющих котов. Это коты русской породы. Их разводят в Сибири, держат взаперти на морозе и откармливают исключительно сырым мясом. Такое содержание прибавляет им силы, характера и, что немаловажно, шерсти. У них очень густой мех, сударь, как и у всех русских.

— Да бог с ними, с этими русскими! Что же коты? — заинтересовался Вадим.

— Они попросту сбежали, — развел руками Пьер. — Не прошло и трех дней, как оба кота постыдно удрали из дома! Управляющему ничего не оставалось, как приказать слугам рассыпать по щелям универсальный яд от всех видов домашних грызунов.

— Но уж если сбежали такие коты, значит, речь идет, скорее всего, о крысах, — предположил Вадим. — Это плохо. К тому же крысы легко различают яды. А единожды распробовав отраву, навсегда ее запоминают. Я слышал, что эти твари даже каким-то образом умеют предупредить друг друга об опасности.

— Однако, как известно, сибирские коты совсем не боятся крыс, — возразил невозмутимый Пьер. — В этом их существенное преимущество по сравнению со многими иными породами. Правда, они их обычно не едят, а только душат, а затем складывают аккуратными кучками. Мне приходилось видеть подобное возле амбаров.

— Вы что же это, бывали в России? — удивился Вадим.

Арчи издал какой-то странный звук, более всего напоминавший сдавленный смешок. Баронет строго покосился в его сторону и вопросительно поднял бровь.

— Нам случалось бывать в разных странах, — поспешил исправить положение тактичный Пьер. — Пожалуй, легче упомянуть, где быть нам еще не приходилось. Разве что в Африке, — задумчиво проговорил он и коротко глянул на своего компаньона, словно ища подтверждения собственным словам.

— Вот как? Любопытно, — заметил Вадим. — Думаю, к этой теме мы еще как-нибудь вернемся.

— Как вам будет угодно, — почтительно наклонил голову слуга.

— Ну, так что же наши мыши? — с жаром продолжил баронет. — Это как-то касается меня?

— Безусловно, — подтвердил Арчи. — Часть слуг из числа мною… То есть, виноват, нами с Пьером опрошенных, — он сделал едва заметный кивок в сторону напарника и немедленно удостоился такого же ответного жеста, — с уверенностью говорят, что мыши чаще всего появляются в тех местах, где, извините, бывает фройлен Мари.

— Это действительно так?

— Хорошим слугам нет смысла не верить, — последовал лаконичный ответ.

— И какая же здесь связь?

— Ну, ваша милость, если даже слуги уже говорят об этом между собой… — развел руками Арчи.

— Ага, — понимающе кивнул баронет. — А о чем они еще судачат, эти слуги?

— Прошу прощения, хозяин, — вставил слово Пьер. — Хорошие слуги обычно говорят о многом. И преимущественно — о том, о чем предпочитают молчать хозяева.

— Надо думать, и наоборот? — лукаво улыбнулся Вадим.

— Вы совершенно правы, ваша милость, — невозмутимо подтвердил Пьер. — И наоборот — тоже. В нашем же случае слуги говорят о деревянной кукле. Той, что очень любима молодой госпожой. Она в ней, видать, просто души не чает.

— Любопытно. Что же еще они говорят, эти слуги?

— Интереснее — не что, а — как, — возразил Арчибальд. — Они говорят о ней со страхом.

— Со страхом? О кукле? — недоверчиво проговорил баронет.

— Именно, — подтвердили хором оба слуги. — Все домочадцы ее боятся. С вашего позволения — очень боятся.

— Ах, вот как?

И Вадим призадумался.

Слуги же немедленно употребили эту паузу для ознакомления с содержимым очередной высокой бутылки с длинным, изящно изогнутым горлышком. Похоже, винные возлияния никоим образом не сказывались на этих личностях, столь непохожих внешне, и вместе с тем внутренне очень созвучных во многом. Они напоминали Вадиму две дудочки, разные и величиной, и высотой тона, которые размеренно и внимательно по отношению друг к дружке вели одну общую мелодию, но на два голоса. И к тому же что-то в них было, Вадиму странно знакомое; точно он встречал уже в жизни если и не самих слуг, то, во всяком случае, отзвук мелодии этих двух дудочек. Мелодии удивительной, необычной и сразу запоминающейся надолго.

— Вот что, любезные мои, — наконец решительно заметил баронет. — Думаю, пришла пора положить конец дурацким страхам, бытующим в этом доме. Принесите-ка мне сегодня эту куклу. Я на нее посмотрю, а потом велю, что делать дальше.

— Будет исполнено, — твердо сказал Пьер. После чего кивнул Арчибальду и тихо прошептал: — Ну, Затейник, это по твоей части.

— Слышу, Искусник, — процедил сквозь зубы Арчи и добавил уже обычным тоном: — Можете не беспокоиться, сударь, к сумеркам этот зубастик будет у вас. Но прошу учесть: к тому часу, когда фройлен имеет обыкновение отходить ко сну, куклу необходимо вернуть на прежнее место.

— Да, я тебя понял, — кивнул Вадим. — Но только почему же к сумеркам, а не сейчас? Что мешает это сделать, к примеру, сию минуту?

— Дело в том, сударь, — терпеливо пояснил Арчибальд, — что днем чертова кукла стоит в зале, прямо под елкой. И госпожа Мари строго-настрого приказала никому к ней не прикасаться. Нынче в сумерки слуги заканчивают уборку в зале, и в это время куклу как раз можно будет взять. Что Арчи и сделает.

И он тут же поднялся, оправил костюм и вышел из комнаты, не забыв, однако, прихватить с собой недопитую бутыль.

— Ясно, — сухо сказал баронет вслед закрывшейся двери. — И еще, Пьер…

— Слушаю вас, сударь, — Пьер почтительно наклонил голову в знак глубокого внимания.

— Почему вы так друг друга называете? Какие-то прозвища… У меня, кстати говоря, отменный слух.

Слуга молча внимал словам баронета, внимательно, но без подобострастия.

— Искусник, затейник… Кукла — и та зубастик?! — продолжил баронет.

— Первые два слова, — невозмутимо ответил слуга, — соответствуют складу наших с Арчи характеров. Мы очень разные, но всегда дополняем друг друга.

— Да, мне это тоже показалось, — саркастически сказал молодой человек.

— Что же до куклы, то осмелюсь лишь спросить, сударь. Вы видели ее прежде?

— Нет пока. А что? Какой-то солдат — в нем есть что-то особенное?

— О, да, — подтвердил Пьер. — Прежде всего, зубы.

— И что, большие зубы?

— О, огромные! — Пьер показал пальцами размеры, пожалуй что акульего клыка. — У них у всех такие — крепкие, острые, из наилучшей стали.

— У кого это — у всех? — не понял молодой человек.

— У всех кукол такого рода, — терпеливо объяснил Пьер. — Это ведь не простая кукла, господин Монтаг. Сейчас таких уже и не делают. У нее есть собственная функция, чрезвычайно полезная в доме. Это — щелкунчик.

Едва за окном стало смеркаться, Арчи пробрался в зал.

Накануне, после того, как больная удалилась в свою спальню, здесь открывали окна для проветривания. Теперь, в холодном воздухе елка благоухала еще сильнее, и Арчибальд некоторое время с удовольствием крутил носом, втягивая горьковато-сладкие запахи хвои и смолы. Одновременно слуга внимательно осматривал пустую залу, которую в будние дни освещали лишь редкие светильники, что было не удивительно в практичном и экономном доме советника медицины. Наконец ему наскучили елочные ароматы, и Арчи прямиком направился к высокому и раскидистому новогоднему дереву.

Под елкой в глубоких сугробах из свежей ваты стояли и лежали куклы, расписные деревянные звери и два батальона оловянных солдатиков, застывших в боевом порядке в самый разгар сражения.

Арчи сразу увидел игрушку. Щелкунчик стоял возле самого древесного комля, печально глядя на человека большими круглыми глазами. Вид у него был бы милый и трогательный, если бы не огромные зубы, тускло блестевшие и, по всей видимости, весьма острые. Рядом с игрушкой, очень большой, достигавшей колен Арчибальда, валялось несколько пустых скорлупок грецких орехов.

Механизм колки орехов был прост и понятен даже ребенку. Надо было просто вложить крепкий орех кукле в ее вечно разинутый рот, а затем дернуть бравого солдата сзади за косицу. Механизм мягко приходил в движение, и — кр-ра-кк! — скорлупа раскалывалась на две аккуратные ровные половины. Умная конструкция ограничителя позволяла не дробиться ядру и регулировать размеры ореха. Арчи знал устройство подобных кукол, ведь ему в жизни приходилось видеть в работе и не такое — даже мудреный китайский механизм для разбивания куриных яиц.

Некоторое время он стоял и внимательно разглядывал куклу. Затем осторожно раздвинул еловые ветви и протянул руки к щелкунчику. Тут вдруг в носу у него засвербило, защекотало — видимо, сказались усилившиеся тут, под кроной, хвойные ароматы. И Арчи, не сдержавшись, в который уже раз чихнул.

Немедленно что-то произошло в елочном зале. Все свечи разом мигнули и превратились в узкие язычки пламени, тускло светящие во тьме. Арчибальд наклонился ниже, нащупывая в сгустившейся полутьме злосчастную куклу. И в тот же миг что-то вцепилось ему в руку.

Боль была такой, что Арчи не сдержался и заорал во всю глотку. Но изо рта у него внезапно повалил вонючий серый дым, все закачалось перед глазами, а потом что-то крепко ухватило его за шиворот и потащило вверх. Последним, что запомнил Арчибальд, были тысячи маленьких раскаленных иголок, впившихся в тело. Они как будто высасывали из него силы, каплю за каплей забирая, кажется, саму жизнь. Потом все закачалось перед глазами, все сильнее и быстрее, и Арчи лишился чувств.

В то же время у стены, возле плинтуса послышалось тихое шуршание. Маленький темно-серый мышонок внимательно следил за тем, что происходило под елкой. Его блестящие черные глаза-бусинки становились все злее и испуганнее. Наконец мышонок взволнованно пискнул, стремительно развернулся и юркнул в невидимый ход под половицей. И в зале настала мертвая тишина.

А затем свечи понемногу принялись разгораться, все ярче и ярче, и очень скоро вокруг елки тьма совсем рассеялась. Только нити серебристого дождя тихо покачивались, свесившись с ветвей. И словно бы в такт им слегка подрагивала на длинной нитке маленькая фигурка елочного арлекина, усыпанная блестящей стеклянной пылью, на которой равнодушно и безучастно поблескивали свечные отсветы.

— Потому прошу покорнейше меня извинить, — наклонил голову Вадим. — Разумеется, я дождусь вашего полного и, надеюсь, скорейшего выздоровления. А затем мы с вами спокойно все обсудим.

Он сидел на высоком стуле возле кровати Мари. Девушка смотрела мимо него неподвижными, ничего не выражающими глазами.

— Вы согласны со мной, Мари? Доктор Вендельштерн запретил мне долго вас беспокоить.

Больная по-прежнему смотрела куда-то вдаль широко раскрытыми глазами. Так что молодому человеку даже почудилось, что она смотрит на все, в том числе и на него, Вадима, как сквозь стекло. Так зачарованно, затаив дыхание, порой смотрят малые дети на вечернюю улицу под снегом сквозь замерзшее холодное окошко, продышав в нем маленький кружок. Вадим не на шутку встревожился, встал и, быстро подойдя к изголовью, осторожно наклонился к Мари.

— Вы меня слышите, сударыня?

Девушка медленно кивнула и побледнела. На ее лбу и кончике прелестного носика тут же выступили мельчайшие бисеринки пота. Глаза Мари тихо закрылись, однако она тут же разлепила пересохшие горячие губы и, все так же глядя мимо баронета, неожиданно произнесла в высшей степени странные слова:

— Ходит маятник со скрипом. Меньше стука — вот в чем штука. Трик-и-трак! Всегда и впредь должен маятник скрипеть. А когда пробьет звонок: бим-и-бом! — подходит срок. Не пугайся, мой дружок. Бьют часы и в срок и, кстати, на погибель мышьей рати…

Она осеклась на мгновение, облизала воспаленные губы и тут же продолжила:

— А потом слетит сова. Раз-и-два и раз-и-два! Бьют часы, коль срок им выпал. Ходит маятник со скрипом. Меньше стука — вот в чем штука. Тик-и-так и трик-и-трак…

Губы ее сомкнулись, тело дрогнуло, вытянулось и обмякло.

Молодой человек ошеломленно смотрел в чудесное лицо девушки, не в силах понять сказанных ею слов, более всего, пожалуй, похожих на горячечный бред. Он готов был уже в страхе отчаянно звонить в колокольчик, Стоящий рядом с постелью нарочно для вызова прислуги. Но в этот миг глаза больной вновь раскрылись, широко и ясно. Как у огромной куклы.

— Баронет Монтаг! — ясно и отчетливо прошептала Мари. — Никогда и ни при каких обстоятельствах я не стану ни вашей невестой, ни тем более — женою. Так и знайте. Можете уезжать. И чем скорее это случится, тем, пожалуй, будет лучше.

И тут же бешено зазвонил медный колокольчик. Самое удивительное, что он, похоже, звонил сам собою, без чьей-то посторонней помощи. Вадим еще только переводил ошеломленный, ничего не понимающий взор с девушки на этот диковинный, оживший колокольчик, а на лестнице уже весело скрипели ступени. Это на зов больной госпожи торопилась со всех ног озабоченная служанка.

 

Глава 6

На поиски Арчи

— Я обыскал весь дом, хозяин. Арчи нигде нет.

Пьер стоял перед хозяином навытяжку, как и подобает слуге в минуты серьезных жизненных испытаний для его хозяина.

— Вот как?

Вадим все еще оставался под впечатлением краткого, но весьма неприятного объяснения с Мари. При всей своей скромности и трезвости взгляда на собственную персону баронет никак не мог ожидать столь решительного отказа. Поэтому внезапное исчезновение новоявленного слуги поначалу не слишком-то и встревожило Вадима.

— А он не мог направиться в город, скажем, за покупками? — рассеянно предположил он.

— Только если вы его посылали, сударь, — сухо ответил Пьер.

— Нет, не припоминаю. Зато я помню, что он намеревался принести мне эту куклу. Ну… щелкунчика, что ли, как вы все его тут называете.

— Я знаю, что Арчи видели возле дверей елочного зала, — с достоинством заметил Пьер. — Мне сказала служанка госпожи Мари, которая видела, как Арчи стоял у входа. Он словно чего-то ждал. Боюсь, уж не случилась ли беда, хозяин.

— Кто это может знать, кроме полиции? — осведомился Вадим.

— Полиция здесь ни при чем, — проникновенно сказал слуга. — Я убежден: Арчи чиновники из полиции не помогут, только запутают все и поднимут ненужную сутолоку. Зато здесь есть один господин, к которому я бы рекомендовал обратиться. Пожалуй, лишь он способен действенно помочь в поисках Арчи. И к тому же, я уверен, сделает это без лишней огласки, так сказать, конфиденциально.

— Неужто дело столь серьезно? — озадаченно пробормотал молодой человек.

Пьер промолчал, но взгляд его, устремленный на хозяина, был в высшей степени красноречив.

— Ну, хорошо, Пьер, — вздохнул баронет. — И кто же этот человек?

— С вашего позволения, сударь, это господин Дроссельмейер, — поклонился слуга.

— Крестный? — удивился Вадим. — Вот еще новости! Чем же нам поможет этот старик?

— Это уже зависит только от него, — покачал головой Пьер. — Видите ли, сударь, господин Дроссельмейер в некотором роде — не совсем обычный человек. Можно даже сказать — совсем необычный, ваша милость.

— Любопытно, — заинтересовался Вадим. — И кто же он, по-вашему, Пьер?

— Он — не «по-моему», — медленно покачал головой слуга. — Господин Дроссельмейер — сам по себе.

— Хорошо-хорошо, пожалуйста, не цепляйся к словам, — в голосе баронета проскочила нотка раздражения. — Я понимаю, что ты обеспокоен исчезновением товарища здесь, в чужом и… честно скажу, несколько странном доме. Но ведь и я тоже, и я, Пьер! Мы оба хотим отыскать нашего Арчи.

Пьер покачал головой.

— Мы не можем отыскать его, ваша милость. Но, пожалуй, это может сделать господин Дроссельмейер.

Некоторое время Вадим пристально смотрел на слугу, смиряя гнев, который уже возник и принялся копиться под спудом его самолюбия. А оно и без того оказалось подвергнуто сегодня унизительному и несчастливому испытанию. Наконец молодой баронет призвал на помощь остатки выдержки и медленно сказал, тщательно выговаривая слова и желая лишь одного — не сорваться. Кричать на слуг Вадим считал для себя унизительным.

— Хорошо, мой добрый Пьер. Кто же такой господин Дроссельмейер? Сам по себе? — не удержался Вадим от капельки самопроизвольно выдавившегося яда.

— Пожалуй, он — волшебник, ваша милость, — последовал бесстрастный ответ. — К тому же не из последних.

— Ну, волшебник — это сильно сказано, — засмеялся Дроссельмейер. Они с Вадимом удобно устроились на диванах в кабинете для гостей. Рядом Пьер ловко и невозмутимо управлялся с маленьким столиком, сервируя его под кофе с ликером и коньяком.

— И это говорите вы? — удивился баронет, в замешательстве оглядывая легкий разгром в кабинете, случившийся после того, как крестный по его же просьбе продемонстрировал кое-что из арсенала своего искусства.

— Должен заметить, что этот разговор вряд ли бы когда-нибудь состоялся, если бы не одно, и весьма существенное, обстоятельство, — улыбнулся Дроссельмейер. — Это Пьер. Ему мы обязаны этим.

— Да, сударь, — вежливо поклонился слуга. — Мы с господином Дроссельмейером отчасти знакомы. Самую малость.

— Но вполне достаточно, уверяю вас, чтобы проникнуться взаимным уважением друг к другу, — учтиво наклонил голову крестный. — И пусть мы с ним в этой жизни преследуем, быть может, разные цели, но я готов оказать вам, баронет, посильную услугу в розысках вашего слуги. Разумеется, во многом ради господина Пьера.

И крестный вновь обменялся со слугой церемонными поклонами. Вадим только и переводил озадаченный взор с одного на другого. Видно было, что нынешний ранг и статус Пьера не имели для волшебника ровным счетом никакого значения. Скорее всего, у него было собственное представление и о статусах в этом мире, и о рангах.

«Нужно будет подумать впоследствии и об этом, — сказал себе Вадим. — И хорошо подумать».

— Где же может быть наш Арчибальд? — спросил он крестного. — Он ведь мог и просто уйти куда-то. В том числе и по своим личным делам. Потом — где-то задержаться…

«Так же, как вы, други ситные, и пришли вчера — ниоткуда, ни с того, ни с сего», — еле-еле удержался баронет, чтобы не высказать вслух этих слов.

— Уйти? — переспросил его крестный и даже приложил к уху ладонь, точно к чему-то прислушиваясь. — Нет, не думаю. Господин Арчибальд в последнее время никуда из дома не отлучался.

— Отчего же вы так уверены? — с сомнением пробормотал баронет.

— Я умею чувствовать живых существ в доме, — спокойно пояснил Дроссельмейер. — Сейчас их столько же, сколько было вчера. То есть по приезде в дом ваших… эээ… запоздавших слуг.

Вадим тревожно глянул на Пьера, и тот согласно кивнул. Эге, подумал Вадим, да в этом доме надобно держать ухо востро!

— Значит, вы полагаете, что Арчи по-прежнему пребывает внутри этого дома и в добром здравии? — с надеждой и некоторым облегчением спросил баронет.

— Насчет здравия ничего не могу сказать. Однако замечу с полной определенностью: ваш слуга здесь, в доме, и он жив, — кивнул Дроссельмейер.

— Так где же он? — в нетерпении воскликнул баронет. — И почему мы не можем его найти? Пьер обыскал уже весь дом сверху донизу, советовался с лакеями и дворецким, тайком опросил всех служанок; буквально землю носом рыл, что называется! И — никаких результатов. Что же получается? Мой слуга в приличном доме солидного и благонравного семейства — и как сквозь землю провалился?!

— Я полагаю, по каким-то причинам он может прятаться, — пожал плечами волшебник. — Разумеется, причины эти мне неизвестны. Но они могут быть понятны вам, господа. И если человек скрывается от всех в доме, в том числе и от своего… ммм… хозяина и… гхм… коллеги, у него должны быть для этого веские причины.

— Или же его прячут… — неожиданно подал голос молчавший доселе Пьер. Он аккуратно расставил перед баронетом и крестным кофейные приборы и бутылки с рюмками, после чего остановился поодаль.

— Что вы имеете в виду? — тут же осведомился волшебник. Вадим также заинтересованно обернулся.

— Или он прячется, или его прячут, — развел руками Пьер.

— А что? Вполне здравая мысль, знаете ли, — с жаром воскликнул молодой человек. Дроссельмейер при этом усмехнулся, но почти незаметно, одним лишь уголком рта.

— Вполне, — согласился волшебник. — Тогда нам с вами пора вновь отправиться на его поиски. Как предпочитаете, чтобы мы это делали — вместе или порознь?

— Лучше, конечно, вместе, — предложил баронет и, покосившись на слугу, увидел, как Пьер ему чуть заметно кивнул.

— Тогда допиваем ликер — и вперед! — заключил крестный. И они воздали должное бенедиктину, шартрезу и горькому миндальному. После чего втроем бесстрашно отправились в домашний обход.

Спустя час они осмотрели весь дом. Обшарили кладовые. Облазили чердаки, из-за чего поневоле пришлось снимать часть зимнего утепления под недовольными взглядами домоправителя. Заглянули в отхожие места, в том числе для слуг и служанок. Пьер изучил внутренности даже огромных котлов, которые использовали только для бесплатных обедов в дни благотворительной заботы о городской бедноте. Однако дотошный слуга обнаружил там лишь присохшие к дну остатки каши, за что повар получил от Дроссельмейера крепкий нагоняй. Вот только следов Арчибальда нигде не было.

Последним в перечне их поисков был елочный зал. Баронет, слуга и крестный обошли его несколько раз, рассеянно посматривая на ветви. Словно там, среди хвои, игрушек и веселой пышной мишуры, вытянувшись вдоль ствола или укрывшись за разноцветными бумажными цепями, гирляндами и китайскими фонариками, мог прятаться взрослый человек!

Напоследок Дроссельмейер задержался возле елки. Он даже опустился на колени, разгребая срубленные ветки и вату, на которой лежали в изобилии подарки и игрушки. В его напряженном сопении слышалась явная досада. Когда он поднялся, кряхтя и отряхивая иголки с коленей, ни Вадим, ни тем паче Пьер не стали спрашивать, что же он так долго искал там, возле ствола, под ветвями. Но волшебник сам объявил причину неудовольствия.

— Этой треклятой куклы опять нет, — прошептал он, все еще шаря взглядом среди ветвей.

Вадим и Пьер переглянулись. Они смекнули, о ком идет речь.

— Мари теперь все чаще и чаще уносит куклу на ночь в постель, — тихо сказал крестный. — Это у нее уже становится просто манией. И черт меня дернул ее в свое время купить…

— Так, выходит, щелкунчика подарили вы? — удивленно воскликнул Вадим.

— Ну, разумеется, кто же еще! — в сердцах сухо щелкнул пальцами Дроссельмейер. — Я приглядел его однажды на восточном базаре, это было три года назад. И за эти три года Мари настолько привязалась к уродливой кукле, что я начинаю уже всерьез беспокоиться за душевное здоровье нашей девочки.

— Зачем же вы купили ей такого урода? — покачал головой Вадим.

— Видите ли, в чем дело: само по себе уродство забавно, — рассудительно произнес Дроссельмейер. — Позволю себе заметить, что уродства пугаются по большому счету только слабые и больные люди. Сильные же зачастую смотрятся в уродство как в зеркало, поскольку оно не менее притягательно, нежели красота. Если только — не более. Вы разве не замечали?

— Порочно, вы хотите сказать? — возразил баронет.

Пьер тем временем шел вдоль елки, тихо трогая ветки, касаясь игрушек, мишуры, свечей. Глаза его были полузакрыты, он был погружен в себя. Очевидно, что теперешняя беседа баронета и крестного мало его занимала. И в том, как Пьер это делал — касался игрушек, трогал ветви, поглаживал цепи и гирлянды, — очевидно, таился какой-то смысл. Но понять его Вадим пока не мог и только поглядывал искоса на слугу.

Наконец тот остановился и потупил бессмысленный взгляд. «Совсем, бедняга, расстроился, — сочувственно подумал Вадим. — Похоже, он что-то там шепчет, точно говорит сам с собой. Нужно будет заставить его выпить рюмку коньяка перед сном, хоть бы даже и пришлось сделать это насильно». Надо сказать, что Пьер в отличие от Арчибальда спиртным не злоупотреблял, хотя давеча выпил с Арчи пару бокалов. Кроме того, у него был немалый опыт и познания в алкоголе, судя по тому, с каким умением, вкусом и знанием дела он разливал ликеры и смешивал их с кофе.

— Отнюдь, — вернул его к прежней нити рассуждений голос Дроссельмейера. — Уродство вовсе не порочно. Суть его есть служение.

— Кому же из окружающих урода людей надобно такое служение? И зачем? Разве что созерцать его отвратительность, закаляя волю, чувства, выдержку, наконец? — Вадим изобразил на лице в высшей степени скептическую гримаску.

— При чем здесь люди? — приподнял брови волшебник. — Разве люди — высшее мерило наших деяний? Очевидно, суть уродства — служение Богу.

— Вы хотите сказать, уродство угодно Богу? — чуть ли не вскричал Вадим.

— А как же? — хладнокровно ответил волшебник. — Смиренная гордыня — этого уже, согласитесь, немало для вступления на стезю добродетели. И не забывайте о жалости. Уродство неизменно вызывает светлую жалость у людей добродетельных и темное злорадство — у порочных. Чужое уродство, если хотите, отделяет зерна от плевел в наших собственных душах. Именно жалость омывает их подобно крупам под неослабевающей струей воды.

— Многие полагают напротив, что жалость унижает, — покачал головой баронет.

— А разве унижает любовь? — всерьез удивился Дроссельмейер.

— Мне кажется, напротив: жалость как раз любовь и убивает, — возразил Вадим.

— Незрелую и неискреннюю — возможно, — кивнул крестный. — Но в некоторых славянских странах слово «жалею» зачастую считается синонимом слова «люблю». Там женщины без тени сомнения ставят знак равенства между этими словами.

— Следуя вашей логике, можно предположить, что госпожа Мари испытывает к этой уродливой игрушке самые нежные чувства… — криво усмехнулся баронет.

— Ну, к куску дерева-то — вряд ли, — ответил Дроссельмейер. — А вот к образу, заключенному внутри этой забавной и трогательной оболочки, — вполне возможно. Юные девушки, знаете ли, любезный баронет, порой склонны идеализировать и одухотворять самые неожиданные вещи. Почему же тогда и нашей Мари не обратить взор своей души, возможно, более зоркий и проницательный, нежели глаза остальных домочадцев, на бедную игрушку? Она, эта игрушка, уже сама по себе — милый и трогательный образ.

Он некоторое время молчал, обдумывая что-то.

— К тому же не так давно кто-то умудрился ее сломать, — напомнил крестный. — И тогда это уже несчастье в квадрате. В обратной пропорции оно может вызвать совершенно непредсказуемую реакцию девичьего сердца. И я скажу вам так, дорогой Вадим: ох уж мне эти движения женских душ!

Пьер, стоящий поодаль, издал тихое восклицание. Собеседники обернулись и увидели, что слуга пристально смотрит на одну из игрушек, висящих на елке.

— Я нашел его, — негромко сказал Пьер. И указал на черно-красную фигурку с застывшей улыбкой на размалеванном лице.

Вадим перевел взгляд со слуги на игрушку и обратно, намереваясь уже выразительно крутануть пальцем у виска. Но Дроссельмейер будто угадал это намерение и строго покачал головой. Затем с неожиданной сноровкой и ловкостью крестный стремительно метнулся к елке. Там Дроссельмейер приблизил лицо почти вплотную к игрушке, долго на нее смотрел, а затем прикрыл глаза, точно прислушиваясь. После чего обернулся и удовлетворенно вздохнул.

— Что ж, в ней действительно пульсирует жизнь. Браво, Пьер! Вы в очередной раз меня поражаете….

Слуга почтительно наклонил голову.

— Что вы хотите этим сказать? — изумился Вадим.

Некоторое время Дроссельмейер разглядывал молодого баронета почти так же, как минуту назад — елочную игрушку. Затем хмыкнул и жестом пригласил Вадима коснуться рукой стеклянного арлекина.

— Полагаю, что слова в данном случае вряд ли возымеют столь же ясное действие, как осязание. Убедитесь сами, баронет.

Вадим нерешительно протянул руку, но волшебник на миг задержал ее в своих сухих и длинных пальцах.

— Вам нужен правильный вывод, господин Монтаг. Имейте это в виду. Иначе вы сразу вступите на ложный путь, и развеять ваш скепсис будет чрезвычайно затруднительно. Однако, полагаю, картина вполне очевидна.

Вадим выслушал Дроссельмейера, послушно протянул руку и коснулся елочной фигурки. На лице его понемногу отразилось неуверенное удивление. Он даже крепче сжал игрушку, рискуя раздавить хоть и толстое, но все-таки стекло. После чего обернулся к Пьеру.

— Черт возьми, да он теплый!

Пьер в знак согласия почтительно поклонился. А Дроссельмейер просиял.

— Позвольте, господин Монтаг, в свою очередь и мне задать вам вопрос. Признаюсь, сейчас он меня весьма интересует. Если даже не сказать больше — интригует.

— Я к вашим услугам, — баронет все еще пребывал в смятении. Он не сводил глаз с елочной игрушки, которая тихо вращалась на крепкой льняной нити. — Что вы хотите теперь узнать от меня? Но имейте в виду, после того я сам засыплю вас вопросами.

— Бога ради. Узнать пока хочу только единственное, — кивнул Дроссельмейер. — Каким образом все-таки вам удалось заполучить в услужение двух таких необычных и занимательных, хотя и, разумеется, в высшей степени достойных господ?

— Вы имеете в виду моих слуг? Обоих? — остро глянул на него баронет.

— Я имею в виду господ Пьера и Арчи, — уклончиво ответил крестный. При этом он как бы невзначай опустил слово «слуги», и это обстоятельство не ускользнуло от внимания молодого человека. Как и то, что Дроссельмейер назвал его слуг «господами».

«Что ж, ведь я как ничего толком о них не знал, так до сих пор и не знаю», — подумал в тот же миг Вадим.

— Я и сам себе задаю этот вопрос, сударь.

Ответом ему была лучезарная улыбка волшебника.

В тот же миг двери распахнулись, и в зал вошла Мари.

 

Глава 7

Зубы

Вид у девушки был торжествующий. В руках она несла свою драгоценную куклу. Щелкунчик уютно устроился на ее груди, словно живое существо, свернувшись калачиком. И только безвольно болтающиеся гусарские сапожки говорили о том, что это игрушка, а не спящий ребенок. Правда, голова куклы была повернута так, что мужчины не видели ее зубов.

— Милая Мари! — тревожно всплеснул руками крестный. — Полноте, можно ли вам вставать с постели? Лихорадка может возвратиться!

— Если я останусь в постели еще хотя бы на день, боюсь, моя лихорадка еще усугубится, — гневно сказала девушка.

Она была удивительно красива сейчас, когда отступающая болезнь еще давала о себе знать. Нервный румянец, проступающий легкими пятнами на бледном лице; сверкающие звездным льдом огромные, чуть удивленные глаза; лебединый поворот головы, спокойствие руки и расслабленность пальцев. И — кукла, лежащая у нее на руках, точно дитя в любящих объятиях мадонны.

Если бы только не разинутый безобразный рот щелкунчика и огромные прямоугольные зубы.

— Что вы имеете в виду, милая? — изумился Дроссельмейер. — Неужто постель сыра? Или сквозит в окна?

— Хуже, много хуже, крестный, — капризно надула губки Мари. — Неужто вы не слыхали о мышиной лихорадке? Наши крестьяне часто ею болеют, и теперь, видимо, тут хотят уморить этим и меня?

При этом она пристально взглянула почему-то на Вадима.

Что же до баронета, то при первых мгновениях явления Мари он стоял, совсем смешавшись. Странная связь между девушкой и этим уродливым щелкунчиком начинала обретать в голове баронета некие черты, пусть пока еще и неопределенные и расплывчатые. И здесь, по его мнению, каким-то образом сразу всплывала ужасная история, что приключилась с его слугой. Арчи так и не сумел доставить ему эту чертову куклу, и вместо того сам повис на ниточке. Если только можно верить этому странному человеку, Дроссельмейеру, вкупе с Пьером, который теперь вызывал у Вадима большое уважение. Точно некий сторонний голос тихо, но уверенно шепнул ему прямо в ухо: эге, брат, да тут, пожалуй, не обошлось без колдовства!

Вадим поднял глаза, но девушка уже распекала крестного.

— Кругом меня — мыши! Это возмутительно! — фыркнула Мари.

Кукла сильно качнулась в ее руках, точно кивая в подтверждение: мол, все так, господа, я все видел доподлинно и лично убедился сам, причем не далее как нынешней ночью!

— Помилуйте, откуда же им взяться? — засмеялся Дроссельмейер. — Уверяю, Мари, вам просто что-то привиделось, не иначе. Во тьме ночной, так сказать, в виденьях дерзновенных…

— Ах, вы ничего не понимаете, крестный! — вдруг вскричала девушка. — Вы желаете доказательств? Извольте!

Брезгливым жестом она вынула откуда-то из недр своих теплых одеяний платочек тонкого красного шелка, завязанный узелком, и швырнула его Дроссельмейеру под ноги. Он шлепнулся как маленький и мягкий комочек — внутри определенно что-то было завязано. Крестный внимательно смотрел на девушку, даже не пытаясь нагнуться. Вместо него Пьер осторожно поднял платок и бережно развернул.

В первый миг Вадим не понял, что там. Но, шагнув ближе, с ужасом увидел свисающий понурый мыший хвост. Он был длинный и мокрый.

Слуга спокойно ухватил хвост двумя пальцами и бесстрастно выхватил из узелка его отвратительное содержимое. Глазам баронета предстала половинка мышиного тельца; очевидно, кто-то разорвал мышь и завернул ее в девичий платочек. Картина была просто ужасная. Точно выкатилась отрубленная человеческая голова.

Но второй половины мышьего тела в платочке не было, только черные пятна крови на темно-красном шелку. Вадим расширившимся от страха глазами смотрел на девушку, а та нервно указала пальцем на мышиные останки и расхохоталась, как безумная.

— Вот! Надеюсь, теперь никто не будет считать меня сумасшедшей? Мыши есть, они существуют, и они уже наводнили весь этот ужасный, холодный, мертвый дом! Скоро мы все будем просто давить их ногами, едва встав с постелей!

Она резко развернулась, шурша юбками, с самым торжествующим видом, но тут же остановилась и медленно поворотила голову в сторону баронета. На сей раз молодой человек выдержал ее горящий взгляд, хотя ему показалось, что он почти физически ощутил исходящее от Мари презрение и ненависть.

— Вы разве все еще здесь, господин Монтаг? Поверьте, всем будет лучше, ежели вы уедете. Прошу извинить за откровенность, — заметила она язвительно с очаровательной полуулыбкой на капризных пухлых губах. — Но я, увы, героиня не вашего романа. Место подле меня занято навеки. Так и знайте! И — прощайте же, вы еще успеете быть счастливым.

Нежданно грустная улыбка озарила ее лицо. Но затем девушка упрямо мотнула головой, точно птица, встряхивающаяся поутру от прохладной росы. Твердыми шагами, не свойственными больной, Мари вышла из залы и оставила позади себя совершеннейшую немую сцену.

Первым пришел в себя Вадим.

— Это… это просто неслыханно! Бог мой! Неужто дражайшие мои родители всерьез когда-то могли… Остановить свой выбор на девушке, которая с легкостью достает из ридикюля разорванных крыс? Это что — тоже девичьи капризы? Да ведь тут просто анфан террибль какой-то… в юбке к тому же. Пьер! Мы немедленно пакуем чемоданы.

— Как вам будет угодно, — склонил голову слуга. Он уже завернул мыший трупик обратно в шелковую тряпицу и спрятал. — Но, хозяин, прежде мы должны освободить Арчи…

И он почтительно взглянул на крестного. Тот, однако, выглядел крайне заинтересованным чем-то, даже — оживленным.

— А вы обратили внимание на куклу, господа?

— Знаете, уважаемый Дроссельмейер, — в сердцах воскликнул молодой человек. — Мне кажется, что она, Мари то есть, просто чокнулась на этом проклятом зверозубе! Вы слышали, на что она намекала? Мне уже вполне понятно, а вам, господин крестный, полагаю, и доподлинно известно. Юная мадемуазель Мари питает сердечную склонность лишь к одному существу — своему чертову щелкунчику, вот что я вам скажу.

— Возможно, возможно, — увлеченно пробормотал крестный. — Но сейчас — вы не обратили внимания на одну очень существенную деталь касательно ее куклы?

— А как же, — меланхолично отозвался Пьер. И осторожно указал пальцем на свой рот.

— Ага! — вскричал Дроссельмейер, потирая руки от удовольствия. — С вами положительно интересно иметь дело, господин Пьер.

— А в чем, собственно, дело? — подозрительно воззрился на них молодой баронет.

— Вы не заметили, что случилось с зубами куклы? Этого щелкунчика? — спросил крестный, глядя в упор на баронета.

— Вроде, нет, — озадаченно пробормотал Вадим. — Хотя постойте… Они были в чем-то испачканы, по-моему.

— Они были красные, — коротко бросил Дроссельмейер. — Точно от крови.

— То есть как? — опешил Вадим, натужно соображая под сочувственными и понимающими взглядами крестного и слуги. — Вы что же, хотите сказать, что этот ее… что чертов щелкунчик нынче ожил, поймал и убил мышь? После чего, как кот, отдал ее хозяйке?

— Почему бы и нет? — философски заметил Дроссельмейер. — Ведь факт налицо: у куклы были окровавленные зубы. И, самое странное, что этого не заметила Мари.

— Или же заметила, — прибавил слуга. — И отчего-то пожелала продемонстрировать это в высшей степени странное и печальное обстоятельство господину баронету.

— Вот именно, — подтвердил крестный. — Странное и печальное.

Вадим с минуту смотрел на обоих. После чего горестно покачал головой.

— Знаете, господа… После столь вызывающей и мерзкой сцены я уже ничему не удивлюсь. Даже тому, что мадемуазель Мари могла сама поймать эту несчастную мышь и расправиться с нею посредством щелкунчика. Механизм его, знаете ли, вполне позволяет…

Крестный и слуга одновременно уставились на баронета с одинаковым выражением на лицах.

— Как вы сказали? — слегка заикаясь, переспросил Дроссельмейер.

— А что такого? — равнодушно осведомился Вадим.

— Хозяин хотел сказать, что это мадемуазель Мари защищает куклу от мышей, — бесстрастно промолвил Пьер.

— Что-о-о?

Теперь настала пора удивиться уже молодому человеку. Физиономия баронета вытянулась, и он стал похож тоже на какого-то незадачливого грызуна, перепуганного крылатой и страшной тенью, только что стремительно скользнувшей к нему с высоты.

— Полно, Пьер! — пожал он плечами. — Я вовсе не хотел сказать… этакого! То была попросту неуместная и глупая шутка, высказанная в сердцах. Поскольку все мы теперь раздосадованы и… увлечены… Разумеется, мадемуазель, судя по сегодняшнему, тоже слегка… эксцентрична. Но, помилуйте — не до такой же степени!

— А деревянная кукла, охотящаяся по ночам на мышей в канун Нового года, вас, баронет, стало быть, не столь сильно смущает? — слегка прищурился крестный.

— Милого друга и защитить порою надобно, — непонятно к чему произнес Пьер. Однако Дроссельмейер, похоже, его прекрасно понял. И они хитро и понимающе посмотрели друг на друга как два убежденных заговорщика.

— Полноте вам, — махнул рукой молодой человек. — Давайте же, наконец, думать, как нам спасти несчастного Арчи. Мне кажется, господин Дроссельмейер, это — более по вашей части.

— Что ж, подумаем вместе, — согласился крестный. — Мне кажется, ответ отчасти заключен и в этом щелкунчике. Как бы нам не пришлось еще и защищать его. Как Мари, например. Что же до Арчи, то проще всего снять заклятие, разумеется, именно тому, кто его и наложил. Но утро должно объяснить вечер. Ночью вершатся только темные дела.

Несколько мгновений Вадим в замешательстве смотрел на Дроссельмейера, после чего скрипнул зубами и в нетерпении увлек его за собой.

— Ну, хватит. Будем надеяться на свои силы и ваши возможности. Признаться, я огорчен, что мне придется ждать до завтра. Отныне я не намерен оставаться в этом доме ни минуты лишней.

— Тогда проследуем в ваш кабинет, — предложил крестный. — Нам необходимо до завтра кое-что приготовить.

И трое мужчин спешно направились из елочного зала вон. В дверях Пьер обернулся и с сожалением посмотрел на елку, туда, где средь ветвей безмолвно и бесчувственно висел его злосчастный товарищ и компаньон. После чего вздохнул, покачал головой и поспешил по коридору вслед за своим хозяином. После полуночи он собирался сюда вернуться.

Большие часы в гостиной тихо пробили половину двенадцатого.

В другом конце дома большая деревянная кукла с оскаленными зубами беззвучно шевельнулась. Ее огромная голова лежала на подушке возле горячего плеча девушки. Мари спала и во сне понемногу забывала все, что с нею произошло полчаса назад. То, что с ней случилось гораздо раньше, почти полдня назад, она уже забыла навсегда.

— Ну, полно, хватит уже, — не то прошептала, не то прошелестела кукла. Глаза ее несколько раз открылись и закрылись вновь, точно кукла попробовала послушность органов и членов. Затем согнулась рука, вытянулась нога, тело покачалось из стороны в сторону, как причудливый маятник. И наконец, пришли в движение зубы. Кукла тихо прищелкнула ими, затем еще и еще.

Потом свесила одну ногу через край кровати, выпростала тело из-под одеяла и неловко соскользнула на прикроватный коврик. Толстый персидский ворс смягчил стук деревянного тела о пол. Щелкунчик встал и медленно повернул голову, зорко всматриваясь в лицо спящей. Оно было спокойно и безмятежно. Мягкая прядь легла Мари на щеку и колебалась под легким дыханием девушки, благополучно забывающей теперь все, чего помнить ей, по мнению щелкунчика, было не должно. Затем кукла удовлетворенно отвернулась и прищелкнула стругаными некрашеными пальцами.

— Все слишком скоро, — пробормотала она деревянным голосом, лишенным и красок, и чувств. — Она поторопилась отослать баронета. Мы это исправим. Ведь от любви до ненависти — один шаг. Теперь ей придется его полюбить. Х-х-х-а… И меня — вместе с ним. Вот смешно.

И кукла замерла до поры до времени у кровати, точно свалилась от неловкого движения девушки. Только часы тихо отстукивали на стене: — Она поторопилась. Мы это исправим. Один шаг. Трик-и-трак…

В такт часам тихо раскачивался на еловой ветке маленький красно-черный арлекин. Но никто этого в елочном зале увидеть не мог.

За окнами сгущались сумерки. Синие тени ползли по снегам, удлиняясь и темнея, а в окнах гостевого кабинета горел свет — там оживленно спорили и переговаривались двое. Третий же, поодаль, аккуратно наполнял чашки свежайшим ароматным кофе.

Мало-помалу движение нити, на которой висел елочный арлекин, замедлялось, умирало, покуда не замерло окончательно. Арлекин вновь был неподвижен, и только широкая улыбка, застывшая на аляповатом, размалеванном лице, казалась сейчас гримасой страха. Поскольку близилась полночь.

 

Глава 8

Колдовские чары

Ночная тишина в большом доме всегда необычна. То тут, то там что-то поскрипывает, словно кто-то тихонечко пробует ногой половицу; поскребывает, точно поблизости завелись непоседливые мыши; постукивает, будто ветер пробрался в дом и теперь задумчиво поигрывает форточкой или неприкрытой дверцей кухонного шкапа. Понемногу к шорохам привыкаешь. Но не настолько, чтобы не замечать очередной новый звук ночи, мягкой и чуткой в дни перед Новым годом.

Когда дверь скрипнула и медленно отворилась, Вадим поднял голову с подушек. Тьма в дверном проеме была непроницаема даже для звуков большого спящего дома. Ужасно не хотелось вставать, чтобы притворить дверь. Но тут она закрылась сама, и молодой человек увидел на полу куклу. Неуклюже переступая короткими ногами, к его кровати сам собой ковылял щелкунчик.

Вадим в ужасе вскочил в постели. Его волосы зашевелились, и он инстинктивно натянул одеяло до самого подбородка. В голове жаркой стрелой промелькнула мысль о некоем безумном кукловоде, который спрятался наверху и, очевидно, желая до смерти запугать баронета, ведет сейчас куклу к нему на невидимых ниточках. Но он тут же отбросил эту невероятную мысль и только в страхе смотрел, как щелкунчик подбирается к его кровати, чуть покачиваясь на непослушных и негнущихся ногах. Застывший оскал деревянной куклы в полутьме комнаты показался баронету ужасной улыбкой. В ней сквозила злоба и неприкрытое торжество.

В смятении молодой человек принялся озираться по сторонам в поисках любого предмета, которым можно было бы защититься от дьявольского наваждения. Первым делом он хотел позвать на помощь — тут уж не до гордости! Но баронет совсем забыл, что Пьер вызвался всю ночь дежурить возле елки, рядом с несчастным Арчи. Только книга да еще домашние туфли с казавшимися сейчас такими жалкими и глупыми пуховыми помпонами могли послужить ему метательными орудиями.

Но даже туфли были вне досягаемости, поскольку кровать была очень высока. К тому же страх, жуткий и липкий, как предрассветный пот у тяжелобольного, сковал движения молодого человека, сделав волю бессильной, а члены ватными, точно напрочь лишенными костей.

Щелкунчик между тем уже добрался до постели баронета и влажно и проницательно взглянул на него снизу вверх.

— Ты… кто? — только и смог пролепетать баронет. Хотя ответ на его сдавленный вопрос был и без того очевиден.

Кукла повела холодным взглядом, точно разрезала Вадима пополам острым и ледяным, а оттого пока еще нечувствительным стальным полотном. И ничего не ответила.

Тогда молодой человек схватил толстый том, который он безуспешно принимался читать вечером перед сном, и замахнулся на жуткого пришельца. Щелкунчик тихо клацнул челюстями, которые из-за поломки издали нестройный двойной звук, и скрипуче проговорил:

— Пустые хлопоты. Глупые мысли. Смешной человек.

— Ты говоришь? — в величайшем изумлении воскликнул баронет. Положительно, в этом доме куклы вели себя совсем иначе, нежели во всем остальном, некогда привычном и понятном Вадиму мире!

— Глухой человек, — сообщила ему кукла. — И слепой.

И тут догадка озарила баронета. Он отодвинулся от края кровати к самой спинке и в замешательстве пробормотал:

— Так это ты? Ты заколдовал Арчи?

— Хороший слуга. Но неосторожный, — проскрипел щелкунчик. — Он останется на елке. Будет развлекать госпожу.

— Чего тебе нужно? — прошептал баронет, хотя ему казалось, что он беззвучно кричит.

— Тебя, — просто и лаконично ответила кукла. — Ты смущаешь госпожу. Беспокоишь ее. Но теперь все кончится. Все изменится. Я так хочу.

И неожиданно, хоть и неловко, он вспрыгнул на кровать и остановился в ногах баронета. Тот вскрикнул и судорожно подтянул ноги. Кукла же криво усмехнулась.

— Ты жалок, — заметил щелкунчик. — А думал, что она предпочтет тебя.

— Тебе-то какое дело? — подозрительно покосился баронет. В его голосе ожили презрительные нотки, а это означало, что молодой человек уже приходит в себя.

— Ты — соперник, — ответил щелкунчик. — И у тебя есть преимущества. Ты — большой.

— Пресвятая Дева! По-моему, я схожу с ума, — покачал головой молодой человек. — Не знаю, кто ты — дьявольское отродье или порождение человеческих рук, но я просто не верю своим глазам…

— Пока еще можешь верить, — иронически пообещала кукла. Странно, но при неподвижном лице с застывшей маской раскрытого рта и механичности движений ей каким-то образом удавалось мастерски передавать оттенки эмоций. Правда, все они были окрашены в сумрачные, зловещие тона. И Вадиму, уже было воспрянувшему и отчасти освоившемуся с необычностью ситуации, вновь стало страшно.

— Чего ты хочешь от меня? — пробормотал он, безуспешно пытаясь сдержать прыгавшие губы.

— Всего, чего у меня нет. Но чем обладаешь ты, — сказала кукла. И неуклюже шагнула вперед, покачиваясь на мягком матраце.

Вадим отшатнулся, больно вдавившись спиною в стальную спинку кровати. И в ту же минуту почувствовал, что не может пошевелить ногами. Они словно замерзли — в одночасье, вмиг. И этот омертвляющий, будоражащий душу холод медленно поднимался дальше, прямо к сердцу. Только пальцы еще продолжали цепляться за простыни.

Так они и застыли — скрюченные, вцепившиеся в прохладный чистый лен, неподвижные и побелевшие от страшного напряжения.

А потом эти пальцы ожили, коснулись безжизненно замершей куклы, пробежались по ней уверенными движениями опытного клавикордиста.

Затем крепко обхватили и опустили на пол. Нога свесилась с кровати и небрежно отбросила поникшую куклу в угол. С кровати послышался хрипловатый смешок.

Человек откашлялся, прочищая горло и настраивая голос, точно старую скрипку. Потом неспешно ощупал свое новое тело, каждый вершок — чуткими пальцами, как собака острыми зубами процеживает шкуру в поисках докучной злой блохи. Ощупал, удовлетворенно вздохнул и, опустившись вновь на постель, с наслаждением вытянулся под одеялом, привыкая к только что обретенным и пока что еще непривычным ему длине и ширине и тихо радуясь этому новому, удивительному ощущению роста и величины.

Кукла же теперь лежала ничком, неловко подвернув ноги. Она уткнулась лицом в пол, ничего не чувствуя, не зная и не понимая, и в глазах ее тихо стыл смертельный ужас, точно переселившийся в них из глаз арлекина.

Спустя два часа человек поднялся с кровати. Надев мягкие домашние туфли, те самые, с пуховыми помпонами, он прошагал в угол комнаты и легко подхватил куклу. Щелкунчик безвольно повис в его руке и легко сложился пополам, точно за минувшее время кукла напрочь утратила прочность всех членов. Человек злобно усмехнулся и осторожно приоткрыл дверь. Затем на цыпочках бесшумно прокрался к елочному залу и проскользнул внутрь.

В дальнем конце на стенах и у подножия ели горело несколько свечей. При их мерцании лицо Пьера, сидящего в кресле-качалке под елкой, казалось сотканным из света и теней. Это бросали причудливые отсветы и разноцветные блики стеклянные игрушки и обернутые в блестящую фольгу сласти, что тихо покачивались на колючих ветвях под восходящим свечным теплом. Только когда человек с куклой в руках подошел к ели, Пьер поднял голову.

— Не спится, сударь? — тихо сказал он и покачал головой. — Я вот тоже что-то никак не могу забыться. Тяжесть какая-то на сердце. А вы, я смотрю, все-таки добыли этого уродца?

Тот с кривой усмешкой прислонил щелкунчика к большой коробке с ватой, блестками и прочей мишурой, что покоилась под елкой для постоянного пополнения этого быстро исчезающего товара.

— Наверное, мне покоя не дает печальная судьба Арчи, — кивнул слуга. — Вот и вы, хозяин, впервые назвали меня «добрым Пьером»… Все это просто ужасно.

— Да, это правда, — прикусил язык «баронет». — И знаешь, мой… Одним словом, не кажется ли тебе, Пьер, что корень зла, сыгравшего с несчастным Арчи столь ужасную шутку, кроется именно здесь? В этой пустой голове?

Он шевельнул ногой щелкунчика, отчего у того тут же подогнулись колени, и кукла сползла на пол. Голова ее перевесилась вниз, и деревянный кавалерийский кивер с коротким султаном глухо стукнул об пол.

— Без сомнения, — ответствовал слуга, сумрачно глянув на щелкунчика. Затем Пьер наклонился и усадил его обратно под елку возле пустой ватной коробки.

— Кукла определенно связана с тем злом, которое низошло на Арчибальда. И оно живо по-прежнему. И торжествует, глядя, как несчастный Арчи качается на ветке.

Пьер внимательно посмотрел на «баронета», так что существу, притаившемуся в его обличии, на миг даже стало не по себе. Но оно тут же взяло себя в руки и задумчиво проговорило:

— Думаю, всем было бы только лучше, если бы мы, наконец, избавились от этой проклятой куклы. Следует просто кинуть ее в огонь, и дело с концом.

— О каком деле вы говорите, хозяин? — простодушно осведомился слуга.

— Да нет, это я просто неудачно выразился, — замялся «баронет». — Разумеется, мне отлично известно, что молодая госпожа без ума от этого уродца… И все же полагаю, нам нужно будет от него непременно избавиться.

— Я пригляжу за ним, — кивнул Пьер. — Пока его судьба не решится, так или иначе. А судьба щелкунчика, как мы считаем, теперь переплетена с судьбой бедного Арчи. Вряд ли стоит бездумно разрывать узлы этой связи.

— Ты говоришь о дурацкой кукле, словно о живом существе, — покачал головой «баронет».

— Думаю, в известном смысле это так и есть, — серьезно сказал слуга.

В ответ лжебаронет только фыркнул и зевнул.

— Пожалуй, мне сейчас не до философствований. Давай все-таки спать, Пьер, а то уже скоро светать начнет. Я вернул куклу на ее привычное место, только и всего. Фройлен Мари будет довольна. И, право слово, утро вечера мудреней.

Он сладко, с истинным удовольствием потянулся и, встряхнув головой, зашагал к выходу из зала. Возле самых дверей Пьер, однако, его окликнул.

— Извините, хозяин. Я только хочу заметить, что сегодня вы оказались на удивление правы.

— Что ты хочешь этим сказать, Пьер?

— Беседуя сегодня… с мадемуазель Мари, вы помянули о крысах. Так вот, виденное нами нынче несчастное животное, которое разорвали пополам, действительно не принадлежит, так сказать, к мышиному народу.

— Вот как? — осклабился лжебаронет. — Что же это такое, по-твоему?

— Крыса, сударь. Самая настоящая крыса. Это оказалось сравнительно легко определить, и прежде всего по строению хвоста.

— Да? — безразличным тоном вяло откликнулся лжебаронет и широко зевнул. — Ну, и черт с нею. Надеюсь, эту падаль уже выкинули на задний двор.

Однако слуга явно не спешил прощаться. Он бросил внимательный взгляд на куклу и вежливо поинтересовался:

— А где вы все-таки взяли щелкунчика? Неужели Мари уже охладела к своей любимой кукле?

Человек остановился и обернулся на елку. Затем сильно наморщил нос и подмигнул слуге.

— Ты не поверишь, Пьер. Он сам ко мне явился!

И громко расхохотавшись, словно весьма удачной шутке, лжебаронет зашагал по коридору, тихонько мурлыча себе под нос невнятный мотивчик.

Пьер покачал головой и взглянул вверх. Маленький стеклянный арлекин мерно покачивался на ветке. Нитка методично закручивалась и раскручивалась, точно кто-то только что, играючи, слегка повертел игрушку между сильными и ловкими пальцами. Некоторое время Пьер смотрел на елочного арлекина, а потом поудобнее устроился в кресле, плотно укрылся теплым шерстяным пледом и смежил веки. Однако ему плохо спалось, и он постоянно ворочался с боку на бок.

Едва только злобное и коварное существо в обличье Вадима вышло из зала, из-под елки выскочил и покатился следом маленький серый комочек. Бесшумно волоча длинный и гибкий хвост, проворный мышонок догнал лжебаронета, незаметно миновал его и пулей прошмыгнул в кабинет для гостей, соседствующий со спальней. Там зверек стремглав юркнул под кровать, и едва над ним заскрипели пружины под тяжестью сильного тела, принялся осматриваться.

Побегав некоторое время вдоль стен, мышонок скоро и счастливо обнаружил маленькую щель. Оставалось только лишь немного ее расширить.

Мышонок некоторое время изучал отверстие умными и внимательными бусинками глаз, после чего уселся на хвост и задумался. Кто-то, может быть, порядком удивится при мысли, что мыши, оказывается, способны не только грызть все подряд, но и размышлять при этом. Но, положа руку на сердце, давайте скажем честно: а что мы в своей самоуверенности действительно знаем о мышах?

 

Глава 9

Принц крыс

Некоторое время на елке было тихо.

Игрушки спали, как и полагается елочному народу в последние дни старого года. Это уже потом, после шумной новогодней ночи, потекут веселые и бесшабашные дни карнавала, когда в огне свеч, танцах, шутихах и забавах день сменяет ночь так незаметно. А пока колючие зеленые ветви были окутаны невидимым туманом сна, удивительного и странного. Это был один из тех зачарованных снов, которые только и видят на свете новогодние елки, привезенные из лесу, с мороза. И сквозь сон они с удивлением взирают на озабоченных предпраздничными хлопотами людей, на столы и стулья, на дощатые полы и двери, не узнавая в них своих былых древесных собратьев.

Пьер мирно спал в кресле, закутавшись в плед до самого носа.

Несчастный щелкунчик понуро сидел, неловко привалившись к своей коробке с ватой.

Над ним застыл на длинной нитке маленький арлекин.

А вокруг тихо покачивались картонные бабочки с длинными закрученными усиками и рыбки с роскошными крылышками-плавниками и распущенными хвостами. Красно-черные, усыпанные серебристой пыльцой из мелко истолченного стекла, они казались свитой блестящих гранд-дам и чопорных фрейлин, окруживших сказочного восточного принца, повелителя итальянских шутов и мавританских циркачей.

За окнами, в низко нависающем черном морозном небе поблескивали редкими крупинками кварца холодные звезды. Луна равнодушно лила на деревья легкий призрачный свет. Но он запутывался в кронах, цеплялся за сучья, окутывал стволы, тонул в снегах, окружавших дом советника Штальбаума, и потому все никак не мог добраться до окон. Их стекла были чуть тронуты шершавыми полупрозрачными узорами ночного льда, и сквозь них не было видно неба.

А потом в голове Вадима тихо, чуть подрагивая серебряным язычком, прозвучал колокольчик. Раз, другой и третий. В глазах щелкунчика что-то ожило, они наполнились пониманием. И хотя кукла по-прежнему оставалась недвижной, теперь она чутко прислушивалась к тишине, пропитавшей весь елочный зал. И наконец, Вадим услышал далекий голос, эхом разлетевшийся и тут же рассыпавшийся в его голове серебристыми льдинками-осколками.

«Хозяин! Хозяин! Вы слышите меня?»

Если бы Вадим мог, он непременно завертел бы головой в поисках того, кто окликал его сейчас в пустом зале, под нарядной раскидистой елью.

Но кукла не могла двигаться. Заключенный в тесной деревянной оболочке молодой человек не мог пошевелить даже своими огромными челюстями, не то чтобы, скажем, встать или хотя бы просто сменить позу. Правда, неудобства от нее злополучный баронет также не испытывал никакого. «В самом деле, разве может дерево уставать?» — вспомнилась ему одна хорошая добрая сказка из детства. Но, удивительное дело, Вадим сейчас никак не мог вспомнить ни названия самой сказки, ни о чем в ней шла речь. Кто бы мог подумать, мысленно усмехнулся он.

Но даже в мыслях его улыбка вышла жалкой и неуверенной.

«Вы слышите меня, хозяин?»

«Кто здесь меня зовет?» — подумал Вадим. Но, несмотря на то, что это была, конечно же, только мысль и ничего больше, голос тут же ответил.

«Кто же еще может звать вас хозяином? — усмехнулся кто-то прямо в его голове. — Разве что ваш преданный слуга».

«Но мой преданный слуга спит под елкой», — возразил молодой человек, понемногу входя во вкус хоть такого общения — мысленно, привалившись к картонной стенке, с разинутым ртом и свернутой зубастой челюстью.

«И пусть, и на здоровье», — согласился голос, который, казалось, исходил откуда-то сверху, рождаясь над головой Вадима, в небе или просто — на потолке зала. Там, где темнели замысловатые картинки, некогда выведенные кистью знатного проезжего мастера-живописца.

«Но если Пьер, дай ему бог здоровья, спит, то у вас все же остается еще один преданный слуга, хозяин», — вкрадчиво заметил голос.

«Это ты? Арчи?» — не поверил собственным мыслям баронет.

«С вашего позволения».

«Так значит, это действительно был ты? Там, на елке?»

«Почему же это — был? Я и сейчас есть. А если бы вы с Пьером поверили этому несколько… эээ… раньше… и были бы при этом слегка… деятельнее, многое можно было бы изменить уже нынче».

«Но как же ты говоришь со мной?»

«На языке кукол, хозяин», — последовал ответ.

«А что, теперь, значит, и я понимаю его?»

«Разумеется. Теперь и вы — один из нас», — засмеялся голос.

«Почему — из вас, Арчи? Пьер, слава богу, пока еще человек».

«Вот именно, хозяин. Вот именно. Это мы и должны использовать, пока еще не поздно».

«А что случится, когда будет поздно?» — непонимающе спросил Вадим.

«Думаю, тогда судьба наша незавидна, — философски заключил арлекин. — Меня, по всей видимости, нечаянно сбросят с ветки и расколют, а вас могут и сжечь. Ваше нынешнее тело, хозяин, на мой скромный взгляд, сработано из отменного дерева. Поэтому гореть будете долго».

«Бр-р-р…» — пробормотал Вадим, понемногу привыкая к тому, что у него не движутся губы и язык и он совсем не ощущает гортани. А слова, в том числе и собственные, звучат и отдаются где-то внутри его существа, теперь — странного и пугающего.

«Хоть я и не знаю, буду ли при этом чувствовать что-нибудь, хотелось бы еще, честно говоря, пожить немного. И не в этом дурацком деревянном футляре».

«Совершенно с вами согласен, хозяин, — живо откликнулся арлекин. — Погибать во цвете лет никакой кукле не по нраву».

«Неужели нет никакого выхода?» — горестно прошептал Вадим.

«Отчего же? — вскричал арлекин. — Выход всегда есть. Во всяком случае, надежда. И уж тем более — под Новый год».

«Что ты хочешь этим сказать?»

«Да вы разве не знаете, что канун Нового года — это всегда время чудес? Как добрых, так и паршивых, как мы с вами уже убедились».

«И что же? Какого чуда мы с тобой вправе ожидать?»

«Очень маленького, — вздохнул арлекин. — Но на него — вся наша надежда. Покуда же давайте подождем. Мне необходимо кое о чем поразмыслить. Ведь не зря же меня зовут Затейник».

«А сколько его прикажешь ждать, твоего маленького чуда?» — недоуменно подумал несчастный баронет.

«Ровно два часа с четвертью, — странным тоном мысленно ответил арлекин. — Мы с ним договорились, и мною взято твердое обещание не опаздывать. А то знаю я их…»

Некоторое время баронет молчал, если можно так говорить о мысленном разговоре, после чего сокрушенно вздохнул.

«Бедняга Арчи! Видать, он действительно повредился умом, качаясь тут на ветке. И нечему удивляться: меня ожидает, по всей видимости, то же самое — тихое сумасшествие от ужасной неподвижности тела и мыслей, потом тлен и забвение. И это еще в лучшем случае».

Щелкунчик по-прежнему сидел, привалившись к ватной коробке и тупо тараща в ночь круглые бессмысленные глаза. Возле него посапывал в кресле Пьер, даже во сне задумчиво морща лоб, точно не прекращая трудных размышлений и в объятиях Морфея. Над ними тихо кружился на тонкой нити забавный арлекин.

Спал в своей длинной узкой кровати крестный Дроссельмейер, сложив на груди руки, как покойник, и раздувая изредка крылья длинного хищного носа. Храпело на разные голоса и тембры семейство Штальбаумов, обуреваемое самыми различными снами и бурно расцветающими в них тучными и обильными предновогодними страстями.

Нервно ворочалась с боку на бок Мари, тихо вздыхала сквозь сон и искала мысленным взором возле себя милого друга щелкунчика. Искала и не находила, и оттого сны ее становились все тревожнее, и подушка была горяча, и локоны рассыпались по ней спутавшимися предрассветными чудо-травами.

И только человек в обличии баронета Монтага спал спокойно и потому крепко. Ему было чрезвычайно уютно в новом теле, покойно и приятно; он даже сквозь сон предвкушал грядущие новые и необычные радости. И только его нос часто морщился и подрагивал, точно что-то невидимое и назойливое щекотало ноздри, и крылья, и даже переносицу. И лжебаронет порой во сне подносил руку, как будто бы расправить и разгладить несуществующие усы. Но пальцы его всякий раз встречали пустоту.

Однако был еще один, тот, который совсем не спал.

Спустя два часа или около того в маленькой щелке в полу случилось еле заметное шевеление. Это оттуда вылез крохотный мышонок, бесшумно выкатился на середину спальни и осмотрелся. Первым делом он убедился, что кровать под чудовищем тихо и мерно поскрипывает в такт его дыханию. Удостоверившись, что чудовище крепко спит, мышонок выбежал из спальни, миновал кабинет и, просочившись и неприметную щель между створками дверей, помчался по коридору. Вокруг было темно, но мышонок, видевший ночью почти как днем, прекрасно знал дорогу.

Спустя несколько минут он уже был в елочном зале. Там благоухало хвоей и вкусно пахло сладким свечным дымом. И там же, на разряженной ели, его уже давно поджидал разноцветный арлекин.

Впоследствии Вадим неоднократно пытался восстановить в памяти все детали того удивительного ночного разговора, который ему пришлось выслушать в самом удивительном и необычайном для него обличий — куклы-щелкунчика. Сложность была в том, что разбудили его лишь к тому времени, когда Арчи уже говорил с представителем мышиного народа, и, похоже, они пришли между собой к соглашению. Но даже то, что Вадим узнал из торопливых и сбивчивых объяснений слуги, поразило его, испугало и вместе с тем вселило робкую надежду.

Злая кукла-щелкунчик, как теперь выяснилось, отнюдь не всегда была таковой. По словам мышонка, прежде она была их родней, смелым, могучим и самоуверенным витязем. И к тому же ближайшим потомком и наследником властителя могущественного народа крыс Амбарного королевства, на протяжении долгих веков уверенно спорящего за свои охотничьи и кормовые угодья даже с людьми. Смелость и самоуверенность наследника его и подвела.

Однажды наследник угодил в ловушку — огромную стеклянную банку с остатками пищи, забытую на каком-то продовольственном складе, входящем в ночную империю его отца, крысиного короля. Наследник оказался там не один — до него в банку угодили еще четыре хвостатые любительницы поживиться.

Мышонок вел рассказ весьма сбивчиво, и Вадиму даже показалось, что принц крыс ранее попросту бесславно попался в обыкновенную крысоловку. И уже позднее был препровожден в стеклянную банку, как и трое его сородичей. Те были его подданными и поначалу выказали принцу подобающие уважение и почет, отдав остатки еды из приманки.

Однако спустя несколько дней вынужденной голодовки, сидя в стеклянной клетке, подданные взбунтовались. Между крысами завязалась кровавая война не на жизнь, а на смерть. Тут уж было не до верноподданнических чувств или субординации: крысы стали попросту бороться за выживание. Проигравшего в этой борьбе победитель попросту поедал, не подпуская к трапезе других, становясь сильнее и получая, таким образом, дополнительные шансы против оставшихся сородичей.

Через день после начала междоусобицы в банке осталось четыре крысы, включая принца. Затем — три и, наконец, две — принц и одна особенно крупная и хитрая крыса, никогда не соблюдавшая никаких рыцарских правил в поединках. Смертельный бой между двумя неприятелями был долог и ужасен. Никому не известно, сколько подлых приемов и предательских ухищрений было пущено в ход, чтобы выжить, но в итоге крысиный принц одержал победу. Разорвав и пожрав своего поверженного соперника, он почувствовал, как в нем что-то стало неуклонно меняться.

В таких случаях неписаные законы природы сурово и неумолимо гласят: всякий мелкий всеядный зверь, выживший в схватке с себе подобными и затем пожравший их для собственного пропитания, становится львом. Сиречь каннибалом, однажды почувствовавшим вкус крови и плоти своих соплеменников и отныне желающим только этой страшной пищи и никакой другой.

Говорят, робко пропищал мышонок в этом месте своего рассказа, что так бывает и у людей. И людоедов, однажды вкусивших своей ужасной пищи, всегда тянет впоследствии отведать человечины, которая на самом деле якобы вкусная и сладкая.

Вадим ничего ответить на то не сумел по причине незнания, а Арчибальд промолчал.

Так или иначе, крысиный принц стал крысиным львом — сильным, могучим и свирепым. Увеличившись в размерах, он с легкостью выскочил из банки и стремглав помчался в родную империю. Но теперь он был уже не прежним добрым и благородным рыцарем, наследником стареющего короля, а ужасным монстром-каннибалом, который принялся охотиться исключительно за своими соплеменниками, уничтожая их в огромных количествах.

Первым делом крысиный лев разорвал пополам собственного родителя, а вслед за ним — половину двора и наиболее впечатлительных, а оттого — нерасторопных фрейлин. Попытки стражи и капитанов дать монстру отпор ни к чему не привели: монстр был гораздо крупнее и сильнее и рос прямо на глазах. К тому же один вид его порождал в прежде бесстрашных крысиных сердцах панический ужас, а в лапках и хвостах — постыдное дрожание и слабость. Так в осиротевшее крысиное королевство пришел великий страх.

Кровожадный принц принялся усердно опустошать собственное королевство, монархом и властителем которого он уже и так стал после смерти своего дражайшего папаши. И неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы несколько наиболее предприимчивых хвостатых придворных не объединили свои усилия в стремлении покончить с крысиным монстром. Перепуганные придворные немедля составили тайный заговор и начали действовать быстро и решительно.

Перво-наперво заговорщики попытались отравить принца-оборотня новейшими ядами, которых у крыс, благодаря соседству с человеком, всегда был богатый выбор. Однако льва не брала ни одна отрава, он был словно заговоренный. Поэтому патриоты королевства решили призвать своих извечных неприятелей и соперников — котов и собак.

Коты, прознав, что им предстоит иметь дело с крысиным львом, сразу же отказались наотрез. Собаки прислали двух опытных и отважных истребителей грызунов, лучших в своих породах, услуги которых были оценены в баснословную сумму. Но — только не для крыс, когда речь шла о спасении Амбарного королевства. Однако кошмарный крыс с легкостью обратил в бесславное бегство обоих охотников, и собаки были вынуждены вернуть плату, оставив крысиный народ наедине с его бедою. Делать было нечего, и тогда придворные патриоты решили пойти на крайнюю меру — обратиться к волшебнику.

Волшебник согласился сразу. После недолгих раздумий он потребовал обычную в таких случаях цену волшебника — время рабства. Согласно договору, за оказанную великую услугу крысы должны были служить волшебнику верой и правдой целый год, выполняя его прихоти и послушно обходя стороною указанные им дома и амбары. Правда, на этот раз волшебник потребовал значительно увеличить срок службы, но выбора у крыс не было — принц-каннибал свирепствовал вовсю, опустошая королевство с упорством одержимого.

Чародей сдержал слово и выполнил свою задачу. Он не убил принца — на убийство волшебники вообще всегда идут крайне неохотно. Тем более — из-за каких-то там «жалких крыс».

При этих словах мышонок смешно наморщил носик, явно передразнивая интонацию волшебника.

Хитростью изловив каннибала, волшебник с помощью ужасного заклинания вынул его сущность и перенес ее силой своей магии в тело деревянной куклы. Там крыс должен был отбывать наказание всю свою оставшуюся жизнь. Куклу же волшебник продал на базаре в дни большой ярмарки достойному и добропорядочному господину. После чего потребовал платы. Крысы, верные уговору, ревностно приступили к службе, и с тех пор в их королевстве воцарился покой.

Однако покой — состояние обманчивое и подверженное переменам… Это отлично знает всякий, кто хоть однажды принимал участие в каком-нибудь заговоре. Придворные прекрасно понимали: принц пленен, но не уничтожен. За таким страшным маньяком надлежало присматривать постоянно и неусыпно. И с этой целью заговорщики, прибравшие власть в королевстве к своим лапам, наняли и отрядили несколько наиболее ловких, хитрых и неприметных мышей. Крысы для этого не годились — они были слишком велики размерами, да и алчны к соблазнам большого жилого дома. Хвостатые соглядатаи должны были следовать за куклой всюду, и прежде всего проникнуть в дом, куда был куплен щелкунчик — так называлась кукла у людей.

Заговорщики в своих шпионах не ошиблись: нанятые мыши бдительно и неусыпно следили за куклой, не попадаясь на глаза обитателям дома, семье Штальбаумов. Все шло так, как и предсказывал волшебник, и кукла не подавала никаких признаков жизни. К тому же она очень скоро надоела детям, вдобавок ее еще и сломали, сунув в рот особенно массивный и крепкий орех. После этого щелкунчик был без жалости заброшен в самый дальний и темный угол детской, а затем — наверх, на антресоли, где отныне должен был пылиться и рассыхаться до скончания своего века. Мыши к тому времени совсем уж было собрались покинуть дом.

Но однажды, разыскивая старую шляпку для семейного карнавала, сломанную куклу нашла на антресолях младшая дочь — милая и скромная девушка Мари. И прилежные шпионы-мыши решили остаться еще на недельку, последить за щелкунчиком дальше.

 

Глава 10

Запах волшебства

Кто-то говорит: жалость унижает. Кто-то утверждает, напротив — она возвышает и делает достойным любви. Последнее, видимо, и произошло с юной и мечтательной Мари, и это было, конечно же, истинное чудо.

Пожалев несчастную куклу, она, по-видимому, каким-то образом сумела вдохнуть в нее жизнь, пробудила в дремлющем сознании щелкунчика искру чувства и ощущения самого себя. И кукла, согретая любовью, заботой и жалостью, чуть ли не в буквальном смысле ожила. Беда лишь в том, что жалость — слишком уютная норка для паразитирования и непременно следующего обмана. И коли в эту благоприятную среду попадает завистливая и жадная душонка, она немедленно начинает расцветать буйным цветом под лучами любви и ласки, как дикая крапива, вдруг ни с того ни с сего окруженная заботой и вниманием чудака-садовода.

В результате внутри куклы проснулась крыса. А крыса всегда ищет выхода наружу, в какой бы кромешной тьме она ни обреталась. План был составлен быстро, благо у всякого волшебства, даже самого что ни на есть справедливейшего, всегда найдется оборотная и не слишком-то приглядная сторона.

Крысиная душа, утратив оболочку, неожиданно почувствовала возможность попробовать ее сменить. Благо потребность жрать, рвать и терзать за время пребывания в деревянном футляре куклы нимало не унялась, а лишь дремала под спудом заклятья, набираясь новых сил для ненависти и терпеливо поджидая удобного случая. Волшебство, увеличив ее страдания, приумножило стократно и амбиции. Крыса теперь возжелала быть человеком, и наивная молодая девушка должна была стать верным средством и орудием к достижению коварной цели монстра.

Хитрая крыса быстро смекнула, что Мари — девица на выданье. И крысиная душа в кукольном теле сумела понемногу приворожить чистое и простодушное сердце. Это случилось из-за того, что, будучи заколдованной, крыса сама теперь источала отчетливый и неотразимый запах волшебства. Мало кто знает, что заколдованный может и сам стать волшебником, поскольку колдовство — штука заразная и обратимая. Именно это и случилось с крысом.

Оставалось лишь дождаться жениха, благо девушка была уже сговорена с серьезным и скромным молодым человеком из хорошей семьи. Сама Мари крысу не прельщала, против этого рьяно противилась вся ее мужская сущность. Завладев телесной оболочкой баронета Монтага, на котором в доме советника сходились в итоге все темы семейных разговоров в последние месяцы перед помолвкой, крыса надеялась развернуться во всю ширь. И первым делом злобный щелкунчик намеревался покончить с главной опасностью, могущей помешать ему в самую последнюю минуту. В доме по-прежнему оставались подлые мыши, которые бдительно следили за каждым его шагом, если так можно сказать о неприметных движениях злобной и расчетливой души. И щелкунчик опасался, что приглядывают за ним вовсе не обычные грызуны, а умные и опытные стражи, способные помешать исполнению всех его планов.

Пока же все складывалось удачно.

Крыса полностью поработила душу девушки, предварительно наслав на нее волшебную лихорадку. Рассорила ее с женихом, лишив того рассудительности и внутреннего покоя. Заколдовала его пронырливого и подозрительного слугу, воспользовавшись смутными словами собственного заклятья, запечатленными в ее мозгу, несмотря на всю осторожность волшебника. Усыпила бдительность домашних слуг и крестного Дроссельмейера, который отчего-то очень не нравился крысе. Она подсознательно чуяла в нем могущественного и опасного противника. Затем даже умудрилась поймать и загрызть, благо нынешние зубы позволяли это как нельзя лучше, неосторожно приблизившегося к ней придворного крыса-заговорщика, спешно примчавшегося в дом Штальбаумов не иначе как по отчаянному вызову мышиных шпионов. Мыши чуяли беду, но они не сумеют справиться с ним в одиночку, полагал крыс. Знали это и обеспокоенные мыши, и поэтому под елкой в эту ночь состоялся настоящий военный совет.

В нем приняли участие Арчи в образе куклы, ловкий и пронырливый мышонок, неожиданно и очень вовремя проснувшийся в кресле Пьер — удивительное дело, он, оказывается, о многом догадывался и сам! — и крестный Дроссельмейер, неожиданно отворивший двери елочного зала в самый разгар жарких дебатов о том, как противостоять страшному убийце-оборотню. Вадим, на которого вдруг навалилось болезненное забытье и усталость, слушал вполуха и с трудом отвечал на вопросы.

Все надеялись, что щелкунчик, сменивший тело, сегодня весь день будет отдыхать после превращения и готовиться к решительному штурму родителей Мари на следующее утро. Их обещал взять под присмотр крестный Дроссельмейер. Верный Пьер вызвался охранять хозяина, ныне пребывающего в теле зубастой куклы, а также коллегу Арчи. Последнему решил попробовать помочь умный мышонок, знающий от давешнего волшебника некоторые приемы, как управиться с плененным крысом. Арчи считал, что некоторые заклинания могут иметь и обратную силу или хотя бы содержать в себе намек на таковую.

Споры и разговоры затянулись почти до утра, но, несмотря на это, все разошлись спать в приподнятом настроении. Даже Вадим, плохо понимавший происходящее и готовый каждую минуту впасть в черное глухое отчаяние, теперь полагал, что отныне у них, возможно, появилась надежда. Однако очень скоро его куда-то унесли. И утро он встретил уже на теплой и уютной девичьей постельке под ласковое и заботливое воркование проснувшейся Мари.

Завтрак прошел как обычно — в веселом оживлении предвкушаемого новогоднего веселья, обсуждении ожидаемых подарков и фасонов праздничных платьев и маскарадных костюмов. Баронет против обыкновения много шутил, сыпал комплиментами родителям, перемигивался с Луизой и пообещал Фрицу совместно обсудить диспозицию предстоящей военной кампании. Ее великий домашний полководец планировал затеять уже в первый день Нового года, чтобы застать беспечного и самоуверенного врага врасплох. Кампания обещала быть весьма успешной, и баронет блистал остроумием, бросая изредка внимательные и серьезные взгляды на Мари.

Видя это, девушка поторопилась удалиться из-за стола под благовидным предлогом. Едва вернувшись в свою комнату, Мари в слезах бросилась на кровать, сгребя в охапку подушку и милого друга-щелкунчика. Вадим, впервые очутившись в женских объятиях при столь странных обстоятельствах, испытывал целую гамму противоречивых чувств, но, увы, ни одно из них не имело хоть сколько-нибудь физического свойства! А уж о том, что творилось в его душе, лучше и не гадать!

После завтрака лжебаронет вместе с советником Штальбаумом удалились в рабочий кабинет хозяина, потребовав кофе, сигар и коньяку. Спустя полчаса в кабинет была приглашена и супруга, Марта Штальбаум, после чего громкость беседы в кабинете, и без того оживленной, по понятным причинам резко повысилась.

Крестный, господин Христиан-Элиас Дроссельмейер к разговору допущен не был, может быть, впервые за всю историю семьи последних лет. Сутуло покачивая безвольными плечами, он понуро бродил по лестницам и коридорам взад и вперед, изредка прислушиваясь к обсуждению за дверьми кабинета советника. О, там сейчас звучало подлинное и небезынтересное музыкальное трио, достойное партитуры иного маститого композитора-реалиста, каких развелось ныне немало в ущерб старой, доброй и такой уютной романтике!

Госпожа Марта удивительно напоминала голосом визгливую и одновременно кокетливую флейту, то и дело истерично вскрикивающую от избытка чувств. Низкий баритон господина советника медицины походил на фагот или даже контрфагот, временами всхрапывающий или напротив — проваливающийся вниз, где отлеживался глубокими и многозначительными паузами. И только голос лжебаронета не утихал, подобно веселой охотничьей валторне, играющей сбор и вторящей заливистому лаю собачьей своры, уверенно и надежно взявшей след какой-нибудь косули или лани. В этом, безусловно, очень серьезном и важном разговоре валторна, по всей видимости, вела главную тему. Именно поэтому она главенствовала до самого конца этой знаменательной беседы, окончательно подчинив себе и фагот, и флейту.

Однако поражение это было сродни победе, поскольку чета Штальбаумов вскоре вышла из кабинета сияющей и приосанившейся. Их сопровождал лжебаронет, учтивый, изысканный и скромно потупивший взор. Было немедленно послано за Мари, но поскольку она пребывала на отдыхе в елочном зале, родители направились туда самолично.

Надо ли сомневаться, что все друзья Вадима, в том числе и шустрый мышонок, немедленно помчались к елочным ветвям?! Развязка близилась.

Мари встретила родителей и постылого баронета в креслах, уже предупрежденная служанкой, бледная, неестественно выпрямившись, точно аршин проглотила. Она была готова бороться за свое счастье, хотя уж какое такое счастье может быть заключено в образе сломанной зубастой куклы для колки орехов? Поистине, это было известно единственно ей самой. И девушка была полна решимости дать отпор любому, кто вздумает покуситься на ее деятельную, сердобольную, всеобъемлющую жалость, из-под рваной полы которой, как ни крути, всегда осторожно выглядывает учтивое и неторопливое сумасшествие.

Первым вперед выступил советник. Отечески приобняв дочь пухлой рукой медика, далекого ныне от практических врачеваний, он вяло осведомился о здоровье и настроении Мари. После чего, не взяв на себя труда дослушать невразумительный ответ, торжественно и не без нотки преувеличенного пафоса провозгласил:

— Дочь наша, Мари! Сегодня мы имели с господином баронетом продолжительную и в высшей степени серьезную беседу. В ходе нее герр Монтаг дал нам решительное объяснение своих мотивов относительно нашей семьи и тебя, любезная Мари, в особенности. Доводы господина баронета, не скрою, произвели на нас с Мартой самое благоприятное впечатление. Планы его в высшей степени серьезны, практичны и, что особенно радует, добродетельны. Одним словом, господин Монтаг желает видеть тебя, наша милая Мари, своею женой. Мы с Мартою этому обстоятельству очень рады и готовы дать вам свое родительское благословение. Разумеется, после того, как будут улажены некоторые неизбежные в таком случае формальности.

Лжебаронет вежливо склонил голову. Вадиму, занимавшему теперь под елкой удобную позицию для обзора всей семейной сцены, показалось, что глаза заколдованного крыса торжествующе сверкнули. В эту минуту в дверном проеме неслышно возникла долговязая фигура в черном. Это был крестный Дроссельмейер. Он не сводил глаз с пылающей Мари и был, казалось, сильно встревожен.

— Со своей стороны, — бодро продолжил советник Штальбаум, — хочу отдать должное воспитанности и такту баронета, который, несмотря на известные между двумя нашими семействами, Штальбаумов и Монтагов, брачные соглашения, нашел возможность уделить этому тонкому вопросу столько времени… Одним словом, столько, сколько потребовалось с учетом всех печальных обстоятельств, и, прежде всего, твоей тяжелой и внезапной болезни, милая наша Мари. Это замечательно умный и благородный человек! И мы с Мартой от души надеемся, дочь наша, что ты благоприятно оценишь его душевные достоинства. Вкупе с титулом будущей баронессы, — крякнув, не преминул добавить советник Штальбаум.

В тот же миг Вадим явственно расслышал внутри своего естества короткий язвительный смешок, могущий исходить только с верхних еловых ветвей.

— Что ж, папенька, — пролепетала Мари. — Я чрезвычайно благодарна господину баронету и за его внимание, и… за такт. Но стать его женой… баронессой Монтаг… для меня… никак невозможно.

Что-то громко скрипнуло в зале. Скорее всего, это ожила на миг старая потрескавшаяся половица под ногою советника. Вадиму же показалось, что это в такт дружно и потрясенно скрипнули сердца Вольфганга и Марты Штальбаумов, услыхавших вдруг, как дала неожиданную и глубочайшую трещину их размеренная жизнь и благополучная судьба.

— Отчего же? — изумленно поперхнулся советник. Супруга немедленно уцепилась за его локоть, точно напоминая о необходимости держать себя в руках.

— Я его не люблю, — тихо сказала Мари.

Но сколько же хрупкой твердости было в ее голосе, сколько неуклонности и благородной решимости!

В первую минуту советник смешался, не найдя что сказать на столь недвусмысленный ответ. Однако ему на помощь немедленно пришла верная советница.

— Доченька, — всхлипнула Марта, — о чем ты говоришь?! Господин Монтаг хорош собой, у него прекрасные манеры, замечательная семья, достойная фамилия, наконец. Он делает нам честь своим предложением. Прислушайся к голосу разума. Для нас всех это — прекрасный вариант решения твоей судьбы.

— Для вас — возможно, — звонко отрезала Мари, — но только не для меня. Господину баронету Монтагу в моем сердце, увы, нет места. По-моему, он более нужен вам, дорогая маменька, как выгодная партия. Вот и берите его сами! Вместе с его титулом!

Фрау Штальбаум побагровела, как вареная свекла.

— Нет, Пресвятая Дева! Это совершенно невозможно! Это просто немыслимо!

— Отчего ж? — внезапно послышался тихий и спокойный голос. Несмотря на это, слова лжебаронета отчетливо разнеслись по всему залу. Даже Мари вскинула голову, прислушиваясь и испытывая безотчетное волнение. — Лично у меня эта забавная ситуация удивления не вызывает.

Лжебаронет обвел всех присутствующих саркастическим взглядом и тут же сочувственно улыбнулся девушке. Мимикой своего нового лица коварный крыс владел отменно, равно, как выяснилось, и лицемерием. К тому же родителей Мари он, видимо, заранее запланировал в качестве жертв своего красноречия.

— Поскольку, — продолжил он, — причина ее не менее забавна, хотя отчасти и трогательна. Мне вполне понятны чувства нашей милой Мари, связанные с объектом ее милой и наивной привязанности. Да-да, я говорю об этой кукле — старой, сломанной деревянной игрушке, в которой наша Мари сегодня, как мне известно, души не чает.

Родители переглянулись. Но в их глазах были только понимание и сочувствие словам лжебаронета; очевидно, слухи о глубокой привязанности их дочери к злосчастной игрушке дошли и до них.

— Но ведь это — только сегодня! — тонко улыбнулся крыс. — Завтра же Мари охладеет к своему щелкунчику, и тогда ей понадобится искать новую игрушку. А потом…

— Он — не игрушка! — гневно воскликнула Мари. — Ты никогда этого не поймешь. Как и все вы — сытые, довольные, не знающие бед и лишений.

Потрясенные родители Мари оскорбленно переглянулись, а крыс коварно усмехнулся.

— А у меня есть только он, — прошептала Мари и бросилась к елке. Она подхватила деревянную куклу и поспешно прошла к своему креслу. При этом родители сделали движение, точно намеревались расступиться перед ней, но дочь обошла их стороной, попутно бросив уничижительный взгляд на лжебаронета.

— Дорогая моя, — в сердцах, с подступившими к горлу слезами проговорила мать, — пойми же нас! Ведь никто у тебя не забирает твою игрушку. В конце концов, ты можешь потом держать этого… щелкунчика на туалетном столике. Или я уж не знаю… Впоследствии можно было бы его починить. Или, во всяком случае, хотя бы покрасить…

— Лично я тоже вовсе не вижу для себя никакой помехи в том, чтобы оставить у нас эту куклу, — пожал плечами лжебаронет. — Бог с ним, пускай уж остается!

— Ты лжешь! — гневно крикнула Мари. — Я вижу по твоим глазам, ты спишь и видишь, как бы погубить несчастного щелкунчика! Тебе не скрыть своей злобы…

Крыс на мгновение смешался, но тут же повел по залу горящими глазами и громко, саркастически прошептал: — Да она просто… Господин советник, ваша дочь, похоже, сошла с ума!

И не давая чете Штальбаумов и рта раскрыть, он уперся в девушку сверлящим, пронзительным взглядом.

— Вы только подумайте! Разве можно живому, полному молодости и сил человеку предпочесть какую-то куклу? Я никогда в это не поверю, господа!

Вадиму, заключенному в тело куклы, показалось, что он чуть не физически ощутил, как в сердце девушки что-то кольнуло. И эта боль непостижимым образом передалась даже ему.

— Иная кукла живее иного человека, — прошептала Мари, крепче прижимая к себе щелкунчика. И человек, ныне заключенный в нем, готов был поклясться, что это действительно так.

— Что же делать? — растерянно пробормотал советник Штальбаум. — Такая семья… достойный титул… сияющая будущность…

— Да очень просто, — недобро усмехнулся лжебаронет. — Дабы устранить беспокойство, надобно упразднить его источник. Видит небо, я приложил все силы, чтобы обойтись мягко и единственно лишь — увещеваниями. Мари сама не знает, что говорит. Она просто не в себе, — сказал он, оборотясь к родительской чете со всею решимостью.

— Господин советник! Вы сами — светило медицины и знаете, что в таких случаях необходимо. Кратковременное болезненное воздействие зачастую избавляет больного от долгой и мучительной боли в будущем. И поскольку малая боль применяется исключительно для пользы самого же больного, отрезвление и понимание происходит очень быстро! Почти сразу, хотя больной об этом поначалу и не догадывается. Поэтому я сейчас просто возьму и устраню источник болезни, стоящий на пути нашего счастья!

И он решительно направился к девушке, которая в страхе тут же вскочила с кресел. Марта Штальбаум сделала невольное движение, точно намереваясь защитить дочь. Но супруг сурово остановил ее, удержав за руку. Он был совершенно согласен с разумными доводами баронета и теперь радовался тому, что не его руке предстояло совершить, может, и болезненную, но, как ему казалось, кратковременную операцию.

Мари тем временем бросилась к елке и ухватилась за одну из веток. Точно ища у природы защиты от злобного и бесчувственного жениха, вступившего в сговор с корыстными и суровыми родителями.

Лжебаронет, усмехаясь, подошел к новогодней елке и замер, глядя на девушку сквозь ветви.

— В конце концов, это же просто смешно, Мари! Вы поймете очень скоро, что я был прав. Невозможно предпочесть мертвую деревяшку любящему вас пылкому и горячему сердцу. Это мое твердое убеждение, и я вам это впоследствии докажу, хотя бы и всею моей жизнью!

И он прошептал что-то еще — беззвучно, странно двигая при этом, всем ртом и верхней губою в особенности. Словно ему мешали выговорить эти слова невидимые усы!

В то же мгновение Мари негромко вскрикнула и стала оседать на пол, прижимая к груди злополучную куклу. Лжебаронет улыбнулся и шагнул к девушке.

— Остановись, щелкунчик! — внезапно раздалось от дверей.

Все обернулись в страхе и недоумении. В том числе и разъяренный крыс.

В дверях, скрестив руки, весь в черном, стоял крестный. Господин Христиан-Элиас Дроссельмейер холодно смотрел на крысиного принца. Все присутствующие при этой сцене с ужасом увидели, что по бокам тела крестного что-то серебрится и потрескивает. Казалось, его облегает серебристый волшебный силуэт, в точности повторяя линии тела.

Крестный медленно протянул руку к лжебаронету, и общий вздох страха и изумления пронесся по залу. У волшебника теперь светились даже кончики пальцев!

— Отойди от девушки! — глухо проговорил волшебник. — Я не позволю тебе коснуться ее.

— Вот как? Что ж, попробуй! — огрызнулся крыс. В зале, прямо над головами собравшихся быстро сверкнуло, точно столкнулись две маленькие молнии. И тут же повсюду запахло тревожно, легко и пронзительно — как в последние минуты перед грозой воздух в притихшем городе становится тяжелым и сладким. Это был запах волшебства.

— Тебе не остановить меня, злой маг! — прошипел крыс. — Ты забыл очень важное именно для тебя: все порожденное тобой неминуемо отражает твое же собственное колдовство!

И он взмахнул рукой, отражая невидимую атаку волшебника, отчего по стенам зала пронеслись длинные и уродливые когтистые тени. Послышался треск, а затем — отдаленный грохот; стены содрогнулись. Лицо крестного исказила гримаса боли и огромного напряжения. А крыс злобно расхохотался и хищно оглянулся, разыскивая взглядом бесчувственную Мари.

Но едва стихли раскаты этого странного грома, как тут же, с треском ломая ветви, под градом сыплющегося с елки игрушечного стекла, хвои, свечей и серпантина, откуда-то — и всем показалось, что сверху — обрушилось чье-то тело. В облаке пыли, невесть откуда взявшегося дыма и конфетти невозможно было понять, что происходит возле елки. И только немедленно последовавшее затем громкое и рассерженное чиханье красноречиво свидетельствовало о том, что это неожиданно материализовался Арчи — хотя это вовсе и не было предсказано Дроссельмейером.

Спустя мгновение арлекин был уже на ногах, изготовившись к драке. Он медленно поводил глазами, точно обмерял крыса от узких сгорбленных плеч до крепких, широко расставленных ног.

И Вадиму вдруг показалось, что между колен лжебаронета струится призрачный, туманный, невидимый хвост, доступный взору, наверное, только куклы.

И, разумеется, крысы.

 

Глава 11

Крысиный король

— Мари! — скрипуче и плаксиво воскликнул крыс, точно делая последнюю, отчаянную попытку достучаться до сердца девушки. — Одумайтесь! Неужто для вас пустая игрушка важнее горячего сердца? А моя любовь? Все мои чаяния?

— Мне не нужна твоя любовь! — сердито сказала Мари, появляясь из-за спины арлекина. — Сердце мое молчит при виде тебя. Чего же ты еще хочешь?

— Справедливости! — немедленно возразил крыс. — Простой жизненной справедливости. Это только в глупых сказках принцессы любят деревянные души, отвергая горячую плоть и кровь. Придите в себя, Мари! На что вам этот кусок деревяшки? Все еще возможно исправить!

«Самоуверенность, — вздохнул про себя Вадим. — Неужели самоуверенность может так подвести? Он просто не может взять в толк, что Мари… что она… Нет, но ведь это действительно невозможно!»

— Как ты не можешь понять, — девушка презрительно взглянула на крыса. — Все очень просто, если действительно иметь, как ты говоришь, горячее сердце и возвышенные помыслы. А не один лишь расчет и манеры.

И она обвела притихший зал чистым, прозрачным взглядом, подхватила с пола и прижала к себе куклу. После чего звонко воскликнула:

— Я люблю его! Слышите?

В зале повисла оглушительная тишина, которую нарушало только частое судорожное всхлипывание госпожи Штальбаум, вцепившейся в рукав супруга, как в спасательный круг. Жизнь в одно мгновение покачнулась под ее ногами. Ее уклад и привычки пошли ходуном, точно волны, и госпоже Марте было страшно, очень страшно. И еще почему-то — тоскливо и пусто. Точно она маленькой девочкой осталась в доме одна, а за окнами бушевал ливень, срывая с ветвей последние жалкие листья и предвещая долгую, нескончаемую зиму, без надежд, радостей и свершений.

— Я люблю тебя, милый друг, — прошептала Мари, обнимая злополучную куклу.

Та, разумеется, ничего не ответила. И лишь глубоко внутри, в похищенной и заключенной в деревянную темницу душе молодого человека что-то вспыхнуло, осветило все вокруг холодным ночным огнем… И медленно покатилось вниз, точно игрушечная падучая звезда, сорвавшаяся с картонного небосвода.

— Тогда берегись, — злобно прошептал крыс и решительно шагнул к девушке. Брошенный ему вслед крестным холодный болотный огонь крысиный принц решительно отразил рукой, точно отвел несущественный довод. Затем с невероятной силой ухватил за руки Арчи, и они замерли на несколько страшных мгновений, повиснув в жестоком и решительном равновесии ценою всех сил побледневшего и звенящего, как струна, арлекина.

Мари отпрянула и вскрикнула в страхе, будто увидев на миг сквозь оболочку крыса его истинную зверскую сущность. Она прижала к себе бесчувственного щелкунчика, точно хотела в эти минуты защитить его и спасти от лютого врага, хотя бы и ценою своей жизни.

В эту опасную минуту Пьер твердо знал, чего хочет крыс. Тот рвался уничтожить щелкунчика и, как знать, может быть, только сейчас понял, как жестоко просчитался в своей самоуверенности.

Конечно, понимал это и Дроссельмейер. Однако старый волшебник теперь истратил немало сил. В лице его не было ни кровинки, он пошатывался, как сухой лист на ветру, набиравшем силу. Пьер же опустил глаза и встретился с ответным взглядом чрезвычайно живых и посверкивающих глаз-бусинок маленького серого существа, прикорнувшего возле ног.

— Где же они? — беззвучно, одними губами проговорил Пьер. — Нам его не сдержать.

— Они уже здесь, — пискнул мышонок. — Я слышу.

Арлекин вскрикнул от боли, когда железная хватка крыса стала ломить его силу. Но тут лица всех, в том числе и лицо крыса, на котором уже играла улыбка злобного победного торжества, изменились. В доме раздалось тихое шуршание, которое быстро нарастало, точно прибывающая волна сокрушительного, неотвратимого прибоя. Люди ахнули, отчаянно завизжала от страха Мари, и даже крыс отшатнулся. Двери зала распахнулись настежь, и в них ворвалась сплошная, нескончаемая серая волна гибких тел, острых зубов и оглушительного писка.

— Пресвятая Дева! — в замешательстве пробормотал советник Штальбаум. — КРЫСЫ!

— Крысы!!! — завопили все, норовя вскочить на что-нибудь, найти возвышение, дабы не быть поглощенными этой плотной, упругой, текучей живой рекой.

Крысы — а их тут были многие сотни — между тем обогнули людей с двух сторон и запрудили пол вокруг ёлки. Напротив крысиной армии стоял лжебаронет — их воплощенный ужас, их жуткий кошмар, их лютая смерть! Крысы ощетинили усы, нервно колотили себя хвостами, поводили из стороны в сторону острыми мордочками, но не двигались. Бесчисленные пары красных глаз были устремлены на лжебаронета. Они точно ждали какого-то знака или события.

Арчи, не сводя пристального взора с лжебаронета, медленно отступал, поддерживая бледную, дрожащую от страха девушку. Крыс стоял вполоборота к своим бывшим соплеменникам, недобро глядя исподлобья на постоянно прибывавшие стаи. Руки его медленно сжимались в кулаки, верхняя губа нервно подрагивала, а глаза горели затаенным, недобрым огнем.

Тем временем в зале становилось все тише. Затем слышно стало только монотонное сопение и словно бы журчание воды — то слаженно дышала сгрудившаяся огромная крысиная масса. Наконец и оно стихло, и настала мертвая тишина.

Ряды крыс безмолвно расступились, и из самой середины бесчисленной серой армии вышли три огромные крысы. Они степенно подошли к Дроссельмейеру, и самая крупная что-то пронзительно пропищала. Крестный смотрел на грызуна непонимающе, силясь уразуметь, чего же от него хочет мерзкое животное. Крыса запищала вновь, к ней немедленно присоединились две другие. Их тройной писк возрос, в нем стали проявляться низкие, даже басовитые нотки, и они пищали все громче. При этом крысы поминутно оборачивались на лжебаронета, осажденного огромными полчищами серых вояк. Мало-помалу в глазах крестного проснулось и засветилось понимание. Он принялся изредка кивать, точно соглашаясь, и качать головою, словно отрицая какие-то доводы своих удивительных собеседников.

Наконец Дроссельмейер, видимо, понял все, потому что он глубоко вздохнул, закрыл глаза и кивнул несколько раз подряд. Все крысиное племя разом запищало, завизжало и заревело, бурно выражая восторг. Всем известно, какие удивительные звуки подчас способны издавать крысы. После чего вновь, как по мановению волшебной палочки, все стихло. Люди смотрели на них с суеверным ужасом, а грызуны, казалось, не обращали на домочадцев ни малейшего внимания. В наступившей тишине, пронзительной и кромешной, одна из трех крыс торжественно подняла лапку и вдруг яростно провизжала на людском языке:

— Долг!

— Долг! — поддержала ее вторая.

— Долг! — подхватила третья.

— ДОЛГ!!! — содрогнулись неисчислимые ряды крыс.

Лжебаронет смертельно побледнел и сделал попытку облизать пересохшие губы. А крестный Дроссельмейер торжественно поднял руку и звучным, полнокровным голосом произнес одно-единственное слово, которое, видимо, отлично знакомо каждому существу на земле, будь то человек, крыса или даже ожившая деревянная кукла.

— Оплачено!

Это было сказано негромко, но от эха, казалось, покачнулись стены. И не только елочного зала. Весь дом советника Штальбаума неслышно вздохнул, будто переводя сбившееся на миг размеренное дыхание.

Три крысы степенно, с достоинством поклонились старому волшебнику. А затем торжественно прошествовали сквозь коридор в рядах своих почтительно расступившихся подданных и остановились против лжебаронета. Оглядев крыса с ног до головы, придворные старейшины отчего-то потеряли к нему всякий интерес. Они оборотились к Мари, которую бережно поддерживал Арчи, бледный, в мгновение ока осунувшийся, но все же с горящим взором и решительностью в лице.

Три придворные крысы встали на задние лапки, оказавшись неожиданно высокими и стройными. Три длинных кольчатых хвоста вытянулись в струнки.

Не сводя пронзительных блестящих глаз с Мари, крысы дружно поклонились ей. После чего обернулись к густым рядам грызунов и хором произнесли на человечьем:

— Король! Смотрите же, о крысы! Король!

И громко завизжали.

В то же мгновение баронет рухнул на пол без чувств. И одновременно что-то тяжелое и массивное вырвалось из ослабевших девичьих рук и с деревянным стуком обрушилось на пол. А в ее объятиях оказалась огромная, злобно пищавшая и невероятно зубастая крыса! Она отчаянно извивалась всем телом, бешено крутила хвостом и всячески норовила вырваться из рук девушки.

Мари в ужасе и отвращении всплеснула руками и выронила крысу на пол. Едва та коснулась земли своим вновь обретенным и истинным телом, все серое воинство содрогнулось и выдохнуло единым визгом:

— КОРОЛЬ!!

Тут же из серых хвостатых рядов выскочила крыса, затем другая, третья, следом — еще. Первая стремглав подбежала к бывшему принцу. Она разом, с удивительной ловкостью оплела его хвост своим, невероятно длинным и гадким даже для крысиного народа, известного немалым разбросом в пропорциях и статях. Ее примеру последовала другая крыса, третья, четвертая, и спустя несколько мгновений на месте крысиного принца-льва барахтался и отчаянно визжал большой клубок переплетенных хвостами тел. А крысы все прибывали!

Скоро бывший принц, а ныне — король совершенно исчез под телами своих соплеменников и отныне — навеки подданных в самой смерти. А над залом стоял истошный и визгливый крик Марты Штальбаум, в жизни своей не видевшей мышей более трех одновременно. И уж тем более — таких мерзких, хитрых, скользких, отвратительных тварей!

В тот же миг Вадим вздрогнул и от неожиданности оступился. Все вокруг — зал, крысы, люди, елка — куда-то исчезли. Он стоял в пролете странной крутой лестницы, и перед ним поднимались ввысь широкие деревянные ступени. А по бокам перил, ухмыляясь, стояли его слуги. У Арчи рот был разинут до ушей, он весело скалил зубы, радуясь невесть чему. И даже Пьер совсем уж неубедительно прятал в уголках рта учтивую и тонкую улыбку.

лестница-1

— Крысиный король — вообще любопытнейшее явление. И едва ли с таковым можно столкнуться в любых других уголках животного царства. Отсюда — и повод ко всяким таинственным поверьям и легендам.

Пьер говорил не спеша, с тактом и знанием дела подбирая слова. О, это был великолепный риторик! Не случайно у Вадима до сих пор кругом шла голова от всего услышанного только что, здесь, на этой странной деревянной лестнице, ведущей невесть откуда и неизвестно куда.

Только сейчас он вспомнил все, что произошло с ним, прежде чем он очутился в доме советника медицины Штальбаума. И не просто гостем, а женихом для, увы, не любившей его мадемуазель Мари. Только эти двое удивительных существ — ожившие елочные куклы Пьеро и Арлекин, подаренные ему чудесной девушкой Анной, подтверждали, что наваждение, случившееся с ним в эти дни — не случайно. И вся эта удивительная история — только первое звено в цепи событий, могущих свершиться, если только он, Вадим, не свихнется тут же, на этом месте, не в силах переварить услышанное, смириться с ним и в итоге — принять как данность. И поэтому Пьер говорил не спеша, тактично подбирая слова и объясняя все так, как оно и должно было доподлинно обстоять в этой странной и волшебной, поистине новогодней истории.

— Признаться, в первую минуту, увидев вас, да и в последующие часы мы вам совсем не поверили. Совершенно, — доверительно излагал Пьер.

— Ага! — весело гаркнул Арчи. — Честно — думали, прикидываетесь!

— И только потом поняли: он ничего не помнит. Значит, это одно из непременных условий волшебства, — впервые за последний час вздохнул Пьер.

— В каком смысле? — неуверенно улыбнулся Вадим.

— Видимо, всякий раз, попадая в новый день, вы будете начисто забывать не только то, что с вами случилось в предыдущий. Но даже — и кто вы на самом деле, — серьезно сказал Пьер. Он покачал большой красивой головой аристократа в далеко не последнем колене знатности и величия, точно весьма не одобрял такие правила игры.

— А вы? — подозрительно воззрился на них молодой человек.

— А мы — не обязательно, — пожал плечами арлекин. Пьер в свою очередь саркастически развел руками.

— И все, что произошло с нами в доме советника — крысы, щелкунчик… Мари, наконец… Четверо суток! Это что — на самом деле всего лишь один настоящий день… там? Двадцать пятое декабря? — похолодел Вадим.

— Похоже, да, — прищелкнул языком Арчибальд. — Честно говоря, мы с Пьером также полагали, что все пойдет несколько… быстрее. Но ведь, как говорится, лиха беда начало!

— Вот как? — жалко улыбнулся молодой человек. Только теперь он понемногу начинал понимать, что с ним действительно произошло после того, как он опрометчиво нарисовал на руке траекторию своего нынешнего пути. Но ведь он искренне сказал тогда Анне: отныне все его помыслы только и исключительно — о ней!

— Верно, — чуть ли не подмигнул ему Арчибальд, и Вадим даже вздрогнул. Он почувствовал, как этот странный, удивительный и нежданный для него слуга только что прочитал его мысли.

— Но как все это стало возможным? Почему?

— Очевидно, родинки на вашей руке не случайны. Плюс — карандаш, — задумчиво сказал Пьер.

— Карандаш куда-то исчез… Я обыскал все карманы, но его нигде нет.

— А вы знаете, чей он? — пристально взглянул на него Пьер.

Вадим энергично замотал головой.

— Вот видите! — закивал Арчи и убежденно произнес:

— Никогда ничего нельзя поднимать с земли! И уж тем более — показывать на себе.

— Карандаш, по-видимому, обладал неизвестной нам и сильнейшей магией, — сказал Пьер. — А кто его хозяин, нам уже не узнать никогда.

— И что же теперь? — задумчиво проговорил молодой человек, глядя на ступени, поднимающиеся перед ним куда-то и теряющиеся в темноте.

— Как что? — переглянувшись, разом заулыбались Пьер и Арчибальд ободряюще и даже несколько нарочито. — Ведь впереди — Новый год, хозяин!

— И ваша встреча с госпожой Анной, — добавил Арчи, весело подмигивая ему на манер озорного уличного попрошайки. — Как ни крути, но условие-то сбылось! Почитай, один день уже долой!

— Вы и об этом знаете? Об условии? — недоверчиво протянул молодой человек, чувствуя, как в душе его шевельнулось тихое, но явственное неудовольствие. Пьер тут же укоризненно глянул на своего компаньона. Положительно, с этой бедовой парочкой надобно держать ухо востро, решил молодой человек. Про таких в детстве говорили: подметки на ходу оторвут! Особенно Арчи…

— Должны же мы вам как-то помогать, — шмыгнул носом арлекин. — А для этого надо знать все условия задачи и все ее неизвестные.

— Тут он прав, хозяин, — мягко заметил Пьер. — Поверьте: мы — самые преданные и искренние ваши друзья, слуги и союзники.

— Так уж прямо — в одном лице? — усмехнулся озадаченный молодой человек.

— Почему — в одном? — недоуменно возразили оба и переглянулись. — В двух. И весьма неплохих, хозяин, смеем вас в этом заверить.

— Ну, ладно, ловкачи, — кивнул Вадим. — А теперь рассказывайте мне, чем закончилась вся эта история в доме Штальбаумов. Мне-то это разглядеть во всех подробностях не довелось, как вы понимаете. И, признаться, пока не очень понятно, каким образом сбылось условие. Все произошло помимо меня, так?

— Мы очень, очень сожалеем, — искренне и с большим чувством заявили слуги. После чего наперебой принялись за окончание своего рассказа.

Разумеется, крестный Дроссельмейер как раз и оказался именно тем волшебником, что в свое время сумел избавить крысиный народ от кровожадного каннибала. Успешно заключив зловредного крыса в тело деревянной куклы, Дроссельмейер решил покуда не упускать плод своих магических экспериментов из виду. В результате крыс и оказался в доме Штальбаумов. Старый волшебник первое время пристально наблюдал за куклой, подобно заботливому домашнему лечащему врачу. Однако никаких причин для тревоги у него не было, и он ослабил бдительность.

Сущность крыса очень скоро очнулась в деревянной темнице. Однако коварный зверь решил действовать исподволь. Первым делом он задумал бросить все силы на завоевание сердца Мари. Он дальновидно смекнул, что в роли жениха сумел бы легко завоевать весь дом в буквальном смысле. Оставалось только дождаться подходящего случая. И хитрый крыс, обильно источавший магию, что отныне переполняла его сущность как влага — пористую губку, успешно захватил тело ни о чем не подозревающего Вадима.

Как ни странно, это обстоятельство и сыграло на руку молодому человеку. Или, вернее, связавшему его отныне обещанию Анне — удивительной девушке из другого мира. Мари во всеуслышание призналась ему в любви, не зная, правда, кто же в действительности находится в теле ее кукольного любимца. Вадим же в силу понятных причин не сумел ей ответить ни взаимностью, ни просто — словом.

Так странно и неожиданно исполнилось условие новогоднего волшебства, и день первый просто-напросто перелистнулся, как одна страница из шести.

Крысы, предварительно потеряв нескольких своих шпионов, умерщвленных щелкунчиком, были, к счастью, вовремя извещены маленьким соглядатаем из родственного мышиного народа. К тому же под Новый год завершался срок их службы волшебнику Дроссельмейеру, и у них отныне были, так сказать, развязаны лапы. Но — не хвосты. И, получив от волшебника торжественное подтверждение об уплате долга, крысы поступили, как и должны были согласно своему обычаю. Ведь государству никогда не должно находиться в безвластии; тем паче — при живом наследнике, каким бы кровожадным и ужасным он ни оказался. И крысы тут же короновали своего кровавого принца. Но сделали это, как издавна принято у них поступать с престарелыми и немощными властителями. Если только не врут, конечно, были и предания, в том числе и людских народов.

Однако, по явному наущению своих придворных-заговорщиков, крысы при этом переусердствовали, сделав судьбу нового короля печальною и навряд ли долговечной. Суеверные люди и поныне утверждают, что группы тесно переплетенных хвостами крыс испокон веков служат своеобразным живым троном для своего короля. Однако коронованный таким странным образом крыс едва ли способен вершить на нем суд и расправу над подчиненными.

— Волшебник Дроссельмейер заверил, — с достоинством сказал Пьер, — что милая девушка Мари непременно излечится от своих заблуждений. У доктора Вендельштерна есть очень трезвые и дельные соображения на этот счет, так что можно не беспокоиться. А игрушка — в конце концов только повод для игр. Разумеется, покуда люди не начинают наделять ее человеческими чертами, и, как правило, наиболее яркими и опасными из них.

— А вы? — с тусклым интересом спросил молодой человек, находясь под тяжелым впечатлением от услышанного. — Как же тогда дело обстоит с вами?

— Мы — не просто игрушки, хозяин, — хором ответили Пьер с Арчи. — Мы — куклы. И притом ваши самые преданные слуги.

— А… ну, конечно, — смешался Вадим.

Честно говоря, он пока не уяснил себе разницу между игрушкой и куклой, но теперь твердо полагал, что это ему предстоит узнать во многих подробностях и, возможно, в самом ближайшем времени. Ведь странная лестница тянулась вверх, и ступени ждали.

— По-моему, в этот раз на моей стороне попросту оказалась судьба, — пробормотал Вадим. — Или его величество Случай. Жалость девушки к щелкунчику обернулась любовью, а случай просто услужливо подставил меня в нужный момент. Честно скажу, мне это не нравится… Ведь мне полагалось положить что-то на весы, уравновесив чужую любовь. А вместо этого судьба швырнула на них меня самого. Так почему же все-таки она сыграла первую партию за меня?

Он задумчиво глянул на верхние ступени и покачал головой.

— Может, в этом и есть суть испытания, о которой я и не подозревал? Ради Анны я готов был искренне отринуть всякую другую любовь, а за это придется расплачиваться? Не зная при этом правил игры? Хм… Вот уж поистине, с любовью не шутят.

Слуги почтительно молчали, ожидая указаний.

— Что ж, ладно. Посмотрим… Но вот чего я никак не пойму, — проговорил Вадим, исподлобья поглядывая на арлекина. — Каким образом крыс сумел превратить тебя в игрушку?

— А с чего вы взяли, что меня превратил в игрушку именно крыс? — невинным тоном осведомился Арчи. — Ведь это — моя истинная сущность, хозяин. Не забывайте, мы с Пьером — прежде всего куклы. А уж потом — все остальное.

— Самое главное — чтобы и мы об этом почаще вспоминали, — назидательно молвил Пьер, в то время как молодой человек с отвалившейся челюстью переводил ошеломленный взгляд с одного слуги на другого.

— Я решил слегка уединиться, дабы ввести противника в заблуждение, — пожал плечами Арчибальд. — Немного актерства в сочетании с дешевыми эффектами… Потом уже просто наблюдал втихомолку, строя планы и поддерживая связь с очень славным маленьким грызуном, который также следил за злобной тварью. К тому же, согласитесь, я удерживал вас от безумия, хозяин. Его, прошу заметить, очень легко подхватить, впервые очутившись в таком неблагоприятном месте, как тело деревянной игрушки.

— Да, пожалуй, — рассеянно кивнул Вадим. Тут же, спохватившись, молодой человек с чувством пожал руку Арчи, который при этом расплылся в широчайшей улыбке. Однако затем он подозрительно оглядел хитрого слугу и погрозил пальцем.

— Что же это получается? Выходит, ты в любой миг мог соскочить с елки и превратиться обратно в челове… словом, принять свой нынешний облик?

— Так точно, — с готовностью подтвердил Арчи.

— А мы тебя так искали… — протянул молодой человек чуть ли не с горечью.

— Ну, не так уж, — замялся на мгновение Арчи и тут же ввернул невинным тоном: — Пьер-то ведь прекрасно знал обо всем.

Вадим изумленно поднял глаза и встретил исполненный достоинства и разумного усердия взгляд своего рассудительного слуги.

— Вот те на! — ошеломленно пробормотал Вадим. — Да вы просто — форменные негодяи, господа! — воскликнул он. — Постоянно водить за нос своего хозяина, хотя бы даже и ради его блага — это же надо такое придумать?! Знал бы я, что так случится!

И он, не выдержав, весело расхохотался, хлопая по спинам обоих слуг. Причем Пьера — аккуратно и бережно, а Арчи — весомо и ощутимо, отчего тот слегка покачивался, как деревцо на ветру. Слуги тоже осторожно засмеялись, после чего переглянулись и перемигнулись украдкой.

— Мы — это лучшее, что могло с вами случиться, — хором ответили оба негодяя.

После чего арлекин оглушительно и торжествующе чихнул.

В следующую секунду оба исчезли. А на ладони Вадима очутились две стеклянные елочные игрушки — арлекин и пьеро. Казалось, они были еще теплые.

Он осторожно сжал их в руке, чтобы не выронить, и шагнул на первую ступеньку. В тот же миг лестничный пролет, на котором он только что стоял, беззвучно обрушился за спиной Вадима. Путь назад был отрезан.

Впрочем, он и сам это знал.

 

Глава 12

Деревня

Письмо не предвещало ничего хорошего.

«Но откуда у меня такая уверенность? — подумал он. И сам же себе мысленно ответил: — Все очень просто. Хорошую весть не стали бы присылать с почтовым голубем. Хорошее — всегда может подождать. И только плохое никогда не терпит отлагательств».

«Волк задрал Божьих агнцев в лесах Варкалишкай».

Несколько мгновений дознаватель смотрел на мятый обрывок листа, испещренный мелкими пятнышками не то грязи, не то сажи. Буквы расплывались перед глазами, значения слов терялись, таяли, исчезали. И во всем этом — и в листе, и в нем самом, и в окруживших его двух помощниках, и в конном стражнике, что догнал их на полпути и доставил голубя, — уже не было теперь никакого смысла.

Смысла не было и в их теперешнем пути, равно как не было его, наверное, и в их немедленном возвращении. Нужно было что-то решать, причем именно сейчас, сию минуту, чтобы потом не жалеть о неверно избранной дороге. И о новых загубленных жизнях.

— Пан Секунда, — осторожно тронул его рукав стражник, здоровенный крепыш с обвислыми заиндевелыми усами. — Должен ли я сопровождать вас в Лаздинайское воеводство, или же вы держите путь в Смуляны?

Вадим сумрачно взглянул на посыльного, и тот смутился. Состояние человека передалось и животному: мышастая кобыла, пугливо прядая ушами, споткнулась и неловко переступила задними ногами, тут же сойдя с тропинки в сугроб.

— Поедешь обратно. Передашь господину полковнику — мы возвращаемся, но по пути заглянем в Смуляны. На всякий случай, — медленно и веско прибавил он, видя вопросительное и одновременно разочарованное лицо Арунаса. Пятрас как обычно был невозмутим, но можно было предположить, что он тоже не в восторге от решения начальника. Оба были его верными помощниками, но еще вернее они чувствовали друг друга, словно были братьями-клеверочками. И так же верно и дружно они могли выражать молчаливое недовольство, когда решение начальника вызывало у них сомнение.

— Если пану старшему дознавателю будет угодно, он может отправить личное послание полковнику, — поклонился стражник. — Голубь дорогу назад знает, может лететь хоть сейчас.

— Спешки уже нет, — бесстрастно проговорил Вадим. — Мы навестим хозяина тамошних мест, помещика пана Юшку, дай бог ему доброго здоровья и всяческих благ. А через четыре дня будем в столице. Кланяйся пану полковнику, передавай поздравления с Рождеством и скажи, что мысленно мы будем вместе с ним прославлять в новогоднюю ночь Господа нашего и Пресвятую Деву Марию. Подробный отчет — по приезде. Теперь можешь отправляться.

Стражник поклонился и стал заворачивать лошадь. Вадим призадумался на миг, после чего негромко окликнул его.

— Слушаю вас, пан Секунда, — стражник обернулся к дознавателю, с трудом сдерживая почуявшую обратный путь кобылу.

— Береги голубя. Эта птица избавила нас от немалых тягот бесполезного теперь уже пути. Не задавай сырого зерна, это отбивает память.

— Не извольте беспокоиться, ясновельможный пан, — закивал стражник. — Все сделаю в лучшем виде и голубка соблюду в целости. Прощайте, панове!

Лошадь ходко двинулась по тропе, и скоро гонец скрылся за поворотом. Там виднелась убеленная инеем густая еловая роща с нахлобученными снеговыми шапками. Вадим обернулся к слугам и смерил их строгим взглядом. Впрочем, особенного успеха не возымел.

— Чего мы забыли у старого скупердяя Юшки? — озадаченно осведомился Арунас. — К такому и волк не сунется — нечем поживиться. Юшка своих малохольных крестьян обдирает как липку, оборотню не надрать с них ни фунта сала. Даже нутряного, — презрительно хохотнул он.

— Побойся бога, — наставительно ответил Вадим. — В Варкалишкай тоже так думали. Теперь же колотят гробы. К тому же в Смулянах нам и в самом деле делать нечего.

— Вот это дело, — приободрился Арунас. — Так бы сразу.

— Помолчи немного, — проникновенно посоветовал Пятрас. — Куда теперь путь держим, ваша милость?

— В Бравицы, — сказал Вадим. — К помещику Браславскому. Но о том пану полковнику знать вовсе не обязательно.

— Добрая мысль, — обрадовался Арунас. — У Браславских харч щедрый, а девки веселые и покладистые.

— Тебе бы все девки, Затейник, — пробурчал Пятрас.

— Да и сам пан Митяй, по моему разумению, неплохой человек, — не совсем уверенно добавил долговязый слуга.

— О девках лучше на время забудь, — строго сказал Вадим. — Слыхал, что говорил вчера пан хорунжий из лесной стражи? Будто бы не волк это — волчица. Стало быть, оборотень вполне может оказаться женского полу.

— В общем-то я и не удивлюсь, — беззаботно рассмеялся Арунас. — Весь этот женский род оборотливый, никогда толком не знаешь, чего от них ждать.

— Поменьше хохочи, — посоветовал Вадим. — Может, она сейчас как раз за теми кустами затаилась?.. Только и выжидает, как бы ухватить самого болтливого сам знаешь за что.

В тот же самый миг ветка одного из ближних кустов вдруг покачнулась. Арунас глянул на нее, нахмурив брови, но тут же сплюнул и храбро усмехнулся.

— Пусть только попробует. На всякую старуху найдется проруха.

Он положил руку на рукоять сабли и обвел все кусты, какие только попали в поле его зрения, грозным и воинственным взором.

Пятрас тоже глянул — поверх острых верхушек елей — на серую полоску, что неуклонно росла и ширилась в небе, понемногу продвигаясь в их сторону.

— Ехать пора, — заключил он. — Скоро смеркаться начнет.

— И мороз крепнет, — добавил Вадим. — Теперь нужно поторопиться.

Трое конных двинулись шагом по тропинке. Прежде здесь гоняли подводы на ярмарки, была наезженная дорога. Но теперь даже при свете дня здешние крестьяне опасались ходить через лес. И сейчас только еле заметные пугливые колеи от полозьев указывали путь троим дознавателям. Но это их как раз не беспокоило. Дорогу они знали, и неподалеку уже начинался тракт.

Кусты за их спиной неподвижно торчали из снега. Кому взбредет бродить по лесам в такие дни?

К вечеру они добрались до деревни. Бравицы выглядели позажиточнее многих прочих сел, попадавшихся им в округе в течение последнего месяца многотрудного и покуда бесполезного выслеживания кровавого убийцы-невидимки. Сам пан Митяй, рыжий, краснорожий бородач в необъятном сюртуке и накинутой на плечи мохнатой медвежьей душегрее, встретил их приветливо и радушно. Хотя и не скрывал — очень удивился появлению дознавателей, да еще из самой столицы.

— В угодьях Варкалишкай убиты трое дознавателей, — сухо пояснил Вадим. — Между прочим, все трое — из Святого ордена, люди бывалые и сведущие в искусстве дознания. Да и в лесном единоборстве тоже.

— Божьи агнцы? — недоверчиво покрутил носом Браславский. — Дела… Слыханное ли дело, пан Секунда… Это я к чему говорю-то? Однажды собственными глазами видал, как один из братьев проучил озорников на ярмарке. Те вздумали на свою беду поострословить на предмет его забрызганных дорожной грязью одежд. Известно, Божьи агнцы одеваются более чем скромно, так что порой и от нищих не отличишь. Так вот, не успел я и десяток раз сморгнуть, как все четверо уже сидели в луже. И вылезать вовсе не торопились. Неужто злой оборотень сумел справиться с тремя такими воителями?

— В открытой схватке — не знаю. А вот из засады — мог. Уж больно у него когти длинные, говорят.

— Ну, коли так, все возможно, — сокрушенно покачал головой помещик. И тут же оживился: — А кто говорит-то? Ужель кто в живых остался? Выскользнул из таких-то когтей?

— Есть свидетель, — кивнул дознаватель. — Один всего, правда. Чудом сумел спастись.

— А еще говорят, что чудес не бывает! Это кто ж такой будет, счастливец-то? — заинтересованно протянул помещик, наполняя в очередной раз кружки легким домашним пивом. Холодное мясо с аппетитными розовыми прожилками сала, гусь, фаршированный печенками, блюда с умело распластанной рыбой кострового копчения, всевозможные клецки, свинина, тушенная с овощами, и даже редкие в здешних местах лимоны — все это делало стол хлебосольного помещика Браславского равно приятным и глазу, и утробе.

— Сохраняется в строжайшей тайне, — пояснил Вадим. — Как того и требует устав воеводского дознания. А откуда это лимоны, да еще и в зимнюю пору, хозяин? Неужто из самой Померании обозы доходят?

— Нет, — покачал головой пан Митяй. — Тамошние померанцы — суть китайские мандарины, только с горечью специфической.

— Тут ты загнул малость, ясновельможный пан, — засмеялся Арунас, воздающий особые почести худосочному, но зато хорошо пропеченному молочному поросенку. — Мандарины, что из Китая, — это вовсе не плоды. Так у них людей кличут, что принадлежат к особому сословию, касте по-ихнему. Вроде чиновников, потому как на государственной службе состоят, на хозяйстве всяческом.

— Ну, от чиновников этих всегда во рту горчит, да и в заднице пучит! — весело захохотал Браславский, но тут же осекся и прикусил язык, вовремя вспомнив, что и его нынешние гости состоят на государственной службе.

Однако трое гостей также улыбнулись, особенно лукаво — долговязый младший дознаватель, язвительный и бойкий Арунас.

Помещик понимал, что и Арунас, и тем более Пятрас носили чины не из последних. У этих дознавателей, как и прочих тайных воеводских служб, сам дьявол ногу сломит, коли задумает разобраться в их субординации. Такой Пятрас может запросто и старосту во фрунт поставить, и десятнику стражи приказать, и даже городскому голове учтивое замечание сделать. А уж обыск учинить — плевое дело. У каждого дознавателя, по слухам, всегда про запас имеется некоторое количество чистых бланков с печатью самого господина министра внутренних дел. Вписал туда нужное имя, завел протокол и давай, веди следствие, как полагается, с допросами и пристрастием. Потому и никто со службой королевского дознания ссориться не желает. Себе дороже выйдет, и притом еще непременно — боком.

И пан Митяй на всякий случай подлил всем троим до краев уже из второго стремительно пустевшего кувшина.

«И пьют как жеребцы, особливо этот вертлявый Арунас, — подумал помещик, кося взглядом, однако, в сторону Пятраса. — А тот все больше молчит и угощенье не хвалит. Такого как раз надо бы опасаться более всего, не иначе имеет на пана старшего дознавателя Секунду особое влияние!»

— К чему ж тайна-то сохраняется? — вернулся помещик к прежней теме. — Напротив, много пользы мог бы принести этот господин, ежели бы, к примеру, рассказал, как от него хорониться нужно, от этого оборотня треклятого. Или еще чего полезного…

— А почему уважаемый пан думает, что это — непременно мужчина? Имя и личность счастливо спасшегося, между прочим, тщательно скрывается властями, — строго спросил Вадим. — Согласно особым правилам.

— Да я что? — разом похолодел Браславский. — Я ж так, без всякого умыслу. Мыслил, так сказать, без замыслу. Уж как промыслилось…

И почувствовав, что вконец запутался в словах, помещик от души приложился к кружке и тут же истово перекрестился.

— А что, неужто девицу безвинную перевертыш поймать хотел? — понизив голос, испуганно прошептал хозяин. — Вот ведь дьявол безрогий…

И тут случилось удивительное: тени от свечей, как сговорившись, тут же выросли и нервно заплясали на стенах и окнах. Словно бы сам враг рода человеческого услыхал, как поминают его недобрым словом, и теперь веселился, подавал весточку. Мол, слышу, вижу и теперь вас уже не забуду…

— Человек, что из когтей оборотня спасся, углядел и запомнил обличье сатанинского отродья, — ответил Вадим. — Потому и велено взять того человека под неусыпную охрану. Ценный свидетель он, получается, и в случае встречи сможет того оборотня опознать.

— Вона как! — протянул Браславский. — Ну, тады понятно.

И он тут же оторвал крепкими и острыми зубами куриную ножку и в одно мгновение ловко обглодал. Да так смачно, что и Вадиму неожиданно и просто непереносимо захотелось курятины. Однако вместо этого дознаватель хмыкнул, откинул несколько крючков рубашки и размашисто вытер лоб.

— Уф-ф, жарковато тут у тебя.

Он рассеянно оглядел дом, скользя взором по наиболее дальним и темным углам.

— А что, пан Митяй, не выйти ли нам на двор? Просвежиться бы чуток потребно…

— Почему и нет? — отозвался хозяин, с сожалением поглядывая на уже облюбованное крылышко. Судя по размерам, оно вполне могло принадлежать горному орлу, а не местной хохлушке. Вадим встал и вышел, царапнув взглядом по своим помощникам. Браславский тяжело поднялся и последовал за гостем. В сенях пан Митяй прихватил с гвоздя тяжелую овчинную шубу и, невзирая на протесты Вадима, набросил ему на плечи.

— Сейчас, на святки, морозы особенно злые. И хитрые, между прочим. Любую щелку найдет в душе холод, схоронится там. А когда не ждешь, глядишь, и прихватит в одночасье — то в жар, то в хлад, как говорится.

Они вышли на подворье, под темное беззвездное небо. И следом тут же скрипнула дверь. Оба как по команде резко вскинулись, обернулись.

Держась за живот, Арунас с виноватой улыбкой выскочил из дому и короткими перебежками, пригибаясь и кряхтя, помчался к отхожему месту. На ходу он остановился, замер и оглушительно чихнул, так что в соседнем доме за низенькой изгородью тут же немедленно выскочила из конуры здоровенная собака и сердито залаяла. Через минуту незадачливый слуга уже крепко заперся в специальной будке, построенной за домом нарочно для самого пана Браславского. Там, очевидно, был постоянный набор свеч и кресало, потому что внутри тут же вспыхнул лучик света, и вслед за ним послышался удовлетворенный вздох Арунаса. По всему было видно, он устроился там надолго и с комфортом, который ценил в жизни едва ли не превыше всего.

Браславский усмехнулся и предложил Вадиму трубку. Дознаватель, однако, вежливо, но решительно отказался.

— На нашей службе курево ни чему, — пояснил он озадаченному хозяину. — Порой, пан Митяй, приходится выслеживать крупного зверя, а у того на табак нос, сам понимаешь, чуткий.

— Не приведи Господь и Пресвятая Дева Мария встретиться с вашим зверьем, пан Секунда, — сокрушенно пробормотал помещик.

— Вот это верно, — согласился дознаватель. — Однако подчас люди из плоти и крови не менее занимательны, нежели духи или прочие порождения мрака. Особенно те, что в самый канун пресветлого праздника вместо того, чтобы предаваться радостям плоти, закаляют свой дух и тело в страхе и хладе. И в отчаянии темном, как мне сдается.

— Что… что вы имеете в виду, пан Секунда? — запинающимся голосом пролепетал Браславский.

— А ты как будто и не знаешь, для чего мы сюда приехали? — холодно ответил Вадим. — Я говорю о молодой особе, что сейчас как раз прячется в заброшенной часовне на краю деревни. Между прочим, твоей деревни, ясновельможный пан, прошу заметить!

— Не понимаю, о чем это вы докладываете, — испуганно пробормотал пан Митяй. Однако его глаза уже бегали в неподдельном ужасе, и трубка, судорожно зажатая в побелевших пальцах, дымила как-то уж совсем понуро и обреченно.

— Зато об этом знает он, — гневно сказал дознаватель. — Тот, кто придет за девицей новогодней ночью. Или, быть может — она? Волчица?

Пан Митяй враз помертвел лицом и скупо перекрестился.

— А вы полагаете, зло бывает мужского и женского роду? — прошептал он, прикрыв глаза. Помещик точно пытался разглядеть что-то в этой кромешной тьме.

 

Глава 13

В часовне

— Вылезай, Арчи, — тихонечко постучал по двери соснового нужника Пьер. — Хозяин в доме у Браславского, а стало быть, в безопасности.

— А ты уверен, что он ни о чем не догадывается? — послышался тихий и чуть сдавленный голос.

— Это — незыблемое условие, как и обещала госпожа Анна. Всякий раз он будет вспоминать День Нынешний лишь перед тем, как перешагнуть в День Следующий. Или — Будущий, если угодно.

— Ни черта мне не угодно, — фыркнул Арчи и издал булькающий и весьма неприличный, пузырящийся звук. — Если уже в первый день все случилось помимо него, что же тогда будет дальше?

— Это зависит и от нас, Затейник, — пожал плечами Пьер. — От того, насколько тщательно мы будем его беречь.

— Ты говоришь так, словно речь идет не о человеке, а о куске свежего мяса, — недовольно фыркнул Арчи. — Хотя, если призадуматься, дружище, ты не так уж далек от истины.

— Дело не в словах или крепости выражений, — мягко, но настойчиво сказал Пьер. Обойдя нужник, он осторожно заглянул за угол.

Арлекин Арчибальд, он же в этом мире — младший дознаватель Арунас, стоял со скрещенными на груди руками, привалившись к ветхой задней стене помещичьего нужника, с видом пифии, вещающей во храме. Изредка он прикладывал ко рту запястье и издавал те самые булькающие кишечные звуки, что Пьер слышал еще минуту назад. Делал он это, очевидно, не столько в конспиративных целях, сколько для собственного удовольствия. Пьер, он же дознаватель средней руки Пятрас, легонько похлопал напарника по плечу и укоризненно покачал головой.

— Полагаю, Затейник, твоя фантазия еще пригодится. И, боюсь, по гораздо более серьезному поводу, нежели склонность к эпатажу и дешевым розыгрышам.

— Я ж разве спорю, — согласился Арчибальд. — Ну, хозяина-то я не упущу, а вот ты хорошенько присмотри за паном. Этот Браславский откровенно валяет дурака. И еще вдобавок чего-то очень боится.

— Ты слушал их разговор?

Арлекин нетерпеливо мотнул головой.

— И не только. Я смотрел, как он ел курицу.

— Да? — без тени улыбки, а, напротив, очень серьезно спросил Пьер. — И что же ты там разглядел, с этой курицей?

— Он ее ел как замороженный, — задумчиво сказал Арчи. — Ты когда-нибудь ел курицу, не разбирая, все подряд, и ни разу не повернув кости в руках?

— Может быть, что и ел, — неуверенно ответил Пьер. — Когда очень голоден был.

— Судя по тому, сколько этот пан употребил внутрь всяческой снеди, тут о голоде не может быть и речи. Разве что о страхе. Когда только из-за него так и жрешь…

Он легким, почти танцующим движением перемахнул через высокий сугроб и шутовски отдал честь напарнику.

— Ну, что, пошли, Искусник?

— Меня зовут Пятрас Цвилинга, — строго сказал Пьер. — И я выше тебя чином. Заруби себе это на носу, младший дознаватель.

И, не дожидаясь ответа, он зашагал в избу.

Младший дознаватель Арунас Шмуц захохотал, хлопнул себя по ляжкам и вприпрыжку кинулся догонять доброго товарища по государственной службе.

— Впервые это случилось восемь лет назад. Тогда один здешний пан, из обедневших мелкопоместных дворян, бросил вызов оборотню. Он во всеуслышание, при всем честном народе, пообещал содрать с него шкуру и повесить на дверях старой часовни.

Пан Митяй задумчиво чертил пальцем в пивной лужице. Вадим сидел напротив, прямой и строгий, весь воплощенное внимание. Дубовая столешница была уже очищена от объедков, рыбьих костей и прочих следов давешней трапезы. К домашнему самогону из местных желтых слив, что «никак не меньше чем с полкулака будут», ни тот ни другой не притронулись. А что касаемо пива, то старший дознаватель Секунда в бытность свою, наверное, пивал хмельного ячменного напитка и посвежее, и поядреней.

— Оборотень, значит, узнал о том. Уж не знаю как. Теперь думаю, в те поры прибегал он в наши Бравицы из лесу. Яко волк зловещий.

— Или же человек, живущий по соседству, — прибавил дознаватель. — Если только не в самой твоей деревушке.

— Может, что и так, — покачал головой мрачный помещик. — Кому ж знать… Тогда дело тоже было аккурат под Рождество; дети бегали под окнами, колядовали. Пан же собирался на охоту за оборотнем, при этом шумел много, ругался и грозился. А на третий день, уж после того, как пан вернулся, бесцельно проплутав по лесам да заброшенным озинам, оборотень его и убил.

— Как убил, сказывали? — тихо спросил Вадим.

— Известно как… — вздохнул Браславский. — Изодрал всего в кровавые лохмотья и повесил бездыханное тело на дверях часовни. Той самой. Дети поутру пошли на каток, увидали и в страхе разбежались. Рассказали по домам родителям… Потом и взрослые собрались, убрали тело, схоронили бедолагу. Так и кончил свою жизнь окаянный пан. Даже имени его потом не упомнили в деревне.

— Что ж так приговорили — к окаянству-то? Он ведь безвинная жертва? — спросил Вадим.

Он знал в общих чертах эту историю, но не понимал связи былого преступления с нынешними делами в деревне. И очень хотел повидать ту девушку, что сидела сейчас в заброшенной часовне, дрожа от холода и страха. А, может, и от ярости, подумал Вадим. Ведь вырвалась она как-то из волчиных когтей! Сильное и страшное чувство, эта ярость. Чувство, которое почти всегда ведет к безумству и крови. Но ярость человеческую при желании и умении подчас возможно использовать, если только ты сильнее духом и выдержка у тебя крепче. С оборотнем же дело может пойти совсем иначе. Ну, что ж, посмотрим!

— Он-то — да. Безвинная, — кивнул помещик. — Да только с тех пор оборотень всегда приходит сюда на святках. Мстить, значит, что ли. Не было еще случая, чтоб не пришел. Убивает и уходит.

— Понятно, — крякнул Вадим. — Только чего ж с больной головы на здоровую валить? Людей дерет оборотень, ему и ответ держать. А тот пан хотел вроде как лучше. Кто ж знал, что ваш оборотень так разозлится, что теперь каждый год приходит мстить роду человеческому? Да еще и после самого радостного Христова праздника?

— Это верно, — согласился Браславский. — Но так уж устроены селяне: коли недоброму соседу напакостить не можешь, так хоть своей жене трепку задать…

— И в городе так, — вздохнул дознаватель. — А вот что ты скрываешь важного свидетеля, вместо того чтобы… Ладно, у меня своя голова на плечах есть. Тебе только удивляюсь, пан Митяй, это ж подсудное дело.

Затем Вадим некоторое время молчал, размышляя над услышанным от помещика. После чего, не поднимая глаз, тихо спросил:

— Весточку в монастырь ты отправлял?

Браславский вновь побледнел страшно, лицо его вмиг закаменело.

— Ну? — повторил дознаватель, но без нажима, даже с каким-то безразличием. И это безразличие красноречиво говорило Браславскому: знает…

— Я.

— Зачем не послал за дознавателями? На монахов больше понадеялся? Все равно ведь слух уже прошел, что один человек спасся и где-то скрывается.

— Из-за Марыси.

— Той женщины, что прячется теперь в часовне? Это — она?

Помещик кивнул.

— Кем она тебе приходится? — поднял, на него глаза дознаватель. — Родня? Любовница?

— Дальняя родственница, — с трудом выговорил Браславский, сглотнув слюну.

— Зачем она пришла в часовню?

— Все равно ей бы конец был… Зверь, так или иначе, достал бы ее вдругорядь. На нее пал выбор, — глухо ответил помещик.

— Выбор? — брови дознавателя чуть приподнялись. — Чей выбор?

— Оборотня, — пожал плечами Браславский.

— Он что, сам ей об этом сказал? — в пристальном взгляде дознавателя не было и тени иронии.

— Нет, не сам, — ответил помещик. — Об этом ведьма знает.

— Что еще за ведьма? — тут же заинтересовался дознаватель. — Ну-ка, ну-ка, пан Митяй, давай теперь подробнее об этом. У вас что, в Бравицах живет настоящая ведьма?

— Как и прежде — во всякой уважающей себя деревне, — убежденно сказал Браславский. — Старая Беата. В ее искусстве и знаниях я сам имел немало случаев убедиться.

— Почему же ее не забрали в монастырь Божьи агнцы? — нахмурился Вадим. — Как связавшуюся с дьяволом? По договору монастырь сам проводит дознание в отношении еретиков и колдунов, после чего передает на суд гражданским властям.

— Они уже приходили в Бравицы, шесть лет назад. Трое Божьих агнцев. Старый и двое молодых. Говорили тогда с Беатой.

— И что?

— Они с нею как-то договорились. Потом ушли, и с тех пор монастырь оставил нас в покое.

— Не очень-то верится, — с сомнением заметил Вадим.

— Так было, что уж тут, — пожал плечами Браславский. — Здесь, в Бравицах, не нашего ума все эти дела, монастырские да тайных ремесел, вот что я вам скажу, пан Секунда. А после того случая с окаянным паном в часовне, вот уже семь лет как оборотень приходит и самолично объявляет ведьме, кого намеревается задрать под Новый год на этот раз.

— Вот как? — усмехнулся Вадим. — Как же он это делает, интересно?

— Надо же, пан дознаватель! — впервые усмехнулся, хотя и совсем невесело, пан Митяй. — Вы даже не спросили, зачем он это делает…

— Полагаю, чтобы было азартнее охотиться? — пожал плечами Вадим. — Но даже если и нет — кто может проникнуть в мысли богопротивного, нечестивого отродья? Лишь от великой гордыни можно себе представить такое.

— Да, — вздохнул Браславский. — Точно так, пан дознаватель. От великой гордыни.

Оба помолчали. В соседней комнате звякало и шелестело — это помощники пана Секунды разбирали дорожные мешки, изредка перебрасываясь шутливыми советами и язвительными смешками.

— Вот на этот раз ей и выпало… Марыське, значит.

— Кто там с ней нынче? — перебил помещика Вадим.

— Мужчина. Парень один, то есть, — поправился Браславский.

— Жених, что ли? Или муж?

— Да не… — неохотно откликнулся помещик. — Один шалопут местный, сорвиголова, а башка — от горшка два вершка. Из тех, что вечно себе на задницу приключений ищут, в героев играют, в господ-рыцарей, пся крэв! Марыся-то, она того… личиком не слишком вышла. И фигуркою тож. Не файная, словом…

— Бывает, — согласился дознаватель.

— Поклялся, значит, наш Аника-воин охранить ее, дурнушку-то нашу. А оборотню этому башку срубить и осиновый кол в сердце воткнуть. А другой кол — еще и в пасть забить. По самое, значит, не могу, — явно процитировал храброго парня помещик и крякнул в сердцах.

— Ну, тогда идем, — сказал дознаватель. — Да, вот еще… А жертвы, те, кого оборотень сам выбирал, бежать пробовали?

— Пробовали, — почесал в затылке Браславский. — Кого по дороге зверь загрыз, а кто был с охраной крепкой, те — да, в город добирались в сохранности. Но вместо них оборотень потом за каждого двоих загрызал. И, кроме того, вы нашу Марысю не знаете, пан Секунда. Она ведь у нас немного того… не в себе.

— В каком это смысле? — не понял Вадим.

— Болела в детстве головой сильно и по той причине слегка умом тронулась. Живет одна, на краю деревни. Да и парень у нее, прямо скажу, не то чтобы уж очень — калечный весь…

— Час от часу не легче, — пробормотал Вадим. — Как же они там управляются, вдвоем-то в часовне? До Нового года еще эвон сколько дней!

— И то правда. Одна надежда — на Бога.

Пан Митяй сосредоточенно почесал в затылке. Глянул дознавателю в глаза, вздохнул.

— Только насчет дня вы, господин Секунда, не сомневайтесь. Выбора-то нет. Зверь всегда в один и тот же день приходит. В тот, что обещал ведьме.

Вадим молча смотрел на помещика. Браславский накинул просторный овечий полушубок, зябко повел плечами. Обернулся, глянул дознавателю прямо в глаза.

— Завтра это будет. После полуночи.

Собравшись, они вышли на улицу. Во дворе их уже ждали верные Пятрас с Арунасом. Браславский только носом крутанул — ишь ведь какие ушлые! Когда они только вышли — и не заметил.

Перекрестившись, дознаватели зашагали под черным беззвездным небом.

Снег лежал мягко, как тополиный пух в теплом июне. В руках помещик нес масляный фонарь на длинной палке, и его свет тревожно бежал и метался впереди по узкой и неутоптанной тропинке.

Часовня стояла далеко на отшибе. Судя по тому, что к ней не было крепкой дороги сквозь сугробы, ходили сюда редко. Вчерашний мокрый снег, перед тем как ударил мороз, облепил плетни и стены домишек, плотными шапками лежал на крышах, несмотря на дым и тепло печных труб. Все строения и предметы здесь казались раздутыми, неестественно увеличенными. Точно кто-то накинул на вотчину Браславского белоснежную ноздреватую шубу и укрыл ею деревню от посторонних внимательных глаз, что смотрели на нее из лесных чащ и высоких дубрав, поросших густым кустом местного, щедрого на ягоду боярышника и ветвистого бересклета.

Вокруг часовни было натыкано несколько заплетенных иссохшим ивняком кольев, очевидно, долженствующих изображать забор. Еще один короткий и массивный кол, конечно же, осиновый, сжимал в руках тщедушный детина с чистыми, честными и наивными глазами. Они воинственно и настороженно горели под длинными русыми космами. Завидев Браславского, детина заметно смягчился и, обменявшись с паном Митяем парой коротких реплик на местном, торопливом и шепелявом диалекте, посторонился, пропуская дознавателей в часовню. Шапки, однако, он перед ними не снял, хотя Вадиму это и было без нужды.

Девушку они отыскали не сразу. В маленькой комнатке без окон, кроме одного, крохотного и зарешеченного, словно предназначенного для исповедей, на полу лежал тощий продавленный тюфяк. На нем, пугливо поджав ноги, забилась в уголок худенькая изможденная девушка, закутанная в ворох старых выцветших одеял.

У нее были серые, почти мышиного цвета волосы, маленький нос, большой птичий рот и огромные глаза. Быть может, если ее хорошенечко отмыть, расчесать и накормить, она выглядела бы более женственно. Сейчас же эта девушка более всего напомнила Вадиму нищую побирушку, каких прежде немало моталось по округе. Покуда убогие не разбежались в страхе перед беспощадным волком-оборотнем. Руки девушки были исцарапаны, точно день-два назад она продиралась сквозь густой и колючий кустарник. Вадим глазами указал Арчи на руки девушки, и тот еле заметно кивнул, мол, вижу.

Пьер тем временем обошел часовню, заглянул во все двери, проверил окна, в том числе и заколоченные. Одно из окон было заложено кирпичом, и средний дознаватель Пятрас Цвилинга велел младшему дознавателю Арунасу Шмуцу белкой забраться под потолок и проверить прочность кладки. Что тот и сделал, выказав при этом похвальное рвение и немалую сноровку.

Старший дознаватель Секунда тем временем присел подле девушки и тихо беседовал с ней. Та по большей части молчала, пугливо следя за руками сдержанно жестикулировавшего дознавателя. Так молодая подраненная оленуха смотрит на волка, чьи горящие глаза она вдруг увидела меж ветвей совсем близко, всего лишь в нескольких шагах.

— Ясь со мной, — изредка повторяла она, качая головой из стороны в сторону, словно в полузабытьи. — Видит Бог, он меня в обиду не даст.

Некоторое время Вадим внимательно смотрел на нее, слушал, после чего задал тихий и короткий вопрос. Та на миг остановилась, будто прислушиваясь к звукам голоса незнакомого ей важного господина, но тут же обхватила руками себя за плечи и вновь принялась размеренно покачиваться из стороны в сторону, как маятник. Вадим раздраженно обернулся к стоящему поодаль Браславскому.

— Что у нее с зубами?

— А чего такого? — встревожился помещик и, быстро подойдя, присел рядом.

— Попросите ее открыть рот, — велел Вадим.

Браславский кивнул и заговорил с девушкой на местном жутком диалекте, словно целиком состоящем из шипящих. Та выслушала и резко замотала головой. Вадим почувствовал, что его терпение улетучивается гораздо быстрее, чем следовало.

— Арунас, Пятрас! Разожмите ей зубы…

Слуги немедленно подбежали, наклонились над девушкой. Арчи без всяких церемоний быстро ухватил девушку за нос, крепко сжал его сильными пальцами и потянул голову вверх. Глаза девицы при этом чуть не выпрыгнули из орбит, она задохнулась, разинула рот. В тот же миг Пьер сунул ей меж зубов невесть откуда взявшийся у него в руке широкий нож с бархатистой рукояткой из ноги косули. Мягкий рыжий подшерсток почти скрывал острие черного копытца..

— Нож! — наставительно сказал Пьер девушке, уставившейся на него круглыми обезумевшими глазами. — Острое! Понятно?

Та в страхе кивнула. Пораженный помещик Браславский, также разинув рот, взирал на методы дознания столичных гостей. Эти времени даром не теряли!

— Если сомкнешь губы, тут же разрежешь себе рот, — без обиняков предупредил Пьер.

— Потом всю жизнь широко улыбаться будешь! — мечтательно прошептал над ее головой Арчи, удерживая девушку за плечи от ненужных и опасных движений.

Девушка быстро заморгала глазами, соглашаясь, после чего стала медленно раскрывать рот. И правильно сделала, поскольку Пьер уже принялся осторожно поворачивать лезвие у нее между зубов, понуждая девицу раскрывать рот как можно быстрее и шире. После чего он ловким жестом фокусника вынул нож — на губах и деснах девушки не осталось ни кровинки, и продемонстрировал его девушке, покачав перед самым ее носом. Затем Пятрас аккуратно вытер лезвие о штанину и убрал за полу, в невидимые ножны.

— Больше она рта не закроет без вашего приказа.

— Лишь бы говорила, — хмуро кивнул Вадим и двумя пальцами в замшевой, тонкой работы перчатке для тонких дел слегка оттянул ей в стороны уголки рта.

— Кто же ее так изуродовал, интересно? — дознаватель обернулся к помещику. Но Браславский уже все видел и сам. Во рту девушки не хватало боковых клыков. На их месте зияли черные, слабо кровоточащие дыры. Пан Митяй опустил голову.

— Клин клином решили вышибить? — неожиданно подал голос Арчи.

При этих странных словах Браславский тут же вскинул голову как ужаленный. Пятрас иронически усмехнулся. А пораженный пан Митяй уставился на младшего дознавателя.

— Вы… знаете?

— Между прочим, за колдовство по головке не погладят, — неодобрительно покачал головой арлекин.

 

Глава 14

Глаза зимы

— Это все Беата придумала, колдунья, — угрюмо сказал Браславский. — Ты, пан Шмуц, правильно сказал, — кивнул он Арчибальду. — Откуда только ведаешь, хотел бы я знать…

— В Силезии есть такой обычай у селян, — отозвался Арчи. — И в Швабии, и в Померании. Если хочешь излечиться, врачуй тем же, от чего занемог. И с нечистой силой так же.

— Все верно, панове, так есть, — покачал головой пан Митяй. — Замыслила Беата заговор учинить на оборотня. Через Марысю, стало быть, с ней в разговор будто бы войти и отвратить зверя. Да, знать, не поддался зверь, даром вырвали бедной Марыське ее белы зубы. — Он тяжело вздохнул. — Пропал заговор, одним словом. Все без толку.

Арчи с Пьером переглянулись. Вадим покосился на дрожащую в углу девушку — несмотря на одеяла, ее бил сильный озноб. Рот она согласилась закрыть только после того, как Арчи на нее громко шикнул.

— Однако ж ты для себя понял все, верно, пан Митяй?

— Что ты хочешь этим сказать, пан старший дознаватель?

Вадим помолчал, глядя на огонь, гудящий в очаге. Верный Ясь развел целое хозяйство. А иначе ночью тут от холода ноги протянешь. Еды же, судя по хрупкому сложению девушки, ей нужно было не более птички божией. А вот парень времени не терял. Возле очага стояла кастрюля с кашей, поодаль валялись обглоданные мослы огромных размеров. «Уж не этот ли — оборотень…» — промелькнуло у него в голове, устало и раздраженно. Но эта мысль была неправильной, и Вадим отбросил ее в сторону, точно отправил в сырую, промозглую тьму глухой заброшенной часовни. Теперь он предполагал совсем иное.

— Это ты говоришь, — в упор взглянул дознаватель на помещика. Тот от волнения даже вспотел, мгновенно, как говорится, на ровном месте. — Сказал ты давеча, пан Браславский: замыслила в разговор с ней войти. Это с кем же, с ней-то? По-твоему, теперь выходит, оборотень — женского полу? Или оговорился, часом? Темнишь ты что-то, пан Митяй.

Помещик озадаченно посмотрел на Вадима. Затем понял, чертыхнулся в сторону и присел поближе к огню.

— Думаю, так оно и есть, пан старший дознаватель. Не идет она у меня из головы, вот все и перемешалось кучей. На Беату думаю, пан Секунда. Просто вздумала ведьма глаза отвести, вот и прикинулась добренькой. Уж не знаю, на что ей девкины зубы понадобились, — понизил голос помещик, — но уж точно, не просто так. Как-нибудь она эти зубки в дело пустит, уж помяните мое слово, пан Секунда.

— Доказательства у тебя какие-нибудь есть, пан Митяй? Ты что, видел, как она оборачивается? — спросил Вадим.

— Видеть не видел, а только иначе кому и быть? — воровато оглянувшись на дрожащую Марысю, с жаром заговорил Браславский. — Эта ведьма тут одна в округе, кто знается с дьяволом. Всем уже отвела глаза, и пану воеводе, и господам сборщикам пошлин, и даже братьям из монастыря, Божьим агнцам. И ведь как хитро умыслила!

— Как же? — поджал губы дознаватель Секунда.

— Жертву свою от себя не отпускает — вот что у нее в привычках. — Глаза помещика сделались круглые как две медные монеты. — Ведь многие, кого оборотень загрыз, прежде обращались к Беате. А она, вишь ты, не сумела помочь, беду отвести, богомерзкую нечисть от деревни отвадить! У нее, у ведьмы этой, все игры на крови замешаны… Они ж на нас, на простых смертных, как на дураков смотрят. Мы для Беаты — что карты в колоде. Вот ей, ведьме хитрющей, и доставляет удовольствие играться нами, вволю наплести свои сатанинские кружева.

«Эге, да тут, видать, замешана немалая обида, — смекнул Вадим. — Вот бы взглянуть на эту Беату. А ну как окажется справной бабой, в теле, да при всех известных женских статях? Уж не запал ли на нее сердцем наш помещик? Непременно надо взглянуть. Арунаса теперь за ней отрядить, что ли?»

Но вместо этого старший дознаватель Секунда усмехнулся и лукаво глянул на помещика.

— Какие ж игры, пан Митяй, о чем ты? Она ж у вас тут одна, на всю округу, верно? Пан воеводский уполномоченный, дай Бог ему здоровья, уже много лет как очистил всю область ниже по течению от ведьм и ворожей.

— Ведьме никто не нужен, — неожиданно усталым и глухим голосом молвил Браславский. — Она своими играми ни с кем не делится. Ее игры — только ее. И только для нее.

«Нет, пожалуй, не только в женских чарах тут дело, — решил Вадим. — И даже вовсе не в них. Что-то еще знает ясновельможный пан. Знает, но молчит».

— Чего же она хочет, ваша ведьма? Или, по-твоему выходит, что — оборотень?

— Известно что — грызть, — прошептал помещик и посмотрел на дознавателей безумными глазами, в которых словно отражались языки пламени из очага. — Но поначалу — вволю наиграться. Со всеми нами. Так ей, видать, слаще грызть.

Он резко опустил голову и замолчал. Зато заговорил Арчи.

— Выходит, придет завтра твоя Беата? За этой… девкой?

— Придет всенепременно, — помещик поднял на служивого человека взгляд, вновь потускневший в одночасье. — Она голову Марыське-то уже заморочила. И никого в живых не оставит.

Браславский тяжко вздохнул, покачал тяжелой лобастой головой.

— Только вижу — не верите мне. И никто не верит. Ни воеводский уполномоченный — тот вообще чуть не на смех поднял. Ни пан капитан лесной стражи — тот, правда, с ведьмой поговорил обстоятельно, только тоже не уверовал в мои доводы. Не внял, значит… Да вот, гляжу, и вы норовите все по-своему сладить, к обычному дознанию свести. Известное дело, того и гляди, сыщиете, что в округе матерый волк живет, из одиночек. Вот он, дескать, всех и грызет, как мне воеводский приказчик толковал еще прошлой осенью. А тут — не волк, ясновельможные панове. Тут — сущее колдовство.

Он обвел всех троих дознавателей мутным, непроницаемым взглядом и вздохнул, как большой грустный коняга, умаявшийся после дневной пахоты.

— Уезжать вам надо отсюда, господа хорошие.

— То есть как это — уезжать? — не понял Вадим.

— Просто, — ответил Браславский. — Оборотень, он ведь как обычно? Одного-двух загрызет — и опять надолго в берлогу залезет. А уж коли взъярится, тогда будет большая кровь. Так я вам скажу.

Все дальнейшие попытки дознавателей разговорить несчастную затравленную девушку ни к чему не привели. Точно некий ключик был у нее в душе. И едва речь заходила про оборотня — этот ключ закрывал невидимый замок, что установили в насмерть перепуганном девичьем сердце лютый страх и воспоминания о пережитом. На все же другие вопросы — о прошлом, о нынешнем бытии, о Ясе — она отвечала охотно, хотя тоже немногословно. Вадим велел доставить сюда все для ночлега троих человек, еды и питья. Оборотень, кем бы он ни был, судя по словам Браславского, должен был явиться в часовню будущей ночью. Но старший дознаватель Секунда не верил никому, а оборотням — тем паче. И решил заночевать рядом уже сегодня, охраняя девушку и внеся тем самым немалую толику мужества в уже остывающее, леденеющее смертельным страхом перед неведомым молодое сердце Яся.

Устройство на ночлег много времени не отняло. Стараниями пана Митяя и его расторопных слуг у троих дознавателей скопилось теплых одеял на добрую заставу пограничной дефензивы. К тому же Арунас обзавелся доброй бутылью злого бимбера на меду и огурцах — собственный рецепт самого Браславского. По его словам, таким самогоном можно не только стужу, но и самого оборотня отогнать.

Младший дознаватель Шмуц немедленно решил проверить чудодейственные возможности «браславского бимбера», и спустя час Арунас уже крепко спал, изредка похрапывая и постанывая сквозь призрачный флер сновидений. Пан Секунда на такое явное нарушение служебной дисциплины покладисто посмотрел сквозь пальцы, тем паче что Пятрас вызвался подежурить и за напарника.

Дознавателя средней руки Цвилингу, по его собственным уверениям, одолевали тягостные мысли о судьбах нынешней словесности и прочих высоких искусств, до которых он был большой охотник. Во время службы в столице добрый Пятрас, по его словам, регулярно прочитывал все художественные журналы и книги, до которых потомки шляхты были не столь охочи, а разночинцам, одолеваемым честолюбием пополам с безденежьем, откровенно не хватало времени. И теперь Пятрас уселся в стороне от остальных обитателей этого странного убежища. При этом ему открывался неплохой вид зимней ночи в ближайшем окне, что, безусловно, способствовало размышлениям доброго поклонника изящных муз, кои так редки в наше смутное время зависти и корыстей.

Вадим устроился напротив девушки. Сбоку от нее отчаянно моргал белесыми ресницами Ясь. Так продолжалось час или более, покуда старший дознаватель Секунда не приказал тому спать и набираться сил на будущую ночь. Парень воспринял приказ с явным облегчением и несколько минут спустя уже мирно посапывал, присвистывая курносым носом в такт ночным излияниям души Арунаса.

Девушка не спала. После пережитого потрясения, после учиненного ей дознавателями решительного допроса, она все еще тяжело дышала, часто вздрагивала всем телом и временами принималась беззвучно плакать, втихомолку глотая слезы, чтобы ненароком не услышали высокие господа. В скором времени Вадиму это надоело, и он тихо присвистнул. Звук тотчас потонул в стылом воздухе под сводами часовенки, но девушка тут же притихла. Вадим покачал головой — уж его-то трудно было удивить мелкими хитростями — и прошептал наугад во тьму:

— Ну, что, дева, не спится? Не бойся, с нами ты в безопасности.

Робкое шмыганье было ему ответом. Вадим помолчал немного, а затем лениво пробормотал:

— Раз уж нам обоим не до сна, давай говорить будем. Хочешь?

Некоторое время царило молчание, после чего груда одеял по левую руку от Вадима обрела речь.

— Ладно. А о чем прикажете говорить?

— У нас, к сожалению, тема одна, — вздохнул Вадим. — Но я спрошу тебя немножко о другом. Не о звере.

— Хорошо, — прошептала она.

— Зачем ты здесь, Марыся? Что тебе наобещала ведьма Беата?

После этого надолго, воцарилось молчание. Вадиму даже показалось, что девица незаметно уснула за размышлениями, стоит ли держать ответ и какой. Но потом она заговорила — тихим, слезящимся шепотом.

— Госпожа Беата велела мне спрятаться тут и никуда не выходить. Она сказала, сама придет и поможет.

— И для этого ей твои зубы понадобились? — недоверчиво бросил Вадим. Ответом ему было растерянное молчание. — Как же она тебя спасать-то собирается? — вздохнул дознаватель. — У вас же вся деревня запуганная, включая и самого помещика, пана Браславского. Случись что — ни один из дому не выйдет, не подмогнет ведь… Да и на Яся, защитничка твоего безмозглого, надежды мало.

— Старая Беата давеча мне о том же сказывала, — совсем тихо прошептала девушка и горестно всхлипнула.

— Чего ж в деревне осталась, в город не побежала? — осведомился пан Секунда.

— Ведьма сказала, он меня и в городе отыщет. Потому как я одна целом свете его в лицо знаю. А скорее всего, еще в дороге подстережет, в лесу, значит…

— Оборотень, он что, докладывает ей о своих намерениях, этой ведьме вашей? — недоверчиво переспросил дознаватель.

— Мне про то неведомо, — отрезала Марыся.

— А кому ведомо?

— Беате, наверное, — неуверенно предположила девица.

— Тьфу ты, дьявол, — в сердцах сплюнул Вадим и тут же истово перекрестился — не дело в часовне лукавого поминать, путь даже и забытой Богом и ксендзом. — Ну, ладно. А как твоя ведьма намеревается оборотня усмирить? И на что ей все-таки твои зубы понадобились?

— Не знаю, — призналась девушка и помолчала, точно обдумывая или же припоминая что-то. — Одно сказала Беата: надобно мне указать на него, на оборотня, значит. Когда он в часовню за мною явится. Коли оборотня открыть, у ведьмы против него оружие имеется. Только это надо сделать, прежде чем он оборотится — потом-то уж против него трудненько придется. Так Беата сказывала.

— А ты его в человечьем виде, что ли, видела? — Вадим даже привстал со своей лежанки, всматриваясь туда, где лежала Марыся.

— Не… Только когда он уже оборачиваться начал, — пояснила Марыся.

— Как же ты его узнаешь, коли он, к примеру, только наполовину человеком предстанет? — изумился Вадим и нахмурился следом.

— Беата обещала, что непременно узнаю, — ответила девица. — Ведьма сказывала: кто оборотня раз открыл, уже никогда его не забудет. Хоть на четвертинку, хоть на осьмушку — всегда признает. И другим откроет.

— Чепуха какая-то, — смешался Вадим. — И на кого же похож твой оборотень?

— На всех, — тихо, но уверенно проговорила девушка. Точно сама себя убеждала или же вспоминала чьи-то слова. — Я ж его не по лицу узнать должна. Лица его я как раз и не видала…

— Не по лицу? — физиономия самого Вадима вытянулась неимоверно, последними словами Марыси он был точно громом поражен. — А как же тогда?

— По глазам, — тихо прошептала девушка. — Они, между прочим, у него на манер ваших, пан старший начальник. Сердитые и холодные. Как ледышки какие… Я-то про вас, конечно, не думаю. Вы мне, наоборот, очень даже нравитесь — такой смелый и благородный пан начальник. Самого оборотня не забоялся и мерзнете тут почем зря ради бедной девушки.

Она помолчала, благо Вадим даже задохнулся от возмущения, а потом тихо добавила:

— И у пана Митяя глаза вроде такие же. Только я в толк взять не могу: отчего он все твердит, что будто бы оборотень — баба?

 

Глава 15

В окрестных лесах, в стороне от часовни

Наутро деревню почти до крыш засыпало снегом. Точно Новый год уже пришел. Ведь общеизвестно — в первую ночь новорожденного года чаще всего идет тихий и ласковый снег. Он радовал сердце и глаз, но отчего-то беспокоил ум. И, может быть, оттого старший дознаватель Секунда нынче радовался снегу меньше всех.

Посланный за старухой Беатой Арунас вернулся ни с чем. Старая ведьма, видимо, еще затемно отправилась в лес и до сих пор не вернулась. Разумеется, после ночной метели никаких следов не сохранилось. Однако ж куда отсюда и идти-то старой ведьме, как не в лесную чащу — до ближайшего села без малого двадцать верст. И Вадима с утра не покидало ощущение, что ведьма каким-то образом уже опережает его на один бросок дьявольских игральных костей, и оттого ему было не по себе.

Уж коли так все сложилось, одно к одному, надо ловить случай за хвост, сказал себе Вадим после разговора с помещиком Браславским. Он строго-настрого наказал пану Митяю и его людям не болтать лишнего на тот счет, что прибыли трое дознавателей, которые будут ловить кровавого злыдня.

Проснувшись, он с удивлением обнаружил, что его ноги накрыты теплой попоной, а одеяло аккуратно и бережно подоткнуто со всех сторон, чтобы не выстудил ветер. Вадим догадался, чья это забота, но не подал виду, а Марыся и вовсе промолчала. Однако теперь она смотрела на пана начальника уже смелее, из ее глаз исчезла прежняя поволока печали и задумчивости. Ох, уж эти мне ночлеги с юными девицами да разговоры под луной, в сердцах размышлял Вадим, видя, как Марыся украдкой бросает на него быстрые, колкие и смеющиеся взгляды. Ладно еще дурень Ясь ничего не замечает, усмехнулся он про себя. К ночи нужно было готовиться, и глупая ревность деревенского парня была сейчас вовсе ни к чему.

Поначалу Вадим намеревался отправить Яся домой, хотя бы и под стражей, коли заартачится. Но, поразмыслив, решил оставить все как есть. Ему теперь почему-то казалось, что он и его люди волею случая оказались вовлечены в естественное, непринужденное течение событий, уже давно определенное неведомо кем, спасительницей-судьбою или напротив — злым роком.

Не меняй ничего в чужом доме, размышлял Вадим, тем паче коли это — дом людоеда. Лучше попытайся найти для себя укромное место, чтобы лучше спрятаться и иметь выгодное положение, когда злобная тварь вернется.

Поэтому он решил ничему не удивляться и принимать как должное все перемены дня. Будь то неуклюжие проявления сердечной склонности беззубой замарашки, таинственное исчезновение ведьмы или приступы странной сонливости, которые стали одолевать Пятраса с Арунасом сразу после полудня. Видя, что его помощники откровенно клюют носом, Вадим приказал им ложиться пораньше спать под охраной Яся. Парню он в свою очередь приказал разбудить их к вечернему чаю. Сам же вышел прогуляться до леса, предварительно нахлобучив шапку по самые брови.

— А можно мне с вами, пан начальник? — услышал он позади робкий голосок. Обернувшись, Вадим увидел Марысю, уже одетую идти со двора, в изрядно повытертой кроличьей шубейке, с наброшенным на плечи теплым платком и руками в нещадно битой молью и, похоже, даже слегка драной меховой муфточке. В первую минуту Вадим не нашелся что ответить. Но потом рассудил, что, наверное, будет лучше для всех, коли эта странная девица останется у него на виду. И неопределенно пожал плечами.

— Я тут, в сущности, недалеко…

— А и ничего, я в сторонке постою, подожду, — бесхитростно сообщила девушка. Вот коза приставучая, ни стыда, ни совести, в сердцах подумал Вадим и сердито покачал головой.

— Я вовсе не за тем в лес иду, чтобы ты не подумала, — отрезал он. — Хочу диспозицию оглядеть.

— И я тогда тоже с вами — эту… дефензицию… глядеть. Можно?

— Да ладно, — махнул рукой дознаватель, — коли скучно — пошли. Заодно и окрестности покажешь.

Они вышли из часовни и поднялись на холм. Кругом, куда ни кинь взор, вздымались могучие ели — статные, с раскидистыми кронами, обильно припорошенные снегом по вершинам. Деревья тянулись сплошной стеною, так что вздумай кто отправиться в эти чащи, пожалуй, пришлось бы торить дорогу топором. Однако пан старший дознаватель с Марысей спустились в лощину, обошли глубокий овраг и вышли в редколесье, поросшее мелким ельником и кустами.

Тут было светлее, деревья отстояли друг от друга прилично, поскольку каждое ревностно чтило свой круг земли, охраняя его корнями и раздвигая над ним небо могучей кроной. Казалось, лес отгородился от деревни охранной цепью высоченных разлапистых елей и с тех пор жил за нею спокойно и с достоинством. Следов на снегу было немало, но в основном заячьих и птичьих, с быстрыми росчерками широких крыльев на снегу и рогатками веселых верениц всякой мелюзги.

— Откуда же оборотень к вам в деревню приходит? — сощурился Вадим от ослепительного блеска солнца на прогалине. — Ведь не по тракту же?

— Мужики сказывают, вон там его логово может быть, — указала девушка вдаль, туда, где темнели нагромождения давнего бурелома, засыпанного снегами.

— Да, уж коли и делать берлогу, то как раз там, — согласился дознаватель, прикидывая подходы к оврагам, откуда начинались скопища упавших стволов.

— Но то неправда, россказни одни. На что ему буреломища? — замотала головой Марыся, и Вадим посмотрел на нее с мгновенно проснувшимся интересом.

— Где же он тогда днем скрывается, по-твоему? — лукаво спросил он девицу.

— Я так думаю, что вовсе и не скрывается он, — разом посерьезнев, промолвила Марыся. — Он же оборачивается… А живет обыкновенно, под человечьей личиной. Ты с ним можешь утром говорить, днем работать рука об руку, а вечером бимбер пить. Но так и не распознаешь, что с хитрым вервольфом кумишься.

— Что ж делать тогда охотничкам вроде нас? — полушутя спросил Вадим. — Как прикажешь поганца распознать да осиновый кол ему в сердце замайстрячить?

— Это только ведьма знает, Беата, — грустно шмыгнула носом девушка. После чего зябко запахнула полы шубейки.

— Да это я уже слышал, — кивнул Вадим.

Они обходили овраг, и дознавателю пришлось подать Марысе руку, чтобы не поскользнулась на крутом склоне. Та оперлась о руку статного военного с явным удовольствием, даже закраснелась слегка. Вадим лишь усмехнулся и решил вновь продолжить весьма интересовавший его разговор.

— А при чем здесь тогда твои зубы? Они ж у тебя не молочные — девка ты ядреная, что ж было красу-то поганить?

Вадим и сам не знал, зачем он упомянул про «красу» применительно к Марысе — комплимент весьма спорный. Но «ядреной девке» слова его, видать, пришлись по сердцу, потому что она тут же кокетливо скосила глаза и лукаво улыбнулась.

— А я и с оставшимися зубами укусить могу, пан начальник, так, что вовек не забудешь!

И сама же весело засмеялась, даже всхлипывая от удовольствия — тоненько, с легким надрывом.

— Ну, а все-таки, Марыся, — тоже улыбнулся Вадим, что он делал нечасто за последние дни. — Открой, что тебе ведьма наобещала?

— Обещала, что заговорит мои белы зубки на оборотня. Так что тот сразу всю свою силу потеряет, — весело пояснила девушка, после чего наморщила лоб, точно вспоминая бабкины слова. — Говорила Беата, что у оборотня вся сила — в клыках. Ими он, дескать, и рвет своих жертв и кусает особо понравившихся каким-то особым образом.

— Это как же? — уточнил дознаватель.

— А не знаю, — равнодушно ответила Марыся. — Беата, она мне еще много странного говорила, только не запомнила я. Больно слова мудреные, все больше про кровь и любовь. Не поймешь ее, ведьму эту. Я ей, между прочим, потому только и поверила, как она рассказала мне, что намедни оборотень в лесу каких-то очень важных монахов загрыз. Стало быть, не укрыться от него ни в лесу, ни в городе. Одна надежда теперь — ведьма поможет. Иначе — пропадай моя молодая жизнь!

И она задорно подмигнула дознавателю. Однако Вадиму кокетничать с деревенской полубезумной девкой совсем не улыбалось. А вот откуда ведьма о Божьих агнцах прознала, выяснить следовало незамедлительно.

— О каких таких монахах речь? — невинным тоном осведомился он. — У вас тут что, подворье святое имеется?

— Нет, то не наши монахи, не здешние, — пояснила Марыся, которой весь этот разговор, в обход любви и кокетства, уже явно и порядком наскучил. — Беата сказывала, что издалека. И монастырь тот необычный, вроде как поборники святой веры или еще чего… Но их все равно зверь загрыз, даром, что святые отцы были… Ну, то мне ведь и невдомек, пан начальник! Мне теперича свою шкуру приходится выручать, вот оно как повернулось. Потому Беата и вызвалась мне помогать во всем. Видать, у нее к этому делу какой-то свой, ведовской интерес имеется.

Они побродили по лесной округе еще с полчаса, а потом Вадим решительно повернул назад. Девица тоже помаленьку захныкала: в своем легком одеянии она порядком озябла. А в часовне ждал теплый очаг и горячий бульон в котелке. Потому обратно из лесу Вадима ноги точно сами несли. Он согрелся и даже слегка вспотел, пока они миновали последний овраг. Никаких крупных следов, в том числе и человечьих, дознавателю не повстречалось. Он вернулся и сразу потребовал обеда.

Позже, сидя возле старого потрепанного сундука, явно оставшегося здесь еще с незапамятных времен, Вадим несколько раз мысленно повторил свой разговор с девицей. Марыся же, пообедав без особого аппетита, снова торопливо забралась под одеяло и теперь помалкивала там, изредка тяжело и весьма нарочито вздыхая. У Вадима же не шли из головы странные слова ведьмы, произнесенные устами Марыси. Что-то там такое было о любви — холодное, острое и несуразное одновременно.

Так, размышляя про себя о повадках злобного чудовища, пан Секунда и заснул. Ему немедленно приснился тихий и ласковый Новый год. И никаких оборотней.

 

Глава 16

Ведьмино стекло

Арунас ворвался в часовню, как шальной порыв лесного ветра-бурелома. Оглядев всех сидящих, он коротко поклонился Вадиму и, быстро облизнув горячие губы, отчеканил:

— Чертова ведьма! Она идет сюда.

— Где ж твоя ведьма? — спокойно спросил Вадим.

— Кой черт — моя?! Только что миновала дальнюю околицу и сейчас вовсю чешет по деревне.

— Хорошо. Всем изготовиться и ждать. Девицу — в дальний угол. Забросайте одеялами до поры до времени. И погасите все свечи и светильник. Будем ждать.

Через минуту развалина-часовня погрузилась во тьму. Пятрас встал наизготовку за закрытыми дверьми. Арунас занял свое место в засаде, в боковом простенке, узком, но довольно длинном, чтобы там спрятать человек пять крепких физически и широких в плечах. Вадим остался сидеть на стуле посреди главной комнаты. Ясь с воинственным видом устроился подле Марыси, которая тихо дрожала, заваленная кучей одеял и мешков. Ясь проделал ей в мешке отверстие для подсмотра, чтобы девушка могла разглядеть и признать проклятущего оборотня, кем бы он ни оказался.

Неподалеку в своем доме на худой случай ждал сам пан Браславский с десятком мужиков посмелее. Оборотня решили поначалу заманить в часовню, чтоб открылся, а потом уже и порешить. Сигналом для пана Митяя должен был стать зажженный факел на крыше часовни. Там, на чердаке, лежал заранее приготовленный дрын, обмазанный смолой и обмотанный сухой паклей. Едва только Беата приблизится к часовне, по замыслу дознавателей Ясь должен был забраться на чердак с кресалом и ждать приказаний снизу.

В часовне между тем стало совсем тихо. Слышно было только, как где-то под полами шуршит мышь, невесть как очутившаяся в заброшенной и опустошенной каменной коробке, где нечем было поживиться уже много лет. И еще откуда-то из лесу доносился надрывный и печальный плач ночной совы-сплюшки, собиравшейся в скором времени вылететь на освещенные луной поляны кормиться.

Ветер угас, так и не успев родиться, и ветви кустов неподвижно темнели вокруг часовни, скрывая собою подходы к зданию. Впрочем, к дверям вела только одна дорожка, и завершалась она широкой расчищенной площадкой. Там висел на столбе тусклый масляный фонарь, в ночное время больше для приличия, нежели освещения. Однако его света как раз хватало, чтобы, открыв двери часовни, увидеть внутри только темь. В то время как изнутри всякий силуэт на фоне раскрытых дверей казался бы четким и ясным. Старший дознаватель Секунда не собирался пускать ведьму в часовню без предварительной проверки. И очень сомневался, что Беата эту проверку выдержит.

А тем временем по расчищенной от снега дорожке центральной усадьбы шла Беата. Даже в знакомых ей окнах при ее приближении торопливо гас свет, и собаки начинали настороженно и приглушенно побрехивать сквозь стиснутые зубы. Собаки не любили Беату, но предпочитали не задирать ее, чуя иную, недоступную им сущность, а стало быть, и силу. Маленькая старая женщина с опущенными покатыми плечами, сгорбленной фигурой, клюкой в сухонькой руке и котомкой за плечами таила непонятную им опасность. И они только тихо рычали вслед ее тени, которая выросла в поздних сумерках и двигалась впереди самой ведьмы.

Старушка, не обращая внимания на возню и рычание за заборами, неторопливо шла по деревенской улице. Она шла в часовню, не таясь, потому что знала — ее срок пришел.

Огоньки в деревне таяли один за другим, точно гаснущие лесные гнилушки. Беате казалось, что звук ее шагов невыразимо громок и отдается скрипом плотно утоптанного снега от каждого забора, дерева, палисадника. Она знала, что такие иллюзии случаются в предновогодние ночи, и это верный признак приближающихся безумий, охвативших эту округу уже много лет назад. Беата покрепче перехватила лямки заплечного мешка.

На минуту у нее возникло жгучее, почти непреодолимое желание проверить содержимое внутреннего кармана котомки. Там, тщательно завернутые в тряпицу, лежали два человеческих зуба. Те, что принадлежали некогда несчастной Марысе.

Ведьма даже замерла, прислушиваясь к сосущему, неприятному ощущению собственной внутренней цельности, точно схваченной в кокон заклинаниями, наговоренными ею перед тем, как выйти из дома. Но вроде все было в порядке, и тело, и мысли; поэтому ведьма успокоилась и лишь сокрушенно вздохнула, после чего зашагала дальше. Перед нею уже маячил перекресток, за которым густо лежал снег. По этой дороге ныне мало кто ходил, поскольку старая часовня была давно и безнадежно заброшена, лишенная Божьего покровительства и людской заботы. И все же этой тропинкой недавно прошли несколько человек.

Беата вновь остановилась и принялась внимательно изучать следы. Она прикидывала размеры и силу своего возможного противника. Увиденное пока не внушало серьезных опасений. Беата усмехнулась и, подбоченившись, глянула на часовню. Приземистое каменное здание уже темнело неподалеку. Тогда ведьма оглянулась.

Позади лежала деревня. Люди в большинстве сегодня не спали, с трепетом и страхом сидели за столами, боясь даже взглянуть на плотно задернутые оконные занавески. Собаки, все еще вздрагивающие, негромко позванивали цепями и мрачно заползали обратно в укромные конуры. Свиньи, коровы, козы и овцы дремали в стойлах и на скотных дворах, не слыша движения звезд и бега горячей крови в собственных жилах. Но еще были лошади.

Только лошади понимали Беату. Они чувствовали ее сполна, и в их больших, грустных и влажных глазах ведьма всегда видела смесь страха, сочувствия и невероятной, почти космической печали. Они всегда жалели ее, эти лошади, и, наверное, даже отчасти понимали. Ибо лошадям отлично известно, что такое — вынужденная необходимость и умение сдерживать свою кровь. Пусть даже — до поры до времени.

Ведьма снова вздохнула и повернула к часовне. Она не сомневалась, что там ее уже ждут, и, скорее всего, с оружием и страхом. Впрочем, для Беаты это ничего не меняло.

Беата постучала в дверь клюкой, отчетливо и для верности несколько раз. После чего на всякий случай шагнула назад. Она не любила глупцов и излишне самоуверенных людей, между которыми всегда привыкла ставить знак равенства.

Изнутри никто не ответил. Вот глупыши несчастные, подумала Беата. Они что, всерьез думают, что им по силам изменить что-то нынешней ночью? Это даже не смешно.

И она постучала вновь — уже сердито и требовательно.

— Кто там? — спросили в часовне.

— Старая женщина, выжившая из ума, — последовал негромкий ответ.

— Что тебе нужно? — строго спросил из-за дверей Пятрас Цвилинга, дознаватель средней руки.

— Чтобы открыли дверь, — пожала плечами старуха.

— И что дальше?

— Сначала открой.

В этот миг на чердаке что-то зашуршало. Оттуда послышалась какая-то возня, звуки сдавленного рыдания, а потом — отчаянный, захлебывающийся шепот:

— Пан начальник Секунда, у меня ноги не слушаются! Совсем отня-ались! Эта ведьма проклятущая-а-а-а…

— Заткнись, Ясь, — снизу громко шикнул Вадим. — В штаны наложил, что ли? Тоже мне, защитничек выискался…

И он махнул Пятрасу: открывай, мол, только не слишком. А ну как позади ведьмы все адское воинство собралось? Откроешь, а бесы — шасть!

Дверь отворилась ровно настолько, чтобы ведьма могла с трудом протиснуться, и все. Старая Беата выругалась сквозь зубы и шагнула за каменный порог.

В тот же миг на нее были нацелены лук и тяжелый самострел. Старуха подслеповато повела взором по внутреннему убранству часовни, погруженной в полутьму, и покачала головой.

— Лучше бы свету маленько…

Свечи загорелись медленно, точно нехотя. Беата оглядела Вадима и Пятраса, задержав взор на груде одеял в дальнем углу.

— Девчонка там? — она указала пальцем в угол.

— А если так? — спокойно, без вызова ответил Вадим.

— Ты главный, верно? — равнодушно сказала ведьма.

— Да. Мы — королевская служба.

— Вас здесь четверо, — не то спросила, не то констатировала старуха. — Слишком много. Вам нужно уйти. Так всем будет лучше.

Вадим нахмурился. Старуха была такая маленькая, сгорбленная. Как нахохлившийся воробышек. Он и понятия не имел, какой силы должна быть пружина, которая способна заставить ее опасно распрямиться.

— А как я проверю, что ты — не чудовище? — в упор спросил он. — И мы не оставим эту девчонку тебе на растерзание?

— Никак, — последовал ответ ведьмы.

— Почему же ты хочешь, чтобы ушли мы? — почти искренне удивился дознаватель Секунда. — Думаешь, мы просто так отдадим тебе девчонку? А может быть, лучше сначала вколотить тебе в сердце осиновый кол? Чтобы уж для полной уверенности?

— В эту ночь никому не стоит верить, — сухо промолвила старуха и покачала головой. — Ты думаешь правильно, служилый человек. Но что мешает мне думать так же о тебе?

Вадим нахмурился, но промолчал. По сути, ведьма была права.

— Ладно, чего уж там. Коли хотите умереть — дело ваше, — сказала Беата и поджала губы… — Только скажи своему человеку, что прячется за стеною, чтобы дышал потише — не ровен час, оборотень в лесу под кустом услышит. И тогда уж точно придет проверить, кто тут ему спать мешает.

Арунас издал в своей нише тихий смешок. А старуха прошагала мимо разом напрягшегося Пятраса и тяжело опустилась на сундук, что возвышался в углу. Ведьма не сняла платка, но Вадим, несмотря на полутьму, отчетливо увидел выбившуюся жиденькую прядь. Может быть, оттого, что она была совершенно белой.

— Так что, ты и впрямь явилась защищать девку? — с сомнением сказал Вадим. Беата промолчала. Вопрос повис в воздухе. — А скажи на милость, зачем тебе понадобились ее зубы? — не унимался дознаватель. — Разве ты не знаешь, что колдовство запрещено королевскими законами?

— Разве королевский закон защитил кого-то от оборотня? — последовал суровый ответ. — Для Марыси сейчас я — ее единственная надежда. Надежда на спасение души, — покачала головой ведьма.

— Раз мы здесь, значит, она, прежде всего, под защитой закона, — твердо сказал Вадим.

— А что об этом думает оборотень? О зубах, о колдовстве? — саркастически спросил Арунас, выходя из своего укрытия.

— Хочешь знать? — медленно подняла на него глаза ведьма. — Думаю, он пока тоже об этом не знает. Или просто не осознает. Потому как сейчас у него на уме только кровь.

— Угу, — хмыкнул Арунас.

— Но потом, рано или поздно, ему придется вспомнить и о любви, — вздохнула старуха.

— О чем, о чем? — изумился Арунас. — О какой любви ты тут талдычишь, ведьма?

— О той, что однажды заставит его вонзить зубы в твою шею, мальчик, — указала на него пальцем Беата. Жест был столь прямолинеен, что Арунас ненароком отшатнулся и осенил себя размашистым крестным знамением. — Поэтому хватит болтать, — оборвала разговор Беата. — Пусть девчонка вылезет из этой берлоги, что вы тут устроили, подойдет ко мне и сядет подле. А вам всем лучше бы отойти подальше. Можете оттуда и впредь следить за мною, коли такая охота.

Под грудой одеял что-то отчаянно пискнуло. Вадим предостерегающе поднял руку.

— Ладно. Мы сделаем вот как. Пусть девчонка вылезет. Но пока она будет оставаться позади меня. Тебе достаточно видеть ее лицо для совершения твоих обрядов?

Некоторое время старуха и дознаватель смотрели друг другу в глаза, точно норовя пересилить друг друга силою одного лишь взгляда.

— Ладно. Хватит и глаз покуда, — вздохнула Беата. — И, коли так, начнем, пожалуй.

Она сняла с плеч котомку и неторопливо принялась развязывать. За спиною ведьмы стоял наготове Арунас и чуть поодаль, возле дверей — Пятрас. Напротив сидел Вадим, а за ним примостилась Марыся, зябко кутаясь в одеяло. Ведьма на миг перестала возиться с узлами и подняла на девушку строгие, внимательные глаза.

— Мерзнешь? — сурово спросила она девицу. Та от неожиданности коротко икнула и, зябко поведя плечами, часто закивала. — Это хорошо, — почему-то сказала ведьма. — Сейчас я дам тебе питье, и сразу полегчает.

Но вместо ожидаемых дознавателями бутылочек, склянок или пузырьков Беата первым делом вынула из мешка маленькую тряпицу. Та была черного цвета, обычная домоткань, и на первый взгляд могла показаться либо случайным лоскутом, либо узелком, завязанным на память. Во всяком случае, ничего примечательного в тряпице не было, покуда старуха ее не развернула. Помимо своей воли Вадим вытянул шею, чтобы разглядеть эту часть ведовского арсенала. Ему показалось, что в тряпице лежит кучка золы, а в ней — пара крохотных угольков.

Тем временем, глядя на приготовления старухи Беаты, каждый из дознавателей думал о разном.

Арунас — о том, как бы не упустить ни одного движения ведьмы на случай, если та вдруг встанет на дыбы и начнет всех полосовать внезапно выросшими когтями.

Вадим — о странных словах ведьмы насчет оборотня, крови и любви. Он никогда прежде не видел оборотней, частенько встречался с кровью, но почему-то страшился теперь именно того, с какой интонацией сказала старуха о любви. И как она посмотрела в этот миг на него, Вадима. Точно знала о нем нечто, самому дознавателю неизвестное, тайное, скрытое ото всех, кроме опытного ведьминого глаза.

Пятрас же думал о трех тихих словах, что шепнула старуха Беата, проходя мимо него в глубь часовни. Их не сумел бы расслышать никто из защитников девушки, потому что адресованы они были почему-то только и исключительно дознавателю Пятрасу Цвилинге. И о них стоило очень серьезно подумать, об этих трех словах, потому что они были таковы:

Никого не выпускай отсюда!

И теперь дознавателю казалось, что ведьма ни с того ни с сего вдруг решила доверить ему, Пятрасу, какую-то свою сокровенную тайну. И тем самым сделала его сообщником, помощником или, может, напротив — спасителем всех, от которого зависела и ее собственная, ведьмина, жизнь.

Ведьма тем временем положила на ладонь два черных тусклых уголька из тряпицы и сосредоточила на них пристальный, по-змеиному немигающий взгляд. Некоторое время ничего не происходило, но потом зола вокруг угольков тихо зашевелилась. Вадим подобрался и во все глаза смотрел на колдовство Беаты. А когда зола принялась вращаться вокруг угольев, все быстрее и быстрее, он даже подался вперед, совсем забыв об осторожности и завороженно следя за движением мягкой серой пыли. Затем пошел дым, и зола стала понемногу истаивать. Угольки же начали постепенно раскаляться, точно их раздувал невидимый ветерок старинной деревенской магии. Так продолжалось, покуда зола не истаяла окончательно. Угольки же приобрели темно-багровый оттенок и задышали ночными тенями, точно лежали не в тряпице на старухиной руке, а на дне затухающего осеннего костра.

Беата прошептала что-то, поводя глазами, точно собираясь сдвинуть угольки взглядом. Потом вынула из головного платка булавку и бесстрастно уколола собственный палец. На нем не сразу, как-то неохотно выступили рубиновые капельки крови. Обмакнув в них острие, Беата несколько раз коснулась булавкой багровых угольков. Те немедленно зашипели, а потом стремительно начали белеть и как будто очищаться. Старуха недовольно пробурчала что-то, а затем быстро прижала уколотый палец к уголькам. Вадим непроизвольно вскрикнул, точно обжег собственную руку.

Беата укоризненно глянула на дознавателя, но в ту же минуту зрачки ее расширились и стали расти. Ведьма медленно отняла руку, и все увидели на тряпице, между прочим, совершенно не пострадавшей от угольного жара, два белеющих кусочка кости. Вадим вздрогнул: перед ним лежали человеческие зубы.

— Этого еще не хватало! — прошептала старуха.

Она легонько ощерилась, как раздраженная кошка, и принялась судорожно шарить в заплечном мешке. Ладонь Беаты, на которой лежала черная тряпица, задрожала, и ведьма едва не уронила наземь свои колдовские причиндалы. Дознаватели зашевелились, забеспокоились, не понимая толком, что происходит. А Пятрас неприметно обернулся, чтобы проверить, закрыты ли двери часовни.

Наконец старуха с глубоким вздохом удовлетворения нащупала в котомке нужную ей вещь. Вадим, словно очнувшись от сна, ухватился за рукоять пистоля, слишком прочно и надежно заткнутого за пояс. Арунас подался назад, прячась за выступом стены. В его руках мерно покачивался тяжелый самострел. Можно было не сомневаться, что острые стрелки этого оружия были вырезаны из еще сырой осины — в таких случаях Арунас свято чтил старинные обычаи, особенно коли дело касалось и его собственной жизни.

— Отойди! — выкрикнула старуха, и Вадим не сразу понял, что короткое слово ведьмы было обращено к нему. Ничего ровным счетом не понимая, он вскинул пистоль на уровень глаз и стал выцеливать ведьмину голову, норовя поймать самую середину лба, скрытого платком.

— Прочь! — взвизгнула Беата, отшвырнула в сторону тряпицу с зубами, резко потянулась и неожиданно ударила пана старшего дознавателя длинными скрюченными пальцами прямо в лицо.

— Ведьма! — ахнул Вадим и еле успел отшатнуться. В полумраке часовни пальцы старухи показались ему неестественно длинными, точно на них в одно мгновение выросли…

— В сторону, хозяин! — закричал Арунас, направляя заледеневший в его руках самострел прямо в сердце колдуньи. Как на грех, Вадим оказался на одной линии с ведьмой и своим помощником, так что любая осечка самострела могла оказаться для него гибельной. — В сторону! Вот я ее сейчас!

Что собирался сделать сейчас Арунас, Вадим так и не дослушал, потому что старуха с ужасающей быстротой взметнула вверх другую руку с зажатым в ней плоским и овальным предметом.

За ее спиной тихо и потрясенно выругался Пятрас. Вжавшись в двери и подпирая их спиной, он медленно сползал вниз, прямо в лужицу подтаявшего снега у порога часовни. Вадим ошеломленно воззрился на странный предмет, что старуха крепко сжимала в руке, точно защищаясь им от всех в этой часовне. На мгновение Вадиму показалось, что он увидел в этом предмете… самого себя!

Это было двустороннее зеркало.

Возымело ли действие колдовство, или просто все были ошеломлены, но дознаватели на миг застыли в причудливых позах. Каждый устремил изумленный или яростный взор на ведьмино стекло. Оно покачивалось в сухонькой руке Беаты, губы которой, плотно сомкнутые, побелели от напряжения. Лицо же старухи превратилось в серую маску скорби, точно вырубленную в ночной полутьме. Фонарь и все свечи, сколько их было, разом вспыхнули и тут же почти погасли, продолжая лишь тлеть бледным сумеречным светом.

— Смотри же, варк! — вдруг раздался под низкими сводами часовни громовой старухин голос. Хотя Вадим готов был на чем угодно поклясться, что Беата не разомкнула губ ни на мгновение! И тут старший дознаватель Секунда увидел в зеркале чужие глаза. Они горели яростным красным огнем, и даже само стекло, дрожавшее в руке Беаты, точно раскалилось в мгновение ока. Это были глаза того, кто стоял у Вадима за спиной! А потом над ним взметнулись громадные, загнутые и сверкающие даже в полутьме звериные когти.

 

Глава 17

Когти любви

— Пан начальник! — в страхе завопил Арунас и вдруг направил самострел прямо на Вадима. Тот замер, шестым чувством ощутив стальной блеск и нездешний холод когтей.

Чумазая девчонка, кокетливая замухрышка Марыся нависала над его плечами, в одночасье став и выше ростом, и шире. Она медленно, словно бы неуверенно улыбнулась, и от этой улыбки у дознавателей мороз пошел по коже. Улыбка раздвинула губы ее большого птичьего рта, и по бокам, там, где еще утром и днем зияли пустые черные дыры, тускло обозначились длинные острые клыки. Марыся сильно сморщила нос и стала удивительным образом схожа с собакой или волком, собравшимся чихнуть. Но из ее губ вырвалось только низкое сипенье, точно гнилой воздух нехотя вышел из прорванных старых мехов. Вадим вздрогнул, и его передернуло: дознаватель почувствовал возле самого лица запах того, что человек, единожды познав, уже никогда и ни с чем не спутает. Это было горячее и смрадное, животное дыхания зверя.

Оборотень тут же опустил тяжелые лапы ему на плечи, глубоко вдавив когти в плотно выделанную овчину полушубка.

— Не шевелись! — предостерегающе крикнула Беата. — Не двигайся, служивый, и останешься цел…

Она подняла взор, и теперь Вадиму стало уже по-настоящему страшно: судя по направлению взгляда старой колдуньи, Марыся, стоявшая за его спиной, стала еще выше! И впрямь: оборотень сейчас возвышался над ним на добрых три головы, а старший дознаватель был ростом куда выше среднего.

Глаза Беаты и Марыси были устремлены друг на друга. Чем-то они были удивительно схожи: то же ледяное спокойствие зрачков, те же насупленные брови, та же цепкость и осторожность во взоре. Только старые глаза были усталыми, брови над ними — не столь густы и точно выбелены морозом. И старые глаза Беаты держали в поле зрения еще и двух других дознавателей, чтобы они ненароком не сотворили по глупости какой беды. Так продолжалось, наверное, с минуту, но она показалась Вадиму тягуче-бесконечной, как вязкий ночной кошмар, из которого нет спасения, покуда сам не проснешься.

Наконец ведьма заговорила.

— Если ты отпустишь служивого, я постараюсь тебе помочь. Ты знаешь, за тем я и пришла.

Оборотень чуть сузил зрачки, и без того узкие, так что они казались черными черточками в красных углях. И медленно покачал огромной, теперь уже совершенно лысой башкой.

Ведьма облизнула горячие сухие губы и попробовала зайти с другой стороны.

— Ты узнала себя в моем зеркале. И оно не отринуло тебя. Это значит, для тебя еще есть надежда.

На этот раз оборотень ответил. Голос его был глух и неотчетлив, точно слова вырывались теперь не из человеческого горла, а звериной гортани давались с немалым трудом.

— Ведь ты все равно не выпустишь меня, верно?

— Не выпущу, — кивнула старуха. — Но зато твоя душа, может быть, будет спасена.

— А может, лучше я убью всех и уйду сама? — уголок рта и нос Марыси задрожали, что у волков, должно быть, означало презрительную усмешку.

— Можешь не успеть, — покачала головой старуха.

— Хочешь попробовать? — усмехнулся оборотень.

Он повернул голову и широко, с тихим завываньем, зевнул. Тут же по всему лицу Марыси проступила гусиная кожа. Бесчисленные пузырьки вздулись, в мгновение ока набухли, затем одновременно лопнули, и из них полезла густая темно-коричневая шерсть. Лицо девушки изломалось, вытянулось в длинную морду; брызнули во все стороны капли чего-то темного и липкого, а уши, покрытые коротким рыжим подшерстком, расширились и заострились. Оборотень, казалось, стал еще больше; во всяком случае, его огромная башка с разинутой пастью оказалась теперь втрое крупнее человеческой головы. Когти же остались прежними, только еще крепче вцепились в плечи Вадима, который стоял ни жив ни мертв, бледный как мел.

Теперь оборотень походил на причудливую смесь волка и медведя, размером и статями — как последний, но с волчьей мордой, густой шерстью и ногами. При этом он крепко стоял на задних ногах, чуть раздвинув их. Странного вида почти голый хвост, лишь кое-где покрытый редким темным волосом, медленно покачивался из стороны в сторону. Широко расставленные глаза зверя были устремлены на Беату, остальных же для оборотня в эти страшные минуты словно не существовало. Но он все так же держал в когтях Вадима, словно эта добыча была для него наиболее желанной. И в этой мертвой хватке, как ни странно, было что-то бережное и надежное, точно зверь не хотел причинить человеку не только смерти, но даже и боли.

— Ты знала обо мне сразу? — глухо проревел волк.

— Нет, — ответила старуха. — Покуда не задумалась о твоей муфточке. А потом сложилось воедино и все остальное.

И она кивнула в полутьму под ногами волка. Там валялась сморщенная муфта, теперь уже ненужная ее хозяйке.

— Ага, — глухо проворчал оборотень. — Мне нужно было сразу догадаться.

«И мне, дурьей башке! — в сердцах подумал Вадим, осторожно поводя плечами, чтобы определить силу звериной хватки. — Она ж вся драная. Точно когтями распорота… Ведь сколько раз себе твердил: нужно начинать всегда с мелкого, а не сразу лезть в облака!»

— Чем же тебе Ясь не угодил? — старуха шагнула вперед, не выпуская из руки своего зеркальца.

«Оно что, еще и защищает ее от вервольфа? — недоуменно подумал Вадим. — А ведь похоже на то».

— Ты хитрая, ведьма, — пробурчал оборотень, и на этот раз в его зверином выговоре можно было расслышать немалую толику уважения к противнику. — А тот — слишком слаб духом. Подчинен полностью. Не мужчина — жалкая овца.

После этой убийственной характеристики на чердаке кто-то отчаянно вскрикнул. Потом еще раз, и снова все стихло. Пятрас осторожно попятился в сторону, дабы откинуть, в случае чего, щеколду с двери.

— Даже если ты и укусишь, он вряд ли примет твой дар, — сказала ведьма. И сделала еще один короткий шаг к оборотню.

— Ему не из чего выбирать, — огрызнулся оборотень. — Ваша жалкая жизнь, существование насекомых, может отвратить от этого…

«О чем это они спорят?» — с тревожным беспокойством подумал Вадим и в очередной раз попытался осторожно расправить сжатые волком плечи.

— Не трепыхайся, смертный, — тут же рявкнул оборотень и усилил хватку, так что у Вадима впрямь хрустнули косточки. — Для нашего будущего счастья ты мне нужен целым.

И он хрипло хохотнул, обдав дознавателя новой волной звериного смрада.

— Смотри не подавись, — с ненавистью прошептал Вадим и, с трудом извернувшись, изо всей силы лягнул волка, целя в живот, а то и куда пониже. Но он не учел роста оборотня и с размаху угодил тому в колено. Не слишком привычный, по всей видимости, к вертикальному положению, зверь припал на ушибленную ногу и по инерции потянул за собой и человека. Вадим заорал от боли во все горло — ему показалось, что железные когти живьем сдирают с него кожу.

— Стой смирно, если хочешь быть цел! — в ярости зарычал волк.

«Пока не наступит полночь, он тебя не тронет», — невесть откуда возник и вполз в сознание Вадима тихий и надтреснутый старушечий голос. И дознаватель понял: это могла быть только ведьма, старая Беата, и, видимо, это был ее истинный голос.

Вадим подивился внутренней силе этой женщины, могучий дух которой один только и поддерживал ее немощное тело. И пожалел, что не может глянуть на часы. Он не мог шевельнуть даже пальцем, единственно чувствуя, как нестерпимо горят плечи и понемногу набухает кровью нижняя сорочка с кружевами вдоль крючков, предмет его тайной гордости и явной зависти склонного к тряпичному щегольству младшего дознавателя Шмуца.

— Коли не следуешь здравому смыслу, не хочешь ли тогда заключить сделку? — нежданно проговорила старуха. Поразительно, но она смотрела на оборотня без страха, даже с какой-то тихой жалостью, во всяком случае, сочувствием.

— С тобою — вряд ли, — прорычал не лишенный проницательности оборотень. Уж он-то точно будет знать, когда наступит полночь, с тоской подумал Вадим. — Мне нужен этот, — плотоядно усмехнувшись, сообщил волк, снова обдав Вадима миазмами жаркой глотки.

— А что скажешь насчет ведьмы? — сощурилась старуха. — Варк и ведунья стоят друг друга.

— Только не теперь, — замотал косматой башкой зверь и радостно ощерился. — Нынче — смена года. И мне на будущий год нужен достойный напарник. Лесные поляны, залитые лунным светом. Ночные тропы, зовущие вперед. Погоня за оленем, сладкий хруст косточек на зубах. Разве может это понять простой человек?

— Человек — быть может, и нет, — согласилась ведьма. — А разве ты далеко ушел от людского племени?

— Протри глаза, — злобно рявкнул оборотень, точь-в-точь подгулявший после ярмарки мужик, что цапается в полуночном кабаке с каждым встречным-поперечным, напрочь позабыв дорогу домой. — Ты меня, часом, ни с кем не путаешь, баушка?

— Вовсе нет, — хладнокровно ответила ведьма, делая вид, что не замечает на оборотной стороне зеркала, как Арунас за выступом стены торопливо налаживает первую стрелу на сдвоенном ложе самострела. — За внешней видимостью зачастую скрывается совсем иная сущность.

И она ловко крутнула зеркало другой стороной и быстро подняла его на уровень глаз волка. Так что тот, даже против желания, волей-неволей взглянул на собственное отражение. И тут же отшатнулся.

С зеркальной поверхности на волка умоляюще смотрела… девушка! С исцарапанным в кровь лицом, спутанными волосами и размазанными по щекам грязными дорожками от слез… Это была прежняя Марыся, видимо, еще не осознавшая толком, что с ней происходит.

— Тебя и теперь ничего не удивляет? — не скрывая мрачного торжества, возвестила ведьма.

— Что это? — заревел волк, с ненавистью глядя на собственное человеческое отражение.

— Ты сам, — ответила Беата. — Подумай теперь: разве не странно, что ты отражаешься в зеркале?

— Это не я, — недоверчиво прорычал оборотень.

— Верно, — кивнула старуха. — Но и это, — она указала рукой на его мохнатую образину, — еще не ты. Ты заблудилась между двумя жизнями, Марыся. Но еще можешь сделать правильный выбор.

— Я свой выбор уже сделал, — прорычал оборотень, сверкнув глазами. — И выбрал, между прочим, любовь. А не смерть, что мне предлагаешь ты, ведунья! Я же прекрасно вижу, что у тебя на уме.

И он сверкнул жуткими красными глазами.

— Твоя любовь сродни смерти, — старуха на миг прикрыла глаза, точно вспоминая что-то. — Укусив человека, ты не сделаешь его своим другом. Он будет лишь твоим верным слугой. И то — лишь покуда силы его тела не иссякнут. Тогда он просто падет бездыханным, не поспевая за тобой на твоих темных путях. А ты даже не заметишь его смерти, покуда тебе не напомнят об этом голод или похоть. — Старуха скорбно покачала головой, точно сожалея о звере. — И тогда ты наметишь себе другого. И так же придешь за ним под Новый год, выстроив очередную ловушку. На людской жалости к деревенской дурочке, замарашке-неудачнице. Ведь этой ночью ты бросаешь того, кто служил тебе верой и правдой целый год!

— Ты, как я вижу, знаешь свое ремесло, — зло бросил оборотень, медленно поворачивая массивную башку в сторону Арунаса и пронзая его предостерегающим ледяным взором. — Но и мне кое-что известно.

Он хищно усмехнулся, для верности встряхнув в когтях свою жертву. Вадим стиснул зубы, чтобы не крикнуть, стараясь не замечать, как под волчьими когтями на полушубке уже проступили влажные темные пятна.

— Единожды в год, в канун Нового Поворота, зеркала отражают все, что прежде было им недоступно. Для этого необходимо наложить на стекло особое заклятье и зажечь рядом хотя бы одну свечу. И тогда зеркало покажет многое. Но не то, что стоит перед ним. А то, каким желает его видеть хозяин зеркала. При условии, что он знает Слова.

— Ты не ошибаешься, это действительно так, — согласилась Беата. — Но тебе неведомо одно очень важное свойство зеркал на исходе года.

— Что еще за свойство? — недоверчиво рявкнул волк.

— Коли заглянуть в него достаточно глубоко, можешь увидеть свою истинную сущность. И тогда можешь на время онеметь, — усмехнулась старуха. — Либо голосом, либо — членами.

И она поймала отчаянный взгляд Вадима и глазами решительно указала ему:

Вниз! Пока не поздно!

Вадим с замиранием сердца досчитал до трех счастливых раз и нырнул вниз, точно ухнул в ледяную прорубь. Когти тут же рванули его плечи, раздался хруст, и омертвевшему от страха дознавателю почудилось, что это затрещали его собственные кости. Упав на каменный пол, он тут же пополз в сторону, в темноту, ломая ногти, выворачивая пальцы и все еще не веря, что вырвался из смертоносных когтей.

— Эй ты, шелудивый пес! — с ненавистью процедил сквозь зубы Арунас, выходя из-за спины Беаты. — Взгляни-ка сюда!

Чудовище с яростным ревом тяжело подняло голову. Оно было еще сковано вязкой зеркальной магией и двигалось медленно, точно в полусне, еще не вполне владея телом и замутненным сознанием.

Дознаватель прицелился и хладнокровно выстрелив в него сразу из обоих маленьких луков, крепившихся на отполированной дубовой станине самострела. Две осиновые стрелки с посеребренными наконечниками — дань особого уважения Арунаса к народным поверьям — вонзились в могучее тело зверя по самое оперение, почти полностью утонув в густой шерсти.

Оборотень жалобно взревел, яростно заскреб себя лапами, норовя выдернуть из тела смертоносные стрелки. Потом зашатался и с грохотом грянулся оземь, так что под ногами дознавателей дрогнул пол.

Пятрас тут же подскочил к нему сбоку и со всего размаха вонзил зверю в грудь обломок какой-то доски. Раздался вязкий булькающий звук, точно в бочку с застывающей смолой обрушили массивный камень. А потом Вадим, к тому времени уже стоящий на ногах, хотя еще нетвердо, разрядил в поверженного гиганта пистоль. Хотя пули в нем были самые обыкновенные, без примеси какого бы то ни было, хотя бы и самого завалящего волшебства.

Почти одновременно с падением оборотня сверху, с чердака, раздался тоскливый вой. Они втроем переглянулись и, не сговариваясь, разом бросились на чердак. Арунас и Пятрас — впереди, Вадим — вслед, с упрямством командира, сильно хромая чуть ли не на каждой ступени и перехватывая шаткие перила. Оба плеча его были страшно окровавлены. Поэтому когда Вадим добрался, наконец, наверх, там все было кончено.

В глубине чердака, под слуховым оконцем, возле бесполезного теперь уже фонаря валялся труп огромного молодого волка. Он был пронзен двумя тонкими стержнями — Арунас бил из самострела без промаха из любого положения. Очевидно, волк внезапно выскочил на людей из-под лестницы, ведущей на крышу, но дознаватель Шмуц среагировал мгновенно.

Вадим в замешательстве оглянулся. Внизу, подле тела оборотня, скрестив руки, стояла Беата. Их взгляды встретились.

— Ясь? — тихо спросила старуха.

Дознаватель ошеломленно кивнул.

— Я подозревала, что это может случиться, — опустила голову Беата. А дознаватель Секунда вдруг почувствовал, как земля стремительно уходит из-под ног. Вадим рванулся вперед, чтобы хоть как-то удержаться на грани сознания. Но вместо этого только еще глубже провалился в темноту.

Едва у Вадима прояснилось в голове, как перед ним тут же открылся берег, полого уходящий в море. И странное же это было море!

Там встречались, переплетались и боролись друг с другом разноцветные течения и волны — красные, черные, синие, желтые, зеленые, всякие. И он сам стоял на этом берегу и чувствовал невероятно притягательное, приятное, зовущее тепло, исходящее от воды. Она и сама казалась живой — волнующей тайной, что дышала обещанием нового и неожиданного. Это море звало, оно хотело его, Вадима, требуя скорее присоединиться к игре волн, войти в них и плыть, рассекая разноцветные круги и порождая новые, еще более таинственные и удивительные.

Вадим почувствовал приятное тепло на руках. Он поднес их к глазам и, пораженный, увидел на ладонях разноцветные капли и пятна. Словно море уже пришло к нему само, не ожидая разрешения. Он встряхнул руками что было сил, и с пальцев сорвались светящиеся брызги — холодные, фосфоресцирующие, влажные. А на руках остались пятна — красные, липкие и горячие. Вадим смотрел на них и чувствовал, как на лбу понемногу выступает холодная испарина, все тело становится легким, нечувствительным и совсем-совсем чужим. Точно душа впервые ощутила себя отдельно от тела и узнала свою легкость, прозрачность и чистоту.

Вадим попробовал сделать неуверенный шаг к воде.

— Я бы на твоем месте лучше осталась на берегу, — раздался рядом негромкий, спокойный голос. Возле него стояла ведьма.

Прикрыв ладонью глаза, она смотрела вдаль. Ноги ее утопали в песке, но волны огибали старуху с обеих сторон. Они точно опасались Беаты или просто не желали иметь с ней ничего общего.

— Где мы? — спросил Вадим, всматриваясь в дымную морскую даль.

— В общем-то, там же, где и были, — ответила Беата. — Это — просто немного другой угол зрения на привычные вещи.

— А почему я все вижу так… странно? И где все остальные — Пятрас, Арунас?

— Собственно говоря, здесь должен быть только ты. А я здесь потому, что я так хочу.

— Что все это значит? — нахмурился Вадим.

— Тебя ведь оцарапал оборотень, — не поворачивая головы, сухо молвила старуха. И тут же остановила готовое вырваться у дознавателя испуганное восклицание. — Не бойся. Во-первых, не укусил, а лишь оцарапал. — И добавила как-то странно: — Плечи — это, знаешь ли, еще далеко не крылья.

— А что — во-вторых? — пролепетал Вадим непослушными, омертвелыми губами.

— То, что ты — все-таки здесь, а не там.

— Где — там? — Вадим безотрывно смотрел в море, точно силился разглядеть вдали что-то новое, мудрое, быть может, как раз и дающее объяснение всему случившемуся с ним в эту ночь.

— Другая жизнь, — пожала плечами старуха. — Все по-другому.

— А почему мы не идем туда? — наивно спросил дознаватель.

— Там ночь. И луна, — пояснила Беата. — А человек создан все-таки большей частью для солнечного света.

— Но ведь меня ранил оборотень, — возразил Вадим. — Наверное, я должен идти за ним.

Странное дело, сейчас он рассуждал о себе как о стороннем, чужом человеке!

— Мы, обычные люди, тоже частенько, знаешь ли, причиняем боль своим близким.

— Слушай, Беата, — хрипло спросил Вадим. — Помнишь, что ты там давеча говорила? Насчет любви?

Старуха некоторое время с сожалением смотрела на дознавателя, а затем разомкнула сухие, сморщенные губы.

— А ты, небось, думал, что оборотень кусает лишь со зла? Да еще такого знатного хлопца, как твоя милость?

И, весьма довольная своей шуткой, старуха засмеялась, точно рассыпала мелкие речные камешки по лестнице.

— А с чего же, Беата? — дознаватель попытался тоже улыбнуться, но улыбка вышла совсем кривая, более похожая на разочарованную гримасу.

— Он кусает, когда хочет сделать таким же, как он, — заметила ведьма. — Чтобы ты чувствовал, слышал, видел и делал все остальное так же, как он. Может показаться, что он уводит тебя из твоего мира, из прошлой жизни. Это верно. Но ведь он предлагает взамен совершенно иной мир! Мир оборотня. А это, по сути, все, что есть у него самого. Он предлагает тебе разделить с ним его мир. Ну-ка попробуй ответить, на что это более всего похоже? Не это ли порой называется любовью? — И, видя, что дознаватель молчит, старуха прибавила: — Другое дело, что ты не ушел в это море, а стоишь сейчас со мною на берегу. И знаешь почему?

Вадим покачал головой. Он был мрачен и подавлен сказанным ведьмой.

— Потому что ты еще не познал истинной любви. И тебе покуда нечем измерить то, от чего ты сегодня способен отказаться. У тебя нет пока тех гирь, что подчас лежат на душе грузом, тягостнее которого трудно сыскать и в подлунном мире, и под солнечным светом.

— Ты говоришь так, словно укус оборотня — благо, — нахмурился Вадим. — И я от него отказываюсь. А ты сама, Беата, проходила через такое испытание? Такой любовью?

Он спросил, потому что ему очень не понравились последние слова ведьмы.

Потому что еще минуту назад некая часть его существа внимала словам Беаты с сочувствием.

И он ощущал это в себе, и это тревожило его чрезвычайно.

— В каждом из нас есть лунная половина, — ответила ведьма. — Однажды она вдруг освещает твою жизнь не менее ярко, нежели солнце. И тогда ты делаешь выбор: шагнуть в неведомые воды или же — остаться на берегу.

— Нет, Беата. Я плохо плаваю и всегда помню об этом, — покачал головой дознаватель.

— И слава всем святым, — кивнула ведьма. — Мы с тобой не можем и представить, какие глубины порой могут скрывать темные волны. Поэтому лучше вовсе не задаваться целью их узнать. Даже если ты — хороший дознаватель.

Вадим взглянул на ладони. Прежние красные и липкие пятна побурели, выцвели и теперь были почти неразличимы. Даже кровь останавливается и умирает, когда ей больше некуда течь.

И потому все куда-то ушло, и вернулась только боль. Привычная и оттого — успокаивающая душу.

— Жив? — тревожно спросил чей-то голос, испуганный и взволнованный. — Чертов оборотень здорово поцарапал его. Уж не заразил ли?

— Наверняка нет, — второй был более хладнокровен. — У людей ведь так: если ты сильный и богобоязненный человек, то отторгнешь любое колдовство. Даже дьявольского отродья.

— Вы просто слепцы и глупцы… — ответил им третий голос, старушечий, суровый и скорбный. — Велика ли беда — в колдовстве? Он-то ведь отринул нечто большее — любовь.

— Что за любовь такую? — одновременно изумились двое.

— А вот и то, — сварливо отрезала третья. — И рисковал при этом. Потому как отталкивать любовь — это как раз и может быть самым опасным делом. Тем более если тут перемешаны и луна, и солнце.

В эту минуту Вадим тоже захотел непременно ответить. Непременно ответить всем троим, сколь бы разными они ни были.

Сказать, что это все-таки неправда и все совсем не так.

Потому что к любви нельзя принудить.

Или получить ее в подарок.

Потому что нечаянный подарок далеко не всегда желанен сердцу и созвучен душе.

Но открыть глаза, чтобы увидеть глаза говоривших и поспорить с ними, у него уже не оставалось никаких сил.

лестница-2

— Вы держались молодцом, хозяин, — с уважением сказал Пьер, и Арчи согласно кивнул.

— Не знаю, — покачал головой Вадим. У него отчаянно ломило в висках и постоянно сохли губы. — Вроде все обошлось, а в душе пустота какая-то. Точно выжгли все огнем или морозом выстудило.

— Это оборотень хотел забрать вас, — предположил Арчи, — а для этого ему было нужно, чтобы вы утратили себя, хозяин. Новое всегда лучше рисовать на чистом листе. Если, конечно, верить старой ведьме…

— Признаться, мне становится не по себе, как только я принимаюсь вспоминать эту часовню, — сокрушенно сказал Вадим. — И я бы хотел поскорее избавиться от этих воспоминаний. По-моему, сейчас лучший способ сделать это — отправляться дальше. Не будем мешкать…

И, не дожидаясь своих слуг, он погладил перила и зашагал по ступенькам наверх.

Пьер с Арчибальдом переглянулись и… остались на месте.

Вадим тем временем уже достиг лестничного пролета. Он обернулся и помахал слугам, призывая их последовать за ним. Пьер и Арчи с интересом следили за ним, но не двигались с места.

«Вечно они что-нибудь выдумают…» — в сердцах подумал Вадим. И в тот же миг ступеньки треснули, проломились под ним и полетели в тартарары. Глубочайшая, прямо-таки бездонная пропасть в одночасье разверзлась под ним, точно из-под ног молодого человека с силой выдернули земную твердь. Вадим не успел даже взмахнуть руками.

Стремительное падение, шелест пера и тихий свист крыльев — все, что запомнилось ему в эти последние мгновения. А потом настала сухая, морозная тишина.

 

Глава 18

Падение

Ветер и ледяной снег разом ударили в грудь, толкнув изо всех сил жестким колючим крылом. Резкая боль, отчаянное стремление удержаться в небе и тревожный, предательский свист перьев — то, чего с ним не случалось никогда еще с самого детства, поскольку было вытравлено месяцами изнурительных тренировок и специальным кормом. И наконец, тщетная попытка уцепиться когтями за обледенелые ветви.

Недавнее потепление обернулось суровым ночным морозцем, и каждая ветка, каждый кривой сук были пленены в прозрачную твердую оболочку льда. А лед — это всегда предвестие беды и неудачи, во всяком случае, в пернатой жизни. Тирда бросило порывом колючего леденящего ветра прямо на ветви ближней сосны, которую он опрометчиво пытался обогнуть уже на исходе последних сил. Он безнадежно протянул вперед лапы, но только скользнул бесчувственными крючками морщинистых когтей по скользким сучьям и, не сумев уцепиться, тяжело прянул вниз.

К счастью, вожак Фирст в свое время прочно вдолбил Тирду в голову своим твердым горбатым клювом непреложную истину: если падаешь от болезни или усталости в зимнем лесу, постарайся угодить в сугроб и моли птичью удачу, чтобы он оказался поглубже. Если есть уверенность, что сугроб глубокий, лучше не расправлять крылья — меньше риск переломать плечевые кости или большие маховые перья. Снег примет тебя в свои рыхлые объятия, смягчит удар, остудит разгоряченное тело и закипающую в полете кровь. А заодно и укроет от врага. Ибо что может заставить опуститься наземь в полете сильного и опытного голубя Почтовой фельдъегерской Службы двора Ее Величества, как не жестокий и коварный враг, от которого нет спасения в небе?

Но если враг не перестает искать тебя и на земле, высматривая зорким, пронзительным глазом, примечая все возможные убежища? Или уже караулит на дереве, на крепкой ветке, где можно ждать вечно? И даже если тебе повезло и ты увернулся от посланного вдогонку злобного ловчего сокола и спрятался от него в снегу — сколько просидишь ты в сугробе? Не шелохнувшись, чувствуя, как стынет кровь в жилах, замерзает тело и тебя быстро и неумолимо убивает холод?

Тирд не знал, кто положил в его кормушку мокрое и порченое зерно, чем отдавала вода в поилке и почему его отправили с письмом, не дав на отдых времени, определенного жесткими правилами устава Службы. Не знал он, и откуда свалился на него с посеребренных стужей небес хищный и коварный фальк — сокол, специально натренированный для ловли почтовых голубей. Прежде Тирд уже летал тут несколько раз и соблюдал все меры предосторожности, редко поднимаясь над верхушками огромных кряжистых сосен. Ветви этих лесных великанов в здешних лесах росли чуть ли не до самой земли, иной раз образуя вокруг стволов широкие раскидистые шатры хвойных лап. И надо же было случиться, чтобы этот фальк вывалился из-за туч как раз в тот миг, когда у Тирда стало темнеть в глазах и начали слабнуть и отказывать верные и всего час назад сильные крылья!

Впрочем, Тирду и на этот раз повезло: ледяная корка наста еще не успела затвердеть. Иначе он мог бы запросто расшибиться об этот снежный панцирь, отлитый и высвистанный за ночь в лесу лютым морозом. Напряженно освежая в воспаленной памяти наставления старого Фирста, перепуганный Тирд попытался сразу же забиться поглубже в снег. После чего, усиленно работая клювом и, увы, короткой шеей, он стал извиваться, ввинчиваясь вбок и в сторону, подальше от того места, где упал. Фирст рассказывал, что ястреб, к примеру, умеет примечать места падения куропаток — больших любительниц зарываться под снег — и попросту выволакивает их из лунок. А те сидят, не шелохнувшись, воображая себя в полной безопасности!

Но силы уже окончательно покинули Тирда, поэтому он просто застыл под снеговой периной, не чувствуя ни лап, ни крыльев, ни даже собственного дыхания. И в тот же миг с неба пал сокол.

Этого Тирд никак не ожидал. Соколы всегда норовили поймать добычу на лету, предпочитая не опускаться наземь. Этот же легко опустился на снег и теперь ходил прямо над Тирдом, изредка притопывая тяжелой когтистой лапой. Это могло означать лишь одно: противник Тирда пробовал ногами наст, одновременно пытаясь учуять голубя под снегом. Видимо, сугроб оказался слишком большим и широким, и невидимый Тирду враг сейчас озадаченно выискивал, куда же мог деться этот дерзкий голубь. Ясно, что хищник собирался отыскать Тирда и ударами лап выцепить его из снега, как безмозглую куропатку.

Тирд с запоздалым ужасом понял: он попался, потому что его противником был хабифальк, чудовищная смесь хабита — остроглазого лесного ястреба с резвокрылым соколом. Для соколиной составляющей хабифалька чаще всего избирались крупные кречеты; кроме того, в каждом третьем поколении хабифалька непременно подмешана кровь горного беркута. Отсюда и огромные размеры злобной птицы, сочетавшей в себе лучшие качества этих пернатых хищников.

Сверху, над Тирдом и скрывающим его сугробом, сильно зашумели деревья. Наконец хищник почуял голубя и мощно ударил лапой, взламывая наст и раскапывая снег. Тирд пулей вылетел из сугроба, откуда только силы взялись! Но, хотя птицы Почтовой фельдъегерской Службы и тем более пиджины — голуби-курьеры — были оснащены защитой в виде легких кованых шипов на лапках, против хабифалька они не стоили ровным счетом ничего. Сил взлететь у Тирда уже не оставалось. Он даже не попытался развести крылья. Его враг уже взъерошил жесткие перья на затылке, собираясь прыгнуть на несчастного, беспомощного Тирда, вонзить когти в спину и забить его клювом.

Деревья тем временем зашумели вновь.

Вдруг за спиной хабифалька послышалось хриплое, но весьма решительное карканье. Из-за ствола раскидистой сосны бочком-бочком к хабифальку быстрыми прыжками приближался корвус — большой иссиня-черный лесной ворон. Обреченный Тирд задрожал всем телом, полагая, что это явился стервятник, намереваясь в скором времени поживиться остатками пиршества хищника. Однако хабифальк встопорщился, раскрыл клюв и яростно свистнул, вызывая соперника на бой.

Лесные вороны-корвусы — сильные и решительные птицы. Однако Тирд никогда прежде не слыхал, чтобы пути Черного народа столь воинственно пересекались с кланом Ястребов и Соколиным племенем. Ворон же явно намеревался поспорить с хабифальком за легкую добычу, которой ему, конечно же, представлялся бедный Тирд.

Ястребиный глаз недобро следил за вороном, который смело направлялся к нему, высоко подпрыгивая по сугробам. Неожиданно хабифальк насторожился, повернул голову, встопорщил перья и громко, негодующе крикнул: с другого края поляны к нему приближался еще один ворон! Поперек крыльев у того тянулись чуть заметные переливы серых полос, точно седина на висках у пожилого, умудренного опытом мужчины. Вороны, очевидно, были заодно: они бесстрашно скакали к хабифальку с двух сторон, собираясь отобрать обессилевшую добычу.

Тирд, несмотря на отчаянное положение, был немало удивлен такой манерой двигаться, несвойственной корвусам. Вороны предпочитают расхаживать, важно и царственно, даже в моменты опасности, поскольку мало кого боятся и в пернатом, и в четвероногом мире. У каждого из пришельцев были широко раскрыты клювы, точно они испытывали сильную жару. Разбойный нрав корвусов, их стремление повсюду творить бесчинства были хорошо известны Тирду, и от результатов их схватки с хабифальком он не ждал для себя ничего хорошего.

Вороны налетели на хищника, словно два опытных волка — на грозного медведя. Они высоко подпрыгивали и при всяком удобном случае норовили рвануть противника клювом. Клюв у ворона, как известно, крепче камня, с легкостью дробит лошадиную и человечью кость, поэтому хабифальку приходилось несладко. Корвусы старались держаться подальше от смертоносных лап, ловко увертывались от ударов мощного клюва и при этом сами изрядно трепали врага. Тирд же бессильно лежал на боку, все глубже погружаясь в снег, у него не было сил спасаться бегством — ноги больше не держали почтового гонца, и вдобавок он совсем не чувствовал крыльев.

Мало-помалу хабифальк освоился с необычной манерой корвусов вести бой, стал активно огрызаться и в свою очередь делать опасные выпады. Разок он почти достал когтистой лапой черного жителя лесов, но того немедленно выручил второй, с седыми переливами на крыльях. Вороны вообще действовали на удивление ловко и слаженно, и только это уберегло их в первые минуты от неминуемой гибели.

Внезапно яростно кричащий хабифальк замер, вытянув голову, и вороны встали тоже. Сверху, с неба посыпал крупный снег, и на нижнюю ветку сосны, прямо над головами дерущихся тихо и плавно опустилась голубка.

Это был настоящий лесной вяхирь, ее перья переливались самыми разными оттенками синих и сизых цветов. Она тихо и кротко сидела на ветке, ничуть не боясь сражения. Лучистые и выразительные глаза голубки были устремлены на бедного Тирда.

Тирд оторопел: он прежде никогда не видел таких бесстрашных птиц, осмеливающихся как ни в чем не бывало сидеть рядом с тремя своими злейшими врагами. А голубка смотрела на него, и в глазах ее застыла такая печаль и отрешенность, что он тысячу раз пожалел, что судьба застала его наедине с такой красавицей и — в столь жалком положении. Тирд даже сделал попытку взлететь, но только слегка подпрыгнул и неуклюже свалился обратно, в уже совсем не тающую под ним глубокую вмятину в сугробе. И в самое последнее мгновение вдруг почувствовал, что шум птичьей битвы внезапно утих. Хабифальк по-прежнему стоял, раскрыв клюв и предостерегающе приподняв страшную лапу. Оба ворона также остановились, раскинув крылья и припав к снегу. Изредка покачивая головами, они зорко следили за противником.

Голубка затрепетала крыльями и тихо заворковала. Ястреб в ответ зашипел и засвистал, быстро крутя головой, точно намереваясь стряхнуть с себя что-то, невидимо опутавшее его. Голубка внимательно оглядела ястреба и вновь проворковала несколько фраз, теперь уже громче. Тут же в ответ ей сварливо закричали вороны, точно подтверждая правоту своей госпожи. Тирд просто не верил своим красным глазам!

Хищник наклонил голову, нехотя и в то же время точно прислушиваясь. Затем злобно копнул снег лохматой от перьев ногой, громко выкрикнул какое-то птичье оскорбление и с треском расправил крылья. Затем оттолкнулся, высоко подпрыгнул и тяжело полетел прочь. На лету, однако, хабифальк повернул голову и ожег голубку холодным мстительным взором, точно намереваясь запомнить ее, чтобы однажды снова вернуться. Через минуту он уже исчез за ветвями ближайших сосен.

Корвусы встретили бегство врага громким насмешливым карканьем. Голубка ответила ласковым воркованием, точно успокаивая своих слуг. Они же действительно служат ей, поразился Тирд, видя, как послушно смолкли оба ворона и устремили на свою госпожу взгляды, полные почтительного внимания. И это было последним, что увидел Тирд: тонкая прозрачная пленка затянула его глаза, крылья распластались на снегу, и силы оставили бесстрашного почтового голубя.

Не покинуло его только кольцо на лапке, к которому была приторочена легкая, как березовый листок, берестяная торбочка для письма. И даже лишившись сил и чувств, голубь продолжал ощущать на ноге привычное присутствие почти невесомого груза срочной королевской почты.

 

Глава 19

Спасение и спасители

Пробуждение было подобно началу нового и очень уютного сна. Вокруг Тирда было темно и странно. Однако здесь не было снега, ветра, и, может быть, оттого его окутывало блаженное, почти весомое тепло. И еще — целое море мягкого серого пуха, которым было выстлано большое и глубокое дупло в стволе неведомого Тирду дерева. Пух голубь не столько разглядел, сколько почувствовал телом, и, что удивительно, он ощутил даже цвет — сумеречно-пепельный, теплый и окутывающий сердце покоем и безмятежностью. С Тирдом и прежде такое случалось, когда в полете сквозь непроглядную ночь у него сами собой обострялись все чувства. И тогда он счастливо миновал неожиданные ветви, натянутые сети и даже просто — шальных птиц, ненароком зазевавшихся в небе.

Но здесь все было по-другому. К тому же дупло было так велико, что он во тьме плохо ощущал его границы. Тирд встряхнулся, представил себя эдаким толстым и упитанным бодрячком, взъерошил перья и принялся потихоньку выбираться наружу. Где-то ведь должен быть выход. Или вход?

Вход в дупло, однако, не встретил его ожидаемым окном яркого неба или слепящей белизной снега. Это уютное убежище располагалось достаточно высоко над землей. Так что густые кусты бересклета возле ствола могучего дерева казались низкорослым малинником, хилым и пригнувшимся под властным ветром, хозяином буреломов. Вход же в дупло был искусно замаскирован липкими ветвями сосны, так что с земли вряд ли можно было его разглядеть, не зная о дупле наверняка. Это Тирд, не имевший, впрочем, особого опыта лазания по чужим дуплам, да и по дуплам вообще, оценил сразу и одобрил выбор неизвестных благодетелей.

Одного голубь никак не мог понять: как же он очутился здесь, так высоко над землей, когда крылья уже давно отказались ему повиноваться?

Где-то рядом послышался тихий шорох. Тирд опасливо повернул голову и тут же замер от ужаса. По левое крыло от дупла, на крепком обледенелом суку сидел здоровенный корвус. Это был один из давешних воронов, — казавшийся теперь, на фоне белого морозного неба, еще больше и свирепее. Ворон увлеченно чистил клюв о ветку.

При появлении Тирда корвус прервал свое занятие, скосил на него влажный черный глаз и выразительно каркнул. Тирд вздрогнул: это могло быть как приветствие, так и предостережение. Он на всякий случай склонил голову, как делают все птицы, повстречавшись с чужаком, бой с которым им нежелателен. Однако ворон в ответ попросту отвернулся, так что было непонятно, что означал на самом деле сей невежливый жест. И Тирд счел разумным спрятаться обратно в дупле. Теперь следовало кое-что обдумать, если только у него еще было время.

Прежде всего, решил Тирд, вряд ли эти страшные корвусы собираются его убивать. Иначе чего ради было тащить его сюда, на верхотуру, в то время как растерзать беспомощного голубя можно было и в снегу. Тем более что корвусы сумели прогнать даже могучего хабифалька. Правда, была еще голубка…

Но мысли о ней Тирд пока отбросил в сторону, смутно предполагая, что в ней-то как раз и заключено зерно загадки его чудесного спасения. Тирд всегда предпочитал сначала аккуратно снимать шелуху, слой за слоем, а уж потом докапываться до сердцевины и заключенного в ней семечка.

Дупло было жилое, и навряд ли здесь обитали корвусы. Тирд был голубь по натуре небрезгливый, поскольку судьба почтовой птицы бросала его не раз в самые разные переделки, зачастую и пахнущие весьма противно. Он прекрасно знал, что ворон — птица далеко не из самых опрятных. А потому за нею частенько следует шлейф запаха гнильцы, а то и чего похлеще. В дупле же приятно пахло сосновой корой, шишками и… отсутствием всех прочих запахов. В том числе и птичьих. Разве что к сосновым ароматам самую малость, почти неуловимо примешивался оттенок птичьего молозива. Но запах его птицы, как правило, напрочь забывают, после того, как оперяются и перестают быть несмышлеными птенцами. Так и у людей происходит с памятью о грудном молоке, вкус которого со временем неизменно выветривается даже из подсознания.

Вдобавок этот корвус, сидящий возле дупла, очень походил на часового, выставленного здесь с одной целью — стеречь Тирда. Но зачем? Чтобы он не удрал? Тогда это дупло — ловушка и темница, и нужно поскорее набираться сил, чтобы попытаться как-то совершить побег. Но мягкий пух и прочий уют дупла настойчиво говорили о другом — клетки для пленников такими не бывают. Следовательно, этот корвус не столько стережет, сколько действительно охраняет Тирда. От чего? Или — от кого? От фалька и хабита? Куницы? Или кого-то еще, гораздо опаснее?

Тут действительно голова могла пойти кругом, что у голубей, кстати, дело совершенно обычное в прямом смысле слова. И Тирд вновь ощутил на своей лапке письмо. Срочное послание, которое он должен доставить не позднее утра послезавтра.

Покуда Тирд размышлял о превратностях своей злополучной судьбы, к сосне подлетел второй ворон. Это был тот, с седыми полосками на крыльях. Корвус сел подле дупла и перебросился несколькими кр-р-раткими вороньими словами с товарищем. После чего проскакал по ветке к дуплу и осторожно заглянул внутрь. Тирд сжался в комок и затравленно смотрел на длинный вороний клюв.

Ворон с минуту размышлял, затем ясно и отчетливо проговорил на всеобщем птичьем:

— Ну-ка, ты, свистун, вылезай наружу!

Тирд озадаченно заерзал, но делать было нечего — не сидеть же тут сиднем всю жизнь? Сколь бы коротка она ему ни была еще отмерена?

Злосчастный голубь кое-как выбрался из дупла и вцепился лапками в крепкую ветвь, чувствуя, как под коготками вышелушиваются кусочки красно-рыжей пахучей коры.

— Куда ты держал путь, покуда не брякнулся в снег, как глупая куропатка? — хмуро спросил второй, которого Тирд сразу окрестил про себя «седым».

— Я нес послание, — кротко ответил Тирд. В присутствии черных лесных воронов голубю лучше держать язык в клюве и далеко его не высовывать. — Я — почтовый курьер на королевской службе.

— Это я вижу, — сухо каркнул седой. — Откуда же взялся фальк? Он что, прежде следил за тобой?

Тирд сделал отрицательное движение, описать которое человеку очень трудно — в птичьих жестах и поворотах головы много разных оттенков, невидимых человеческому глазу, но весьма важных и понятных любому пернатому.

— Это очень странно, — задумчиво пробормотал ворон. — Что, скажешь, Затейник?

— Скажу то же, что и думаю, — откликнулся первый ворон. — В лесу Госпожи нет ни фальков, ни хабитов, ни кречетов. Слава Госпоже!

— Слава Госпоже! — вслед за собратом повторил седой корвус. — Что ж, твое счастье, свистун, что ты заинтересовал Госпожу. Валяться бы сейчас твоим перьям под деревьями, хабит разделал бы тебя за милую душу.

— Почему ты называешь меня свистуном, корвус? — со смелостью обиженного возразил Тирд. — Я ведь тоже знаю немало прозваний для вашего брата, Черного народа. И среди них есть немало еще обиднее…

Седой озадаченно взглянул на голубя и даже крякнул как весенний скворец.

— Ну, как… Вы же всегда свистите при полете, голубиная семья. Перья у вас так устроены, что ли… Или, может, крылья.

— Ты ошибаешься, мой верный Искусник, — раздался нежный мелодичный голос. И тут же возле дупла опустилась давешняя голубка. Теперь она уже не казалась такой синей, как в первый раз; ее перья и пух выглядели сизым пеплом, мягко обволакивающим миниатюрное и очень изящное тело. Голубка походила на молодую горлинку, но выглядела гораздо мельче ее, как все маленькие вяхири, и корвусы наперебой величали ее своей госпожой. Тирд на всякий случай тут же приосанился и распушил перышки на шее.

— Наш гость — почтовая птица. К тому же — на королевской службе, — мягко и учтиво пояснила голубка. — А почтовые птицы, как известно, не издают свиста при полете. В отличие от нас, простых лесных голубей, — лукаво добавила она, словно желая напомнить, что и она, здешняя госпожа, тоже принадлежит к голубиному народу.

Устыженный ворон низко склонил голову, признавая свое заблуждение.

— Добро пожаловать в наш лес, добрый странник, — улыбнулась голубка.

Тирд не случайно состоял на королевской службе — этикет и политес в таких случаях он знал отменно. Поэтому голубь высоко подпрыгнул, даром что еще нетвердо стоял на своих красных лапках, сделал глубокий реверанс и раскрыл хвост веером, трепеща и потрескивая каждым пером. Один из воронов при этом презрительно сморщился и повел клювом набок, точно говоря: ох уж мне эти придворные церемонии! Но Тирд и клювом не повел — все его внимание было устремлено на прекрасную сизую голубку, умевшую непостижимым образом ежедневно менять цвета своего нежного оперения.

— Благодарю, высокая госпожа, — учтиво и утробно проквохтал Тирд самым низким, мягким и бархатным голосом, на который он был только способен после всех потрясений. — Я признателен тебе за свое спасение, равно как и твоим достойным рыцарям.

Он вежливо раскланялся по обе стороны голубки. Корвусы, однако, ничем не проявили ответного расположения; напротив, один даже хрипло каркнул в ответ, точно говоря открыто, без обиняков: кончай трепаться, свистун!

— Благодарю и тебя, королевский посланник, — ответила чудная голубка. — И заодно прошу извинить моих слуг за неучтивость — они теперь обеспокоены.

— Весьма обеспокоены, госпожа, — немедленно откликнулись обе черные птицы. — Появление хабифалька в твоем лесу не случайно. Значит, не исключены и другие гости.

— Ах, милые друзья, с вами мне ничего не страшно! — улыбнулась сизая голубка. А в сердце Тирда шевельнулось легкое подозрение: он-то был уверен, что давешний ястреб удрал вчера именно при появлении этой удивительной госпожи! Еще одна загадка, сказал себе Тирд. Похоже, их накопилось уже столько, что пора начинать распутывать этот неряшливый, безобразный и поистине опасный клубок.

Голубка взглянула на голубя так ласково, будто прочла его сокровенные мысли. Но следующие ее слова вновь повергли Тирда в трепет, и уснувший было страх возвратился в отважное птичье сердце.

— Я знаю, что тебя беспокоит, королевский посланник, — проворковала птичья госпожа. — Но ты еще не знаешь главного. Тебя ищет человек с собакой. Здесь, в этом лесу. Я видела его нынешней ночью. Мне кажется, именно он и привез с собой хабифалька. А если есть один человек, могут быть и другие.

Ошеломленный Тирд не сумел в первую минуту даже клюва раскрыть. Впрочем, голубке его слова сейчас и не были нужны.

— Я думаю, все дело — в письме, что ты несешь, — заключила она, глядя прямо в сердце Тирду лучистыми, ласковыми глазами. — И мне кажется, этому человеку нет дела до тебя самого. Ему нужно только послание, что привязано к твоей усталой ноге. Но в безопасности ли ты сам, покуда с тобою письмо? Что ты на это скажешь, королевский посланник?

 

Глава 20

Тирда ищут

Человек с собакой появился в лесу спустя час после рассвета. Он возник в соседней роще как зловещий призрак, посеребренный инеем. Волосы, брови, усы человека побелил мороз. Изо рта вырывалось легкое облачко пара, так же как из пасти собаки — черной, гибкой, лохматой, неизвестной Тирду породы. Собака усиленно и дьявольски сосредоточенно принюхивалась к морозному воздуху вокруг деревьев.

Выйдя из рощи, человек и собака остановились подле двух отдельно стоящих сосен с искривленными кронами. Постояв немного, человек чуть наклонился к собаке и что-то проговорил. Ищейка внимательно выслушала хозяина и потянулась мордой к его заплечному мешку. Человек немедленно отстегнул карман сбоку и вынул что-то темное и узкое. Тирд, все это время с опаской подглядывавший из дупла, напряг зрение и тут же в ужасе юркнул поглубже в свое укромное убежище.

Он разглядел в руке человека голубиное перо. И это было перо его, Тирда!

Значит, этот страшный и непонятный человек со своею собакой уже побывали на том месте, где голубь без сил упал в снег. Наверное, перо ушло глубоко в сугроб, и вороны Госпожи Леса не сумели его отыскать. Зато это смогла сделать собака, а навел ее не иначе как проклятый хабифальк. И теперь они направлялись прямиком к его дереву!

Черный корвус уютно устроился в сосновой кроне. Он тоже не спускал глаз с собаки, которая неторопливой трусцой обходила дерево за деревом. Ворону было наплевать на собаку. Он знал, что верхового чутья даже у этого пса не хватит, чтобы учуять голубя, надежно укрытого в дупле. Ворон высматривал пернатого врага. Он знал: рано или поздно хабифальк появится. Об этом говорила массивная кожаная перчатка на руке хозяина птицы и собаки. Его пернатый слуга, скорее всего, кормился где-то неподалеку. И ворону нужно было оставаться начеку.

У мороза есть характерная и странная особенность. Некоторые запахи он отбивает напрочь, они точно тают на холоде. Иные же напротив — усиливаются и обостряются, будто пронзают ноздри холодными и пахучими иглами. Собаки хорошо знают эту особенность стужи и умеют ее использовать. Поэтому человек, прежде чем дать собаке перо, дважды осторожно погрузил его в сухой снег, наметенный возле дерева. Затем смахнул с пера снежинки и слегка расщепил его ость. И только после этого охотник на королевских посланцев протянул перо злополучного Тирда ищейке.

И тут произошло ужасное. Собака, едва вобрав ноздрями сладкий и пьянящий запах добычи, неожиданно, как по команде, повернулась к дереву, в дупле которого прятался бедный Тирд, и уставилась на сосну. Неужели проклятая собака все-таки его учуяла? В глубоком дупле и на такой высоте? Этого не могло быть! Чего ей тут надо?!

Так со страхом думал Тирд, не слишком-то осведомленный о способностях собак, сидя в темной древесной нише, весь в пуху. А собака снизу молча смотрела прямо на него! Сердце голубя билось как в силке, и тут он услышал где-то наверху сдержанное хриплое покашливание. Это был давешний ворон.

Черный корвус сидел на ветке, метрах в четырех повыше дупла. Он чистил перья, полировал клювом когти и ковырял ногой кору. Ворон тихо ворчал, булькал, щелкал клювом и покрякивал, как это обычно делают лесные птицы, чувствующие себя в полной безопасности в высокой кроне. При этом корвус изредка скашивал блестящий черный глаз и внимательно смотрел на застывшую внизу собаку.

Охотник тоже заметил пристальное внимание, которое его питомец оказывал лесной птице. Он подозвал ищейку, но умный пес не тронулся с места. Человек не рассердился. Он подошел к собаке и что-то сказал ей, поглядывая на ворона, который блаженствовал в сосновых ветвях. Собака повела головой, прислушиваясь к голосу своего властелина, и негромко тявкнула в ответ, точно не соглашаясь с доводами человека. И тот поднял голову и еще раз, уже внимательней, посмотрел на черную птицу.

Тирд, вновь тихонечко высунувшийся и одним глазком поглядывавший меж ветвей, замаскировавших вход в дупло, видел всю эту картину. И теперь ему пришла в голову новая и еще более ужасная мысль. Наверное, собака учуяла какую-то связь ворона с ним, Тирдом. И теперь чует их обоих. Но неужели ее возможности столь велики? Или это злосчастный мороз играет с бедным маленьким голубем свои злые холодные шутки?

Возможно, похожая мысль пришла в голову и ворону. Он в последний раз скосил взгляд на собаку, а потом с шумом, нарочито, как это делает сладко потягивающийся человек, расправил крылья и взлетел. Сделав над сосною круг, ворон в довершение ко всему бомбардировал собаку с высоты своего положения изрядным комком липкой белой массы. Но промахнулся. После чего полетел прочь, не спеша, степенно, словно преисполнившись сознания честно исполненного долга.

Собака постояла немного, не спуская глаз с удаляющегося ворона, а затем потихоньку, шажок за шажком двинулась вслед за ним. Ищейка шла, подняв морду и помаргивая от хлопьев снега, которые поднявшийся ветер, как прилежный хозяин в доме перед праздником, принялся смахивать с веток.

Самые неприятные подозрения Тирда подтвердились. Ученая ищейка никогда не пойдет за вредной птицей без всяких на то оснований. Даже если та и пыталась нахально обгадить собаку. Тирд был уверен, что его ищут самые хитрые и опасные враги, каких только можно представить. То же самое ему давеча сказала и голубка. На миг ему отчаянно захотелось вырваться из своего убежища, показавшегося вдруг тесной и душной западней. Расправить крылья, как этот ворон, и броситься в морозное небо, а там — будь что будет!

Но он тут же представил, как из-за туч невесть откуда на него вновь спикирует чудовищный фальк, и теперь его уже никто не спасет. Но, скорее всего, свалится сам Тирд, больной и слабый голубь, которого уже давно ждут высокие и важные персоны. Они сердятся, злятся на Тирда, поминают его нехорошими людскими словами, быть может, уже и проклинают. И сетуют, что не послали другую птицу — более разумную, находчивую, сильную, наконец. Наверное, при этом вовсе и не зная о порченом зерне и странной, с тухловатым вкусом воде, которую ему пришлось пить за несколько часов перед вылетом из-за необъяснимой, внезапной и всепоглощающей жажды.

А может быть, уже и не ждут.

Голубь, не прилетевший вовремя, в королевской почтовой Службе чаще всего означает одно: ждать его не имеет смысла. У голубей в природе немало врагов, но самый могущественный — человек, ведомый злым умыслом. И, значит, Тирда уже считают погибшим, даже оплакать его некому. Ну, кроме, быть может, двух-трех голубок, которые прошлой весной поглядывали на него с благосклонной симпатией. И, выходит, письмо, которое он несет, не ждут тоже. То письмо, что, возможно, могло бы в корне поменять планы многих и многих людей, а значит, и почтовых голубей тоже.

И теперь, не дождавшись Тирда, все эти люди и принадлежащие им собаки, лошади и голуби тоже поступят совсем иначе, чем должно. И, возможно, себе на беду или даже погибель. Ведь в лесах уже третий год идет война, и, значит, Тирд воюет тоже, наравне со всеми этими людьми, лошадьми, собаками и голубями. И тоже может погибнуть, как все остальные. И опасных шансов для этого у него даже больше. Ведь он носит секретные записки и предписания, которыми совсем не прочь воспользоваться злой и коварный враг.

Но за три года верной и нелегкой службы Тирд впервые увидел своего противника так близко. Причем вполне конкретного врага, знающего о нем, Тирде, и ненавидящего его. Именно поэтому на него напал хабифальк; поэтому человек и собака пришли в лес. И что ему делать — жалкому, беспомощному голубю-неудачнику, — если избитые крылья и дальше откажутся повиноваться?

Но более всего Тирда, что забился сейчас в теплый пух укромного дупла, угнетала тяжелая и причинявшая почти физическую боль мысль, что люди, к которым он летел, возможно, и не подозревают о письме.

Оно, безусловно, должно быть очень важным, это письмо, раз Тирду даже не дали толком отдохнуть после возвращения из столицы. И вовсе не проследили, чтобы его корм и питье были отменного качества, как и полагается в службе перед дальним перелетом. Люди, посылавшие это письмо, очень спешили; и, значит, он был нужным, несказанно важным, этот кусочек бумаги или шелка, запечатанный в берестяной торбочке у него на лапке. Ах, если бы только Тирд мог знать, что там! В бересте с королевской печатью, от которой, и голубь не раз видел это сам, тревожно замирает сердце у самых великих и бесстрашных воинов, мудрых волшебников и капризных людских красавиц?

Но даже если бы он и знал — а Тирд чувствовал, что в этой торбочке есть письмо, как бы сумел он понять написанное, разобраться в нужности и срочности его? Чтобы уж тогда решать окончательно: ждать выздоровления или сломя голову лететь как можно скорее из этого дупла, от этой сосны, этого леса, этих нежданных и спасительных друзей. И сизой, голубки.

При мысли о голубке Тирд, однако, призадумался.

Он не видел ее с утра, но уже страстно желал услышать тихий свист перьев, нежное сияние синих и голубых цветов, мягкое воркование, мудрый и ласковый взгляд глубоких, чудесных глаз. И ловя себя на этих опасных мыслях, Тирд чувствовал себя очень неуютно, поскольку в сердце тут же оживала еще одна вредная и неправильная мысль. Мысль, что ему хочется остаться тут как можно дольше. Чтобы чаще видеть добрую Госпожу Леса, которая спасла его от неминуемой смерти и продолжает оберегать под сенью своего дерева, заботою своих слуг-воронов. И, как знать, может быть, даже и волшебством, застящим глаза врагам Тирда и отводящим их от одинокого, смертельно усталого голубя. Как знать, может, и Тирд оказался во власти этого невидимого волшебства, голубиной магии, которая у этих добродушных и миролюбивых птиц, как известно, полностью подвластна только женским особям?

Горестные размышления Тирда прервал хруст снега внизу, под его сосной. Осторожно выглянув из дупла, голубь сквозь сосновую хвою увидел, как человек уходит. Охотник шел следом за собакой.

Он казался задумчивым, судя по тому, как опрометчиво ставил ноги, слишком близко обходя глубокие сугробы, которые Тирд видел сверху благодаря особому чутью птицы, привыкшей летать высоко. Радость немедленно хлынула в птичье сердце горячей волной: враг уходил! Конечно, это ворон уводил собаку, а за ней и охотника. Как это удалось корвусу, Тирд понятия не имел. Но он вновь исполнился огромной благодарности к голубке, у которой такие умные и изобретательные слуги.

Путь к спасению был открыт. Вечером он попытается вылететь из дупла, а значит, ему нужны силы.

Тирд оглянулся в поисках корма. Еще с утра он обнаружил в дупле странную пахучую кашицу. Это была смесь полупережеванных семечек сосновых и еловых шишек, остро отдающая хвоей и пряным маслом. Тирд, на своем голубином веку немало полетавший над землей, слыхал, что такой пищей пичкают своих птенцов странные лесные птицы с причудливо загнутыми крючком носами, которые вскармливают потомство порою в самые трескучие морозы. И теперь такое же пропитание предложили ему. Неужели вороны?

Тирд отнесся к этому предположению с большим сомнением, едва лишь представил, как корвусы выщелачивают из шишек орешки и колют их для глупого голубя крепкими острыми клювами. А, может, это угощение как раз и принесли клесты? Уж коли сизая голубка — подлинная Госпожа этого Леса, ей могут служить самые разные птицы…

И он вновь задумался о том, каким же образом его, беспомощного, лишившегося сил и чувств, доставили сюда, на такую высоту. Ни голубка, ни тем более вороны не ответили на этот вопрос, который, помнится, он задал в числе первых.

Что ж, если каша в голове, попробуем уравновесить ее кашей в желудке, философски заключил Тирд. И принялся осторожно поклевывать загустевшую кашицу. Вкус был необычный. Тирд, честно говоря, привык к более пресной и зерновой пище. Но делать нечего, нужно набираться сил. И голубь усердно принялся за еду, поначалу — недовольно покачивая головой и раздраженно булькая. Но затем даже вошел во вкус, потому что еще в птенцовые времена твердо усвоил простую и мудрую истину: чем невкуснее пища, тем она может оказаться полезнее. Особенно когда ты болен.

Понемногу Тирд повеселел. Он уже чувствовал, как силы его прибывают, точно ручейки, питающие покуда еще слабый, но уже весело звенящий поток. Он вновь выглянул из дупла и оглядел окрестности, чтобы прикинуть площадку для ночных тренировок крыльям. О том, что с ним будет, если крылья его не вынесут, Тирд предпочитал пока не думать.

Слева от сосны стояла сплошная стена деревьев. Справа же светлела прогалина. Она была завалена снегом, и Тирд, не будучи совсем безрассудным, полагал, что в случае неудачи он сможет дотянуть до нее и переночевать в сугробе. А поутру повторить свои попытки вновь. Голубь оживился и весело поклевывал отдающую хвойной смолой кашу.

Напоследок он решил еще раз глянуть вниз, чтобы определиться с площадкой для приземления, когда будет выбираться из дупла. И тут же похолодел до самых косточек, точно со всего лета обрушился в ледяную воду.

Внизу из снега торчал прут.

Очевидно, это был ствол одного из кустов редкого ивняка, растущего неподалеку. Прут был длинный и прямой, его конец был небрежно обструган и обломан. Прут воткнули глубоко в снег, и он был хорошо виден и из-за деревьев слева, и справа, от прогалины. Тирд смотрел на него, не веря своим глазам, и чувствовал, как его маленькое сердце сжимает ледяная когтистая лапа ястребиного страха. Этот прут был пометкой. Его срезал и воткнул в снег охотник, перед тем, как уйти вслед за собакой в чащу.

И означала эта метка только одно: человек обязательно сюда вернется.

 

Глава 21

Кусочек шелка

Сизая голубка прилетела уже в сумерках. Все это время Тирд сидел мрачный, съежившись в дупле. Он втянул голову и не чувствовал ни тепла, ни холода. Тирд знал, что в любую минуту может появиться охотник со своей проклятой собакой. Услужливое воображение рисовало одну и ту же страшную и вполне вероятную картину. Человек быстро и сноровисто срубает сосну огромным топором, вынимает беспомощного Тирда из разгромленного дупла и кладет на сосновый пенек. Затем вынимает острый нож и норовит отрезать Тирду лапку. Вместе с берестяной торбочкой и письмом внутри. А рядом стоит собака, с кровавой жадной пастью, в вожделенном ожидании, когда ей бросят изуродованного голубя в награду за труды.

Тирд бесконечно рисовал себе эту картину, всякий раз избирая все более мрачные краски. Наконец голубка скользнула в дупло и уселась рядом, внимательно оглядывая Тирда чудесными лучистыми глазками.

— Чем ты опечален, милый друг? Силы твои прибавляются, крылья крепнут. В чем же дело?

— Человек, который охотится на меня, оставил внизу примету. Он вернется и отыщет меня.

— Ты надежно спрятан, — возразила Госпожа Леса. — Он уже побывал здесь и не сумел тебя отыскать. Мой верный ворон уводит их отсюда в лесную чащу. Ты в безопасности, королевский посланец.

— Только пока, — упрямо прошептал Тирд. — Человек знает, что я упал где-то рядом. У него мое перо. И он вернется — для того и оставил пометку.

— А мы не можем ее убрать? — с надеждой спросила голубка. — У меня есть слуги, которым это под силу. Человек вернется и не найдет своей приметы. Тогда он, быть может, уйдет.

— Вряд ли, — ответил Тирд. — Он, конечно, запомнил окрестности. Это умный и опытный охотник. К тому, же ему служит собака. Даже если твои слуги и уберут примету, это только породит у него новые подозрения.

— Что же делать? — озадаченно проворковала птица с сизым опереньем.

— Выход только один. Мне нужно улетать. Сегодня ночью, если человек не вернется, я обязательно попытаюсь это сделать.

— Ты еще слишком слаб, — мягко возразила голубка. — Крылья могут не удержать тебя, и ты сломаешь маховые перья. А то и кости. И тогда уже никогда не доберешься до своей цели.

— Меня ждут, — упрямо пробормотал Тирд. — Я должен попробовать.

— Ты все время думаешь о письме, что должен доставить? — задумчиво спросила голубка.

— Да, — кивнул почтовый голубь. — Это — мой долг. Моя служба.

— Служба? — качнула изящным клювиком Госпожа Леса. — Мне трудно понять. В этом лесу птицы служат только мне. Да и то потому, что я в свое время помогала многим из них, еще когда они были несмышлеными подростками-слетками.

— Сколько же тебе лет? — удивился Тирд, еще раз с удовольствием окидывая птицу осторожным, бережным взглядом.

— Я — вечно юная, — улыбнулась голубка, изящно поведя клювом и сделав быстрое, неуловимое движение прелестной головкой, точно отряхиваясь от капелек теплого майского дождя. Тирд смотрел на нее зачарованно: он был не в силах понять, шутит ли с ним эта загадочная птица или говорит серьезно.

— Ну, наверное, — неуверенно проквохтал он. — Но я ведь — королевский гонец. Мой долг сильнее меня. Он неуклонно зовет, требует, чтобы я поскорее летел. Неизвестно, что может случиться, если письмо не будет доставлено вовремя. Знаешь…

Тирд помолчал, угрюмо покачивая клювом.

— У меня отчего-то очень тревожное предчувствие. Мне кто-то неуклонно нашептывает, что я и так уже опоздал. И каждый час промедления делает случившееся все более непоправимым и ужасным.

— А что должно случиться? — воскликнула сизая голубка.

— Я не знаю, — тихо сказал Тирд. — Но, наверное, об этом знает письмо.

— Письмо… — задумчиво прошептала Госпожа Леса. — И ты, конечно, не знаешь, о чем оно?

— Я всего лишь почтовый голубь, — простодушно ответил Тирд. — Хоть я и ношу секреты королевского двора, откуда мне знать их?

— Разумеется, — согласилась голубка. Она замолчала и некоторое время, казалось, размышляла, искоса поглядывая на Тирда. Голубь же мрачно ждал темноты. Или охотника.

Наконец Госпожа Леса внимательно посмотрела на него.

— Скажи мне, Тирд: что связывает тебя с твоей службой? Зачем ты носишь чужие письма?

Тирд посмотрел на голубку в великом изумлении.

— Как это — что? Мой долг. Я тебе это уже говорил.

— Я помню, — кивнула голубка. — Но кому ты отдаешь его, этот долг? Ты разве кому-то должен?

Тирд смешался, в первую минуту не зная, что ответить. И как сделать так, чтобы эта чудесная птица, живя здесь, в глухом лесу, поняла его, городского, почти что столичную штучку. К тому же причастного к великим тайнам королевского двора, пусть даже и косвенно.

— Знаешь, Госпожа, это трудно объяснить. Вот так, просто, с одного прыжка — и сразу в небо… Могу только сказать, что, наверное, я так устроен. Такое мне дали воспитание в почтовой Службе, там я узнал жизнь и познал себя. Я обязан своей службе всем. Вот и все, наверное.

— Как просто, — задумчиво проговорила голубка. — Но ведь ты не родился почтовым голубем, королевским гонцом, правда?

— Почему? — удивился Тирд. — Я вылупился из яйца как раз в гнезде, принадлежавшем почтовой Службе. Мои родители были почтовыми голубями. Правда, отца я не знал, но мать запомнил хорошо. Я помню ее и сейчас.

— Разве у почтовых голубей нет отцов? — тихо спросила голубка.

— Ну, сначала-то они, конечно, есть, — возразил Тирд. — Но когда вылупляются птенцы, с ними остаются одни матери. Говорят, хороших отцов мало. Даже на королевской службе.

Сизая голубка улыбнулась, но взор ее был исполнен грусти.

— Скажи мне, Тирд, разве тебе никогда не хотелось пожить вольной жизнью? Как живем здесь мы, в этом лесу?

— Не знаю, — честно ответил Тирд. — Признаться, я прежде никогда не думал об этом всерьез. Служба королю поглощает меня полностью.

— А ты думаешь, король знает о тебе? О том, что ему уже который год верой и правдой служит храбрый и самоотверженный голубь по имени Тирд? — с горечью спросила Госпожа Леса. — И знает ли он вообще хоть что-то о голубях?

— Думаю, знает… — не совсем уверенно сказал храбрый и самоотверженный голубь Тирд. — Должен же он знать, кто носит его секретную почту…

— А как ты думаешь, — медленно сказала голубка, точно с трудом подбирая нужные слова. — Если бы ты остался здесь. Со мною, в этом лесу. Король бы сильно огорчился?

— …Не знаю, — смешался Тирд. — Наверное, не так чтобы уж очень, — предположил он.

— И я так считаю, — радостно поддержала его голубка и даже захлопала крыльями от восторга. — Так, может быть, останешься?

— А зачем? — слегка обалдел Тирд. — Что я здесь буду делать?

— Просто жить, — ответила Госпожа Леса. — Ты разве никогда не задумывался о том, что в этом мире можно просто жить? Не служа, не работая на кого-то, не испытывая чувства долга и ответственности ни перед кем, кроме своих близких?

— А почему ты спрашиваешь об этом, Госпожа? — изумился Тирд. — Тебе-то зачем этого хочется?

— Видишь ли, Тирд, — сказала сизая голубка. — Я бы очень хотела, чтобы у моих птенцов был отец. Чтобы им повезло больше, чем тебе в детстве. И чтобы ты понял, как хорошо служить прежде всего своим детям, подруге, родителям, семье…

Тирд, не в силах вымолвить ни слова, ошеломленно уставился на голубку. А она улыбалась ему. И в лучах этой улыбки из уставшего голубиного сердца сильными, нервными и ликующими толчками уходил весь страх минувшего дня и тревога перед днем грядущим.

Спустя час или более того над дуплом раздалось вежливое хриплое покашливание. Это вернулся ворон, тот, что был с седыми полосками на крыльях.

— Искусник вернулся, — прошептала голубка и ласково улыбнулась Тирду. Тот смущенно отодвинулся от нее, а она одарила его лукавым взором. Выглянув из дупла, голубка приветствовала своего слугу, после чего обернулась.

— Тирд, — сказала она. — Я хочу предложить тебе нечто очень важное.

— Да? А что именно? — с любопытством спросил голубь, поглядывая в ночную тьму. Честно говоря, теперь ему уже не слишком хотелось вылетать из этого дупла. Оно так неожиданно быстро стало ему уютным, теплым и родным. Хотя голуби и не живут в дуплах.

— Я понимаю, чувство долга теперь сильнее тебя, — молвила голубка. — Оно неудержимо тянет тебя в путь. Опасные предчувствия овладели тобой, дурные мысли и тревожное беспокойство. Причиной тому — письмо, которое ты должен отнести. Но скажи, Тирд, если ты будешь знать содержание письма, и оно окажется… Нет, разумеется, не пустячным… Но — не слишком уж… роковым для твоей нынешней жизни. И не определяющим твою жизнь дальше… Тогда ты останешься со мной? С нами?

Тирд долго молчал. За это время он вспомнил о многом. Но в итоге почему-то сказал вовсе не то, что вертелось на языке.

— Кто же может знать, что написано в королевском письме?

— Я, — ответила голубка. — А Искусник нам в этом поможет.

В тот же миг подлетел второй ворон, тот, что был весь черный. Его Госпожа почему-то звала Затейником, но Тирд далеко не был уверен, что и ему позволительно так называть мрачных корвусов, служивших ей верой и правдой.

— Королевскую почту запрещено вскрывать всякому, кому она не предназначена, — запоздало спохватился Тирд, когда они выбрались из дупла на свет и устроились на толстенном суку.

— Не волнуйся об этом. Искусник попробует ее достать, не повредив королевских печатей, — успокоила его голубка.

Тем временем понемногу смеркалось. Но вороны неплохо видят и в темноте, хотя до ночных пернатых охотников им, конечно, далеко. Затейник уселся повыше, чтобы бдительным оком обозревать окрестные чащи на случай, если появятся человек с собакой. Искусник же первым делом тщательно осмотрел берестяной туесок и осторожно простукал его клювом, мягко нажимая в каких-то, одному ему понятных местах. Все это время Тирд чувствовал себя крайне неуютно, отчаянно ерзал и часто вздыхал. Он был совершенно уверен, что совершает государственное преступление и его в самом скором времени ждет суровое наказание за измену.

Тирд настолько разволновался, что корвус замер на мгновение. А затем поднял голову и внимательно посмотрел на голубя блестящими пронзительными глазами.

— Ну-ка ты, свистун, можешь посидеть спокойно хотя бы минутку?

Перепуганный Тирд послушно замер, а корвус вновь опустил клюв и продолжил свои хитрые манипуляции. Наконец ему удалось раздвинуть полоски туго стянутой бересты и просунуть кончик клюва внутрь туеска.

— Там что-то есть, — глухо прошамкал ворон, не вынимая клюва.

— Можешь вытащить? — спросила голубка.

— Вытащить — смогу, — пробурчал ворон сквозь закрытый клюв.

— А потом засунуть обратно? — вновь спросила голубка, и Тирд явственно услышал в ее голосе нотку волнения.

— Постараюсь, — пообещал ворон. — Скорее всего, получится.

— Тогда тяни, — велела Госпожа Леса.

Корвус молча кивнул, так что при этом весь туесок, привязанный к голубиной лапке, опасно сотрясся. Не хватало еще, чтобы теперь появился этот кошмарный охотник, некстати подумал Тирд. И в тот же миг ворон зацепил, потащил и резко вытянул из туеска маленький кусочек белой ткани. Он повернулся и с поклоном положил его перед своей Госпожой, придерживая, однако, сильной кожистой лапой.

— Что это? — спросила голубка.

Перед ней лежал квадратик тонкой и крепкой материи, более всего похожей на шелк. На шелку посреди белоснежного поля было написано длинное слово. Ниже стоял королевский знак — миниатюрное изображение двуглавого льва с зажатым в лапах коротким копьем.

— Невероятно! Так мало? — в изумлении спросил Тирд, который никогда прежде не видел содержимого королевской почты. Его взору всегда представали только туески, конверты, клееные ленты и колечки. Что на них было изображено и что покоилось внутри, Тирд раньше не видывал. Тем более его удивила такая мелочь в туеске, ради которой он столько раз рисковал самой жизнью.

— Дело не в количестве, — назидательно ответила голубка. — Это же почта.

— Королевский символ я видел много раз, — сообщил голубь. — А что это за странные закорючки над ним?

Ворон иронически глянул на голубя, а голубка тут же принялась терпеливо объяснять.

— Эти значки называются «буквы».

— Не-е-ет! Буквы не такие, — упрямо замотал головой Тирд. — Я прежде видел буквы, и очень много раз — на знаменах, стенах домов, вывесках. Даже на каменных изображениях людей и лошадей.

— Я поняла, — терпеливо сказала голубка. — Но те буквы, что видел ты, называются «печатные». Печатные буквы у людей — для праздников и торжественных случаев. Как вот эта печать — навсегда. Понимаешь?

Тирд кивнул.

— А те, что перед тобой — это буквы для письма. Ими люди пишут только для себя. Ну, или еще — для близких себе людей, которые поймут. Потому что у людей все рисуют эти буквы по-разному. Так мне рассказывала моя мать.

Тирд кивнул вторично.

— Так вот перед тобою — эти самые буквы. А из них составлено какое-то слово.

Тирд кивнул и в третий раз. Он был умный и сообразительный голубь, и к тому же очень дисциплинированный. Уже давно замечено, что служба королям во все времена наиболее успешно формирует именно последнее качество, кстати, далеко не последнее в ряду известных жизненных добродетелей. Правда, именно в эту минуту Тирд как раз и совершал, по его мнению, одно из самых страшных преступлений против короны!

— Очевидно, в этом слове и заключен смысл королевского послания, — предположила Госпожа Леса.

— Всего лишь в одном только слове? — недоверчиво пробормотал Тирд, разглядывая хитроумные закорючки.

— Ну, да, — молвила голубка.

— Хорошо, — ответил Тирд, — я все понял. А что мы теперь будем делать с этим словом? И какое оно — хорошее или плохое?

— Этого мы не знаем, — покачала головой голубка. — Покуда слово не прочтешь, никогда не знаешь, что оно может значить.

— А кто его может прочитать? — не унимался Тирд. — Что касается меня, то я читать не умею. Тем более — по-людски.

Ворон покосился на Тирда и саркастически крутнул головой, точно говоря: ну, еще бы, где уж тебе, свистуну!

— Это не удивительно, — вздохнула голубка. — Никто из нас не умеет читать по-человечьи. Кроме одного.

И она неожиданно низко поклонилась… корвусу! Тот в ответ сделал церемонный шаг назад и учтиво поклонился своей Госпоже, как образцовый придворный, знающий себе цену, но весьма высоко чтящий монаршую милость. Во всяком случае, на людях. Или — птицах, что, по сути, имеет в таких случаях мало различий.

— Искусник в молодости жил с людьми, — пояснила голубка Тирду. — Его показывали за деньги, а он за это проделывал разные фокусы. Или наоборот, уж не знаю. Словом, там, в цирке он и научился немного читать.

И она обернулась к ворону, который в течение ее краткого рассказа не издал ни звука. Другой же корвус тем временем не спускал глаз с ближайших зарослей, бдительно следя за каждой веточкой и прислушиваясь к писку ночных зверьков и далеким крикам птиц.

— Ты ведь сумеешь прочитать, верно, Искусник? — с надеждой и гордостью спросила Госпожа Леса.

— С вашего позволения, — глубоким и низким голосом ответил ворон, — я уже это сделал.

— Как?! — вскричала обрадованная голубка. — Ты прочел это слово?

Корвус молча склонил голову, кося ироническим глазом на Тирда.

Сверху глухо каркнули — это Затейник выразил одобрение искусству собрата по перу.

— Что же это за слово? Говори скорее, мой добрый друг! — воскликнула голубка.

— С вашего позволения, — вновь начал ворон, — это слово означает «ПОНЕДЕЛЬНИК».

— Понедельник? — удивленно воззрилась на него Госпожа Леса.

— Так точно — понедельник, — подтвердил ворон. — Именно это написано по-человечьи на белом куске материи.

Наступила долгая тишина. Первой ее нарушила встревоженная и недоумевающая голубка.

— Но что означает это слово? И чего ради посылать из-за него такого… — она приласкала Тирда теплым взглядом, — такого достойного и храброго голубя?

— Этого я уж не знаю, — сухо ответил Искусник. — Но может быть, знает этот?..

Любимое словечко «свистун» в этот раз не сорвалось с клюва корвуса, который, что ни говори, был весьма неглупым царедворцем. И потому закончил нейтрально:

— Этот… достойный… голубь…

— Да я понятия не имею! — ошеломленно воскликнул Тирд. Но тут же прибавил, — Постойте, а можно я немного подумаю?

— Думай, — хором ответили голубка и оба ворона. И Тирд принялся думать.

Чтобы легче думалось, он даже отвернулся от своих спасителей. Попрыгал на ветке, чтобы мысли поскакали быстрее. Поковырял лапкой прошлогоднюю кору. Пощипал клювом застарелую, загустевшую смолу на изломе ветки. И вдруг резко обернулся к голубке.

— Какой сегодня день? Ради всего святого, скажи, пожалуйста, какой сегодня день?

Голубка в испуге обернулась к Искуснику, словно ища у того помощи. Ворон на миг прикрыл один глаз, после чего невозмутимо каркнул:

— Воскресенье. Сегодня у людей воскресенье.

— Ты не ошибаешься? — тревожно спросила его Госпожа Леса, видя, как страшно взволновался Тирд.

— Нет, не ошибаюсь, — покачал головой ворон. — Затейник сегодня летал в деревню. Там была ярмарка, и нашлось чем поживиться.

Тирд медленно, без сил опустил клюв, как громом пораженный. А когда поднял голову, в его круглых глазах стоял ужас.

— Я… я опоздал…

 

Глава 22

Крылья

Он все вспомнил, понял и ужаснулся. Перед глазами Тирда как во сне двигались бесконечные вереницы вьючных лошадей, обозы, груженные оружием и провиантом, отряды суровых воинов, идущие на восток. Тревога в глазах людей, живущих в столице, и больные глаза пришедших оттуда, из лесов. Враг, с которым нужно было покончить. Решительность в словах и жестах военных. И тайный, срочный полет его самого в страну лесов, на запад. С письмом, в котором было одно только слово. День выступления.

И он опоздал.

В первые минуты, когда в глазах голубя прояснилось и спала мутная пелена страха, он готов был очертя голову броситься в небо и лететь, покуда хватит сил. Голубка еле его удержала. Вернее, ее крепкие и решительные слуги.

Вороны как будто поняли всю беду и отчаяние Тирда. Затейник остался сторожить на вершине сосны, а Искусник уселся рядом с Тирдом и некоторое время разговаривал с ним. После чего голубь кивнул, а корвус, похоже, был удовлетворен исходом беседы. Единственно, что опечалило ворона, — то, что никто из них не может лететь вместо голубя, хотя бы и с торбою в клюве. Только Тирд знал дорогу, но не мог ее объяснить — в дальних полетах голубя безошибочно вели к нужному месту инстинкт и зрительная память.

Через час Затейник мягко спланировал вниз, к подножью сосны, и принялся ждать. Он важно расхаживал по снегу, изредка поглядывая вверх, на дупло; туда, где отважный Тирд готовился совершить свой первый за эти два дня полет. Голубь немного успокоился, и у него появилась слабая надежда, что за эту ночь он успеет добраться до памятной голубятни. А там уже его давно ждут и надеются на него, никогда прежде не подводившего своих хозяев и короля.

Искусник остался на ветке, рядом с Тирдом, и тихо покаркивал, давая дельные наставления, как держаться в небе и на земле, если он опять затеет падать. Голубь слушал его, пританцовывая на ветке от возбуждения, и со страхом посматривал вниз.

Первая попытка оказалась неудачной. Тирд бесславно упал, кое-как планируя на распростертых крыльях и смягчив тем самым падение. И тут ему было суждено узнать, каким образом он попал в сосновое дупло.

С дерева слетел Затейник, и оба ворона подошли к смущенному и расстроенному Тирду с боков. Голубь не успел даже крикнуть от возмущения, как черные птицы бесцеремонно ухватили его за ноги, каждый за свою, и, тяжело взмахивая крыльями, подняли Тирда обратно к дуплу. Пораженный случившимся, голубь только тяжело дышал, а корвусы тут же наперебой принялись наставлять его и указывать на ошибки. И спустя некоторое время уже сами стали подталкивать Тирда к краю ствола, понуждая, однако, не сразу мчаться вперед сломя голову, а только тихонечко слететь вниз, помогая себе крыльями.

На четвертой или пятой попытке крылья удержали Тирда в воздухе. Затем, немного отдохнув, он сумел долететь до ближайшей рощицы. Устал Тирд отчаянно, но гордость и вид голубки, ободряюще смотревшей на него, не позволили ему обратиться за помощью. И Тирд самолично вспорхнул и очутился вновь у дупла. Птицы встретили его одобрительным карканьем и, конечно же, нежным воркованием.

— Если так будет продолжаться, к утру ты сможешь лететь, — заметил Искусник.

— К утру будет поздно, — серьезно сказал Тирд. — Мое опоздание станет неотвратимым, а сейчас еще есть надежда.

— Ну, как знаешь, — ответил Искусник. И голубю показалось, что в этих кратких словах корвуса он впервые расслышал нотки грубоватого уважения.

Затейник, кажется, тоже хотел что-то сказать. Но вместо этого поворотил голову и склонил набок, прислушиваясь. После чего тревожно каркнул. Этот сигнал мог значить лишь одно: прячьтесь, да поскорее!

Тирд и голубка тут же юркнули в дупло. Искусник тщательно замаскировал ветвями отверстие, действительно очень искусно работая при этом клювом и помогая себе сильным крылом. Затейник уже сидел на вершине кроны, оглядывая с высоты лес. Он был уверен, что слух его не подвел.

Сразу же, как Искусник также укрылся в сосновой кроне, неподалеку раздалось приглушенное собачье тявканье. Два голубя, схоронившиеся в дупле, со страхом прижались друг к дружке. Сомнений не было — охотник и собака возвращались.

Но ни Тирд, ни Госпожа Леса еще не знали самого страшного. На руке человека, крепко уцепившись могучими когтями за толстую воловью кожу ловчей перчатки, покачивался грозный хабифальк. Враг вернулся.

Спустя некоторое время к дуплу подкрался Искусник и птичьими жестами объяснил голубке и Тирду, что происходит внизу. Собака бродила под деревьями, принюхиваясь к снегу. Изредка она поднимала голову и ноздрями втягивала морозный воздух, очевидно, прибегая к помощи верхового чутья. Хищная птица сидела на нижней ветке старой сухой сосны, крона которой, по всей видимости, когда-то была сломана ударом молнии. Но самое неприятное было в том, что совсем неподалеку от их сосны-убежища человек разжег костер и натаскал побольше хвороста. Это могло означать лишь одно: охотник собрался остановиться здесь на ночлег.

Ничего хуже случиться не могло.

Шли минуты; затем прошел час, за ним другой, драгоценное время Тирда истекало, как вода из дырявой голубиной поилки. Тирду нужно было на что-то решаться. Они тихо переговорили с вороном, и тот неслышно взлетел к Затейнику обсудить план спасения почтового голубя. Посовещавшись, Черный народ принялся за свое черное дело.

Первым вступил, согласно своему прозвищу, Затейник. С громким карканьем он прянул сверху и бесстрашно уселся напротив хищной птицы. Собака только мордой повела в его сторону и тут же углубилась в лес обнюхивать окрестные кусты. Хабит же не спускал мрачного взора с корвуса. Он-то прекрасно помнил этого дерзкого ворона, но, увы, никак не мог поведать об этом хозяину. Охотник тем временем что-то готовил на огне, соорудив из веточек-рогулек и пары бревнышек подобие очага.

Затейник тут же принялся прыгать с ветки на ветку и церемонно расхаживать по толстым сучьям, издевательски кланяясь хабифальку, пританцовывая и всячески стараясь вывести из себя эту чудовищную помесь ястреба, кречета и беркута. Хабит медленно поворачивал голову вслед за корвусом, с презрением глядя на его прыжки и пляски, но не трогался с места. Видимо, он догадывался, что черный корвус задирает его неспроста, а от ястреба хищная тварь унаследовала сполна врожденную этим разбойникам подозрительность и осторожность.

Тем временем в дупле тихо, но отчаянно спорили два голубя. Один настаивал, другая противилась. И никто не хотел уступать, как это часто бывает не только с молодыми, но даже и с вечно юными существами.

Искусник пока лишь наблюдал за происходящим, укрывшись в густых ветвях. Но он тоже был встревожен, поскольку отлично понимал: время Тирда неумолимо истекает.

Наконец Затейник бросил задирать хабита, который, казалось, окончательно превратился в каменное изваяние, и подлетел к дуплу. Он был порядком расстроен.

— Я ничего не могу поделать, — шепнул он, делая вид, что чистит перья возле замаскированного отверстия в сосне. — Трижды я пытался увести его в чащу, но хабит не поддался. Он что-то чует.

— Он просто запомнил. Нас всех, — покачала головой голубка. — Хотя…

Она глянула вдаль, в круглое оконце, туда, где уже окончательно властвовала ночь. Потом обернулась и смерила Тирда новым, оценивающим взглядом.

— Не знаю, похудел ли наш добрый Тирд за эти два дня… Но в ночи все голуби похожи друг на друга. Верно?

— Я не понимаю, к чему ты клонишь, — грустно ответил Тирд.

Зато корвус отлично понял свою Госпожу. Он сверкнул черным глазом и решительно сказал, на этот раз — без всяких придворных церемоний:

— Это невозможно, моя Госпожа. Никак невозможно.

— Почему? — улыбнулась голубка.

— Слишком опасно, — последовал ответ.

Тут только Тирд сообразил, что задумала голубка. Он задрожал всем телом от страха и гордости за них обоих одновременно. А потом, чуть заикаясь, пролепетал:

— Я не позволю тебе это сделать.

Голубка иронически глянула на Тирда и усмехнулась:

— Вот тебе раз! Это что же, выходит, я уже не хозяйка в собственном лесу?

Ворон почтительно склонил голову. А Тирд напротив — вскинул, гордо и независимо.

— Я знаю, что ты хочешь сказать, храбрый Тирд, — остановила его сизая голубка. — Но вспомни: не ты ли мне совсем недавно говорил о долге и о службе? И о том, что это — сильнее тебя?

Тирд опять хотел что-то сказать, но разом осекся.

— Я уважаю твои чувства и понимаю тебя, — тихо сказала она. — И мне не грозит никакая опасность. Ведь со мною рядом — мои верные слуги и друзья.

И с благодарностью взглянула на ворона. Тот в ответ лишь молча поклонился.

— На самом деле это будет лишь слабая попытка помочь тебе, — заметила она. — Остальное — в твоих крыльях. Да будут они сильны и верны тебе, как и прежде. И я верю, — слышишь, Тирд — верю, что они не подведут тебя и на этот раз. Как выручали и в прошлом. Исполнись веры, силы и надежды — и ты полетишь.

Она обернулась к ворону и сказала уже иным тоном — царственным, не терпящим возражений:

— Это мое решение. Иди к Затейнику, и будьте готовы. Я подам знак.

Когда ворон взлетел, голубка долго молчала. А потом сказала:

— Когда ты полетишь — а иначе и быть не должно, я в это верю! — помни, что мы постараемся увести ястреба как можно дальше. И сдерживать его будем все вместе, сколько хватит наших сил. Поэтому — лети и торопись! Но сказать я сейчас хочу не об этом.

Тирд поднял голову и встретился со светлым и лучистым взглядом, в котором сквозила нежность и добрая забота о нем, злополучном неумехе и пентюхе, умудрившемся угодить, кажется, в самую неприятную из всех историй, которая только может случиться с почтовым голубем.

— Я верю, что однажды ты, Тирд, вернешься в наш лес. Ты пока еще не знаешь себя, но помни: разлука укрепляет только добрые чувства. Память стирает все плохое и будит радостные надежды. Я буду ждать, что ты вернешься ко мне в самые скорые сроки. Прислушайся к себе, и ты тоже уверуешь в это.

Но времени подумать для единственно правильного ответа у Тирда уже не было. Голубка призывно глянула на него. Тирд собрался с духом и кивнул. И тогда голубка громко заворковала.

В тот же миг два ворона сорвались с дерева и стремительно понеслись на ястреба, закрывая своими широкими черными крыльями врагу полнеба. А сизая голубка пулей вылетела из соснового убежища и стремглав понеслась в лес, в противоположную сторону от той, куда должен был держать путь королевский почтовый голубь.

Однако хабифальк только притворялся невозмутимым и безразличным к вороновым фокусам. Он догадывался, что корвус неспроста устроил перед ним беззаботную свистопляску. И когда вороны понеслись прямо к нему над головою удивленного охотника, его пернатый слуга был начеку. Увернувшись от хлопающих крыл и разинутых клювов, хабифальк в ту же минуту увидел вылетевшего из дупла голубя. Он сразу разгадал хитрость корвусов, мгновенно спланировал вниз, почти к самому снегу у подножий деревьев. А потом стрелою взмыл вверх и стремительно помчался вслед за удиравшим голубем. Мгновение-другое — и голубь вместе с наседавшим на него хабифальком исчезли в лесной чаще.

С отчаянным карканьем вороны повернули и полетели вслед. Но разве им было сравниться в полете с такой птицей?! Ведь хабифальк унаследовал лучшие скоростные стати сокола и умение по-ястребиному ориентироваться меж деревьев и находить кратчайший путь, срезая углы и распутывая голубиные петли! Вороны тут же безнадежно отстали и теперь летели вдогонку тяжело, тревожно перекаркиваясь друг с другом и ища двумя парами суровых встревоженных глаз маленький силуэт меж темных деревьев, нависавших отовсюду как грозные стражи ночного леса.

Теперь настала очередь Тирда. Он прикрыл глаза, горячо вознося молитву всем известным ему птичьим богам и покровителям пернатых, которых немало в любом пантеоне. Затем выбрался из дупла и бесстрашно подпрыгнул вверх.

Человек, который искал почтового голубя, конечно же, не был простым охотником. Умный и опытный разведчик, он умел выжидать, наблюдать и делать выводы. Он сразу смекнул, что между лесным вороном и пропавшим голубем существует какая-то связь. И если собака или ястреб не могут ему внятно этого объяснить, то человек должен догадываться сам.

Поэтому неожиданное нападение двух корвусов на его ястреба человека озадачило, но и только. Он видел, как из дупла стрелою вылетел голубь и за ним помчалась его ловчая птица. Но что-то подсказывало охотнику, что возможно продолжение и еще не все герои рождавшейся на его глазах головокружительной драмы явили себя на сцене. И не ошибся.

Тирд взмахнул крыльями и, по своему обыкновению, дабы обрести лишнюю каплю уверенности в своих силах и крыльях, решительно кувыркнулся в воздухе. И в тот же миг правое крыло предательски изменило ему, неловко подогнувшись, точно Тирд задел на лету торчащую ветку. Голубь закричал от страха, чувствуя, как он стремительно заваливается набок и летит к земле.

Как знать, быть может, именно это несчастливое обстоятельство и спасло нашего доброго Тирда. Рядом с его крылом просвистела короткая оперенная стрела. Человек внизу вновь вскинул маленький лук. И следующая тонкая стрелка взмыла в воздух. Но на сей раз она прошла далеко от птицы, потому что Тирд падал.

Темнота ночного снега стремительно неслась ему навстречу. В этот миг голубь забыл обо всем на свете. Но внезапно перед его гаснущим взором предстал давешний ворон, Искусник, который кричал ему что-то прямо в глаза, беззвучно разевая длинный острый клюв. И голубь вспомнил.

Он раскинул крылья, планируя и стремясь замедлить скорость падения. И когда это ему удалось, Тирд собрал остаток сил и вновь кувыркнулся в воздухе, точно прыгнул в пустоту. Но теперь уже это был кувырок назад!

Еще одна стрела с тонким зуденьем пронеслась мимо. Охотник с разинутым в изумлении ртом смотрел, что выделывала в воздухе эта безумная птица! А Тирд вновь взмахнул крыльями, и на этот раз они вняли, послушались его горячей мольбы, перевитой холодными волнами страха и отчаяния. Крылья некоторое время несли Тирда над снегом, совсем низко. И при этом отчаянно свистели! Как у какого-нибудь штатского городского сизаря, надутого от глупости и жирного от объедков, завсегдатая городских помоек и восседателя на каменных изображениях суровых людей и их грустных лошадей!

А затем крылья подняли Тирда, и он полетел, с каждым мгновением набирая скорость. Потом голубь и совсем исчез между деревьями. А человек еще долго стоял у костра, сжимая в побелевших пальцах бесполезный уже теперь лук со взведенной стрелой. Пораженный, он шептал про себя, одними губами, беззвучные, и значит, теперь уже бессильные проклятия.

Тирд летел всю ночь, лишь изредка опускаясь для отдыха на самые укромные ветви. Но теперь он старался облетать стороною сосны, поскольку за минувшие дни бедный голубь порядком устал от резких запахов сосновой смолы и шишек.

Счастливо избегнув губительных стрел, спасенный от хабифалька самоотверженной и верной голубкой, Тирд о многом передумал, прежде чем вдали забрезжили первые проблески рассвета. У него было отличное чувство направления, и к тому же раньше он дважды летал в этой край, раскинувшийся дремучими чащами и непроходимыми буреломами возле самого пограничья. Поэтому Тирд полностью отдался на волю ветра и силу крыльев, а сам мысленно, раз за разом, возвращался назад, в лес сизой голубки. Он вспоминал ее слова, сокрушенно покачивал головой в такт взмахам крыльев, понимая, какие глупости говорил ей порою в ответ, что молчал, когда нужно было говорить, и самонадеянно ораторствовал, когда следовало бы лишний раз не раскрывать клюва. И еще он думал о том, что ждет его впереди.

Тирд теперь вдруг с неожиданной ясностью понял, что помимо его службы, которой он прежде так гордился и всегда ставил превыше всего, оказывается, существует и совсем иная голубиная жизнь и судьба. Он никогда не задумывался о том, что у него может быть подруга, свое гнездо, птенцы. Интересно, сколько их будет, с интересом размышлял Тирд, и на сердце у него становилось теплее. Кровь быстрее бежала в жилах, крылья несли его вперед. И все чаще королевский почтовый гонец ловил себя на мысли, что он уже думает обо всем этом — милой подруге, гнезде, птенцах — как о почти сбывшемся, новом повороте в его жизни.

Ведь иначе я так и буду всю жизнь летать как угорелый, думал он, рассеянно поглядывая на леса, что тянулись внизу. Из одного конца королевства в другой, нося чужие письма и послания, не зная, к чему они, зачем и так ли уж важны. А потом он состарится, крылья уже не смогут держать его в небе так долго, как прежде, он начнет путать маршруты, хозяев. Покуда однажды не потеряет бдительности и его не поймает какой-нибудь зоркий и быстрокрылый фальк. Или хитрый и могучий хабит. Или же задремлет на ветке, и его выследит куница. А то и просто свалится с небес и разобьется о скалы или захлебнется в реке.

И о нем, верном крылатом служаке Тирде, больше никто и никогда не вспомнит. Даже король, чьи послания он так часто носил, рискуя жизнью и заглядывая в глаза смертельным ветрам.

Но самое главное — тогда в его жизни уж точно не будет ни подруги, ни гнезда, ни птенцов. А ведь он мог бы их многому научить, думал Тирд, подставляя натруженные крылья первым лучам белого, почти совсем не греющего зимнего солнца. А всего-то и нужно — сегодня же вечером в укромной темноте голубятни выбраться из ящика с проволочной сеткой, куда его поместят на отдых, найти лазейку и сбежать.

Тирд знал, как в случае чего выбираться из птичьей клетки. В свое время его научил этому хитрому искусству вожак стаи, мудрый Фирст. Нужно было только зацепить клювом крючок и откинуть его в сторону. Тогда одна сторона клетки будет свободной, и можно протиснуться между сеткой и стенкой соседнего ящика.

Однажды Тирд для баловства уже проделывал этот фокус. Потом он, конечно же, поскорее вернул крючок обратно, потому что никогда не мыслил себе другой судьбы, кроме королевской службы, страшно гордился ею и не променял бы ни на какую иную судьбу. Сейчас же голубь вспоминал, как это сделал, и в сердце крепла новая, прежде не знакомая ему уверенность, что все в его судьбе еще можно изменить. Потому что он жаждал вновь увидеть голубку.

Иногда он думал, что крепко виноват перед ней, поскольку не остался в лесу, а покинул ее, пусть даже и по зову долга. Чем далее он размышлял об этом, тем больше и скорее уравновешивались воображаемые весы, на одной чаше которых покоилась его служба и вся предыдущая жизнь, на другой же — любовь и нежность к голубке. Теперь он даже не знал наверняка, что главнее, но чувствовал, что это равновесие шатко и недолговечно. Он все еще гнал от себя мысль, что теперь совершает, ошибку, сознательно предпочтя свое прошлое — надеждам на будущее, о котором он никогда не задумывался. Но он изо всех сил надеялся, что птичьи боги его простят и дадут ему еще один, пусть даже и последний, шанс на любовь.

Только завершить этот полет, отдать то, что должно, и потом он все наверстает, благо обратно его будут нести уже крылья любви. Ведь он не совершил ничего дурного, он просто выполняет свой долг, как и подобает настоящему голубю.

Так думал Тирд, успокаивая и оправдывая себя, в мыслях желая теперь совсем иного.

Шагнуть ей навстречу, заглянуть в кроткие лучистые глаза, осторожно и бережно обнять крылом и тихо шепнуть: ну, вот я и вернулся. Эта воображаемая картина уже не раз представала перед мысленным взором Тирда, покуда он миновал туманные леса, за которым потянулась череда озер. Он был уже на подлете и внимательно оглядывал округу. Сердце его сладко замирало. За ночь Тирд иначе осмыслил свою жизнь, в которой прежде было только объяснимое прошлое и вполне предсказуемое настоящее. Теперь же он впервые думал, мечтал и верил в будущее.

Крылатое будущее, в котором Тирд больше уже никогда не будет одиноким.

Мертвые тела он увидел, когда уже совсем рассвело.

Едва оборвалась белая гладь озерного льда, как взору испуганного голубя открылись десятки людских трупов, припорошенных снегом. Среди них встречались лошадиные туши, и остовы сожженных телег, и оглобли огромных обозных фур. Более всего Тирда привели в ужас дымы, которые еще курились над кучами угольев и пепла. Голубь почти физически чувствовал тепло, медленно уходящее с поля битвы, точно из умершего и остывающего тела. И чем дальше, тем больше было убитых людей и коней — многие сотни поверженных, бездыханных, распростертых на земле, сплетенных меж собой и застывших навеки. Сверху Тирду были видны места, где бой был наиболее яростным и ожесточенным: точно вскипевшие буруны стремительной воды замерли и замерзли то тут, то там; схлестнувшиеся валы воинов в черно-зеленом и темно-синем, разбившиеся друг о друга… И сам Тирд летел над страшным мертвым полем недавней битвы словно маленький осколок живого льда, брошенного в небо невесть чьей могущественной рукой, теперь уже непонятно — в кого и зачем.

Все недавние страхи Тирда разом вернулись.

Он мерно взмахивал омертвелыми крыльями, сердечко камушком билось в груди, и холод сковал клюв, не позволяя издать даже горестный стон. Но шли минуты, и впереди показались палатки и шатры. Вокруг возле разожженных костров медленно двигались и вяло хлопотали люди, готовили пищу, чистили оружие, беседовали или просто молчали. Это был лагерь победителей.

Голубь с надеждой оглядывал их, но пока не видел знакомых цветов. И вдруг впереди мелькнул высокий шест с безвольно повисшим флажком. Это был условный знак для него, почтового голубя. Место, куда он должен был прилететь.

И у входа в шатер стоял знакомый Тирду человек — низенький лысый мужчина, с засученными рукавами серой от постоянных стирок рубахи и в своем вечном кожаном фартуке, скрывавшем весьма объемный животик. Этот человек уже дважды встречал Тирда в этой палатке и угощал нежнейшим распаренным зерном и специально подогретой родниковой водой, слаще которой Тирду не приходилось пробовать нигде, даже в столице. Лысый в фартуке озабоченно оглядывал сваленную возле шатра кучу одеял, лошадиных попон и грязных ковров. И он совсем не смотрел в небо. Потому что здесь Тирда уже не ждали.

Голубь собрал остаток сил и плавно спланировал на серый, угольный снег перед шатром. И когда лысый обернулся, Тирд громко и важно заворковал — королевский посланец вернулся.

— К вам Магнус, ваша милость, — поклонился крепкий мужчина в маленьком круглом панцире, надетом поверх овчинного полушубка.

— Что он хочет? — осведомился высокий чернобородый мужчина в длинном теплом плаще и тяжелых кавалерийских сапогах. Он быстро писал щегольским белоснежным пером за раскладным столом, хитроумно собранным из крышек от ящиков полковой маркитантской службы.

— Господин Магнус твердит, что дело не терпит отлагательства, но откроет его лишь вам, — пожал плечами мужчина.

— Ну, что ж, пусть войдет, коли так срочно, — кивнул бородач и с неудовольствием глянул на письмо, которое теперь предстояло отложить.

Человек в кожаном фартуке вошел в шатер и бросился к бородачу. Он всплеснул руками и закричал неожиданно тонким, почти бабьим голосом:

— Невероятное дело, ваша милость, мастер Гюнтер!

— А что такое? — осведомился бородач, в голосе которого все еще сквозили недовольные нотки.

— Голубь вернулся, — в глубочайшем возбуждении воскликнул человек в фартуке и тут же, словно спохватившись, прикрыл ладонью рот. И это тоже было не совсем мужское движение.

— Какой голубь? — не понял бородач.

— Тот самый, — уже тише пробормотал человек в фартуке. — Один из трех, известных вам. Относительно которых было личное и строжайше секретное распоряжение вашей милости.

— Вернулся? — нахмурился бородач. — Но ведь это невозможно!

— И тем не менее это так, — развел руками его помощник.

Казалось, ни тот ни другой не были рады тому, что сегодня откуда-то прилетел какой-то там секретный голубь. Во всяком случае, взгляд мастера Гюнтера, обращенный на подручного, добрым назвать было никак нельзя.

— И что он принес? — наконец спросил бородач.

— Что и должен был, — ответил человек в фартуке. — Ложное письмо.

И вновь наступило напряженное молчание. Бородач, казалось, был потрясен.

— А остальные птицы? — обжег он подчиненного раскаленным взглядом.

— Как мы и думали. Ни одна из двух других не вернулась. Можно с абсолютной уверенностью утверждать, они попали в руки людей герцога Иоганна. Те их действительно ждали по всей границе Корнельского леса, ловчие и егеря. В полном соответствии с вашими предположениями…

— А этот, значит, долетел?

— Долетел, — вздохнул человек в фартуке. — По сути, если быть до конца точным, он опоздал всего на четыре часа.

— Невероятно, — прошептал бородач. — Марк, но ведь это просто невероятно…

— Все ваши указания были исполнены самым наистрожаишим образом, — торопливо забормотал обладатель бабьего голоса Марк. — В корм почтовым птицам были введены специальные добавки, в воду — нужные травы. Он просто не мог долететь. Физически…

— Да, — кивнул бородач. — Очевидно, не мог.

Он встал из-за стола, прошелся по шатру и остановился напротив крохотного окошечка, слишком малого, чтобы пропускать сюда яркий свет.

— А если бы долетели и другие? — задумчиво спросил он, словно обращался к самому себе.

— Ошибки быть не могло. То, что этот голубь не попал к ним в руки — просто чудо, мастер Гюнтер. И, кроме того, на самый исключительный и невероятный случай, вроде этого голубя, был еще Рикк.

— Ах, да… — прошептал бородач. — Рикк…

— Смею вас уверить, мастер, — поспешно заговорил Марк, — бедняга Рикк отдался им в руки просто мастерски. У противника и мысли не могло возникнуть, что он выдаст им ложную информацию о дне нашего наступления. Я не первый год в секретной службе, и его легенду мы сочиняли тщательно как никогда.

— Где теперь Рикк? Его нашли? — тихо спросил бородач.

Марк молча покачал головой. И бородач понял его, даром что стоял к подчиненному спиной. Ведь он тоже был не первый год в секретной службе.

— Они действительно не были готовы, что мы ударим на день раньше, — убежденно пробормотал мастер Гюнтер. — В воскресенье, а не в понедельник.

— Иначе мы бы тут с вами, быть может, уже и не стояли, — вздохнул Марк.

— Ты прав, — ответил бородач. — Как и всегда, Марк.

— Ваша милость, — почтительно наклонил голову человек в фартуке.

— Вот ведь удивительная вещь — война, — мрачно проговорил мастер Гюнтер. — Кто бы сказал, что подчас ее можно выиграть посредством лишь одного ложного слова, двух отравленных почтовых голубей и одного шпиона, нарочно отдавшегося в руки врага.

— Рикк спас всех нас, — сдавленно пробормотал Марк.

— Вместе с парой птиц, — как ложное эхо откликнулся мастер Гюнтер. — И знаешь, Марк, будь моя воля, я бы поставил этим двум несчастным голубям памятник. Их мы тоже толкнули в чужую сеть. Как и славного Рикка.

— Голуби — всего лишь птицы, — философски заключил Марк. — Они летят от одной знакомой кормушки к другой. Увы, это так. А Рикк пошел на смерть сам. У него ведь всю семью…

— Да… Помню, — сказал бородач. — Рикку следовало бы вручить орден, но только кому его теперь передашь? У шпионов очень редко бывают близкие люди… — Он некоторое время размышлял, после чего развел руками. — Может, отдать этот орден тебе, Марк?

— Благодарю вас, мастер Гюнтер, — грустно улыбнулся Марк. — Но вы ведь сами знаете: мое сословие не дает права на получение ордена. Даже за… исключительные заслуги перед короной.

— Ладно… Ступай, мой добрый Марк, — махнул рукой бородач. — Однажды мы вернемся к этому разговору, обещаю тебе.

— Благодарю вашу милость, — поклонился человек в фартуке и пошел прочь. Но у самых брезентовых створок на выходе из палатки обернулся и робко спросил: — Прошу еще раз прощения, ваша милость. А что же прикажете теперь делать с Тирдом?

— С кем? — удивился бородач.

— С тем голубем. Который прилетел к нам сегодня…

— Гм… А что с ним вообще нужно делать? — непонимающе переспросил мастер Гюнтер.

— Ну, в общем-то, птице, конечно, следует сначала хорошенечко отдохнуть… — пожал плечами Марк. — А затем — может, отправить его обратно, в столицу? Теперь уже — с верным письмом, о нашей великой и заслуженной победе над коварным и хитрым врагом? Птица-то, по всему видать, отчаянная. Думаю, хлебнул немало лиха наш голубок, пока долетел сюда. И ведь не знала его птичья голова, что несет фальшивое письмо и что свои же, хозяева, его, по сути, и предали.

— Что значит жизнь одного голубя в сравнении с тысячами людей? — задумчиво сказал бородач. А затем поднял воспаленные, припухшие от бессонницы глаза под тяжелыми веками и… неожиданно улыбнулся.

— А знаешь что, мой добрый Марк? Иногда мне кажется, что на войне побеждают все-таки именно те, кто способен превозмочь себя и свершить невозможное. И не только такие, как бедняга Рикк, но и как этот голубь… как там, бишь его?

— Тирд, — улыбнулся человек в фартуке.

— Да. Тирд. Простой голубь. Тот, который долетел, — кивнул бородач и усмехнулся. — Пусть даже никому, на первый взгляд, это теперь и не нужно.

Он задумался на миг, а затем приказал:

— Этого голубя больше с почтой не отправлять. Он проявил геройство и храбрость, не хуже истинного солдата, доставляя секретное письмо. Нам нужно больше таких птиц в Королевской почтовой Службе — сильных, упрямых, самоотверженных. Полагаю, что этот голубь даст хорошее потомство.

Магнус кивнул, осторожно улыбаясь.

— Поэтому ты сейчас же пойдешь, мой добрый Марк, и переселишь этого голубя отдельно от всех остальных курьерских птиц. В хорошую, крепкую клетку, обитую мягкой тканью. Питание и содержание этого… Тирда… должно быть самым наилучшим. По возвращении войска в столицу приказываю поместить голубя в специальную закрытую вольеру и употреблять исключительно для улучшения породы. Всех его потомков в будущем использовать на самых важных и ответственных почтовых маршрутах. Можешь исполнять.

— Слушаюсь, ваша милость, — улыбнулся Марк и торопливо вышел из палатки. Приказы начальника он привык исполнять немедля.

Тирд не слышал, как его вынули из общего вольера, бесцеремонно распугав и разогнав при этом прочих голубей. Он не чувствовал, как его несут куда-то, не заметил скрипа снега под тяжелыми коваными сапогами. Не ощутил, когда его положили на мягкую подстилку в другую клетку — с крепкими запорами, на замках, обитую по углам упругим плюшем, светлую и просторную. После этого клетку накрыли куском плотной ткани — чтобы этот измученный дальней и трудной дорогой голубь спокойно спал, выздоравливал и набирался сил.

Всего этого Тирд не слышал, не чувствовал и не понимал. Он крепко спал, и ему снился радостный, прекрасный сон. В этом сне он словно наяву летел на крепких и сильных, замечательно отдохнувших крыльях в темный зимний лес. Туда, где сосны побелены инеем, снежные сугробы даруют тепло и спасение и полно пищи для голубей. Ведь некоторые голуби, оказывается, больше всего на свете любят еловые и сосновые семечки. И пусть даже вкупе с хвойной смолой.

Именно так, наверное, и должна пахнуть настоящая, истинная свобода — хвоей и ветром. А иначе, если не поторопишь сердце и крылья, твоя голубка будет очень беспокоиться.

лестница-3

Как он снова очутился на лестнице, Вадим не помнил и не знал. Прежде он спал как убитый, намаявшись невесть какими трудами, о которых не помнил даже во сне. Так, сонный и не чувствующий ничего ни в себе, ни вокруг, он оказался на следующем лестничном пролете. И открыл глаза.

Ни Пьера, ни Арчи нигде не было. Он сунул руку в карман, надеясь обнаружить хотя бы елочные фигурки, но вытащил только жесткое черное перо. В другом кармане было еще одно, на этот раз с серым отливом.

Вадим некоторое время задумчиво изучал их, после чего пожал плечами и бросил в лестничный пролет. Перья подхватило ветром, они закружились штопором, как спелые кленовые крылатки, и исчезли.

На этот раз волшебство было к нему благосклоннее — не строило ловушек и не разверзало пропасти под ногами. Даже позволило Вадиму выспаться и забыть все случившееся прежде окончательно и без следа.

Последним растаял вкус ветра во рту — медленно, неохотно, не сразу. Для этого Вадиму, не подозревавшему, откуда этот холодный смолистый запах, пришлось даже выкурить длинную мятую сигарету. Он стрельнул ее у прохожего, и тот сунул ему под нос, почти не глядя, пачку «Явы» и зажигалку. Целую же пачку покупать было не с руки — Вадим за всю жизнь так и не пристрастился к нехитрому искусству вдыхать и выдыхать дым табака, сухого и терпкого, как иные воспоминания.

 

Глава 23

Разговор в зимнем городе

Трамвай в последний раз скрипнул колесами и безжизненно застыл. Вагоновожатая отняла от уха рацию и тихо выругалась в сторону. Затем раздраженно глянула назад, в салон и торжествующим тоном объявила:

— Трамвай дальше не пойдет, с рельсов сошли. Выходите!

Пассажиры дружно принялись вставать, обмениваясь на ходу недовольными репликами. Некоторые требовали назад деньги за билеты, но большинство равнодушно выходило на улицу. На маленький островок безопасности, который сердито огибали машины, вечно спешащие и брызгающие снежной грязью из-под колес.

Она осталась сидеть, с прямой спиной, задумчивостью в лице, строгими серыми глазами.

— А вам что, не ясно сказано? — прикрикнула на пассажирку вагоновожатая. — Живо выходим, сейчас вагон цеплять будут.

И она повернулась широкой жирной спиной, обтянутой жилетиком дорожно-оранжевого цвета, и спустилась по лесенке к рельсам.

Вагонохозяйка не видела, как пассажирка встала и осторожно пошла вдоль сидений, методично касаясь высоких спинок. Возле средних дверей она остановилась. Вытянула перед собой длинный и тонкий нескладной зонт. Ощупала пространство впереди. Потом сделала нетвердый шаг, после — еще один, и оказалась на земле, на их вынужденной остановке, посередине поворота на проспект.

В тот же миг двери за ней с шумом захлопнулись. Ни к чему зря холодить салон, печки и так работают из рук вон плохо. А через полчаса вагон должны выволочь обратно и вновь поставить на рельсы. Начинался обычный рабочий день, хотя сегодня уже мало кто работал всерьез: город был полностью захвачен в плен веселыми и деловитыми предновогодними хлопотами.

Пассажирка постояла на островке безопасности, изредка поворачивая голову и прислушиваясь к окружающим звукам. Затем тихонечко пошла через дорогу, чутко ловя в уличном шуме соловьиное посвистывание далекого светофора. Наконец она пересекла полосу движения и вышла на тротуар, предварительно осторожно и тщательно обстукав бордюр. Подошла к киоску журналов и газет, невидяще оглянулась и замерла.

И тут на нее с разбегу налетел прохожий.

Молодой мужчина в удобной, хотя и слегка коротковатой дубленке, еле успел подхватить молодую женщину. Она так и обмерла от неожиданности в его руках, после чего сделала слабую попытку высвободиться. Мужчина немедленно выпустил ее из нечаянных объятий и поставил на тротуар. Она повела головой, точно норовя заглянуть ему за спину, не таится ли там кто-то еще, столь же неуклюжий и внезапный.

Но в этом взгляде не было его, молодого мужчины в дубленке. Ее глаза не остановились на нем ни на мгновение, даром что их лица были друг против друга. Как два стекла в оконной раме. Несколько мгновений мужчина пристально смотрел на жертву своей невнимательности; причем, несмотря на приятные черты и мягкий шарм миловидного лица дамы, глядел он на нее с беспокойством и тревогой. Наконец она шагнула в сторону, а он, соответственно, обрел дар речи.

— Вы не ушиблись? Простите, ради бога, я просто, видимо, задумался на ходу.

— Ничего страшного, — сухо ответила она, теперь уже устремив глаза ему в подбородок. Это странное обстоятельство еще сильнее обеспокоило мужчину.

— С вами все хорошо? — озадаченно спросил он. — Все нормально?

— Нет, — робко улыбнулась она. — Со мною не все хорошо. Но это пустяки — скоро пройдет.

В следующее мгновение мужчина в дубленке все понял. Это была не их обоюдная рассеянность. Стоящая перед ним приятная, невысокая дама ничего не видела. Она была слепа.

Мужчина быстро огляделся по сторонам, для чего-то посмотрел на часы и на краткий миг задумался. Дама, казалось, и вовсе забыла о нем. Достав из кармана маленький кружевной платок, она осторожно вытирала лицо, на котором весело таяли быстрые мелкие снежинки.

Наконец мужчина покачал головой и решительно взял даму под руку. Она даже не вскрикнула. Он наклонился к ее щеке и прошептал что-то — вкрадчивое, мягкое, нежное. Так, наверное, говорят в подобных случаях мужчины с симпатичными дамами, встреченными ими впервые. Она выслушала его слова, улыбнулась и, подумав, почти незаметно кивнула. А потом тихо назвала свой домашний адрес. Всего два слова. Улицу и дом.

В скором времени снег заметно утих, и теперь редкие, пушистые и порхающие снежинки летели над городом, отчего путь сам собою казался легким, а беседа — приятной. Мужчина говорил, все более увлекаясь собственным красноречием. Дама же внимательно слушала, изредка вставляя то улыбку, то доброжелательную реплику. Тротуар тянулся вдоль заснеженных рельсов, по которым изредка бежали трамваи, сердито звеня на перекрестках и поворотах, но эти двое их совсем не замечали. Они были увлечены прелестью нечаянного зимнего знакомства, и до Нового года оставалось всего ничего. Мужчина, как водится, провожал, а дама не противилась. Так бывает очень часто, и совсем не обязательно — в конце календаря.

— Честно говоря, я думал, что вы сейчас накинетесь на меня с кулаками! — смеялся мужчина. — Вот дубина, тупица, слепая тетеря…

Но, выговорив последние слова, он внезапно осекся и опасливо посмотрел на спутницу. К счастью, ей хватало проницательности не обижаться, к тому же она, видимо, легко относилась и к собственной жизни, и к ее беде.

— Хорошо еще, что все не так страшно, не так неотвратимо, — тихо говорила она, привычно глядя теперь под ноги и осторожно обходя черные ледяные катки, почти заметенные порошей и оттого таящие в себе веселое предательство. — Когда это случилось со мною в первый раз… вот тогда было по-настоящему жутко. Вы, наверное, даже представить себе не можете, Вадим, что значит, когда в твоих глазах вдруг напрочь выключается свет. И все, что ты видел прежде вокруг себя, о чем догадывался… Или не видел, но знал, что оно где-то здесь, рядом, за спиной… Все это вдруг уходит.

— Я понимаю, — проговорил мужчина. — Я и сам чувствую иногда, как что-то уходит. Искренность. Непосредственность детства. Друзья. Деньги, наконец.

Они посмотрели друг на друга: он — весело и притворно, она — подслеповато, но изумленно. И разом расхохотались.

— А если серьезно, — продолжил он, — как-то мне довелось увидеть, как исчезло все. Осталось только небо над головой.

— А как же с нравственным законом внутри вас? — улыбнулась женщина и покрепче ухватилась за мужской локоть.

— О, тогда я еще только постигал мир и его законы, — улыбнулся мужчина. — Сворачиваем?

И они весело перебежали дорогу перед отчаянно трезвонящим старым красным трамваем. Мелькнуло сердитое лицо вагоновожатой, размытое за мутным окном водительской кабины, и все слова, брошенные ею в сердцах легкомысленной парочке, так и остались запертыми внутри и очень скоро увяли.

— Держу пари, что она сказала: под Новый год все сходят с ума, а пешеходы — тем паче, — серьезно сказала женщина, и мужчина посмотрел на нее в немалом удивлении.

— Ничего удивительного, — пояснила женщина. — Дело в том, Вадим, — я как раз собиралась вам это сказать пару минут назад, — что я ведь не слепа в общепринятом понятии. Точнее сказать, я вообще не слепа.

Мужчина внимательно слушал ее. Может быть, он был теперь лишь чуть напряженнее и внимательнее, чем минуту назад.

— Это болезнь, — задумчиво сказал женщина. — Нечто вроде приступов. Они случаются со мной раз или два в сезон. Осенью и зимой — чаще. Наверное, виною тому холода.

— И долго они длятся? — уточнил мужчина. — Ведь вы уже разглядели трамвай, от которого мы только что спаслись бегством, верно?

— Только отчасти, — кивнула женщина. — Удивительно, что очень часто зрение возвращается как-то странно: вот, к примеру, я могу не видеть целого предмета, но могу увидеть его часть. А иногда — даже то, что у него внутри.

— Вы меня, Наталья, просто пугаете! — мужчина состроил притворную гримаску, но тут же спохватился. — Так что же это: выходит, вы не видели трамвая, но разглядели вагоновожатую? Потому что она была внутри, так?

— Не знаю, — смешалась его спутница. — Возможно, что и так. А что же тогда случилось с вами?

— Ах, да, — вспомнил Вадим. — Ну, ничего уж такого сверхъестественного. В детстве меня сбила машина. Такой допотопный грузовичок с деревянными бортами. Отшвырнуло ударом на несколько метров.

— Какой ужас! — испуганно проговорила Наталья.

— Да ничего страшного, могло быть и хуже, — улыбнулся Вадим. — Но я до сих пор помню: все звуки выключились, ко мне бегут со всех сторон какие-то люди, разевают беззвучно рты, как рыбы, что-то кричат, тянут руки. А я лежу, и передо мною — синее небо и огромные облака. Прямо как у Толстого, князь Болконский на поле боя.

— Действительно, — кивнула женщина.

— И тогда я впервые почувствовал, как все может исчезнуть. И при этом ничего не случится.

— Как это?

— Понимаете, Наташа, мне просто было интересно. Я и сам почти ничего не чувствовал, но дело было не в этом. Все вдруг потеряло свой смысл, даже люди вокруг — только это небо. И тогда мне почему-то показалось, что можно жить даже с одним только небом. И облаками. Если вдруг уходит все остальное.

Всякая дорога имеет окончание, и даже в больших городах ее зачастую можно пройти быстрее, чем поначалу ожидается. Способность видеть, и, очевидно, не только внутри, но и снаружи, понемногу возвращалась к Наталье. Поэтому когда они поравнялись с ее домом, она уже уверенно указала на подъезд. И тут же смущенно улыбнулась.

— Извините, Вадим, что не могу пригласить вас домой.

— Да, от чашечки утреннего кофе я бы не отказался, — безнадежно махнул рукой молодой человек. — Как это говорят американцы, когда хотят расстаться с человеком навсегда: как-нибудь позавтракаем вместе, идет? А последнее слово в русской транскрипции явно звучит как «идиот». Со всеми вытекающими…

— Просто у нас такой бардак сейчас, откровенно говоря, — грустно улыбнулась женщина. — Предновогодние хлопоты, и вдобавок дочка слегла с ангиной. А тут и мне нужно собираться в больницу.

— А что еще? — тревожно спросил молодой человек, и это у него вырвалось столь громко и эмоционально, что Наталья засмеялась.

— Ничего нового, — все старые болячки. После этих приступов слепоты меня всегда кладут на пару недель в больницу, обследоваться. Да и профилактика, говорят. Хорошо хоть меня там смотрят хорошие знакомые. Впрочем, почему «кладут» — ложусь сама. Врачебное предписание у меня на этот счет строгое — не ранее чем через трое суток явиться с вещами и пижамой, так сказать.

— Вы — дисциплинированный пациент? — мягко сказал молодой человек.

Она пожала плечами.

— Наверное…. Да и все-таки дочь. Нужно думать о будущем. В том числе и ее.

— Понимаю, — кивнул Вадим. — А сколько дочке?

— Шесть уже. Седьмой пошел, — сказала Наталья таким тоном, точно речь шла о пожилой даме или, во всяком случае, хотя бы о женщине вполне средних по нынешним женским приоритетам лет.

— Да еще и ангина, — посочувствовал Вадим.

— В довершение всего, — кивнула Наталья. — Я — в больницу, значит, сидеть в Новый год моей Варьке с бабулей. Будут пить чай с малиновым вареньем и смотреть телевизор. Да еще слушать ее рассказы и комментарии нашей суровой российской действительности.

— Ну, телевизор — это они любят, — неуверенно возразил молодой человек. — Вон рекламы — все дети наизусть шпарят, как скороговорки. Хоть задом наперед! И мультики по всем каналам, только успевай переключать.

— Это все так, — согласилась Наталья и непроизвольно обернулась к подъезду. Молодой человек тут же мысленно обругал себя; дама явно уже замерзла, разговоры с ним разговаривая, да и вообще… И он зябко, по возможности незаметно, переступил с ноги на ногу, прислушиваясь и к словам дамы, и к собственным ощущениям.

— Бабуля у нас просто золото, и телевизор японский. Но сами посудите, каково девочке ее лет остаться на Новый год с бабушкой, одной? К тому же мы с нею собирались завтра идти на «Щелкунчика».

— Вот как? — улыбнулся молодой человек и сразу оживился. — А что, разве театры нынче не на зимних каникулах? Я что-то не видел постановок в репертуарном плане после двадцать шестого декабря.

— Так ведь елки, — засмеялась Наталья. — Помните старый анекдот про артиста? Я как-то слышала мельком, что в Америке в последние пару дней старого года во всех театрах на Бродвее идет только один спектакль — наш, русский «Щелкунчик». И все американцы идут, представляете? Всей семьею, с детьми, друзьями. Так и хочется добавить — с собаками…

— А что? Нужно будет подумать, — живо откликнулся Вадим. — Это я не о собаках! Честно говоря, не будь у вашей дочки простуды, мы бы с удовольствием взяли ее завтра с собой. На вашего «Щелкунчика».

— А вы что, тоже собираетесь в театр? — удивилась Наталья.

— До встречи с вами — отнюдь, — по-гусарски молодцевато приосанился молодой человек. — А вот теперь — подумаю. Пуркуа бы и не па, между прочим?

— Увы, моя Варька загремела серьезно, — покачала головой молодая женщина. — Шмыгает носом, обсопливилась вся. Горло красное, и температура самая мерзопакостная — тридцать семь и пять. А жаль — она у меня компанейская и незнакомых мужчин просто обожает!

Они посмеялись. И в это время у молодого человека родилась одна маленькая, но вполне перспективная мысль.

— Наталья! — самым доброжелательным тоном сказал он. — А велик ли у вас дома, так сказать, бардачок-с?

— Ну, не слишком, — замялась его спутница. — А что такое?

— Знаете что? Уж коли не судьба мне нынче откушать у вас полуденного кофия, не пригласили бы вы меня в гости вечерком? Так сказать, на предновогодний чай?

— Ого! — засмеялась Наталья. — А вы не привыкли отступать перед трудностями!

— Скажите еще — перескакиваю через ступеньки, — добавил молодой человек, внимательно глядя женщине прямо в глаза.

— Пожалуй, что и да, — согласилась та.

— А вы сильно-то не беспокойтесь, — лукаво и загадочно воскликнул Вадим. — Я все предусмотрел. Визит будет чисто официальным. И в качестве доказательства, дабы у вас исчезли всякие подозрения относительно мужского коварства, я с вашего позволения приду не один.

— Значит, не только в гости напрашиваетесь, но еще и компанию с собой ведете? А вы, часом, не воры и рецидивисты? — улыбнулась женщина. Но в уголках ее глаз молодой человек явственно различил веселые искорки обычного и милого дамского любопытства.

— Именно! — горячо подхватил Вадим, видя, как эти искорки понемногу теплеют и разгораются. — Воруем у жизни маленькие радости. Так что с нас — шоколадный торт и шампанское. Игристое. А конфеты — это мещанство.

— Положим, конфеты у меня как раз есть, — чуть растерянная таким кавалерийским напором ответила женщина. — А что, ваши друзья, они такие же, как вы?

— Какие? — не понял молодой человек.

— Ну, не знаю… Стремительные. Уверенные во всем. Неуемные…

— Именно, — торжественно воздел палец Вадим. — Только в отличие от меня, у них, как у Карлсона, есть еще одна очень важная и просто замечательная черта.

— Это какая же?

— Они же еще и талантливые! — Оба рассмеялись, а затем он важно посмотрел на часы и тут же засуетился и засобирался. — Значит, в шесть — с тортом, шампанским и идеями. Конфеты — ваши.

Молодой человек неуклюже раскланялся и, резко развернувшись, заторопился по мостовой. Крепкий ветер упрямо сдувал с нее снег, обнажая ледяной панцирь и узорную плитку. С минуту Наталья пристально смотрела вслед, после чего громко окликнула:

— Вадим! Да погодите же!

Тот остановился и встретил внимательный взгляд карих глаз, о которых он теперь не знал наверняка, видят ли они его облик или нечто внутри него. То, что приходит и остается, когда теряется многое другое, не суть важное и значительное.

— Да, Наталья, что случилось?

— Да ничего серьезного, Вадим, — услышал он в ответ. — Просто вы даже не спросили номера нашей квартиры!

И она указала за спину; туда, где ночью бы, наверное, очень ярко светился множеством горящих желтых окон ее многоквартирный шестнадцатиэтажный дом. Такой же, каких много в округе. Но дело было утром, и до вечера, казалось, еще далеко.

Вадим засмеялся и полез за блокнотом.

 

Глава 24

Предприятие начинается

Воротившись домой, молодой человек некоторое время размышлял за чашкой кофе, которого ему так и не удалось выпить у новой знакомой. Затем решительно снял трубку и набрал старый и знакомый номер. Телефон отозвался не сразу, заставив Вадима пережить весьма неприятную минуту. Но под Новый год все хорошо не только кончается, но зачастую и начинается тоже.

— Да? — лениво отозвалась трубка.

Вадим выждал несколько мгновений, после чего таинственным, фальшиво-бархатным голосом с шикарным апломбом проникновенно поинтересовался:

— А что, синьор Арлекино, это действительно так трудно — быть смешным для всех?

— А это смотря за какое вознаграждение, — осторожно ответили в трубке. — Ежели звонкой монетой — это еще, положим. А коли один только звонкий смех — тогда уже выходят на арену палачи! Ты что ли, Вадим?

— Я, Арканя, — усмехнулся молодой человек. — Кому ж еще звонить поутру?

— И раз в полгода, верно? — усомнилась трубка. — Ну, что ж! Как это ни удивительно и невероятно — я по-прежнему рад тебя слышать.

— С Новым годом, — мягко сказал Вадим, мечтательно улыбнувшись.

— И тебя тоже, старик, — ответил Аркадий. — Пошто звякаешь? Дела пытаешь аль от дела лытаешь?

— Дело на сто миллионов, — убежденно заявил Вадим. — Но только — чистым искусством.

— Так у меня же елки… — плаксиво протянул Аркадий финал старого бородатого анекдота. Но поскольку ответа не последовало, тут же сменил тональность.

— Ладно, дружище, говори, что случилось. Чем смогу — помогу.

— И не сомневался, — подтвердил Вадим. — Слушай, вот какая штука…

Он замер на мгновение, готовясь откровенно врать, и постарался придать голосу как можно больше натурального пофигизма и веселой обиды на бытовой почве.

— У моего начальника случилась большая проблема. Укатывает в важную командировку, там партнеры, перспективы и прочая карьерная фигня. При этом у него остается дома молодая жена.

— Хороший анекдот, — сочувственно откликнулся Аркадий. — Дело пахнет адюльтером?

— Не надейся, — иронически отсоветовал Вадим. — Ситуация требует искусства. Его супруга приболела, и у дочки семь лет и скоропостижная ангина. А она, видишь ли, мечтала сходить завтра на «Щелкунчика». Шеф слезно плакался, что у них и билеты куплены.

— Понимаю, — соображала трубка. — Ты предлагаешь пойти вместо них нам с тобой, а потом рассказать им содержание?

— Ну, вроде того, — даже хрюкнул от удовольствия Вадим, представив, как Арканя по телефону рассказывает Наталье с дочкой свою очередную, сто первую интертрепацию бессмертного сюжета. — Только надо сделать вот как. Помнишь, мы прежде мотались под Новый год по квартирам — поздравлять сотрудников?

— Ну?

— Теперь задача усложняется. Надо прийти в семью моего шефа, показать новогодний спектакль, очаровать, попить чайку и потом — сразу ко мне, порадовать душу коньячком с сыриком.

— Ага… — соображала трубка. — И всего-то — новогодний спектакль. А какой?

— Ну, брат, ты меня удивляешь, — чуть не возмутился Вадим. — К твоему сведению, даже в Америке под Новый Год во всех театрах идет один и тот же спектакль. Наш «Щелкунчик» Петра свет Ильича. Даже на Бродвее. И всюду, между прочим, аншлаг.

— Ах, вот как! — вроде бы уже почти согласился Аркадий. — А как мы его будем играть?

— Ты что, уже забыл нашу старинную постановку? Помнится, она гремела года три…

— Да ты чё?! Эту, с Какандером и Педди?

— А то! — горделиво и лукаво одновременно протянул коварный телефонный соблазнитель. — Все-таки наш СТЭМ был — не хала-бала…

— Это уж точно, — согласился Аркадий. — Значит, как я понимаю, ты предлагаешь нам «Щелкунчика» — вдвоем? Вадимыч, но это просто авантюра, понимаешь? И почти смертельная. Особенно при наличии консервативно настроенных зрителей.

— Ну, почему вдвоем? — покровительственным тоном возразил предприимчивый молодой человек. — Пьеро сможешь найти?

— Еще бы! Кто, спрашивается, может вытянуть все это безобразие? — язвительно молвила трубка. Но Вадим оставил сентенцию без комментариев. И Аркадий наконец понял — его старый приятель по институту и партнер по театру юмористических миниатюр настроен решительно и компромиссов не потерпит. Наконец, видимо, его действительно нужно — вы-ру-чать…

— На всякий случай позволь напомнить: наш Петр работает в серьезной проектной организации, — заметил Аркадий, впрочем, без всякой надежды. — И у них под Новый год явно горит план, осаждают спохватившиеся клиенты и — вообще. Может быть, даже корпоративный банкет.

— А ты позвони, — просто сказал Вадим. — И потом перезвоните мне, не отходя от кассы — я скажу, что брать с собой. Учти: к обеду должны быть у меня. Оба. И с вещами.

И он положил трубку на рычаг, ласково улыбаясь и вспоминая прежние времена. В своих друзьях он был уверен. Как в себе. Или даже чуточку больше.

Петр позвонил минут через десять. У него, к счастью, как раз выдался свободный вечер — корпоративный банкет намечался только завтра, да и то с большим скрипом.

Другой хорошей новостью было то, что Петр в свое время зажал из костюмерной студклуба легкий весом и весьма натуральный видом костюм Деда Мороза, как-то: шубу, шапку с пришпиленной окладистой бородой, усы, перчатки и кушак в комплекте. А также на три четверти опустошенную, но еще вполне боеспособную коробочку с гримом, который смывался обычной холодной водой, причем — в рекордно короткие сроки. В этом Вадим увидел еще один внушительный перст судьбы, счастливо воздетый кверху, а не наоборот.

Продиктовав еще несколько наставлений, он потребовал, чтобы оба друга явились к нему немедленно для составления диспозиции и генеральной «репы». Обед и пиво хозяин квартиры самоотверженно пообещал взять на себя.

Петр действительно работал в солидной проектной организации. И с клиентами у них все было нормально. В этом Вадим убедился, когда Пьеро вынул из сумки батон сказочно пахучей бастурмы и бутылку нежно любимого ими еще с первого курса демократичного «Красного Арбатского полусладкого».

— Наше, «аббатское»… Все-таки Новый год, — смущенно пожал широкими плечами Петр. — А пиво мы всегда попить успеем.

Аркашка добавил в композицию натюрморта сало, лимон, баночку оливок и кривой зеленый огурец гигантских, прямо-таки устрашающих размеров — словно олицетворенный вживе лозунг борьбы с пищевыми биодобавками и предпраздничной алчностью носатых рыночных торговцев.

— У «носорогов» брал? — сочувственно спросил Петр.

— У них, шайтан им покупатель, — горестно шмыгнул Аркадий. — Там все остальные «огирки» еще ужаснее — даже в авангардный секс-шоп не возьмут.

— Да ладно вам, — урезонил обоих Вадим, с сомнением оглядывая содержимое холодильника. Спустя минуту большая его часть, та, что не требовала особого приготовления, плюс консервы перекочевала на стол.

— Мы тебя понимаем, — хором сказали Аркадий с Петром. — Начальство — дело святое. Женщина — еще более. О детях уж и не говорим. Но только кто из нас, спрашивается, помнит текст?

— Ваше дело арлекиново, — загадочно усмехнулся Вадим, после чего жестом фокусника вынул из папки, заранее приготовленной на холодильнике, несколько распечатанных листков. И торжествующе помахал ими в воздухе.

— Неужели?! — пробормотал Пьер и выхватил листы. — Смотри, Аркань! Фантастика!..

— Ты что, в свое время сохранил текст? — не веря собственным глазам, пробормотал Аркаша.

— Только тот, который был для внутреннего потребления, — скромно потупил лукавые глазки Вадим. — Там сплошные идиоматические выражения. Надо чистить.

Петр быстро пробежал глазами листок, затем другой и ошеломленно отложил распечатку.

— Ребя, вы не поверите, но я до сих пор все помню!

И они с Аркадием увлеченно углубились в печатные страницы, изредка хихикая, а порою — взрываясь громогласным хохотом. Чудны дела твои, о ностальгия…

Вадим из милосердия дал им пять минут на разогрев, а затем требовательно постучал вилкою по столу.

— Народ, «аббатское» ждать не будет. Микрофон давно фонит! Давайте хоть выпьем разок, что ли!

Двое друзей с видимым сожалением оторвались от воспоминаний и либретто. Стаканы были наполнены немедленно, и Петр обвел друзей торжественным взором.

— Я так понимаю, сегодня у нас бенефис? Как в лучшие годы?

— Камерный такой, — прозрачно поддакнул Аркадий, намекая на малое число зрителей и неизвестные вкусы аудитории.

— Фигня! — с чувством провозгласил Петр. — Я готов играть эту старую вещь для себя. И для вас.

— Ну, малость подчистим текст, — предположил Вадим.

— Адаптируем, — уточнил Аркадий.

— А все остальное допишем заново, — подытожил Петр. — Эх, черт, опять видео не будет! Вадимыч! У них там нет, часом, камеры?

— Боюсь, может не оказаться, — покачал головой Вадим.

Сколько они себя помнили, всегда сетовали, что их лучшие миниатюры так и не были сняты «на память». Сценки и люди остались только на фото. Но разве статичные снимки могут передать ту динамику и тот драйв? Да ни в жисть!

— Странный начальник, — задумчиво провозгласил Петр, очевидно, по поводу отсутствия у того видеокамеры, однако, тут же упрямо тряхнул головой и заявил: — Да ладно, не очень-то и хотелось. Давайте махнем, закусим и — за работу. Хоть снова поприкалываемся на старости лет.

— Вадик, а твой начальник не боится пускать в свой огород таких старых и опытных козлов, как мы? — весело засмеялся Аркашка, опасно размахивая вилкой с — кружком колбасы вблизи хозяйского лица.

— Шеф всецело мне доверяет, — предупредил улыбающийся Вадим. — Так что предупреждаю, братцы, ни-ни! Никакого гусарства. Можно только мне, да и то в минимальных дозах.

— Вот так всегда — нам нельзя, а себя никогда не обделит, — похлопал его по плечу Аркадий, потрясая закуской перед самым Вадимовым носом.

— Ты ему, братец Арлекин, сейчас глаз выколешь, — предупредил всевидящий Петр. — Ладно, чего зря болтать? Давайте наш тост, церемониальный.

— Перед работкою, — сощурился Аркадий, как довольный кот.

— И вдохновением, — поддакнул Вадим. — Молитву!

Все трое помолчали, набирая нужную душевную тональность. После чего дружно встали со стаканами вина, и Аркадий продекламировал с фальшиво-пафосным выражением:

— На горе цветет лопух!

— Под горой — акация, — добавил Вадим.

Набрали воздуху и хором, слаженно, как взвод гвардейцев на присяге, гаркнули:

— Ёксель-моксель, выручай, Мать-Импровизация!!!

И в дружном хохоте трех бывших студентов, вечных артистов и хохмачей, потонул не менее слаженный звон граненых вестников удачи.

Спустя час горячих споров, проклятий и хватаний за голову была готова диспозиция в лице главных действующих лиц и актеров больших и малых театров — в эпизодах. Ситуация серьезно осложнялась тем, что ролей было много, а актеров — только трое.

— На самом деле это все чепуха, — горячо убеждал друзей Вадим. — Все сцены составлены так, что постоянно работает только двоечка. А третий — на подхвате.

— В должности прислуги за все, — с сомнением пробормотал Петр. Он строго глядел в свой экземпляр и делал в нем частые, одному ему понятные пометки.

— Ну, и ладно, — бесстрашно кричал Аркадий. — Третий будет подыгрывать.

— И, значит, им всегда будет Вадим, — спокойно констатировал Петр. — У нас же с тобою, Арканя, «двоечка» наиграна, значит, и будем тащить основные диалоги. А Вадику отдуваться за сюжет.

— Ладно, уж как-нибудь, — кивнул Вадим. — В конце концов, я же вас и втянул в эту авантюру.

— А я это авантюрой, между прочим, не считаю, — решительно заявил Аркадий. — Во всяком случае, когда бы мы еще так встретились?

— Тут я соглашусь, — кивнул Петр. — Итак, вот что у нас вытанцовывается…

На листе бумаги крупными буквами был начертан список действующих лиц перелопаченной пьесы, а мелкими — режиссерские пометки.

«Маша — главная героиня». Кто возьмет на себя? Решим по ходу.

«Щелкунчик — главная Кукла и герой». Наверное, Вадик.

«Какандер Первый, мышиный король». Аркашка, кому ж еще?

«Педди Грипал, учитель танцев, крестный маг и домашний волшебник». Боюсь, что это я, Петр…

«Дед Мороз». По обстоятельствам.

«Няня». Кто-то из «двоечки».

«Два Мыша, подручные (зачеркнуто) подхвостные Какандера». Петр с Арканей.

«Говорливое зеркало». Вадим.

«Остальные — эпизодически мелькают». По ходу прикинем, кто свободный будет.

На этом список завершался. Каждый из артистической троицы внимательно изучил его, хмурясь всякий раз при обнаружении своего имени. И затем друзья приступили к переделке и адаптации текста. Под нежный возраст семи отроческих лет. Иными словами, к переводу с русского подцензурного на русский относительный. Процесс шел весело, увлекательно, и к моменту, когда в доме кончилось пиво, либретто было вчерне готово.

Готовые тексты лучше всего употреблять горячими, как говорится, с пылу, с жару. Покуда его пишешь, этот нужный и столь важный для тебя текст, да еще и юмористический, непременно десять раз насмеешься, пару раз вздохнешь, разочек задумаешься. Восторгаться собственным творением в виде рифмованных и нерифмованных строк надлежит немедленно и желательно — в компании соавторов. Иначе уже наутро следующего дня текст неминуемо остынет, потеряет остроту и вкус. Все еще вчера столь приятные авторскому глазу словесные объемы и глубины, мягкие холмы и завораживающие впадины превратятся в унылые плоскости и плохо пересекающиеся между собою параллели смыслов. Да и сам смысл, еще такой явный и изящный вчера, завтра неминуемо потеряется. И автор будет только диву даваться: господи, и как же это я вчера отчебучил такое?! Эту скуку и пошлость, тоску и пустоту, серость и плесень?

Нет, тексты нужно употреблять сразу, еще горяченькими, только тогда в них еще присутствуют авторская удаль и задорный перчик. Поскольку сегодня они еще покуда писаны единственно для самого автора, для того, кто истинно понимает. А завтра этот текст — уже не твой, он становится уделом читателя. А как можно до конца доверять совершенно чужому, незнакомому тебе человеку?

За окном смеркалось. Пиво исполняло в трех животах легкие увертюры, и настроение у друзей было приподнятым. Близился час премьеры.

 

Глава 25

Фееричный салат в стиле «буфф»

«Если он сегодня придет, тогда я ему скажу, — сосредоточенно думала Наталья, заталкивая под кровать упрямый пылесос далеко не последней марки с разболтанными колесами и шлангом, любящим иногда пожить своей собственной, отдельной от остального агрегата жизнью. — Сумею сказать. Он такой милый, симпатичный человек. Стеснительный и добрый. Безусловно, очень добрый. Поэтому он должен знать. Так будет лучше для всех».

Пылесос привычно занял свою тесную экологическую нишу под кроватью. Наталья выпрямилась, перевела дух и посмотрела в окно. Там горели окна соседнего дома. Уже стемнело. Но другая ее мысль была еще темнее.

«А если не придет, может, так оно и лучше. Будет проще жить. И все остальное».

Она успела протереть сервиз, расставить как положено чашки и блюдца и проинструктировать Варю, как себя вести при чужих людях и где держать носовой платок. Варвара выслушала внимательно и неоднократно кивнула, но в глазах ее уже плескались веселые чертенята: чувствовалось, что она от души предвкушает интересное и занимательное событие.

«Вся в меня», — вздохнула Наталья и напоследок окинула взглядом квартиру. Так полководец с командного холма обозревает расположение вверенных ему войск перед решительной схваткой. Именно в эту минуту и прозвенел звонок.

Немедленно все материнские наставления испарились, и Варенька с диким визгом бросилась в прихожую. Невзирая на бесконечные наставления Натальи, нужно ли открывать дверь незнакомым людям и что при этом спрашивать, она торопливо защелкала замками и с веселым звяканьем откинула цепочку. После чего Наталья услышала в прихожей сдавленный детский крик, и далее наступила тишина.

Сердце женщины замерло. Она без всякого кухонного вооружения, полезного в таких случаях, стремглав бросилась в прихожую и оторопела. Картина, открывшаяся ей, была поистине удивительной!

Варенька стояла с разинутым ртом, округлившимися глазами, устремив неподвижный, пораженный, но ничуть не испуганный взгляд на того, кто стоял в дверях.

Это был клоун.

Да-да, самый настоящий — с цветными кругами вокруг глаз, белым лицом, сочными красными губами и парой веселых морщинок, убегающих под колпак, прячась где-то в висках, для натуральности. Этот клоун с радостно открытым ртом протягивал Вареньке битую молью плюшевую собачонку — все, что друзья сумели отыскать в квартире Вадима, запоздало спохватившись насчет подарка ребенку. Бывалость и явный суровый жизненный опыт этой собачонки они решили компенсировать большим кульком оранжевых апельсинов. Апельсины всегда хорошо смотрятся и способны поднять настроение любому. Но клоун и сам по себе был событием!

Наталья всплеснула руками, а из-за спины клоуна в квартиру уже протискивались еще двое — с гитарой и массивным красным мешком, странно смотревшимся за плечами весьма приличной и дорогой куртки самого импозантного из гостей. А другой был Вадим.

— Ну, вы даете! — с облегчением засмеялась Наталья.

Последствия утреннего приступа уже миновали, теперь она видела хорошо. В том числе — и некоторое смущение друзей Вадима от первого знакомства с симпатичной молодой женщиной. На самом деле не такие уж они были и гусары! Наталья улыбнулась и повела гостей в большую комнату, которую в России почему-то принято называть «залом», хотя в ней, как правило, с трудом размещается более двух десятков гостей одновременно.

Церемонно представив друзей, Вадим вручил хозяйке неизбежный шоколадный торт. Петр же достал из дед-морозовского мешка бутылку шампанского (на всякий случай в мешке приберегался еще и дагестанский коньяк) и препроводил ее в морозильник. После чего все гости незаметно оказались за накрытым столом.

— Мы наслышаны о ваших временных трудностях, сударыня, — с достоинством сообщил Петр оторопевшей от такого обращения Вареньке. — Смею заверить: болезнь непременно пройдет уже завтра, и для этого мы принесли специальный лекарственный торт. Его необходимо немедленно употребить и запить горячим чаем. Лучше — с малиновым вареньем.

— Вот здорово! — закричала Варенька. Она не очень любила малиновое варенье из-за того, что после него мелкие и противные косточки оставались в зубах. Но ведь теперь начиналась игра!

После чая, многих шуток и веселых откровений атмосфера подогрелась еще больше. Варенька без церемоний забралась на колени к Аркадию, и они завели веселый и хохмаческий диалог о мультиках и о том, на каких мультяшных персонажей смахивают все здесь присутствующие. Петру была уготована роль льва Бонифация, маме — Снежной Королевы, на Вадима навеки был наклеен ярлык Буратино, а сама Варя оказалась, разумеется, Мальвиной. Аркадию же, несмотря на теперешнее близкое знакомство и связи, была уготована роль Дуремара. Но если обидно, то можно было и крокодилом Геной.

Пораженный в самое сердце женским коварством, Аркадий разок тихонько и дипломатично намекнул и о папе-начальнике, полагая, что отцу этой замечательной девочки тоже вполне бы подошла какая-нибудь мультяшная роль. Но Варенька не поняла, о ком зашла речь, и, минуя папу, тут же перескочила на отсутствующую здесь бабулю. Та, оказывается, была вылитая бабушка льва Бонифация, и еще черепаха «Тротила» и Говорящий Сверчок, вместе взятые.

Аркадий громко подивился столь необычайному биологическому гибриду, коим Вареньке, оказывается, всегда представлялась ее родная бабушка, а сам в ходе беседы пару раз задумчиво глянул на Вадима.

Вадим тихо беседовал с Натальей. Петр в это время аккуратно и удивительно тонко нарезал торт, кроил изящные бутерброды и при этом, похоже, был всецело поглощен слежкой за очередным закипающим чайником. Сегодня чай пился легко и обильно, и виною тому был, конечно же, особый лекарственный торт, принесенный этими удивительными, чудесными людьми, которых в обычные дни, до и после Нового года, наверное, и на свете-то не бывает. Словом, вечер был просто волшебный.

К тому же Вадим торжественно и авторитетно объявил, что сегодня у них будет все как в настоящий Новый год, только репетиция. И все будут веселиться до самых двенадцати часов! Варенька была на седьмом небе от счастья и весело тормошила всех подряд, громко крича и уже совсем позабыв о простуде.

Наконец наступила кульминация. Аркадий, временно передав Варю матери, торжественно объявил о премьере спектакля «Щелкунчик», представленного как «грандиозное представление на новый лад».

— Раз уж нам всем не суждено завтра на него попасть, мы сыграем его сами!

Предложение было встречено бурей восторга. На все условности были решительно закрыты глаза, и трое артистов удалились в другую комнату переодеваться. Варенька с Натальей тем временем громоздили декорации из стульев и домашней ширмы, за которой Варенька спала в детстве. Все было импровизированно, условность только поощрялась.

И вот актеры вышли из спальни. Все, кто не был занят в текущей сцене, присоединились к двум благодарным зрителям и встретили выход ведущих, Петра и Аркадия, шквалом аплодисментов. Феерия начиналась!

Ведущий Петр выступил первым и с большим чувством продекламировал:

Однако Аркадий тут же с ходу приземлил товарища:

Оба с достоинством поклонились, требовательным жестом вызвали из зала Вадима. И началась —

Картина первая

На протяжении всей пьесы зрители толком даже не успевали сообразить, кто кого играл — так стремительно перевоплощались актеры, отвлекая на себя внимание забавными репризами в то время, когда партнер переодевался, попросту набрасывая на себя очередное одеяние или скидывая предыдущее. Поначалу на авансцене оказались Аркадий и Вадим, а Петр за ширмой дублировал говорящее зеркало.

Няня, наряженная в народном лубочном стиле старого сатинового халата школьной «технички», врезала с ходу немудряще:

Зеркало немедленно вставило назидательную реплику:

Маша, однако, проигнорировала заботы домочадцев:

Тут немедленно явился блистательный и щегольской крестный:

Маша:

Педди:

— А что такое «гофман»? — тихонько прошептала Варенька, не сводя восторженных глаз с импровизированной сцены.

— Не что, а кто. Это писатель, который и придумал для нас «Щелкунчика», — пояснила Наталья, смеющимися глазами наблюдая за похождениями своих нечаянных гостей.

Из-за портьеры тем временем немедленно выглянула задумчивая мышья морда.

Маша:

Педди:

Маша:

Педди:

Няня (всплескивает руками):

Педди, озабоченно:

Картину вторую

открыл главный отрицательный герой

Какандер первый, мышиный король, поодаль двое подхвостных:

(Мыши — все, кто был свободен, включая Вареньку, — привели Зеркало)

Зеркало, рисуясь и манерничая:

Какандер:

(Грозно смотрится в зеркало)

Зеркало, зловеще:

(спохватившись)

Какандер, в гневе:

Картина третья

решила вновь напомнить зрителям о делах сердечных

Маша:

Щелкунчик, оживая на глазах:

Маша, восторженно:

Щелкунчик, падая на колено:

Тут вошел крестный и сразу же остановился, как громом пораженный:

Маша:

Вслед крестному явился и вездесущий Какандер:

Принялся колдовать, надувая губы:

Тут же все мгновенно застыли, кроме Педди, который умудрился сделать неловкое движение.

Какандер, хамски-рассеянно:

Педди, радостный, делая реверанс:

Какандер, раздраженно перебивая:

Крестный:

Какандер:

(Секунду поразмыслив, он деловито продолжил)

Крестный:

Какандер:

(Он принялся перечислять, крестный же усердно гнул пальцы)

Картина четвертая

как и во все времена, потребовала вводного комического персонажа

Педди один, в задумчивости:

(Решившись)

(Тоненьким голоском стал звать Деда Мороза. Зрители дружно поддержали, и в ответ очень скоро послышалось далекое и родное):

Это вошел торжественный и вальяжный Дед Мороз:

(Вдруг он растерянно оглянулся и увидел крестного)

Педди:

Дед Мороз, испуганно и озадаченно одновременно:

Педди, решительно:

Дед Мороз, огорченно:

Как по заказу явился Какандер:

Дед Мороз, озадаченно:

Какандер, нагло:

Дед Мороз, решительно:

Какандер:

Дед Мороз мгновенно выпалил:

Какандер, потирая лапы от удовольствия, даже сбился на грубую прозу:

(И он тут же принялся мурлыкать гнусным голосом, дирижируя заодно диваном. Демократичный диван дружно подхватил)

— Думаешь, он от чего сердитый, волк этот? — торжествующе сообщил Какандер. — И куда рысцою пробегал? Видать, с желудком у него проблема, вот что. Обделался где-то, сердешный! Вот поэтому от него и дух идет такой! Си-и-ильный!

Дед Мороз, сокрушенно:

— Ладно, убедил. Давай следующую!

Какандер:

— Запросто! Два конца, два кольца, а посредине — десять копеек! Что такое? Кто такой?

На сей раз Дед Мороз думал долго и напряженно. Но в итоге бросил наобум:

— Ножницы, что ли?

Какандер, презрительно морща наклеенные усы из бумаги:

— Какие ножницы? Откуда в ножницах — десять копеек?

Дед Мороз:

— Ну, тогда говори отгадку, не томи душу!

Какандер:

— Да очень просто! Это — два поросенка целуются!

Дед-Мороз принялся быстро считать на пальцах:

— Пятачок и еще пятачок — стало быть, точно, гривенник. Постой, постой, а причем здесь два кольца?

Педди, хихикая:

— И два конца?

Какандер, поспешно сочиняя на ходу:

— Ну, два кольца — это у них в пятачки вдеты. Потому что, видимо, очень уж свирепые поросята; буйный и дикий нрав, так сказать. В общем, типичные свиньи, вот что я скажу!

Дед Мороз, подозрительно:

— Да? Ну, ладно, допустим, хоть и с большой натяжкой. А два конца? Что такое и откуда?

Какандер, заметно покраснев и выкручиваясь:

— Ну, не знаю… Для рифмы, вот для чего! Это такой художественный прием в устном народном творчестве…

Оба принялись ожесточенно спорить, окончательно сбившись на яростную прозу. Тем временем Педди потихоньку вытащил из кармана пузырек с нашатырем и принялся оживлять всех подряд. Но так как все были еще очень слабы — гиподинамия все-таки! — то он изобразил пантомиму, будто бы укладывает всех штабелем. А Щелкунчику при этом быстро нашептал на ухо содержание прошлой картины. Тот сразу принялся поражаться, возмущенно махать руками и строить Мышу рожи, угрожающе щелкая при этом огромными зубами из пластмассы:

Щелкунчик:

Педди:

Далее последовал слегка напряженный диалог, явно не без помощи пресловутой Матери-Импровизации:

Щелкунчик, в растерянности:

Пошарив рукой на столе в поисках возможной шпаргалки, Щелкунчик выхватил из заранее заготовленной стопки детских книг «Приключения Буратино», широченный древний том в каноническом издании «Советской России». Стремительно и озабоченно пролистав страницы, молодежный герой очень скоро просиял и с чувством воскликнул:

— Эй-эй, это, между прочим, не те слова! — возмущенно закричал Аркадий. Но Щелкунчик-Вадим уже взмахнул воображаемым мечом, едва не задев рукой люстру:

Какандер, восхищенно прослезившись:

Обернувшись к настенным часам, висевшим напротив, Аркадий прошептал какое-то непонятное словечко, после чего повелительно прищелкнул пальцами. И вдруг часы издали тихое шипение, а затем методичный звон. Что-то в них ударило, щелкнуло, и часовая стрелка перепрыгнула на одно деление вперед!

Варенька завизжала от восторга, взвившись с дивана чуть ли не до потолка, и что было сил захлопала в ладоши. Вадим — тот просто остолбенел, не в силах понять, как Аркашке удался такой поразительный фокус. Петр же хитро жмурился, как мудрый шкодливый кот, один на всем белом свете знающий наверняка, где именно стоит в буфете блюдце дармовой сметанки.

И только Наталья, не заметившая фокуса, виновато улыбалась оттого, что она опять не понимает, что же только что произошло и вызвало очередной взрыв восторга дочери и всеобщее веселье. Она оборачивалась то к одному, то к другому, напрягая тем самым сюжет и расспрашивая, что же случилось. Каждый наперебой пытался объяснить ей, что только что произошло уже действительно — маленькое, но совсем-совсем настоящее чудо. Его тут же перебивали другие, и все начиналось сначала; а Наталья, уже ничего толком не понимая, только беспомощно улыбалась робкой улыбкой прощальной утренней звезды. А крестный уже рвался в бой, на авансцену, под елку, в центр всеобщего одобрительного внимания.

Педди шмыгнул вперед, встряхнул фалдами сюртука и торжественно объявил начало турнира:

— Внимание, внимание! Поединок начался! Задание первое! Состязание лирическое и поэтическое, с накалом драматическим и финалом в меру маразматическим! Прошу стихи!

— Кто мне действует на нервы, — заметил Педди, покосившись на Какандера, стремительно вращающего хвостом от возбуждения, — тот сегодня будет первым!

— Уступаю молодежи, — хладнокровно парировал Какандер и, тускло взглянув на Педди, сипло пообещал: — После — дам тебе по роже!

— А про что стих надо? — Щелкунчик был слегка озадачен.

Варенька озорно огляделась на столе и лукаво закричала:

— Про еду! Про торты! Про салаты! Про пельмени!!!

— Легко! — хулигански сообщил Щелкунчик. — Мне все одно. Про пельмени — так про пельмени!

И, закатив глаза и откинув голову, принялся декламировать богемным, зазывающим трагическим голосом, в котором пару раз отчетливо всхлипнули струны и стансы былого серебряного века. В посудном шкафу в такт им тут же жалобно зазвенело, чувствительно откликнувшись, тусклое и со всех сторон сентиментальное столовое серебро.

Вадим взял гамлетовскую паузу, холодно и царственно оборотившись к окну, саркастически покачал головой. После чего сверкнул глазами на зрителей и решительно прикончил строфу:

Все присутствующие, и зрители, и актеры в том числе, подавились немым стоном. Некоторые даже принялись понемногу сползать с дивана, но не тут-то было — Какандер Первый и Единственный вовсе не собирался отступать!

Подхвостные мыши, обнявшись на диване, дружно продекламировали по бумажке:

— Баллада о серой личности, которая сделала стремительную карьеру и вышла в Мыши благодаря величайшей прожорливости, глубочайшей пронырливости и незаурядному личному мужскому обаянию!

Какандер:

Его филиппика была встречена бурей аплодисментов и криками «браво».

Педди:

В следующем конкурсе Какандер и Щелкунчик соревновались в сборке грязной посуды и относу ее в кухню на скорость. Варенька буквально летала за каждым, мельтешила под ногами, увивалась вокруг и хохотала — безмятежно, заливисто, счастливо.

После чего Педди объявил заключительную часть «рыцарского» турнира.

Щелкунчик и Какандер церемонно обменялись орехами, совершенно случайно оказавшимися в дед-морозовском мешке. Аркашке был вручен маленький и грецкий, а Вадиму достался огромный и удручающе кокосовый.

Однако Щелкунчик хитро улыбнулся и достал из того же мешка огромный сувенирный штопор:

И с легкостью вскрыл мохнатое страшилище!

А вот Мышу не повезло. Он не только не сумел с первого раза вскрыть твердую скорлупу, маленькую и грецкую, но и не нашелся с достойным ответом. Тогда, нимало не смутившись, он протянул руку и решительным жестом, как заправский хирург на пустячной операции, затребовал помощь в виде какой-нибудь книги. Варенька наугад достала с полки толстый миниатюрный томик известного поэта-пародиста. Какандер, взглянув на обложку, просиял и принялся лихорадочно листать страницы.

Щелкунчик тоже повернул к себе книгу, прочитал имя автора и лукаво усмехнулся. Делано наморщив лоб, он пошевелил губами, складывая строки, и, спустя пару минут размышлений, весело рассмеявшись, выдал публике вперед своей очереди:

Но и Аркашка был не лыком шит. Подмигнув Щелкунчику, он шагнул к нему и покровительственно приобнял одной рукой, широко жестикулируя при этом другой и бессовестно работая на публику.

Бешеные аплодисменты и нестройные крики «браво», «бис» всех четверых стали ему наградой. А потом настал черед игристого шампанского и лимонада. Сладкая пена неудержимо рванулась через края бокалов, но пролиться на стол не успела ни капельки — такой уж сегодня был удивительный, прямо-таки необычайный вечер.

 

Глава 26

Одни

По окончании шампанского салюта Аркадий с Петром сразу увели Вареньку с собой на кухню — зажигать предусмотрительно оказавшиеся в дед-морозовском мешке длинные бенгальские огни с разноцветными наконечниками. И Вадим с Натальей остались одни в мерцающей тени зажженной елочной гирлянды.

— Знаете, Вадим, я, честно говоря, до сих пор в себя прийти не могу, — призналась Наталья. — Это… просто феерия какая-то! Как там сказал вначале ваш удивительный Петр — фееричный салат в стиле «буфф»? Вот уж действительно…

— Да, Петр — действительно удивительный человек, — согласился Вадим. — Он умудрится остаться аристократом даже в куче дерьма.

— Ну, почему же так грубо? — поджала губы хозяйка, но глаза ее смеялись. — Мне, например, далеко не всегда удается сохранять присутствие духа.

— По-моему, как раз это у вас отлично получается, — покачал головой молодой человек. — Особенно с учетом сегодняшнего вторжения в ваш дом безумных актеров из погорелого театра…

— Ваш театр прекрасный, — покачала головой Наталья. — И ваши друзья просто чудо.

— Они мои друзья, — пожал плечами Вадим. — Хотя и ругают частенько, и наставляют… Этим все сказано.

— А что такое — друг? — точно эхом откликнулась женщина. — Как это можно сказать об одном и не суметь — о разных?

— Ну, это же очень просто, — улыбнулся Вадим. — Друзей много не бывает. Друг — это тот, кто входит в твою жизнь раз и навсегда. И Петр, и Аркашка — мои друзья еще со школьной скамьи. Потом — вуз, сцена, ошибки и успехи молодости…

Он засмеялся, бросил взгляд в сторону кухни, откуда только что раздались дружные троекратные крики восторга по поводу очередного бенгальского чуда.

— С тех пор они приняты мной безусловно. Со всеми их сложностями и проблемами. Они приняты навсегда и теперь стали, наверное, частью меня. Неотъемлемой притом. Даже если мы и видимся, быть может, только раз в месяц.

— Вы настолько хорошо знаете себя, что готовы пускать в этот мир других? — задумчиво сказала Наталья. Вадим пожал плечами.

— Думаю, что знаю. А если и нет, то — другие подскажут. Те же друзья.

— И вы их послушаете?

Вадим внимательно посмотрел на свою собеседницу. И сказал, уже несколько осторожнее:

— Во всяком случае, обязательно выслушаю. Пусть даже это и будет неприятно. А потом учту это мнение, коли придется принимать какое-то решение.

— Хорошо, — согласилась Наталья. Она прикрыла глаза, прислушиваясь к чему-то, звучавшему в ночи только для нее и понятному лишь ей. А потом сказала неожиданное: — Вадим! Не сочтите мою просьбу за бестактность. Время теперь позднее, и сейчас мы, наверное, уже будем прощаться.

— Да, конечно, сейчас я их созову.

Молодой человек сделал движение, собираясь вставать из кресла. Но хозяйка плавным жестом остановила его.

— Вы меня неправильно поняли. Моя просьба заключается в том, что я прошу вас остаться ненадолго. После того, как ваши друзья уйдут.

— Ну, да… разумеется, — пробормотал молодой человек. — Правда, мы ведь пришли вместе…

— Думаю, ничего страшного не будет, если вы задержитесь, — просто и спокойно сказала Наталья. — Уверена, что Петр с Аркадием вас поймут и простят — они чудесные люди. И к тому же — ваши друзья, верно?

— Верно, — растерянно проговорил Вадим. Он, признаться, не совсем был готов к такому повороту в финале этого вполне приятного и затейливого вечерка, но и только. — В любом случае надо их как-то предупредить.

В ту же минуту, точно услышав его, из кухни повалили разрумянившиеся Петр и Аркадий с Варенькой во главе. Из дверей отчетливо тянуло новогодним порохом и серным дымом. Церемонно поклонившись, двое друзей сдали девочку с рук на руки матери и, несмотря на протестующее хныканье Вареньки, торжественно объявили, что они откланиваются. И детям пора спать, заметил Аркадий, выразительно глянув на Вареньку. Девочка тут же притихла и только переводила с одного гостя на другого восторженные, блестящие глаза.

Вадим только диву давался, как быстро оба собрались. Наотрез отказавшись от прощального чая, Петр с Аркадием потребовали лишь по конфете «на дорожку». Варя быстро выбрала нужные сласти, и оба приятеля стремительно и незаметно буквально растаяли на пороге. Осталось лишь эхо прощального: «до свидания, все было очень вку-у-сно!» Только дверь хлопнула в подъезде железом о железо, и вслед за тем окончательно пришли ночь и тишина.

Варенька умаялась за вечер так, что еле ворочала языком, шепча пожелание спокойной ночи. На руках у матери она отправилась спать и, мгновенно смежив веки, уснула. Наталья же вернулась в зал. Поставила чайник, этот вечный спутник долгих и нелегких разговоров, плеснула в чашки ароматной коричневой заварки, придвинула варенье и мед.

Вадим молча ждал за столом, скрестив руки, изо всех сил пытаясь согнать глупую полуусмешку, упрямо угнездившуюся в уголках губ. Звук льющегося кипятка, казалось, был слышен на всю квартиру, несмотря на то, что внизу, под окнами соседнего дома подогнали машину. Из нее глухо бухал бас-барабан и кто-то, усмехаясь, пел гнусавым девичьим голосом о «вот такой вот» молодежной любви.

— Я прошу извинить меня, что сама настояла на всем этом… — Наталья неловко обвела рукой стол. Блюдца, чашки, вазочки… — Вы сегодня сказали, Вадим… Одним словом, речь… фраза была о том, что вы всегда слушаете своих друзей. Помните?

— Да, разумеется. А в чем дело, Наташа? Что-нибудь случилось? Мои архаровцы вас чем-нибудь обидели?

— Да нет, что вы… Вашим друзьям позавидует каждый. И ничего еще не случилось. Пока…

«Это что — утонченная форма флирта? — подумал молодой человек. — Помноженная на женский драматизм и бытовую романтичность?»

— А что может случиться? Меж нами вспыхнет роковая и безумная страсть? — бросил пробный шар молодой человек. — Что до меня, я готов.

И он молодцевато подбоченился и весело подмигнул молодой женщине. Наталья действительно была хороша сейчас, несмотря на печаль и задумчивость, что обуяли ее в присутствии этого милого, доброго и вчера еще вовсе незнакомого человека.

— И вы настолько хорошо знаете себя, что готовы пускать в этот мир других, верно? — добавила Наталья, осторожно заглядывая Вадиму в глаза.

— Да, было такое. И от своих слов не откажусь. А у вас, кстати, хорошая память, Наташа. Вот только к чему все это? Давайте уж без обиняков — в чем дело?

— А потом вы убеждали меня, что непременно учтете мнение вашего друга… Даже если оно будет вам по каким-либо причинам и неприятно, — медленно, как во сне повторила женщина, будто теперь прокручивала в голове невидимую магнитную пленку. — Особенно если придется принимать какое-то решение…

— Все так, — подтвердил молодой человек. — И что из того?

— Вадим, — проникновенно и ласково сказала Наталья. Так, словно уговаривала расшалившегося ребенка перестать буянить и выслушать ее, наконец. — Боюсь, вам теперь придется принимать некое решение. И очень важное.

— Важное — для кого? — спросил Вадим, испытующе глядя на хозяйку. — Для нас с вами? Тогда я готов.

Но очередная гусарская бравада у него совсем не получилась. Наверное, виною тому были необычайно серьезные и сочувственные глаза Натальи, глядящие на него, как на…

— К сожалению, думаю, что прежде всего речь идет о вас, — покачала головой женщина. Молодой человек вдруг впервые почувствовал первый укол опасного беспокойства. Он решительно не понимал, в чем дело и куда клонит дама. — Но и меня это касается. В определенной степени… — продолжила свою цепь загадок и тумана молодая женщина.

— Тогда скажите же, черт возьми, в чем дело! — не выдержал и нервно вспылил Вадим. — Извините, но в жизни я более всего не терплю одной вещи. Не-о-пре-де-лен-но-сти.

— И я тоже, — кивнула Наталья. — И я, увы, тоже. Прошу прощения, сейчас я объясню. Все одновременно и просто, и сложно. Помните, когда мы с вами так неожиданно познакомились и перебегали на перекрестке перед трамваем? Вы еще обратили внимание на то, что я увидела вагоновожатую? Не видя, по сути, самого трамвая и целиком положась на вашу мужественную руку?

Молодой человек кивнул, в некотором волнении не придав должного значения даже пресловутой «мужественной руке».

— Да, — ответил он. — И вы тогда еще сказали, что после этих странных… приступов зрение возвращается к вам необычным способом. Вы можете вовсе не видеть еще пока целого предмета, но зато увидеть его часть или даже то, что у него внутри. Признаться, если честно, я тогда не очень-то и поверил, уж извините…

— Но это так, Вадим, — тихо проговорила Наталья. Теперь она потупила взор, и оттого ее лицо выглядело резным профилем на фоне окна — очень красиво и изящно. — Я не знаю, как это происходит. Порою предметы кажутся мне мутными, как за грязным стеклом, порою они просто непроницаемы. А иногда — прозрачны. Границы вдруг размываются и исчезают. Я однажды видела нечто подобное в одной компьютерной игре. Знаете, такие стрелялки, с пистолетом внизу, который все время движется вперед?

— Да, разумеется. Это известные игры, типа «три-дэ-экшн», так их называют. — Вадим сделал руками жест, будто строчил из автомата, только очень большого. — Для них еще существуют коды, чтобы облегчить прохождение уровней. Вы, очевидно, говорите о коде, который позволяет проходить сквозь стены. Их немало: IDCLIP, NOCLIP, KITTY или KITTEN…

— Понимаю, — кивнула Наталья. — Но когда я это впервые увидела — на работе у моей приятельницы часто играют на компьютерах, то страшно испугалась. Мне даже показалось, что у меня опять начинается…

— Удивительно, — заметил Вадим.

— Не то слово, — ответила женщина. — И вот сегодня все опять повторилось.

— С трамваем? — кивнул молодой человек.

Наталья покачала головой.

— Нет… Немного позже. Видимо, приступ еще не успел угаснуть. Как на границе между видением и темнотой.

— Понятно… — протянул Вадим. — И что же вы увидели в нашем городе? Какая тайна вам открылась? Мне это действительно очень интересно, правда-правда!

— Не в городе, Вадим.

Наталья повернула голову к окну. Лицо ее было мертвенно-бледным.

— В вас.

— Во… мне??

Вадим пораженный смотрел на нее. Она же молчала.

Так прошла минута или две, прежде чем молодой человек вновь обрел дар речи.

— И что же вы такого разглядели во мне? — с растущею тревогой спросил он.

— Я не знаю, как это назвать, — одними губами проговорила женщина. Вадим увидел, что даже губы ее побелели. Точно женщина сильно замерзла в теплой квартире, разогретой парами чая, недавнего веселья и коньяка.

— Как это?

— Ну… я не могу объяснить, — пожала плечами женщина. — Но я почувствовала его.

— И что же вы почувствовали?

— Это плохое, Вадим… Очень плохое.

— То есть?

— Понимаете, дорогой вы мой… — Она вдруг осеклась, после чего заговорила быстро, умоляюще: — Только, Вадим, прощу вас, ради бога не пугайтесь. Потому что… Потому что, признаться, мне и самой сейчас страшно. Мне кажется, с вами случилась беда.

«Вот такая… вот такая… вот такая…», — надрывалась в соседнем дворе мощная автомобильная акустика. А потом вдруг все смолкло. И вслед за тем дружным хором, разом, точно могучие ночные петухи, заорали противоугонные системы. Это проснулись и ожили под окнами стоящие во дворе машины.

 

Глава 27

Прикосновение души

Так они и сидели — в огромной, быстро и обреченно опустевшей комнате; в мохнатой колючей тьме, словно во чреве огромного ночного мотылька; против воли обостренно прислушиваясь к звукам, доносящимся из-за окна. Изредка по стенам проползали светлые тени проезжавших автомобилей. Оказывается, по ночам очень многие не спят, а куда-то ездят, возвращаются из гостей или с ночной работы. Как знать, может, в чем-то они и счастливее тех, кто глядит на них сквозь призрачные покровы занавесей, сидя в креслах с поджатыми губами, сложив руки как сухие и безвольные ветви?..

Наталья почти физически ощущала стены той ловушки, куда угодил ее ночной гость. Что это было? Что увидела она в нем — обычном человеке, не хуже и не лучше других? А следовательно, и не заслужившем, наверное, никакой исключительной судьбы, ни с той, ни с другой стороны границы, разделившего добро и зло, скверну и благодать?

Они говорили об этом всю ночь — редко, скупо, роняя слова как тяжелые капли расплавленного металла. То горячие, то — ледяные, обжигающие и жаром, и хладом одновременно.

Была ли то болезнь, скрытый недуг душевного или физического свойства, Наталья не знала. Не могла она объяснить того, что открылось ей на краткий миг в этом симпатичном, добром и приятном человеке. И именно потому — не сумела промолчать и просто распрощаться.

— Если бы вы захотели уйти тогда, утром, возле моего дома… Я бы, наверное, вас не отпустила сама.

Так говорила она. Хотя, может быть, и не верила собственным словам.

«Если бы я знал об этом тогда, утром, возле ее дома, я бы, наверное, никогда сюда не пришел…»

Так думал он. И был почти уверен в собственном решении.

Но теперь что-то, наверное, изменилось. И даже у ночи не было сил это скрыть или хотя бы слегка затушевать фиолетовыми чернилами приближавшегося рассвета.

— Хотите спать? — наконец сказала она, подняв голову от спасительных ладоней, сухих и горячих, как и ее глаза.

— Лучше чаю, — он покачал головой, тяжелой, как свинцовый котел, набитый черт-те чем под самую завязку. — Надеюсь, мне его-то хоть можно?

Некоторое время она молча смотрела на него. Затем вышла в кухню. Опущенные плечи, вздрогнувшая спина, глаза, опущенные долу. Чайник тоже был хорош — никак не желал закипать. Как будто ночью электричество спит вместе со всеми.

Широкая чашка, щепотка заварки, две дежурные ложки белого кристаллического сахара, тихий плеск кипятка. Шесть шагов из кухни в гостиную. И внимательные глаза сквозь огонь свечи — толстой, прямоугольной башенки, наполовину оплывшей, будто давно и изрядно обгрызенный фигурный тульский пряник.

— Вы все еще не никак не можете понять меня, Вадим, — осторожно сказала она, усаживаясь напротив, в свечной тени, полускрытая тьмою. Тьма злорадно курилась во всех углах, как неведомая сила, сконцентрированная в пустой комнате клубами дыма от невидимого огня. — Или попросту не желаете.

— Почему ж, — буркнул он, зачарованно поглядывая на свечку и механически помешивая давно уж растворившийся сахар. — Я теперь вам, признаться, уже даже почти верю.

— И это совсем неплохо, — кивнула Наталья. — Я ведь не могу вам сказать, что будет дальше, когда вы уйдете. А это, боюсь, случится уже скоро ведь светает уже…

— И все-таки — чем это показалось для вас? Что вы видели? — он поднял на нее задумчивые глаза, на дне которых ртутными капельками плескалась и перекатывалась блестящая, сверкающая боль.

— Хорошо, я попробую объяснить, — покорно согласилась она. — Хотя, честно говоря, не знаю, что это может нам с вами дать для лучшего понимания. Я ведь не видела какой-то картинки, объекта или предмета. Это не был какой-либо орган, пораженный болезнью или опухолью. То, чего вы, мне кажется, боитесь теперь больше всего.

По его лицу нельзя было сказать, угадала она или просто знает. Разве что — смутное удивление и смятение перед опасной тайной, приоткрывшейся лишь чуточку, как ржавая дверь.

— Более всего, наверное, это выглядело как внезапная перемена цвета, — продолжала она. — На красном и синем внезапно вспыхнуло пятно желтого. Очень тревожного и злого, так мне показалось.

Он смотрел на нее, не говоря ни слова, но под его взглядом она замялась на миг, подбирая слова.

— Ну… представьте себе желток яйца. Когда оно уже долежало до завязи зародыша. Красные прожилки нарождающихся кровеносных сосудов… и все такое… Вот, пожалуй, это наиболее подходящее описание того… В общем, того, что я увидела в вас.

— Вы сказали — на красном… и синем, — нарушил он тут же воцарившееся молчание. — Что это значит?

— Это значит, что в момент возвращения зрения я вижу всё и вся как цветные пятна, — осторожно улыбнулась она. — Некоторых вижу — как одно сплошное однотонное пятно, других — как смешение цветов и пятен. Живые объекты, те, что способны расти, как ни странно, предстают передо мной пятнами ярких, сочных цветов. Неживые — все больше серые, бурые, темные. Какие-то застывшие, каменные, что ли… Будь это даже белый пластик или цветная ткань.

— А во мне… вы, значит, увидели несколько пятен? — задумчиво спросил Вадим.

— Да. Красное и синее, точно наложенные одно на другое. И всего лишь на миг — внутри вспыхнуло желтое. Оно пульсировало опасностью и… Извините, Вадим, признаться, я совсем не знаю, как вам это объяснить.

— И все же? Проведите хоть какую-то аналогию, что ли!

— Знаете, как называют некоторые наивные и невежественные люди такой цвет?

— Желтый?

— Ну да! — Наталья испытующе смотрела на Вадима.

— По-моему, цветом разлуки, — после некоторой паузы предположил молодой человек.

— Не совсем, — покачала головой Наталья. — У них принято считать желтый цветом предательства.

— Вот как? У наивных и невежественных?

— Да. И, по-моему, не только у них.

— Все это нужно хорошо обдумать, — сказал он, застегиваясь, нахлобучивая шапку.

— Согласна, — произнесла она. — И в любом случае, думаю, это будет правильнее сделать нам с вами вместе.

— Да, конечно, — смутно кивнул он. — Я вам обязательно позвоню, Наташ, как только… Словом, мне сейчас нужно немного отдохнуть. От всего этого.

— И немножко прийти в себя, — согласилась она и тепло улыбнулась. — Но учтите: если вы не позвоните до обеда, я начну искать вас сама.

— Буду этому только рад, — улыбнулся Вадим.

У него на миг возникло очень стойкое ощущение того, что он сейчас покидает крепкие, надежные стены каменной крепости и выходит за ворота. А за ними его может поджидать кто угодно — в снеговых туманах улиц, в замкнутом четырехугольнике квартиры, в промерзшем трамвае или даже на высокой лестнице по дороге в офис, где уже с утра будут раздаваться дружный смех и звон бокалов. И у него нет оружия, ни одного средства защиты. Потому что главный его враг теперь притаился в нем самом. И, возможно, только и поджидает удобного часа, помноженного на неизвестность, чтобы броситься и рвануть когтями за что-то самое живое. До чего прежде не добирался еще никто — ни сомнительные враги, ни злостные обстоятельства, ни проницательные женщины, ни даже его собственные гнусности души или натуры. А единственный, кто способен этого зверя разглядеть и предупредить Вадима об опасности, остается по другую сторону дверей и горько сетует об этом. И что можно изменить, что придумать?..

— Ну, я пошел? — фальшиво улыбнулся он, безуспешно запихивая поглубже в недра дубленки неукротимый шарф.

— Я буду ждать звонка, — тихо сказала она и улыбнулась ему вновь — мягко, уютно, преданно. Так что он не смог удержаться. Или, может быть, это прорвалась вся странная, несуразная ночь с феерией искреннего, доброго веселья и черным похмельем, нежданно-негаданно поднявшимся из холодных, угрюмых глубин. Прекрасная зимняя ночь накануне Нового года, которая могла и должна была завершиться вовсе не так, не в ту сторону, не в эту глубину. Но теперь беда поселилась совсем рядом, вместе с Вадимом, за которым она, видимо, нынче и приходила откуда-то, с самого темного дна.

И он шагнул к Наталье, привлек к себе и осторожно поцеловал. Ее губы робко ответили, потом она спрятала голову у него на груди, зарывшись носом в его непослушный и, наверное, очень колючий для лица шарф. Так они простояли несколько минут, вне времени и пространства, необыкновенно и очень близко чувствуя друг друга. Но еще более остро — самих себя.

Затем он осторожно высвободился, неловко развернулся на каблуках — она стояла очень близко, глядя снизу вверх робкими, вопросительными глазами — и вышел, плотно притворив за собой дверь. Мысль о лифте почему-то была ему сейчас противна, и Вадим поспешил вниз, чуть касаясь лестничных перил, терявшихся в полумраке все еще ночного подъезда. Какой-то отдельной, особенной частью своего существа он еще прислушивался к звуку запираемого дверного замка.

И почему-то именно туда, в напряженный и взволнованный уголок его сознания, ударила вспышка страшной боли и удушья. Если только можно назвать так поток черной бездны, устремившейся на него — душной, обволакивающей, омертвляющей. Вадим застонал, зашатался и еле успел прислониться к подоконнику. Последнее, что он ощутил, как ни странно, была досада — горькая досада на то, что древняя гармошка батареи, впившаяся ему выше колен, была обидно холодной.

Наваждение ушло так же быстро, оставив по себе лишь память.

Это не было головной болью, шумом в ушах и всякими прочими кругами и искрами в глазах, догорающих былым страхом и болью. Только память — все, что темное наваждение услужливо возвратило ему на минуту, точно прокрутило назад чистую, новенькую и ядовито-цветную кинопленку. И не только возвратило, но и показало кое-что еще.

Едва Вадим поцеловал хозяйку квартиры, в самые первые мгновения близости и тепла губ, как в глазах его потемнело. Он даже смежил разом отяжелевшие веки.

Удивительного в том не было ничего: это дали о себе знать и волнения, и бессонная ночь, и, наверное, даже сыгранная давеча пьеса, причем наполовину — на чистом импровизе. Что, согласитесь, тоже исподволь, но решительно требует толики сил, притом не только душевных. Однако теперь молодой человек увидел сцену в прихожей точно со стороны.

И похолодел, потому что внутри самой женщины в этот волнительный миг что-то сверкнуло. Затем — снова и снова. Точно мигнул семафор поезду, подходящему издали; и в этом сигнале были узнавание, безмятежность и абсолютное спокойствие. Действительно очень походило на семафор, потому что со дна души молодой женщины, как это теперь видел Вадим, плеснуло теплыми красными искорками. Затем их накрыла на миг какая-то желтая вуаль, после чего все рассыпалось вновь багровыми и бордовыми пятнами, постепенно сходя на нет, в темноту.

«Ничего себе цветомузыка!» — ошалело подумал молодой человек. А картинка в мозгу уже сменилась, унеся сумрак прихожей и открывая внезапно поглотившее все вокруг белоснежное половодье утренних городских улиц. По одной из этих улиц шел он, Вадим, а впереди, на самом повороте перекрестка, безжизненно застыл старенький красный трамвай.

Пассажирка, та, что осторожно вышла из сломавшегося вагона последней, долго стояла посреди улицы, на островке безопасности. Подобно роботу, она медленно поворачивала голову из стороны в сторону, словно анализировала все окружающее, всматривалась и вслушивалась в звуки улицы.

Вся сцена торопливо бежала теперь перед мысленным взором Вадима нескончаемой чередой торопливых кадров и цветовых пятен.

Наконец женщина, видимо, услыхала на той стороне улицы характерные сигналы светофора и осторожно двинулась вперед, ускоряя шаг. Она тут же угодила в большую кучу серого придорожного снега, выбралась оттуда и с видимым облегчением простукала своим нескладехой-зонтом тротуарный бордюр. Впереди возвышался киоск. Она доковыляла до него, неуверенно, невидяще, точно и впрямь была слепой. Остановившись на углу киоска, возле витрин с дешевой бижутерией и музыкальными открытками, она обернулась и вновь медленно обвела взором улицу перед собой. После чего обреченно замерла, как маленький островок печального тепла в потоке спешащих людей.

А потом на нее с разбегу налетел Вадим.

Он шел, опустив голову, с поднятым от ветра воротником дубленки. Молодой человек был погружен в приятные мысли, связанные, главным образом, с предстоящими праздниками и некоторыми аспектами времяпрепровождения в этот чудесный период. Вадим был молодой мужчина приятной наружности, не дурак головой, и потому его мысли все время норовили улечься в некие авантюрные русла, которые он покуда лишь мысленно прикидывал, выбирая на ходу наиболее заманчивые и перспективные.

Так он и налетел на молодую женщину. Именно от неожиданности столкновения удар оказался очень силен, и Вадима на миг буквально огорошило.

К чести своей, он машинально вытянул руки и успел подхватить молодую женщину. Та обмерла от неожиданности в его руках, а затем сделала слабую попытку высвободиться. Вадим, придя в себя, немедленно выпустил ее из нечаянных объятий и поставил на тротуар.

Она медленно повела головой, точно норовила заглянуть ему за спину, не таится ли там кто-то еще, столь же неуклюжий и внезапный. Но в этом взгляде не было его, молодого мужчины в дубленке. Ее глаза не остановились на нем ни на мгновение, даром что его глаза были рядом. Несколько мгновений мужчина внимательно смотрел на жертву собственной невнимательности. Однако, несмотря на приятные черты и мягкий шарм миловидного лица дамы, он глядел на нее с беспокойством и тревогой. Наконец она шагнула в сторону, а он обрел дар речи.

— Вы не ушиблись? Простите, ради бога, я просто задумался на ходу.

— Ничего страшного, — сухо ответила она, глядя ему куда-то в подбородок. Это странное обстоятельство не ускользнуло от встревоженного мужчины.

— С вами все хорошо? — озадаченно спросил он. — Все нормально?

— Нет, — робко улыбнулась она. — Со мною не все хорошо. Но это пустяки — скоро пройдет.

Именно теперь Вадим понял. Это не была их обоюдная рассеянность. Стоящая перед ним дама ничего не видела. Она была слепа.

Но все вышеописанное уже не имело для Вадима никакой ценности, никакого значения, поскольку подсказка уже прозвучала и была им услышана.

Он стоял у подъездного подоконника, замерев, не чувствуя ни собственных ног, ни робкого батарейного тепла. Он почти не заметил даже спускавшегося по лестнице отчаянно зевавшего мужчину, уже невесть когда успевшего накуриться до одури. В глазах Вадима короткой видеокартинкой висела одна и та же повторяющаяся сцена: вот он налетает на Наталью. И в короткий миг их соприкосновения, когда он вытягивает руки удержать на льду молодую женщину, из ее рук в его ладони перебегает холодная желтая искорка!

Она вспыхивает на миг снова, тускло освещая молодого человека изнутри, точно огонь ночника в оконной раме. Затем медленно гаснет. И оказывается теперь уже в нем — кусочек неведомого огня, о существовании которого Вадим до сегодняшней ночи и не подозревал. В голову же настойчиво, расшвыривая всех остальных, лезла единственная, неотвязная мысль.

Вадим смотрел прямо перед собой, в квадрат заиндевелого окна. Он думал, кто же все-таки такая Наталья. Знала ли она сама, что ненароком передала в тот миг, коснувшись чужой протянутой руки. Что вообще с ними обоими, черт возьми, сейчас происходит?!

И еще немного, совсем чуточку, он думал о тепле и вкусе ее губ.

 

Глава 28

Простые и важные вещи

В локомотивном искусстве последнего века, именуемом кино, излюбленной темой для большинства творцов является спасение мира и окрестностей вкупе с населяющим их человечеством. Мир ныне спасают с завидной легкостью все кому не лень, и это еще одно доказательство шаткости последнего и тщеты большинства наших чаяний, связанных с обитанием в нем и попытками более-менее прилично здесь устроиться.

Проблемы же решительного спасения конкретной, одной отдельно взятой личности на фоне столь глобальных задач мироздания как-то совершенно потерялись. Причем не только в художественных арсеналах творцов и творческих обоймах художников всевозможных рангов, но и в умах обывателей, в их ленивом, сериальном сознании, текущем сквозь жизнь как ручеек, счастливо достигший реки и незаметно почивший в ней, не успев даже толком пожить самостоятельно.

Во всяком случае, когда Вадим вернулся домой и присел на тумбочку в прихожей у мутного, пятнистого отпечатками пальцев зеркала, он сразу почувствовал это, причем как никогда остро. Единственное, что его отчасти успокаивало — то, что ныне никому не было такого уж особенного дела ни до спасения мира, ни до его жалких представителей. Погибать же гораздо легче на миру; а чем, если подумать, отличается общий интерес от дружного забвенья? Только знаком, одним лишь знаком.

В телевизоре, и почему-то именно в эту метельную предновогоднюю неделю, мир спасали регулярно, по пять раз на дню; с завидным постоянством теряя его, однако ж всякий раз, едва только возникал хоть малейший, жалкий повод для продолжения историй. В зеркале же, что висело в прихожей маленькой квартирки Вадима, еще никого до сих пор не спасали. Разве что оно само изредка пыталось наставить хозяина на мало-мальски эстетическую волну перед выходом из дома в мир, на самом деле гораздо менее стабильный, нежели зеркало. И сейчас Вадим сидел на тумбочке, привалившись к сонму пальто и курток, и тревожно вглядывался в зеркальную муть. Может, надеялся разглядеть в себе нечто, чего не знал прежде? Или то, что пришло впервые?

Но так ничего и не разглядев в своем облике нового, чужого и опасного, Вадим потянулся к выключателю и плотно притворил застекленную дверь. В прихожей стало темно, и он стал ждать, когда глаза привыкнут к искусственному полумраку. За окнами тем временем уже вовсю разгуливало утро.

Вадим пока еще вовсе не боялся обещанного Натальей предательства, что якобы угнездилось в его душе, по той простой причине, что он в своей жизни никого еще всерьез не предавал. Во всяком случае, он привык так считать и потому — прощать мелкие предательства другим. Все время, пока себя помнил, Вадим стремился относиться к окружающим так, как он бы желал этого от них и в свой адрес.

Глядя в полутьму и отстраненно размышляя, он нарисовал на сумеречной зеркальной глади весь маршрут предстоящего дня. Затем придвинул поближе телефон, зажег в прихожей лампу и стал крутить диск. Кое-кого из адресатов следовало искать еще с утра пораньше.

— И что там у тебя? — спросил Ринат, заводя его в просторный бокс, напичканный аппаратурой. Она хищно поблескивала под синеватым светом дневных ламп. — Тяжкие мысли обалдевают? Начитался на ночь медицинского справочника, а поутру принялся рачков выискивать?

— Да если бы, — проворчал Вадим. — Тут что-то покруче вытанцовывается. Вот только объяснить никак не могу.

— Нужны мне твои объяснения, — усмехнулся Ринат, по-хозяйски оглядывая свое никелированное хозяйство. — Значит, так. Сначала — наружный осмотр, потом — ляжешь под сканер. Распечатка будет часа через полтора-два. Так что, больной, раздевайтесь — будем вас изучать!

Распечатка не дала ничего. Ровным счетом. Не хватало только круглой и недвусмысленной резюмешки в конце длиннющей бумажной ленты: здоров как крупный и рогатый скот.

Ринат попробовал было бодренько и черно пошутить на тему странных больных, не радующихся отсутствию симптомов заболевания. Но затем, немного поколебавшись, присоветовал старушку из числа знакомых его жены. Сам Ринат «всякую херомантию» не жаловал, так как, по его словам, был специалистом дипломированным, и полагалось ему любить теорию и практику, а не «завмагию и колдунство».

Старушка оказалась, как ни странно, городской уроженкой и пользовала тех, от кого Ринат и иже с ним вынужденно отказывались. Была она неплохим психологом и имела богатую коллекцию травок. За годы «колдунства» бабка поднаторела прежде всего в народном фольклоре, но числилось в ее послужном списке и несколько таких историй, о которых даже сам Ринат, светило и мудрило, предпочитал устыженно помалкивать. Может, потому и дал телефончик. А также — слово, с каким к старушке подъезжать следовало. Вадим тут же позвонил, но слово говорить не стал — не телефонное это дело. Произнес его уже с глазу на глаз, у стальных дверей, после чего и был допущен в квартиру.

Вышел он оттуда через час, с облегчением одновременно в желудке, кошельке и голове, но в последней — лишь отчасти. Зато в активе новообретений числились мерзкий вкус гнилых корешков во рту, слегка разогнанные темные мысли и непритязательная бутылка водки «Русской», нашептанной как раз по его, Вадима, случаю. Случай был, как водится, редкий, трудный, но поправимый, опять же коли бог даст. Оставалось прикупить правильной закуски.

Звонок Натальи застал Вадима опять-таки в прихожей, когда он выкладывал добычу из гастронома и отряхивал снег.

— Жди меня и никуда не уходи, — быстро проговорила она. — Сейчас приеду. Диктуй адрес.

— Ладно, — кивнул он. Скороговоркой произнес свои «входные данные» и сосредоточил взгляд на уже немой трубке телефона, уныло соображая, когда они перешли на «ты» — это его как раз обрадовало — и зачем она едет к нему так спешно. Честно говоря, более всего ему теперь хотелось побыть в одиночестве. Но Наталья повесила трубку так быстро, что он просто не успел придумать никакого предлога для одиночества. И послушно поплелся на кухню сооружать чего-нибудь на стол.

Если человек не спит ночь, для него в следующем дне зачастую почти ничего не меняется по сравнению со вчерашним. Но это не значит, что правило верно и для другого такого же человека. Наталья приехала быстро.

— Ты ушел, а я все думала и думала, — поведала она, прихлебывая чай из нарядной гостевой чашки. — И додумалась до очень простой вещи.

— Вот как? Например? — Вадим изобразил на лице искренний интерес, в глубине души мечтая только о горячей ванне.

— Ты извини, если я сейчас буду без обиняков, — предупредила она. — Просто пытаюсь объяснить словами то, что еще час назад лишь чувствовала. И то — смутно.

— Да, конечно. Я понимаю, — произнес он, не понимая, однако ж, ни грамма.

— Между нами… мной и тобой…

Она замялась, не то от смущения, не то просто подбирая выскользнувшие слова. А потом упрямо повела головой, отводя волосы.

— Одним словом, теперь нас связывает что-то очень серьезное… Если ты, конечно, веришь мне.

— Я верю, — ответил он, и это было чистой правдой. Но здесь была подмешана и правда, которой Наталья еще не знала.

И он испытующе взглянул на молодую женщину, повергнув ту в легкое смятение.

— Я не знаю, как это назвать… — опустила голову Наталья. — Но ты ушел сегодня, и у меня теперь чувство вины. Оно почти физическое — мне даже кажется, я смогла бы его потрогать.

— А может, это у меня лучше получится? — наконец улыбнулся Вадим. — Где это, интересно, у очаровательных женщин размещается комплекс вины?

И он сделал вид, что хочет ее обнять. Наталья затравленно следила за его рукой, как кролик глядит на удава. Вадиму стало не по себе, и он виновато убрал руку.

— Извини… я шучу в последнее время как-то дурацки…

— И я, — кивнула она. — Я тоже.

В нем вдруг поднялась горячая, жаркая волна. Захотелось встать перед ней, обнять, отвести душистую прядь волос, доверительно шепнуть в маленькое розовое ухо: ты — знаешь? Догадывалась?

Но вместо этого он чувствовал, что все глубже погружается в пропасть, в теснину, края которой сходятся страшно и глухо, сдавливают его. А она наверху — ходит, ищет. Может быть, даже отчаянно зовет. Но не знает, что нужно просто опустить глаза.

— Что тебя беспокоит?

Он чуть было не прибавил — «еще», но вовремя прикусил язык.

— Понимаешь, в чем дело, — сказала Наталья. — Наверное, только я и могу видеть тебя по-настоящему. Это — не бабья блажь.

— Я ведь уже сказал — верю, — он попытался успокоить ее, но вместо этого разволновался сам. — А почему — блажь?

«С чего она все-таки взяла, что я способен хоть немного поверить во всю эту… Без сомнений, обычного здорового скептицизма и нездоровых мужских комплексов-опасений. Она что, настолько мне доверяет? Или просто до сих пор находится под впечатлением увиденного?

А что тогда прикажете делать мне? На стенку лезть? Искать новых докторов и колдуний, чтобы они выковыряли, выпотрошили, вырезали из меня невесть что, чем я обязан именно ей — милой, душевной и заботливой? И теперь ее снедают муки совести! Иначе, будь она обычной женщиной, живущей в реальном мире, она бы, прежде всего, попыталась вживить, впаять в меня свое знание обо мне. Свое представление об опасности.

Неужто она верит, что так сразу убедила меня в том, чему не поверит ни один нормальный мужик на моем месте? Она с самого начала ставила меня на одну доску с собой? Забавно…»

— Конечно, я поверил сразу, что дело серьезно, — кивнул он. — Но пойми сама: как все это должно сразу уложиться в голове обычного человека, который ничего не видит… как ты… который не готов ко всему этакому…

— Но ведь уложилось же, — возразила она. — Иначе бы ты сегодня с утра не кинулся по больницам, верно?

— Скажи еще — сломя голову, — буркнул он, чувствуя, как предательски краснеет. Затем помолчал, но надолго не удержался — подозрительно покосился на нее.

— А откуда ты знаешь? Это что, тоже входит в твои…

— Успокойся, никуда это не входит, — улыбнулась она. — Просто от тебя за версту несет больницей.

— Как это? — удивился Вадим, смущенно разглядывая ладони, точно намеревался обнаружить там пахучие следы лекарств или нашатыря.

— Волосы, — спокойно пояснила она. — Они легко впитывают все острые и химические запахи. Да и потом не слишком-то спешат с ними расстаться.

Она протянула руку и погладила его волосы ласковым, осторожным движением. Он замер, прислушиваясь к прикосновению женской руки, к пальцам той, которая ему нравилась, но совсем не так, как все другие женщины, что были до нее. Вадим совсем не испытывал к Наталье физического влечения, может, лишь самую малость. Острая тревога о собственном здоровье зачастую притупляет в мужчине все остальные инстинкты. И оттого он начинает беспокоиться еще больше.

— У тебя на столе бутылка, а гостям не предлагаешь, — улыбнулась она.

— Ты разве пьешь? В смысле — водку? — поправился Вадим.

— Вообще-то не особо, — согласилась она. — А сейчас бы выпила немного.

Он сконфуженно потянулся к бутылке, но она удержала за плечо.

— Я пошутила. И к тому же эту водку я пить не буду.

— Почему? — поднял он брови.

— Я не пью из бутылок, горлышко которых заткнуто обрывком газеты, — покачала она головой. — Во-первых, в газетной бумаге много свинца, а во-вторых, это ведь не ты закупоривал бутылку, правда? — Вадим беспомощно развел руками. — Вчера ты проявил себя хорошим актером, — заметила молодая женщина. — Так неужели артистическая натура будет затыкать бутылку напитка, что дарует вдохновение, банальной газетой? Верно?

— Верно… — эхом откликнулся Вадим и поднял на нее ошеломленные глаза.

— Просто начиталась в свое время детективов, — пожала она плечами. — Поэтому могу предположить, что после врачей — а ходил ты, безусловно, к хорошим, — ты кинулся к какой-нибудь бабке. Нетрадиционной медицине, в общем. Ручаюсь, она тоже ничего не нашла. Или то, что не имеет сейчас значения.

— Не нашла, — подтвердил Вадим. — Вот только дала… профилактическое…

— В заговоренном большой беды нет, — убежденно сказала она. Вадим даже подумал, что Наталье эта тема знакома не понаслышке. — Но только для того человека, кому это предназначено. Поэтому, если хочешь, пей сам. Тебе это сегодня нужно. А я буду говорить.

И, видя, что он колеблется, подвинула Вадиму стопку и плеснула водки — смело, уверенно, с лихвой. Именно это ее и выдало. «Она тоже боится», — решил молодой человек. И внезапно на миг ощутил свои внутренности — точно они слегка шевельнулись разом, чуть сдвинулись и тут же вернулись обратно на положенные им природой места. У него выступил пот, и он машинально потер лоб и виски.

— Но я-то не провидица и не детектив, — заметила Наталья. — Все гораздо проще, мой дорогой Вадим. Проще и сложнее одновременно. Я ведь через все это прошла тоже в свое время.

— Тоже?

— А как ты думаешь? — вздохнула женщина. — У меня ведь все гораздо сложнее — особенности организма, ребенок, требующий внимания, и — глубокие потери зрения, которые уже стали периодическими, хоть и не частыми. Поначалу я тоже бросилась обивать пороги — врачи, старушки-шептуньи, ворожеи, экстрасенсы, шарлатаны. И никто ничего не нашел. У меня даже родилось одно предположение. Я почти уже решила, что разглядеть мои проблемы может только имеющий такие же. — Вадим затаил дыхание. — Если бы ты только знал, как мне не хватало рядом человека, который бы поверил. Поверил и помог. Хотя бы тем, что всегда был рядом.

— А… отец девочки? — хрипло проговорил молодой человек.

— В том-то и дело, — вздохнула Наталья. — Павел, он-то как раз и мог. Он ведь мне всегда верил безоговорочно.

— В чем же дело?

— Первый приступ слепоты накатил на меня, когда мы были вдвоем в лесу, — ответила Наталья. — Он сначала не понял, что произошло. Ну, и я, конечно, тоже. — Она криво усмехнулась. — Потом я понемногу совладала с собой. Заставила себя успокоиться, стала пытаться как-то ориентироваться — повсюду были деревья, острые ветки. А я от неожиданности в первую минуту напрочь потеряла всякое ощущение пространства вокруг. И тут же упала, шлепнулась в какую-то яму, прямо в грязь. Стала звать Павла, но он не сразу откликнулся. Хотя совсем рядом стоял. И я тут же почувствовала по его голосу: он боится!

— Чего, грязи, что ли? — не понял Вадим.

— Я поначалу тоже так подумала, — согласилась Наталья. — Но его голос — он был таким испуганным! Павел запинался, дрожал… я точно видела наяву эту его зубовную дрожь.

— А с ним-то что приключилось? — нахмурился Вадим.

— Не знаю, — проговорила она совсем тихо. Потом подняла глаза, отвела непослушную прядь волос. Так женщины думают, что отбрасывают ложные или пугающие их мысли, не умея ничего поделать с другими, горькими и правдивыми.

— Когда это случилось, Павел держал меня за руку. У него очень сильные были руки, и вообще он мужик крепкий, жилистый. А тут вдруг выпустил и словно бы даже отшатнулся от меня. Потому я и шлепнулась в овраг. А стоял октябрь, дожди, так что прямо в грязь и покатилась. Помню, в глазах темно, во рту какой-то свинец сплошной; и еще — горечь, точно желчь разлилась.

— А дальше? — спросил Вадим, невольно увлекаясь Натальиным рассказом.

— Дальше случилось самое страшное… и непонятное. Я стала кричать, звать его на помощь, не вижу ведь ничего. А он… бегает вокруг и тоже кричит. Прямо благим матом… Невозможно поверить, что сильный, здоровой мужик может так кричать сам по себе. Ну, а потом он подскочил ко мне и стал бить.

— Бить? Тебя? — опешил Вадим. — Это как же?

— А вот так, обыкновенно, — зло огрызнулась Наталья. — Ногами и со всего размаху. Знаешь… и еще как-то… трусливо, что ли. Точно смертельно боялся чего-то. Отскакивал всякий раз как заяц. Пнет и отскочит. И орал все время. Мне это особенно запомнилось почему-то.

— Ничего не понимаю, — озадаченно произнес Вадим. — Твой муж взбесился, что ли?

— Я не знаю, — медленно покачала головой женщина. — И до сих пор не знаю, что тогда с ним было.

Вадим молчал. Он лишь на миг представил всю абсурдность этой картины и нахмурился. Чертовщина какая-то… Не слишком ли много напастей — для одной-то маленькой женщины?

— Страшно вспомнить, как я пришла в себя тогда, — продолжила Наталья. — Зрение понемногу вернулось, но все по-прежнему было как в тумане. В пьяном тумане… Павла нигде не было, он сбежал куда-то в лес. Кое-как я добралась до электрички. А там меня подобрали три сердобольные старушки, поздние дачницы. Этакие божьи одуванчики. Они-то и довезли меня до города, а внук одной бабушки подбросил потом на машине домой.

— А муж?

— Павел появился только через двое суток. И пришел не один. Привел с собой двоих приятелей. Я их в нашем доме прежде никогда не видела. Видимо, сослуживцы. Или, скорее, школьные приятели. О них вспоминают чаще всего в таких вот… исключительных случаях.

— Зачем? И почему — с секундантами? — криво усмехнулся Вадим.

— Честно говоря, у меня на это только один ответ, — пробормотала женщина. — Он по-прежнему боялся.

— Опять боялся? Но чего? — воскликнул молодой человек.

— Наверное, меня, — устало подытожила его собеседница. — Признаться, других предположений за эти годы у меня уже не осталось.

— Что же было дальше? Зачем он приходил?

— Он пришел передать, что уезжает. И предварительно хочет со мной развестись. Собственно говоря, в тот день он уже и подал на развод. Так сказать, объявил войну в одностороннем порядке.

Молодая женщина горько усмехнулась.

— Ну, дела, — в сердцах хмыкнул Вадим. — Так прямо и сказал?

— Нет, — ответила Наталья. — Не прямо. Со мной говорил один из его товарищей. Спокойный такой, рассудительный, как адвокат. А Павел больше со мной так и не говорил ни разу. И после суда тоже. Я ждала, но он прошел мимо и даже не оглянулся.

— Извини меня, — смутился молодой человек. — Нелегко это все вспоминать, мне бы следовало прежде подумать, чем спрашивать.

— А, пустое, — махнула она ладошкой, точно актер, управляющий перчаточной куклой. — Уже все и так быльем поросло. Я ведь, признаться, до сих пор так ничего толком и не поняла. В тот день, когда они пришли, Павел отвернулся и молча просидел в углу. Только пару раз взглянул — когда случайно в комнату забежала Варька, и под конец, когда уже в дверях был. Но что меня сильнее всего поразило: в его глазах я увидела злобу. Ты не поверишь, Вадим, это была такая неизбывная злоба! Просто лютая ненависть… Я тогда чуть с ума не сошла.

— И теперь… тоже ничего не думаешь? — тихо спросил молодой человек.

— А что я могу? — поджала губы Наталья. — Что вообще можно поделать с таким… с таким предательством.

Последнее слово она выговорила, чуть помедлив. И взглянула на него умоляюще.

— Пойми, Вадим, я ведь ни в чем не виновата! Я ничего ему не сделала. И Варька тоже.

— А они общались? После?

— Ну, да… — кивнула Наталья. — Он несколько раз приходил. Они с дочкой гуляли в воскресенье. Ходили в парк, еще куда-то.

— И что?

— И ничего, — вздохнула Наталья. — Если о чем и говорили, Варька про то молчит. Она ведь вся в меня — девушка с характером. А потом Павел уехал. В другой город. Наверное, чтобы подальше от меня быть…

«Ага, тут есть о чем поразмыслить на досуге», — мысленно прикинул Вадим.

А она вдруг сказала — спокойно и просто:

— Так что у меня к тебе предложение. Серьезное. Ты не хочешь переехать к нам?

— Что значит — к вам? — опешил Вадим. — В каком смысле?

— В самом простом, — тихо произнесла она, кажется, одними губами. — Чтобы жить вместе — я и ты. Ну, и Варька с нами, конечно.

С минуту он непонимающе смотрел на нее, а ее глаза смотрели на него. Потом понемногу опомнился.

— Это что… и есть твоя «очень простая, но важная вещь»?

Она молча кивнула, глядя на него преданными карими глазами.

— И ты что, считаешь, что для этого уже есть основания?

— Конечно, — сказала она. — Ведь тебе грозит опасность.

 

Глава 29

Круги чужие и своя

Они доехали до ее дома молча, в гулкой, полупустой маршрутке, которую швыряло на каждой ухабе. Слово прозвучало и требовало ответа. Но почему-то так выходило, что каждое из слов должно было прозвучать на «чужой территории». Как будто от вопроса до ответа пролег неблизкий путь — от одних окон до других дверей.

— Все повторяется? — она кивнула на двери своего подъезда. — Вчера было почти так же.

Он промолчал. Она тем не менее кивнула неизвестно чему и открыла дверь. Затем оглянулась. И он после секундного колебания вошел следом.

Квартира Натальи еще сохраняла следы вчерашнего веселья. На столе рассыпаны коробочки и тюбики красок. Кисти отмокают в пластмассовом стаканчике. На подоконнике и спинке дивана расстелены полосы толстой ворсистой цветной бумаги. Под столом — пара колпаков, усыпанных разноцветной клееной стеклянной пылью.

— Нет, — пробормотал Вадим, рассеянно оглядев комнату. — Ничего не повторяется.

— Отчего же? — улыбнулась хозяйка. — Снова день, и ты снова здесь. И я вижу тебя и слышу твой голос. Подумай, ведь это уже немало.

— Все другое, — проскрипел молодой человек тоном ворона-вещуна. — Вчера здесь был спектакль, феерия, маски… даже аплодисменты, по-моему, — сощурился он и слегка подфутболил носком мягкого шлепанца высокий картонный колпак. — А нынче…

— Вечор, ты помнишь, вьюга злилась… — усмехнулась Наталья. — Что же нынче явило тебе окно нового дня?

— Пьеса-то уже сыграна, — развел руками Вадим. — Зрители разошлись отсыпаться, театр закрыт. И только двое усталых актеров вышли на подмостки покурить и поговорить.

— О чем же они говорят? — близоруко сощурилась хозяйка.

— Уж не о придуманных историях, это точно, — меланхолично покачал головой Вадим. — О проблемах более реальных. Например, пьесе, у которой еще не написано конца. И сюжет гораздо серьезнее, нежели у всех предыдущих постановок. А прежде спасительная будка суфлера пустует — некому подать нужную, верную реплику. Я думаю, сейчас им обоим очень страшно, только они при этом старательно не хотят подать вида.

— Может быть, — задумчиво произнесла Наталья. И упрямо мотнула головой. — Но ты все равно не прав, с самого начала своего трагического монолога.

И улыбнулась.

— Интересно, почему? — с ленивым интересом сумрачно произнес Вадим.

— Да потому что все на свете рано или поздно повторяется. Даже ваш спектакль.

— Как фарс или уже — трагедия? — усмехнулся молодой человек.

— Кончай ты эти аналогии и выкрутасы, — в сердцах произнесла женщина и тут же улыбнулась, как сквозь невыплаканные слезы. — Я тебе говорю на полном серьезе: вашу пьесу я уже видела. И не раз, между прочим.

— Ты это о чем? — вконец запутался молодой человек.

— Да о «Щелкунчике». О постановке, которую вы вчера тут показывали нам с Варькой! — задорно подбоченилась Наталья. — Надеюсь, ты не станешь утверждать, что это — ваша авторская пьеса?

— Ну… в общем, да, не совсем, — согласился Вадим. — Она на основе старой стэмовской миниатюры…

— Которая, между прочим, давно известна в самых разных институтах, — добавила женщина. — Ее ставили и у нас, театр студенческих миниатюр на факультетской сцене. Конечно, текст был немного другой, не было всех этих дешевых голубоватых приколов…

— Сейчас, между прочим, дети знают побольше нашего о теневых сторонах жизни, — виновато, но убежденно ответил Вадим.

— Да ерунда это. Я вовсе не о том! — усмехнулась Наталья. — По сути точно такой же сценарий делали ребята в нашем институте. Был у нас такой СТЭМ «Радар». И, между прочим, мне тогда прочили роль Маши!

— Ого! — похвалил ее молодой человек. — А что, премьера не состоялась?

— Почему же? Состоялась, — пожала плечами Наталья. Она опустилась на стул и произнесла уже совсем иным тоном: — Только играла Машу другая. Режиссер наотрез отказался утверждать меня. И потому на роль взяли одну разбитную и отвязную девицу. Мы даже не были с нею знакомы.

— В театре так бывает, — кивнул Вадим. — И в жизни тоже.

— Угу, — подтвердила Наталья. — Театр убедил меня, что на сцене я — бездарь. А помогла ему в этом жизнь — в лице моего мужа. Он-то как раз и был режиссером того треклятого СТЭМа. Очень умным и правильным.

— Понятно, — протянул Вадим и тут же возмущенно вскинул голову. — Это что же: выходит, ты вчера делала вид, что тебе все нравится, все в новинку. А на самом деле… О, женщины, вам имя…

— Ну, вот еще, глупости! — сердито огрызнулась женщина по имени Вероломство. — Мы с Варькой были как раз в полном и абсолютном восторге. Я даже с трудом узнала эту миниатюру в вашей интер… трепации. Твои друзья были выше всяких похвал. Да и ты — тоже на высоте. Нашему бы СТЭМу тогда — да такую голову!

— Да ладно, чего там, — смущенно отмахнулся Вадим, однако не сумел скрыть польщенной усмешки. — Просто на меня вчера вроде как накатило, после того, как мы с тобой утром познакомились и тут же расстались. Несправедливо же это! Да и мужики поддержали…

— Вы просто добрые деды морозы! Настоящие волшебники, — убежденно заявила Наталья, после чего взгляд ее посерьезнел.

— Ну, что ты скажешь?

Он пожал плечами.

— Не знаю… Во всяком случае, пока не вижу повода так… спешить.

— И это говорит мужчина? Который к тому же мне нравится? — усмехнулась она. — Вот уж никогда бы не поверила.

— Я тоже, — смущенно пробормотал Вадим.

— Знаешь, — она аккуратно расставляла на столе все для чая: открывала варенье, нарезала булочку, поднимала крышку масленки над чистым желтым бруском с выступившими прозрачными каплями влаги. — Я ведь очень хорошо представляю сейчас твои мысли. И мне кажется, ты пытаешься уйти в самозащиту, как в скорлупу. Это когда ударишься обо что-то ногой, и с такой силой, с такой болью, что аж до слез. В первую минуту даже страшно снимать ботинок, заворачивать носок… А он-то уже начинает предательски прилипать к пальцам, это ведь кровь, настоящая. И страшно увидеть масштаб разрушений…

Она зябко повела плечами — мягкими, полукруглыми, чуть покатыми — красивыми даже под темной плотной шалью.

— Но ведь иначе ты даже не будешь знать, в какой момент нарвешься и на что! Я же буду залогом твоей безопасности, если хочешь знать.

Он покачал головой.

— И ты что, согласна быть при мне всю жизнь? Охранять, предупреждать о первых симптомах того, что мне и понять-то не суждено?

— Нет, не только, — горячо сказала она. — Я хочу, чтобы и ты был со мной всю жизнь. Только — не «при мне», а со мной, с Варькой; с нами вместе, в общем.

Она помолчала, а он, подлец, тоже не нашелся что ответить в первую минуту. И в последующие — увы, тоже.

— Конечно, это не должно быть так сразу, — продолжала она, опустив голову, глухим голосом, точно оправдывалась. — Ты будешь бывать у нас, приходить, когда захочешь, со временем — оставаться… с ночевой. И уже потом сам примешь окончательное решение. Я же прекрасно понимаю: мужчины не любят, когда за них решают женщины. Тем более, когда дело касается их так называемой свободы. Как будто свободы не должно быть и у женщин…

— Ясно. Мне все-таки надо подумать, — проговорил Вадим. — И тебе, Наташа, тоже.

— Понимаешь, — она все еще не подняла головы, — просто я боюсь, что с тобой что-нибудь случится раньше, чем это можно предполагать. И тогда будет ужасно, если я не окажусь рядом.

Она замолчала, нервно теребя краешек скатерти. Чашки, так и оставшиеся пустыми, ненужный теперь чайник с жалким, беспомощным сливочником. Блюдца, розетки, вазочки с вареньем. Маленький уютный остров, на котором только и возможно переждать жизненные грозы, укрыться в шалаше, вырыть бомбоубежище.

Здесь не исполняются земные законы, думал он, угрюмо уставившись в окно, за которым не было видно ни двора, ни даже неба. Только черные силуэты деревьев, раскинувших голые корявые ветви, в тщетной надежде защитить, удержать и охранить навсегда. Так же как и она, подумал Вадим, все будет так. Пока в них однажды не ударит молния, и они рухнут на эти окна, занавески, блюдца и розетки с вареньями.

— Ты не понимаешь, да? — наконец сказал он, чувствуя, как слова сухо и остро хрустят на зубах огромными кристаллическими песчинками. — Как я буду здесь жить, у вас? Под вечным присмотром, как прокаженный? Ловить брошенные украдкой сочувственные взгляды твоей повзрослевшей дочери? А потом начну искать и в твоих глазах тревогу, осторожность и — страх? За дочку, за себя, за привычную жизнь? Предлагаешь схорониться за тобой, как за стеной? А эта стена с каждым днем будет незаметно крошиться, разваливаться под напором стрел и таранов. Своих и чужих.

— Да, — согласилась она. — И своих, и чужих. Но больше всего меня беспокоит, что ты думаешь сейчас прежде всего о своих стрелах… и таранах.

— Я не понимаю, что ты говоришь, — в глазах Вадима сквозило недоумение.

— Ты боишься обратить предательство, которое ожидает тебя, против… близких тебе людей. Таких, как мы с Варькой, например.

— Нет, — ответил он. — Тебе, наверное, трудно понять, но я не боюсь предать тебя.

Она испытующе смотрела на него, точно взвешивая его и себя на невидимых женских весах. Но он мерил мужскими.

— Ты всегда будешь готова к обману. К фальши, неискренности с моей стороны. Поскольку всегда все принимаешь прежде всего на свой счет. Но, как знать, может, тем самым ты обманешь и меня? Перепутав жалость с любовью?

«Мне не следовало этого говорить, — подумал он. — Слишком жестоко. Пусть на мне будет этот грех. Поскольку грех мысли — еще не грех поступка. А я не дам ему созреть».

— Хорошо, — сказала она. — Как хочешь. Если так тебе будет легче жить, одному, во тьме — тогда уходи. Но ты можешь вернуться. Я хочу, чтобы ты знал об этом. Мне кажется, что, отвергая теперь, ты только открываешь другую дверь. А она ведет в ту же сторону, что и прежняя.

«Ошибаешься, милая, мне уже не нужно искать никаких дверей. Все ясно и так. А значит, надо бежать. От таких, как ты — милых, хороших и верных. Пришла пора».

Так подумал Вадим. Но, разумеется, вслух произнес совсем иное.

— Ты не поверишь, — сказал он. — Но так будет действительно легче. Нам обоим. Есть люди, которые в болезни ищут не общества и поддержки, а только чтобы их оставили в покое. Наедине со своей болью им легче справиться, чем на людях. И я, похоже, из таких.

— Почему? — теперь уже почти равнодушно спросила она.

Он пожал плечами.

— Может быть, так больше шансов, что зарубцуется. Я, знаешь ли, очень не хочу душевных стигматов. Рано или поздно язвы вскроются вновь и станут еще глубже, болезненнее и зловоннее.

— Очень жаль, — вздохнула она. — Очень.

И он вздохнул, но промолчал.

— Что ж тогда говорить? Все понятно, — сказала Наталья. И это был для него последний шанс повернуть разговор вспять.

Но он уже что-то знал о себе, тревожно прислушиваясь к своему сердцу, чувствуя, как оно замирает от болезненных и пугающих предчувствий.

— Ты извини, но у меня к тебе есть еще одна просьба, — она поднялась из-за стола.

— Хорошо. Конечно, — согласился он. — Я сделаю все, как ты просишь.

— Да не беспокойся особенно, — кивнула Наталья. — Просто Варька очень хотела еще раз тебя увидеть. Может, поболтать немного…. Теперь уже, видимо, напоследок… Мне кажется, она еще не спит.

И она прошла в кухню и плотно притворила за собой дверь. Что ж, в самом деле, где же еще женщина во все века может спрятаться от нелюбви?

Вадим некоторое время смирно сидел за столом.

Потом, сам не зная почему, аккуратно сложил все, к чему прикасался — чашку, блюдце, тарелочку, ложку — в одну стопочку-пирамидку. Встал, не попадая в пушистые домашние шлепанцы и осторожно, стараясь не скрипнуть на предательских половицах, прошел в спальню. Опустился в глубокое, порядком разболтанное кресло и прикрыл глаза козырьком ладони.

В детской горел слабый свет, но сейчас он показался Вадиму слепящим и злым. И, может быть, поэтому девочка не спала.

 

Глава 30

Огонек

— Ну, что, вы там уже наговорились? — прошептала Варенька. Она свернулась шелковым калачиком под огромным розовым одеялом, поблескивающим в ночном свете, и смотрела на Вадима.

Мужчина кивнул и с наслаждением вытянул ноги. Вадиму они сейчас представлялись бревнами — огромными, бесформенными, сучковатыми, что вытянулись длинной вереницей на самой середине реки, внезапно утратившей течение.

— А ты чего не спишь? — шепнул он, пробуя приноровиться к атмосфере комнаты, погруженной в полутьму. На стене у изголовья теплился крохотный стеклянный светлячок.

— Подслушиваю, — тихо засмеялась девочка.

— И как, получается? — улыбнулся Вадим.

— Не очень, — пожала острыми, худыми плечиками девочка.

— Ты гляди не раскрывайся, — предупредил Вадим. — А то к завтрему не выздоровеешь.

— К завтраку? — снова усмехнулась девочка и важно заметила: — Это не беда. Главное, чтобы к вечеру успеть, до ужина — елку надо наряжать. Я, между прочим, сама в этом году вырезала гирлянду из цветной бумаги. А то надоели эти стеклянные бусы да дождики — древние, ничего в них нет интересненького.

— Дело хозяйское, — кивнул Вадим, не зная, что сказать еще. — Ты хотела меня о чем-то попросить, мама говорила?

— А ты надолго уходишь или насовсем?

— Да ты что?! — чуть громче прошептал Вадим и заговорщицки подмигнул Вареньке. — У нас же такой маленький город… Разве в нем можно от вас спрятаться?

Однако реакция на его слова последовала совершенно иная, нежели та, на которую рассчитывал молодой человек. Девочка прикрыла глаза, некоторое время молча шевелила губами, словно подсчитывала что-то про себя, а затем рассудительно произнесла:

— В нашем — можно. И есть другие города. Значит — насовсем.

— Вот еще глупости, — поспешно стал переубеждать ее Вадим. Но тут же осекся, натолкнувшись на строгий, внимательный взгляд детских глаз, которые теперь казались еще больше из-за тени, отбрасываемой ночником позади постели.

— Папа тоже так говорил. Примерно так, — поправилась она, не сводя глаз с мужчины, застывшего в кресле. — А потом сбежал в другой город.

— Почему же — сбежал? — проснулась в молодом человеке извечная мужская солидарность. — Просто уехал. Так было надо, наверное. Обстоятельства ведь разные бывают в жизни.

— Бывают, — кивнула она. — Только не с нашим папой.

— Зря ты так, — Вадим покачал головой, чувствуя, как она вновь начала наливаться тяжелой, болезненной мутью. — Папа тебя любит. И мама тоже.

— Я понимаю, — согласилась она. — Просто у папы не было другого выхода. И он убежал.

— Почему же — убежал? Разве можно так говорить? — Вадим невольно подобрался, чувствуя неловкость от соприкосновения с чужой жизнью, и одновременно — близость разгадки хотя бы части того, что занимало теперь его сердце.

— Папочке ничего не оставалось делать, — вздохнула девочка. И Вадим вдруг еле удержался от того, чтобы не подойти к ней, поправить одеяло, приткнуть его со всех концов, приласкать это маленькое и теплое шелковистое существо в шелковой пижамке под шелковым одеялом. «Вот так и приручаешься», — буркнул он мысленно сам себе. Но эта резонная, как могло показаться на первый взгляд, мысль ему чем-то не понравилась, даже вызвала отвращение. И он постарался тут же отбросить ее и забыть.

— Ты уверена? — только и спросил он, старательно изображая сильного, уверенного в себе и очень доброго мужчину, с которым можно и нужно советоваться. И в особенности — таким не по возрасту рассудительным и правильным детям.

— Папа не умеет видеть, — рассудительно сказала Варенька. — Наверное, он так и не смог научиться.

— Что видеть? — не понял Вадим.

— Не что, а как, — строго поправила его Варенька. — Папа не смог видеть, как умеем мы с мамой.

— А как умеете вы с мамой? — Вадим явственно почувствовал, как по спине побежала тонкая струйка сухого, как искусственный лед, холодка.

— Как-как? — чуть ли не передразнила его девочка. — Ты что, такой непонятливый? Видеть — это значит не только снаружи, но и внутри. Ты же теперь это сам знаешь, чего ж тогда врешь!

— Я? — Вадим вскочил. И торопливо шагнул к ней.

— Конечно, — засмеялась Варя его беспокойству. — И нечего обманывать. Меня же ты не обманешь!

— Постой-постой! — нервно пробормотал Вадим, отчаянно собирая путающиеся, бегущие в разные стороны мысли. — Так мама что, не знала об отце?

— Знала, — вновь вздохнула Варенька. — Я ей тыщу раз пыталась это объяснить. В тот день, когда они поссорились, папа почему-то увидел маму как-то… не так.

— А как?

— Ну, не знаю, — Варенька явно почувствовала затруднение. — Наверное, что-то страшное ему почудилось. Как в сказках… Поэтому папочка очень испугался. Наверное, он мог бы ее даже убить, — с какой-то странной, неуместной сейчас гордостью произнесла девочка. — А потом он просто никак не мог забыть. То, что увидел.

— А мама?

— Мама думает, что папа просто чокнулся, — грустно сказала Варенька. — Этих родителей никто не разберет. Они и сами между собой разобраться никак не могут. Потому что не умеют даже слышать.

— Что — слушать? — тут же опять насторожился Вадим.

— Не слушать, а слышать, — девочка состроила уморительную гримаску, выражавшую, должно быть, у детей крайнюю степень ангельского терпения. — Если не умеешь видеть, попробуй хотя бы слышать. Это гораздо легче. Нужно только сильно стараться.

— Час от часу не легче… А я смогу слышать? — осторожно спросил молодой человек.

— А зачем тебе? — тихонечко засмеялась Варенька. — Ты же уже видишь!

— Чего-то я запутался тут с тобой, — напряженно проговорил Вадим. — А откуда ты-то знаешь, что со мной? Что я умею так… видеть?

— Для этого даже не надо знать, — заметила девочка и, выбравшись из-под одеяла, села на кровати, закутавшись в шелковые края. — Я, например, много слышу, что в тебе…

— Вот как? — озадаченно произнес Вадим. — И что же ты… там… услышала?

— Ничего страшного, — заверила его Варенька. — Одни только мысли. Разные.

— А что, мысли — это не страшно? — против желания улыбнулся такой наивности молодой человек.

— Пока они не выбрались наружу — нет, — покачала головой девочка, и от этого спокойствия и серьезности ребенка, рассуждавшего о таких странных и взрослых вещах, Вадиму стало не по себе.

— А можно разглядеть… или услышать мысль, которая выбралась? Наружу?

— Да, иногда, — сказала Варя. — Особенно когда она очень сильная. И человек только ее и думает. Вот ты, например: пока тут со мной сидишь, постоянно думаешь о том, что тебе надо уйти.

Вадим смущенно улыбнулся. А она показала ему язык, дразнясь и тем самым напомнив, что она — всего лишь маленький ребенок. Девочка, которая еще только играет в жизнь, вертя и примеряя ее к себе со всех сторон. Не подозревая, что эта жизнь — уже давно ее, только ее и больше ничья.

— Да ты не бойся, я это уже давно знаю, — сообщила девочка. — Поэтому и попросила маму, чтобы она позвала тебя, прежде чем ты пойдешь.

— А может, ты знаешь, и куда я пойду? — тихо спросил Вадим, тщетно пытаясь приглушить внутри искорку вдруг затеплившейся надежды. Как хотелось, чтобы вдруг пришел кто-нибудь, взял за руку и отвел…

— Ну, как же… — задумалась она на мгновение. — Конечно же, ты пойдешь к себе. Понимаешь? Просто к себе. — И поскольку Вадим все смотрел на нее, ни говоря ни слова, она нахмурилась. — А куда тебе еще идти? Конечно, к себе обратно. Ведь уже так поздно и темно.

Вадим почувствовал, как горло перехватывает тонкая и гибкая петля. Он непроизвольно коснулся шеи кончиками пальцев, отер подбородок, затем лицо, ощущая адский огонь под кожей и ледяную стужу — в висках. Он понял, что услышал ответ, который, если вдуматься, действительно лежал на поверхности и его мыслей, и ее слов. Простой и логичный: куда же еще идти, кроме как к себе самому… Он теперь для себя — самая большая и опасная загадка. Там и поджидай ответов!

— А все-таки, зачем ты хотела меня повидать, Варя? — наконец проговорил он, одновременно уже чувствуя всю никчемность и ненужность вопроса.

— У меня к тебе просьба, — важно сказала девочка.

— Вот как? Что ж, хорошо, — он развел руками и присел рядом, в ногах постели. — Слушаюсь и повинуюсь, о моя прекрасная госпожа!

— А не врешь? Точно сделаешь, что я попрошу? — она недоверчиво смотрела на него исподлобья.

— Я — раб лампы, — проникновенно заметил Вадим и подмигнул девочке, указывая глазами на ее ночничок, и в самом деле сделанный в форме изящной восточной лампы какого-нибудь незадачливого алладина. — Не забывай этого, могущественная госпожа! Разумеется, если это в моих жалких силах, — не замедлил прибавить он и сложил руки узкой лодочкой, склоняясь в дурашливом поклоне.

— Ну, смотри, — предупредила Варя. — Ты все-таки обещал.

— Конечно, — с готовностью закивал молодой человек. — Мое слово — кремень.

— А что такое — кремень? — немедленно поинтересовалась Варя.

— Кремень… — принялся подбирать слова раб лампы. — Одним словом, это такой крепкий камень. Им ударяют и выбивают огонь.

— А кого ударяют? — допытывалась девочка.

— Как — кого? — столь прямой вопрос застал раба лампы врасплох. — Ну, наверное, другой кремень… Точно! Ударяют в другой, и таким вот образом высекают огонь.

— А свет — тоже получится этим… кременем? — осторожно произнесла незнакомое слово девочка. Словно с опаской взяла в руки большую мохнатую гусеницу.

— Кремнем, — поправил ее молодой человек. — Конечно! Где огонь — там сразу и свет. Так всегда бывает.

Варенька посмотрела на него с сомнением. Потом некоторое время размышляла и наконец отрицательно покачала головой.

— Нет. Не всегда. Ну, и ладно, забудь ты про свой… кремень! У меня к тебе огромная просьба, и ты обещал ее исполнить.

— Говори, моя госпожа, — опустил очи долу молодой человек и в ту же минуту вздрогнул — где-то в кухне уронили явно что-то стеклянное.

— Я хочу попросить у тебя огонек.

— Огонек? — с готовностью подхватил Вадим. — Отлично! Бери сколько хочешь. Мне не жалко, у меня их полно.

И он поднес ко рту сложенные горстью руки и что-то громко и шепеляво зашептал в них, загадочно поглядывая изредка на весьма заинтригованного ребенка. Потом изобразил губами яростное шипенье и гуденье пламени, после чего торжественно преподнес пустую и слегка дрожащую горсть Варе.

— Прими этот драгоценный дар, о моя ясноокая госпожа! И скорее, скорее, очень ж-ж-жется!!

Варя с сомнением смотрела на него. Затем на коленях подползла поближе и осторожно заглянула в ладони своего собеседника. А потом подняла огромные разочарованные глаза и чуть не плача прошептала:

— Ты что обманываешь? Там же ничего нет!

Вадим энергично закивал.

— Ну, конечно, ведь так просто его не разглядеть! Это у меня такой специальный, волшебный и невидимый огонь. В него нужно просто поверить, и тогда он будет по-настоящему. Просто будет — и все.

— Н-н-нет, — отчаянно замотала головой Варенька и обиженно надула губки. — Ты опять обманываешь! Если бы он был по-настоящему, я бы его увидела.

Молодой человек вздрогнул — давешний холодок вновь скользнул у него по спине. «Кончай играть в сказочников, с этим ребенком эти уси-пуси не пройдут…» Он взял себя в руки, ласково погладил девочку по теплой головенке и грустно улыбнулся.

— Но у меня других нет. Никаких огоньков. Честно. Уж извини, малыш.

— Нет, опять неправда, — поправила молодого человека Варя и строго погрозила ему пальчиком, словно непослушной кукле. — Он у тебя есть. Ма-а-а-ленький такой… Врун нечестный! Я же его вижу!

И она бесстрашно протянула руку и указала тоненьким мизинчиком молодому человеку прямо посередь груди. Справа от сердца.

— Вон он… Огонечек!

Голос ее потеплел, девочка словно увидела симпатичного пушистого зверька. И в то же мгновение Вадим почувствовал, как внутри, где-то в самой потаенной глубине возникает легкое и немного щекотное жжение. Разумеется, он не видел себя изнутри. Но зато видел, как в глазах Вареньки тоже понемногу разгорается крохотный золотистый огонек. Как пушистая головка одуванчика, только вместо белых ватных парашютиков — мелкие, колкие и, наверное, очень трескучие желтые искорки-стрелки.

Не в силах выговорить ни слова, Вадим потрясенно молчал. Больше всего ему сейчас хотелось прижать к груди ладонь и нащупать, почувствовать и, в конце концов, поймать это чудесное, зарождавшееся тепло. Но ему было очень страшно, и Варенька, конечно, не должна была это видеть.

Так же как и он минуту назад, девочка сложила лодочкой ладошки и стала медленно приближать их к Вадиму. Взрослый мужчина затравленно смотрел на руки ребенка. Ему страшно хотелось отодвинуться, любой ценой избежать соприкосновения этих двоих. Но его точно столбняк хватил. И только кто-то внутри него, маленький, веселый и бесшабашный, как ребенок, озорно смеялся и кричал: вот, вот сейчас! Еще немножко! Еще самую тютельку!!! О-о-пп!

Из Вадима точно огромным насосом вытягивало что-то: внутренности мягко, почти неслышно заворачивались по краям, мышцы шевелились сами собой, а горло то пережимала, то отпускала могучая бархатная рукавица тошноты. Он попытался заорать благим матом, но в горле не было воздуха! И затем все резко прошло, только крупные слезы выступили в глазах, как от зверского, чудовищного лука.

Варенька сидела рядом, улыбалась чуть ли не до ушей и лукаво указывала глазами Вадиму на свою «лодочку».

Внутри детских ладошек, тихо покачиваясь, колыхаясь как вполне весомое газовое облачко и слегка касаясь перемазанных в красках больших пальцев, светилось бледное пятнышко. Более всего оно походило на солнечного зайчика. Только не плоского, а объемного. Он источал густые янтарные цвета, подобно застывающей смоле, что играет бликами на сосновом стволе в мягком закатном солнце.

— Что… это? — выдохнул пораженный Вадим.

Варенька тихонько засмеялась, осторожно спрыгнула с постели и, выставив перед собой руки, как лунатик, медленно пошла к окну. Там она замешкалась и обернулась к Вадиму, смотревшему на нее как на сапера, запросто несущего в голых руках смертоносную бомбу.

— Помоги немножко! — И кивнула на шторы.

Вадим подбежал, отодвинул тяжелую материю. Варенька наклонила руки и опустила их в… цветочный горшок. Точно влила пригоршню света. В горшке рос круглый, толстый и важный кактус, весь усеянный концентрическими полукружьями тонких белесых иголочек. На вершине торчала сморщенная коричневая не то почка, не то засохшее соцветие. Девочка потерла ладошками одну о другую, и пятнышко света с тихим шипением ушло в землю.

«За-зем-ле-ни-е!» — отчетливо сказал кто-то в голове Вадима менторским тоном с каким-то иностранным, ученым акцентом. И он перевел изумленный взор на Вареньку.

— И… всё?

Варенька молча кивнула, по всему судя, весьма довольная содеянным. Но, видя удивление мужчины, она смилостивилась и осторожно указала пальчиком на сморщенную почку — единственное место на поверхности растения, лишенное иголок.

— Потом здесь у Кактусевича вырастет цветочек.

— А дальше? — молодой человек все еще не мог оторвать глаз от цветочного горшочка, куда только что впитался свет.

— А дальше — подарю его папе. Когда он приедет, — важно пояснила девочка.

— А когда он приедет? — машинально повторил молодой человек.

— Когда потребуется, — серьезно сказала Варенька. — Он ведь не насовсем уехал, он пообещал мне вернуться. И адрес оставил.

Она на секунду зажмурилась, а потом без запинки произнесла как стишок на детсадовской елке:

— Кременчуг, главный почтамт, Павлу Федоровичу Смолянинову, до востребования. — И затем важно добавила: — Кременчуг — это такой город, только далеко отсюда. А Смоляниновы — это как раз мы с мамой. И папа тоже.

И вздохнула отчего-то, совсем как большая.

— Слушай, — сказал Вадим. — А как твой папа узнает, что вырос цветочек?

— Ну, как? — девочка, казалось, размышляла вслух. — Сам-то он, конечно, не узнает. Но его же можно предупредить. Понимаешь?

— Письмо напишешь? — кивнул Вадим.

— Может, и письмо, — согласилась Варенька. — Или как-нибудь по-другому. У него же в адресе сказано: «до востребования». Значит, надо потребовать, и он приедет.

— А как это — потребовать? — заговорщицким тоном прошептал Вадим и подмигнул девочке.

— Уж как-нибудь, — ответила Варенька. — Но он обязательно услышит, я постараюсь.

«Эта, наверное, постарается, — сказал себе молодой человек. — Так постарается, что уж коли кто однажды по недомыслию или из корысти вздумает встать на ее пути, тому не покажется мало. Вот уж поистине, не стой на пути у высоких чувств… Понял?»

И он встал, выпрямился, чувствуя теперь в затекшем теле одновременно и легкость, и некую широченную, пока еще сохранившую объем прошлого, но не обременяющую пустоту, протянул руку девочке и улыбнулся.

— Ну, что, давай прощаться, Варюха? Время-то и вправду позднее, всем нам спать пора. И счастливо тебе вырастить цветок… для папы.

— Да совсем и не в цветке дело-то, — засмеялась Варенька. — В нем же теперь твой огонек будет, дядя Вадик. Вот я его папе и передам, когда он вырастет.

— Огонек? — полуутвердительно произнес Вадим.

— Ну, да, — кивнула девочка. — А цветок Кактусевичу останется, он ему нужнее.

— Я-а-сно, — протянул Вадим. Он присел на коленки, осторожно притянул к себе Вареньку и заглянул ей в удивленные, уже немножко дремлющие глазенки.

— Знаешь, мне тут пришла в голову одна мысль. Только ты сразу не возражай, ладно? Как и я?

— Хорошо, — согласилась Варенька. — А про что?

— Я бы, сударыня моя Варвара, не советовал тебе сразу давать папе этот огонек.

— Почему?

— Да потому что этот огонек, наверное, не для каждого, — задумчиво произнес Вадим. — Вдруг он твоему папе не подойдет, и он заболеет или… еще чего? Ты не думала на этот счет? Может, лучше про этот огонек будем знать только мы с тобой? А папа — он и без огонька твой папа, и ты его и так любишь, как я понимаю. Правильно?

Девочка помолчала минуту, а затем покачала головой.

— Ты ничего не понимаешь. Я ведь для папы огонек не так просто буду беречь.

— А как?

— Чтобы он маму больше… не боялся, — тихо произнесла Варенька. — И не бил. Он просто не знает, какая мама хорошая. Но я верю, огонек ему поможет, и он все поймет.

«И тогда уж точно вернется», — договорил про себя Варенькины слова Вадим. Он сглотнул подкативший к горлу противный жирный ком липкого страха, погладил ее по голове и поднялся.

— Ладно. Если веришь — пусть так и будет. Ну? Будь здоров, малыш!

— И ты тоже, — кивнула Варенька, после чего осторожно зевнула, но воспитанно прикрыла уголок рта ладошкой. — И спасибо тебе за огонек. Ты очень добрый, дядя Вадим. Я обязательно расскажу о тебе папе. Ну, когда он к нам вернется.

«Вот теперь мне уже точно не стоит здесь оставаться, — подумал Вадим. — Дальше здесь обязательно что-то начнется снова. Но лучше, если без меня. И так будет лучше для всех».

На прощание он помахал рукой. Девочка подняла руку в ответ, и Вадиму стало не по себе: ему показалось, что на ладошке Вареньки еще бледно светился отсвет янтарного зайчика.

Он вздрогнул, вытер кулаком глаза, и видение тут же исчезло. Вадим приложил ладонь к щеке и слегка покачал головой по-медвежьи, показывая Вареньке, как ей нужно будет крепко спать после того, как он уйдет. Та тихонечко и счастливо засмеялась, уже непритворно зевнула и, не дожидаясь его ухода, залезла в постель. Когда она выключила ночник-«светлячок» и обернулась, Вадима уже не было.

Варенька пожала плечами и посмотрела на подоконник, туда, где в горшке темнел круглый кактус. Тут же радостная и беззаботная улыбка осветила ее лицо, она помахала цветку и счастливым мышонком скорее юркнула под одеяло. Спустя несколько минут девочка уже крепко спала.

На цыпочках Вадим тихо прошел через темную гостиную. Комната была пуста, и он понял, что больше ему не нужно здесь ничего и ни о чем говорить; в этом странном, затаившемся доме, который еще вчера казался ему радостным, праздничным и многообещающим. Возле прихожей мужчина не удержался и бросил короткий, почти вороватый взгляд влево. Дверь в кухню была плотно прикрыта. Почему-то он испытал мгновенное облегчение при виде этой закрытой отныне для него двери.

Надеть ботинки и дубленку было и вовсе минутным делом. Он торопливо намотал шарф, нахлобучил шапку и окинул сосредоточенным взглядом замки. В тот момент, когда Вадим открывал последнюю защелку, ему показалось, что тихо скрипнула дверь в кухне. Через полминуты он уже стоял на улице.

Фонари тут горели через раз, но снег был плотно утоптан, и Вадим рванул через дорогу, чтобы выйти на параллельный широкий проспект. «Не сяду ни в автобус, ни на „мотор“, никуда! — твердо сказал он себе. — Буду идти, пока из головы не выветрятся все сегодняшние мысли. Или пока не засну».

И он зашагал поперек всех улиц и бульваров, пересекая трамвайные пути и перешагивая дорожные парапеты. Потом углубился в парк и забрел в самый конец, где неожиданно попал в тупик. Затем сообразил, что перед ним — просто череда не то киосков во тьме, не то каких-то сараев. Вадим на ощупь отыскал лазейку между ними и выбрался, после чего в замешательстве остановился. Вокруг стояла большая толпа, и светили прожекторы. Он очутился на большой парковой елке возле катка.

Тогда Вадим решил обойти народ. Он свернул за высоченный помост и вдруг натолкнулся в полутьме на длинную и мрачную фигуру, вылезавшую из-под помоста, где до этого, видимо, и скрывалась с неизвестной целью. Вадим с ходу затормозил, а фигура выпрямилась в довольно-таки приличный рост, шмыгнула носом и сумрачно произнесла:

— Мужик, огоньку не найдется?

— ?!!

В первую секунду у Вадима захолонуло сразу все: и сердце, и дыхание, и чуть ли не все пищеварительные органы вкупе с центральной нервной системой! А потом он разъярился, оглушительно и гневно расхохотался фигуре прямо в область лица и сунул ей под нос фигу.

Фига, хоть и в зимней перчатке, была немедленно опознана как обидный и вызывающий жест недоброй воли. Вадима тут же осветили вопросительным фонариком, и он увидел стоящего напротив Деда Мороза в куцей красной шубейке, от которой он казался чрезвычайно худым и длинным. В руках повелитель метелей и домов культуры держал обшарпанный фронтовой баян, который вследствие столь странной мизансцены потрясенно свисал из дедовых рук зубастой драконьей пастью. Возле дедушки стояла, уперев руки в бока, и внучка — в белом сарафане поверх шубы, подозрительно широкая в кости, причем вовсе не в той, что обычно свойственно прекрасному полу, с красным подарочным мешком и косой из рыжеватой пеньки. Все это Вадим разглядел и благодаря ряду лампочек, вполне аварийных с виду, которые тут же нервно засветили, точно по Морозову хотению.

— Ты что, мужик, больной? — тревожно пробасил Дед Мороз, подхватывая распростертые объятия музыкального инструмента. — Пошто на людей кидаешься?!

— А сам? — кое-как справился с нахлынувшими чувствами Вадим. — Курить собрался, а вон какой огнеопасный!

— Плевать! — убежденно заявил Дед Мороз и коротким привычным движением ловко сдвинул бороду, чуть ли не за спину.

— Не курю! — непреклонно сообщил Вадим, чувствуя, как его уже разбирают приступы подступающего античного смеха.

— Понял, — буркнул баянист и оглушительно чихнул. Затем они со Снегурочкой церемонно расступились, дружно пропуская невежливого мужика. Вадим фыркнул и прошел вперед. Но не тут-то было!

— Мужик! — услышал он за спиной. Внутренне готовый к любому неприятному подвоху в расплату за фигу, он обернулся, и… в глаза Вадиму плеснуло ослепительным светом. Это Снегурочка протягивала ему стерженек зажженного бенгальского огня, рассыпающего во все стороны колючие желтые искры. И поскольку времени у массовито-затейной парочки, видимо, было в обрез, они попросту сунули ему в руку трескучий огонек. А сами зашагали во тьму, на ходу раскрывая объятия визгливых мехов. Огромная толпа сразу же встретила их криками и веселой пьяной руганью.

— А вот и пропащие! Дуй в меха! Крути педали!

Дед Мороз бесстрастно пробился к микрофонной стойке и в свете буравящих спину прожекторов зычно заорал:

— А вот и мы, детушки-ребятушки! Дедушка пришел с внучкой! Ну-ка, ну-ка, встречайте веселее!

Громкий, хотя и нестройных хор подначек и свиста встретил его тронную речь. Дед Мороз, однако, ничуть не смутился, а важно подбоченился, взял на баяне безумный доминант-септ-аккорд и торжественно продекламировал:

Вадим остановился как вкопанный, уставился на Деда и, медленно стянув с головы вязаную шапочку, вытер ей мгновенно вспотевший лоб, лицо, щеки. Их немедленно принялся пощипывать ночной морозец.

— Мать твою! Круги своя… — прошептал он, пораженный и внезапным узнаванием, и очередной гранью тайны, открывавшейся для него этой ночью на каждом шагу. Точно загадки выстроились в длинную суетную очередь, и все — к нему в двери. «Да это ряженые, — думал он, высматривая красную шубейку и белый сарафан. — Просто ряженые! И сейчас их погонят…»

Его предсказание исполнилось даже быстрее, чем Вадим мог ожидать.

Толпа внезапно загудела, заулюлюкала, милиционеры обеспокоенно подались ближе к помосту, и подставных затейников погнали от микрофона градом метательных снарядов. К счастью, из них самыми опасными для здоровья были лишь баллоны из-под местного пива с честным и много чего говорящим российскому человеку названием «Ерш Ершович». Ряженые, весело огрызаясь и вполголоса матерясь, спешно ретировались под защиту елки и озябшей, красноухой милиции. Там, под дощатым помостом они сноровисто разлили шкалик в пластиковые стаканчики. Вадим попятился, но его уже заметили.

— Эй, мужик! — дружно окликнули его ряженые. — Кончай хмуриться, давай к нам!

Вадим смущенно пожал плечами. Те замахали ему настойчивее.

— Давай, не стесняйся. Чего грустить?!

Он несколько мгновений нерешительно стоял под елкой, а потом тоже махнул рукой и полез к актерам. Ему тут же сунули в руку одноразовый мятый стакан.

— Давай, приятель, с наступающим! А то, как мы поглядим, уж больно ты сердитый.

Они неловко, с шелестом вместо положенного в таких случаях звона чокнулись.

— За здоровье!

— И вас также!

— Ну, еще по одной?

— Между первой и второй перерыва нет вообще!

И тут же вокруг раздались взрывы, хлопки, шипенье, и повсюду стали зажигаться огни праздничной иллюминации.

Они втроем тяжело опустились на лавку, невесть как, но очень к месту оказавшуюся тут же, под помостом. Над ними, по всей видимости, прежде размещалась огромная карусель с сиденьями на длинных цепях, а под ней прятались алкаши и влюбленные. Вадим и двое ряженых одновременно крякнули после второй — шкалик был какой-то безразмерный! — и стали прислушиваться к ночному действу.

Там настоящий и солидный Дед Мороз с роскошной филармонической бородой в три оклада и смазливой белокурой Снегуркой, задрапированной косой того же материала, командовал возжиганием огней на елке. Они хватко и умело направляли бешеный энтузиазм толпы в приличествующее моменту разгульно-цивильное русло. Звучали куплеты, побасенки, конкурирующие гармони, и динамики в басовых колонках тихо пульсировали, пробивая звук готовящейся голимой дискотеки. А трое случайных знакомых сидели на лавке под карусельным помостом, изредка выпивали и молча смотрели на мигающие огни гирлянд из крашеных лампочек, что протянулись от елочной верхушки со звездой во все концы танцплощадки.

Пожалуй, не всем этим огонькам суждено было дожить до утра.

лестница-4

— Вот и славно. А я вас давненько поджидаю, — кивнул Арчи, когда Вадим, усталый и основательно продрогший, вновь оказался на ступенях все той же лестницы. Только теперь арлекин сидел перед ним в необычном наряде — в кожаной куртке, брезентовых джинсах, шляпе и сапогах, напоминавших о славных временах покорения Дикого Запада. Вот только какое отношение имел арлекин к этим временам, Вадим затруднился бы ответить. Да и тон Арчи вызывал удивление. Впрочем, ему-то объяснение нашлось как раз быстрее прочих.

— Извините, хозяин, что приходится сразу брать быка за рога, — извиняющейся скороговоркой добавил Арчибальд. — Но у нас сложилась чрезвычайная ситуация.

— Да? А что случилось? — рассеянно осведомился Вадим, осматриваясь вокруг. Удивительно, что он никогда не обращал внимания на стены в этом таинственном доме, где он оказывался всякий раз, перешагнув в очередной день своего невольного испытания. В прошлый раз здесь были, кажется, не то шторы, не то драпировки. Теперь же стены были под обоями, разрисованными яркими, почти аляповатыми символами тропической жизни — гитары, мужчины в сомбреро, искусительные мулатки с креолками, океанские волны в белых барашках пены и пальмы с непропорционально огромными кокосами и бананами. Более всего эти сюжеты подходили бы для детской в семье более чем среднего достатка.

— Случилось то, чего мы с вами никак не ожидали, — проскрипел арлекин. Вид у него был озадаченный и расстроенный. — И никто не ожидал. Искусник пропал.

— Пьер? — удивился Вадим.

— Так точно, — подтвердил Арчибальд. — Поэтому, сударь, уж извините, но особо тут рассиживать нам не придется. Передохните чуток — и в путь.

— Куда же мы пойдем? На этот раз? — слегка язвительно спросил молодой человек. Он еще толком даже не успел прийти в себя после того, как неожиданно очутился на лестнице.

— Разве у нас есть выбор? — саркастически развел руками арлекин. — Дорожка здесь одна.

И он кивнул ввысь, куда уходила лестница. Однако теперь она была перегорожена покрывалом, свисавшим с потолка на манер театрального занавеса.

— Нам туда, — махнул Арчи. — Хотя, думаю, там нас не очень-то и ждут.

— Что ж, делать нечего, — согласился Вадим и встал со ступеней, не сдержав, впрочем, сокрушенного вздоха.

— Но теперь, сударь, нам нужно на всякий случай взяться за руки, — предупредил арлекин. — Мы будем действовать по возможности вместе, а то вы, как я погляжу, и сами горазды попадать во всяческие истории.

Если это и была шутка, то из разряда не самых веселых.

— Ничего не имею против, — пожал плечами Вадим.

Для верности Арчи крепко окрутил их руки невесть откуда появившимся в его пальцах тонким сыромятным ремешком.

— Так-то надежнее будет, — пообещал он. Они переглянулись, и в тот же миг покрывало тихо упало, сложившись на ступенях.

— Хороший знак, — преувеличенно бодро констатировал Вадим.

— Вы так думаете? — скептически хмыкнул Арчи.

— А у нас есть выбор?

— Только в предположениях, — покачал головой арлекин, и они стали подниматься, ожидая провала, преграды, трясины — чего угодно.

Но вместо лестничных неожиданностей и каверзных ступенек им открылась вполне обыденная картина: салон крохотного самолетика, замызганные стекла иллюминаторов и непередаваемое ощущение тонкости и хрупкости пола, конструкций и даже обшивки под ногами. Правда, в полупустом салоне не было ни души. Зато там сидели, дремали и курили куклы — улыбчивые, здоровенные, некоторые с человека ростом. И у них, надо сказать, это неплохо получалось.

Вадим смотрел на кукол с равнодушием. За столько лет жизни бок о бок с ними он притерпелся к этому легкомысленному народу. Новая память уже заслонила предыдущую, и только смутное воспоминание о какой-то лестнице долго не могло выветриться у него из головы. Оно покинуло Вадима лишь за несколько секунд до того, как самолет стал заходить на посадку.

 

Глава 31

Танцплощадка

Вертлявый автомобиль невероятных лиловых расцветок едва не зацепил его у обочины. Вадим еле увернулся, кошкой отскочил и вовремя — водитель почти прицельно обдал его волной грязных брызг. В город пришла весна. Под стремительно зеленеющими деревьями снег таял вовсю, солнце сверкало на тротуарах нестерпимо, и только у молодого человека настроение было на нуле.

Сухопарая длинноногая кукла в костюме парижского гамена из романов Виктора Гюго прокричала ему что-то язвительное с противоположной стороны улицы, но Вадим даже не поднял головы. Что мог знать этот самоуверенный хлыщ, разряженный под оборванца, завсегдатая портовых кабачков, о ловушках и изменах? Не более чем все эти мерзкие куклы, которые и в подметки не годились Пьеру, да, пожалуй, что и Арчи. Однако Пьер попал в беду, а кипучий Арчи в поисках компаньона буквально растворился на каштановых и платановых улицах Той-сити.

К вечеру Вадим вышел на звуки флейт и саксофонов, визжащих как разъяренные фантастические коты — поклонники безумного джазового авангарда. Танцплощадка бурлила, несмотря на ранний вечерний час, когда местные «белые воротнички» еще только-только тянутся с работы. Возле джаз-банды красовался огромный фосфоресцирующий транспарант с правилами поведения на танцах. Издали они напоминали пламенные изречения-дацзыбао на улицах столицы какой-нибудь из восточных деспотий.

«На танцевальные дни и вечера трудящиеся и праздные куклы должны приходить в легкой одежде и обуви. Танцевать в рабочей и спортивной одежде строго воспрещается!

Танцующий должен исполнять движения правильно, четко и одинаково хорошо как правой, так и левой ногой.

Кукла имеет право в учтивой и корректной форме выразить неудовольствие по поводу несоблюдения партнером положенного расстояния в 3 (три) сантиметра и потребовать от партнера разумного объяснения в учтивой форме, соответственно».

Более всего на Вадима произвело впечатление строгое предупреждение: «Курить, смеяться и хохотать надлежит в специально отведенных для этого местах и помещениях!» И уже окончательно добила его фраза, которая многократно располагалась в светящейся рамке по периметру транспаранта:

«ТАНЦЕВАТЬ В ИСКАЖЕННОМ ВИДЕ СТРОГО ВОСПРЕЩАЕТСЯ!»

— Что бы это значило, интересно? — пробормотал он. Столь потаенным показался ему смысл этого странного и не лишенного парадокса предупреждения, которое ввиду его многократности, очевидно, было в этом странном мире кукол более чем актуально. Впрочем, и сам он, наверное, выглядел в этом мире ходячим парадоксом: за четыре с лишним часа своего неожиданного пребывания в Той-сити Вадим еще ни разу не встретил на улицах ни одного человека.

Кругом, куда ни кинь взгляд, сновали одни только куклы — разнокалиберные, многоцветные, разнообразных форм и материалов. И все — до жути одинаковые в своей неестественности, отсутствии в них плоти и крови. Вадиму иногда казалось, что он спит и видит сон, будто очутился на пуговичной фабрике, все пуговицы которой неожиданно обрели способность двигаться и совершать поступки, иметь некое подобие разума, привычки и жизненный уклад. Он вспомнил, что японцы, кажется, считают всех европейцев на одно лицо, и при этой мысли невесело усмехнулся. Теперь он представлялся и себе таким же японцем, одиноким и потерянным в кукольном водовороте широченных улыбок, глупых гримас и попросту — дурацких рож. И, значит, не стоило принимать все так уж близко к сердцу.

Когда они с Арчи прилетели в Той-сити и выбрались из расхлябанного самолетика, казалось, только чудом не развалившегося на последних метрах жутко раздолбанной посадочной полосы, Вадим уже с первых минут понял, что его представления о Веселой Резервации были, скорее, недозрелы, нежели, скажем, чрезмерны. Люди здесь работали только в аэропорту, но уже в такси, наперебой зазывавших двух одиноких пассажиров в центр столичных развлечений, за рулем и пультами управления сидели исключительно куклы. Представления о безопасности езды у всех водителей были примерно на одном пещерном уровне: по дороге в центр их неоднократно обгоняли четырех- и шестиколесные рыдваны с таким бешеным ветерком, что Вадим только нервно поеживался и всякий раз крепче ухватывался за ручку двери. Арчибальд не обращал внимания на чудеса местных виражей, он оставался мрачен, насуплен и неразговорчив.

Ситуация того стоила: судя по некоторым намекам и недоговоркам Арчи, с Пьером еще ни разу не случалось подобной беды. Хотя в переделках они бывали всяких, о чем Вадим уже был осведомлен лично. Но никогда еще Пьер не пропадал бесследно и, что называется, среди бела дня!

Судя по всему, Арчи собирался действовать в Той-сити как заправский шериф с крутыми манерами и весьма ограниченным лексиконом. Потому и вырядился соответствующе: кожаная куртка, мягкие сапоги, широченный ремень под стать охотнику-трапперу с Дикого Запада и внушительная кобура у пояса. Вадим от души надеялся, что она пуста, как и многое в этом бутафорском мире.

Неподалеку от самого центра столицы, возле квартала музыкальных магазинов, они разделились. Вадиму надлежало справиться по ряду адресов из записной книжки, которые Арчи невозмутимо выудил откуда-то из-за голенища сапога. Сам же арлекин намеревался нанести визит кое-кому из «воротил преступного мирка», как презрительно охарактеризовал местную мафию добрый Арчибальд. В назначенный час они должны были встретиться возле входа в парк консервативных развлечений «Добрые старые времена».

За время, что он провел до назначенного часа, Вадим успел акклиматизироваться. Его уже не выводили из себя физиономии, мимикрирующие под людские, с жизнерадостными улыбками, застывшими на крашеных лицах всех кукол, встреченных им до того, как Вадим выбрался на танцплощадку.

Здесь кипела жизнь. Ритмы и стили сменяли друг друга с лихорадочной быстротой, в каждом углу располагался свой состав, музыкальные вкусы которого зачастую были прямо противоположны коллегам-соседям. Приноровившись к репертуару и оглядевшись, Вадим перебрался в дальний угол, где было потише и давали неплохой кофе.

Нравы тут царили консервативные: танцевали парами, говорили вполголоса, и громкость звука была вполне приемлемой даже для непривычного уха. Полуакустический квартет ностальгически наигрывал латинский джаз и босановы. Мотивы Жоао Гилберто чередовались с мелодиями Хокинса и Жобима, гитарист напоминал Луиса Бонфа в его молодые и лучшие годы, а вдумчивый и весьма эротичный саксофон заставлял вспомнить о Стэне Гетце. Словом, здесь вполне можно было не только танцевать, но и поджидать напарника, внимая приятным мелодиям, что Вадим и сделал.

Уютно расположившись в тени танцверанды, он потягивал кофе с лимоном и лениво поглядывал на танцующие пары. Через час с небольшим должен был появиться Арчи, а пока можно было вытянуть натруженные ноги и блаженно расслабиться под мягкую, вкрадчивую гитару, лениво шептавшую что-то о преимуществах южной ночи перед северным днем и западных сумерек перед восточным трудовым утром. О востоке здесь и думать не хотелось, ибо сразу возвращались ассоциации с одинаковыми лицами, эмоциями и повадками.

В скором времени Вадим обнаружил, что вокруг немало любопытных и весьма недурственных женских фигурок. Как куколки, не раз усмехнулся он. И на нем уже несколько раз останавливались дамские глаза всех цветов, оттенков и температуры плавления страсти. Вполне можно было и потанцевать. Но для начала стоило заказать музыку. Если, конечно, здесь помнят и любят настоящее ретро.

Поэтому спустя несколько минут он поднялся с пластикового кресла, немыслимого для приличного общепита сиреневого цвета, и неторопливой походкой подошел к музыкантам. Те как раз объявили перерыв и потягивали холодное пиво, даром что оно скверно влияет на связки и драйв. Заметив клиента, саксофонист немедленно обернулся к нему с дежурной пластмассовой улыбкой.

— Вот что, маэстро, — как можно небрежнее протянул Вадим, выразительно теребя третью по счету пуговицу рубашки — место, откуда у всех приличных и серьезных людей лежит кратчайший путь к внутреннему карману. — Я — любитель хорошей старой музыки. А вся хорошая старая музыка, как известно, уже написана в семидесятые годы.

— Это так, господин, — осклабился саксофонист, не сводя глаз с Вадимовых пальцев. — Семидесятые — все верно. Это — наше всё.

— Я слушаю вас уже добрых полчаса, — сообщил Вадим, — и нахожу, что у вас неплохой вкус. Правильная музыка, которую правильно играют, — это сегодня встретишь не часто.

— Безусловно, мсье, — согласился саксофонист. — Нынче не часто встретишь хорошую музыку. Мы стараемся доставить клиентам удовольствие.

— Вот и замечательно, — кивнул Вадим. — Тогда как насчет «Вечернего города»? Божественного Майкла?

— О, сэр, у вас, безусловно, отменный вкус, — расплылся в паточной улыбке саксофонист. Так что щеки его немедленно оттопырились, будто он только что собрался взять неимоверно трудную и одновременно вкусную ноту. — Музыка маэстро Тарвердяна — неизменно в числе наших самых любимых. Мы исполним ее для вас с особенным удовольствием.

— Я исполнюсь такого же удовольствия, если в нужный момент вы сыграете эту пьесу раза три подряд, — подмигнул музыканту Вадим. — Я еще не нашел партнерши, которая бы по достоинству оценила мой музыкальный вкус.

И жесткая ассигнация с легкостью перекочевала в узкую ладонь музыканта, который коротко, но с достоинством поклонился.

— Не извольте беспокоиться, синьор, — пообещал он. — Через пять минут мы возобновим игру, и первая же пьеса будет сыграна в вашу честь.

— Вот и славно, — сухо подытожил молодой человек. — А я пока осмотрюсь.

И он медленно и с достоинством осмотрелся.

Танцплощадка в заштатном городке мало что говорит об экономике и политическом строе государства, зато многое может рассказать о национальном характере и нравах жителей. Даже если речь идет о Той-сити, городе разноцветных и разномастных кукол, в которые вы не успели наиграться в детстве.

Распознать куклу в Той-сити может только хорошо наметанный глаз. Они во всем сходны с людьми, разве что глаза чуточку ярче, манеры чуть более раскованны, а лица продолжают оставаться неподвижными при ярких и широких улыбках, на которые падки местные жители и жительницы — в особенности. Причиною тому — рот, который для куклы зачастую подменяет собой весь мир эмоций и переживаний. Оттого и уличные мимы густо красят себе ярко-красные рты на белых полотнах меловых лиц, чтобы задержать на себе взгляд прохожих, привлечь, заманить широкой улыбкой, в которой тем не менее зачастую больше грусти, нежели бесшабашной веселости и озорного куража. Человеку всегда смотришь в глаза, кукле же — в рот. Поскольку именно там у нее — глаза души.

Однако на танцплощадке, где отдыхал Вадим, царила иная мода. Дамы тут норовили краситься и одеваться «под людей», сводя почти что на нет, по кукольным, разумеется, стандартам, количество косметики и бижутерии, наносимой на единицу площади поверхности кукольного лица. Прелестницы фланировали со строгим макияжем и в пресловутых маленьких черных платьицах, которые в людском высшем свете зачастую стоят безумно дорого, а у кукол — пропорционально затраченной материи. Были и джинсовые костюмы, и пончо, и цветастые сарафаны а-ля-рюс; изредка попадались куклы-вамп в высоких сапогах со змеящимися шарфами; вальсировали дамы-бабочки с длинными развевающимися шлейфами и огромными бантами. Словом, все было чинно и слегка «по-людски». И Вадиму это в общем нравилось.

Однако там, где куклы, всегда и неизбежно возникает игра. Была она и здесь, с разными правилами и атрибутами. Одним из них были маски.

Сегодня мода на карнавалы у людей почти прошла. Уже не так бежит кровь, в другие стороны повернуты головы, иные направления у авантюр, иначе веселятся и рискуют. А между тем маска зачастую — самый безобидный и милый путь к приключению, ради которого не нужно отправляться за тридевять земель, тратить безумные деньги и ставить на кон благосостояние и привычный образ жизни. Маска чаще всего приведет тебя обратно, к самому себе, позволив побыть какое-то время вне мира, дабы вернуться уже обновленным, пристыженным и успокоенным.

Есть, есть еще пространства для любовного рывка и авантюрного маневра, достаточно лишь временно скрыть свое лицо и примерить чужую личину. Но только очень ненадолго, иначе маски имеют обыкновение прирастать очень крепко; с ними свыкаешься и можешь даже позабыть себя истинного, сроднившись с новым, чужим лицом легко и непринужденно. Можно остаться таким и навсегда, чему примеров немало найдется во все времена.

Маска видит тебя, а ты ее — нет, хотя порой и глядишь на нее во все глаза. Ведь если видишь одну маску, кто поручится, что под ней не окажется другая, третья, и так — до бесконечности? Поэтому, даже снимая маску, помни: это всего лишь — забава, игра со сменой обличия, сущность под которым всегда неизменна.

Вадим это помнил. Поэтому, когда он увидел дивную женщину, грациозно плывущую по аллее вдоль танцплощадки, он первым делом сразу попытался представить, что скрывают узкие бархатные очки, полутона макияжа на округлых скулах и почти обязательный для Той-сити легкий, слегка болезненный румянец на щеках. Собственные предположения и прозрачные догадки ему сразу понравились, и молодой человек, минуя скучающих на скамейках бездельников и вальсирующие парочки, решительно устремился наперерез обаятельной даме.

— Прошу вас, — улыбнулся он, преграждая маске путь. — Я только что заказал любимую музыку, но мне не с кем танцевать. Не составите ли компанию?

Нравы в Той-сити царили самые свободные, какие, наверное, только и могут быть в искусственной жизни искусственного города. Проходящие матросы в парадной форме и щегольских беретах весело захохотали, оглядывая маску откровенно и оценивающе. Вадим сердито загородил женщину и немедленно взял под локоть. Маска не сопротивлялась, только сделала движение, которое можно было расценить одинаково и как целомудрие, и как жеманство. Матросы прошли, балагуря и насвистывая фривольный портовый мотивчик, а Вадим и маска оказались тесно притянуты друг к другу.

— Ну, так как? — шепнул молодой человек. — Могу я надеяться?

— На танец? — в свою очередь спросила дама, глядя ему в глаза сквозь узкие прорези в бархате. — Или это только предлог?

И она лукаво облизнула губы мелькнувшим на мгновение кончиком лисьего остренького язычка.

— Все в этот вечер возможно, — предприимчивый молодой человек заложил легкий вираж и тут же продолжил паренье на волне стремительного флирта. — Музыка способствует откровениям. Почему бы не посвятить их друг другу?

И словно в поддержку Вадиму (а на самом деле так оно и было!) вальяжный, но зоркий саксофонист вразвалочку подошел к микрофону, с достоинством прочистил горло и задушевным голосом старого прощелыги-конферансье поведал:

— Мы несказанно рады тому, что сегодня — впрочем, как и всегда вместе с нами — здесь находятся истинные ценители настоящей гармонии. Для господина Вадима, знающего толк в диезах и бемолях, мы сыграем отличную джазовую пьесу. Это композиция неподражаемого мастера фортепьянных импровизаций, маэстро Майкла Тарвердяна, да звучит для него на небесах только живая музыка! Мелодия называется «Вечерний город». Всех наших слушателей и ценителей хорошего джаза мы также приглашаем присоединиться. Добро пожаловать в Этот Город, синьор Вадим! Ол-ле!

Он вкусно и сочно отсчитал длинными, невероятно гибкими пальцами размер, и гитарист взял первый задумчивый аккорд. Барабанщик сменил палочки на узкие стальные щетки, контрабасист крутнул свою огромную скрипку, всю в легкомысленных наклейках и обертках от жвачек, и саксофонист повел мелодию. В это мгновение Вадим и его новоиспеченная партнерша уже стояли у края танцплощадки. А в следующее — уже плыли среди других пар, купаясь в чарующем и вольготном ритме шелестящей латиноамериканской босановы.

— Позволено ли мне будет узнать, куда направлялась столь интересная дама в еще не столь поздний час? — ворковал молодой человек.

— Вполне, — кивнула прелестной головкой девушка. — Интересная дама направлялась к вам.

— Вот как? — засмеялся Вадим, едва не сбив темп после столь смелого заявления партнерши. — Но этого не может быть, моя дорогая незнакомка! Я высмотрел вас первым, и не будь мои глаза столь зорки и безошибочны, мы бы разминулись непременно. Знаете, все равно как две печальные яхты, что встретились в бурном жизненном море и не узнали друг друга по флагам и парусам.

— Возможно, — кивнула незнакомка. — Я уже давно заметила, что мужчин всегда тянет на банальности, когда по всем статьям им надо бы закреплять сомнительный успех.

— Признаться, не совсем вас понял, — усмехнулся Вадим, делая попытку склониться ближе к маленькому розовеющему ушку за изящным темно-русым завитком. Саксофон, точно услышал тайное желание своего спонсора, заиграл приглушенно, с придыханием или, как любят выражаться старые джазмены, на три четверти сексуально. — Ведь это я заступил вам дорогу! Разве я не прав?

— Но если и правы, то лишь в одном, — таинственно улыбнулась дама. — Выбрали правильную мелодию для воспоминаний. И — единственно верную, заметьте.

Молодой человек в замешательстве едва не остановился поперек такта.

— Кто вы? — вскричал он в изрядном удивлении.

— И он еще спрашивает, — иронически пробормотала дама в сторону и словно бы про себя. — Честно говоря, мне это становится даже интересно. А что, неужели существует в целом свете другая женщина, которая знает истинный смысл этой музыки?

Саксофон вдруг взвился на непостижимую высоту и повис на длинной и пронзительной ноте. А она грациозным жестом высвободила руку, лежащую у него на плече, и осторожно приподняла бархатную полумаску. Темно-карие глаза глянули на него, точно всплыли из непостижимой, горькой и уже давно не тревожащей его прошлой глубины.

— Нина?!

— Ты разве еще помнишь это имя? — улыбка ее на этот раз отдавала горечью полыни.

— Но как ты здесь? — он всплеснул руками, точно норовя сорвать пелену с глаз. — Откуда? И — почему?

— Ты позвал — и я пришла, — пожала она плечами. — Видимо, зов иных воспоминаний бывает действительно непреодолим.

— Что это значит? — воскликнул Вадим, совершенно теряясь и не зная, как себя вести; теперь, когда случилось несбыточное, на что он не мог надеяться даже во сне. — Я тебя позвал?

— Ты что, забыл? Ведь это — наша любимая мелодия, — слегка прищурилась Нина. — Видишь, как все оказалось просто? Я пришла, потому что ты позвал. В Этот Город.

Он попытался кивнуть, что-то ответить, но ее лицо и фигура вдруг стали искажаться, искривляясь и ломая форму. Земля сдвинулась с места и помчалась от него, ускоряясь с каждым мгновением. Вадим вытянул руки, ловя ускользающий фантом женщины, но они прошли сквозь пустоту и встретили только… мокрый и холодный камень. Это была стена какого-то дома.

Когда Вадим открыл глаза, он опять был один. Над головой тихо и тревожно шумели липы, только выпустившие мягкие стрелки листьев. Клены, уже одетые в зелень, стряхивали с ветвей крупные капли дождя. Тяжелые серые облака плыли в город откуда-то издалека, чреватые морской влагой и обещанием крепких ветров. Холодная весна плотным ватным покрывалом легла на улицы, напитав их сыростью, окропив сады дождем, оставляя на асфальте глубокие лужицы темной воды, подернутые тревожной рябью, усыпанные клейкими корочками лиственных кистей. В одной из лужиц, на той стороне улицы, что-то призывно розовело.

В голове молодого человека тяжело ворочался распухший, невероятно раздавшийся и заполнивший собою все уголки души знакомый мотив. «Этот Город»… Да, вот так он назывался, если быть точным. Музыка медленно затухала внутри, словно ленивое пламя холодного огня, съевшее все дрова и не желающее более гореть просто так.

Вадим переждал длинный пыхтящий автобус какой-то невероятно старомодной марки. Тот полз медленно и лениво, поблескивая дождевыми каплями на мутных, запотевших изнутри стеклах. Вадим перепрыгнул сточную воду, бурлящую вдоль уличного бордюра, и подошел к светлому пятну в темном зеркале воды, разлитом по асфальту. Лужа в одном месте была глубока и полностью скрывала выброшенную за ненадобностью кем-то маленькую куклу в розовом платье, облепившем пластмассовое тельце. Глаза куклы с огромными ресницами были открыты, и она бесстрастно взирала со дна на Вадима. Ее лицо было немного стерто поверхностью воды и вдобавок совсем лишено индивидуальных черт, как у большинства старых игрушек. Может, оттого ее и выбросили на улицу?.. Но разве такое возможно в самом городе кукол? Это не укладывалось в голове.

Вадим стоял над куклой и тоже смотрел на нее — завороженно, отсутствующе, забыв обо всем на свете. Покуда не услышал за спиною тихое испуганное восклицание.

 

Глава 32

Этот город, этот дом

— Пьер?!

По другую сторону улицы, на том самом месте, где только что был Вадим, стоял большой белоснежный пьеро. Он подхватил полы балахона, слегка загрязненного песком и водою, и смотрел на Вадима огромными округлившимися глазами. Вадим тоже смотрел на пьеро, раскрыв от удивления рот, но не в силах выговорить ни слова. Кукла же глядела на него со страхом и какою-то совсем уж смертной тоской. Так продолжалось бесконечно и тягуче долго, покуда не подул ветер и над их головами разразилась гроза.

Дождь застучал по мостовым, газонам, тротуарам; лужи замутились, вскипели и вспенились парашютиками. А пьеро все стоял и смотрел на человека — огромный, добрый, жалкий, печальный. И до смерти испуганный. Это был, конечно, Пьер, в том у Вадима не было сомнений.

Наконец молодой человек опомнился, поднял руку и призывно замахал белоснежному балахону.

— Пьер! Мы с Арчи тебя давно ищем! Иди сюда!

Он шагнул через бордюр навстречу кукле. Пьеро же затравленно оглянулся, точно к нему подбирались теперь уже сзади, подхватил еще выше мокрые полы балахона и стремглав бросился прочь. Вадим оторопело смотрел вслед быстро удаляющейся высокой белой фигуре с развевающимися рукавами.

— Пье-е-ер! Остановись! Это же я, Вади-и-им!!!

Однако кукла неслась по улицам, даже ни разу не обернувшись. Молодой человек надеялся, что Пьеро запутается в своих одеяниях, наступит на один из рукавов, что нес на весу, точно ведра на коромысле. Но тот продолжал бежать и через пару минут совсем скрылся из виду, благо улица с фонарями круто уходила вниз. Вадим от неожиданности и странного поведения пьеро даже на миг усомнился, что это был именно их Пьер, а не похожая на него как две капли воды кукла. Он перешел на другую сторону и увидел нечто, ярко поблескивающее на мокром асфальте. Молодой человек наклонился и поднял эту вещицу. На ладони Вадима лежала раздвоенная шпилька с острыми концами и ушком, продетая в серебристую крышечку-шляпку. Из ушка свисала влажной прядью разлохмаченная веревочка. Это была подвеска для елочной игрушки.

Вадим озадаченно поднял голову. Улица перед ним была пуста, и по ней нещадно колотил хмурый, совсем не весенний дождь, выбивая из самых укромных уголков асфальта маленькие всплески им же отданной только что воды.

Зато теперь позади стояла Нина. Невысокая, ладная, в голубых итальянских джинсах и сером свитере с горлом, который очень неплохо облегал ее стройную фигурку. Нина озадаченно улыбалась. Когда же Вадим подошел к ней и взял за руку, внимательно оглядела елочную подвеску. Затем кивнула в сторону петляющей вдали улицы.

— Это — его? Странный тип…

— Думаю, да, — Вадим был расстроен и обескуражен. — А куда это ты давеча подевалась, интересно? И где же мы теперь?

— Как это — где? — она глянула на него внимательно, с легкой тревогой в глазах. — Неужели ты не узнаешь? Это же — Новый год! Смотри!

Вадим обернулся.

Меньше всего местная погода походила на декабрь. Скорее, здесь уверенно правил бал конец апреля или даже начало мая. И хотя до черемуховых холодов было еще далеко, город был погружен в промозглую стынь.

Студеные серые дожди, словно предательски сговорившись, встретили первую листву ушатами холодной влаги. И листья испугались, застыли на мокрых ветвях, точно юные обнаженные любовники, которых родители накрыли в пустой квартире после тщательной, до мелочей подготовленной слежки. Майские жуки, только-только облюбовавшие кленовые и березовые ветви, замерли в оцепенении, погрузились в ленивый анабиоз, вяло шевеля челюстями и царапая колючими лапками сочную льдистую зелень. Можно было, проходя мимо, тряхнуть любое из молодых деревцов, обступивших караульными рядами старые улицы, мощенные доисторическим булыжником. И тогда жуки сыпались на асфальт градом вместе с потоками чистой холодной воды и веером клейких «носиков» и шкурок от лиственных почек, остановленных холодом, водой и чем-то еще непонятным. Точно в этом городе заморозили само время.

Вадим видел в витринах киосков старые, давно не существующие газеты и журналы, и на самих киосках висели старые, несуществующие вывески. Над старым костелом, что вырастал за поворотом, справа от моста, висели неподвижные как вечность серые тучи. А внизу, во дворике, шныряли серые вороны, мрачно поглядывая на женщин в черных платках, сидящих здесь на скамейках в любой час, любую погоду и время года.

Мороженщицы стояли возле колесных лотков с нарисованными на них разноцветными шариками в старомодных металлических креманках. Они продавали извечное шоколадное мороженое и эскимо, похожее на перевернутые стаканы с фанерными палочками, изредка разнообразя свой заледенелый ассортимент «кремом-брюле», который каждая из них выговаривала на свой собственный, причудливый лад. Имя этому городу было «Неизменность», и на таких улицах, наверное, очень приятно гулять под старость и не только, с легкостью забираясь в глубь одичавших парков и скверов, выходы из которых вели на совсем другие улицы, в другие кварталы и подступавшие к самим дальним микрорайонам густые и чистые леса.

Неясно было только, как возможно попасть сюда, в такой город, из размалеванного пластикового балагана Той-сити. И прямо — с его танцплощадки, на которой запрещали танцевать в…

СТОП!!!

Здесь и была разгадка. Это Вадим чувствовал с самых первых минут, когда деревья, улицы и мосты бросились ему в глаза и побежали стремительной панорамой, как при ускоренной съемке. Он знал этот город. Здесь когда-то он прожил свой самый трудный, мучительный и прекрасный год.

— А почему этот год — Новый? — произнес он, силясь удержать неуловимое, постоянно скользящее над его памятью острое и тонкое воспоминание. Чтобы окончательно вспомнить день и час, когда он вот так же стоял на улице таких высоких фонарей, стремительно убегающих вдаль, и цветущих каштановых свечей, вспыхнувших вдруг поутру среди зеленых разлапистых листьев. — Весна же!

— Ну, как ты не понимаешь! — возразила она. — Теперь у нас с тобой все будет сначала. Совсем по-новому. Счастливый год в Этом Городе! Помнишь?!

— Что ты говоришь? — он обернулся к ней и ошеломленно прошептал. — Разве ты не понимаешь, что всего этого теперь не может быть? Тебя, меня, этой улицы, этого города, наконец?

— Почему? — просто и наивно спросила она. — Вот я, вот — ты. Хочешь, я протяну руку и зачерпну воды из лужи? Она тоже настоящая, чудак человек! Хочешь?

И Нина весело рассмеялась и подбежала к лужице. Не говоря ни слова, она опустилась на колени, нимало не заботясь о чистоте рук и коленей. Затем протянула руку и осторожно, чтобы не замутить памяти о последнем пролившемся дожде, коснулась поверхности. Но в то же мгновение отдернула ладонь, точно ужаленная, закричала от ужаса и вскочила на ноги.

— Что, что случилось? — в беспокойстве окрикнул ее Вадим.

Нина, не говоря ни слова, в страхе протягивала руку к воде.

— Там… — сдавленно выговорила она. — Смотрит… на меня…

Он подошел и взял ее за руку.

Со дна лужицы на Вадима смотрела кукла в розовом платье. Все было, как и давеча, только лицом кукла теперь как две капли воды походила на Нину. Точно куклу делали с нее. Она смотрела широко раскрытыми глазами. Молодые люди, завороженные странным, почти мистическим зрелищем, не могли оторвать от него глаз.

А потом Нина неожиданно бросилась в воду, расплескивая лужу ногами, и принялась ожесточенно топтать и давить каблуком розовую куклу. При этом она все время норовила попасть ей в лицо, изломать, расплющить и, в конце концов, уничтожить.

— Гадина! Гадина! — в слезах кричала она, и мутные брызги летели у нее из-под ног.

Куклы уже не было видно в грязи, взбаламученной со дна, а Нина все еще била ее, топтала, размазывая слезы по лицу кулачком, точно позабыв не только о стоящем рядом озадаченном Вадиме, но и вообще обо всем на свете. Наконец молодой человек силой вытащил ее из воды, несколько раз встряхнул, приводя в чувство, и горячо зашептал прямо в лицо девушки:

— Ты что, Нина?! Какая муха тебя укусила?

Но Нина только мотала головой, безвольно и исступленно, точно и сама теперь была этой куклой — с пустыми бессмысленными глазами, в которых медленно угасали злоба и ненависть, уступая место отчаянию и тоске. А в голове Вадима вновь тревожно вспыхнули и покачивались разноцветными фонариками странно знакомые и почти уже совсем понятные в своей горечи и безнадеге слова:

«ТАНЦЕВАТЬ В ИСКАЖЕННОМ ВИДЕ СТРОГО ВОСПРЕЩАЕТСЯ!»

«Если ты проверяешь на прочность действительность, тем самым неизбежно делаешь это и с собой. Опасные танцы…» — подумал он.

А потом все опять закончилось и плавно перелистнулось, словно началась новая страница или завершился предыдущий куплет. Кто-то показывает мне картинки, решил Вадим, и горько посмеивается над моим непониманием их сюжетов. А, может, просто невидимые музыканты оставили тему и взялись за импровизации?

Вокруг, куда ни кинь взгляд, лежали серые заледенелые снега. Промозглый утренний ветер выдувал огромный ноздреватый сугроб посреди старого двора, окаймленного высокими, но уже изрядно покосившимися домами частного сектора. Вадим поднял голову и сразу же увидел знакомую лестницу: деревянные ступени, шаткие перила, круто забиравшие вверх, высокая трехцветная дверь и рядом — занавешенное оконце с неизменным цветком, выглядывавшим из-за края древнего пожелтевшего тюля.

Ступенька чуть слышно, электрически задрожала под ногой, и молодой человек замер на мгновение, прислушиваясь к собственным ощущениям. Это не было страхом падения, неловкого, глупого, но вполне уместного на прогнившей деревянной лестнице, по которой, наверное, ходят теперь все больше кошки и птицы. Вадим смущенно улыбнулся и покачал головой. Улыбка, однако же, сослужила ему плохую службу.

На стук ответили довольно быстро. Пожилая женщина, заспанная и нечесаная, открыла ему покосившуюся, обитую древним коричневым дерматином дверь. Она некоторое время подозрительно вглядывалась в улыбающееся лицо незнакомого человека, что заявился к ней в дом ни свет ни заря. А ведь все нормальные люди покуда еще чинно отсыпаются в преддверии бурных возлияний новогодней ночи.

— С Новым годом! С наступающим то есть, — совсем нескладно сказал он, поспешно стирая с лица отсвет памяти. По всему видать, в этом дворе не принято улыбаться незнакомым людям, как, наверное, и многое другое. За спиной раннего гостя, внизу, на бельевой веревке тихо постукивали чьи-то мерзлые штаны, а неподалеку, за углом, позванивая и скрипя, выходил на поворот невыспавшийся ранний трамвай.

Город спал, и этот дом не был исключением. Правда, он перестал быть исключением из правил жизни Вадима уже много лет, и стоило ли приходить сюда стылым морозным утром, обнаруживая в душе смущение, смятение или, быть может, скрытый страх?..

— Взаимно, — скептически поджала губы женщина.

Халат, всклокоченные волосы, недобрый шестой десяток в равнодушных глазах… Он ее не помнил. Значит, живет тут недавно. Что ж, восемь лет — много для человека, но слишком малый срок для прошлого.

Хозяйка ждала.

— Извините, ради бога, что приходится беспокоить вас в такой ранний час, — сказал он как можно благожелательнее. — Я проездом в этом городе, а в вашем доме когда-то жил.

— Бывает, — пробурчала женщина и в нетерпении переступила с ноги на ногу. — А кто нужен-то?

— Да, пожалуй, что уже и никто, — вновь как-то совсем уж по-дурацки улыбнулся он, но ничего не смог с собой поделать — магия дома уже действовала на него, будоражила душу, презрительно улыбалась в ответ. — Если не возражаете, я бы хотел подняться на верхний этаж, посмотреть, как там сейчас. Воспоминания молодости, знаете ли. Конечно, если там никто не живет.

«И я в этом уверен», — почему-то подумалось ему.

И по тому, как она замешкалась и оценивающе оглядела его пальто, заснеженную шляпу, ботинки, он почувствовал, прочитал подозрительную мысль и с легким сердцем вынул бумажник.

— Разумеется, я оплачу ваше беспокойство.

— Да ладно, — она пожала плечами, а он не угадал! И шагнула назад, в глубь прихожей. — Там и вправду никто не живет.

«Я знаю», — едва не вырвалось у него вновь, и он с удивлением попытался вновь прислушаться, что же такого необычного сейчас творилось в душе. И не услышал себя — все мысли были заняты комнатой наверху, в мансардном этаже, ключ от которой ему уже протягивала хозяйка.

— Потом, когда будете уходить, заприте дверь. А ключ — вот на этот гвоздь, — она, не удержавшись, зевнула, не прикрывая рта, и затворила перед ним дверь. Вадим сжал ладонь, согревая ключ на маленькой тряпичной тесемке с заскорузлым узелком, глянул наверх и стал осторожно подниматься. На сердце было глупо и странно, как и его давешняя улыбка, вдруг воротившаяся к нему теперь, спустя столько лет. Но уже не как ощущение — лишь воспоминание, отзвук этой шаткой и тревожно поскрипывающей лестницы, восемнадцати ступенек, уготованных ему судьбой.

И еще здесь жила музыка.

Вадим плотно затворил за собою дверь и огляделся, благо в окна пробивался свет дворового утра и снега на крышах.

По стенам тут все так же были развешены старые пластинки с красными бумажными кружками перечня песен посередине черного винилового блюда. Вадим тут же вспомнил, как однажды «испек» в духовке из нескольких надоевших дисков забавные подносы с защепленными, точно гофрированными краями. Нина потом разрисовала их цветочками, ягодами и прочей милой чепухой.

Вадим шагнул в глубь комнаты, бережно снял с гвоздей пару дисков. Вытер пыль, всмотрелся в названия песен, и внутри тут же включился невидимый проигрыватель, в голове зазвучали вступления и пространные соло гитар и синтезаторов.

Ну, надо же! Эх, времечко-то было!

Тогда ему казалось, весело и отчетливо, что Новая Компьютерная Эпоха вдруг удосужилась с самого начала повернуться к человеку своим забавным, лицедейским, пофигистским обличьем. Какая музыка хлынула с подмостков, какие роботы и бюрократы бродили по ним, смешно покачивая руками, плывя назад в «лунной походке» под Майкла Джексона или старательно и уже вполне сноровисто крутя нижний брейк-дэнс! Это был офигенный выброс положительной энергии, скопившейся в музыке уже бог знает с каких лет; тот мудрый и бесстрашный стёб, что свойствен лишь милым чудакам — влюбленным, студентам, да еще мудрым шутам.

Ныне шуты шуткуют уже не у тронов королей, усмехнулся молодой человек, бережно оглаживая поверхность черного диска. Все больше — на потребу толпы, в которой безнадежно сливаются мысли, души и лица. И все такие обаятельные! И все Такие Обаятельные!!!

Он подмигнул пластинкам и тихо шепнул:

— Скажите, как живете?

И где-то в глубине души немедленно щелкнул тумблер, точно игла опустилась на скрипучий диск, и хор забавных буратинских голосов тут же закричал, заголосил, засвистел на все лады:

— Замечательна-а-а-аааааааа!!!

Черт возьми, а ведь я скучаю по ним, подумал Вадим, возвращая пластинки каждую на свой гвоздь. Я по ним, оказывается, даже тоскую… Мне сегодня кажется странным, что люди, делавшие хорошую музыку в молодости, делают откровенно плохую в зрелости и уже просто отвратную — под творческую старость. Хотя, казалось бы, должно быть наоборот. Я этого не понимаю и, видимо, уже не пойму. Потому что и по сей день скучаю по этим электронным сказкам эпохи НТР — ведь именно так называли и брейк, и электро-буги, и софт-фьюжн во времена оны замшелые критики; и ведь они были, наверное, абсолютно правы!

Вот бы послушать теперь такой альбом, представил Вадим и понял: всю дорогу во время прослушивания у него на физиономии цвела бы, наверное, улыбка, совершенно не связанная со всеми эмоциями остальной его жизни. Сорок виниловых минут бесконечной, радостной и восхищенной улыбки — согласись, старик, это уже немало, думал он. Тем более что в этой музыке, как в темнице, заключен тот трудный, памятный год. Я прослушал бы до конца эту пластинку, повесил ее обратно на гвоздь и попрощался с этим домом. Для ключа здесь тоже был свой гвоздь, и об этом я всегда помню…

Он подошел к окну.

Смешно и наивно было бы думать, что эта комната, его комната, могла сохранить и его старые рисунки — натюрморты, пейзажи, этюды. Но стоял тот же стол, два колченогих стула, старый диван в углу. Те же выцветшие шторы. В окне — все тот же пейзаж с покатыми крышами близких домов, увенчанными редкими, покосившимися телеантеннами, и двор с неизменным стираным бельем неопределенных размеров и расцветок, которое раскачивал на веревке злой пронзительный ветер.

Вот здесь, в углу, возле окна, они ставили елку. Потом весело украшали ее старым хламом с чердака, куда лазили прямо из комнаты, через люк в потолке. Здесь стояла электрическая плитка с закопченным, но таким милым чайником, у которого не работал свисток. Он рисовал, а она стояла за спиной и молча смотрела. Или же сидела на стуле и мечтала, изредка поглядывая на холсты. А вот тут, на подоконнике, они сидели вместе, болтали ногами и языками, целовались и опять мечтали. И здесь, у окна, он простоял невесть сколько в ту страшную ночь, когда она ушла, не оставшись до утра и не вернувшись уже никогда в маленькое, некогда уютное гнездышко их жизни.

Наутро он собрал все свои этюды, валявшиеся на полу, на полках, на столе, повсюду, и сжег их в печке, испытывая странное, болезненное удовлетворение, но не чувствуя от этого пламени тепла. А потом осторожно, крадучись, как тать в нощи, выволок из опустевшей комнаты елку — огромную, роскошную, купленную, не торгуясь, с заиндевевшей колхозной машины. Оттащил ее на задний двор и оставил там без сожаления, пушистую, высокую, так и не украшенную в последний день уходящего года. А в новом году все уже было по-другому, и нужно было уходить отсюда навсегда.

Тогда еще он толком не понимал значения слова «навсегда», оно пришло позже, в свой срок.

Ключ висел на знакомом гвозде у дверей. Вадим добавит к нему денежную купюру, ту, что первым делом вынул из кармана. Он присел ненадолго на дорожку, представляя, как сейчас спустится по лестнице и, ни в коем случае не оглядываясь, согласно примете, уйдет со двора прочь, чтобы никогда уже не вернуться. Разве что прихватить что-то на память?

Молодой человек обернулся и увидел на краю стола забытую пластиночку-миньон. Потянулся, не вставая, достал ее кончиками пальцев и осторожно протер пыль с белесых черных окружностей. Затем всмотрелся и вздрогнул.

На пластинке не было царапин. Ее плоскость, очищенная от пыли, оказалась абсолютно гладкой. Здесь не было ни одной звуковой дорожки!

Вадим огляделся, вскочил и подбежал к целому ряду виниловых дисков, висевших на гвоздях. Гвозди были насмерть вколочены в стену. Окинул взглядом пластинки, затем для верности даже попробовал пальцем поверхности — все были чистые и гладкие. Это были муляжи.

Он не успел даже испугаться. Дверь с треском распахнулась, и в комнату тут же ввалилась троица, удивительнее которой Вадим в жизни не видел. И к тому же эта троица была обильно вооружена всяческой огнестрельной мелочью.

 

Глава 33

Место, где живут воспоминания

Инструктаж

Вид у нежданных гостей был более чем примечателен. Прежде всего, назвать их людьми было никак невозможно, они более тянули на «существ» или «особей».

Впереди выступал сухопарый и долговязый крыс. Видимо, он и верховодил. Крыс был экипирован в сугубо милитаристские одежды: коротковатый, протертый на локтях френч мышиного, разумеется, цвета, напяленный на голое тело; синие галифе, высокие шнурованные ботинки и обилие желтых кожаных ремней, коими тело существа было перепоясано подобно знакам редакторской правки — размашисто, решительно и бесповоротно. За идеологическую полноту картины отвечали пиночетовская фуражка с задранной к небу тульей и широкая повязка нацистских цветов, перетянувшая сгиб локтя этого существа как ретро-аппарат для измерения давления. Бригадир начальственно постукивал себя по ляжке тонким хлыстиком.

«Просто крысофашист какой-то!» — озадаченно подумал Вадим и оказался недалек от истины. Крыс тут же разразился великолепной серией фырчаний, урчаний и откровенно истерических стонов. Вдобавок он при этом еще невообразимым образом закатывал бегающие, бесноватые глаза прямо под козырек фуражки, в результате чего его остренькая физиономия превращалась в совершенно блеклую — с усатым носом на чистом холсте.

— А вот и он! А что вы думали? Спр-р-раведливость торжествуе-е-ет!

Обращался он, похоже, главным образом к собственному альтер эго и только потом — к подручным. Те выглядывали из-за мосластых крысиных плеч, худобу которых не скрывали даже чрезмерные аксельбанты, универсальная деталь на все театральные времена и бюджеты.

Один выглядел совершеннейшей свиньей — с мощным загривком, крепкими ушами, мясистым пятачком, заплывшим глазом, оттененным свежеприобретенной насильственной синевой, и прочими статями боевого хряка, не привыкшего отступать перед трудностями. Дополнением к образу были разве что синеватые перепончатые крылья, торчащие из-за спины Свина, словно огромного тучного мотылька вполне здоровой розовой расцветки.

Второй был заправской морской птицей — в широченных клешах, анархистском бушлате и боцманском клетчатом платке, повязанном на манер пиратской банданы. Облезлую и морщинистую шею этого баклана венчала маленькая голова с хищно загнутым клювом; во взгляде сквозила подозрительность, в позе и манере держаться — стеснительность, закамуфлированная под осторожность, и давно усмиренное самолюбие.

Вся троица, похоже, выслеживала Вадима, и теперь крысофашист не скрывал торжествующей ухмылки. А Вадим пока еще не понял, как отнестись к непрощеным гостям — поднять на смех или попросту вытолкать взашей. Второй вариант, пожалуй, выглядел предпочтительнее, но был сложнее организационно. И он решил прежде всего напустить на себя гордый и независимый вид существа с нарушенными конституционными правами.

— А, па-а-а-рдон, па-а-а какому случаю, господа?

Крыс крякнул, поправил свою оккупационную повязку и крутанул длинным куцым хвостом, который разом выскочил позади него как палка или упругий хлыст.

— Дежурный патруль. Старший патруля Отто фон Пасюк.

— Свин, — хрипло и кратко представился хряк. А затем, мрачно покосившись на своих товарищей, добавил упрямо и со значением:

— Заоблачный!

— В своем репертуаре, — хмыкнул баклан. — Братец Сарыныч, к вашим услугам.

И слегка отставил ногу, прошелестев штаниной.

— Вот! — не то констатировал, не то подытожил крыс.

— И что? — иронически спросил Вадим. — Чем обязан-то?

— Документики попрошу, — сухо молвил Отто.

— Пожалуйста, — равнодушно пожал плечами Вадим. Он достал из нагрудного кармана пропуск в институт и вложил его в протянутую когтистую лапу.

Крысофашист придирчиво осмотрел «корочку». Развернул, пробежал глазами, шевеля при этом уголками синеватых губ и длинными жесткими усами, часть которых была переломана — видать, патрульная служба в здешнем городе была не сахар. Затем крыс быстро взглянул на Вадима, сличая с блеклой фотокарточкой «три на четыре», большую часть площади которой закрывал уголок с расплывшимся штампом. После чего вздохнул и саркастически постучал пропуском по ладони.

— Не пойдет.

— Куда не пойдет? — издевательски поинтересовался Вадим, который иногда в трудной ситуации норовил ввергнуть оппонента в какой-нибудь долгоиграющий софизм. Но крыс был тоже не лыком шит.

— Никуда не пойдет, — отрезал он. — Ни с вами, ни отдельно. В нашем городе человеческие документы недействительны.

Это заявление, с одной стороны, отрезвило Вадима. С другой — подвигло на озарение.

— Понимаю, — пробормотал он. — Вы тут все — куклы?

— Большего оскорбления я еще сроду не слышал, — мрачно хрюкнул Свин и негодующе затрепетал крылышками. — Можно, я ему засвинячу?

— Остынь, болезный, — мотнул острой мордой крыс. — Забыл, откуда он?

— И впрямь, — поддержал старшего Братец Сарыныч. — Тебе бы все копытами махать, Заоблачный! Он же человек, не видишь?

Вадим озадаченно смотрел на патрульных: он прекрасно понимал, что вляпался в какую-то нехорошую историю. Причем — сразу с середины, не имея понятия о начале и вводной части.

— Где я? — ошеломленно спросил он. Пластинки на окнах тем временем потихоньку скручивались в трубочки, источая легкий и вонючий дымок истинной иллюзорности.

— Вы — в Мемориале, — бесстрастно сообщил крысофашист Отто. — Находитесь на его суверенной территории. Без соответствующего разрешения и даже — без временной визы.

— Понятно, — пробормотал Вадим, кривя душой против истины. — А где это?

— Город дримов. Воспоминаний, — последовал ответ. А затем тут же — вопрос: — А как вы попали сюда, вам хотя бы известно?

— Честно говоря, нет. А вам?

Вместо ответа Отто фон Пасюк щелкнул откидной крышкой круглых часов, громоздящихся на его запястье как на руле — велосипедный звонок. Затем кивнул баклану:

— Давай, Сарыныч, вправь ему мозги. Только — морально. Даю тебе на это десять минут, не больше — времени у нас уже и так в обрез. Никто не знает, что теперь может отчудить эта мерзавка!

Мемориал, по словам братца Сарыныча, оказавшегося, несмотря на свой непрезентабельный вид, вольным слушателем муниципальных исторических курсов, никогда и не был местом обитания людей. Людям вход сюда был воспрещен под страхом всевозможных кар, которые никогда не применялись, поскольку для этого не было еще ни одного повода. Появление в Мемориале человека было настолько чрезвычайной ситуацией, что городские власти поначалу просто не поверили, что такое возможно. И поэтому решили сперва направить обычный дежурный патруль для наведения порядка в некоторых незрелых умах обитателей города, а заодно и выяснить сущность пришельца. Затем патрулю надлежало потихоньку вышвырнуть его из города известным путем. Путь этот, ведущий из Мемориала прочь, был, к слову, единственным.

Однако тем временем произошло сразу несколько крайне неприятных событий, которые весьма осложнили и запутали ситуацию. Дело в том, что в Мемориале жили только воспоминания — овеществленные, материализованные, сиюминутные, временные или постоянные. Потому что больше им жить на свете просто негде.

Каждый обитатель Мемориала был чьим-то материализованным воспоминанием. Воспоминания однажды утром появлялись в городе невесть откуда и жили здесь дальше. Потом — тихо и незаметно исчезали. Иногда — возвращались вновь. Но отныне уже — тихие, будто пристыженные, заглянувшие за некую черту и вернувшиеся обратно неизвестно зачем. Скорее всего, из-за того, что им попросту не прислали замены.

Как, почему и откуда попадали в Мемориал воспоминания, в городе не знал никто, за исключением разве что верховных властей. Но и они тоже не знали всего, взамен предпочитая ревностно охранять то немногое, что было им вверено. Одной из этих наиболее сокровенных тайн города воспоминаний была Маленькая Железная Дверь в стене.

Когда-то, еще в незапамятные времена дверь в Мемориал открыли куклы. Жителям сопредельного Той-сити однажды зачем-то понадобились воспоминания, и за неимением собственных они решили позаимствовать чужие. Часть воспоминаний с удовольствием отправилась в Той-сити, в основном детские и еще почему-то — умалишенных. Судьба их была неясной и зловещей. Все, ушедшие в город кукол, исчезли там уже через месяц, причем все поголовно — и сиюминутные, и временные, и долгожители, и даже дерзающие считать себя светлыми, вечными и нетленными. Все пропали, растворились в Веселом Городе без следа. А куклы немедленно потребовали еще, пообещав хорошо заплатить.

По Мемориалу немедленно поползли слухи, один другого страшнее и отвратительнее. Они в основном сводились к простому, но кошмарному предположению, будто куклы попросту питаются воспоминаниями, подобно людям, вход которым в мир грез давно уже был строго-настрого заказан. Чтобы пресечь дальнейшее распространение провокационных слухов, предостеречься от возможного повторения таких же инцидентов в будущем и, наконец, чувствуя некоторую собственную ответственность за случившееся, власти решили закрыть выход из Мемориала. В конце длинной подземной галереи, которая вела из города воспоминаний в другие края и, в частности, в Той-сити, была установлена Маленькая Железная Дверь, вмурованная прямо в каменную стену. Дверь, разумеется, держали закрытой — а иначе зачем она? В самых скромных планах городских властей решено было закрыть ее пока навек, а там видно будет.

Однако у такого эпохального полицейского решения немедленно открылись два последствия — прямое и косвенное.

Почему-то именно после установки Маленькой Железной Двери у жителей Мемориала вошло в моду называть себя «дримы». Какова и с чем тут была связь, городские чиновники так и не сумели взять в толк. Однако даже и сам город на улицах все чаще стали именовать Дримориалом. Но и это не беда. Второе следствие было более серьезным: город стал стремительно переполняться.

Дело в том, что прежде «дримы», из числа тех, что понедолговечней, едва наступал их срок, спокойно уплывали из Мемориала в виде облаков, тумана и других подобных дымных субстанций. Для этого достаточно было раз в неделю открыть выход из города. Теперь же, после установки Маленькой Железной Двери, воспоминания перестали не только умирать, но и даже попросту таять. А коли не получалось умирать, они принялись тучнеть и расплываться прямо на глазах. Город же при всех его масштабах, запасных складских территориях и укромных двориках был отнюдь не резиновый.

Скоро в Дримориале стало попросту тесно, потом — очень тесно, а затем — буквально не протолкнуться. И тогда власти, которых, кстати, в Мемориале никто и никогда в глаза не видел, поскольку это никому не было интересно, решились на половинчатый шаг — предложили отжившим свой срок воспоминаниям улетучиваться из города через замочную скважину Маленькой Железной Двери.

У некоторых получалось. Большинство же отживших свой век дримов к тому времени разбухли настолько, что им требовались более просторные последние пути. Тогда вконец раздраженные власти поступили в лучших традициях тоталитарного романтизма: дверь стали открывать раз в неделю, по воскресеньям. А для остальных дней к ней приставили Часы отмерять время до очередного открытия. А к часам соответственно — Часового.

Понемногу проблема упорядочилась и рассосалась вместе с создавшими ее незадачливыми воспоминаниями — дверь, несмотря на свое название, была не столь уж мала. Город дримов вновь обрел свой обычный и привычный вечный покой. Так продолжалось вплоть до недавнего времени, покуда в Дримориал не постучалась новая беда.

— Какая-то сволочь стащила ключи от благословенной Маленькой Железной Двери, — нервно перебил Братца крысофашист Отто. — Но предварительно заперла замок на все обороты!

Вадим непонимающе смотрел на крыса, натурально хлопая глазами.

— У замка на самом деле предусмотрено очень много оборотов, — терпеливо пояснил братец Сарыныч. — Толком никто даже и не знает, сколько. Наверное, их и не счесть. Воспоминание, которое изготовило замок, страдало прогрессирующим склерозом и на всякий случай наделало их побольше, этих треклятых оборотов! А потом и вовсе испарилось.

— Если только его не убрали, — мрачно просипел Заоблачный Свин.

— Да кому он был нужен, этот старый маразматик?! — огрызнулся Отто. — На него достаточно было взглянуть хорошенько — испарился бы в дым, тыловая гусятина!

— Так оно и случилось, — подтвердил Сарыныч. Вообще для существа столь флотского вида он выражался вполне пристойно — видать, сказывались слушания исторических курсов. — Разумеется, с тех пор замок закрывали только на один оборот. Или два.

Он осторожно скосил глаз и тут же натолкнулся на тяжелый взгляд Отто.

— В общем, на сколько надо, на столько и закрывали, — поспешно подытожил он, несколько скомкав канву повествования.

— Чего же вы от меня хотите? — невинным тоном спросил Вадим. На самом деле ему было весьма любопытно, где это он, оказывается, ни с того ни с сего очутился. И еще интересно бы знать, каким образом?

— Ты должен пойти с нами к городской заставе, — безапелляционно заявил Отто. — Потом мы спустимся в галерею, пройдем под землей и выйдем к Двери. Там у тебя будут две задачи. Во-первых, нам нужно, чтобы ты убрался из Мемориала сам — людям тут, как ты понимаешь, не место. Во-вторых, выманил к Двери вора. Мы уже распустили слух через лояльных дримов, что сегодня будет техническая профилактика Двери и Замка и для этого приглашен инкогнито крупный специалист-«медвежатник». «Специалистом», как уже, думаю, понятно, будешь как раз ты. Разумеется, это версия — для всех остальных, кто не посвящен. А их — абсолютное большинство.

— Идею одобряю, но вряд ли у вас это получится, — Вадим философски скрестил на груди руки. — Шпион из меня аховый. Как и слесарь-взломщик.

— Никому не нужны твои слесарные навыки, — заверил Отто, и его подручные согласно каркнули и хрюкнули. — Ты просто будешь там в качестве приманки. Для вора.

— А я что, медом для того вора мазанный? — удивился Вадим. — Чего ему приходить ради меня?

— Уж не знаю, чем ты там и что, — мрачно сказал Отто и посмотрел на Вадима исподлобья, нервно шевеля, как таракан, жесткими обломанными усами. — Но тебя ведь уже видели с ним. По совести, тебя бы надо допросить хорошенечко. С пристрастием… да времени уже нет.

— Эй-эй, что за поклеп? — возмущенно закричал молодой человек. — О чем речь? Какой вор? Никакого вашего вора я и в глаза не видел! Я, между прочим, вообще никого тут не знаю.

— Ошибаешься, — просипел Свин. — Очень даже знаешь. Отто, дружище, можно, я ему все-таки засвинячу промеж глаз?

— Отставить, — злобно гаркнул крыс. — Он, похоже, пока действительно не въезжает… Вор — женщина. Можно даже сказать, девица. Вполне смазливая. Очевидно, любовное воспоминание какого-нибудь втюрившегося мужика. Она появилась тут недавно — и почти сразу явился ты. Кумекаешь?

— Я ее тоже случайно видел утром, — сипло сообщил Свин. Крылышки за его спиной задумчиво трепыхались, видимо, в такт и под стать его медленным, заоблачным мыслям. — Вполне ничего, хотя на мой вкус — худовата.

— А кто на твой вкус не худоват, мистер Жиртрест? — буркнул Отто, и Свин обиженно замолк, тяжело и мстительно сопя.

— И, кстати, у этого мужика очень странные вкусы. И понятия, — кратко бросил братец Сарыныч. — Девица бегает по городу в розовом платье. Это в такую-то погоду — за два дня до Нового года. И как ей только не холодно?

— Вора ноги кормят, — отрезал фон Пасюк. — Значит, и греть должны.

Вадим подавленно молчал. В голове крутилось столько мыслей и с такой бешеной скоростью, что очень скоро они замелькали перед глазами и слились в один яркий и бесконечный карусельный круг.

— А почему это похитительница ключа должна непременно прийти? — наконец выдавил он. — Даже если мы и знакомы — что я могу сделать для вашего города?

— Видишь ли, — сказал братец Сарыныч. — Мы полагаем, что воровка — любовный дрим. Собственно, у нас нет никаких оснований сомневаться в этом, ни на йоту. Разногласия у следствия вызывает только ее возраст, хотя есть общее мнение, что этот дрим — временный. Этакое недолгое ностальгическое воспоминание, которое очень скоро сотрется из памяти вызвавшего его. И, следовательно, оно решило продлить срок своего существования таким вот образом.

— Ну? — буркнул Вадим. — А дальше что?

— Но есть и частное мнение, что этот дрим — долгожитель. Фактически он может входить в очень редкий разряд так называемых «вечных воспоминаний», которые «будут помнить всегда». Конечно, «вечных» — понятие относительное. Покуда жив тот, кто этого дрима породил или вызвал.

— Вы на что это намекаете? — подозрительно покосился Вадим.

— Ни на что, — пожал плечами Отто. — Что до меня, Свина и Сарыныча, то мы абсолютно уверены: тот мужик, который вызвал к жизни дрима-вора, это ты и есть.

— И если я тебе сейчас хорошенько засвинячу, — плотоядно усмехаясь, доверительно сообщил Свин, — то и дриму моментально придут кранты. А что, братцы, неплохая идейка, а?

— Очень свежее решение, — с уважением кивнул Братец Сарыныч.

— Если бы только не одно «но», — ответил крысофашист, задумчиво поигрывая желваками. — Дрим может исчезнуть вместе с ключом. И тогда все мы окажемся взаперти. Так что ты, — он покосился на Вадима и тяжело похлопал его по плечу, — находишься под защитой чистой логики.

— А если просто — взять и взломать эту треклятую дверь? — неуверенно предложил Вадим.

— Пробовали уже, — кивнул Отто. — Но она ж сработана на совесть. Так теперь не делают. Даже вспоминать не хочется, что тогда было… И что стало с теми, кто пытался ее сковырнуть. Дрим, порожденный дримом, — это, я тебе скажу, кошмар в квадрате.

Он встал, подтянул потуже свои ремни и подытожил:

— Так что, если все наши догадки и предположения верны, мы придем с тобой к двери, и ты вызовешь дрима.

— А как я это сделаю? — озадаченно спросил Вадим.

— Почем я знаю, — огрызнулся крыс. — Это уж тебе нужно скумекать. И очень хорошо постараться. — Он скосил на Вадима злобный глаз. — Не может быть, чтобы дрим не пришел на зов того, кто его породил. Лично я бы побежал со всех ног.

— Он так дорог тебе, твой… человек? — тихо произнес Вадим.

— Сплю и вижу, — криво усмехнулся Отто. — С каким наслаждением я свернул бы ему башку! — И он обернулся к патрульным. — Ну, все, братцы, хватит рассиживаться. И ты, человек, вставай и пошли. Добро пожаловать в Дримориал — город сладких воспоминаний!

Они вышли из комнаты втроем. Заперли дверь, и Вадим навесил на гвоздь ключ и денежную купюру. Свин брел чуть позади, прикрывая тыл маленького отряда. Отто даже не стал объясняться с хозяйкой, лишь покосился на запертую дверь квартиры и почему-то презрительно фыркнул. Они спустились по ступеням и зашагали через двор.

Вадим, повинуясь безотчетному желанию, оглянулся. И тут же увидел, как за углом мелькнул краешек белоснежного балахона.

— Эй, — остановился он. — Вы никого не видели, вон там?

Отто и Сарыныч дружно обернулись в указанном направлении. А затем — вопросительно на Вадима.

— Там только что был пьеро, — сбивчиво заговорил молодой человек. — По-моему, он в беде. Я ищу его. Затем и прибыл сюда из Той-сити. Но как я сюда прибыл — ума не приложу…

В ответ Отто фон Пасюк презрительно хмыкнул.

— Ты что-нибудь видел, старина Сарыныч? — осведомился крыс.

Баклан отрицательно замотал головой.

— Ну, и я тоже, — кивнул Отто. — Пошли-ка, приятель. Если все пройдет, как я хочу, мы поможем найти твоего беглеца. От нас здесь ни одна собака не скроется.

— Хорошо, от помощи не откажусь, — согласился Вадим и призадумался на миг.

Уже когда они вышли со двора, он окликнул крыса.

— Господин Отто!

— Чего тебе еще? — покосился раздраженный, крыс.

— А откуда вы знаете, что этот пьеро — беглец?

— Ты же сам мне сказал! — после непродолжительного размышления буркнул крыс.

— Я не говорил, — медленно и отчетливо произнес Вадим, пристально глядя в черные и блестящие глаза патрульного.

— Ну, значит, еще скажешь, — усмехнулся вместо ответа Отто и тотчас прибавил шагу. Он явно не был расположен развивать эту тему.

Вадим хотел еще что-то спросить, но тут же почувствовал ощутимый тычок в спину. Это идущий позади Свин настоятельно рекомендовал ему заткнуться и не отставать. И молодой человек зашагал быстрее, думая о Пьере и ломая голову над непонятньши словами дрима.

 

Глава 34

Маленькая Железная Дверь в стене

Если Той-сити, столица мира кукол, был веселым и шумным мегаполисом, то Дримориалу более всего подошли бы эпитеты «парадоксальный» и «чинный». Здесь, несмотря на общее тихое умопомешательство всего и вся, никто не докучал друг другу громкими криками и идиотскими клоунскими выходками. Машины были все приземистые и понятия не имели о выхлопных газах. Времена года и температуры тут сменялись с каждой улицей, так что Вадима бросало то в жар, то в холод. И дело было вовсе не в перепадах атмосферного давления.

На осеннем, бульваре под бурыми понурыми кленами художники в вельветовых манто и малиновых беретах раскладывали свои холсты в аляповатых, резких и даже отвратительно-ядовитых тонах, опасных для невооруженного глаза и неопытного вкуса. Их роковые дамы сердца стояли над ними, каждая — на высоком балконе, в красном плаще и черной бархатной полумаске. Стены домов были выкрашены в бледно-лимонный цвет, и каждый дом был очень встревожен, точно ждал измен или перемен. Над каждым горела высокая звезда, и над ней всходило солнце, превращая все вокруг в сплошные цветные полосы, пятна, блестки, блики.

Чувствовалось, что и художники, и дамы уже давным-давно надоели, прямо-таки осточертели друг другу до смерти. Но листва кленов была так жухла, дамы так непреклонны, а нерасчехленных картин было еще так много, что этой сцене еще предстояло тянуться долго. Очевидно, здесь были экзальтированные дамские воспоминания, благо в особенностях женской натуры лежит стремление не столько приблизить развязку, сколько — максимально ее оттянуть. В этом и обнаруживается острое и сладкое очарование яда, источаемого слабым полом поверх ломтиков райских плодов, которые он норовит скармливать своей счастливой жертве эфемерными порциями в обмен на весь арсенал суровых мужских чувств.

Чуть поодаль, меж горящими октябрьским огнем липами, стоял отрешенный гитарист под дивно чистым небом. Парень наигрывал твисты и рок-н-роллы среди толпы безучастно спешащих прохожих. Листья сгорали как бумага или осыпались желтыми и красными водопадами, струящимися в уличных стоках как живая стремительная талая вода. Гитарист играл без конца, поскольку все его твисты, несмотря на мажор и драйв, все-таки оставались по-октябрьски грустными и холодными. А он не любил печальных концов и поэтому всякий раз начинал сначала свой нехитрый гитарный квадрат.

Вадим и патрульные Отто миновали странную площадь, которую разграфили на равные клетки, на манер топографической карты. По ней сновали звездочеты, астрологи, картографы и капитаны. Они обозначали на карте новые места, засыпая их белым кристаллическим кварцем или мелкой морской галькой.

В одном углу зодчие ваяли игрушечный замок из густого теста, поодаль в огромной бадье месили материал для очередных башен и стен. Через всю карту медленно текли, колыхаясь, кисельные реки, и двое солдат в форме понтонных войск увлеченно строили плотину из коробок печенья, отрешенно подбрасывая все новые и новые пачки взамен разбухавших модулей. По всей площади были разбросаны замерзшие зимние озера из желе и судачьего заливного, луга с искусственным покрытием, как миниатюрные футбольные поля, горы из папье-маше, железнодорожные линии из черных итальянских спагетти.

Над картой возвышался кинематографический режиссерский кран, в кабине которого сидел землемер с огромным циркулем. Внизу стояла толпа людей и существ, которая, затаив дыхание, следила за каждым движением землемера, примерявшегося своим инструментом то к одной, то к другой области этого плана.

— Коллективное воспоминание, — буркнул Отто, таща за руку Вадима, который во все глаза смотрел на эту странную картину, полную непонятного, хотя и явно ощутимого концептуализма.

— Секты… — презрительно каркнул Сарыныч.

Свин задумчиво летел над ними, редко взмахивая крылышками противно всем законам физики. Вадим спросил о нем сразу же, когда они только выходили на перекресток возле Летнего квартала.

— Очередную заразу подцепил, — объяснил крысофашист. — На этот раз — птичку.

— В каком смысле? — не понял Вадим, думая, что это — некий местный сленг.

— В самом прямом, — пояснил Отто, продираясь сквозь ряды зевак, столпившихся вокруг карты, как на раздаче свежеиспеченного пирога. Он покосился на баклана, но Сарыныч молча шагал сбоку, аккуратно и решительно оттесняя с дороги встречные воспоминания. Дримы разбегались с протестующим писком. Некоторые, особо массивные и раздраженные, пытались преградить дорогу. Однако Отто выставлял вперед локоть с повязкой, и путь неизменно оказывался свободен.

— Свин без разбора жрет всякую гадость, вот и ловит всякую заразу, — бурчал Отто. — То меланхолия его одолеет, то на подвиги тянет, то в меценаты изящных искусств записывается. Без гроша в кармане, между прочим. А в этот раз птичку подхватил — целыми днями летает под облаками. Один раз и выше залез — сверзился оттуда как свинья. Видать, гравитация там какая-то не та, не наша.

Вадим опасливо поглядел в небеса. Они ничем не отличались от привычных ему, земных, но — только над каждым отдельным участком города. Небо в Дримориале подобно площади тоже было разбито на области, в зависимости от времени года, дня и обитающих внизу воспоминаний.

В Летнем квартале за ними увязались было два шпика. Отто не обратил на них ни малейшего внимания, быстро шагая по направлению к городской заставе. Шпики, экипированные как положено — в жилетах, узких брюках, лаковых штиблетах и начищенных котелках, — некоторое время скрытно крались за ними. Но, увидев, что патруль направляется к выходу из города, тут же утратили всякий интерес. Все равно в конце всех ждал тупик.

По дороге они миновали любопытный указатель, на стрелку которого был напялен разорванный пакет из-под доисторического стирального порошка «Лотос». Знак недвусмысленно и оптимистично обещал прохожим крупными масляными буквами: «Налево — всем ништяк». Под надписью было выведено черной тушью: «Здесь были торговец Кроки и Зур-звездочет. Подтверждаем». А чуть ниже — «Не при против кармы! М. Н.»

Ништяк, подумал Вадим, мне бы сейчас как раз не помешал. Он вопросительно взглянул на Отто, но крыс покачал головой.

— Никогда не ходи налево, парень. Держись всегда правой стороны — она не подведет. В крайнем случае, оставайся посреди. Сиди прямо на белой полосе и плюй на всех.

И он выразительно похлопал себя сначала по заднице, а потом — по своей красно-белой повязке.

— А что там, направо? — осведомился Вадим.

— Как это — что? — крыс был само недоумение. — Разумеется, зоопарк, неужели ты не догадался? Хочешь к ним?

Вадим пожал плечами — представил себе местный зоопарк, после чего ускорил шаг. А ништяк остался позади и чуть левее.

Галереи они достигли спустя полчаса быстрой ходьбы.

Это был широкий подземный ход, несколько напоминающий внутренности метрополитена. Потолки казались так же высоки — очевидно, в галерее водились воспоминания самых разных масштабов. Многих из них Вадим увидел, едва они проникли внутрь.

Вокруг толпились довольно-таки забавные и удивительные существа, которых Вадиму прежде никогда не приходилось видеть. Гномы и эльфы, опереточные злодеи и прекрасные принцы, дамы в кринолинах и женщины-охотницы с хищными хлыстами, змеящиеся клубками инопланетные чудовища и розовые единороги, юношеского вида инфантильные поп-идолы и потрепанные киношные персонажи — кого тут только не было. Но патруль шел ходко, не обращая внимания на ожидающих, когда же, наконец, власти откроют Дверь.

Часового они увидели сразу, как только завернули за очередной поворот галереи. Невысокий, коренастый, в щегольской гусарской форме и треуголке, он привалился по стойке смирно к железной двери, забранной еще и дополнительными решетками. Часовой был вооружен карабином и кортиком у пояса, а на груди у него болтался массивный полевой или даже морской бинокль с огромными окулярами.

— А бинокль-то ему на что? — с уважением воззрился на часового Вадим. — Чтобы воров не проглядеть, да?

— Шутник, тоже мне, — презрительно хмыкнул крыс. — Бинокль — показатель отменных боевых и тактических характеристик Часового. А также его исключительно высокого морального духа.

— Каким же это образом? — удивился молодой человек, пытаясь разглядеть, что за волшебный бинокль такой.

— Очень просто, — солидным тоном ответил Сарыныч. — Когда смотришь на врага в бинокль, враг всегда кажется гораздо ближе и больше. А следовательно, намного страшнее. Мало кто из храбрецов рискнет взглянуть на своего врага в упор посредством бинокля. Поэтому на посту у Двери всегда стоят только самые отважные.

— Вот как? — поразился Вадим, никогда не рассматривавший бинокль с такой точки зрения. — Очень интересно.

— Вот и оставь свой интерес при себе, — зло прошипел крыс. — Пора начинать. Свин, помоги Часовому разогнать этих жалких зевак.

Заоблачный кивнул и решительно направился к Двери. Приблизившись к посту, он на пальцах, спиной к толпе дримов, показал Часовому пароль. Но очевидно, копыта Свина не слишком-то подходили для тонких манипуляций. Потому что строгий и бдительный страж заставил патрульного несколько раз повторить секретный жест, пока не удовольствовался Свиновой ловкостью. Все это время Часовой держал Свина на мушке карабина, и, поскольку крылатый хряк не был пока еще удостоен личного бинокля за храбрость, очевидно, это обстоятельство отчасти и добавило ему нервозности и неловкости в складывании пароля.

Однако, наконец, все было урегулировано, и Свин, указав Часовому на Отто, Вадима и Сарыныча, некоторое время что-то втолковывал ему на ухо.

Тот понимающе кивнул, взял под козырек и приставил к двери карабин, доверив своему оружию пока нести службу в одиночку. После чего безоружный Часовой смело отправился вперед — очевидно, вручную разгонять толпу любопытствующих. Ее изрядную часть в галерее составляли порядком раздавшиеся, распухшие и разбухшие воспоминания самых различных субстанций и калибров. Вадим заинтересованно подался вперед, поближе — ему было любопытно, как Часовой сумеет разогнать такое многочисленное и весьма неповоротливое, прямо-таки аморфное сборище.

Страж Двери вышел на середину галереи и, прищурясь, некоторое время смотрел на толпу. Та тревожно колыхалась, однако не двигалась с места ни вперед, ни назад. Тогда Часовой, явно удовлетворенный осмотром, осторожно, чуть ли не с благоговением, стянул с шеи бинокль и стал медленно поднимать его. Толпа тревожно загудела и еще сильнее заколыхалась.

Затем Часовой прижал окуляры к глазам.

Дримы ахнули.

Часовой же медленно поводил биноклем из стороны в сторону, и всякий раз из соответственного края толпы раздавались вопли ужаса. Воспоминания буквально цепенели под холодным взглядом Часового, усиленного чудодейственным оптическим прибором.

«Если он сейчас скажет: „Подойдите ко мне ближе, о, бандерлоги!“, нужно будет срочно просыпаться!» — подумал Вадим, чувствуя, как лоб против его воли покрывается холодным потом.

Потом страж Двери отнял от глаз бинокль, завораживающими движениями протер стекла обшлагом рукава и вдруг резко перевернул бинокль задом наперед. И вновь приставил к глазам!

Толпа завопила от ужаса и бросилась наутек. Началась настоящая давка: дримы лезли во все стороны, тучные оттирали худосочных, юркие норовили пробежать под ногами, наглые — прямо по головам. Все жаждали поскорее достичь выхода и бежать, раствориться на спасительных улицах.

В довершение паники под сводами галереи на бреющем полете над орущей и визжащей толпой летал Свин, понося всех как в словесной, так и в жидкой форме. Вадим немедленно вспомнил слова крыса о том, что Свин постоянно жрет что попало. Теперь это утверждение утратило последние остатки голословности, и Вадим торопливо сунул руку в карман за носовым платком.

Так или иначе, спустя четверть часа галерея совершенно опустела. Особенно было отрадно, что и остатки навозной бомбардировки Свина улетучились вместе с остальными неприятными воспоминаниями. Да, положительно, в этом мире были как своя парадоксальная специфика, так и свои парадоксальные плюсы!

Часовой тем временем с достоинством возвратился на пост, не преминув жестом похвалить личное оружие за образцовое автономное несение службы. Затем вновь привалился к Двери — такая уж у него, видать, была боевая стойка — и прикрыл глаза.

— Ну-с, теперь твой черед, — сжал губы крыс Отто. Он нервно постукивал себя по ноге хлыстиком, точно настраивал на ссору. — Пора браться за воспоминания. Вызови этого дрима и задай ему хорошую трепку!

Вадим, разумеется, отнюдь не думал, что трепка — это именно то, в чем непременно нуждается Нина. Но решил пока до поры до времени выждать: он вовсе не был уверен, что измышления Отто и Сарыныча обязательно верны для него, Вадима. Поэтому он послушно кивнул и обратил невинный взор на крыса.

— Это все, конечно, хорошо и интересно. Но как вызывать дрима? Вы полагаете, я прежде только этим в жизни и занимался? Нет, уверяю вас, у меня было немало других важных и интере…

— Хватит болтать! — рявкнул на него крыс так, что Вадим вздрогнул. — Ты что, думаешь, мы заранее не предусмотрели, что ты в своей паршивой жизни ни черта ничему так и не выучился?

С этими словами он выдернул откуда-то прямо из воздуха огромные наушники с широкими и плоскими, как грампластинки, громкоговорителями.

— На, надевай, да поживее!

Молодой человек никогда прежде не видел таких наушников. Некоторое время он примерялся, с какого бока к ним подойти, покуда крыс в сердцах не схватил его за ворот и не напялил ему наушники по самые брови.

Сарыныч подошел и заботливо поправил громкоговорители. Теперь Вадим походил на огромную причудливую катушку, пока, к счастью, без ниток.

— В самом деле, командир, он же совсем лопух, — укоризненно пробормотал Братец Сарыныч. — К тому же сейчас ему нужны только положительные эмоции!

— Так они же сейчас полезут ему в голову сами, только успевай увертываться! — расхохотался Свин. — Знаю я, какие дримы первым делом приходят этим людям на память!

Вадим испуганно посмотрел на Свина, а Отто криво усмехнулся.

— Ладно, это ему, может, еще понравится. Давай, парень, воображай на всю катушку!

Видимо, сравнение его с катушкой было не таким уж и случайным. Вадим изо всех сил напрягся, что почему-то здорово напомнило ему привычную гимнастику для кишечника в отхожем месте. А потом сердито глянул на крыса.

— Слушайте, я ведь тоже кое-чему учился! Любые наушники — суть проводники колебаний. И поэтому они должны быть подключены к какому-то источнику этих самых колебаний. К усилителю частот, наконец. Откуда мне прикажете черпать воспоминания, из воздуха, что ли?

Концовка фразы теперь убийственно напомнила Вадиму их завотдела в конце очередного квартала. И он тут же осекся: а действительно, откуда еще черпать эти… воспоминания, как не из собственной головы? Что в принципе равносильно воздуху в нынешних обстоятельствах…

— Молодец, соображает! — похвалил его крысофашист. — Свин! Отгрузи-ка ему усилителя, да поживей.

Вадим, уже не раз проинформированный, что называется, из первых уст о намерениях хряка в свой адрес, на всякий случай попытался вжать голову в плечи. Но при наличии местных наушников эта попытка так и осталась бесплодным порывом. Однако хряк не двинулся с места. Он только постучал по собственной башке и горестно зевнул:

— Понимаешь, какое дело, начальник…

— Понимаю, — не долго думая рявкнул Отто. — Уже с утра!

— Не-а, — покачал огромной башкой Свин, фальшиво изображая раскаяние. — С вечера…

— Потом поговорим, — грозно пообещал крыс. — Сарыныч!

— Сию минуту, командир! — с готовностью откликнулся баклан. Он поставил на каменный выступ, каких было немало в галерее, свой толстенный планшет и щелкнул замком. Вадим тут же представил во всей живописи, как братец Сарыныч извлекает оттуда суперсовременный ноутбук на невообразимой флэш-памяти. Или на худой конец миниатюрный радиоусилитель размером с карманный компьютер. Однако он ошибся.

Сарыныч извлек из планшета изрядную плоскую фляжку серебристого цвета с крышкой-колпачком. Форма и крошечная крышечка не оставляли сомнений: из этой фляжки употребляют исключительно благородные напитки. Крыс принял у Братца сосуд, встряхнул его, внимательно прислушиваясь к звуку, и одобрительно кивнул.

— Хватит с лихвой! Молодец, Сарыныч!

— К излишествам не склонен, — вздохнул его подчиненный. — Потому как в последнее время являюсь слушателем вольных исторических курсов…

— Хорошо-хорошо, — рявкнул Отто, — расскажешь об этом как-нибудь в другой раз. Промокашка…

Он протянул флягу Вадиму, одновременно снимая колпачок.

— Употреби на три пальца, — хмуро сказал он. — Для неопытного должно быть достаточно.

Вадим принял флягу и осторожно понюхал отверстие.

— Ты что, нюхач? Токсик? — подозрительно осведомился крысофашист. — Его же не нюхать — пить надо! Не бойся, не крепче доброго шнапса. Шнапс-то, небось, любишь?

Вадим, знавший о шнапсе только понаслышке, в основном из патриотической литературы об отечественной войне, неопределенно пожал плечами.

— Значит, любишь! — хлопнул его по плечу крыс. — Давай, настраивайся. Инженер!

В последнее слово было вложено ровно столько яда, сколько способен влить гнилой люмпен в адрес интеллигента паршивого. Вадим выдохнул и решительно глотнул.

В «усилителе» заключалась такая невероятная горечь, сравниться с которой могла, пожалуй, лишь гнилая хина. Всяким кайенским перцам, парагвайским матэ и последним достижениям отечественной фармакологии тут и делать было нечего. У Вадима буквально захватило дух. А потом по всем жилочкам, сосудикам, нервам и, похоже, даже разным мышцам и костям заструились вкусы, запахи и ощущения. Это была прелюдия к воспоминаниям.

Он ошеломленно затряс головой, но Отто требовательно указывал на флягу.

— Все вкусы вместе обычно дают горький, — запоздало предупредил он. — Дальше полегчает.

Вадим обреченно приставил горлышко ко рту и глотнул вдругорядь.

Оглушительная прохлада влилась в его глотку на этот раз. Вадим даже присел от неожиданности.

Это не было похоже на лед или, например, ментол. Скорее, был вкус фрукта, вроде слегка недозрелого кавказского инжира или — огромных размеров сочной шелковицы, ягоды тутового дерева. Новая порция сразу принялась подстегивать непослушные воспоминания. Вадим ошалело замотал головой и тут же услышал дружное хихиканье всей троицы. Даже Отто криво усмехался, многозначительно вертя носом и шевеля усами. Вадим поднял глаза и обомлел.

Вокруг него кружился самый настоящий эротический парад. Полупрозрачные юные девушки, взрослые дамы и блудницы неопределенных возрастов, сказочные существа и местами даже чуть ли не фантастические животные вращались в воздухе, образуя порочный круг. Они хохотали, завлекательно улыбались, испускали сладострастные стоны, являя собой расширенный до невероятных пределов набор образов из среднестатистического сновидения шестнадцатилетнего подростка. Откуда они все взялись, Вадим не знал совершенно. Видимо, это и были его воспоминания, и, значит, «усилитель» действовал!

«Знаю я, какие дримы первым делом приходят на память!» — тут же вспомнились ему слова Свина. Выходит, хряк разбирался не только в апельсиновых корках!

Мало-помалу молодого человека стала разбирать досада, превратившаяся в итоге в гневное возмущение. Большинство этих образов было ему незнакомо. Неизвестно, откуда извлекал их «усилитель»: то ли из подсознания, то ли из прежних снов, то ли — однажды увиденных кинофильмов. Вадим умом понимал, что все это — его личные воспоминания, но все в нем так и кипело от негодования. И тогда он в знак протеста снова решительно приложился к фляжке.

С обиженными воплями эротическое собрание исчезло, растворившись в воздухе без следа. К слову сказать, вкуса напитка на этот раз Вадим не почувствовал вовсе. Зато ощутил порыв сильнейшего ветра. Это мимо него вихрем понеслись воспоминания.

Наверное, Вадим действительно был еще неопытным пользователем «усилителя», потому что все воспоминания помчались ускоренной во много раз кинолентой. Лишь иногда взор молодого человека выхватывал из пестрой череды фантомов тот или иной образ, но, как правило, он был либо неприятным, либо непонятным, то есть хорошо забытым. И теперь на всю эту круговерть наложился еще и звук.

Ощущение было таким, словно Вадим в глубоком детстве забрался на подоконник, высматривая во дворе товарищей по играм. Из форточки тут же полилась песня, которую крутили в соседнем доме напротив, победоносно выставив проигрыватель в открытом окне. А вслед за ней — другие мелодии из других окон и других домов.

Вадим замер, точно его теперь окликнули. Самое удивительное было, что все эти и еще многие другие песни звучали одновременно с разных сторон. Но они не мешали одна другой, не заслоняли собой и не смешивались при этом. Вадим прекрасно слышал каждую: чувствовал мелодию, разбирал слова, различал партии инструментов, точно сидел в центре оркестра, одобрительно улыбался удачному соло, кивал в такт трескучим барабанам. То ли его слух был теперь удивительным образом настроен и избирателен, то ли это были просто — такие песни.

Он насторожился, и эта тревога точно передалась его воспоминаниям. Дримы застыли, словно звери, услышав далекий, но уже явно различимый в лесных шорохах призывный звук охотничьего рожка. А потом воспоминания начали бледнеть и таять.

И снова:

Все фантомы, образы и видения разом исчезли. Что-то, видимо, испугало дримов. И теперь Вадим точно знал — что. Даже патрульные в замешательстве отступили.

В центре галереи стояла девушка в розовом платье.

Вадим сорвал с головы дурацкие, ставшие теперь ненужными наушники. Перед ним была Нина. И она была в ярости.

 

Глава 35

Все, что мы плохо храним

Вадим шагнул ей навстречу, отшвырнув ногой наушники. Позади сразу же раздалось громкое предупредительное покашливание.

— На твоем месте я бы не стал этого делать, — тихо пробормотал ему в спину фон Пасюк. — Теперь уже она — совсем не то, что ты думаешь.

— Да иди ты, знаешь куда…

В ту же минуту Вадим почувствовал, что крепко схвачен за плечи и руки. Вдобавок на него сзади навалился Заоблачный, источая плотные ароматы отнюдь не гастрономического свойства.

Крыс выступил вперед, бесстрашно помахивая хлыстиком. Он окинул девушку оценивающим и малопристойным взглядом, так что Вадим даже возмущенно дернулся в руках дюжих патрульных. Но, как выяснилось тут же, женские стати Отто совсем не интересовали. И дело оказалось совсем не в разной генетике.

— Где ты прячешь ключ? — бесстрастно спросил фон Пасюк. — Мне бы не хотелось оскорблять тебя обыском, дрим. В противном случае нам придется применить полную процедуру.

— Вы что же, станете обыскивать даму? — раздался негодующий голос Нины.

— В данный момент ты обвиняешься в шпионаже и иных преступных действиях в отношении вольного города Дримориал, — холодно ответил Отто. — И, кроме того… — Он понизил голос: — В похищении другого существа насильственным путем и попытке использовать его в личных целях.

— Это обо мне, что ли? — сердито прошептал молодой человек.

— Нет, на этот раз — обо мне.

Негромкий голос, что раздался за спиной Нины, благодаря эху пронесся под сводами галереи и был услышан всеми. Из дальней ниши, укрытой каменным выступом, вышел человек в белоснежной одежде с гофрированным широким воротником. Его шаги сопровождал мелодичный звон бубенчиков.

— Пьер! — вырвалось у Вадима.

Нина сердито обернулась на пришедшего и закусила губу.

— Он самый, — грустно улыбнулся Пьер. — Прошу извинить меня, сударь, и вы, мадам, — он церемонно склонил голову. — Но я был похищен все-таки первым.

— Но с какой целью, Пьер? — воскликнул молодой человек в совершеннейшем изумлении. — Какое тебе дело до него, Нина? Что все это значит?

— Что касается меня, то, думаю, в сущности, никакого, — пожал плечами Пьер. — Я просто был пробным камнем. Зато с вами, хозяин, все прошло уже без сучка и задоринки.

Он подошел ближе и обвел окружающих внимательным взглядом.

— Но я вижу, кое-что необходимо объяснить, верно? Мадам не против? — Нина промолчала, мрачно глядя в сторону. Пьер пожал плечами. — Власти достойного города Дримориал давно уже предполагали, что существует канал, по которому сюда переправляли жителей Той-сити. Оставалось уяснить две вещи: откуда именно — и с какой целью.

Пьер подошел совсем близко к Нине. Одна его рука была отставлена для удобства бурных итальянских жестикуляций, всегда и в любых обстоятельствах свойственных этой горячей крови. Другая была укрыта складками кукольного балахона, и это обстоятельство не укрылось от внимания Вадима.

— В моем случае счастливо совпали две случайности. А именно — я и мадам. — Он указал на девушку изящным жестом. — В итоге я стал… эээ… увертюрой. Репетицией перед похищением моего хозяина, господина Вадима. Задумав увлечь его в вольный город Дримориал, мадам предварительно проделала ту же операцию со мной. Я весьма удачно оказался у нее на пути, когда нужно было проверить действие похищенного мадам ключа от Двери в город. Обманным путем я был… эээ… завлечен сюда. Перевалочным пунктом в Той-сити является одна танцплощадка. Играющий там оркестр — на деле натурализованные дримы. Они помогают переправлять в Дримориал неосторожных или, скажем так, чрезмерно падких на всякого рода развлечения обитателей других миров. Избранный для этого способ весьма прост. Ностальгия!

— Ностальгия? — недоверчиво хрюкнул Свин. — А что это такое?

— Тоска по старым добрым временам, — пожал плечами Пьер. — Даже если они были не такие уж и добрые. Оркестр играл мелодию, чрезвычайно памятную тому, кому она была адресована. В его сознании немедленно открывался благоприятный канал, и по нему его утаскивали сюда.

— Это было по собственному желанию, — возразила девушка в розовом платье.

— Не возражаю, вполне возможно, — кивнул Пьер. — Однако при этом скромно опускались истинные цели дримов — инициаторов таких транспортировок.

— Вадим! — дрогнувшим голосом сказала Нина. — Я просто хотела быть с тобой. После стольких лет раздумий, прозрений, горечи… появилась возможность.

— А ты… меня спросила? — хрипло сказал Вадим.

— А если я это сделаю сейчас? — прошептала она. — Ведь еще не поздно…

— Не знаю, — честно сказал Вадим. Ему все равно было очень приятно сейчас видеть Нину, разговаривать с ней — даже в такой странной ситуации.

— Именно, — печально вздохнул Пьер. — Просто мой хозяин не знает, что в городе дримов ему отпущен совсем небольшой срок для его… привычного существования.

— Что значит — привычного? — нахмурился молодой человек.

— Городской воздух делает человека свободным, — со светлой, почти лиственной горечью в голосе произнес Пьер. — А воздух города Дримориал к тому же еще и делает человека дримом.

— В каком это смысле? — на этот раз у молодого человека вообще отвисла челюсть.

— В прямом, — буркнул Отто. — Спустя некоторое время всякое иное существо, живущее в нашем городе, теряет свою сущность и превращается в такого, как мы. В натурального дрима.

— Это что, правда? — пробормотал молодой человек.

— Истинная, — подтвердил Пьер.

— И ты это знала? — глаза Вадима, огромные, отчаянные, были обращены к Нине.

— Ты ничего не понимаешь! Что из того? — в сердцах воскликнула девушка. — Нам же будет хорошо только вместе, здесь. Я это давно поняла. И осталось совсем немного. Ты что же, наверное, думаешь, что я обманом хотела заманить тебя в Дримориал, да?

— А как же иначе? — молодой человек озадаченно переводил взгляд с Нины на Пьера.

— Рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше. Пойми же это, мой милый! Мы потому только и очутились здесь такие, как сейчас, — молодые, красивые, сильные… Потому что до сих пор так и не смогли забыть друг друга!

— Но ведь я…

— Человек, — закончил за него Пьер. — Хотя здесь и это ненадолго. А она — дрим. И этим все сказано.

— Мы разные — по сути? — потрясенно пролепетал Вадим.

— И не только, — подтвердил его слуга. — Но для людей даже сути обычно вполне достаточно.

И он пожал плечами, словно только что произнес вынужденную банальность. После чего устремил вопросительный взгляд на девушку. Казалось, какое-то время на ее лице отражалась борьба чувств, неведомых ни Вадиму, ни уж тем более — всем остальным. Однако очень скоро она совладала с собой и решительно отрезала:

— Если он не останется, я никогда не отдам вам этот ключ. Выбирайте!

Патрульная троица поочередно издала громкие и возмущенные возгласы — писк, хрюк и карк. Часовой сурово покачал головой и вновь погрузился в несение караульной службы. И лишь Пьер оставался невозмутим, точно иного ответа от этой девушки он и не ожидал.

— Отдашь, — спокойно произнес Пьер. — У меня есть что предложить взамен.

С этими словами он выпростал из складок балахона руку, которую все это время там прятал. Вадим почему-то был уверен, что в ней у Пьера зажато оружие. Но он ошибся. Пьер предъявил Нине странный предмет: обломок доски, из которой торчал рыжий гвоздь. На гвозде был большой заржавленный ключ, он словно врос в старое дерево.

— Вот. Он уже давно не снимался, — пояснил Пьер. — Пришлось выламывать с мясом. Спасибо Отто — у него на гвозди глаз наметанный.

— Что это? — тихо спросил Вадим. Нина же в ужасе попятилась от Пьера, точно тот сейчас держал в руках отвратительного мохнатого паука.

— Ключи от дома, — сказал Пьер. — Однако на деле здесь только один ключ — от знакомого вам чердака, хозяин. Да и тот уже — так, сущая безделица.

Последние слова прозвучали жестко и горько, точно Пьеру стоило немалого труда решиться произнести их.

— Что ты хочешь этим сказать? — молодой человек побелел как полотно.

— В этом доме оставалось только одно настоящее, реальное помещение — ваша мансарда, — сухо пояснил Пьер. — Других комнат уже просто не было.

Пьер тотчас увидел недоверие в глазах Вадима и развел руками.

— За дверью, где жила хозяйка, уже давно стена. Только стена. Глухая. Там негде поместиться живому человеку.

— Разве только дриму, — прибавил братец Сарыныч. — Нам ведь для жизни нужно немного.

— В сущности, много ли нужно места мечте? — тихо хмыкнул старый серый циник Отго. Но, к сожалению, его мало кто расслышал.

«Как же так?» — растерянно подумал Вадим. «Ведь еще только утром я заходил туда…»

…Пожилая женщина, заспанная и нечесаная… Покосившаяся, обитая древним коричневым дерматином дверь… Женщина некоторое время подозрительно и недоверчиво вглядывалась в мое лицо. А я улыбался…

…Халат, всклокоченные волосы, недобрый шестой десяток в равнодушных глазах… Он ее не помнил. Значит, она живет тут недавно. Видимо, восемь лет — много для человека, но слишком малый срок для прошлого… А для воспоминания? Чуть меньше, чем вечность?

«А почему я оказался там один? Куда исчезала Нина? Или… Она никуда и не исчезала? И это был всего лишь карнавал? Новогодний костюмированный бал воспоминаний? А теперь — теперь мне суждено увидеть истинное лицо своего воспоминания? Которое, как и породившие их люди, тоже не бывает вечным и рано или поздно начинает дряхлеть?»

— Мы предлагаем тебе сделку, — сказал Пьер девушке. В его голосе плескались нотки сдержанного сочувствия, но — и только. — Ключ в обмен на ключ. Иначе у тебя больше не будет места в памяти. Подумай об этом хорошенько. И — очень быстро.

— Куда мне спешить? — огрызнулся дрим.

— Розовая кукла, — ответил Пьер и посуровел. — Она уже тонет и погружается все глубже на дно памяти. Теперь у тебя все меньше шансов вернуть былое обличье. Хотя бы для себя самой, для собственного тщеславия. Ты дрим, но не человек. Не пристало воспоминаниям играть с людьми в собственные игры.

Вадим смотрел на них во все глаза. Так вот чем была та розовая кукла — прежней Ниной! Хозяйкой его сердца. Властительницей его будущего. Но теперь властительница исчезла — и осталась только хозяйка старого, покосившегося чердака. Для которого люди придумали благозвучное слово «мансарда».

— Только ты не видишь в благоухающей розе тленный сухоцвет, хозяин, — прошептал Пьер. — А в молодой девушке — увы, пожилую тетку. Помнящий всегда в чем-то слеп. И эта слепота неизбежно растет и прогрессирует.

Пьер бесстрастно взирал на Вадима. Понятно, что он и хотел бы помочь, но — чем? В силах ли кукла изменить судьбу человека? А человек — способен ли он до конца постичь куклу? Ведь в ней скрыта не только пародия на него, но и нечто большее — частичка увиденной опытным мастером чужой души?

— Воспоминания старятся скорее, чем люди, — продолжил белоснежный пьеро. — Им самим подчас кажется, что они вечны. Но финал — он всегда ближе, чем ты надеялся.

И, как и полагается в приближении финала, в ту же минуту раздался громкий и разъяренный стук в Дверь снаружи! За ним последовала густая брань, обильно и причудливо перемежаемая музыкальными терминами, из чего можно было предположить, что за Дверью — минимум один итальянец.

— Пьер! Хозяин! Велите, чтоб эти идиоты немедленно откр-р-р-ыли!

Без сомнения, к ним прорывался Арчибальд. Он-таки отыскал подземный ход из Той-сити и теперь в ярости колотил в Дверь чем-то тяжелым. И ему весело вторили с десяток кулаков и дубинок.

«Похоже, Арчи нанял злую половину всей мафии Той-сити», — подумал Вадим. Но, увы, сейчас ему было вовсе не до смеха.

 

Глава 36

Дорога с односторонним движением

Ему было не до смеха, потому что на его глазах Нина превращалась. Это уже было нечто совсем иное. Может быть, хозяйка мансарды? Но она не старела, не дряхлела, она совсем не менялась внешне. И, может быть, это как раз для Вадима было бы и легче.

Нина уходила от него. Их давнее расставание было болезненно, мучительно, невыносимо. Но ведь вынес. Перетерпел. А теперь…

Вадим никогда прежде не понимал, как это бывает, когда уходит действительная и безусловная часть тебя. Воспоминания текли сквозь него, как медленные, тягучие сны. С ними уходила кровь души, и от этой кровопотери кружилась голова.

Никто не знает, куда уходят старые воспоминания. Никто не может представить заранее, как это бывает — утрата в мгновение ока того, что лелеял в памяти многие годы. Вадим не мог и представить, куда исчезало из его души все, что было связано с Ниной. Точно она медленно выходила из их комнаты, там, в мансарде, спускалась по шаткой лестнице и исчезала за дерматиновой дверью. Через минуту она уже закрывала двери — он не успевал увидеть, что там было, за ними, — и спускалась во двор. Шла по серому снегу, не оглядывалась. Огибала детскую площадку, турник и исчезала за углом. И только тусклое позвякивание ключа в руке этой сгорбленной пожилой женщины, закутанной в сердитый колючий платок напоминал о ней — о Нине. О Воспоминании, которое некогда обитало в его душевных помыслах столь высоко, а затем вдруг стало уходить все ниже и ниже; и Вадим уже не мог вспомнить, сколько ступенек оставалось до холода и темноты, поглотивший ночной двор его памяти.

Она возвращалась к себе прежней, но не хотела отдавать из рук ключ, с которым некогда связывала свою последнюю и единственную надежду на будущее.

Его взял Пьер. Он наклонился и поднял с каменного пола подземной галереи большую куклу в розовом платье. Осторожно вынул ключ из застывших пластмассовых пальчиков. Они покорно и бесчувственно выпустили длинный заржавленный стерженек. Пьер положил ключ в карман и с поклоном передал куклу Вадиму.

Тот принял ее на вытянутые, одеревенелые руки, точно потрясенный отец — перепачканного ребенка после долгих и трудных родов. Слуга же направился к двери, за которой не умолкал глухой настойчивый стук, перемежаемый угрозами и проклятиями, которые в устах Арчи были столь же обильны, сколь и цветисты.

Вадим опустился на каменный выступ, бережно удерживая в руках розовую фигурку. При этом он растерянно обернулся, сделал неловкое движение, и глаза куклы открылись.

— Ты… меня слышишь? — тихо спросил он, тревожно всматриваясь в золотые зрачки.

— Да, — прошептала она, словно ветер прошелестел за спиной Вадима.

— Это ты?

— Я не знаю… чем я сейчас кажусь тебе…

— Ты… очень красива, — пробормотал Вадим и сглотнул твердый комок. Если это и были будущие слезы, то откуда у них твердость камня и жесткость кости?..

— Это потому, что я долго пребывала в одиночестве, — ответила кукла. — Наверное, оно было угодно тебе. Все эти годы. За все это время ты не сделал ни единого шага ко мне. Пришлось попробовать самой…

— Ты знаешь, — тихо сказал Вадим, — я ведь мечтал об этом, наверное, всю прошлую жизнь. Все эти годы. Странно, но мне почему-то не верилось, что это возможно. А ведь на самом деле все гораздо проще, чем думалось тогда. Что мне мешало взять билет, сесть на поезд и приехать в город, где жила ты? И искать, всеми возможными способами…

— А может, проще было спросить у родителей? — кукла подняла длинные ресницы, и они удивленно дрогнули, точно крылья легкого утреннего мотылька. — Ведь тебе был известен их адрес…

— Наверное. Так было бы проще, — покачал головой молодой человек и горько усмехнулся. — Но ты знаешь, мне отчего-то казалось, что отныне они для меня закрыты. Эти простые, разумные пути, которые могли бы привести к тебе. И которыми на моем месте, пожалуй, непременно воспользовался бы всякий предприимчивый и здравомыслящий человек.

Он помолчал. Кукла терпеливо ждала.

— Когда обрывается путь в волшебную страну, смешно и глупо вновь искать туда дорогу, Нина. Просто раз за разом будешь возвращаться в лес, где однажды тебе случайно открылся твой собственный путь. Мы превратили любовь в место, откуда возвращаются. А ведь это — волшебная страна. Туда нужно идти раз и навсегда, без оглядки и сожалений о прошлом. Есть тропы, которые крепки и утоптаны от бесконечных хождений по ним. Взад и вперед, туда и обратно… А есть дороги, по которым надлежит пройти лишь единожды.

— Почему? — наивно спросила она. Меж маленьких пальчиков тихо подрагивал черенок юного клейкого листика, невесть как оказавшегося в ее руке.

— Потому что иначе они превратятся в тропинки для гуляний, Нина. Ежедневных, перед сном. В каком-нибудь укромном парке, где кругом — стальные решетки, ограды и клумбы. Мимо них надлежит ходить чинно и осторожно, дабы не столкнуться с тенями.

— Тенями прошлого? Прежних чувств и увлечений? — спросила она с легкой усмешкой на дрогнувших губах.

— Увы, — возразил он. — Прошлое уходит, и откуда ему взяться вновь? Мы сами наполняем парки наших чувств тенями собственных воспоминаний.

— Можно какое-то время достойно жить и с воспоминаниями. Это убережет от новых и неоправданных душевных скотств, — заметила она. — Ведь у памяти можно греться, как у костра, ты сам твердил мне это прежде.

— Что ж, я всегда так думал, — согласился Вадим. — Порой думаю так и ныне. Но вот в чем беда: со временем понимаешь одну простую и совсем невеселую истину. В наших воспоминаниях, похоже, реально живем только мы сами. Все же прочие, сколь бы ни были нам близки, увы, лишь тени. Розовые куклы.

— Куклы? — изумилась она. — Но ты никогда прежде не называл меня… так…

Вадим горько покачал головой.

— Одну такую мы видели, когда я только очутился в Этом Городе. Она лежала в луже чистой воды. В розовом платье, с оборками, рюшами… Другую я сейчас вижу перед собой. Это ты, Нина. Я только сейчас понял: мы не живем в чужой памяти. Мы существуем там как-то иначе…

Кукла молча смотрела на него. Глаза ее совершенно застыли, превратившись в золотые и медовые блики древнего янтаря.

— Теперь я понимаю, встреча с этой куклой была для меня неизбежна. Этот Город не случайно явил ее. И — только для меня. Потому что для каждого у него припасена его собственная кукла. Мне давно уже следовало это понять, но я все время гнал эту мысль, по-юношески не принимал ее, не верил очевидному. Весь Этот Город — материализованное прошлое. Такой город есть у каждого, или он просто оборачивается каждому его собственной, заветной стороной. Вот та лужа — видимо, мое собственное воспоминание. Видишь, даже вода в ней остается чистой, совсем прозрачной. По ней всегда гуляет сильный и тревожный ветер. А кукла на дне моей памяти — это ты. Нина из прошлого в розовом платье.

— У меня никогда не было розового платья, — возразила кукла, попыталась улыбнуться и не смогла.

— Да, — с сожалением кивнул он. — Наверное…

А потом осторожно погладил искусственные волосы.

— Но теперь оно у тебя будет, Нина. Всегда.

Он бережно прижал ее к груди и пошел прочь из города воспоминаний. Часовой отсалютовал ему и посторонился, пропуская к открытой Двери. Возле стоял Арчи во главе отряда личностей самого разбойного вида — в плащах с поднятыми воротниками, узких брюках, шляпах, надвинутых на глаза, с длинноствольными автоматами, оснащенными гигантскими кругляшами патронных дисков. Арчи тревожно посматривал на Пьера, тот же был спокоен и сдержан, всем своим видом говоря: подожди, дружище, после я тебе все объясню.

Сарыныч хрипло каркнул, Свин скептически затрещал крылышками, а бригадир патруля Отто взял под козырек. Вадим миновал их, не видя и не слыша.

Его глаза были обращены к розовой кукле, тихо спящей на руках. Он баюкал свое воспоминание, он лелеял его, тревожно всматриваясь в спящие глаза, силясь запомнить надолго. До той поры, покуда сам не перешагнет порога. Того, что неизменно поджидает всякое воспоминание в нашем сердце, покуда мы удаляемся все дальше, тая и растворяясь в дымке беспамятства. И не знаем, долго ли еще наше воспоминание будет в отчаянии глядеть нам вслед, как брошенный ребенок или доверчивый щенок.

Он перешагнул порог и замер, чувствуя, как его легкая ноша истаивает в руках, становясь невесомой, прозрачной, несуществующей. Через несколько мгновений он остался один. И растерянно обернулся.

За порогом, по ту сторону Двери, стоял он сам. Прочие дримы — Нина, патрульные, часовой, другие воспоминания, весело бегущие по галерее навстречу вновь обретенному выходу — медленно таяли, превращаясь в туман, что клубился неясными, бесформенными очертаниями людских и прочих тел. И только Вадим смотрел себе вслед ободряюще и улыбался. Все нормально, старик, точно говорила улыбка воспоминания, полный порядок. Все уходит, все обновляется, и только мы сами в наших воспоминаниях всегда живем вечно. Ведь для кого они и существуют, эти воспоминания, как не для нас самих? И больше — ни для кого.

Как там было написано — не танцуй в искаженном виде?

Ведь это же про меня, думал Вадим. Именно мне было адресовано это предупреждение в первую очередь. Все наши воспоминания — суть танцы с прошлым. А время и жизнь неизбежно искажают их, как в кривом зеркале. И тогда эти танцы становятся делом опасным, поскольку мы повторяем старые движения под музыку, которая уже давно изменилась. А нам-то кажется, что наоборот.

Отныне я знаю, что такое — все эти мои путешествия по новогодней лестнице, говорил себе Вадим, шагая через весь город — бесцельно, никуда, ниоткуда. Это — воспитание чувств.

Анна устроила его специально, преднамеренно, словно могущественная волшебница, решившая позабавиться. А может, у этой волшебницы и вовсе иное имя. И эта чудесная девушка — лишь оружие чьей-то несравненно более могучей воли. Как теперь принято формулировать в деловых бумагах — обстоятельств непреодолимой силы.

Но зачем все это? Возможно ли устроить единственно правильное воспитание чувствам, думал он, никогда не читавший Флобера, пробираясь по заснеженной улице вдоль старых деревянных домов и побеленных стужей заборов. Ведь воспитание — это всегда проверка усвоенному, суть испытание. Но испытание чувства неизменно чревато, поскольку всегда избыточно. А есть ли на свете чувство избыточнее любви?..

Как хочется верить, размышлял он, косясь на ползущий мимо трамвай, что вез погруженных в дрему и омут раннего утра пассажиров и ночных дежурных. Как хочется верить, что с тобой-то, именно с тобой никогда ничего плохого и не случится. И упаси нас боже играть неосторожным словом, жестом, мыслью — вдруг да чего?.. Даже — воспоминанием. Но как странно, как все реже с годами посещает нас удивительная и некогда святая уверенность в том, что мы и только мы — сами творцы, кузнецы или кто-то там еще, своей любви, счастья, судьбы, наконец! И уж тем более — собственных воспоминаний.

Мудрые говорят: не провозглашай! Старые говорят: отринь гордыню! Женщины говорят: люби до гроба! Смерть говорит: помни обо мне! И только судьба молчит — она знает все.

Он шел по городу, в котором до него никому не было дела. Город опустил голову под крыло как большая взъерошенная ворона. Идущий на убыль декабрь прилежно и деловито засыпал город снегом. У него было много работы — скрыть всю разноцветную мишуру, серпантин и конфетти во дворах и на площадях, перелистнуть праздник, ткнуть носом в будни. Чтобы сказать потом: да ладно, все нормально, все в порядке; вы только наберитесь сил перед февралем, там еще будут метели.

Блажен дерзнувший бросить вызов судьбе, думал Вадим. Даже в неизбежном поражении после столкновения с собственной памятью ты извлекаешь урок: не провозглашай, не искушай, не кричи о себе небесам. Будь мудр: молчи о счастье, прячь от других радость, не выставляй на всеобщее обозрение свою жизнь. Так и живи.

Но его губы шептали совсем другое. Потому что снова понемногу начинал падать тихий снег, укрывая собой как легким одеялом из детства его нервную, воспаленную душу, охлаждая голову и сердце — молчаливый, задумчивый снег, который бывает только в этом городе.

Вадим пересек улицу и остановился, пропуская трамвайный вагон. Удивительно, до чего этот допотопный красный трамвай посреди океана белых домов и крыш так похож сейчас на веселого и беззаботного художника. Вот сейчас он примется разлиновывать город как холст, точно готовя его к очередной картине, которую надлежит скопировать с чьего-то оригинала.

Двери с неожиданным гостеприимством открылись. Вадим усмехнулся, пожал плечами и вскочил. Трамвай, словно только его и ждал, весело прозвонил и, набирая скорость, пошел в центр. Вслед за ним понемногу заметала рельсы поднимавшаяся метель.

Молодой человек поднял ворот и подошел к заиндевелому окну, из которого сильно сквозило. В голове звучали неведомые строки, медленно всплывали и тут же забывались странные слова. Но они не мешали ему молчать и смотреть на проплывающий мимо город. Так до поры до времени не сбивает с ритма жизни стук собственного сердца.

лестница-5

Следующими ступенями Лестницы стала подножка трамвая.

Вадим скатился с нее, не ведая о том, что весь город вокруг стал немного младше. Примерно на полтора десятка лет. Он подхватил кожаную папку с застежкой «молния» — они только что вошли в моду — и вприпрыжку побежал по расчищенной аллее, весело разгоняясь перед каждой раскатанной ледяной дорожкой. Ноги сами несли его, ведь был последний день занятий. Завтра Вадика ждали каникулы.

Может быть, поэтому он и решил проехаться на трамвае — чтобы скорее прошел этот день. Разумеется, эта была смешная и наивная уловка: две привычные остановки от дома до школы он всегда проходил за какие-то несчастные десять минут. Что в эквиваленте равнялось полному насвистыванию четырех песен «Поющих гитар» или «Веселых ребят» с его любимых пластинок Всесоюзной фирмы «Мелодия».

 

Глава 37

Мир белых мух

Ровно в полночь дожди в небе замерли и повисли с небес льдистыми дымчатыми сосульками. Казалось, в них еще живут и пульсируют духи падающей воды.

Во всяком случае, мальчику, прильнувшему к темному ночному окну, очень хотелось верить в разных духов. И еще — в то удивительное зимнее колдовство, что сумело поймать и запереть осеннюю воду в колкие прозрачные темницы, остановить ее вечное падение из вышины на городок и дом, где жил мальчик, да еще и сделать эти сосульки невидимыми никому. Разумеется, кроме него, мальчика, живущего тут и верящего в то, что он и вправду видит застывшие сосульки дождей, повисшие в небе ледяными струями, тонкими серебряными иглами и натеками в одночасье сгоревших прозрачных свечей. Только он, и никто больше в целом городе. Да что там — в городе! В целом мире, это уж точно. Возможно, он и был прав.

Мальчик знал, что сейчас он спит. Этот сон с замерзающими в небе дождями снился ему часто и долго — почти всю нынешнюю зиму. А зимы прошло уже много, почти тридцать дней. И еще мальчик знал, что с этим сном непременно что-то связано, нечто огромное и важное. Но тайна пока не хотела открываться сама, и мальчик терпеливо ждал, тем более что во сне это делать гораздо приятнее и легче, нежели наяву. Правда, иногда ему становилось страшно, потому что в этом сне таилось что-то еще, неведомое и чужое, чего он никогда еще не чувствовал и не слышал в своем сердце. Но потом это ощущение проходило. За окном дремотно падал снег, и в его снах и наяву, и мальчик с интересом следил за полетом снежинок, которые прежде, давным-давно, называл «белыми мухами».

— Белые мухи летят! — радостно кричал он, раздвинув тюлевые занавески и прильнув к окну первым снежным утром. И мать улыбалась за спиной и рассказывала ему всякие необычные истории и сказки, такие же легкие и короткие, как падение невесомой пушистой снежинки.

Сказки эти мальчик уже забыл почти все. Но любовь и волнующий интерес к снегу остались с ним навсегда, во всяком случае, так ему казалось теперь, в его двенадцать с половиной светлых лет. Он смотрел, как снег падает наземь, скрывая следы прохожих, рубчатые колеи ранних утренних машин в их дворе, бурую почерневшую листву, еще вчера грязным ковром устилавшую землю в соседнем сквере. «Сколько еще следов снегу вобрать в себя?» — думал мальчик, спеша в школу вдоль побеленного инеем забора, облепленных домов, моховых крыш и подоконников. «Листьям — печальным кораблям, парусникам, затонувшим в море слез осенних, — сколько нам посвятить?»

И сам же себе отвечал, аккуратно и тщательно впечатывая ботинок в очередной сугроб или ломая с треском сухие пузыри воздуха под промерзшей до основания лужицей: «Тем шагам, как моему дыханью, трудное названье — Ожиданье».

Наверное, это были его первые стихи. Но в этом мальчик ни за что бы не признался никому, поскольку считал стихи занятием для взрослых и девчонок. Для него это были просто слова, сами по себе возникавшие в голове на улице, ледяном катке и даже иногда — за партой. Мальчик считал, что эти невесть откуда приходящие слова — тоже суть того сна о застывших дождях, их звенящие отголоски. И значит, он просто иногда грезит наяву, как сказала ему недавно учительница по географии, и почему-то — с большим осуждением.

Но зато просыпаться теперь было легко и радостно, потому что их дом, обычная двухкомнатная квартира в четырехэтажном доме с пожарной лестницей, вот уже целый день был таинственным, незнакомым, немного чужим и оттого просто удивительным. В преддверии Нового года здесь появилась настоящая лесная елка, да еще какая — до потолка!

Наверное, самое сильное ощущение детских лет — как дома ставили елку. Родители всегда и с огромным удовольствием прятали ее до самого последнего дня. И вот, наконец, двадцать девятого декабря, вечером, после работы отец вытаскивал с антресолей крестовину, молоток и пакет с гвоздями.

Это сейчас мы ставим елки в ведра, прежде — с песком, а теперь — с водой, и они принимаются цвести чуть ли не до февраля. А тогда, в начале шестидесятых, елка в доме частенько стояла прямо на полу, прочно угнездившись в деревянной струганой крестовине. И после праздников во дворах и на задворках вместе с выброшенными осыпавшимися рыжими елками их валялось множество, больших и маленьких. В семьях елочные крестовины всегда хранили где-нибудь на антресолях, рядом с коробкой игрушек, гирляндами и красноносым ватным Дедом Морозом с палочкой-посохом в руке и куцым мешком за плечами.

Даже в лесу ели пахнут не так, как дома, тем более — под Новый год. Самое первое, чем лесная гостья заявляла о себе в доме, — это запах! Она лежала на полу, загородив полкомнаты, кое-где на оттаивающих ветках еще поблескивали наперстки льда и застывшие комочки ноздреватого снега. Квартира, немного взбудораженная новизной в комнате и ликующими детьми, понемногу наполнялась удивительным, восхитительным, ни на что не похожим ароматом хвои.

Между тем отец молотком набивал на лежащую елку крестовину, и мальчик со старшим братом помогали поднять и надежно установить колючую вестницу предстоящих двухнедельных каникул и всяческих сюрпризов. Затем наступала и очередь матери. Она весело и деятельно командовала развешиванием игрушек, распределяя, какие — вверх, на макушку и фасад, какие — пониже и сзади.

Потом, уже повзрослев и узнав многое в жизни и людях, мальчик всегда горько жалел, что при переездах и других жизненных невзгодах, неизбежных в истории любой семьи, они разбили, растеряли и попросту выкинули немало старых игрушек. Среди утраченных елочных забав мальчик всегда особенно жалел двух толстеньких ватных поросят — своего, синего, и розового, принадлежащего брату. Поросята были закутаны в теплые одеяльца с привязанными к ним крошечными сосками; наружу выглядывали только мордочки с трогательными пятачками и тонкие передние ножки. С этими поросятами они со старшим братом путешествовали по елке, захаживая друг к другу в гости, пробуя понарошку малину, клубнику, виноград, абрикосы и прочие стеклянные фрукты и овощи. А у самого пола, на толстых нижних ветвях, многие из которых отец норовил еще и дополнительно «наставить гвоздочками» к стволу, раскачивались на нитках картонные бабочки, клоуны, рыбки — двусторонние немецкие игрушки, таинственно поблескивающие черно-красными крыльями.

Пока дети и взрослые наряжали елку, непременно возникали и ссоры, и споры, которые были тем жарче, чем дети в семье становились взрослее. Тут же зачастую проливались и слезы обиды, что не туда повесили любимую игрушку, что вообще уже давно пора закончить, потому что детям надо спать, ведь завтра праздник, а значит, трудный день. Почему-то у нас праздники всегда считались и поныне считаются трудными, хлопотными днями. Словно вся цель праздника, и особенно — Нового года, заключается в стремлении наготовить побольше угощений и накормить всех гостей и домашних до отвала.

Правда, потом, числа третьего-четвертого, наступала пора знакомого всем постпраздничного голода. В это время постоянное ощущение набитого живота, длящееся еще с новогодней ночи и, кажется, поселившееся в утробе навеки, незаметно, потихоньку уступает вдруг место аппетиту, который все растет и растет. И, по иронии судьбы, особенно при виде уже изрядно заветренных, хоть и непобежденных, остатков самых стойких, а значит, малоупотребительных поначалу салатов и крошек некогда необъятных пирогов и тортов. Поэтому к последней ночи уходящего старого года хозяйки готовились, как ко дню решительного и массированного наступления на всех кулинарных фронтах, зачастую уже с самого утра занимая боевые позиции на кухнях, как в окопах на передовой.

А мальчик — тот неизменно просыпался рано утром, потому что когда не нужно бежать в школу, делать уроки и домашние задания и вообще никуда не надо спешить поутру, мальчишек почему-то всегда и как назло сон покидает уже с раннего утра. Мальчик ворочался в кровати, пытаясь уснуть, но все было бесполезно — сон предательски и бесповоротно исчезал, как вода просачивается в траву или уходит в песок. И вдруг неожиданная и яркая мысль вспыхивала в голове мальчика, обжигая, будоража и настойчиво зовя из кровати. Елка! Ведь вчера поставили елку!

Он выбирался из кровати, наскоро совал ноги в домашние шлепанцы, почему-то на цыпочках подкрадывался к двери, ведущей из спальни, и осторожно открывал ее в зал. И тут же в ноздри ударял, кружил голову запах! Невероятный, неповторимый, ни с чем не сравнимый аромат елки — хвои, веток, «небритого» игольчатого ствола и совсем невидимой, но такой пахучей смолы… Запах лесного дерева, которое, в свою очередь, с интересом смотрело глазами всех своих веток и иголок, спрашивая: а как это живет здесь мальчик, известный всем герой родного двора и вообще — отчаянный храбрец?

Дом охотно и с радостью принимал елку в гости. И все в нем — стены с привычным рисунком побелки и обоев; полы с наизусть выученными каждым сучком и трещиной на любой половице, потому что мальчишки всегда играют в солдатики на полу, и никаких ковриков на них никогда не хватит; окна, за которыми притаилась морозная, хитрая, озорная зима; стулья, столы и кресла — все они принимали эту елку, и приветствовали ее, и удивлялись вместе с детьми новым пахучим чудесам. Но сейчас, поутру елка была уже совсем не та, что вчера вечером — теперь уже расправившая ветки, торжественная, оттаявшая за ночь и оттого невероятно ароматная, потому что ее смолистые запахи уже, оказывается, успели заполонить весь дом.

И самое главное — она была нарядная, вся в игрушках, блестках, серебристых нитях фольги и золотых прядях медного дождя, перевитая гирляндой рижской фабрики «Страуме». Эта гирлянда горела на их елке каждый год, и во всем мире елочных свечей не было красивей ее темно-сиреневых, приглушенно-красных и таинственно-зеленоватых огоньков. Мальчик видел свое смешное, одутловатое отражение в стеклянных шарах, к которым приникал чуть ли не носом; осторожно касался шершавой крошки из мелко дробленного елочного стекла на серебряных сосульках и, наконец, добирался до любимого, самого милого поросенка на свете, синего Ниф-Нифа. И уже вдвоем они отправлялись проведать старшего собрата Наф-Нафа, который все еще дрых в своем красном стеганом одеяльце без задних ног. И праздник начинался.

Припоминаем ли мы за собою еще такие погружения души в другие, светлые, праздничные и фантастически интересные миры? Которых не нужно выискивать в книгах, над которыми не надо вздыхать у телевизора или в кинотеатре, куда не летят осенние птицы и важные самолеты? А ведь этот мир всегда был здесь, рядом с нами, в новогодние дни нашего детства. Он был огромен, буквально до потолка, и его невозможно было обхватить руками. И весь этот мир был — новогоднее дерево, и дерево это было — весь мир.

Каким-то странным, отстраненным чувством, помогавшим видеть себя со стороны, все равно как во сне, мальчик отчего-то понимал, что в это мироощущение в его взрослом будущем ему уже никогда, наверное, не вернуться до конца, как не стать снова маленьким. Так оно и было потом, когда мальчик уже перестал расти и просто оставался всегда одинаковым.

Потом он все чаще и чаще пытался смотреть назад, оглядываться туда, где из-за ветвей новогодней ели смотрел на него этот худющий, длинноногий мальчишка. Смотрел и, конечно, не узнавал. Так и мы подчас в своих снах смотрим на былое детство и молчим. Потому что разучились говорить с ним, потому что уже не помним того языка и тех слов. И только в голове вертится, ворочается и рассыпается на отдельные слова и буквы чья-то дурацкая фраза, что-де сентиментальность — свойство жестоких и недобрых натур.

До Нового года оставалось совсем немного. Всего два дня, и они заполнены до краев деловитыми хлопотами, предпраздничными приготовлениями, суетой и готовкой. И хотя они радостны и полны сладостных предвкушений бесконечной ночи, у последних дней года есть одно печальное свойство. В это время никогда и ничего не случается. Они состоят только из ожидания. Покуда не прозвенит звонок.

Но в этот раз звонок все-таки раздался, и случилось это в прихожей. Мама пошла открывать, бормоча на ходу слова удивления — кто это пришел поутру, когда люди еще завтракают?

Дверь открылась, и мальчик услышал тихие голоса, приглушенные дверью в прихожую. Мама с кем-то говорила, и ей отвечали — еще тише и словно неуверенно. Отец, хмурясь, поглядывал на стынущий мамин кофе на кухонном столе и листал вчерашнюю газету, выискивая новогодние новости из стран капиталистического лагеря. Мальчик обернулся.

Он сразу почувствовал, что там пришли не просто так. И никакие это не соседи за маслом и не почтальон с заказными письмами или поздравительными телеграммами. Это пришли за ним. Мальчик понял это в одночасье, и его сердце на миг похолодело. А потом теплой волной прилило сладкое и тревожное ожидание.

 

Глава 38

Охотники из сновидений

— Вадик! А это, между прочим, к тебе гости пришли!

В мамином голосе была целая гамма чувств: и легкое удивление, и озадаченность, и даже маленькая, еле уловимая тревога. И еще одна необычная нотка, какой прежде мальчик никогда не слышал.

Мальчик всегда знал или, во всяком случае, уверенно предчувствовал, что однажды это случится. Причем ему всегда казалось, что это произойдет в преддверии какого-то важного, значимого дня, например праздника. А когда начинал размышлять и прикидывать про себя, какой же день должен принять на себя все, что ему уготовано судьбой, получалось, что это непременно должен быть именно Новый год.

Однажды перед самым Новым годом он должен получить странное письмо. Или же его остановят на улице незнакомые люди. Возможно, его ожидал необыкновенный и исключительно вещий сон. В небе мог оказаться неопознанный летающий объект, исключительно чтобы зависнуть над ним и сопровождать до той минуты, покуда все для него откроется и станет ясным, простым и единственно возможным. Белоснежный голубь со странной запиской вполне мог броситься с небес прямо к нему в руки. Он мог заблудиться в чужом огромном доме с сотнею комнат, из которых его ждала бы одна-единственная, тайная, замурованная и не отмеченная ни на одной карте-схеме. И в ней был бы ключ ко всем загадкам.

Но у мальчика никогда и в мыслях не было, что все случится так просто — в одно прекрасное утро в квартиру просто позвонят. Собирайся-ка, парень, допивай свой чай с бутербродами, одевайся и выходи, да поживее. И учти: мы все о тебе знаем! Уже давно. И, кстати, нам очень интересно: что ты можешь возразить? А противопоставить? То-то!

И теперь, застигнутый врасплох, мальчик и не помышлял о сопротивлении. Старший брат, единственный, кто был бы еще способен его понять, еще три дня назад уехал с классом на экскурсию в Ленинград. И теперь мальчику не смогли бы помочь ни папа, ни мама, ни милиция, ни крепкие двери их квартиры, ни даже какое-нибудь оружие, даже если оно бы у него и было.

Можно было, конечно, попробовать отсидеться; на худой конец, сказаться больным. Но тогда бы они непременно придумали что-то еще, потащили его в больницу, отправили к нему фальшивого доктора. И в его глазах, непременно под холодными стеклами металлических с позолотой тонких очков, мальчик увидел бы неотвратимость исхода, свое бессилие и удушье первых признаков надвигающегося кромешного отчаяния. Почему это — с ним? За что это — ему? И неужели все не могло сложиться как-нибудь иначе, а еще лучше — с кем-нибудь другим?

— Вадим! Ты не слышишь разве? Иди скорее, к тебе пришли.

И на этот раз в мамином голосе было столько спокойствия, обыденности и такого уютного, очень домашнего раздражения, что он решил: нет, мама ни за что не стала бы говорить с ним таким тоном, если бы в дверях стояло что-то опасное.

И он с легким сердцем встал из-за стола и побрел в прихожую, на ходу распахивая дверь.

— Это твоя одноклассница? — спросила мама, посторонившись в узком коридорчике и пропуская его вперед. Мальчик от неожиданности чуть не налетел на нее и еле успел укрыться за огромной маминой шубой, висевшей на ближайшем крючке и удачно заслонявшей полприхожей.

Это была девочка примерно его возраста, в теплой серенькой шубке, пушистой белоснежной шапочке и изящных полусапожках с меховыми отворотами. В руках она держала белые рукавички с вышитыми крупными вишенками, каждая — на длинном стебельке с лаковым зеленым листочком. Мальчик оттого так хорошо их разглядел, что в первую минуту окинул гостью ошеломленным взглядом с головы до ног и дальше не мог выговорить ни слова. И просто уставился от смущения на эти рукавички, боясь поднять глаза.

Мама обернулась, посмотрела на оторопевшего сына сверху вниз. Затем ее взгляд потеплел, она искоса и чуть лукаво глянула на девочку и кивнула:

— Ну, ладно, вы тут общайтесь сами. Кстати, молодой человек, ничто не мешает тебе пригласить гостью в дом — не стоять же ей, в самом деле, в дверях.

И неожиданно помолодевшая, она удивительно легко скользнула мимо сына и ушла в квартиру. Так что мальчик остался наедине со своей маленькой гостьей.

Две пары глаз молча изучали друг друга. Девочка, казавшаяся теперь Вадиму ожившей Гердой из сказки «Снежная королева», которая только что сошла с могучего северного оленя, смотрела на него, чуть наклонив голову, точно норовила прополоскать зубы после щетки и пасты. Вадим впервые видел в своем доме незнакомую девочку, которая среди бела пришла только к нему, и ни к кому больше. До этого девочки приходили к нему только на дни рождения, всей толпой, да и то — лишь в младших классах.

— Ты — Вадим? — в упор без обиняков спросила девочка.

— Ну, да, — кивнул мальчик, смотря на нее исподлобья. — А ты кто?

— Сейчас это совсем неважно, — ответила девочка, глядя на него неподвижными строгими глазами, очень похоже на их учительницу по химии и биологии. Ту самую, о которой одноклассники Вадима, всезнающие Петька с Вовкой, как-то безапелляционно утверждали, что Аскарида владеет гипнозом и всегда заранее знает, кто не сделал задачки с формулами.

— Вообще-то меня зовут Нюта, — добавила девочка. — Я живу в соседнем доме.

— Угу, — буркнул Вадим, не припоминая такой шубки и шапки не только в соседнем доме, но и во всем микрорайоне. — Странное имя. И что?

— Не хуже других, между прочим. И вообще я зашла сюда случайно, — повторила девочка в прежней манере — немного пренебрежительной и уже заранее чуть обиженной. — Ну, то есть не случайно, а меня попросили.

— Кто же это, интересно? — кивнул Вадим, конечно же, ни капельки ей не веря.

— Один человек, — уклончиво ответила девочка. — Он хочет с тобой поговорить и попросил, чтобы я тебя вызвала. Сказал номер квартиры и имя. Можешь выйти?

— Могу, конечно. А зачем? — с легким ехидством протянул Вадим.

Девочка посмотрела на него чуть ли не с презрением.

— Ну, ты нахал! Его девочка одна хочет увидеть, а он еще упирается… Тоже мне, кывалер!

— Вот как? — произнес Вадим. Он уже понял: дело пахнет каким-то розыгрышем. И тут же вспомнил о Петьке с Вовкой — эти были мастерами на шуточки; и не случайно они ему отчего-то вспоминались всего минуту назад. — А какая девочка?

— Выйдешь — узнаешь, — отрезала маленькая гостья и, не удержавшись, показала ему язык. — Вот мальчишки пошли, просто смех!

Вадим вздрогнул и тут же выпрямил спину. Но все-таки упрямо повторил:

— Так что за девочка? Чего ей от меня надо?

Нюта сощурилась и смерила его взглядом, исполненным извечного женского превосходства более информированного существа, знающего в жизни толк.

— А ты что, не знаешь, кто у вас самая красивая девочка в классе? А? Эх ты, простофиля! Соображай скорее и давай одевайся.

Вадим хоть и не поверил, но на всякий случай пробежал мысленным взором список их класса. На двух-трех фамилиях он споткнулся, но затем в свою очередь трезво оценил свою внешность и — отбросил их тоже. Зато теперь ему стало интересно! Если это и розыгрыш, то уж больно плохо скроен. Не сходить ли, глянуть, в самом деле?

— Ладно, — кивнул он. — Подожди здесь. Я сейчас соберусь.

— Больно мне надо, — пожала гостья плечиками. — Лучше уж выйду на улицу, у вас слишком жарко. А ты, — она взглянула на него пристально, точно действительно гипнотизировала, — одевайся потеплее, там холодрыга — жутики!

— Это еще зачем? — былые подозрения вернулись к нему с прежней силой.

— А затем, — осадила она его. — Ты что, разве свою барышню провожать не пойдешь?

— Вот еще, больно надо, — буркнул он на ходу и, чувствуя, как уши и щеки заливает стремительный румянец, поскорее скрылся за дверью.

Одеться потеплее было минутным делом. На удивление мама ничего не сказала по поводу столь раннего ухода из дома, только покосилась в его сторону и пробормотала что-то привычное насчет осторожности в гололед и через дорогу. Положительно, сегодня с мамой происходило что-то необычное. А отец давно уже уединился в рабочем кабинете, в окружении листов чистого ватмана, хвостатых графиков и разноцветных столбиков таблиц. Вадим захватил свои ключи, пробежал подъезд и выскочил во двор.

Уличный морозец тут же ущипнул за щеку и полез в ноздри сухим холодным воздухом. Девочка стояла возле забора, которым жильцы первого этажа отгородили свое право на земельные участки, раз уж у них нет балконов. И больше во дворе никого не было, кроме высокого мужчины в спортивном костюме, который выгуливал задумчивого, совершенно апатичного к окружающему миру курносого бульдога, похожего на упитанного остроухого поросенка.

— Ну, где твоя девочка? — строго спросил Вадим. Подвох, конечно, был, но, по всей видимости, поджидал его где-то дальше. Так и есть: девочка указала рукой на угол дома и приказала:

— Иди за мной. И не задавай лишних вопросов.

Она быстро зашагала, осторожно обходя наметенные за ночь сугробы. А Вадим послушно поплелся следом, чувствуя себя последним идиотом. Он с замиранием сердца ожидал, что сейчас откуда ни возьмись за шиворот прилетит огромный ком снега. А то и чего похуже — Вовка с Петькой отличались незаурядной фантазией, а по воскресеньям откровенно скучали.

Наконец они зашли за дом, и Вадим остановился.

— Дальше не пойду. Говори, кто меня ждет?

— Вот чудак человек, — рассмеялась девочка. — Да вот же она, твоя воздыхательница.

И указала рукавичкой ему за спину. А Вадим, хоть и трижды ученый самыми невероятными и изобретательными розыгрышами и приколами, вновь не нашел в себе сил противиться любопытству. И оглянулся.

В десятке метров от него, возле покосившегося ржавого гаража стояла полуразвалившаяся снежная баба. Она ухмылялась кривым ртом и подмигивала ему угольком единственного глаза. Судя по всему, соорудили ее еще позавчера, когда снег был липкий.

Он в бешенстве обернулся. Девочка, прищурившись, смотрела на него.

— Ты… Знаешь, кто ты? Знаешь?!

— Знаю, — тихо произнесла она. — Я очень много теперь знаю. И про тебя, и вообще…

— Да что ты знаешь?! — презрительно закричал Вадим. — Кто ты вообще такая — явилась тут, придуряется…

— Я видела тебя во сне, — отрезала девочка. — Сегодня ночью. А до этого еще несколько раз.

Вадим некоторое время внимательно смотрел на нее, затем покачал головой с нарочитым сочувствием.

— Ага… теперь я понял. Ты — чокнутая, да? В каком еще сне?

— Сегодня — в твоем, — сказала она. — И поэтому пришла предупредить. За тобой идет волшебник.

Вадим хотел уже крикнуть еще что-нибудь обидное, но внезапно осекся и даже съежился как будто.

— Ч-ч-чего-о-о-о?…

— А вот и того, — поучительно кивнула девочка. — Я уже видела знак. Они его оставили, чтобы за мной следить. Это сделал белый волшебник.

Она подошла к Вадиму вплотную и глянула в упор в его широко раскрытые, застывшие глаза.

— Знак сказал мне, что белый ждет черно-красного. И когда они встретятся и придут сюда, тебе конец. Так и знай.

Первый волшебник пришел в город еще до завтрака. Он появился на автобусной остановке, возникнув из ничего, сам как снег, в белой зимней одежде. Хмурым взглядом волшебник окинул людей, поджидающих очередного маршрута, обошел группку великовозрастных юнцов и через минуту уже был на другой стороне улицы. Через два квартала, сразу за поворотом, был нужный ему дом, первый из двух искомых.

Возле автомобильного выезда из двора волшебник пометил дом специальным символом. Для этого он выбрал березу — самое подходящее дерево, сплошь состоящее из черных и белых пятен и легко скрывающее двуцветный тайный знак. Со знаками нужно обращаться осторожно, об этом волшебник помнил всегда и тщательно выбирал нужные линии и цвета. Небрежно написанный тайный знак мог стать чем угодно: основанием для коммунального скандала; причиной небывалого града или затяжного, на несколько дней, ливня; поводом для тоскливой черной меланхолии всякого прошедшего мимо или даже началом новой войны, которая произойдет там, куда укажет знак тому, кто сумеет понять. Поэтому волшебник прибег к дополнительной маскировке, погрузив знак поглубже, в самое сердце дерева, мягкое и податливое для умелой руки. Знак был обращен к одному из подъездов соседнего дома.

Теперь белый волшебник всегда будет знать, кто проходил мимо знака. Разумеется, это касалось только взгляда со стороны: знак видел нужного человека издали, мог даже следить за ним, но не мог разглядеть его мысли или внутреннее состояние, например заботы, болезни или хотя бы содержимое его желудка. Но все это волшебника, разумеется, не интересовало. Теперь он уже не упустит человека, ради которого и был оставлен знак. Можно было отправляться на поиски другого дома, который неизмеримо главнее.

Волшебник повернул обратно и со спокойным сердцем не спеша зашагал в глубь города. Он решил, что по дороге непременно заглянет перекусить в какое-нибудь утреннее кафе с горячими пельменями или сосисками. Волшебник теперь уже не торопился, поскольку твердо знал, что через час возле нужного дома он встретит второго волшебника, красно-черных цветов. И тогда круг замкнется.

Спустя несколько минут к дому подошла девочка с низкорослой длиннющей собакой на коротком поводке. Девочка весело болтала со своей таксой, однако, возле самого входа в коробку панельных пятиэтажек внезапно остановилась как вкопанная. Глаза ее были прикованы к высокой березе с густой кроной и заснеженным стволом. Дерево тихо покачивалось под ветром.

Девочка закусила губу и некоторое время раздумывала. После чего наклонилась к таксе, огладила ее от головы до хвоста и что-то торопливо зашептала. Такса внимательно слушала хозяйку, но когда та выпрямилась, собака осталась стоять подле, преданно глядя на девочку умильными черными глазками. Тогда девочка рассердилась и несколько раз прикрикнула на свою питомицу:

— Домой, Чарли! Я кому сказала? Немедленно домой!

Такса припала к земле, прижав уши, точно напуганная неожиданной резкостью хозяйки, а затем обиженно тявкнула и засеменила прямиком к дому. Девочка проследила за ней взволнованным взглядом, убедилась, что собака шмыгнула в нужный подъезд, и вновь взглянула исподлобья на березу. Ее ствол тихонько поскрипывал, и крупные длинные ветки шелестели, точно пытаясь что-то объяснить. Но в течение всей этой сцены девочка не сделала ни шагу в сторону дерева.

Потом она сунула руку в карман шубки, вынула мелочь и пересчитала ее на ладони. Затем машинально отогнула край меховой рукавицы, но часов на запястье не оказалось — видимо, оставила дома перед прогулкой. Тогда она поразмыслила, круто развернулась и решительно зашагала обратно, к автобусной остановке, откуда четверть часа назад явился белый волшебник. В отличие от него девочка явно спешила, поэтому забралась в первый же подошедший автобус-«гармошку». Ее путь лежал в сторону центра, и дорогой она размышляла, как легче найти нужный ей адрес.

Береза, разумеется, так и осталась стоять, качаясь под ветром, который теперь нес белую крупку зарождающейся поземки. В сердце дерева по-прежнему тлел тайный знак, но теперь он уже был раскрыт. Отныне все решала скорость.

— Вот так я тебя и разыскала, — закончила свой рассказ Нюта. — А теперь объясни мне, пожалуйста, кто это такие и почему они тебя ищут.

— А как… как ты про них узнала? — все еще недоверчиво спросил он. — Про волшебников? И про меня?

— Вот чудак человек! — всплеснула она руками. — Я ведь уже сказала: я видела тебя во сне.

 

Глава 39

Бегство под покровом дня

Впервые она увидела его во сне несколько месяцев назад. Потом — снова. Всего снов было четыре. Вчерашний сон был пятым, но он был уже не ее.

Доводилось ли кому-нибудь однажды попасть в чужое сновидение? Пусть даже и по ошибке? Скажем прямо: это все равно что подглядывать, и значит, это нехорошо. Но такое никогда не может быть случайно. Значит, лучше всего хорошенько осмотреться и постараться понять, зачем ты здесь и кто открыл тебе таинственную дверь чужого сна.

Первый сон был обычными ночными грезами об очередном незнакомом мальчишке, из тех, что Нюта давно уже видела и прежде. Но в отличие от других, этот поутру не забылся, а продолжал жить в памяти, до мельчайших деталей, как хорошо заученное стихотворение.

Следующие сны были наполнены тревогой, смутным ощущением опасности и странным, доселе незнакомым ей чувством сопричастности всему, что происходило с этим мальчиком, которого преследовали могущественные и опасные противники. В довершение всего они были волшебники.

Последний, пятый сон явился Нюте в необычном, никогда прежде не виданном ею ракурсе. Ей казалось, что она сидит в каком-то укромном убежище и подслушивает чужой разговор. Говорили волшебники, и речь шла о мальчике, которого они теперь называли по имени. Разговор был краток, но почти каждое слово в нем дышало опасностью. И самое главное: в этом сне Нюта впервые услышала о себе!

— Случилось то, чего мы и боялись. Сегодня они встретятся, и тогда весь план зашатается и, того и гляди, рухнет.

— Это невозможно! Столько дней и ночей выстраивать здание, чтобы оно погибло в одночасье и — в самый последний момент? Нужно принять все меры. А ты, кстати, уверен, что эта встреча для нас опасна?

— Разумеется. Сам посуди: если существует хотя бы шанс, что он пожелает… остаться… Рискнешь ли ты положиться на волю судьбы?

— Нет, конечно, нет. Мы уже столько раз на нее полагались! И теперь само провидение шепчет мне: на этот раз не упускайте его на волю судьбы, возьмите дело в свои руки! И тогда завтра все будет, как и ожидалось.

— Как и ожидалось, — эхом подхватил другой волшебник. — Что ж, тогда давай решать. И решаться.

— Чего тут раздумывать? — пожал плечами его собеседник. — Сейчас ты ближе и крепче — ты и действуй. Останови девчонку, как там бишь ее?

— Нюта. Анна Суханова, в общем, — уточнил первый волшебник.

— Забавное совпадение, ты не находишь? — прищурился второй.

— Если только это — совпадение, — пробормотал первый и покачал головой.

Именно в этом месте Нюта съежилась и втянула голову в плечи. Эти злые волшебники, оказывается, знали ее настоящее имя и фамилию. Она совсем позабыла, что все это происходило только во сне.

Впрочем, ушки она держала на макушке по-прежнему.

— Ладно, — продолжил второй. — Именно поэтому учтем любую мелочь, любое вроде бы случайное совпадение. Иначе нам — крышка.

— Согласен.

— Ты остановишь девчонку, и мы встретимся возле дома, где живет парень. Отсекаем все случайности и забираем Вадима с собой. Покуда не настал завтрашний день.

— Ну, завтра — это понятие растяжимое, — усмехнулся первый волшебник. — Помнится, мы с тобой в этом не раз уже убеждались.

— Все на свете когда-нибудь кончается. Но если он сломается или, тем хуже, просто перейдет в завтрашний день — не здешний, а реальный, нам с тобой тоже придется остаться.

Его собеседника даже передернуло — очевидно, последняя мысль до такой степени была ему неприятна, что ужасала и потрясала его практически буквально.

— Поэтому не будем больше размышлять — пора действовать. Покажи, где он живет, и жди меня там не позднее полудня.

— Хорошо, — кивнул второй. — Смотри же.

Ничего не произошло в темной комнате, где беседовали волшебники. Но перед глазами Нюты неведомо откуда тут же возникла смутная, но вполне различимая картинка: автобусная остановка, улица, перекресток, четыре дома, подъезд, этаж, квартира. И — лицо мальчика. Вадим. Это был тот самый мальчик, которого Нюта видела в своих прошлых снах.

Теперь для нее, наконец, все встало на свои места. Ему грозит опасность. А возможно, и ей тоже. Мальчик ни о чем не подозревает. Его нужно попытаться спасти. А возможно, и саму себя.

Она зажмурилась, собрала в кулачок всю решительность и — проснулась.

С одной стороны, следовало поспешить. С другой же — предварительно все обдумать. Родители еще спали: впереди у них была веселая и беззаботная ночь, а ни от чего, как известно, так не устаешь, как от активного отдыха. И она кликнула любимую таксу Чарли, захватила поводок и немного денег из копилки. У Анюты Сухановой была крепкая привычка — никогда не выходить из дома без денег.

— До сих пор не могу понять, как ты меня нашла, — пробормотал Вадим. — Ты ведь даже адреса не знала…

— Поэтому меня этот сон и удивил еще больше, — кивнула она. — Я утром уже знала, где ты живешь, точно бывала у тебя прежде сто раз. Ты ведь не смог бы точно назвать адреса многих своих одноклассников — улицу, номер дома?

— Нет, — покачал головой Вадим. — Я вообще большинство квартир только так знаю, по памяти.

— Вот видишь! — произнесла она. — А я это как-то во сне узнала. И про все остальное.

— А что за знак там был? — с опаской спросил Вадим.

— Тоже не могу объяснить, — пожала плечами Нюта. — Умом-то я понимаю, что его увидеть невозможно, он внутри дерева зажжен, точно фонарь. А вот ведь — увидела. Опасностью от него веяло и холодом. Точно какой-нибудь шпион в том дереве сидел. Американский…

— Прямо как в кино, — заметил Вадим и тут же поправился: — Вернее, в одной книжке по фантастике. Про людей с необычными секретными способностями.

— А мне вообще легче видеть ясность, если она какая-то немного смутная, — пояснила девочка. — Не люблю, знаешь ли, всяких ярких глупостей. Что я, ворона, что ли?!

— Теперь лично мне ясно только одно, — твердо сказала Нюта. — Тебе необходимо как-то пережить этот день и не попасть к ним в руки. Как — я пока не знаю. Иначе случится что-то непоправимое. Думаю, что домой тебе сегодня являться нельзя и мне тоже.

Вадим хотел возразить, но Нюта его тут же перебила.

— Слушай пока лучше меня. Понял? — Он послушно кивнул. — Вот и отлично. Мой дом под наблюдением, тебя дома они тоже будут искать очень скоро. Остается одно.

— Что? — испуганно спросил Вадим, не представляя, что еще может прийти в голову этой удивительной и решительной девочке, свалившейся на него как снег на голову.

— Нужно где-то переночевать. Так, чтобы нас никто не нашел. И — не искал при этом. Это будут делать волшебники, а нам нужно спрятаться. А завтра все будет иначе — так сказано в нашем сне.

Где можно переночевать посреди зимы в не очень большом городе двум подросткам разного пола, которые к тому же едва знакомы? Сложностей и минусов в этом предложении существует примерно столько же, сколько и самих слов. Плюсов — лишь одно шаткое обстоятельство. До Нового года оставалось двое суток. Но девочка об этом уже думала.

— Я, кажется, знаю, — медленно проговорила Нюта с отсутствующим видом, точно она в это время мысленно подключалась к городской справочной телефонной службе. — Нужно отыскать какое-нибудь здание, которое не закрывается на ночь. И не прекращает работать до утра.

— И я, кажется, знаю тоже, — кивнул Вадим. — Это вокзал.

— Железнодорожный? — неуверенно предположила Нюта.

— Ну, да. Там ведь есть зал ожидания. Очереди за билетами. Туалеты, наконец…

— Не забывай, в каком городе мы живем, — покачала головой девочка. — Где-нибудь в Москве на вокзалах еще, наверное, и можно спрятаться или затеряться. А тут мы будем как на ладони. Я поначалу тоже прикидывала что-нибудь такое, правда, думала об аэропорте.

— Мне почему-то кажется, что на открытом месте они меня сразу отыщут, — предположил Вадим.

— Угу, — согласилась Нюта. — Я тоже так думаю. А это значит, что нам нужно закрытое помещение. И такие есть.

— Ух, ты! — выдохнул мальчик. — А где, а?

— Думай головой! — назидательно сказала Нюта. — Завтра Новый год, в смысле — тридцать первое декабря. Только одно здание в городе работает сейчас всю ночь. Это — Дворец культуры.

— Точно! — восхищенно подтвердил Вадим. — Там же сейчас, наверное, идут праздничные банкеты… Всяких там организаций.

— Не всяких, а конкретных, — строго сказала Нюта. — Двадцать седьмого — банкет у областного швейного объединения, двадцать восьмого — городское начальство, двадцать девятого — вечер МВД совместно с гороно. А тридцать первого — вечер моторостроительного объединения «Венибе». Прямо в новогоднюю ночь, до утра.

— Здорово! А сегодня? — Вадим смотрел на нее с восхищением.

— Сегодня вечером новогодний бал-маскарад у офицеров гарнизона. До четырех утра.

И Нюта посмотрела на Вадима с чувством горделивого превосходства.

— Вот это да! — воскликнул Вадим. — Ты что же, всю афишу наизусть выучила?

— На афишах такое не печатают, — ехидно заметила Нюта. — В лучшем случае, выставят табличку: извините, у нас банкет. Тут другое. У меня там мама работает.

— Где? — не понял Вадим. — Во Дворце, что ли?

— Точно, — подтвердила Нюта и гордо сообщила. — Она у них заведующая библиотекой. На втором этаже. А у меня случайно есть запасной ключ.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Первым пришел в себя мальчик.

— Это отлично. Но как туда попасть и что мы скажем родителям?

— Ну, положим, со мной как раз особых проблем и нет, — упрямо мотнула головой Нюта. — Мои сегодня уходят с друзьями на лыжах. У них такая традиция: лыжи, зимовье, шашлыки, песни. В общем, интеллигенция. Меня, между прочим, тоже звали. Жаль только, что ко мне тоже нельзя.

— А я? — с оттенком зависти грустно спросил Вадим.

— Уже продумано, — кивнула девочка. — У тебя есть надежный друг?

— Не знаю, — промямлил Вадим. — То есть, конечно, был, — спохватился он. — Но этой осенью Серега уехал в другой город. Называется — Валга, где-то в Латвии.

— Поня-атно… — протянула Нюта. — Ну, хоть кто-нибудь, у кого сегодня может быть день рождения? Кто сумеет убедить твоих, что ты останешься у него ночевать? И при этом не будет трепать лишнего…

— Хорошо, — согласился Вадим. — Сейчас подумаю.

И он принялся перебирать вслух возможные варианты, уже вторично за последний час. А Нюта тут же подвергала их придирчивой проверке и тут же отметала. В итоге они, как ни странно, остановились на самых, казалось бы, неподходящих — Вовке с Петькой.

— Раз они такие изобретательные, значит, должны обожать всякие тайны, — рассудительно заметила Нюта. — Тогда так. Сейчас мы звоним кому-нибудь из них и договариваемся. У тебя две копейки есть?

Вадим пошарил во всех карманах и виновато развел руками.

— Эх ты, горюшко, — укоризненно произнесла Нюта и вынула горсточку зеленоватой мелочи. — Где у вас тут поблизости автомат?

Спустя пять минут с Вовкой все было утрясено. Во всяком случае, он поклялся тут же позвонить родителям Вадима и якобы пригласить его на день рождения. В выборе Нюта не ошиблась: причину, по которой Вадиму необходимо было заночевать у него, Вовка придумал сам и буквально с ходу: у них сегодня намечался ночной костер и гвоздь программы — стрельба из ракетницы. Ракетница была у Вовкиного папы, офицера-артиллериста, что дополнительно играло на достоверность — дети весь вечер будут под постоянным присмотром родителей.

О том, что Вовкин отец сегодня может быть совсем в другом месте, а именно — на гарнизонном бале-маскараде, они как-то не подумали. А, вернее сказать, совершенно забыли.

Как старый верный друг — при этих словах Вадим чуть не расхохотался прямо Вовке в ухо — он приглашался на день рождения пораньше. Надо было помочь с подготовкой, поскольку Вовка жил без мамы, только с отцом. Эти немаловажные обстоятельства могли смягчить самые суровые родительские сердца, а не то что Вадимовых папы с мамой. И самое главное, что в этом случае была уже истинная правда.

Затем Вадим был отправлен домой — срочно переодеваться. Волшебник будет здесь с минуты на минуту, предупредила Нюта, а тогда она уж просто не знает, что делать. И Вадим, не раздумывая, помчался домой.

Положительно, сегодня был самый необычный день. Потому что родители тут же сообщили, что звонил его одноклассник, очень вежливый и воспитанный мальчик Вова, и напомнил, что Вадик сегодня приглашен к нему на день рождения. Насчет «с ночевкой», конечно, еще надо подумать; во всяком случае, Вадику нужно будет непременно позвонить, что все у него там нормально, он не замерз и не объелся пирожных. А теперь ему пора собираться — оказывается, Вова живет с папой один, и нужно помочь им по хозяйству.

— Хотя и я не особенно понимаю, чем ты-то им можешь помочь в этом деле, — задумчиво проговорила мама и заглянула в честные глаза сына. — Разве что за хлебом сбегать, за соком, лимонадом… А вы, значит, с этой девочкой пойдете? Она поэтому приходила?

— Именно, — подхватил Вадим. — Мам, а что мне надеть?

Вовремя спросить родительского совета в важном и ключевом вопросе — верный путь к дальнейшему взаимопониманию. Через десять минут Вадим уже выскочил из дома, позванивая в кармане рублем мелочи. Оказывается, у Вовы дома нет телефона и позвонить к ним нельзя. Но рядом с домом есть автомат, и он обязательно сообщит, что все у него в порядке. Иначе просто и быть не может!

Нюта ждала за домом, вышагивая по улице, как часовой. Она внимательно оглядела его с ног до головы и остановила взгляд на небольшом свертке в руках мальчика.

— Это я захватил из холодильника котлет. И хлеба, — смущенно объяснил Вадим. — И кроме того, здесь как будто бы подарок для Вовки. Ведь не мог же я отправиться на день рождения к «старому верному другу» без подарка!

— Точно, — согласилась Нюта и добавила с любопытством: — А что там?

— Потом узнаешь, — пообещал Вадим. — А куда мы сейчас пойдем?

— Для начала — подальше отсюда, — пробормотала Нюта, внимательно оглядывая все входы в «коробку». — А потом — в кино.

— В кино? — удивился Вадим. — Здорово, конечно. А зачем?

Нюта посмотрела на него, как на диковинное насекомое из иллюстрированной энциклопедии Фабра про пауков.

— Ты что — ни разу не приглашал девочку в кино? — Вадим только молча развел руками. — Эх ты, тютя-вятя! В твоем возрасте уже пора бы, — многозначительно заметила Нюта и потянула его за рукав. — Это, во-первых. А во-вторых: ты что, думаешь, мы так и будем шататься на холоде? Я, между прочим, тебя ожидаючи, уже задрогла как цуцик.

И в тот же миг она протянула руку и резко пригнула его голову. Сама тоже нырнула вниз, под защиту забора, за которым намело немало снега.

— Тс-с-с! Молчи…

Затем девочка поманила его и осторожно, наклонясь почти до земли, стала пробираться к концу забора, за которым начинался вход во двор. Вадим ошеломленно последовал за ней. Нюта опасливо выглянула из-за штакетника, а потом указала куда-то вперед.

— Гляди сам. Только осторожно. Вон он…

Мальчик вытянул шею и испуганно выглянул из-за сугроба.

С противоположной улицы в их двор входил высокий мужчина в белоснежной меховой куртке. Вадим видел такие в кино про горнолыжников. Мужчина был очень похож на спортсмена откуда-нибудь из Швеции или Норвегии: накладные карманы и капюшон, светлые спортивные брюки и толстая вязаная шапочка с какой-то эмблемой. Ни дать ни взять — чемпион по слалому или даже снежный марафонец. Он внимательно оглядывал окна дома, в котором жил Вадим. А потом повел взором вдоль стен, прямо на них.

Детей как ветром сдуло. Они что было духу помчались назад, под защиту дома. Потом перебежали на другую сторону улицы и сразу затерялись среди людской очереди, выстроившейся возле киоска «Союзпечать», за которым прилепился маленький колхозный базарчик. Очередь разбирала пачками последнюю свежую прессу в этом году. На базаре торговали деревенские, и народ оживленно обменивался впечатлениями и приценивался к желтым гусям и розовым индейкам. На детей никто не обратил внимания, и они остановились только через два квартала. При этом и Нюта, и Вадим окончательно запыхались от бега и весело плескавшего в крови адреналина, о котором в этом возрасте еще не имеешь никакого понятия.

— Ну, что, смылись? — весело закричала она. А потом обернулась и показала в ту сторону, откуда они только что примчались, смешной длинный нос, выразительно покачивая пальцами, как лебедиными крылышками. — Съели, господа злыдни? То-то же!

Нюта протянула руку, Вадим осторожно ухватил ее за кончики рукавичных пальцев, и они зашагали в глубь города. Мальчик заметно волновался — он действительно впервые шел в кино один с взрослой девочкой. И к тому же — весьма симпатичной, хотя Вадим пока еще себе в этом и не признавался.

Они купили билеты сразу на два сеанса; второй был только через шесть часов и как раз — в восемнадцать ноль-ноль. Нюта строго-настрого запретила Вадиму покупать билеты — мелочь была нужна им для телефона — и сама разменяла новенький аккуратный рубль. Первый сеанс оказался детским, показывали старую новогоднюю сказку, которую оба сто раз видели по телеку. Но в кинотеатре интересней и романтичней; вдобавок они сидели в тепле, и в буфете продавали сдобные горячие пирожки с повидлом, картошкой и капустой. В общем, жить можно.

После первого сеанса они решили отправиться бродить по городу. В основном их маршрут лежал по праздничным елкам, которые стояли в каждом районе и еще в парке культуры и отдыха. Туда Вадим с Нютой пробирались дворами, больно-то не светились на виду; зато пару раз прокатились с горок — они были высокими, и оттуда можно было наблюдать всех стоящих внизу. Волшебников они так и не увидели ни разу, поэтому немного приободрились. Мысль же, что те вполне могли переодеться или замаскироваться каким-нибудь иным, может быть, даже волшебным образом, дети старательно гнали от себя. Потому что иначе защититься от беспокойства и снедающей их тревоги они не могли.

Сеанс на шесть часов был интересным — крутили известный французский приключенческий фильм, целых две серии. Под стук шпаг и звон шпор они совершенно забылись, с интересом и неослабным вниманием следя за сюжетом.

Выбрались из кинотеатра, когда уже было темно. Реальность всего минувшего дня тут же навалилась на плечи, делая походку осторожнее, голос — тише и опасливее; отбивая даже горячее желание обсудить замысловатые перипетии приключений киношных героев. Довольно скоро Вадим и Нюта добрались до Дворца культуры. Его окна ярко горели, в зале светились огни офицерской елки, и в вестибюле играл вальсы и джазовые мелодии настоящий военный духовой оркестр.

— Здорово, — прошептала Нюта. — Это тебе не под проигрыватель с пластинками.

Затем она кивнула на освещенное крыльцо. Там скучал комендантский патруль, с опущенными ушанками и широкими красными повязками на рукавах длинных шинелей. Солдаты постукивали носками начищенных до блеска сапог, изредка попадая в такт, кто — оркестру, а кто и морозцу.

— Ну, что? Пошли?

Вадим поначалу слегка поежился: теперь его уже здорово беспокоила проснувшаяся совесть. Плюс еще несколько самых разных чувств, и далеко не во всех из них он мог бы себе признаться. Поэтому он тут же подбоченился и сказал как можно решительнее и голосом пониже, помужественней.

— Ладно. Только давай скорее, что ли…

Нюта посмотрела на него с удивлением. А он, собрав в кулак всю решимость, ухватил ее за руку и потащил за собой по заснеженным ступенькам. Несколько мгновений замирающего сердца — и дети прошмыгнули мимо солдат и дежурного офицера. Те не обратили на подростков никакого внимания, очевидно, приняв их за детей кого-нибудь из штабного начальства. Еще наябедничают своим папашам, потом хлопот не оберешься!

Нюта отлично знала расположение дворца, но внутри он был огромен; к тому же основательно заставлен разрисованными тумбами, занавесками для выдачи подарков, а также горами всяческого циркового реквизита и театральных декораций — концертная программа сегодня ожидалась обширная. А до утра времени было еще очень много.

— Ты, кстати, любишь духовой джаз? — неожиданно спросила она, когда они пробирались по темным коридорам, на цыпочках минуя лестничные клетки и широкие фойе.

— Не знаю даже, — честно сказал Вадим. — Откровенно говоря, я вообще никогда не задумывался об этом. Он какой-то… гремящий. Все эти трубы, рояли, саксофоны, негры… Я другую музыку люблю. Чтобы побольше электрогитар, ионика чтоб играла, ударная установка бы — целое море всяких барабанов…

— А я бы хотела, чтоб в моей жизни всегда звучало как раз такое, — она даже остановилась на миг, не то прислушиваясь к музыке, доносящейся из зала, не то сама сейчас была поражена этой внезапной и свежей для нее мыслью. — Чтобы в квартире играла классическая музыка — скрипки, фоно, клавесины. А по вечерам со старых пластинок играл джаз. Его ведь можно сделать потише — я знаю, это у музыкантов называется «под сурдинку».

На третьем этаже как раз было тихо. Банкет бушевал на первом, а второй дворцовый этаж был наполовину сплошным балконом, с которого можно было наблюдать за танцующими парами внизу, в фойе. Дети скользнули по темному, изрядно намастиченному паркету, свернули в боковой коридор, и Вадим увидел тонкую с виду белую дверь. На ней красовалась большая и строгая табличка: «Районная библиотека областного комитета профсоюзов моторостроительного объединения „Венибе“».

Мальчик замер перед запертой дверью, а девочка расстегнула шубку и через минуту вынула откуда-то, чуть ли не из-за пазухи, желтый английский ключ на красном шнурке.

— Вот, — произнесла она, слегка задыхаясь.

— А сигнализации тут нет? — с опаской спросил Вадим.

— Была, — кивнула она. — Но чего-то там сломалось, еще месяц назад, и с тех пор никак не починят.

— Наверное, мыши кабеля погрызли, — предположил Вадим и грубовато отстранил девочку, все еще копающуюся в замке.

— Ну-ка, дай мне!

Она осторожно отстранилась, глядя на него все с тем же выражением удивления и робости, как и тогда, перед крыльцом, в виду солдатского патруля. И послушно передала ему ключ. Тот был еще теплым, и это было тепло Нютиной руки.

«Только бы он открылся! — молил про себя Вадим, тупо ковыряясь в замке, который дышал и ходил под его неумелой торопливой рукой. — Чтобы как-нибудь не сесть в лужу перед ней. Чтобы она мною хоть немножко гордилась. Может быть, даже сказала бы что-нибудь эдакое, вроде: молодец, я так на тебя надеялась; а знаешь, у меня бы не вышло ни за что на свете! И еще чтобы…»

В этот миг ключ, точно услышав его отчаянный призыв, звякнул и повернул замок. Белая дверь, едва Вадим осторожно потянул ручку, тотчас бесшумно отворилась. Перед ними открылась библиотека, и теперь они в ней были хозяевами. Пусть и всего лишь на несколько коротких, как им пока еще представлялось, часов стремительно уходящего года.

 

Глава 40

В библиотеке

Они закрыли замок и для верности укрепили дверь, просунув за ручку длинную швабру, найденную в простенке возле входа.

— Между прочим, мне только сейчас пришла жуткая мысль, — сказала Нюта, не поворачивая головы.

— Какая еще? — спросил Вадим.

Она обернулась. Глаза ее были огромные, округлившиеся, и там даже в полутьме Вадим увидел отзвуки далекой, только что проснувшейся боли.

— Что, если все — этот день, ночь, эта библиотека, и то, что мы с тобой тут оказались, и так легко сумели пробраться… Что, если это все подстроено? Специально?

— Кем? И для чего? — пожал плечами Вадим.

— Ну, чтобы мы очутились тут, — ответила она. И вдруг зло улыбнулась, точно досадуя на саму себя за какую-то допущенную ею и неведомую Вадиму оплошность.

В то же мгновение замок сам собою щелкнул, изогнутая дверная ручка повернулась, швабра упала на пол. И дверь открылась.

На пороге библиотеки стояли два волшебника. Белоснежный и красно-черный. Из-за их спин вытекал мутный лунный свет, которого было вполне достаточно, чтобы разглядеть все, что нужно. И тем не менее, они медленно поводили глазами из стороны в сторону, точно собирались помимо двух детей увидеть здесь кого-то еще, более могущественного и опасного. Такие уж привычки у волшебников — они всегда и во всем, прежде всего, ищут для себя опасность и угрозу. И очень часто бывает, находят.

Затем красно-черный осторожно перешагнул порог. Он остановился, внимательно вглядываясь в темноту, после чего вкрадчивым тоном произнес:

— Мальчик по имени Вадим! Всем будет лучше, если ты выйдешь на свет. А девочка пусть пока остается там, где есть.

Нюта в отчаянии закусила губы и вцепилась ему в плечо.

— Не выходи, — умоляюще прошептала она.

— Не выйду, — упрямо мотнул головой Вадим и оглянулся, что-то выискивая у себя за спиной.

Волшебники переглянулись и переступили порог.

— Чего вы хотите от меня? Что вам еще нужно? — как можно смелее, но с предательской дрожью в голосе крикнул Вадим.

Однако волшебникам, похоже, было наплевать, боится он их или нет.

— Ты должен уйти отсюда. Вместе с нами, — ответил белый волшебник. — И дальше все будет хорошо.

— Зачем? И куда? — последнее слово мальчик уже только прошептал. Как только он впервые услышал голос белого волшебника, его мгновенно покинули и силы, и решительность, и даже остатки храбрости, столь необходимой ему сейчас, в присутствии этой девочки.

— Нельзя объяснить, — медленно покачал головой красно-черный. — Ты все равно сейчас не поймешь.

— А вдруг?! — вновь крикнул Вадим. Обида и отчаяние словно придали ему силы.

— Не бойся. Мы желаем тебе только добра, — бесстрастно сказали оба хором. В этот миг они удивительно напомнили заведенных одним ключиком огромных кукол. Вадим отступил на шаг и судорожно зашарил руками по книжной полке.

С боков его окружали высокие стеллажи с толстенными папками — переплетенными подшивками журналов за невесть какие древние годы. А позади к его ногам прижалась Нюта. Вадим изогнулся, заламывая руку, и, наконец, нащупал небольшой сверток. Нюта узнала его: это был «подарок», который Вадим будто бы прихватил для Вовки на его мифический день рождения. Мальчишка торопливо развернул бумагу, выхватил содержимое свертка и, крепко сжимая его в руке, направил на ближайшего волшебника.

Красно-черный замер на месте, а Нюта вскочила и потянулась к руке своего защитника, чтобы разглядеть, что же это было. И тут же, тихо ойкнув, со страхом отшатнулась: в руке Вадима был зажат самопал.

Волшебник, на которого было направлено короткое дуло, мгновенно оценил опасность. Дуло из ружейной гильзы, крепящееся на деревянном ложе с короткой ручкой, незамысловатый спусковой механизм и неизвестный род пулек — ими при таком стволе запросто могли быть и пистоны, и гвозди, и капсюли. Выстрел из самопала в упор, а тем более в лицо, мог нанести серьезное увечье. Оба волшебника явно не ожидали, что столь опасная игрушка может оказаться у скромного, домашнего мальчика. Поистине, в тихом омуте…

— Надеюсь, ты понимаешь, что сейчас играешь с огнем? — поинтересовался красно-черный волшебник.

— Это почему? — процедил сквозь зубы Вадим, ужасно бледный. Рука с самопалом, направленная на противника, понемногу начинала дрожать. Но он уже не мог ничего с этим поделать.

— Я в детстве тоже делал такие штуки, — доверительно сообщил ему красно-черный. Белый за спиной товарища при этих словах иронически улыбнулся. — И знаю, что из нее можно выстрелить только один раз. Потом… потом тебе придется его перезарядить. А этого тебе уже не успеть.

И волшебник покачал головой, точно и сам сетовал на столь недальновидно продуманную конструкцию заветного и желанного оружия всех мальчишек, начиная с младшего школьного возраста.

— А вы что, хотите проверить? — Вадим облизнул пересохшие губы. — Я не промахнусь и первым выстрелом.

Красно-черный лишь вторично покачал головой.

— Как ты думаешь, кто мы?

— Если только действительно правда, тогда вы — волшебники, — не совсем уверенно произнес Вадим. Похоже, эти типы начали заговаривать ему зубы!

— Вот как? — спокойно произнес красно-черный. — Ты что, начитался на ночь сказок?

— Нет, мы видели вас во сне, — Вадим слегка попятился, пытаясь нащупать спиной опору в виде стеллажа или хотя бы тумбочки для книг. — Она тоже видела.

И он быстро кивнул на девочку.

Волшебники медленно переглянулись, и белый нахмурился. А красно-черный подумал и неожиданно уселся прямо на пол, среди разбросанных журналов и книг. Белый же по-прежнему оставался поодаль, почти превратившись в неподвижную статую.

— Вот что, парень, — озадаченно сказал сидящий волшебник. — У нас остается очень мало времени. Ты, похоже, мальчик неглупый, и нам придется тебе кое-что объяснить. И рассказать. Поэтому будь так добр, отложи свою пукалку подальше. Чтобы она ненароком в кого-нибудь сама не стрельнула.

Вадим покосился на девочку. Та испуганно кивнула. Тогда он медленно опустился на пол и сел, прямо против волшебника. Самопал, впрочем, остался в его руке. Потому что врагу никогда нельзя доверять. Волшебник, очевидно, понял и вздохнул.

— Ладно, бог с тобой. Только держи дулом в сторону.

Мальчик медленно отвел самопал, прежде нацеленный волшебнику прямо в грудь. А девочка тут же поползла к нему. Так они и замерли: Вадим с прижавшейся к нему перепуганной Нютой, напротив — второй волшебник, как мысленно обозначил его для себя мальчик, позади — первый, застывший со скрещенными руками и отрешенным лицом. Он почему-то казался Вадиму гораздо опаснее красно-черного, и мальчик был очень рад, что белый все время стоит поодаль и не принимает видимого участия в разговоре. Ему, похоже, было вообще все равно, что происходит в библиотеке и зачем он здесь. И в это время волшебник в красном и черном заговорил.

Он произносил странные слова, спокойно, и размеренно, точно повторял вслух хорошо выученный урок. Вадим в первую минуту даже подумал, что волшебник пересказывает какую-то фантастическую книжку неизвестного автора. Но главным героем почему-то сделал его. Он тихо дрожал от холода и нервного возбуждения, сгорбившись в пролете между книжными стеллажами заштатной библиотеки в маленьком городке, где почти все друг друга знают, даже лица солдат из патрулей, за час проходящих весь их город насквозь. Нюта тоже слушала — молча, затаив дыхание, лишь изредка пошмыгивая носом. И только когда красно-черный в своем странном рассказе впервые упомянул ее имя, возмущенно завозилась и засопела. А волшебник все продолжал говорить, и в такт его словам за окном сыпал снег и качались ветви высоченных лип и тополей, что росли тут выше крыши.

Когда же он замолчал, стало очень тихо. Даже музыка с первого этажа более не доносилась в библиотеку, хотя двери ее были приотворены. Казалось, волшебники специально приглушили ее, чтобы не мешала; будто навесили прозрачный, невидимый и непроницаемый для звуков полог, отгородивший библиотеку от всего остального зимнего мира.

Первым нарушил молчание Вадим. Он зябко пожал плечами, точно впервые почувствовал или же просто попытался примерить к себе всю неуютность окружающего их мира.

— А вы, часом, не сумасшедшие? — решил он проверить свою первую и пока самую безобидную версию.

— Нет, — хором ответили волшебники. — Мы — самые нормальные. Кстати, — добавил красно-черный, — в последнее время это нам удается с некоторым усилием.

— Оставаться нормальными? — недоверчиво переспросил мальчик.

Волшебники молча кивнули. Они и кивали хором — слаженно, с совершенно одинаковыми выражениями на кислых лицах.

— Ладно, — кивнул мальчик.

Волшебники покуда не двигались с места, а время шло, и это, наверное, было на руку Вадиму. Впрочем, теперь он уже не был в этом уверен.

— С твоей стороны, как можно поверить, что вы с девочкой видели один и тот же сон? Согласись, это ведь тоже граничит с безумием, — резонно заметил белоснежный. Он по-прежнему стоял возле дверей, и на его левом запястье Вадим заметил часы — их краешек с кожаным ремешком почти демонстративно выглядывали из-под рукава лыжной куртки.

— А во что должен поверить я? — спросил Вадим. Затылком он чувствовал теплое, учащенное дыхание Нюты, и это было странное, прежде никогда не испытанное им ощущение, восхитительное и сладко-страшное одновременно. — Должно же быть хоть одно доказательство или моего или вашего безумия?

— Оно есть, — сухо заметил красно-черный. — И очень близко. Пожалуй, пришло время предъявить его тебе.

Мальчик с девочкой молчали.

— Собственно, оно и так всегда было с тобой, — пожал плечами красно-черный. — Посмотри на свою левую руку.

Если тут и скрывался подвох, то Вадим стрельнул глазами на руку так быстро, что никто и шелохнуться не успел. Недоуменно и подозрительно глянул на волшебника. Тот чуть скривил губы.

— Твоя куртка здесь ни при чем. Засучи рукав. Можешь не беспокоиться, мы не двинемся с места. Слово волшебника.

И он усмехнулся, а белоснежный за его спиной — тоже, но почти сочувственно. Вадим обернулся, и Нюта не успела даже испугаться, как он вложил ей в ладошку взведенный самопал. И выразительно указал на замысловатый спусковой крючок из толстой проволоки.

Пуговица на рукаве наотрез отказывалась подчиниться, а может, просто не слушались дрожащие пальцы. Он расстегнул куртку и выпростал руку. Пуговица все еще не слушалась, точно хотела изо всех сил удержать Вадима от ошибки. Намучавшись с нею, он в крайнем раздражении поднял вопросительные глаза на белого.

Тот кивнул. Тогда Вадим рванул рукав и вырвал пуговицу, да еще с таким «мясом», точно прежде она буквально приросла к ткани. Затем вновь посмотрел на руку.

Спустя минуту или две мальчик медленно поднял на волшебника мрачные глаза.

— Потри другой рукою, — участливо посоветовал красно-черный.

— Или просто подыши, тоже поможет, — добавил белоснежный.

Вадим, не сводя глаз с красно-черной фигуры, осторожно потер руку, от запястья до локтя.

— Ну, вот, — вздохнул волшебник. — А то я уж начал беспокоиться…

— Вадик… — прошептала у его плеча Нюта. — Посмотри, что это?!

Он с опаской опустил глаза, точно боялся увидеть там скорпиона или огромного мохнатого паука, прежде никогда не виденных им воочию. И вздрогнул.

Чуть ниже его локтя слабо светился тонкий узор. Более всего он напоминал какое-нибудь созвездие с карты звездного неба. Только форма была странная — точно замысловатая гантель. Или знак бесконечности. Знак образовывали шесть точек, по три с каждой стороны, образуя либо два противонаправленных треугольника, либо два эллипса, что было ближе. Они соприкасались в центре еще в одной точке, седьмой по счету. Каждая из точек ярко светилась, точно наколотая иглою с фосфоресцирующим составом. Седьмая, точка пересечения, была темна, но отчетливо выделялась в общем узоре. Ближайшие к ней, нижние точки светились гораздо слабее остальных. Точно последние утренние звездочки, угасающие с рассветом.

Вадим вскрикнул и инстинктивно принялся отчаянно стирать с руки это наваждение, яростно и жестко. Оба волшебника равнодушно смотрели на него. Когда мальчик отнял левую руку, созвездие точек светилось и посверкивало, как и прежде.

— Что это? — Вадим потрясенно поднял голову.

— Мы уже тебе все объяснили. Только что, — терпеливо повторил волшебник. — Каждая из этих точек — ты, только предыдущий. И ты идешь по этому пути, от одного себя до другого, при этом оставаясь одним и тем же. Точно примеряешь возможные жизни. Ты ведь вовсе не мальчик, Вадим, или, во всяком случае, теперь им уже не являешься. Странно, что вы этого еще не поняли, раз уж сумели пробраться в эти, как вы говорите, сны. На самом деле, Вадим, ты — вполне взрослый мужчина. У тебя есть работа, квартира, прошлое и, надеюсь, будущее.

— А здесь? Кто он здесь? — тихо произнесла Нюта. — Ведь он тоже — Вадим! И он — настоящий!

— Разумеется, — пожал плечами красно-черный с видом усталого ментора. — Но здесь он временно. Проживает, так сказать, чужую жизнь. В отличие от тебя, между прочим.

И он назидательно ткнул длинным и острым пальцем в девочку, так что та даже пригнулась, спрятавшись за спину своего друга. Точно в нее было нацелено смертоносное оружие.

— И вовсе ничью жизнь я не проживаю! — тихо сказал мальчик. — Это моя жизнь. Я помню ее всю, еще когда был этим… ну, в общем, еще пацаном.

— Успокойся, парень, — неожиданно подал голос белоснежный. — Мой… коллега не совсем точно выразился. Это — тоже твоя жизнь. Одна из возможных но, к сожалению, не имеющая представления о других. И ты проживаешь ее сейчас, быть может, в ущерб другим.

— Очень уж складно вы тут говорите, — не согласился Вадим. — Но если даже и так, то я не помню себя ни в одной из этих жизней. В этих ваших точках.

И он внимательно посмотрел на мерцающий свет своей руки, как смотрят на звездное небо, только — вниз. Например, на его отражение в луже на асфальте. Или в глазах розовой куклы, лежащей на дне, под слоем темной, опасной воды.

— А это значит, что все ваши слова — ложь.

Он в упор смотрел на волшебника. Но второй сказал:

— Единственный способ для тебя убедиться в этом — отказаться от всех своих предыдущих воплощений. Но тогда ты останешься здесь навсегда, и путь заведет тебя в тупик.

— Тебе не следовало говорить ему этого, Искусник, — пробормотал красно-черный, не поворачивая головы. — Он еще не знает, что значит — по-настоящему оказаться в тупике. И остаться там навеки.

И вдруг в фойе у входа в библиотеку раздался приглушенный смех, затем — шушуканье и топот ног. А вслед за тем в проеме открытых дверей, в призрачном лунном свете возникла еще одна пара.

Это были двое в маскарадных костюмах, очевидно, проникшие наверх в самый разгар бала, чтобы ненадолго уединиться для поцелуев или еще чего похлеще. Привлеченная тихими голосами, однако же, видимо, слышными в фойе третьего этажа, веселая парочка немедленно направилась выяснить, кто тут может им помешать целоваться и любезничать. Заподозрив, что их уже опередили более удачливые коллеги, да к тому же еще и в отдельной комнате, они, уже порядком под хмельком, решили устроить сюрприз, подкравшись к дверям, дабы застать другую парочку врасплох. И ни волшебники, ни ребята не успели ничего понять, когда в дверях с радостными улыбками и лукавыми смешками возникли двое разряженных гостей.

Она была видной дамой в роскошных оборках и кринолине, с обнаженными плечами, роскошными как платье, которое, наверное, вполне могло спрятать под собою отделение солдат. А спутником ее оказался не то гусар, не то жандарм — в красном мундире почти английского кавалериста, как с фотографии «Битлз», в блестящих хромовых сапогах, с широченными манжетами, в фальшивых эполетах из вороненой фольги, как в перьях, и в такого же цвета треуголке. Картину дополняли черные усы угрожающих размеров, достойные истинного старшины в каком-нибудь укромном тыловом интендантстве.

В мгновение ока волшебники обернулись, и наступила неприятная заминка.

— Ух, ты! Смотрите, Леночка! — весело вскричал красный жандарм, опомнившийся первым. — Живой Пьеро!

— Ну-ка, ну-ка, интересно, кто это тут скрывается от нас? Да еще и под масками! — весело и капризно протянула дама, которая по своенравным и начальственным ноткам тянула на жену или, что вероятнее, единственную великовозрастную дочь никак не меньше начальника штаба гарнизона. И она смело шагнула через порог, так что половицы под ее каблуками жалобно скрипнули.

— Глядите, сударь, а тут еще и Арлекин!

И она указала перстом на красно-черного, тем самым вызвав у черноусого спутника прямо-таки визг восторга.

— Пря-а-ам куклы! Все, значит, внизу пляшут и все такое, а они тут отъединились! И что же мы тут, интересно, делаем? А?

Оба волшебника теперь стояли рядом, плечом к плечу. Так же дружно они и шагнули к двери, не говоря ни слова.

— Эй-эй, вы чего?! — тут же дал задний ход усач. — Па-а-ду-ма-ишь, какие мы, оказывается, скрытныя! А вот не изволите ли масочки приподнять? На минуточку? Я тут, между прочим, временно уполномоченный по режиму!

И он оглушительно расхохотался, широко разинув почти ноздревский рот.

Дама рядом тут же последовала его примеру — она разинула рот, так что глаза ее чуть не вылезли из орбит, и оглушительно завизжала по-поросячьи. Но уже от страха!

— Уй-и-и-и!!!

«Уполномоченный по режиму» вздрогнул и, вытянув руку, провел ею перед собой, точно отводя невесть откуда возникшую впереди паутину.

— Эге, вы чего? Мужики! Рехнулись, что ли?!

И он тут же подхватил на руки тяжело осевшую даму. Начальница обрушилась на своего кавалера в глубоком обмороке, в полном соответствии со строгими канонами этикета имеющейся на ней одежды.

И только теперь Вадим с Нютой опомнились и в страхе вскочили. Вокруг валялись распростертые книги и рассыпавшиеся стопки алфавитных папок и журналов. А впереди медленно колыхались силуэты двух волшебников. Они были прозрачны, точно сотворены из тончайшего стекла!

Свидетелем именно этой метаморфозы стала незадачливая парочка. Усач разинул рот, что в последнюю минуту было уже далеко не внове, в страхе уронил столь опрометчиво положившееся на него дамское тело и с дикими воплями помчался прочь. Однако не вниз, за помощью или попросту — на выход, а куда-то в дальний коридор. Туда, где его ждал тупик или, в наилучшем случае — аварийный выход на чердак. Там он где-то и забился в угол, в темноту, скуля от страха, тоски и неизбывной жалости к себе.

А прозрачные волшебники весело обернулись друг к другу и дружно затряслись прозрачными куполами тел, озорно звеня как стеклянные колокольчики вслед убегающему горе-кавалеру. И это было совсем не смешно.

Затем арлекин и пьеро обернулись к детям и выжидательно уставились на Вадима.

— Мы ждем, — негромко произнес красно-черный. А потом вдруг громко и совсем несолидно чихнул, смешно зажимая нос и рот кончиками пальцев.

— Увы, — сочувственно добавил пьеро и осторожно отодвинулся от компаньона. — Близится полночь. И времени уже нет вовсе.

— Может, его нет у вас, — возразил Вадим и почувствовал в своей руке тепло девичьих пальцев. — А у нас его впереди — целая вечность. Так что убирайтесь, пожалуйста! Я не хочу стать таким же… прозрачным…

— Как знаешь, — кивнул арлекин.

— Как хочешь, — согласился пьеро.

— И хоть нам запретила госпожа, — они протянули к нему руки, — мы сделаем это!

В тот же миг раздался холодный, равнодушный звон стеклянных бубенчиков, а вслед за ними пробили невидимые часы. Это значило, что наконец-то наступила уже давно и бессовестно заплутавшая полночь. Но поскольку бубенчики прозвенели мгновением раньше, стрелки застыли на часах, как замороженные. Время остановилось, точно оно тоже теперь поджидало Вадима, терпеливо и мудро, как умелая и опытная мать — расшалившееся дитя.

Стены библиотеки беззвучно вздрогнули перед мальчиком и обрушились вниз. А Вадим невесть как очутился в старинном доме, на лестнице первого этажа. Он стоял, опершись на перила, которые ему были всего лишь по пояс.

Нижние ступени мелодично поскрипывали. Это навстречу Вадиму неторопливо поднимался симпатичный молодой человек в несколько старомодных с виду одеждах. Особенно поразил мальчика белоснежный стоячий воротничок щедро накрахмаленной сорочки, словно из целлулоида, подпиравший не лишенные некоторой пухлости щеки незнакомца. Черты же его лица показались Вадиму смутно знакомыми, и, видимо, совсем не случайно — идущий навстречу учтивый юноша улыбался и приветливо махал ему рукой.

 

Глава 41

Ступени снов

Вадим поравнялся с юношей и на всякий случай вежливо с ним раскланялся. Однако незнакомец был настроен более приватно.

— Привет, — дружелюбно произнес юноша, похлопывая его по плечу. — Признаться, никак не ожидал встретить тебя здесь. Думал, что ты уже прошел все шесть дней. Неужели что-то случилось?

Вадим пожал плечами. Он не знал, как и о чем ему говорить с этим взрослым, чужим человеком, которого он видел впервые в жизни. Если только…

— А я вот уезжать собрался, — развел руками юноша и смущенно улыбнулся. — Уж коли не заладилось, так не сложится, не слюбилось — и не стерпится. А ты здесь какими судьбами, хотел бы я знать? Что, неужели открылась возможность что-то исправить? Честно говоря, не слишком-то я в это верю. Любовь не слепа; во всяком случае, не должна быть таковой, и в постижении истины она всегда сумеет объединить и форму, и содержание.

И, промолвив эти странные слова, он махнул на прощание и легко зашагал наверх. Несколько мгновений Вадим озадаченно смотрел ему вслед, прежде чем все понял.

«Да ведь он разговаривал со мной, как с чужим. Видно, этот молодой человек что-то знает обо мне, и это — очень важно. И он точно знает, что я — это он сам и есть. Если только, конечно, волшебники не лгут.»

Он затряс перила что было сил и закричал:

— Постойте! Погодите же!

А затем бросился наверх, вдогонку за таинственным собеседником. Но в следующее мгновение с разбега натолкнулся на невидимую стену. Вадим ошеломленно протянул руку, но вновь уперся в прозрачную преграду. И этой преградой, как ни странно, была приятная улыбка молодого незнакомца, который стоял пролетом выше и смотрел на него сверху вниз.

— Тебе не сюда, — мягко сказал он. — Уж коли ты всерьез надумал возвращаться…

И он кивнул на дверь, что была по левую руку от мальчика. А потом торопливо зашагал вверх и исчез.

Вадим зачарованно смотрел ему вслед. Деревянные ступени круто забирали ввысь, а дальше лестница терялась в полумраке следующего этажа. Дверь же была рядом, стоило только протянуть руку. Он и протянул.

Тут же дверь отворилась, и, едва не столкнувшись с мальчиком, на лестницу выбежала молодая девушка — красивая, высокая, с горестным бледным лицом и растрепавшейся прической. Одной рукой она почти волокла по полу огромную деревянную куклу в гусарском мундирчике с уродливо-огромным ртом, полным прямоугольных зубов самого устрашающего вида.

Девушка, не обратив никакого внимания на Вадима, замерла у ступеней, видимо, не решаясь подняться. Она явно прибежала сюда за юношей, но теперь стояла в нерешительности. А может, ей тоже мешала невидимая преграда, которой была загадочная улыбка молодого человека. Но разве можно превращать мужские улыбки в оружие?

Вадим вздохнул и укоризненно покачал головой.

«Такая большая, а все в куклы играет», — подумал он пренебрежительно, явственно ощутив превосходство если и не своего возраста, то, во всяком случае, пола. И это была для него абсолютно новая и первая в жизни мысль такого рода!

«Делаю успехи!» — усмехнулся про себя мальчик, одновременно отчаянно удерживаясь от жгучего желания основательно почесать в затылке. Удержался, покачал головой как взрослый и вышел в распахнувшуюся дверь.

Тяжелые дверные створки за его спиной заскрипели неожиданно громко и тягуче. Вадим обернулся и замер. Позади высилась старая полуразрушенная часовенка с дырявой крышей и высокими окнами, в проемах которых висели трухлявые ставни. Внутри кто-то негромко разговаривал. И это были вовсе не те двери, из которых он появился всего минуту назад.

Вокруг, позади дома и по холмам, тянулись заснеженные леса. Кроны сосен посеребрило, а березы и дубы стояли подобно белым шатрам с прожилками ветвей. Впереди лежала деревня, и кое-где из труб уже тянулся ранний утренний дым. Напротив часовни, на вытоптанной круглой площадке, горел яркий костер.

У огня сидели двое — плотный рыжебородый селянин в бараньем полушубке и мужчина средних лет в зимней егерской куртке, сильно порванной на плечах. Возле стояла бутыль белесого самогона, но ни один из собеседников не притрагивался к стакану. Человек в форме то и дело подбрасывал в огонь сучковатый хворост, словно сильно замерз и все никак не мог согреться.

Мальчик подошел ближе, только сейчас ощутив утренний холод и промозглую сырость, хотя снег был сух, а воздух чист и ясен. Вадим был по-прежнему в теплой зимней куртке, но она была плохим подспорьем против здешних морозов. Поэтому Вадим просто пошел к костру и остановился напротив, с трудом удерживаясь от желания протянуть к огню озябшие руки.

Человек в егерской куртке поднял голову и оглядел мальчишку с ног до головы. Взор его был рассеян и смутен, а голос невыразителен; по всему видать, этот человек смертельно устал.

— Что, малец, озяб? Иди, погрейся…

Вадим послушно подошел и сел на толстый сосновый чурбачок. Огонь был так ласков, так уютно потрескивали сучья, а пламя тихо гудело, хотя стояло безветрие.

Мужчины продолжали негромко беседовать. Тем временем к часовне одна за другой подъехали две подводы. Заспанные возницы откровенно зевали, покуда из дверей какие-то угрюмые и молчаливые люди грузили длинные, в человеческий рост, свертки, тщательно закутанные в несколько слоев мешковины. Лошади беспокойно всхрапывали, мотали головами, часто и тревожно переступая копытами на грязном снегу. А потом из часовни вышла старуха в длинной черной одежде, поверх которой был наброшен широкий серый плат.

Царапнув Вадима взглядом, она жестом велела рыжебородому подвинуться, и тот послушно вскочил, освобождая женщине место возле огня. Та уселась и тут же покосилась на военного.

— Уже очухался? Ловок ты, парень, с того света на этот выкарабкиваться…

— Коли раны перевязаны, можно и о свадьбе думать, — ответил человек, отводя взгляд. Лицо его исказила минутная гримаса боли, которая, видать, еще не унялась в его ранах. — Надо же: то все ничего было, а вот теперь точно надвое развалило…

Старуха остро взглянула на него и, выбрав зорким, молодым глазом из кучи хвороста ветку покудрявее, бросила ее в огонь. Пламя взвилось вдвое жарче прежнего, по нему стремительно пробежали волны разноцветных завитков, точно причудливый, волшебный каракуль.

В эту минуту Вадим услышал, как его зовут. По имени, настойчиво и просяще. Он покосился на мужчин и старуху — похоже, те ничего не слыхали. Тогда мальчик встал и пошел туда, где стояли подводы.

Уже подходя к часовне, осторожно ступая по серому от золы снегу, Вадим услышал, как позади военный небрежно спросил рыжебородого:

— А что за малец тут шляется поутру? Твой дворовый, что ли?

— Никак нет, — ответил бородач. — Я уж было, грешным делом подумал, что с вами сей отрок приехал, служка али кто…

— У тебя память, что ли, напрочь отшибло, пан Митяй? — недовольно буркнул военный. — Ты его ввечеру с нами видал? То-то и оно, что нет… А одежда у него замысловатая. Я несколько раз глянул — никак не смог догадаться, где у него куртка застегивается.

— Сидел-сидел и вдруг вскочил. Прямо сорвался с места, точно его к столу выкликают, — крякнул бородач.

— Эй, парень! — негромко окликнул Вадима военный. — Слышь, постой-ка!

Вадим замер возле самых дверей. Оттуда доносились возня и шуршание, а затем он услышал хлопанье крыльев. Какая-то птица билась внутри в поисках выхода, и это было невероятно, потому что Вадим сам видел зияющие оконные проемы и огромные дыры в ветхой часовенной крыше.

«Не оглядывайся, — прошептал в его голове суровый старушечий голос. — Любовь должна быть желанной. К ней нельзя принудить, ею нельзя и расплачиваться. К тому же подарки, знаешь ли, не передаривают. Так что иди, куда зовут. Уж коли всерьез надумал возвращаться…»

И прежде чем Вадим вспомнил и поразился последним, почти тем же словам, что он уже слышал давеча от юноши на ступеньках, он взялся за дверную ручку. И очутился внутри какого-то сарая. Тут было холодно, потому что крыша — Вадим тут же понял, что это вовсе не сарай, а высокий чердак — была решетчатая, затянутая сетью, с виду и не ловчей и не рыбацкой. Сквозь нее свободно и обильно проливались болезненные и безрадостные лучи белого зимнего солнца.

По обе стены чердака тянулись клетки самых разных форм и размеров. Все они были забраны стальной проволочной сеткой в крупную ячейку. Три четверти клеток были пусты, пусты были и кормушки, а вода в поилках оказалась мутная, с плавающим в плошках серым пухом и разбухшими чешуйками семян. Комочки пуха лежали в клетках повсюду. Только оставшаяся четверть клеток была обитаема. Там сидели голуби.

Птиц Вадим увидел не сразу, только когда обошел несколько балок, подпиравших чердачную крышу. Очевидно, когда было нужно, сеть с решетки снимали, чтобы птицы могли свободно вылетать с чердака и возвращаться обратно. Некоторые голуби сидели поодиночке, другие — парами или группами. Как ни странно, на чердаке царила непривычная для голубятен тишина. Голуби были точно погружены в оцепенение, у большинства были слегка приоткрыты клювы, крылья у многих распластаны по земле, у иных глаза затянуло мутными белесыми пленками.

Вадим осторожно протиснулся между двумя особенно большими вольерами. Тут было окно с проволочной сеткой; более всего она напомнила ему решетку в людской тюрьме. Снаружи ощутимо задувало холодным ветром, что было неудивительно с такой скупой крышей и частыми окнами. Внизу Вадим увидел маленькую клетку, обитую изнутри войлоком. В ней было несколько окошечек из толстой проволоки, и сама клетка удивительно напоминала человеческий дом, только уменьшенный до игрушечных размеров. Правда, в этом домике не было двери. Вадим опустился на колени и заглянул в одно из окошечек.

Прямо на него смотрел голубиный глаз с красным полукружьем, влажный и очень выразительный. В нем застыла смертная тоска в прозрачном, глубинном сочетании с типично птичьим равнодушием. Точно забытый огонек догорал в ночном поле. Взгляды человека и птицы встретились.

Вадим затаил дыхание, а голубь опустил голову и тихо, нежно заворковал. Мальчик вновь вспомнил, что все прочие птицы здесь сидели в клетках молча. Наверное, это достигалось специальной тренировкой. Но поскольку природу так просто, с ходу не обмануть, эта необычная молчаливость, по большей части, очевидно, была заложена еще в генах почтовых курьерских птиц. А этот голубь только что ворковал, причем — сидя в одиночестве и тем более при виде незнакомого человека, который вполне мог оказаться врагом. Может быть, эта одинокая птица хотела ему что-то сказать?

Мальчик окинул взором клетку в поисках дверцы или замочка. Приглядевшись, он с удивлением обнаружил, что ход в клетку лежит… в ее дне. Маленькая дверка была замаскирована песком и древесными прутиками, в изобилии лежащими на полу. Для того чтобы открыть клетку, нужно было перевернуть ее на бок. Вадим озадаченно осмотрел ее со всех сторон и увидел шляпки толстых гвоздей, которыми этот деревянный ящик был приколочен к полу чуть ли не намертво. Мальчик некоторое время размышлял, после чего догадался: в эту клетку можно было проникнуть только с нижнего этажа. Очевидно, под клеткой в нижней комнате есть приступ, и, стоя на нем, можно вынуть днище клетки и добраться до ее обитателя.

Но оказалось, что голубь говорил вовсе не с Вадимом. В тот же миг на крыше послышалось тихое утробное урчание, а затем щелканье и кваканье. Казалось, там, наверху сидит весенний скворец и пробует горло, прочищая его перед своими долгими и чудаковатыми апрельскими песнями. Только скворцы, наверное, и были способны на такое разнообразие причудливых звуков и характерных имитаций. Вадим поднял голову и увидел двух большущих воронов.

Они оживленно болтали меж собой, издавая на все лады самые разнообразные и неожиданные даже для птиц звуки. Затем разом замолчали, опустили массивные клювы и иронически скосили на мальчишку умные черные глаза. В их блеске Вадим отчетливо разглядел насмешку и вызов. Он наклонился, ища на полу какую-нибудь палку, чтобы запустить в дерзких птиц. Но в голове у него вдруг зашумело, точно вскипевший чайник. В глазах помутилось, все клетки, вольеры, балки и половицы вокруг размножились и поплыли, а кровь жарко прилила к лицу. В ушах засвербело, а затем ему словно проковыряли в них дырочки тонкой сучковатой палочкой — с болью, кровью, царапая и щекоча одновременно. И он услышал голоса. Это разговаривали вороны!

— Как ты думаешь, Искусник, почему даже мы с тобой не знаем, когда перелистывается очередная страница?

Вадим оторопел: что могла птица знать о бумажных страницах?

— Потому что это — не наша с тобой игра, — прокаркал ворон с седой полосой поперек крыла.

— А если он сейчас… выпустит голубя? И тот помчится к Госпоже? — не унимался черный.

— Думаешь, помчится? — с сомнением наклонил голову его старший собеседник.

— А мы на что? — вопросом на вопрос ответил ворон. — Орудие судьбы порой должно молчать.

— Не должно торопить, что сбыться не сумеет, — подтвердил седой. — К тому же сам себя не схватишь за лапы и не вытащишь из гнезда. И у людей точно так же — в этом они не ушли от нас, птиц, ни на шаг.

— Зато меня не покидает ощущение, что мы с тобой, Искусник, во всей этой истории — слуги двух господ.

— Думаешь, двух? — усмехнулся седой ворон. — У меня на этот счет как раз другое мнение.

— Ты вечно стремишься все упростить, — каркнул черный. — А между тем все наше предприятие, мне кажется, повисло на кончике перышка.

— Нет, — покачал тяжелым клювом седой. — Для него это просто сон. И к тому же есть одна причина для того, чтобы тебе, Затейник, перестать, наконец, беспокоиться.

— Это что еще? — подозрительно воззрился на него товарищ.

— Его вид, — невозмутимо ответил седой.

Затейник покосился на Вадима, точно смотрел на травинку или еловую шишку. Затем чуть приоткрыл клюв от волнения:

— Ты хочешь сказать, что он теперь…

— Да, он снова человек, — странно сказал старший ворон. — Значит, ему удалось перешагнуть еще один день. Иначе сидели бы мы с тобой тут?

Черный некоторое время ковырял клювом заледеневшую древесину под когтями. Видимо, так ему лучше думалось.

— Что же тогда это — под нами? — неуверенно каркнул он.

— Думаю, просто сон, — пояснил Искусник. — Его сон. А мы с тобой — лишь случайные свидетели.

— Зачем же ему такой… ложный сон? — не унимался Затейник.

— Очевидно, именно он должен в этом что-то понять, — седой сделал движение, удивительно напоминающее человеческое пожимание плечами. — Когда быстро летишь, не всегда обращаешь внимание на то, что остается под крылом.

— А там может остаться что-то важное, — кивнул, наконец, черный.

— Очень важное, Затейник, — согласился седой. — Может быть, даже поважнее того, за чем ты летел.

«Ничего не понимаю, — сказал себе Вадим. — Эти птицы говорят вроде бы обо мне, но я ничего не понимаю. Потому что человек не может понять птицу. У нас разное мышление. Но я мог бы почувствовать ее. Должен это сделать. Поскольку несвобода — одинакова для всех. Пока еще мне так кажется…»

Он протянул руку, чтобы выдернуть проволочное окошко клетки. Явственно представил себе, как стальные стерженьки впиваются в ладонь. Как они выгибаются под напором его руки.

Но вместо окошка рука встретила пустоту. И пустота раздвинулась перед ним. Да не просто так, а с механическим стуком, хлопаньем и металлическим лязгом. Две высокие створки с полукруглыми оконцами разъехались гармошкой, и Вадим шагнул вперед, ничего не понимая.

Двери тотчас закрылись, раздался дребезжащий сигнал, и трамвай за его спиной тронулся. Набирая ход, вагон весело и сосредоточенно покатил, оставляя за собой две черные колеи на снегу. Трамвай выходил на кольцевую — там, на первой остановке после трампарка поджидало немало ранних утренних пассажиров.

Вадим пересек проезжую часть и не спеша зашагал по тротуару. Ему нравилось просто так бродить по улицам поутру. К тому же, в будний день, поскольку мало какой мальчишка откажет себе в удовольствии вдохнуть вольного городского воздуха, который, как известно, делает человека свободным, а во время уроков — в особенности. Вот только и улицы, и дома, и магазины были ему совершенно незнакомы; кроме того, в его городе ходили совсем другие трамваи — короткие прямоугольные вагончики с электрическими «лапами» ромбом, на манер электропоездов. Здесь же трамваи были длинными и приплюснутыми, как за границей. Вдобавок к этому уже дважды мимо мальчика пронеслись по широкому проспекту одиночные вагоны с диковинными дверьми, расходящимися как в купе поезда дальнего следования. Вадим долго смотрел вслед первому трамваю, второму же просто помахал как старому знакомому.

Людей на улице было мало — в лицо то и дело принимался хлестать ледяной ветер, заряженный как шрапнелью мелкой сухой крупкой. Впереди замаячил газетный киоск, и мальчик непроизвольно ускорил шаг, торопясь под защиту его козырька. Мимо него нетвердой походкой прошла молодая женщина, выставив перед собой длинный стержень зонта.

Вот чудачка, подумал он, под снегом — и с зонтиком! Видимо, ее слепил встречный ветер, потому что она едва не налетела на Вадима, так что он с трудом увернулся. Заглянул за киоск, туда, где тянулся городской парк. И обомлел.

Такого Вадим в жизни уж точно не видал! Словно совсем недавно сюда подъезжали огромные самосвалы и высыпали прямо на скамейки, позади танцплощадки, сотни бракованных игрушек. И все куклы — от малюсеньких пупсов до метровых, из латекса и даже натуральных материалов, в невероятных платьях всевозможных фасонов и расцветок. Куклы были везде: сидели на широких струганых лавках; развалились на ребристых грязных скамейках; стояли на узких и строгих парковых дорожках; лежали в снегу; усыпали гранитные бортики миниатюрного фонтана и даже просто — валялись под ногами как кучки грязноватых, измятых тряпиц и лоскутов. Это был просто какой-то фантастический мирок застывших кукол. И они кого-то ждали тут, возле танцплощадки, с тупым, равнодушным терпением. Вадим поежился, зябко передернул плечами и остановился.

Через танцплощадку прямо к нему спешил человек в длинном плаще с поднятым воротом. И словно кто-то неведомый и невидимый шепнул Вадиму: внимание, будь осторожен, мой мальчик!

Между тем человека в плаще совсем не удивлял весь этот кукольный паноптикум. Попадавшиеся ему на дороге пластмассовые тела он без церемоний отшвыривал ногой в яростном ожесточении, иных обходил с брезгливой гримасой, а на двух или трех совсем миниатюрных попросту наступил, вдавив в грязь и песок, перемешанные с молодым снегом.

Танцплощадку завалили тучные снегопады уже по самые скамейки, одутловатые снежные комья плавали в фонтане, прижимали к земле непомерно длинные ветви деревьев. Зима подкралась сюда осторожно, неприметно. И в нужный час обрушилась вниз прямо из серых туч, нависших над лицом города мохнатыми, кустистыми бровями поверх прикрытых спокойных и бесстрастных глаз опустевших площадей.

Вадим на всякий случай посторонился, пропуская человека в плаще. Когда они поравнялись, тот окинул его болезненным взглядом, скорчив гримасу, точно у него невыносимо разболелся зуб. Вадим знал, что это такое, особенно когда открывается нерв, поэтому поспешно шагнул еще дальше в сторону, прямо в снег. При этом он испытал облегчение, точно опасался, что этот угрюмый раздраженный человек непременно оттолкнет его, как отшвыривал прежде незадачливых кукол, попавшихся на пути. Минута — и человек исчез из виду, скрывшись за деревьями, отделявшими танцплощадку и раскинувшийся за ней парк от остального города, перепоясанного трамвайными путями и переплетениями электрических проводов.

Вадим долго смотрел в глубь парка, откуда пришел незнакомец. Потом выбрался на тропинку, осторожно ступая по следам этого человека, тонувшим в сугробах, и вошел в парк. Перед ним была аллея, по центру которой тянулась цепочка все тех же следов. Вадим окинул ее взором и слегка оторопел.

Повсюду, куда ни кинь глаз, по бокам аллеи тянулись скамейки. В летнее время на таких скамейках, с закрученными спинками и урнами строго через две на третью, любят сидеть потребители парковой культуры и отдыха — пенсионеры всех мастей и преклонных возрастов, придирчиво изучая глазами проходящих; главным образом обувь, гардероб и нравы молодого поколения. Теперь же на заснеженных скамейках сидели и стояли все те же куклы. Они весело взирали пластмассовыми и стеклянными глазами на стоящего у входа в аллею мальчика, словно приглашая: ну, что стоишь, заходи! Мы знаем место — там будет интересно!

И Вадим, подчиняясь первому порыву, а может, и воле кукольного народца, медленно побрел аллеей, вертя головой, поскольку кукол было множество. Поначалу ему попадались в основном куклы в людском обличье, но скоро он стал встречать и животных — хищных и травоядных, мелких пушистых и крупных жесткошерстных. Вадим вспомнил, как в детстве называл таких «жестокошерстными», и в его играх оленей и антилоп с таким странным названием боялись даже тигры и львы. Эти тоже стали появляться по краям аллеи — желтые, полосатые, заинтересованно тараща на мальчика внимательные янтарные глаза.

Потом куклы стали чередоваться с игрушками — мячами, машинками, экскаваторами, даже настольными играми. Бильярд со стальной пружинной пушкой и шариком, катающимся по полю, разрисованному лесными видами и живущими там дикими зверями и птицами. Футбол с игроками на зеленом поле, которые управлялись двумя рядами рычажков за воротами и поворотной каталкой для вратаря. Хоккей на штырьках — предмет его самой заветной детской мечты наряду с тортом из мороженого, который, по слухам, делали только в городе Ленинграде, и самопалом, стреляющим настоящими капсюлями, какие были у некоторых старшеклассников для стрельбы по крысам. И еще много чего.

Уже в середине аллеи, когда вдали завиднелся выход из этого зачарованного парка, мальчик увидел в стороне от утоптанной дорожки, в сугробе что-то маленькое и белое. Оно издали выделялось чистотой цвета на фоне серого, усыпанного ольховой и ясеневой пылью снега. Точно кто-то закинул со скамейки в снег то ли лоскут, то ли мешочек. Вадим обошел скамейку, прикинул глубину сугробов и ступил на бело-серую целину.

Вокруг не было следов, кроме птичьих тройных палочек и крестиков, и, значит, кто-то просто выкинул то, что мальчик теперь держал в руках.

Это оказалась зимняя рукавичка, длинная и утепленная, чтобы не мерзло запястье. Вадим перевернул ее и увидел на тыльной стороне красную вишенку с лаковым зеленым листочком на длинном стебельке. Он поскорее выбрался обратно по собственным следам и озадаченно принялся разглядывать и вертеть в руках рукавичку. Новенькая, ни пятнышка, и непонятно, кому понадобилось выбрасывать такую славную вещичку отличной, наверное, домашней вязки. Вадим непременно оставил бы ее себе, если бы варежка не была столь явно девчоночьей — ягодки, листики… Еще не хватало тут какого-нибудь дурацкого сердечка или голубка!

Он уже решил положить ее на спинку скамейки, под охраной большой усатой мыши и аляповатого деревянного гусара с пистолетом и саблей наголо. Но вдруг нащупал что-то внутри рукавички. Вадим осторожно пошарил в ней и вытащил крохотный листочек картона.

Он был обтянут полиэтиленом, как обложкой — школьная тетрадь, но для верности еще и обшит крепкой суровой ниткой. Кусочек картона был аккуратно разлинован черной тушью, и в графы мелким, но аккуратным круглым почерком были вписаны слова. Домашний адрес и имя человека.

Фамилия Вадиму ничего не сказала — женская, никогда прежде им не слышанная. Имя было коротким, как легкий звон тающей сосульки, тонким хрусталиком разлетевшейся на подсыхающем асфальте весеннего двора. Он прочитал его, чувствуя, как немеют губы. Потом перечитал еще раз, и еще. Вспомнил, понял и улыбнулся.

 

Глава 42

Снежная премьера

Признайтесь, ведь мало кому в детстве доводилось увидеть себя же, но — совершенно взрослым? Да вдобавок еще и с небритым подбородком! Представить — это, пожалуй, да; это, в общем-то, сколько угодно и со всем нашим удовольствием! Увидеть же себя в таком виде со стороны — вот это дорогого стоит. Во всех остальных ипостасях Вадим никак не мог себя узнать. Но последний, раздраженный мужчина в плаще — это ведь был он! Невероятно! Поэтому Вадим даже не понял в первую минуту, что ему несказанно повезло. Да ему было и не до того: он оторопел и зажмурился от страха перед нахлынувшим половодьем ощущений.

«Неужели это тоже буду я? Такой большой, чужой, раздраженный — с твердой складкой у рта, непробиваемо серьезный?»

Так спрашивал он себя, почти физически чувствуя собственную душу и тело еще маленькими, не вылупившимися из тесной скорлупы детства. Но впервые уже ощущая, как лоб, глаза, виски холодит невидимый ветерок нарождавшегося отрочества — широченного, неизведанного, страшного. В ушах стоял далекий скрип стронувшихся с места былых и незыблемых запретов — точно деревянные статуи, колоссальные и монолитные, впервые сдвинулись со своей оси, качнулись, покрываясь сеткой стремительно бегущих во все стороны веселых и равнодушных трещин.

«А что там есть, ради чего стоило бы перешагивать ступени?»

Так отвечал он себе — взрослый, усталый и умудренный превратностями только что пройденного пути. «Ведь если в жизни есть хоть одно предательство, которого можно бы избежать, — за это нужно бороться зубами и когтями! За право не предать, остаться собой и — не только для других. Другие приходят и уходят, а с самим собой предстоит бороться всю жизнь, едва ли не до последнего часа… А если ты сейчас пройдешь эти несчастные последние ступени, испытание закончится. Наваждение исчезнет, ты обретешь ту, которую желал, или, во всяком случае, у тебя появится немалый шанс. И позади останется зияющая пропасть.

Значит, вся эта лестница, все ступеньки твоих испытаний и обретений, которых не измерить шестью днями странных чудес, должна рухнуть. Обвалиться, лишенная опор, перил, на худой конец, даже не слишком-то крепкой руки, удерживающей связь времени, текущего через тебя самого тревожно и медленно, со временами всех остальных ступеней, увязанных друг с другом волшебной волей удивительной девушки. И она рухнет, эта зияющая пустота позади, увлекая за собой всю лестницу, до себя и после. Сумеешь ли ты тогда удержаться, балансируя в небе, отыщут ли ноги новую опору? Не знаю…»

Так понимал он — просто и горько, чувствуя, как эта неизбежная горечь понимания и обретения нового осветляет голову, подобно перцу, очищающему черную дурную кровь. И вся его предыдущая жизнь, все фантомы, являвшиеся в сновидениях, рассыпались карточным домиком, пустой золой, отгоревшей бесполезно, без тепла. Ибо откуда и взяться теплу, коли сам огонь так иллюзорен?

Вадим был теперь самим собой; во всяком случае, уверенность в этом крепла с каждым мгновением. И в то же время вся память об иной жизни, привязанности и телефоны, заботы и родственные связи, приятели и сослуживцы — все они растворялись, текли, превращаясь в прозрачный дымок с легким привкусом рябиновой горечи и книжной пыли.

Иногда стоит просто зажмуриться покрепче, дабы ощутить всю хрупкость и непостоянство бытия. Во всяком случае, открыв глаза вновь, он увидел прямо перед собой надвинувшееся встревоженное девичье лицо — с насупленными бровями, прищуренными глазами и двумя смешливыми морщинками. Нюта держала его за плечи и тихонечко трясла. Словно он был полон воды, а она норовила осторожно взболтать то, что было на дне!

— Ты что, заснул? — с облегчением и одновременно — нарождающимся раздражением зашипела она.

Вадим обалдело кивнул.

— Чокнулся, да? — язвительно прокомментировала девочка.

— Нет, — прошептал Вадим. — Просто, видимо, пришло время досмотреть сон, который оборвало сегодня утром.

— Как оборвало? Что именно? Почему ты так думаешь? — выдал целую серию красно-черный волшебник-арлекин, точно запрограммированный механический попугай.

— А что ты видел сейчас? — с солидным интересом полюбопытствовал пьеро.

— Я видел себя взрослым, — сказал Вадим. — Понимаете? Это был на самом деле я.

— И что? — спросили его уже все нестройным хором.

— Я был большой, — хрипло произнес мальчик. — Просто огромный… Как будто мне было лет тридцать!

— Что же тут огромного? — фыркнула Нюта. — Через пятнадцать лет ты таким и будешь. Наверно… — прибавила она уже осторожнее.

— Это когда смотришь со стороны — кажется, ерунда. Как все взрослые, — покачал головой Вадим. — А вот когда — изнутри!..

— И что, что ты там делал? — затормошила его девочка.

— Я… наряжал елку, — ответил Вадим. И обвел взглядом всех, кто был способен его услышать в этой просторной комнате, заваленной до потолка кипами книг. С единственным столом у дверей, украшенным вазочкой сухих кустиков рябины с мелкой, сморщенной, давно уже умершей ягодой.

— Я наряжал елку, потому что… это имело для меня значение. И всегда будет иметь! — воскликнул он.

… Я стоял и смотрел на елку, зная, что сегодня опять, как и год назад, достану коробку с игрушками. И потом буду осторожно высвобождать хрупкие стеклянные бусы, шары и корзинки из старой пожелтевшей ваты, усеянной колкими, предательскими осколками давно разбившихся игрушек. Разложу их повсюду — на столе, стульях, диване, в креслах, придирчиво сортируя, старые — на верхушку и фасад, новые — куда-нибудь вниз, назад, к окну и стенам. А потом увижу, как на самом дне коробки с зелеными буквами «Олейна. 100 % подсолнечное масло» из последнего слоя ваты, безнадежно разбитых шариков и бумажных колечек грязновато-цветного серпантина выглядывает краешек коричневой клеенчатой тетради. Изначально — общей, но по факту — моей и больше ничьей.

Осторожно извлеку ее из-под спуда печальной елочной мишуры, привычно потяну за мягкий, матерчатый край закладки, раскрою и буду читать чуть расплывшиеся строки, забыв обо всем на свете. Поначалу бегло, а затем все медленнее и медленнее. Покуда не закрою тетрадь совсем. К чему читать дальше — я помню все эти строки наизусть.

— А что, что там было написано? — затараторила Нюта. Вадим посмотрел на нее: он так и не понял, было им все это сказано вслух, или это были просто мысли. Такие громкие, гулкие мысли…

— Очень важная вещь, — наконец пробормотал он, смущенно улыбаясь.

— Вадимчик, миленький, ну, скажи, пожалуйста, что там было, что за важная вещь? — затрясла его Нюта как куклу.

— Там было написано много чего, — ответил он. — Но самое главное — то, как я впервые в жизни пошел с девочкой в кино. Только я и она.

— И она? — оторопело протянула Нюта, и Вадим тут же увидел, как ее губки капризно припухают.

— В смысле ты, — указал он на нее пальцем. А потом обернулся к волшебникам и смело крикнул им: — Это она! Я нашел ее.

Вадим на миг прикрыл глаза и прочитал наизусть, благо эти светлые строки он видел сейчас перед собой прямо в воздухе, точно северное сияние:

«В тот день я впервые пошел с ней в кино. С этого все и началось. И этим ничто не должно закончиться».

О том, что в этот миг он думал больше всего — все-таки о найденной рукавичке, разумеется, никто не мог знать.

Настала тишина. Нюта смотрела на него с восторгом, арлекин — с возмущением, пьеро — кажется, с грустью. В эту минуту, когда чувства нахлынули, взбурлили и неожиданно начали стремительно подниматься на поверхность, подступая к горлу горячими, чистыми и совсем не зазорными слезами, что-то непременно должно было случиться. Просто обязано!

— Как тихо стало… Будто все замерли и ждут снега, — сказала Вадим очень серьезно. И она посмотрела на него удивленно, точно он, мальчик по имени Вадим, которого она прежде видела лишь во сне, только что угадал ее собственную, еще не высказанную мысль.

Арлекин и пьеро задрожали и в мгновение ока поблекли. Точно расплывшиеся капли воды на стекле, впервые ощутившие скорое приближение сильного, упругого ветра. Этот ветер порождали стрелки часов, что висели в фойе Дворца культуры. Минутная стрелка перескочила на двенадцать, а секундной на часах не было — давно отвалилась. Несколько звенящих мгновений — и дети остались в комнате одни. Волшебники исчезли.

Но дети этого словно и не заметили. Они стояли у окна и смотрели сквозь толстое, чуть подмороженное в углах рам стекло — туда, где темнело морозное небо, никак не желая сливаться с холодным синим снегом, спокойно спящим под звездами. Губы Нюты тихо шевелились, и Вадим, стоя рядом, близко-близко, чувствовал ее дыхание и слышал все, что она говорила, глядя в окно удивленными глазами. Ну, или почти все, что ему надлежало услышать.

Вадим вздрогнул. Ему стало не по себе, потому что он вспомнил, с чего начиналась вся эта абсолютно невероятная история. Этот странный день. Это новое чувство, подобного которому Вадим не испытывал никогда. Даже в самых волшебных, прекрасных и оттого, наверное, совсем не запоминающихся снах.

— И поэтому стало светло… — неожиданно для себя пробормотал Вадим.

— И у нас до сих пор нету моря… — улыбнулась Нюта.

— Но с последним ударом осени, — она взглянула на него снизу вверх, из-под длиннющих ресниц, которых Вадим прежде почему-то совершенно не замечал.

Они посмотрели друг на друга — со странным, мгновенным узнаванием, с недетской глубиной. Не чувствительно. Не чувственно. Просто — не чувствуя ничего иного вокруг, кроме…

Она замолчала, улыбаясь. А потом прошептала совсем уже тихо. Так, как, должно быть, стучит сердце у птицы.

У кого-то ведь — даже снега нет…

— Волшебники куда-то исчезли, — пробормотал Вадим. Просто так, чтобы сказать хоть что-нибудь, потому что опять начиналась тишина.

— Нет, не исчезли, — она покачала головой. — Видишь?

И указала глазами в окно.

Там, из черноты неба на белизну земли тихо падал новорожденный снег. Полночный и небесный, он летел с той же легкостью, с какой ему давалась эта чистота. Все небо было в пуху. Как будто уже начался Новый год.

— Вижу, — кивнул он, зачарованно следя за полетом снежинок. — А все-таки, как ты думаешь, где эти — пьеро с арлекином?

— Наверное, они объявятся теперь в каком-нибудь другом месте, — предположила Нюта. Затем подошла к нему и осторожно заглянула в глаза.

— Ты чего? — удивился он.

— Послушай, Вадь… Я вот только никак не пойму: это получается… чьи стихи? Твои или мои? — прошептала она. — Откуда ты их знаешь?

Он посмотрел на нее с извечным мужским превосходством, которое она попыталась тут же сбить с него щелчком по носу. Но он ловко увернулся и, загадочно улыбаясь, ответил, пожав плечами:

— А ты что, думаешь, только ты одна умеешь смотреть чужие сны? Вот чудак-человек!..

лестница-6

«Я останусь здесь навсегда, — вновь, уже в который раз сказал он себе, точно повторил заклинание. — Непременно. На этот раз все уже решено, и никакая сила, пусть даже и самая добрая, не сможет меня остановить. Пусть это будет конец бесконечности под названием „Новый год“. И пусть он останется счастливым финалом. Потому что если и это — не счастье, тогда что же еще остается на земле для таких, как я? Тех, кто всегда во что-то верит и надеется?»

Он вспомнил лицо Нюты. Ее глаза, в которых отражался снег. И все, что с ним случилось в последний день перед Новым годом.

«Так что — вот это и называется „любовь?“ — спрашивал себя мальчик, слыша, как сердце замирает от того, что он впервые произнес это слово. Пусть хотя бы только в мыслях, но — уже применительно к себе, и никому другому больше. — Это бывает вот так — как у меня? Или по-другому? Интересно, а я ничего не упустил? И почему я не сказал ей ничего? Трус несчастный…»

Но потом он вспоминал ее, в дверях подъезда, с развевающимся шарфиком. Ветер бешено качал деревья над ее домом. Где-то хлопала вывеска, поскрипывали качели, и далеко-далеко за трамвайными путями лаяла встревоженная собака. И Вадиму представилось, что этот ветер норовит ухватить девочку, украсть, похитить и унести бог знает куда.

«Пусть попробует! — ответил взрослый мужчина, который еще отзывался в душе мальчишки, с каждым мгновением — все тише, уходя с каждой минутой все дальше. — Теперь ты узнал такое, чего не понимал, не ведал прежде. Неужели хоть кто-то сумеет у тебя это отнять? Ведь ты отныне — хозяин своему сердцу, разве не так? Не упусти своего счастья, не разменяй его, как это умеем делать мы, взрослые, разумные, обстоятельные дураки. Никому не отдавай первую любовь, и тогда она не будет несчастной, что бы там ни пророчили все глупые приметы и жизненные трусости. Все, что будет или еще может случиться — все тлен, прах, все зыбко и ненадежно. Главное — только то, что отныне есть у тебя; то, единственное, за что стоит бороться, что только и имеет смысл. Не прошляпь, не разбазарь, не оброни из души, как из дырявого кармана. Ведь иначе замучает тоска по утраченному доверию к жизни, к себе, к реальности. Ибо истины нет, но есть бесконечное к ней приближение. И тебе посчастливилось сегодня встать в самое его начало, чтобы отправиться в долгий, радостный и многотрудный путь к себе самому».

Вадим еще раз прислушался к отзвуку собственных мыслей, счастливо вздохнул и с легким сердцем заспешил вдоль улицы. Несмотря на то, что дома его, скорее всего, ожидало просто что-то страшное! Переход возле светофора был уже рядом. Он оглянулся, высматривая какую-нибудь коварную машину, бесшумно подкравшуюся к перекрестку. Подставил лицо колкому ветру, немедленно осыпавшему его пригоршнями тонких капелек-льдинок, и беззаботно рассмеялся. Затем подхватил сумку и вприпрыжку кинулся через улицу.

Едва только его ботинок коснулся тротуара, как Вадим растворился во тьме. Но он так и не появился снова — ни на улице, ни под козырьком продрогшей трамвайной остановки, ни возле освещенных киосков, где шла бойкая ночная торговля предпраздничной канителью всех видов и форм. В черном небе осталось лишь эхо последнего возгласа, полного страха, разочарования и отчаянной обиды. И больше уже не было никаких ступеней — лестница кончилась.

 

Глава 43

То, что остается

Пожалуй, ничто так плохо, вяло и сонно не предвещает Новый год, как раннее утро тридцать первого декабря. Оно всегда усталое, это утро, ленивое, серое в своей медлительности, апатии и всеобщем нежелании просыпаться. И в самом деле, к чему рано вставать, когда смежить веки придется еще так нескоро? Тем более когда по сухому асфальту несется белая поземка, успокоительно и убаюкивающе шуршит за окнами?

Город, зажатый суровой геометрией камня, прочертил одинокий красный вагончик, оставляя за собой две строгие параллельные черты. Если бы сейчас на улице ему встретился романтический юноша в шарфе, с бледным лицом и отрешенным взглядом, с рассвета блуждавший в поисках людской толпы и ощущения собственного одиночества в оной, то непременно вдохновился бы на пару-другую пронзительных и, увы, ни к чему не обязывающих строк. С наслаждением, упиваясь мелочностью и тщетой людских судеб в планетарных масштабах собственной, еще только народившейся любви к другому человеку, в платье с оборками и в розовых бантах на розовой заре.

Но нет, нет теперь на рассветных городских улицах романтических юношей с розовыми образами в сердцах и хладными строками, цветущими на покусанных губах. То ли все они уже давно сбились в стаю и подались куда подальше — бледным, растрепанным косяком с развевающимися шарфами и развязавшимися шнурками на ботинках. То ли просто стали теперь дольше и слаще спать, в полном разрезе с поэтическими чувствами и внутренним космическим одиночеством. За чувства ныне все более принимаются после завтрака и утренних теленовостей, почистив зубы и откушав горячего кофия с хрустящими хлебцами или бульона с гренками. И это еще в лучшем случае. А какая ж это, с позволения сказать, любовь — с гренками? Пустое все это — хруст один, да и только.

Однако не все так безнадежно не только в подлунном, но и пострассветном мире. И если по пустынному утреннему городу пробирается хоть один юноша в поэтической меланхолии, значит, еще не все потеряно для чувств. И хлебцы с плюшками непременно будут посрамлены, пусть они даже напитаны сладострастным ванилином или романтической корицей. Иначе и быть не должно! Поэтому таковой приверженец высоких чувств просто обязан был появиться на улицах города в последний день старого года.

Против обычая уже с утра радоваться в этот день предпраздничным хлопотам и веселиться с друзьями наш романтик был мрачен и насуплен. Даже добрый снег, укрывший за ночь город белыми мхами, совсем не радовал его. Молодой человек шел к даме своего сердца, каковой считал ее с безусловной уверенностью и восторгом целых пять предыдущих дней. Однако случился день шестой и все изменил, как в жизни тоже бывает; и согласитесь, что не так уж и редко.

«Под снегом город кружился, плыл каждый бульвар и дворик. И белый декабрь дымился, и дым его не был горек…»

На самом деле не все было так уж плохо. От этой мысли Вадим даже кисло улыбнулся.

Нечаянное пророчество Анны все-таки сбылось. Он вернулся и при этом вспомнил почти все, что случилось с ним в предыдущие шесть невероятных, волшебных и странных дней. Но круг, однажды начертанный им на руке и ставший приглашением к магическому путешествию, остался незамкнут, и виною тому была его собственная воля. Слова, обещания, непоколебимая уверенность в себе — все разбилось в пух и прах под одним лишь легким дыханием истинного чувства.

Он вдруг узнал любовь как чувство, наиболее приближенное к истине, нежели десятки прочих. И не захотел уйти от него, а напротив — принял всем сердцем, с радостью и трепетом. Потому что нет горше предательства, чем измена себе. И Вадим сумел найти в себе силы, мужество и что-то еще, чтобы понять. А заодно и перечеркнуть всю свою нынешнюю жизнь; ведь если чудеса и возможны, то им тоже отмерен предел.

Блажен, кто не дает обещаний, думал он, пробираясь по заснеженным улицам, ибо разве в этом мире можно быть хоть в чем-то абсолютно уверенным?

Он лукавил с собою и знал это. Но теперь Вадим явственно, хотя и с немалым страхом ощущал в собственной душе маленький и покуда еще холодный кристалл истинного чувства. Этот холод, эта детская чистота, наивная, беспомощная и, наверное, бессильная, тем не менее встряхнули его душу, взнуздали ее, заставляя отныне держаться, прямо, стойко, уверенно. Отныне Вадим был в чем-то бесконечно прав; он чувствовал гигантские, космические масштабы этой правоты, и от этого было холодно и легко. Наверное, с таким вот чувством идут на казнь — с гордо поднятой головой, чувствуя, как разверзаются перед тобой врата той самой бесконечности, к постижению которой ты так и не приблизился.

Раз за разом он возвращался в ту случайную и роковую точку жизни, что звездочкой осветила ее шесть дней назад. Тогда Вадим был абсолютно уверен в своей любви к Анне. Пройдя целых пять странных, страшных, нелепых и грустных приключений, он уверенно, без малейшей тени сомнения, хранил это чувство. И теперь уже неважно было, что было ему поддержкой: здравый смысл, нежелание идти в чужом поводу, обычное для нормального мужчины чувство долга и ответственности, верность, наконец, и Анне, и себе?

И вдруг он сломался, раскололся в одночасье на мельчайшие частички, которые, радостно повинуясь могущественнейшему, всесильному закону чувств, немедленно сложились опять. Но теперь уже совсем иначе, создав иной узор судьбы, другие линии и пути. И самое удивительное, что Вадим ничего не мог с этим поделать, как если бы пытался дышать под водой: при малейшей попытке думать и дышать иначе, чем теперь, наступали удушье и страх. А затем — безудержное, всепоглощающее желание вырваться из чуждой, иной глубины к обретенному берегу. Только он теперь сулил ему жизнь и дыхание.

И поэтому в душе Вадима наряду со смятением и тревогой от предстоящего объяснения с Анной цвели спокойствие и тихая радость от ощущения истины и себя, принявшего ее как зарок, как обет, как воздух. Вадим не чувствовал, что чем-то жертвует теперь. Он шел под ветвями деревьев, нагруженных пушистым снегом, не замечая над собой неба, а под ногами — камня тротуаров. И впереди уже открывалась та самая улица, и где-то дальше вырастал за иными крышами, стенами и окнами тот самый дом. Ее дом.

Вадим вошел во двор и остановился.

Старые качели с опорами в виде небывало стройных, поджарых пингвинов безвольно повисли, скрыв под снежными белилами ржавчину и гнутые шурупы креплений. Деревянный кораблик распластался плоской рыбой в опалубках бортов, как на широкой селедочнице. Рядом примостилась невысокая горка с хищно сверкающим желобом для скатывания в круглое ледяное озерцо. Желоб был отполирован до блеска бесчисленными руками и пластмассовыми ледянками. Обломки санок были разбросаны вокруг как остатки кораблекрушения или бесполезные военные трофеи после жаркого боя. И в центре этого маленького дворового мирка стоял Вадим и смотрел на ее окна.

Он понимал, что проще и легче всего было бы, конечно, не прийти вовсе.

Может, это было даже честнее.

Но — неправильно.

Это было ложно и никоим образом не совпадало с ним нынешним.

И Вадим стоял и смотрел на ее окна, зная заранее все, что будет дальше. Дело только за временем. И если она не выйдет сейчас, он придет позже. Потому что у него, если честно, пока не было душевных сил подняться по этим последним ступеням, которые уготовило ему испытание Бесконечностью. Поскольку чувство правоты и силы — отнюдь не одно и то же.

Он попытался представить, как все произойдет, и ему это почти удалось: перед глазами медленно поползла белая кинолента двора и разноцветные пятна. Вадим закрыл глаза, и резкость, чуткость внутреннего взора усилилась.

Спустя какое-то время — течения минут он не ощущал — Вадим представил, как в знакомом окне должна дрогнуть занавеска. А затем откроется дверь подъезда, и к нему, на белый ковер утреннего двора выйдет она.

Вадим видел эту сцену почти наяву.

Нездешним и странным повеяло от облика девушки молодому человеку прямо в лицо. Точно космическим холодом потянуло — оцепенелой стужей полюса неузнавания, нечувствительности, отрешенности Его от Нее. За эти шесть дней что-то неуловимое гибельно коснулось обоих, разделив трагически несовпадающими границами; подобно линиям орбит крохотных планет, в кои-то веки пришедших к противостоянию, в котором еще не было знака «против», но уже не было и понятия «за».

Она остановилась, глядя на него испытующе, с опаской. А на него вдруг налетел ветер, мешая вздохнуть, поднять глаза, окликнуть. Но зато ветер был не властен над нею.

— Ты можешь даже ничего не говорить, — сказала она, пристально глядя на него. — Я все знаю.

У него чуть было не вырвалось — откуда? Но его выручил новый порыв налетевшего ветра — тот, оказывается, мог быть и союзником.

— Хочешь что-нибудь спросить? — произнесла она тоном Снежной королевы, строго глядящей на несмышленыша Кая, ненароком сложившего узор совсем не из тех слов, которые от него требовались. «И посему подлежащего изгнанию», — сам себе ответил Вадим и зябко поежился.

— Да, хочу, — сказал он. И ветер отпустил — разом сник, отошел как обиженный старый приятель по детским играм в поисках новых забав.

— Изволь, — произнесла она, чуть шевельнув губами.

— Почему я не знал с самого начала, что все это — не настоящее? — тихо спросил молодой человек. — Как мог я знать, что прохожу проверку? И можно ли так проверять чувства?

— Разве ты не понял? Все это случилось с тобой по-настоящему… — ответила Анна.

У нее был величавый, прямо-таки царственный вид, и снег, присыпавший ей волосы, серебрил их, свивая в удивительные локоны, точно изваянные из благородных металлов. В небесах зарождалась метель, и ветер усиливался, задувал под карнизами, засыпал крыши, пробуя голос и крепость невидимых крыльев.

— Сейчас — наверное, — пожал плечами Вадим. — А тогда — посуди сама: что я мог знать о себе?

— Только то, что ты живешь собственной жизнью, — пояснила Анна. — И, наверное, это могла быть всякий раз твоя единственная, истинная жизнь, если бы не сбывалось твое обещание. Данное мне по доброй воле.

— Пожалуй, что и так, — согласился Вадим. — Вот только сбывалось оно не всегда с моим участием. Я должен был бороться, страдать, решать что-то, наконец; а в итоге поступал буднично и где-то — даже расчетливо. В том, что это путешествие всякий раз продолжалось, моя заслуга не так уж велика; просто так предпочитали складываться сами обстоятельства — одно к другому. А я только и делал, что плыл по воле волн.

— Но ведь и саму жизнь, если следовать твоим словам, можно разложить на длинную цепь обстоятельств, — девушка покачала головой, отбросив с лица застывшие посеребренные кудри. Это было красиво, и Вадим залюбовался ею, не в силах отвести глаз.

— А все обстоятельства, сколь бы случайными они ни казались, при большом желании можно представить и в виде логической цепочки, — улыбнулась она. — Помнишь: в этом мире случайности нет?

— Каждый шаг оставляет след, — продолжил Вадим, но тут же умолк и с сомнением посмотрел на девушку.

— Конечно, — кивнула Анна. — Просто свои приключения ты стараешься оценить и расценить с точки зрения разума. Но разве в погоню за умом всякий раз отправляла тебя судьба?

— От чувства до ума — короткая дорожка, — заметил молодой человек.

— Если только умеешь уверенно перешагивать чувства, — возразила девушка. — И некоторым такая способность свойственна чуть ли не от рождения.

— Да, у меня такое ощущение, что я должен был обучаться этому искусству все последние дни. А с учетом того, что день в этих… снах ли, мирах, уж и не знаю, как их назвать… может длиться целую вечность… И в итоге…

— Итога нет, — покачала она головой. — Ты шел на ощупь, не зная, что тебя ждет за очередным поворотом. Даже удивительно, что ты продержался целых три дня.

— Как — три? — озадаченно проговорил Вадим. — Ведь было шесть!

Анна стояла уже перед ним — невероятно близко. Как и когда это произошло, Вадим не успел уследить. «Вот ведь волшебница», — подумал он озадаченно. Она издала тихое восклицание.

— В первый день ты понадеялся на любовь обещанную.

Она взяла его руку, и Вадим почувствовал, как ниже локтя остро кольнуло и запульсировало нервной, тревожной болью.

— Во второй — убоялся любви дарованной.

Вторая точка пронзила локоть ледяным холодом.

— На третий день ты уже почти поддался ей — но в тебе возобладало чувство долга.

Третья точка прошила руку тончайшей звенящей иглой.

— А потом — потом вступили в силу обстоятельства, о которых ты так много говорил. Так тоже бывает в жизни, и довольно часто. Что случилось на четвертый день, Вадим? Ты испугался? За себя, за свою жизнь? Ведь отныне любовь обещала бы тебе нескончаемую, неизбывную тревогу! Жизнь на пороховой бочке… А кого ты испугался больше — мать? Или, может быть, дочь? И поскорее вынырнул из любви, как из омута.

Вадим молчал. Так же как и снег, что теперь стоял за его спиной, неподвижно повиснув, словно театральные декорации из русской оперы. И рука более уж не давала о себе знать.

Он по-прежнему стоял один, в пустом дворе, на ветру. Он уже не знал, что Анна могла бы сказать ему в эту минуту. И думал, что разговаривает сам с собой. Может быть, поэтому четвертая точка кольнула лишь слегка. Пятую он уже не почувствовал.

— После этого у тебя остались только воспоминания. Любовь без воспоминаний мертва — ни листьев, ни ягод, один лишь ствол, голый и засохший. Пятый день был решающим. Ты впервые обратился к прошлому. Но в нем реально жил только ты.

И только на шестой день ты, наконец, перестал подчиняться судьбе, играть предлагаемые роли. Ты вспомнил себя, Вадим… Вернулся к себе, истинному, без игр и прикрас. И на этом сломался.

Он махнул рукой — безнадежно, обреченно, окончательно. Повернулся и…

Над головой зашумело. Обдало легким ветерком, даже чиркнуло — краем ветра. На спортплощадку, перед самым носом молодого человека, прямо на турник, куда хозяйки так любят отправлять домочадцев в последнее утро уходящего года выбивать из ковров и половиков сор прошлой жизни, спланировал голубь. Он важно прошелся по перекладине. Скосил на Вадима умный блестящий глаз. А потом тихо заворковал.

Вадим не знал голубиного языка. Поэтому понимал лишь то, что в птичьих словах доступно пониманию существ, у которых никогда не будет крыльев.

«Говорят, что любовь — это всегда путь к себе самому.

Ты тоже так думал?

И непременно — открытие чего-то нового, истинного.

Ты уже открыл что-нибудь?

А тебе не кажется, что ты просто давно поджидал себя самого? И вот теперь вернулся в родную голубятню?

Молчишь?

Но и я ведь не спорю. Я только хочу найти и понять эту глубину. Куда мы неизменно возвращаемся, думая, что счастливо отправляемся в Любовь. А она — просто попытка искренне вернуться к себе самому. Настоящему. Тому, что по крупицам утрачивали в течение жизни.

И может быть, тогда мы и сможем понять, почему сердце и разум зачастую идут вразрез? Что предпочесть, когда трудно, а что — когда больно. И потом уже не пожалеть о собственном выборе».

— Я уже сделал этот выбор, — кивнул Вадим. — Но я не думал, что потом будет так больно.

— Оттого, что ты принес боль другому?

Голубь замолчал и грациозно расправил крылья, точно хотел укрыть ими, огромными, сильными и надежными, этого маленького, слабого человека, попавшего в ловушку к самому себе. Или все же — нет?

— Нет, — покачал головой Вадим. — Нет, — прибавил он уже тверже. Себе самому все-таки больнее.

— Что ж, по крайней мере, это честно, — ответил голубь и поклонился Вадиму, сделав глубокий реверанс на стальной перекладине. — Для тебя еще есть надежда. Ты можешь не только понять значение Слова, но и слышать его Звук. Будь счастлив! И, пожалуйста, не обижай птиц!

Он подпрыгнул вверх, взмахнул крыльями и неожиданно сделал кувырок в воздухе. Затем расправил крылья и захлопал ими, взмывая ввысь. Откуда-то из снежной вышины донеслось горделивое голубиное бормотание — и птица исчезла.

Вадим долго смотрел ей вслед, пока не очнулся, словно от забытья. Его звали — тоже сверху, но уже ближе, гораздо ближе.

— Вади-и-и-к! Вади-им!

Он обернулся.

Анна стояла на подоконнике, за стеклом, и махала ему рукой. Другою она щедро крошила из форточки хлеб. На карнизе ее окна множество голубей с распущенными крыльями хватали крошки. Птицы вились вокруг дома, пикировали вниз за падающим угощением, их становилось все больше, и повсюду стояло громкое довольное воркование. Но громче голубиной радости был звонкий смех девушки.

— Вади-и-м! Ну, что же ты?! Лови!

Вадим в первый миг растерялся, а потом, повинуясь не чувству — просто первому порыву, бросился со всех ног под ее окно. Как уже бывало не раз в этом мире. А девушка просунула руку в форточку и разжала кулачок.

Молодой человек растопырил руки, запрыгал неловко, но не поймал. Ему под ноги мягко упал белый пуховый комочек. Вадим наклонился и поднял.

Это была детская рукавичка, длинная, отороченная мехом, чтобы не замерзало столь же длинное узкое запястье. Такие запястья бывают у милых девочек, которые вырастают потом в красивых девушек. А красивые девушки, как правило, обладают неслыханным могуществом, особенно когда дело касается молодых мужчин.

Хотя не все и не всегда об этом догадываются.

Он перевернул рукавичку. На чистом пуховом поле была вышита вишенка — некогда красная ягодка на длинном стебельке с лаковым зеленым листочком. Блеск листочка с тех пор заметно потускнел. Но при этом больше оттенилась яркость вишни. Точно ее только что окунули нечаянно в холодный и чистый снег.

Вадим медленно понял голову. В окне стояла и смотрела на него смеющаяся Анна.

Аня… Анюта… Нюта…

Девочка, у которой должна была остаться вторая рукавичка…

Губы ее шевелились, она что-то говорила ему и улыбалась.

Вадим шагнул на крыльцо. В дверях пришлось посторониться — оттуда высыпала целая ватага малышни с санками-ледянками всех марок и калибров. Они галдели как стая взъерошенных воробьев, предвкушая радости ледяных горок. Вадим проводил их одобрительным взглядом и вошел в подъезд.

Он легко взбежал в темноте по ступенькам, но тут же в замешательстве остановился. Перед ним поднималась лестница. Обыкновенная лестница в обыкновенном панельном многоэтажном доме.

Вадим нерешительно оглянулся — справа возвышалась деревянная панель лифтовой двери. Тогда он протянул руку и, не глядя, нащупал кнопку.

Ничего не произошло. Он вновь несколько раз лихорадочно нажал кнопку вызова — и только потом понял иронию судьбы.

На двери висела табличка: «Лифт на ремонте — временно не работает». Она тихо покачивалась, точно кто-то навесил ее лишь минуту назад. И на том же куске картона были привешены кем-то две маленькие елочные фигурки, с уже стертыми красками, ставшие почти прозрачным стеклом. Арлекин и пьеро.

Вадим настороженно взглянул на лестницу. Она тянулась вдоль синих стен — в меру обшарпанных, исписанных типичными подъездными словами, изрисованных мелом и изукрашенных граффити. Ступени заворачивали направо, а из-за угла виднелся лишь край какого-то хозяйственного ящика.

Опять лестница, мелькнула у него мысль. Даже теперь! Просто судьба какая-то…

И ему вдруг стало просто и легко. Судьба так судьба! И разве ж можно с нею спорить?

Я ведь не спорю. Я только хочу понять эту глубину.

Он улыбнулся. Затем поднес к губам рукавичку, подышал на блеклый листочек, осторожно поцеловал веселую, сочную вишенку. И с легким сердцем стал подниматься по ступенькам.

Конец