Лина Ивановна Прокофьева получила 58-ю статью (шпионаж) и была осуждена на двадцать лет лагеря строгого режима в находящемся за полярным кругом посёлке Абезь близ Воркуты.

В переводе с ненецкого языка Воркута – «Медвежье место». Район находится в зоне вечной мерзлоты, за 67 параллелью. Зима длится там восемь месяцев, с октября по май. Холодный период – 234 дня, температура опускается до минус 50 градусов по Цельсию, почти ежедневная пурга. Высота снежного покрова достигает двух метров. С конца мая до середины июля солнце не заходит, а с середины декабря до начала января не показывается. В короткое полярное лето людям нет спасения от полчищ кровососущих насекомых (гнус). Кругом бескрайняя топь, заболоченная приполярная тундра с кустарниками и мхами, деревьев нет.

Даже в наше время, пролетая вдоль Северного полярного круга над этими местами, не увидишь человеческого жилья. Ледяная, беспросветная, насквозь продуваемая сильными арктическими ветрами пустыня, не пригодна для жизни человека.

В находящемся поблизости, на реке Уса, заполярном посёлке Абезь организовали Северное управление лагерей железнодорожного строительства. Это была суперлагерная структура, включавшая семь лагерей. В Абези находился один из самых больших послевоенных лагерей политзаключённых (таких же, как Лина Прокофьева!), мужчин и женщин – более 30 000. Обычно их селили в разных крыльях бараков. В предыдущие годы заключённых использовали для строительства железной дороги на северо-восток: знаменитая «Мёртвая дорога», через Воркуту, на Мыс Каменный (Салехард – Игарка). Они проложили более 20 км пути для временного рабочего передвижения. К началу прибытия новых этапов в Абези оставалось 3900 заключённых, которых использовали на подготовительной и подсобной работе. Судьба остальных 26 000 остаётся неизвестной.

Зекам довелось класть шпалы лишь до поры до времени, потому что помимо обычной бесчеловечности, выдумка ЦК и СНК отличалась (тоже как обычно) бездарностью и полной некомпетентностью. Адская работа была лишена смысла. После смерти Сталина строительство прекратили, а всё построенное забросили.

В Абези среди многих тысяч погибших скончались арестованный в 1949 году один из самых значительных русских мыслителей первой половины 20 века Лев Карсавин (в 1952 году), в 1953 году замечательный искусствовед Н. Н. Пунин – муж А. А. Ахматовой. На допросах Н. Н Пунина заставили отказаться от всех его эстетических воззрений и сказать: «Искусство Сезанна, Ван Гога является выражением упаднического направления и оценивается советской общественностью как формалистическое. К формалистам относится и Пикассо, несмотря на его полезную общественную деятельность в пользу мира.» Лине Ивановне доводилось несколько раз встречаться в Абези с Даниилом Андреевым.

В Абези в ГУЛАГе зеки – поэты и прозаики, религиозные деятели, священники, актёры которые по 58-й статье – «за контрреволюционную деятельность», «за контрреволюционную троцкистскую деятельность», за участие в «контрреволюционных группировках», «социально опасные элементы», вредители, шпионы, террористы, – воспитывали и учили не зеков, а тех, кто их охранял – надзирателей, лагерное начальство, их детей.

Теперь обществу «Мемориал» удалось соорудить мемориальное кладбище, а в 1989 году был установлен памятный знак жертвам политических репрессий 1930–1950 годов – в поселке Абезь. Не приходится говорить о том, что погибших во много раз больше, чем могил, и нет возможности, несмотря на все старания, установить имена всех жертв и отпущенные им сроки жизни.

Так что Лину Ивановну везли по этапу Москва – Инта – Воркута не куда-нибудь, а в Абезь, строго режимный лагерь, где вопросам обеспечения государственной безопасности придавалось первостепенное значение.

Кого из заключённых могла знать Лина Ивановна, остаётся только гадать. Судьба руководствуется какими-то неведомыми нам законами. В Мадриде Наталья Новосильцов случайно встретилась с вдовой испанца, не только хорошо знавшего Лину Ивановну по совместному заключению в Абези, но и посвятившего ей несколько страниц в своём дневнике. Дневник представляет собой объёмистую рукопись, на сегодняшний день не расшифрованную до конца. Вдова Педро Сепеда была настолько любезна, что передала для этой книги ксерокопии нескольких страничек рукописи своего мужа, где он описывает два эпизода из своего общения с Линой Ивановной в Абези.

Когда в Испании началась Гражданская война, анархист из Малаги по имени Педро Сепеда, чтобы спасти жизнь своих детей, послал их в СССР под покровительство Долорес Ибаррури, прославившейся своей жестокостью по отношению к своим испанцам. Его сына – героя нашего рассказа – также звали Педро Сепеда. Во время Второй мировой войны Педро Сепеда служил в Красной Армии, плавал на подводной лодке в Чёрном море. По окончании войны Педро Сепеда захотел вернуться в Испанию, но, конечно, как и все, получил отказ. Выехать из СССР не разрешалось никому, за этим строго следила и сама Пассионария. И тогда на Рождество 1948 года Педро Сепеда решил бежать. Отчаянная попытка пересечь границу вместе со своим другом аргентинцем в дипломатической почте (в кофре) почти по недоразумению сорвалась, он был арестован, обвинён в шпионаже и попытке нелегального побега и приговорён к 25 годам концентрационного лагеря. Этим концентрационным лагерем оказался Абезь. Там он и встретился с Линой Ивановной, «женой известного композитора Сергея Прокофьева, чистокровной испанкой». Сепеда правдиво рассказывает о судьбе Сергея Прокофьева в СССР, о его взлёте, наградах, славе, а затем уничтожении Ждановым его музыки, аресте жены.

В лагере, как принято, поощрялась художественная самодеятельность. Сепеда, обладавший приятным тенором, пел в сценах из оперы Масканьи «Сельская честь». Лина Прокофьева руководила постановкой этих сцен.

Шла репетиция. Вступление. При закрытом занавесе Туридду восхваляет красоту Лолы в знаменитой Сицилиане. Потом должен подняться занавес, зазвучат колокола, зовущие верующих на мессу на главной площади в сицилийской деревушке, и… Карбонеро (прозвище Сепеды) снова забыл слова.

– Педро, ради Бога, или не пой или перестань ротозейничать, – вырвалось у Лины на прекрасном испанском языке. – Прав Давид, – добавила жена известного композитора, кивнув в сторону Рабиновича, крупнейшего советского музыковеда. – У тебя в голове ветер гуляет.

– Сейчас вспомню, – упорно отвечал Педро.

Другой эпизод заключается в том, что Карбонеро предпринял фантастическую попытку проникнуть на территорию женского лагеря на свидание с Верой Б., своей пассией. Но их предала из ревности её подруга. Педро был жестоко избит надзирателями и водворён в карцер. Когда его, избитого, вели туда, к нему приблизилась Лина Ивановна и шепнула ему по-испански:

– Успокойся. Я попрошу Амирана Михайловича, чтобы он тебя навестил.

И в самом деле, она исполнила своё обещание: через час Амиран Марчаладзе, доктор и друг Карбонеро, навестил его, дал советы по поводу сломанных рёбер (не двигаться) и «забыл» в карцере большой пакет. После его ухода заключённый обнаружил в нём шмат сала, кусок колбасы, печенье и папиросы.

Вместе с Л. И. в том же лагере отбывала срок писательница Евгения Александровна Таратута, известная своими книгами о Ленине. Летом 1989 года в подмосковном Доме творчества «Переделкино» она рассказала о своих встречах с Линой Ивановной Прокофьевой. По тем временам она была «подельницей» Лины Прокофьевой, тоже обвинена в шпионаже. Её арестовали позже, в 1951 году, по той же знаменитой 58-й статье (в России каждый знает эту страшную цифру) присудили к 15 годам лагерей усиленного режима и отправили по том же этапам: Инта – Воркута – Абезь.

В Инте заключённых сортировали и направляли на постоянное место поселения отбывать долгие сроки. Кого – куда. Евгению Александровну – в Абезь, где она и познакомилась с Линой Ивановной.

Жизнь в зоне вечной мерзлоты, когда к утру волосы примерзают к стене, а лопату не вонзили бы в окаменевшую от морозов землю и силачи – не говоря о писательницах, певицах, профессорах, окончивших Сорбонну, – выходит за пределы наших представлений. Сгребать снег этой лопатой в кадушку из-под селёдки (вёдер-то не было), которую невозможно было поднять не только в одиночку, но и с помощью других «шпионок» – такой вид труда изобрели для них в ГУЛАГе. Никакой определённой работы не было. Разве что тщательно убирать – разбирать каменеющую на глазах помойку: задача состояла в том, чтобы в помои не попал мусор. Бак с помоями предстояло везти на тачках далеко в лес, не в одиночку, тачку толкали сообща. По рассказу Евгении Александровны Лина Ивановна, толкая тачку вместе с другими женщинами, иной раз настолько увлекалась своим рассказом о Париже или о своих выступлениях, что начинала жестикулировать и отпускала поручни тачки, становившейся для других более тяжёлой. Женщины относились к ней с некоторой снисходительностью, называли «цветочек-одуванчик», разговоры на политические темы в её присутствии не вели, благо она была совершенно безучастна к политике.

Язык не поворачивается рассказывать, какие бесчеловечные допросы и пытки (все виды пыток во время допросов были описаны и регламентированы) остались позади, сколько издевательств и физических мук перенесли женщины, одни не уступали другим, физическое или нравственное унижение было настолько сильным, что заключённые не вспоминали об этом ни в лагере, ни потом, оказавшись на свободе. Якобы по состоянию здоровья иных направляли в в инвалидные лагеря.

Впрочем, причиной отправки в инвалидный лагерь было, конечно, и отсутствие намёков на сколько-нибудь полезную деятельность, не будем же мы говорить о сочувствии. Если бы была работа, то уж, конечно, преспокойно хоронили бы одну за другой или вместе. Сталинская экономика была в огромной степени построена на рабском труде заключённых, похороненных в общих могилах или не похороненных вовсе. Направление в инвалидный лагерь выходило, видимо, не из-за подорванного на допросах и следствии допросов, но и перенасыщения перенасыщения женщинами пенитенциарныз заведений.

В январе 2005 года Сергей Олегович рассказал мне:

«Авия мало и редко рассказывала мне о тех восьми годах, которые провела в тюрьме, а потом в лагере. Сначала она была в Лефортовской тюрьме, где её допрос проводил лично Рюмин, бывший правой рукой Берии и славившийся своей жестокостью и умением быстро „выжать“ из своей жертвы то, что надо. Её пытали отсутствием сна. Следователь сидел за столом напротив. На неё был направлен луч прожектора. Сзади тоже сидел некто, и в любой угодный им момент они переходили к перекрёстному допросу. Потом её уводили в камеру, но там наблюдали за ней через глазок и как только она задрёмывала, сразу же вызывали обратно. Они должны были выбить из неё признание в шпионаже, но пытками не удавалось сделать это. Тогда они пригрозили ей расправой с детьми, и она подписала все, что они хотели.

Вообще же она и там вела себя независимо и рассказывала мне: „Я им многое назло говорила“. Она даже позволяла себе насмешки в адрес следователя, чем приводила его в полную ярость. Держалась мужественно. Никакого страха. Испанский характер.»

В лагере допросов уже не было, зато начальник приводил с собой сынишку, который по указанию отца плевал в идущую мимо женщину – «зека».

После работы давали мороженую картошку, утром овсянку, одеты были соответственно: стёганые ватные штаны, огромные валенки, бушлаты.

Е. А. Таратута и Л. И. Прокофьева попали в наихудшие условия так называемых особых лагерей, где содержались все осуждённые за шпионаж, диверсии, троцкизм, меньшевики, эсеры и т. д. Набор, знакомый до боли. Среди осуждённых женщин в Абези больше всех оказалось уроженок Украины, России, Белоруссии, очень много из Литвы, Польши, Эстонии, немало немок. Были и иностранки. Е. А. Таратута рассказывает, как украинки выдёргивали откуда-то взятыми иглами (строжайше запрещалось!) нитки из старых кофт и всё свободное от перевозки помоев время посвящали вышиванию.

За годы жизни познакомившись с несколькими женщинами, в прошлом которых осталось заключение в сталинских лагерях, я хорошо знаю, насколько серьёзное значение придавали сталинские палачи самодеятельности. В силу состава заключённых иной раз поставленным им спектаклям могли бы позавидовать профессиональные театры. В основном же, конечно, все пели. Хором и сольно. Участникам лагерной самодеятельности даже выходило какое-то послабление. А некоторые святые по характеру женщины, вроде моей тёти Марины – дочери композитора А. А. Спендиарова (она преподавала пение Светлане Сталиной) – искренне увлекались, забывали обо всём и погружались в идею приобщения к искусству народа в лице как зеков, так и охраны.

Е. А. Таратута пишет, что в лагере была КВЧ (культурно-воспитательная часть) при библиотеке, где заключённые пели хором, а некоторые молодые женщины и соло. В репертуаре в основном были известные советские песни, «Каким ты был, таким остался», «Руки» из репертуара Клавдии Шульженко. Эти песни все знали наизусть, пели по памяти, под аккомпанемент балалайки. Лина Ивановна пела в хоре и горько жалела, что потеряла голос.

Об участии в самодеятельности и некоторые другие подробности рассказал Святослав Сергеевич: «-Кстати, о самодеятельности. Участвовал в ней и Давид Рабинович („Додик Рабинович“), он играл на баяне. Разумеется, шпион.

Какой-то немец из гэдээровских там тоже был. Как-то раз, когда они проходили мимо, или их вели (чужие – не из их лагеря), мама вдруг слышит, как её окликают, но как?!

„Три апельсина! Три апельсина!“ Чтобы не называть фамилию.

Кстати, о немцах. Там был немец, который работал врачом (из заключённых), он принимал больных и из уважения к папе взял к себе маму медицинской сестрой. Всё же это было лучше, облегчало жизнь. Там же у них были мужские работы, уборка лагеря, тяжести таскала. Вообще же о лагере говорила очень мало. Я её не расспрашивал.»

Этот врач по фамилии Зоммер, Эрик Зоммер сейчас живёт, по словам Сергея Олеговича в Мюнхене. В 1984 году Лина Ивановна пригласила его на премьеру оперы Прокофьева «Огненный ангел», в Бонне.

Их встреча в лагере оказалась в определённой мере спасительной. Эрик Зоммер прекрасно знал музыку Прокофьева, Лина Ивановна говорила по-немецки, они разговорились, и так произошло их знакомство. Положение Авии в это время было катастрофическим. Шёл четвёртый год её лагерной жизни. В течение месяцев она должна была чистить замёрзшую и твёрдую как камень картошку тупыми ножами. Нормы были огромными, так как картошка предназначалась и для окрестных мужских лагерей. Авия дошла до предела истощения. И тогда ей на помощь пришёл Эрик. Он заявил, что ему, не знающему русского языка, необходима переводчица для общения с пациентами в лагерной больнице. Начальство нехотя согласилось. Это, возможно, спасло ей жизнь. Но спасительный период в лагерной больнице длился недолго, так как Зоммер вскоре был амнистирован и вернулся в Германию. Лина Ивановна всегда помнила о нём и, вернувшись на запад, предприняла все усилия, чтобы разыскать его. Ей это удалось.

Евгения Александровна свидетельствует:

«Всё случившееся с ней она переживала очень тяжело, у неё были мучительные перепады настроений, но она не верила по-настоящему в то, что с ней происходило, не верила, что это надолго и в свой двадцатилетний срок не верила совсем. О тюрьме никогда не говорила, и, может быть, лишь однажды упомянула о том, что допросы были очень тяжёлыми.»

Евгения Александровна не помнила точно момент, когда она познакомилась с Линой Ивановной, но это и не так важно и не мешает ей дать нам удивительно красочный, яркий образ Лины Ивановны, – я узнаю её в каждом слове.

Она рассказывает, что Лина Ивановна страдала, может быть, больше других. Испанка, родившаяся в Мадриде, привыкшая к тёплому морю в Европе, а потом и в России, она была не в силах переносить страшные морозы. Да и условия её жизни на воле разительно отличались от представлений о комфорте других заключённых. Блестящая жизнь, прожитая в Париже, да и в России рядом с Прокофьевым, настолько контрастировала с лагерем усиленного режима Абезь, что это не вмещалось в сознание. Она как будто попала в ад. Но не сосредоточивалась на этом. С ней было легко общаться. Евгения Александровна пишет, что Лина Ивановна была очень радушна, общительна, доброжелательна ко всем. Никто не чувствовал её превосходства, потому что она сама его не ощущала.

Сыновья присылали ей посылки, и она всегда щедро делилась со всеми женщинами присланными продуктами, оставшимися в посылке после того, как в ней покопалось лагерное начальство. «Разрешалось посылать посылки, – элементарные – масло, сахар, письма со временем разрешили писать, и она отвечала, сохранились её письма оттуда, – конечно, ни слова о лагере, а так, типа воспоминаний», – рассказывал мне Святослав Сергеевич.

Писать письма разрешалось раз в год, они были под строжайшей цензурой, но получать можно было сколько угодно. Лина Ивановна не часто получала письма, но вряд ли в этом были виноваты мальчики, поскольку письма отнюдь не всегда доставлялись адресатам. Некоторые из заключённых допускались к тому, чтобы убирать квартиры охранников, и там находили выброшенными пачки писем.

«В условиях лагеря она постоянно была настроена на добро и красоту, любила и умела общаться с людьми. Нередко, страдая от одиночества, она стояла где-нибудь между бараками (хождение из барака в барак не поощрялись) или шла туда, где можно было общаться – в индивидуальную кухню, где разрешалось вскипятить присланный из дому чай, в библиотеку – чтобы с кем-нибудь поговорить. Особенно хотелось ей поговорить по-французски. Очень любила вспоминать Париж, свои путешествия с Сергеем Сергеевичем…»

Я узнала Лину Ивановну и в рассказе Е. А. Таратута о том интересе, который вызывал у неё разноцветный шерстяной платочек, торчавший из кармана серого бушлата заключённой Таратута. Лина Ивановна часто им восхищалась. Недаром она сохранилась в моём первом воспоминании как разноцветное явление на тусклом фоне.

Вспоминается рассказ Софьи Прокофьевой о первом посещении квартиры на Чкаловской некоторое время спустя после ареста Лины Ивановны.

«Я бывала у неё на квартире на Чкаловской ещё до того, как её поменял на свою поменьше Куприянов – один из Кукрыниксов. Я помню, как Олег однажды привёл меня в эту квартиру, пустую, откуда вывезено было всё, – ковры, инструмент, мебель, и она была усыпана чёрными длинными перчатками, я помню, я их нашла и забрала их себе с разрешения Олега. Я даже сшила себе под них жёлтое платье, и на меня смотрела с удивлением Майя Плисецкая, перчатки произвели ошеломляющее впечатление даже на Плисецкую. Это 48–49 годы. Потом в эту квартиру уже въехал Куприянов. Что ещё меня поразило в этой квартире – огромное количество искусственных цветов, великолепные пармские фиалки. Поскольку жену Святослава Надю это не интересовало, я взяла их себе. Как-то, помню, я была в тоненькой кофточке, длинной юбке и с этими фиалками, и Нейгауз сказал: „Самая элегантная женщина“».

Она искала и находила в окружающей обстановке всё сколько-нибудь красивое, она всё время вспоминала, мечтала. Её окружала особая атмосфера.

«Она любила делать комплименты, видела в женщинах, давно утративших женственность, остатки ушедшей красоты, и всегда говорила об этом вслух. Или воображала: „Вот давайте представим себе, что мы с Вами в театре и сейчас поднимется занавес.“ (…)

Она была ещё хороша. О зеркале в лагере речи быть не могло, но она взбивала свои тёмные волосы перед оконным стеклом.»

Густые вьющиеся волосы с лёгкой проседью Лина Ивановна сохранила не только до последних дней, когда я видела её (в 1974 году ей было уже 77 лет!), но, как рассказывают очевидцы, до самой смерти в 1989 году.

Пребывание в ГУЛАГе Лины Ивановны сократилось только по одной причине: 5 марта 1953 году умер Сталин. Упоминаю его имя только по суровой необходимости. Прекрасно помню этот день, всеобщий ужас и растерянность, но прекрасно помню и другое: моя мама была убита другим известием: умер Сергей Сергеевич Прокофьев. Суждено было умереть ему в один день с палачом. Помню, мама сказала тогда: «Посмотрим лет через двадцать, кого будут поминать в этот день.» Оказалась права.

Прошла весна, а летом, во время одного из рейсов с помоями, прибежала женщина и сказала, что в Аргентине состоялся концерт памяти Сергея Прокофьева. Лина Ивановна заплакала и, не сказав ни слова, пошла прочь. Таков рассказ Е. А. Таратута.

Сергей Олегович Прокофьев донёс до нас рассказ Лины Ивановны, будто незадолго до смерти Сергей Сергеевич явился ей во сне весь в белом. Она поняла, что он умер.

– Авия рассказывала мне, что в лагере она перенесла смерть Сергея Сергеевича. У неё был сон. Сергей Сергеевич явился ей одетый во всё белое (ведь она, по крайней мере, со стороны отца происходит из простой испанской семьи, там были живы ещё поверья, суеверия), и когда Сергей Сергеевич явился ей во сне в белом, она сразу поняла, что он умер. Это Авия мне сама рассказывала.

И две недели спустя одна из её солагерниц рассказала, что когда мыла пол у коменданта, то услышала по радио слова о том, что «в связи с тем, что две недели тому назад умер Сергей Сергеевич Прокофьев…», и побежала тогда сообщить ей об этом.

В 1954 году Л. И. написала заявление Генеральному прокурору СССР. Если бы в этой главе оказалось только одно это заявление, то и его было бы достаточно, чтобы дать полное представление о происходившем и чтобы волосы на голове зашевелились. Лина Ивановнаа умудрилась сохранить его текст. Вот он (текст написан от руки, орфографию и пунктуацию сохраняю):

Генеральному Прокурору СССР

От заключённой Прокофьевой Лины Ивановны

1897 г. рождения, по постановлению Особого Совещания

объявленного 1-ч1-48 г отбывающей наказание по

ст. 58, 1а, на срок 20 лет И.Т.Л. с конфискацией

Адрес: Коми АССР, Интинский Р-н, посёлок Абезь

П.я. 388/16 б

ЗАЯВЛЕНИЕ

Я была арестована на улице, в Москве, 20 февраля 1948 г. 9½ месяцев меня продержали в Лефортовской тюрьме; Следствие длилось 3½ месяца, остальные 6 месяцев меня не вызывали на допрос.

В ходе следствия в основном выявились следующие обвинения:

1. попытка к бегству заграницу.

2. кража секретного документа из Информбюро.

3. передача письма Инж.(енера) Шестопала его жене Сусанне.

4. Кроме того, мне ставили в вину знакомства с Норис Чипманом и Фредериком Рейнгардтом, оба секретари пос.(ольства) США, и Анны Холдкрафт, сотрудницы прессбюро английского посольства, называя эти знакомства «преступными связями».

Эти обвинения я целиком отвергаю. Всё это фальсификация, создание следователей Зубова, Маликова, Белова и завершившего эту работу Рюмина. Начальник следственного отдела Кулишев.

Постараюсь объяснить обстоятельства, благодаря которым я оказалась в заключении, фактически пожизненном, мне ведь 56 лет, и здоровье моё очень подорвано.

1. попытка к бегству заграницу:

Я иностранка, родилась в Мадриде. Приехав в СССР в 1936 г. с моим мужем, композитором Сергеем Прокофьевым, приняла Советское гражданство. В 1946 году оффициально (sic) хлопотала о разрешении выехать в Париж, повидаться с больной старой матерью, которая там проживает. На следствии это человеческое желание было превращено в «попытку бегства заграницу». Ведь в Москве оставались мои сыновья и муж. Между тем когда в 1937 и 1938 гг. мы были с мужем заграницей, там считали, что мы ведём советскую пропаганду.

2. кража секретного документа. В 1944-45 * г. по рекомендации писателя Афиногенова я работала с перерывами, в Совинформбюро переводчицей – на дому. В общей канцелярии, дальше которой я доступа не имела, мне давали макулатуру (бумагу, где одна сторона была чистая, другая использованная). На следствии мне предъявили фотографию какого-то длинного документа, напечатанного типографическим способом, и обвинили меня в том, что я этот документ «украла», в то время как я этого документа никогда не видала. Я только помню, что однажды в макулатуре был лист, на котором было напечатано несколько строк на машинке, точного содержания которых я не помню, и была-ли это выдержка из этого документа, я не знаю. Ни о какой краже документа здесь не может быть и речи.

3. Письмо Инж. Шестопала, адресованное его жене, моей знакомой Сусанне Рот(з)енберг, я действительно передала Фанни Чипман, уезжавшей заграницу в 1940 г. Предварительно это письмо я прочла сама, оно носила характер чисто-бытовой и ничего подозрительного в нём не было. Сам же Шестопал на очной ставке со мной сказал, что в письме имелись сведения о заводе в Горьком, а также то, что мы с его женой собирали «шпионские сведения» – ничего конкретного, ни одного факта, в чём состояли эти сведения им не было приведено. Но внешний вид Шестопала и его поведение, достаточно красноречиво показывали, каким путём от него добились таких ложных показаний – это был совершенно измученный, доведённый до крайности человек.

4. С Фанни Чипман, женой Нориса Чипмана, (секретарь посольства США), племянницей известного французского скульптора, Антуан Бурделя, я познакомилась в Париже много лет назад, до её замужества. С Фредерик Рейнгардт (сек. пос. США) познакомилась у Чипманов в 1939 году. Изредка встречала его на оффициальных приёмах, когда он бывал в Москве. Перед отъездом Рейнгардта в Париж я передала ему подарки для моей приятельницы Фанни Чипман. (Встреча, передача подарков и наша прогулка на автомобиле была названа «преступной связью»). С Анной Холдкрафт, (сотрудницей пресс-бюро английского пос.) у меня были сугубо приятельские отношения, и назвать это знакомство «преступной связью» никак нельзя.

В чём я виновата? В основном только в том, что ставши советской гражданкой я не прекратила своих иностранных знакомств, которые и явились причиной моего несчастья. С этими знакомыми я встречалась преимущественно на приёмах, куда я попадала благодаря мировому музыкальному имени моего мужа, Сергея Прокофьфева, кроме того я жила за границей до 1936 года, где и была со многими знакома. Но никогда я не использовала иностранных знакомств во вред Советскому Государству, – это были только личные бытовые отношения, в которых ничего преступного не было.

Сообщаю о себе краткие автобиографические данные:

Родилась в Испании, г. Мадрид в 1897 г. в семье испанского артиста. Мои родители в связи со своей профессией много путешествовали, поэтому среднее и высшее (незаконченное) образование получила за границей. Владею шестью языками. Училась пению во Франции и в Италии, где и выступала как певица в опере, концертах и Радио, так же в других странах. С 1936 г. я нахожусь в СССР, приняла Советское гражданство, жена Советского композитора Сергея Прокофьева с 1922 г. и мать его двух сыновей. Участвовала в его концертах по Европе и Америке, и выступала в Советских Посольствах. В СССР выступала в Московской филармонии, Харьковской, Архангельской. Вследствие нервного заболевания оставила сцену. Во время войны брала переводы статей на английский и французский язык для Совинформбюро. Я была поглощена своей семьёй, творчеством мужа и профессией.

Следствие моё велось методами недопустимыми (в Советском Государстве). Показания искажались до неузнаваемости, и это называлось перекладыванием «моей белиберды» на юридический язык. Мне говорили: будьте умницей, подписывайте – мы знаем, что Вы не шпионка, но так надо. Меня запугивали тем, что судьба моих детей будет погублена. Следователь Зубов плевал на меня, толкал ногами. В течение трёх с половиной месяцев (период следствия) мне не давали спать ни ночью ни днём, я дошла почти до психической болезни. Два раза по пять суток я сидела в карцере, вернее «стояла», ноги у меня отекли как брёвна. В сильный мороз меня водили из карцера на допрос через двор, без верхней одежды. Ночью, на допросах, из кабинетов следователей в Лефортовской тюрьме доносились дикие крики. Когда мне становилось очень не по себе, меня следователеь Маликов «утешал»: «Ничего. Вы ещё сильнее закричите, когда получите резиновой палкой по ж…!» Весьма часто меня угощали отборным матом. Полковник Кулишев назвал моего мужа «белым эмигрантом», имеющим капиталы за границей, что я его покрывала, и буду строго за это наказана. В конце следствия я пыталась протестовать, хотела всё изложить на бумаге, но мне в этом было отказано.

После смерти вождя стали делать послабления, возникло название «Потьма», об этом рассказывает Святослав Сергеевич:

– Мы с братом ездили к маме, потому что в последние годы стало легче, и даже появилась возможность выбрать по желанию другой лагерь. Она была в Инте, там зима жуткая и вечная эта темнота – Абезь. Полгода вообще нет солнца. Это, говорят, очень подавляет. Предлагали на выбор другие места, и мама согласилась. Её перевели в Мордву – Потьма. Она этого хотела, говорила, что там уже наша широта. В средней полосе нормальная природа, деревья, цветочки. И года за два до освобождения она дала нам знать в письме, что можно приехать повидать её.

И вот мы поехали, в Мордовскую ССР, в Потьму. Я помню, сначала железная дорога шла куда-то на юг, потом надо было сделать пересадку, перпендикулярно к этой железнодорожной магистрали, на другую ветку, около часа мы ехали, и кругом всё лагеря, лагеря, лагеря. Какой-то кошмар. Мы приехали поздно вечером, но нас всё-таки приняли и разрешили переночевать в административном помещении, так что мы с Олегом спали на столах. А утром нас уже повели в домик для свиданий, и мы в нём жили три дня. Рядом был магазинчик, питались, гуляли по зоне. Там было очень много эстонцев. Туда же половину Эстонии арестовали. Одной художнице – дали сарай для работы, и мы туда к ней ходили. Даже было какое-то ощущение свободы. Тем не менее это была зона, с колючей проволокой и всем что положено.

К этому времени мы не видели маму уже шесть лет. Это было в 1954 году.

– Как вы её нашли?

– Вы знаете, ничего. Она изменилась. Не то, чтобы очень худая, но всё-таки другая. Конечно, у неё был подъём от нашего приезда. Кроме того, в воздухе пахло освобождением. Уже некоторых освободили по непонятной очерёдности.

Правда, ещё раньше к ней ездил Олег. Совсем мальчишкой. На север, в Абезь. Он боялся, что его арестуют. Это была тяжёлая поездка. Говорил, что это было ужасно, что его чуть не арестовали, думали, что он – шпион. Он был одет не так, как заключённые, его заметили. Тогда ещё не было комнаты для свиданий. Он повидался и вернулся.

По амнистии 27 марта 1953 года были освобождены все осуждённые на срок до пяти лет. Заключённых стало вдвое меньше. Лагерей осталось «всего» около семидесяти. Осуждённые на более продолжительные сроки должны были ждать решения своей участи. Срок наказания Лины Ивановны сократился до восьми лет вместо двадцати.

Система ГУЛАГа просуществовала до 1960 года.

Лина Ивановна была реабилитирована за отсутствием состава преступления в 1956 году, о чём и сказано в типовой, общей для всех справке (форма № 30), которую прилагаю.

ФОТОГРАФИЯ СПРАВКИ.

Расшифровка справки .

Слева : герб СССР. Под ним: Военная Коллегия Верховного Суда Союза ССР

15 июня 1956 г

№ 4н-07415/56

Москва, ул. Воровского, д. 13

Справа . В верхнем правом углу: Форма № 30 (мелким шрифтом)

В центра большими буквами:

СПРАВКА

Дело по обвинению ПРОКОФЬЕВОЙ Лины Ивановны пересмотрено Военной Коллегией Верховного суда СССР 13 июня 1956 года.

Постановление Особого Совещания при МГБ СССР от 16 октября 1948 года в отношении ПРОКОФЬЕВОЙ Л. Т. отменено и дело за отсутствием состава преступления прекращено.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ СУДЕБНОГО СОСТАВА ВОЕННОЙ КОЛЛЕГИИ ВЕРХОВНОГО СУДА СССР ПОЛКОВНИК ЮСТИЦИИ

Подпись (П. Лихачёв)

Печать

Приложение к главе

С помощью Виталия Шенталинского мне и Д. Н. Чуковскому удалось связаться с проживающим в Сыктывкаре А. А. Поповым, пролившим некоторый свет на дело Лины Ивановны с помощью общества «Мемориал».

Сведения присланы из Абези председателем тамошнего «Мемориала» В. В. Ложкиным, – пишет в письме, адресованном мне и Д. Н. Чуковскому А. А. Попов.

«Мне известно, что она была певица и первая жена композитора Сергея Прокофьева. От брака с ним имела двух сыновей. Свой срок в Абези отбывала при Минлаге. Умерла в Англии в 1991 году…

Если по Вашим данным она находилась в Абези 8 лет, а этапирована в Дубровлаг 5 января 1956 года, следовательно, у нас сидела с 1949 года.

Жду новых любых сообщений о Лине Ивановне и других узниках Абезьского лагеря. В. Ложкин».

Из ответа Воркутинского архива МВД Республики Коми от 16.02.98 г, № 12/172.

«… Гражданка Прокофьева Лина Ивановна, 1898 г.р., уроженка г. Мадрид (Испания), осуждена особым совещанием при МГБ СССР 16 октября 1948 года по статье 58-1а УК РСФСР на 20 лет л/cв.

Начало срока с 20 февраля 1948 года.

Этапирована в Дубровлаг 5 января 1956 года вместе с личным делом.

Завю архивом УИН МВД РК

И. С. Скопич»

В следующем письме А. А. Попов сообщает текст ответа, полученный им из Воркуты:

«Согласно Вашему заявлению сообщаем: гр. Прокофьева Лина Ивановна, 1898 г.р., движение по лагпунктам:

4-ое лаготделение 10.08.1949 по 2.10.1949 г.,

6-ое лаготделение 3.10. 1949 по 4.01.1956 г.

и 5 января 1956 года этапирована в Дубровлаг».