Сергей Сергеевич расставался с семьёй мучительно. Лина Ивановна несколько раз возвращается к рассказу об этом, как обычно, перебивая себя комментариями на другие темы. Мира Александровна, конечно, молчит или говорит гладко и красиво. Что касается Сергея Сергеевича, то в интервью с парижским адвокатом Лины Ивановны – господином Шмидтом (в мае 2005 года) – проскользнуло упоминание о письме Прокофьева к жене, где он пишет о своих мучениях и угрызениях совести. Но письма этого у нас нет. Лина Ивановна и Господин Шмидт спасли его от продажи с аукциона Кристи, но дальнейшая его судьба нам неизвестна.

Обстановка становилась всё более напряжённой, попытки выяснения отношений приводили, как это всегда бывает, к ссорам, слезам, обострениюдушевных мук.

Лина Ивановна:

«Когда Сергей Сергеевич пришёл к нам в последний раз на ужин, он случайно встретился внизу со знакомым водопроводчиком, и тот сказал: „Вы пришли навестить свою семью? Вы хороший отец“. Он покраснел. Я, конечно, не подговаривала водопроводчика, чтобы он это сказал.

Когда Сергей Сергеевич прощался со Святославом, тот, увидев чемодан, спросил: „Куда ты идёшь?“ Я в этот момент лежала на кровати, у меня было нервное расстройство. Доктор об этом знал. Сергей позвонил с вокзала узнать, что со мной. Доктор ответил, что нервный шок, невралгия и неизвестно, что будет дальше. На вопрос Сергея, должен ли он вернуться. Врач ответил: „Это ваше дело. Сами решайте.“ Сергей Сергеевич сказал Святославу, что чья-то жизнь от этого зависит. Он, может быть, хотел сказать, что она покончит с собой, если он не уйдёт к ней. Святослав спросил: „С мамой может что-то случиться?“ И отец ему ответил тогда: „Нет, мама не будет выделывать такие грязные трюки“.»

В ноябре 2004 года в своей Парижской квартире Святослав Сергеевич Прокофьев рассказывал мне об этом трагическом эпизоде, и мы с ним не думали тогда, что в лондонском архиве среди не разобранных документов найдутся и заметки Лины Ивановны, которым я следую. Рассказ Святослава Прокофьева во многом совпадает с картинами, нарисованными его мамой.

Святослав Сергеевич:

– Ну, в сороковом, я думаю, он уже погряз, увлёкся, и обычно трудно скрыть такие перемены в личной жизни. Она уже занимала его мысли. Тем более, что он ей всё рассказывал, какие у них были с мамой разногласия, отводил душу.

А ушёл он на границе 40-го и 41-го, то ли в декабре, то ли в начале января. Ну, я видел, как мама плакала, и осмелился, когда он в очередной раз пришёл домой где-то в десять, довольно нахально войти к нему и спросить: «Что ты так поздно?» Ну, потом не выдержал и расплакался. Он меня тихонько выставил. Во всяком случае, когда он собрался уходить, у него был чемоданчик такой или сумка маленькая, он пошёл прощаться к маме в спальню, и я подглядел, он стоял на коленях – она лежала в слезах – видимо, он уже предупредил её, что сегодня уходит. Он был на коленях у изголовья кровати, и голова его лежала у неё на подушке. Тем не менее он ушёл. Я пошёл провожать его до входной двери, он поцеловал меня на прощание и сказал мне такие слова:

«Когда-нибудь ты меня поймёшь».

И был таков.

Я вот до сих пор ломаю голову над тем, какой ОН смысл вложил.

Мама говорила, что это возраст такой опасный для мужчин, и, может быть, я пойму в своё время, когда сам до этого возраста доживу. Мама очень страдала.

– Он ушёл жить к Мире Александровне?

– Нет, там было немножко сложнее. Я, может быть, ошибаюсь, но это было так (в этот раз или в другой?): он остановился в гостинице, потому что в Ленинграде у него был концерт или премьера. В общем благовидный повод, чтобы уехать в Ленинград.

И я не знаю, то ли она с ним поехала, то ли своим ходом, но они там встретились. А вот когда он поселился у Мендельсонов, я точно не скажу, но он там поселился. Хороши родители, которые их покрывали…

До войны они сняли дачу в Кратове, и там узнали, что 22 июня началась война. Недолго они там прожили. Но временно таким образом решался их жилищный вопрос.

А потом… потом эвакуация. Он с ней уехал. Предлагал маме поехать с ними, но она воскликнула:

– Ха, чтобы я с ней в одном вагоне была?! В качестве кого ты мне предлагаешь, чтобы я ехала?!

Но это действительно несколько странно. Жизнь-то надо спасать, но не такой же ценой. Отказалась наотрез.

Лина Ивановна по поводу отъезда в эвакуацию:

«Они договорились сесть на один поезд, который увёз бы их на Кавказ в эвакуацию. Она приехала из Ленинграда. Я старалась тогда не упасть в обморок.

Человек расплачивается за то, что делает неправильно. Я уверена, что она за это расплатилась.

Во время эвакуации было очень много таких разлук. Дьявольские штучки. Прекрасный предлог для любовных авантюр. Он сказал: „А что мне делать с ней?“

Сергей спросил меня, можем ли мы остаться вместе, но в свободных отношениях.

Но я не хотела быть на втором месте. Она, наверное, всё время пилила бы его. Поэтому я осталась с детьми в Москве. Меня спросили, хочу ли я эвакуироваться вместе с семьями композиторов и актёров и ехать очень далеко. За место мне пришлось бы бороться и доказывать своё превосходство. Я никогда бы не согласилась.»

Об этом периоде жизни Лины Ивановны Святослав Сергеевич говорит:

«Уход отца оставался для мамы тяжелейшей травмой до самой ее смерти (а умерла она 3 января 1989 года на девяносто втором году жизни). Мама не любила вслух предаваться воспоминаниям об их совместной жизни, только изредка вдруг вспоминала какие-то эпизоды.

Домой отец зашёл ещё раза два, это было до войны. Зашёл, как водится, на детей посмотреть, взять что-то из нужных ему вещей. Мама очень волновалась и готовилась к этим встречам, внешне тогда всё выглядело чуть ли не так, как прежде, но ни к чему не привело – он не вернулся. (…)

Вряд ли уход к другой женщине был обусловлен желанием оставить „иностранную семью“, чтобы отделить себя от своего „эмигрантского“ прошлого, как это иногда пишут. Ведь он долгое время – до 1948 года – не оформлял новый брак и формально оставался связанным с „иностранной семьёй“».

Как я уже говорила, воспоминания Лины Ивановны, напечатанные в сборнике 1965 года, без всяких объяснений обрываются перед войной. А дальше? На вопрос, что же происходило дальше, Святослав Сергеевич отвечает:

«Отец переехал в квартиру Мендельсонов в Камергерском переулке, где Мира жила со своим отцом, профессором политэкономии, Абрамом Соломоновичем Мендельсоном, и матерью. Они занимали две комнаты из трёх. В третьей жили соседи. Потом отец получил однокомнатную квартиру на развилке бывшего Можайского шоссе и Большой Дорогомиловской улицы. С большим трудом им удалось уговорить соседей переехать в ту квартиру, и они таким образом смогли занять все три комнаты».

Софья Леонидовна, жена Олега Прокофьева, свидетельствует: «Они жили с Сергеем Сергеевичем в Камергерском переулке, квартирка была очень скромная. Кухня без окон выходила в гостиную, и туда шёл чад от готовки. Сергей Сергеевич был достоин жить по-другому, но то ли он боялся, то ли это его не интересовало. Квартирка была скорее убогая.»

Мира Александровна была совершенно равнодушна к уюту, материальным благам, не корыстолюбива. Манила её слава.

– Мама осталась в Москве с двумя детьми, – продолжает Святослав Сергеевич. – Правда, всё было не так уж безнадёжно тяжело. Она получала карточки на папино имя, как будто папа оставался. Они ведь не нужны были папе, потому что осенью он уехал. Сперва – на Кавказ, в Нальчик, а потом уже дальше, их отправили в Алма-Ату, в Среднюю Азию.

Для того времени мы питались более или менее по-человечески.

Мама пошла работать и благодаря этому получала рабочие карточки: они были первой категории или второй. Различия состояли в количестве муки или сахара, где чего побольше. Ну и отец, конечно, помогал, присылал деньги.

Мама делала переводы для Информбюро, агентства новостей. Печатала на машинке, зарабатывала.

– Всю войну она работала?

– По-моему, не всю. Но в начале, в 1941 и 1942 году работала. В 1943 тоже. Разрешалось работать на дому. Трудно установить точно, когда она перестала. Когда нужно было, ей давали много переводов.

Она продолжала дружить с теми из своих друзей, которые остались. Например, Елена Александровна (моя «тётя Ляля»), о которой я уже говорила. Владимира Михайловича ведь взяли очень рано, в самом начале войны, или даже до войны.

Установили дежурства на крышах, мама дежурила. Как все. Потом добавили дежурства в подъездах, чтобы только своих пропускать. Были времена, я помню, в подъезде телефон стоял, и всех проверяли.

Лина Ивановна рассказывает:

«Во время войны я жила с детьми одна в квартире. Немцы приблизились вплотную. Каждый вечер были воздушные тревоги, бомбоубежище находилось в подвале, но туда никто не спускался, потому что оно не было под землёй. Все ходили на Курскую, станция была очень глубоко. Люди брали с собой маленькие матрацы и еду. Дети не хотели идти без меня. Они говорили: „Давай умрём вместе, и тогда я шла с ними“.

У всех оставшихся в Москве была обязанность носить на крышу песок и вёдра с водой, чтобы тушить зажигательные бомбы. Надо было в перчатках или щипцами бросать их в ящик с песком. Детей научили делать это. Некоторые тревоги быстро заканчивались.

Небо было очень красивым.

Я видела, как бомбы падали на другие крыши.

Наш дом был очень близко от центра.

Однажды я должна была копать траншею, но Святослав настоял, что пойдёт это делать вместо меня.

Как-то во время бомбёжки я собрала все ценные вещи и решила умереть прямо там, дома, но не идти в холодное бомбоубежище. Про тех, кто остался в Москве, распускали слухи, что они хотят перейти на сторону немцев.

У меня ещё оставалась машина. Пришли военные, чтобы забрать её у меня, чтобы она, как они объяснили, не попала в руки немцев. А мне до этого предлагали деньги за машину. Я им сказала: „Дайте мне сначала квитанцию“. Я позвонила в штаб. Но они ответили, что машина нужна им длястраны. „Мы её починим“ – и забрали машину. Рояль тоже – для какого-то клуба.

Нас бомбили. У меня ещё была старая домработница, которая советовала мне сделать запасы. И у меня был полный шкаф всего. Дети привыкли к сахару, но пришлось сократить до одного кусочка в день.»

– Она справлялась со всем сама? Или была всё же какая-то помощь? – спросила я Святослава.

– Домработница Фрося не оставляла нас, продолжала помогать и жила у нас и во время войны. Её мобилизовали на трудфронт, на Метрострой, но она всё равно приходила. Папа всё время присылал деньги. Атовмян помог с карточками. Душка был. Его не поймёшь. Он, конечно, был большой дипломат. На словах ругал Миру, но на самом деле он, наверное… Он был председателем Музфонда, от него всё зависело, от одеял до картошки, включая отрезы на платье… Если бы не его расположение, то вполне могли нам не давать ничего. Это ведь всё полагалось папе. Но Атовмян всё же музыкант был, что-то для папы переписывал, что-то сам писал…

Дым. Всю ночь в Москве жгли бумаги, которые не хотели оставить, – продолжала Лина Ивановна. – Шли слухи, что немцы уже на подступах. Я сказала Святославу: «Пойдём, нам надо достать что-нибудь съедобное». Мы прошлись по Покровке и нашли варенье из розовых лепестков, которое можно было класть в чай, и сушёные грибы. Покупали любую пищу. Магазины были пустые, но можно было купить бублики, сушки, сухое печение, баранки, иногда солёные. Их продавали на верёвочке, и мы вешали их на шею. У нас были талоны от Союза композиторов, по которым можно было получать американское масло. В большинстве гостиниц на эти талоны давали обед или ужин.

Потом магазины закрылись. Многие уехали из Москвы. К вечеру всё пустело. Тишина. Пошли слухи, что немцы не продвигаются, на дороги положили противотанковые шипы, но это было опасно и для тех, кто уезжал. Не было газет, только радио. Люди уезжали за город, чтобы накопать мешок картошки. Им нужны были в обмен ботинки. Они отдавали бриллианты за мешок муки. Крестьяне были очень умелые. По радио передавали сведения о позициях, у меня была карта с флажками, и я их передвигала. Никто не знал, почему немцы отказались от идеи войти в Москву. А в Ленинграде люди превращались в ледяные статуи.

Когда прошла опасность, что придут немцы, мы обнаружили, что многие люди остались, и снова начались концерты. Я ходила на репетиции. Монотонный голос Левитана прерывал их сообщениями о воздушной тревоге. Вой сирен возвещал о бомбардировках.

Про один из эпизодов военного времени мы читаем в воспоминаниях Святослава Прокофьева. Действие происходит уже в 1942 году. Ненадолго приехавший из эвакуации Сергей Сергеевич Прокофьев остановился в гостинице «Националь». В канун 1943 года скончался его друг и сотрудник, много с ним работавший, Николай Эрнестович Радлов. Святослав пришёл на панихиду, которая происходила в Выставочном зале МОСХ и увидел, что среди присутствующих отца нет. Он позвонил матери, и Лина Ивановна посоветовала сыну позвонить Сергею Сергеевичу. Святослав позвонил. «Отец пришёл, он стоял у гроба растерянный, отчуждённый. Я не решился к нему подойти».

– Старые друзья не бросили на произвол судьбы Лину Ивановну с детьми, – рассказывает Святослав Сергеевич. – Держановский пригласил нас к себе на дачу. Это было летом 1941 года, когда все ещё верили, что война скоро закончится, и всё станет по-старому, как в доброе мирное время.

Я помню, Держановский говорил: «Вот немцы займут Москву, тогда мы, дворяне, поднимем голову».

– Он пригласил к себе на дачу Вас, Олега и маму?

– Да, но в основном маму, конечно. Вечно ворчал, такой недовольный. Обиженный судьбой.

– Он был раньше издателем?

– Да, в двадцатые годы он был издателем музыкального журнала, такой передовой журнал был, «Музыка» – есть переписка у папы с ним. Лето 1941 года мы провели у него. Больше не жили на дачах во время войны. Оставались в Москве. Я кончил институт в 49-м году, значит я в 43-м поступил. Никаких дач. Потому что были то лесозаготовки, то когда освободили Ленинград, я добровольно попал в группу, которая занималась Павловском. Описывали, что сохранилось, что разрушено. Обмеры делали для будущих реставраторов. Это был 45-й год.

– А мама?

– Мама? Очевидно, всё-таки тоже в городе оставалась. Я даже не помню. Во время войны приходилось нелегко. Мама работала для карточек. Настроение царило тяжёлое. Известно, что немцы были под Москвой. Я помню, как сейчас, 16 октября, когда прямо перед окнами на Покровке шло массовое бегство, – все бежали из Москвы. Как бывает демонстрация, но когда она ещё не построена. Прямо поток шёл. Это бежали. Чисто по-русски. Не зная куда – но вон из Москвы. Остатки в магазинах, – всё было сметено.

– Мама была подвержена панике.

– Да нет. Она считала, что её не тронут, что немцы культурные люди. Страха не испытывала.

– Вы продолжали ходить в школу?

– Я кончил школу в 1941 году, как раз, когда он ушёл. Так что я пытался найти работу либо поступить в институт, чтобы карточку получать. Меня освободили от службы в армии из-за плохого зрения. Был такой эпизод даже. Я пошёл в музыкальную школу, а там было свободное место только на флейту, и я пошёл учиться на флейте. Это было недолго, но карточку я получал. Все институты были закрыты, открылся только станкоинструментальный. Я туда поступил, к тому же мне сказали, что первый курс примерно одинаковый во всех вузах. И мне посоветовали, чтобы я поступил, а когда решу, куда действительно хочу, то смогу сразу пойти на второй курс. Я так и сделал. Но учились мы мало. Нас сразу отправили на лесозаготовки, там я заболел дизентерией, так что меня отправили обратно, освободили. Посоветоваться было не с кем. Мне нравилось возиться с какими-то электрическими штучками, соединять, разъединять, пробки, моторчики и пр. И я сдуру пошёл в энергетический институт. Но быстро понял, что это далеко от моих поделок. Там была масса теории, и я ушёл. И тут я начал рисовать, и какой – то мамин знакомый, архитектор спросил: «А не хотите ли вы в архитектурный?» Ну, я и поступил. Тогда было легче туда поступить. Меня прямо в середине года туда взяли переводом из энергетического (я представил свои рисунки).

– Мама была довольна?

– Скорее довольна. Хотя бы потому, что, наконец, я куда-то пристроился, перестал метаться. Кончил Московский Архитектурный институт в 1949 году. Очень рад, что учился в этом институте, так как получил там фундаментальные знания по истории искусства. В 1947 году встретил свою жену, будущего врача, и, сделав ей предложение в письме, – чувство было романтическим, – в том же году женился.

– А Олег?

– Олег учился заочно или в школе для взрослых. Ему было лет 15–16. Он кончил школу. Тоже начал рисовать. Но в художественную школу по представленным им рисункам его не приняли. И он поступил в педагогический институт, на графический, что ли, факультет.

Лина Ивановна продолжала дружить с Афиногеновыми, но обстоятельства сложились трагически. Привожу её рассказ.

«Мы с давних пор, ещё с Парижа, очень дружили с Афиногеновым, известным драматургом. Его жена – Дженни-Джейн – Женя – Евгения Бернардовна, наивная американка, раньше была замужем за Бовингтоном, последователем Дункан, – он тоже был танцовщиком.

Они были настоящими друзьями. Афиногенов пользовался огромным успехом, но за пьесу „Ложь“ подвергся осуждению и попал к Сталину в опалу. Сталин лично писал ему по поводу его пьесы. Некоторые предупреждали, что с ними не надо общаться.

Они очень заботились обо мне. Афиногенов сказал: „Я должен помочь вам выехать из Москвы. Может быть, я смогу взять вас с собой“ (Афиногенова с женой отправляли в Америку от Информбюро).

Потом произошёл страшный взрыв, на ЦК была сброшена бомба, она попала в гараж, где стояла его машина. Он был убит на месте. [90] .

Женя была убеждённой коммунисткой, она ходила на приёмы в посольства, и говорили, что она – работник НКВД и что она сообщит любую вещь „контра“. Я была в полной растерянности. Никогда не могла понять, как что бы то ни было можно смешивать с политикой. Она была полностью предана коммунистам. Жизнь её началась с того момента, когда она прочитала Ленина».

Ряды друзей между тем редели. Верность сохраняли немногие. Лина Ивановна тяжело переживала эти изменения.

В молодости Сергей Сергеевич учил Лину не огорчаться из-за разочарований в людях, а просто перекладывать их на другую полку. Сейчас все эти полки оказались заняты.

После войны

В январе 1945 года состоялось последнее публичное выступление Сергея Прокофьева в качестве дирижёра. Он дирижировал только что оконченной Пятой Симфонией. В день концерта шёл праздничный салют в честь очередной победы, одержанной над немецкой армией. Залпы гремели, когда Сергей Сергеевич встал за дирижёрский пульт. Прокофьев в торжественной позе неподвижно переждал салют позади дирижёрского пульта, и когда залпы отгремели, взмахнул палочкой и начал дирижировать. Симфония имела оглушительный успех.

В 1945 году кончилась война. 9 мая 1945 года в СССР праздновали День победы.

Дети учились. Лина Ивановна горевала, продолжала брать переводы, встречалась с друзьями, советскими и иностранными. Сергей Сергеевич без устали работал, уже много болел, жил в основном на даче.

Ещё с 1940 года Прокофьевы снимали часть дачи на Николиной Горе в знаменитом для всех Никологорцев доме художника Кравченко. Дачу сдавала его вдова. В эти и последующие времена на Николиной Горе жили очень многие друзья Прокофьевых, и мужа и жены. Но Лина Ивановна и Сергей Сергеевич почти не бывали там, за детьми присматривал студент-медик Михаил Кирсанов. По словам Святослава, родители не хотели, чтобы их личная драма происходила на глазах детей.

Сергей Сергеевич купил дачу у знаменитой певицы Валерии Владимировны Барсовой на Николиной Горе в 1946 году. Он поселился там уже с Мирой Мендельсон, которая в своём дневнике непременно упоминала всех знаменитостей, посещавших дом Прокофьева. В особенности ей импонировал А. А. Фадеев, – в нём всё сошлось, – положение, красота, стать, обаяние и всемогущество. Хотя роль его в жизни Прокофьева была странной (он помогал Сергею Сергеевичу и С. Я. Маршаку сочинять ораторию «На страже мира»), Мира была в восторге от этой деятельности. Дневник, пусть и в одностороннем освещении, отражает ход событий в жизни Прокофьева, оставаясь саморазоблачительным. Поражает в дневнике количество писем Кабалевского, ставших совершенно двусмысленными в период постановления 1948 года.

Об этом периоде жизни Лины Ивановны сохранились её отдельные, скудные и разрозненные воспоминания:

«Прокофьев возвратился [91] довольно поздно. Перед этим Олег заболел ветрянкой. Его положили в больницу. И потом, уже после войны, он болел разными инфекционными заболеваниями и лежал в больницах. Я заболела тифом, с высокой температурой. Тоже находилась в больнице. Сергей прислал телеграмму.

Когда они приехали из эвакуации, им не хотелось, чтобы дети их навещали. Им было стыдно. Сергей Сергеевич был в плохом состоянии, чувствовал себя несчастным. Видел детей только когда приходил к нам.»

Святослав Сергеевич рассказывает, что процедура посещения отца в это время была довольно сложной. Мальчики звонили по телефону. Отец обещал «иметь в виду» их визит. Через некоторое время день назначался, и тогда Олег и Святослав приезжали, не вместе, а по отдельности, чтобы не утомлять отца, как распоряжалась Мира Александровна.

«Когда Сергей вернулся из эвакуации, – читаем в воспоминаниях Лины Ивановны, – Святослав заболел и кашлял кровью. Я обратилась к специалисту. Ему нужно было питание. Я делала разные смеси, размачивала яичную скорлупу в лимонном соке, желток, немного водки, мёд – это традиционное средство должно было помочь. Сергей пришёл и принёс ему шоколад. Я совещалась с лучшими специалистами. Видимо, в этом возрасте бывают слабые лёгкие. Святослава послали в хороший туберкулёзный санаторий.

Я вела очень скучную и неинтересную жизнь, но продолжала ходить на приёмы вопреки советам Сергея. Ездила к друзьям в Ленинград, ходила в музеи, на концерты.»

Святослав Сергеевич рассказывает, что по окончании войны, потеряв надежду на возвращение мужа, Лина Ивановна решила вернуться во Францию. Перед ней был пример её приятельницы Аннет, француженки, имевшей французское гражданство, жены известного архитектора И. З. Вайнштейна, – соседей Прокофьевых по дому на Чкаловской. Трудно поверить, но сразу после войны кому-то удавалось выехать. Надо было пройти все необходимые этапы формальностей, и дальше вопрос решался на самом высоком уровне. Аннет выпустили, она уехала. Лина Ивановна тоже собрала все необходимые документы, но получила отказ.

Справиться со всем случившимся Лине Ивановне помогал её счастливый характер, о котором единодушно говорили и говорят все, её дети, внуки, друзья, все, кто её знал.

Как рассказывает Святослав Сергеевич, она обладала способностью отбрасывать от себя всё тяжёлое: «У неё был жизнерадостный, счастливый характер, который, я думаю, и позволил ей выдержать годы заключения в лагере и дожить до глубокой старости».