30 июня 1956 года сыновья, Святослав и Олег, получили телеграмму: «Выезжаю сегодня вечером восемь тридцать целую Мама».
В назначенный час они ждали Лину Ивановну на вокзале.
Встречу описывает Софья Прокофьева:
«Начну с того, что очень хорошо помню раннее серое тусклое утро в день её приезда, в 1956 году. Насколько я помню, Святослав и Олег поехали встречать её на вокзал, а мы с Надей ждали её на Чкаловской, в той крошечной квартирке, которую дали сыновьям вместо большой в том же доме. Мы очень волновались.
И вот вошла женщина невысокого роста, очень плохо одетая, очень бледная, и с этого момента начались знакомство и дружба, которая продолжалась многие годы, и потом уже перед смертью Лина Ивановна звонила мне из Бонна. Вернее, не она сама мне звонила, она передала, что хочет со мной поговорить, Серёжа дал мне её телефон, и у нас был с ней долгий-долгий последний разговор, очень нежный. Но это уже много лет спустя.
А тогда она вошла ужасно одетая, очень плохо выглядела, и мы с Надей решили, что прежде всего ей надо одеться. В магазинах тогда ничего не было, и мы повезли её по комиссионным. Она нигде ничего не купила.
Через два дня это была элегантнейшая женщина. Не знаю, как это ей удалось, но она была одета красивее, чем можно себе представить, и выглядела совершенно очаровательно. Как она это сделала, я не знаю. У неё уже появились какие-то драгоценности, тогда ещё не очень дорогие, но одета она была – сама элегантность.
Она с большой нежностью относилась к маленькому Серёже и, как обычно, считала, что мы воспитываем его совершенно неправильно, изнеживаем и балуем, но очень его любила.
Сыновья привезли её домой, а потом на дачу в Поваровку, где Святослав снимал дачу.»
Многое изменилось за прошедшие восемь лет.
– У нас была четырёхкомнатная квартира, – рассказывает Святослав Сергеевич. – После маминого ареста две комнаты опечатали и оставили две – одну Олегу, другую – мне. Потом Куприянову из Кукрыниксов понадобилась квартира, и в результате многочисленных мощных комбинаций они получили нашу номер 14, а нам сначала предлагали Песчаную, но мы не захотели туда переезжать, а потом Куприянов тоже в результате каких-то комбинаций при участии многих семей предложил нам свою двухкомнатную в этом же доме, и мы согласились. Как раз по комнате, Олегу и мне.
Переезжали туда в 1950 году втроём: Святослав, его жена Надя (Надежда Ивановна) и Олег. Именно в эту квартиру в 1956 году и привезли с вокзала Лину Ивановну.
В 1956 году Лину Ивановну поджидали уже два внука, два Сергея. У Олега Сергеевича и Софьи Леонидовны Фейнберг в январе 1954 года родился Сергей Олегович Прокофьев. У Святослава Сергеевича и Надежды Ивановны в мае 1954 года родился ещё один Сергей Прокофьев, Сергей Святославович.
Святослав Сергеевич рассказывает, что после восьми лет в лагере мама не очень сильно переменилась. Но в ней появилась неуверенность, растерянность, удивление, что можно куда-то пойти, потом постепенно она пришла в себя. Ей всё же было уже 60 лет. Больше всего изменилось выражение глаз, взгляд. Это наблюдение относилось и к папе в последние годы его жизни, а теперь и к маме. Понадобилось некоторое время, чтобы она снова почувствовала себя привычно на московских улицах, на свободе. Сохранялись какие-то из лагерных привычек, она продолжала рассовывать что-то по мешочкам, но постепенно это проходило. Из лагерных вещей она берегла альбом с фотографиями детей, который сама склеила в лагере.
Ей предстояло много серьёзных дел, связанных с реабилитацией, с восстановлением своих прав. Бюрократические процедуры требовали времени, сил и энергии. И хотя никакие опасности уже не грозили, но всё равно это было малоприятно.
Прежде всего Лина Ивановна в сопровождении Святослава Сергеевича отправилась в прокуратуру на улице Воровского, в дом № 13, чтобы получить там справку о своей невиновности, приведённую выше. Выстояли длиннейшую очередь. Потом чиновник, к которому она обратилась за этой справкой, попросил кого-то из подчинённых разыскать дело Лины Ивановны Прокофьевой и уточнил: «Ну из тех, сфабрикованных».
«Паспорт-то ей выдали, но там была указана Потьма, а не Москва, и надо было всюду доказывать, что ты не верблюд. А со справкой о реабилитации можно было уже получать разные документы. Ей посоветовали как можно быстрее потерять лагерный паспорт, и тогда она получила московский.»
Следующей задачей было восстановление себя в правах жены Сергея Сергеевича Прокофьева.
Святослав – мне:
– Краснолицая женщина вправляла нам мозги, но видно было, что ей очень неловко, так как все права были на маминой стороне. Развода-то не было. Ну и что ж, что там сказали, что брак недействителен, потому что он не был перерегистрирован, а глупость в чём? Её же ВПУСТИЛИ в СССР как жену, им дали квартиру на Чкаловской. Разве дали бы квартиру мужчине с любовницей? Им дали как мужу и жене. И она – мать двух сыновей Прокофьева. И вдруг в 1948 году говорят: «Вы не жена.» И этот таинственный вызов в КГБ, о котором рассказывал шофёр. То ли папе пригрозили, то ли объяснили, что брак недействителен. Мира Александровна ведь нажимала, писала письма, он же честно хотел развестись, наивно обратился в суд, а ему сказали: «Не надо разводиться. Ваш брак недействителен».
Лина Ивановна подала иск, и все должны были отправиться в суд. Там женщина – прокурор в какой-то момент закричала: «Перестаньте трепать имя Прокофьева!» Тем не менее иск Лины Ивановны был удовлетворён, и в 1957 году её юридические права как жены Прокофьева были восстановлены. Она даже получила свидетельство о браке с Сергеем Сергеевичем Прокофьевым, а затем и персональную пенсию.
«Когда мама вернулась, она первое время жила с нами на даче в Поваровке, – мы там снимали дачу, – рассказывает Святослав Сергеевич. – Серёже было два года. Потом и в Москве продолжала жить с нами около двух лет».
Сергей Олегович тоже упоминает в своём рассказе, что по возвращении Авия жила в крохотной двухкомнатной квартирке, где жили ещё Святослав с Надей, и родился уже Серёжа, и даже Олег вначале там жил, но потом женился на Софье Леонидовне Фейнберг и уехал оттуда.
Олег получил однокомнатную квартиру на первом этаже в очередном (четвёртом или пятом!) доме композиторов на Проспекте Мира и уехал туда.
Самые чёрные «коммунальные» годы переживали в дальнейшем в своих двух комнатках на Чкаловской Святослав Сергеевич, Надежда Ивановна, их сын Сергей, женившийся на Ирине, и две их дочери. Надежда Ивановна рассказывает, что это был уже ад – шесть человек… В какой-то момент она не выдержала и отправилась в Большой Театр, увешанный афишами балетов и опер Прокофьева, прошла в обитый красным бархатом кабинет к какому-то чиновнику и попросила его включить семью в строящийся кооператив Большого Театра. Он выслушал её и отправил пониже, к некоей тётке (их никак нельзя больше обозначить, бесполых, злобных, с вечным перманентом, упоённых властью над артистами), и тётка сказала: «Так чего же Вы от нас-то хотите? Он же у нас не работает!». Бедная Надежда Ивановна аж задохнулась… «Как не работает?! А это всё что такое?!» – показывая на развешанные кругом афиши. Не надо думать, что тётка усовестилась или чиновник смягчился, но И. Архипова с З. Соткилавой, узнав о бедственных жилищных условиях семьи сына Прокофьева, помогли тотчас.
Лина Ивановна с самого начала была страшно недовольна, что ей мешали спать, и активно хлопотала о собственной квартире. Ей предлагали много вариантов, например, в Марьиной Роще – районе с дурной славой, – потом на Кутузовском проспекте, и она согласилась на однокомнатную квартирку, очень маленькую.
У неё был адвокат, который старался, чтобы ей возместили всё, что она потеряла.
«По акту должны были возвратить все реквизированные вещи, – говорит Святослав Сергеевич. – Пример про кольцо я уже приводил. Но они вообще называли золото жёлтым металлом, драгоценные камни просто камнями, и стоимость оказывалась совершенно другого порядка. Оценивали как галантерейные изделия. Мама с огромным огорчением получила какую-то совершенно незначительную сумму. А вещей – никаких.
Вещи поступали в магазин: некоторые его знали и там задёшево покупали очень ценные вещи. Но это, кажется, в своём кругу, для своих, для органов».
Восстановленная в правах, оставив позади счастье и несчастья, Лина Ивановна вступила в новый период своей жизни в СССР, вместе с тем решительно поставив себе цель вернуться на запад. В шестидесятые годы так называемой «Оттепели» всем стало как будто бы легче дышать. Из лагерей возвращались уцелевшие зеки, начинали понемногу (очень ограниченно) дозированно печатать лучших русских поэтов, уже можно было говорить о Пастернаке и Цветаевой, Ахматовой и Мандельштаме. Когда вышел в Библиотеке Поэта первый сборник Мандельштама, это стало событием, в реальность которого трудно было поверить. «Новый мир» Твардовского, Солженицын, «Один день Ивана Денисовича». И всё же «оттепель» шла на угрюмом фоне жизни «поруганного», как определил его Мандельштам, народа, со смещёнными ценностями, нищего и в то же время не желавшего мириться с тем, что большая часть жизни ушла на служение коммунистическим идолам, к ногам которых бросили все нравственные и этические завоевания столетий, заодно с теми ростками небывалых успехов во всех областях, которыми была отмечена история России в начале двадцатого века. И по сей день невозможно объять ни умом ни сердцем всё содеянное режимом.
Храбрая Лина Ивановна видела всё окружающее незамутнённым взором человека, сорок лет прожившего в условиях нормального общества со всеми его достоинствами и пороками, существовавшего без посягательств на ВСЁ, с бесцеремонным вторжением в святая святых жизни каждого человека. Она в самом деле прошла через огонь, воду и медные трубы. Ей было неуютно в обществе, оскорбившем её гениального мужа, её самоё, она хотела домой.
Вместе с тем жизнь в Москве складывалась своеобразная «в русском смысле» и во многом весьма притягательная для Лины Ивановны, с широтой её кругозора и интеллектуальными запросами. Лина Ивановна очень хорошо чувствовала себя в семье Олега, который в пору её приезда был уже несколько лет женат на Соне Фейнберг (я с детства знала её только под этим именем). Жили и живём в одном доме всю жизнь, мы – во втором подъезде, а Фейнберги – в четвёртом. Впоследствии уже под фамилией Прокофьева она блестяще проявила себя и как поэтесса, и как художница, и как знаменитая детская писательница Софья Прокофьева. В этом доме царила настоящая интеллигентность, помноженная на многочисленные художественные таланты отца, дяди, матери, мачехи, на стенах были развешены картины отца, а в кабинете стоял рояль, на котором, шумно дыша и уносясь в бездны вдохновения играл дядя – пианист, композитор, профессор Московской консерватории. В атмосферу этой семьи, раз и навсегда установившуюся здесь, не смущаемую никакими ураганами, налетавшими извне, попал Олег Сергеевич Прокофьев, тоже, как мы знаем, не обделённый дарованиями. В январе 1954 года родился Серёжа – несмотря на разницу в возрасте, один из самых дорогих мне друзей, теперь Сергей Олегович, – маститый профессор, знаменитый антропософ.
Лина Ивановна любила свою невестку, упоминала её хоть и беспорядочно, но всегда с уважением и симпатией, и ценила этот особый мир. Она часто бывала у Сони, привязалась к Серёже, и любовь к этой семье не ослабела и после 1961 года, когда родители Серёжи разошлись. Олег Сергеевич женился на англичанке, искусствоведе Камилле Грей, написавшей блестящую книгу о русском авангардном искусстве начала 20 века, а Софья Леонидовна вышла замуж за свою первую любовь Виктора Белого.
Так и получилось, что, приходя в дом внука, Лина Ивановна не забывала и живших по соседству друзей, – Тихона Николаевича Хренникова с женой Кларой Арнольдовной из квартиры этажом выше, и нас с мамой, из второго подъезда.
В течение всего времени, которое отделяло Лину Ивановну от освобождения из ГУЛАГа в 1956 году и до 1974 года, когда она покинула СССР, то есть целых восемнадцать лет, «главным начальником композиторов» и вершителем музыкальных судеб бессменно был Тихон Николаевич Хренников; в поле его зрения находилась, конечно, и вдова Сергея Прокофьева.
Сергей Олегович Прокофьев сызмальства был очевидцем встреч Авии с Тихоном Николаевичем в течение всего периода жизни Лины Ивановны в Москве после того, как её выпустили из лагерей. Мне было интересно, что он думает об этом:
– В четвёртом подъезде нашего дома твоя семья жила в квартире 48, а семья Т. Н. Хренникова – этажом выше, в квартире 50. Я и по твоим рассказам, и по рассказам твоей мамы, и самой Лины Ивановны знаю, как часто и Соня, и Авия, и, бывало, маленький ты, поднимались в эту квартиру, чтобы по-хорошему, по-добрососедски поговорить о том о сём, обсудить всё непредосудительное, «неопасное», о чём так интересно было поговорить и с Линой Ивановной, и с Тихоном Николаевичем. Многое в жизни складывается из устойчивых впечатлений детства или юности. Мне казалось, что Т. Н. Хренников относился к Лине Ивановне очень хорошо. Может быть, это страусова политика думать таким образом? Я ведь сама читала те обличительные речи Хренникова, которые он произносил в адрес Прокофьева после печально известного постановления 1948 года. При том достоверно известно, что Прокофьева он боготворил. Может быть, менее известно, что в 1937 или 1938 году были арестованы два брата Тихона Николаевича, и он уже пожизненно был «на крючке КГБ». Всё же вопрос об их отношениях остаётся для меня открытым. Конечно, в те времена ничто нельзя было рассматривать однозначно, а ты был мальчиком – когда Авия уехала, тебе было всего 20 лет, и тебя занимало совсем другое. Но какое впечатление от этих отношений осталось у тебя? Мне кажется очень интересным то, что рассказала об этом твоя мама:
«Лина Ивановна часто заходила к Хренниковым, они её очень любили, у неё случались стычки с Кларой Арнольдовной, потому что Лина Ивановна была невероятно правдива и отвечала возражениями на любую коньюнктурную реплику. Прямая и резкая, она могла категорически не согласиться с любым собеседником, и я никогда не наблюдала в ней ни малейшей фальши или хитрости. Она или изначально была такой или считала, что как жена Прокофьева обязана говорить правду.
Очень мужественный человек. Никогда не рассказывала про лагерь. Вычеркнула его из жизни. Говорила только, что допросы вёл Рюмин. И ещё одна деталь: в её камере непрестанно, день и ночь, не прерываясь ни на секунду, звучала песня „Полюшко-поле“. Это она рассказывала мне лично. Она её не могла больше никогда слышать, и выяснилось это так: однажды её передавали по радио, и Лина Ивановна попросила немедленно выключить радио. И тогда она мне об этом рассказала».
– А ты что скажешь, Серёжа?
– У них были действительно добрые отношения, можно даже сказать, искренняя дружба. Чисто по-человечески Тихон Николаевич относился к ней хорошо, но он был генерал, как называла таких людей Мария Степановна, и он должен был выполнять тайные и явные инструкции и, прежде всего, проводить линию партии. В соответствии с этой линией он, вероятно, препятствовал в своё время её поездкам за границу, её выезду.
В мае 1969 года в Париже по адресу основной квартиры Сергея Прокофьева, где он жил с женой и детьми, на доме номер 5, по улице Валентен Аюи, должно было состояться открытие мемориальной доски в его честь: «Здесь с 1929 по 1935 год жил композитор Сергей Сергеевич Прокофьев». Министр культуры Франции Андре Мальро лично пригласил Лину Ивановну на открытие памятной доски. Для выезда требовалась характеристика. Характеристики давал так называемый Первый отдел или попросту местный филиал КГБ. Ведал о том Хренников или не ведал, но только Лине Ивановне дали плохую характеристику, – без этих условных обозначений – и она не смогла поехать.
Как было принято в СССР, под это дело множество чиновных лиц отправились на престижное для русской музыкальной культуры мероприятие – ещё бы, как не съездить в Париж за государственный счёт – не было только хозяйки квартиры.
Трудно предположить всё-таки, что решение приняли без участия Тихона Николаевича. Положение было трудное: Сидела? Сидела! Реабилитирована, носитель ненужной информации, свободолюбивая, доверять нельзя. Безопаснее не пустить.
Об этой же оскорбительной неурядице рассказывал мне Святослав Прокофьев:
«Безобразный был случай, когда на её просьбу поехать на открытие мемориальной доски на доме Прокофьева, улица Валентен Аюи, где в основном они жили, Союз композиторов ответил: „Считаем вашу поездку нецелесообразной“.
Когда во время церемонии в Париже люди спрашивали, почему её нет, то получали ответ, что она не могла, она очень занята. (Об этом рассказывал присутствовавший на церемонии композитор Николас Набоков). Мероприятие долго откладывали, то доски не было, то кто-то не мог приехать. А Тихон присутствовал со всеми своими домочадцами.
Мама старалась быть с ним в хороших отношениях. Но тут, как видите, не помогло. Не полез он поперёд батьки. А вот насчёт восстановления брака он боролся вместе с мамой, – меня это удивило».
– Её не пустили и на открытие знаменитого оперного театра в Австралии, в Сиднее, – продолжает Серёжа. – Он открывался, если я не ошибаюсь, «Войной и миром», – в любом случае, каким-то балетом или оперой Сергея Сергеевича, и Лина Ивановна была приглашена как почётная гостья. КГБ сделал так, как всегда: тянули с оформлением документов до тех пор, пока премьера не состоялась, а когда всё наконец было «готово», заявили: «А теперь-то что вам ехать? Премьера-то прошла уже».
В Сиднее же сделали нечто очень симпатичное. Об этом было написано в газете, и они ей эту газету прислали. Я сам читал статью. Они оставили в первом ряду свободным её кресло, положили на него красную розу, – её место на премьере.
Это шло по официальной линии, но в человеческом плане он старался ей по-своему помочь, хотя я совершенно не могу понять, почему за годы после освобождения он не выхлопотал ей двухкомнатную квартиру. Это совершенно непонятно. Он свободно мог пойти к любому министру и сказать: «Вот вдова Прокофьева, ютится в одной комнате, неудобно перед людьми. Ей негде принимать своих многочисленных русских и иностранных друзей, многие из которых с мировым именем, некуда класть книги, пластинки, некуда повесить картины.» Наконец, незадолго до окончательного отъезда – я даже сопровождал её – ей предложили на выбор несколько двухкомнатных квартир, но было уже поздно, она уже решилась уехать.
Когда же политическая ситуация стала меняться, и можно было помогать, не подвергаясь опасности, думаю, что Хренников помог бы. Парадоксально, но несмотря на то, что он читал все эти речи, повторял и произносил, с другой стороны, он совершенно искренне считал и считает себя учеником Прокофьева. Я слушал в своё время два его фортепианных концерта – конечно, в них влияние Прокофьева совершенно очевидно. Даже подражание. Так что, я думаю, Хренников всё понимал. В границах, когда не было угрозы его собственному положению и карьере, в этих условиях он помогал искренно. Но эти границы никогда не переходил. И когда её отъезд, о котором всем было уже известно, перестал быть абсолютным криминалом, вряд ли он стал бы от себя ей препятствовать. В 1974 году он даже поехал провожать Авию в аэропорт Шереметьево, когда она уезжала из России, теперь уже навсегда.
– Кто же мог посоветовать ей написать Андропову?
– Наверное, кто-нибудь из её дипломатических друзей, поскольку они знали расстановку сил. До этого Авия уже писала Брежневу, но безрезультатно. Андропов же был в то время главой КГБ. Наступали уже диссидентские времена, кто-то мог предположить, что такой эффект возможен. Конечно, имело значение, что её сын уже жил за границей, и она снова стала признанной женой великого композитора.
Авия вообще была человеком, который в принципе зла ни на кого не держал, в каких-то случаях она знала, что Хренников не сделал для неё того, что мог бы, боясь за своё положение, но она продолжала с ним дружить. Человек незлобивый, отходчивый, – такой она была, и я редко встречал подобных людей в этом смысле. Могли быть и приступы гнева, и она могла топать ногами, кричать, у неё был испанский темперамент, властный характер, но после грозы она всё тут же забывала, сама принималась мириться и никогда не вспоминала о прошлых конфликтах.
***
Про квартирку на Кутузовском проспекте в семье существует много легенд.
В быту Лина Ивановна была крайне непритязательна, хозяйства не вела. Ну а если поставила однажды жарить мясо, то сначала заработалась за своей машинкой, а потом и вовсе ушла из дома, оставив его на плите. Из-под двери вскоре повалил дым. Соседи вызвали Святослава, он примчался, вынужден был взломать дверь, так как ключей у него не было. В кухне обнаружил обуглившиеся куски мяса на сгоревшей сковороде. Лина Ивановна, возвратившись, особого значения случившемуся не придала, но выразила недовольство по поводу взломанной двери.
Кроме квартирки на Кутузовском проспекте, с некоторых пор Лина Ивановна стала часто бывать и на даче Прокофьева на Николиной Горе.
В рассказе другого внука, Сергея Святославовича Прокофьева, мы найдём запоминающиеся подробности жизни Лины Ивановна и в квартире на Кутузовском, и на даче.
РАССКАЗ СЕРГЕЯ СВЯТОСЛАВОВИЧА ПРОКОФЬЕВА 8 ноября 2004 (в квартире Святослава в его присутствии):
– Я могу сказать, что мои самые яркие детские воспоминания, хотя в них, может быть, смешались и многие другие элементы – связаны с посещением Большого Театра. Я и с родителями ходил туда, но Ава – я называю её так в отличие от моего кузена, который зовёт её «Авия» – особенно часто брала меня с собой. И я помню, что был как-то раз на одном спектакле в Большом Театре, почему-то мне кажется, что это был «Игрок». Обычно ей предлагали места в директорской ложе справа от сцены, где плохо слышно – там же сидят все контрабасы и духовые самые тяжёлые – а в этот раз получилось так, что та ложа была занята. Её пригласили в центральную ложу, которая находится по оси зала, прямо напротив сцены. Мне не досталось места. Все ряды были заняты. И тогда мне принесли стул из фойе и поставили его ровно посередине центральной ложи. Это был уникальный случай, я был жутко горд. Само по себе уже было примечательно. А после спектакля она всегда совершала традиционный поход за кулисы, который назывался «жать руку», приветствовать исполнителей. И это тоже мне очень нравилось. Я не знаю, может быть, в те детские годы такие экстраординарные подробности для меня были более интересны, чем само представление: кто же в возрасте семи-восьми лет после аншлагового спектакля мог оказаться тут же за кулисами, среди всех тех артистов, которые только что… причём самое интересное – да, почему это был «Игрок»… Потому что я помню, что по всей сцене были разбросаны фальшивые банкноты, присутствовашие там во время спектакля. И конечно, производило впечатление, что Ава со всеми была знакома, хохот, смех, радость такая. А я смотрел на этих актёров в гротескном их гриме, потных, усталых, измождённых, из зала-то они нормально выглядят, а вблизи – какой ужас. Такой гротескный грим. Это было для меня сильное впечатление.
Мы не раз, конечно, ходили. Вот обратите внимание на фотографию, которая за вами.. Там внизу она с двумя сыновьями, а выше точно такая с двумя внуками. Но, правда, я не помню, чтобы мы ходили втроём.
Конечно, я очень любил ездить к ней. Правда, не следует тут забывать роль родителей. Поезжай, навести бабушку. Сейчас это всё мне понятно со своими дочками. По дороге к ней в гости на Кутузовский, я ещё проходил мимо булочной, там были калачи. И я всегда успевал купить горячий. И вот я приходил к ней в эту крошечную квартирку, то ли музей, то ли пещеру Али-Бабы, – для меня что-то невероятное – количество фотографий, книг, пластинок, картины, записки, журналы. Это было нигде не видано и всё страшно интересно.
Не всё там было связано с Сергеем Сергеевичем, но в первую голову, если приезжал какой-то пианист и играл его произведения, то, конечно, она непременно ставила его пластинки. А картины эти там висели. Пластинки там и другие бывали, которые у неё оказывались. Кроме всего прочего, она всегда очень любила доставить удовольствие друзьям и в особенности иностранным, – у неё всегда были приготовлены сувениры, чтобы никто не ушёл с пустыми руками, – всегда присутствовало множество всяких мелочей.
Потом я ещё помню, мы как-то ездили гулять в Сокольники. Вместе с Олегом или вдвоём. Помню выезд: папа, Олег и два их сына. Это я как-то очень хорошо помню. Такая мужская поездка. Отправились в Сокольники или, может быть, в Измайлово. Есть фотография. Лина Ивановна в середине шестидесятых ездила со мной погулять. А та поездка, «мужская» – её не так-то просто забыть, потому что вы с Олегом издевались над нами, засаживали в какие-то немыслимые аттракционы дурацкие. Помню эти лица, которые смотрели на своих несчастных детей.
Когда мы жили вместе на улице Чкалова, там было так тесно. Там мы жили так: папа, мама и я в одной комнате, а в другой – Ава и Олег. Помню, что в это время в этой комнате были тёмно-синие стены, такой ультрамарин. И кровать парижскую помню с сундуком, который открывался и был неким таинственным вместилищем. И утренний запах кофе со сгоревшими тостами. Этот запах сгоревших тостов постоянно встречал меня и на Кутузовском. По комнате плывёт синий дым, пахнет кофе и тостами.
Ещё помню жизнь на Николиной Горе уже после ремонта, который Ава провела, и летом вечерком она каждый вечер обязательно куда-то отправлялась. Это был семидесятый год. Я как раз кончил школу, сдал экзамены в институт.
И мы с приятелем, сдав экзамены, приехали на дачу, чтобы в ожидании результатов как-то передохнуть и разрядиться. И мы отдыхали. Вечером Ава куда-то уходила в гости, и я говорю: «Знаешь, мы будем со стороны сада и дверь закроем. Так что ты возвращайся через сад, мы будем на улице.» И время уже было позднее, пробило 12 часов и шло уже к двум, а мы лежали на террасе на двух шезлонгах, оттягивались после экзамена, нам было всё равно, и вдруг так-тук-тук, насвистывая какую-то абстрактную мелодию, которая содержит и оперу, и балет, и романс – такое вот нечто – и она идёт с фонариком и поднимается по длинной лестнице из сада в дом, а мы замерли, и она проходит мимо нас, не заметив нас совершенно – а было темно – и тут я её окликнул, и она так испуганно: «Ах, вы здесь!» И явно с испугом, при том, что прошла пол-Николиной Горы в полной темноте, по тем временам не то что сейчас, это был полу-лес фактически, и её это нисколько не беспокоило, а тут… Она знала, конечно, что мы дома… Это я к тому, что в моей памяти она сохранилась такой независимой и бесстрашной.
Если она была недовольна, то могла топнуть каблуком и уйти. Помню, однажды мы ехали с папой и Авой, и у мамы с сыном произошла какая-то размолвка, в машине стоял крик, а ехали мы зимой по кольцевой дороге, по-моему. Вдруг в какой-то момент она просто сказала папе: «Останови машину, я сейчас выйду». Кольцевая дорога, 70-е годы, кругом снег. Ты не остановился, конечно, и она знала, что ты не остановишься, – это понятно. Но если бы ты остановился, я не сомневаюсь, что она бы вышла. Я и по рассказам других знаю, что это так. Андре рассказывал аналогичную историю, что она его просто бросила в аэропорту в момент посадки. «Ах так, ну и езжайте один!» Хотя дело было совместное. Так что характер был такой. Именно независимость. Ах так, ну тогда я пошла.
Когда я её посещал, она всегда заранее приготавливала мне конвертик с марками, все мальчишки ведь собирали почтовые марки, а тут такой случай, – из всех стран, – она же получала почту со всего мира, из многих стран. Она всегда делила марки на две кучки: одну – мне, другую – кузену. Ему тоже полагались.
– В общем она любила своих внуков…
– Ну да. Как любая бабушка, она всегда очень радовалась, когда внуки приезжали навестить её. Однажды она была ужасно рада, когда я предложил разобрать огромное количество разбросанных повсюду пластинок. Это не была коллекция, но пластинок было очень много. Я спросил: «Ав, хочешь, я тебе разберу пластинки», и она была очень рада. И я помню, как к нашему обоюдному удовольствию я сидел около низенького длинного, в два метра, серванта – так эту мебель тогда почему-то называли – и разбирал все её пластинки, которые сплошь занимали поверхность этого низенького комода. Мне было очень интересно самому посмотреть все эти пластинки, столько!
И потом, когда у неё появилась возможность приобрести какую-то аппаратуру, она очень радовалась, если кто-то из внуков показывал ей, как пользоваться кнопками «вкл» и «выкл». Как включить всё это.
– Она осталась в ваших воспоминаниях энергичной, независимой?
– Прежде всего, независимой. Потому что её всегда окружали люди, кто-то всегда был рядом с ней. Это та независимость, которая даётся возрастом, когда не нужно к чему-то привязываться, к месту, к дому, к человеку. Она же всегда куда-то уходила! Ведь в её доме можно было разве что скромно позавтракать. Никакой еды не было. Ничего не было для этого приспособлено. История с мясом принадлежит к исключительным событиям…
У неё была масса друзей, и она всегда отсутствовала. Потом театры, концерты. Все кассирши и билетёрши всегда давали ей все на свете места, несмотря на любой ажиотаж. Она всегда проходила. Она ничего не пропускала. В 16-м служебном подъезде Большого Театра её встречали как родную, с восторгом. Я на своей памяти в 99 процентах случаев входил сбоку. Может быть, даже это не так уж интересно, потому что пропадает часть «театральности». Попадаешь сразу в эту ложу и ограничиваешься своим местом и прилегающим салоном. Выход прямо вниз..
– Она была полностью сосредоточена на музыке Сергея Сергеевича?
– Всё-таки да, конечно. Он ведь и сам с ней много советовался. Хотя композитор не нуждается в поправках.
Молодых же, наверное, лучше не хвалить. Сужу по дочери, которая учится в художественном училище. Кстати, мою дочь зовут Лина. И когда прабабушка узнала, что её так назвали, она была очень рада. Правнучка родилась в 1981 году, и они даже говорили по телефону.
Святослав:
– И когда Серёжа послал ей фотографию, она говорила, что в своей квартире в Париже (на улице Рекамье) повесила её и разговаривает с ней.
– Я вот не знала, что вы жили вместе на Николиной Горе.
– Да, она реконструировала там весь верхний этаж, на котором невозможно было жить. То есть я, конечно, мог бы, но она превратила его в квартиру, сделала там всё очень хорошо и с удовольствием там бывала. Потому что к этому времени у неё уже была машина, и она могла ездить со своим шофёром куда хотела.
– И всё же она хотела уехать…
Святослав:
– Она хотела уехать уже очень давно. Например, в промежутке между 1945 и 1948 годом.
Как ни странно, Андропов пошёл ей навстречу..
Он нашёлся, между прочим, в тех коробках, которые Фрэнсис отдала в архив. Там может быть и что-то другое. Когда Олега не стало, всё осталось у Фрэнсис и никто с ней не поговорил об этом. Слава Богу, что она вообще не выкинула всё это, а собрала и отдала Ноэль Манн, в Архив.
Когда я приехал в архив и увидел все эти коробки, мне стало так обидно…
«Во время своих посещений Авы, – продолжает Сергей, – я помню её часто склонённой над письменным столом, с ручкой в руках. Она ведь всё время всё записывала, может быть хотела писать дневник или воспоминания. У неё было бесконечное количество маленьких тетрадочек, – назывались „тетради для записей“. Линованные. Она их использовала как ежедневники, линовала от руки, проставляла числа и где-то там ставила даты разных спектаклей, концертов или других каких-то дел, а в некоторых тетрадках она делала свои записи, писала что-то из воспоминаний, заметки. Они лежали повсюду. Я совал нос, любопытство всегда брало верх, не всегда это легко читалось, но я смотрел. Часть этих книжечек – тетрадочек я видел в архиве в коробках Фрэнсис».
Святослав:
– У неё были там расписаны и всякие дела по дням, в котором часу, где и пр. Кстати, она когда-то изучала стенографию и кое-где писала крючками. Это уж никак нельзя было разобрать.
– Но это как ежедневник, – продолжает Сергей, – потом, когда она приобрела свою первую пишущую машинку, это было такое зрелище: посвистывая, в очках, не хватало только клубов дыма для полного вида писателя. У неё был тогда рабочий стол. Он всегда был совершенно завален бумагами, записями, и пр. Я теперь понимаю, от кого я унаследовал этот «борделический» характер. Мой стол имеет точно такой же вид, независимо от величины.
У неё были не только записи, но и огромная переписка, потому что она ведь отвечала на все письма, несмотря на время и все строгости. Я не знаю, как она отправляла эти письма. Через кого-то или с оказией…
– Когда же вы в последний раз её видели?
– Перед отъездом.
– А на западе вы её уже не видели?
– Нет. Когда в первый раз речь зашла о том, чтобы поехать за границу, в 1986 году, я уже работал. Олег меня пригласил, я прошёл все круги ада, у меня уже была семья, двое детей, но мне сказали в ОВИРе, что они считают мою поездку нецелесообразной. Всё, точка. Адьё. Меня впервые выпустили в 1989 году, уже на похороны. Тошнит вспоминать всех этих кадровиков, бухгалтеров, которые там сидели. И каждый: «А почему ваш дядя там живёт? И какие картины он пишет?» Ёлки-палки. Думаешь: какое ваше дело. Дали мне разрешение, но тут французы заартачились. Французское посольство мне отказало: «Вы – слишком дальний родственник, вам необязательно ехать на похороны.» Гнусно. И тогда мы связались с нашим юристом, Андре, благо он уже крепко стоял на ногах, и он не задумываясь написал письмо министру иностранных дел. Это сыграло свою роль, потому что через несколько дней, в восемь пятнадцать утра, раздался телефонный звонок, – я ничего со сна не понимал: «С Вами говорят из французского Посольства. Пожалуйста, приходите в любое удобное для вас время». Я даже не понял, что к чему. «На проходной всё оставлено для Вас». Я пришёл когда мне было удобно, у проходной меня встретили и просто пронесли на руках к послу, которая сама со мной говорила, извинялась и дала визу на месяц, – закончил рассказ Сергей Святославович.
* * *
Власти никогда бы не «поняли» желания Лины Ивановны покинуть СССР.
Лишь однажды её выпустили в ГДР на исполнение «Огненного ангела», она побывала и в других странах «социалистического лагеря», из которых, как и из СССР, нельзя было выехать.
Желание попросту уехать в Европу из СССР, где она перенесла столько горя, могло бы стать только ещё одним аргументом в пользу «преступных намерений» бывшей заключённой. Таких желаний не должно было быть.
Как это часто бывает на свете, причина, более или менее приемлемая для объяснений в КГБ, появилась из-за изменений в семейной жизни Олега Сергеевича.
В шестидесятые годы, – об этом уже говорилось – Олег Сергеевич оставил Софью Леонидовну Фейнберг-Прокофьеву и в 1969 году женился на англичанке Камилле Грей. Начался новый период его жизни.
Возвращаясь к теме дачи на Николиной Горе, напомним, что решением дачного кооператива она была передана во владение сыновьям Прокофьева. Но тут проявился западный склад личности второй жены Олега Сергеевича, которая к всеобщему удивлению «вдруг» заявила, что две семьи не могут жить вместе под одной крышей. Для привыкших к коммунальным квартирам и поделенным на множество отсеков дач граждан СССР её решение выглядело абсурдным и необъяснимым капризом. Однако Камилла настояла на своём решении, и вскоре супруги поселились в замечательном доме в московском предместье.
Лина Ивановна нисколько не изменила своей привязанности к Софье Леонидовне: «Для меня очень ценным было, что уже после того, как Олег женился на Камилле, Лина Ивановна говорила, что я остаюсь её любимой невесткой. Она очень тяжело пережила наш разрыв с Олегом, тем более важно это было. Время шло, мы разошлись, но отношения у нас сохранялись хорошие. Сначала был полный провал, и Лина сказала, что больше не переступит порог этого дома, а будет встречаться с Серёжей в скверике, потом всё наладилось и восстановилось, она прекрасно относилась к Виктору. Жизнь продолжалась».
Лина Ивановна дружила и с Камиллой, находила в ней полное единомыслие, ум и настоящую духовность.
В 1970 году на свет появилась дочь Камиллы и Олега Анастасия, родившаяся в Англии.
А потом случилось непоправимое. В это было трудно поверить. Вернувшись в СССР, во время отдыха в Сухуми Камилла внезапно скончалась.
Родители Камиллы, бабушка и дедушка Анастасии, жили в Англии и, убитые горем, хотели похоронить Камиллу на родине и воспитывать свою внучку.
Олег Сергеевич получил разрешение присутствовать на похоронах Камиллы Грей в Англии, расстался с новым роскошным домом, который стал для него невыносимым напоминанием о счастье с Камиллой, и уехал.
Интересные подробности про судьбу этого дома рассказала Софья Прокофьева:
Олег купил дом, очень красивый. Когда он с гробом Камиллы уехал в Англию, было непонятно, что делать с этим домом. Всем было тяжело, и никто не хотел там оказаться. Продали было его знаменитой балетной паре, но обстоятельства воспрепятствовали этому. В большой зале этого дома висела деревянная скульптура ангела работы восемнадцатого века. И будущий хозяин квартиры вставил в его правую руку свечу, она горела и опалила щёку ангела, щека почернела. Кроме того, репетируя в зале (это было бы совершенно понятно, но дом ещё не принадлежал им!), поцарапали паркет. Лина Ивановна была до предела возмущена, – как?? Они ещё даже не купили дом, и так бесцеремонно себя ведут. Она решительно выставила их и категорически отказалась продавать его этим людям. Тут надо сказать и другое: замечательному художнику, который в конце концов поселился в нём, он тоже не принёс счастья, – его молодая и тоже очень талантливая жена рано скончалась, – такой уж это был дом.
Именно эти трагические обстоятельства стали, наконец, «уважительной» причиной для просьбы Лины Ивановны. Не приходится говорить, что времена немножко изменились. Граждан не убивали миллионами, но в то же время глаз с них не спускали. Иногда сажали, иногда высылали.
Желание в преклонном уже возрасте увидеть младшего сына и внучку можно было выдвигать как основание (конечно, единственное) для поездки в Англию. Но все письма и ходатайства Лины Ивановны по-прежнему оставались без ответа, и от разрешения проблемы её отделяла совершенно глухая стена без единой трещинки или щёлочки.
И вот явилась кому-то, казалось бы, безрассудная идея написать письмо с просьбой о выезде главе КГБ, самому Юрию Владимировичу Андропову.
Больше тридцати лет прошло между тем, как я печатала для Лины Ивановны это письмо, и вот оно снова передо мной, – естественно, в копии, – предоставленное мне в числе прочих документов Святославом Сергеевичем и Сергеем Святославовичем Прокофьевыми.
В следующей главе я объясню, как случилось, что это письмо печатала именно я. Это не так уж важно, гораздо удивительнее, что спустя столько лет оно снова передо мной. Я, конечно, не помню точно текста, который я печатала, и мне кажется, что по нему прошлась ещё чья-то опытная не только в грамматике рука, он пестрит штампами и удобоваримыми доводами, написан в лучшем стиле и клише соответствующих организаций. Всё очень тонко. Чего стоит, например, присоединить к слову «интерес» прилагательное «нездоровый», и нужный накал верноподданических чувств достигнут! Также я думаю, что мы вдвоём написали скорее всего черновик письма. Перечитывая письмо теперь, я дивлюсь тому, что в сущности говоря всё в нём – правда. Лина Ивановна и не могла ни говорить, ни писать неправду и никогда не делала этого. Вся эта правда, конечно, совершенно претила нашим органам госбезопасности, и все факты должны были бы, как ни изложи их, вызвать полное раздражение. Но, видимо, имя Прокофьева всё же сыграло свою роль. Так или иначе, вот оно:
«Председателю Комитета Госбезопасности при Совете Министров СССР тов. Ю. В. АндроповуС уважением
от Л. И. Прокофьевой, персонального пенсионера союзного значения.Лина Прокофьева
Москва, Кутузовский просп. 9, кв. 177Москва
Телефон 243 76 7316 августа 1974 г.»
Уважаемый Юрий Владимирович!
Обстоятельства заставляют меня обратиться к Вам с просьбой личного характера. Я вдова всемирно известного композитора С. С. Прокофьева. Родилась в Испании в 1897 году. В 1919 году в США я с ним познакомилась и в 1923 году вышла замуж за него в Германии. В Париже у нас родились два сына, в 1924 году Святослав и в 1928 году Олег. В прошлом я певица, училась в Италии, выступала в опере и в концертах мужа в США и многих европейских странах. Когда Сергей Сергеевич задумал вернуться на Родину, я поддержала его решение, и в 1936 году мы всей семьёй приехали в Советский Союз. Тогда же я приняла советское гражданство. Советский Союз стал моей второй родиной, обоих моих сыновей, здесь родились и выросли два моих старших внука. В настоящее время я работаю над архивами С. С. Прокофьева и составлением фототеки композитора.
В 1969 году мой младший сын, Олег Сергеевич Прокофьев, женился на англичанке Камилле Грей, дочери Бейзиля Грея, востоковеда с мировым именем, пожизненного куратора и бывшего хранителя Государственного Британского Музея. Камилла переехала для постоянного жительства в СССР. В 1970 году, в Англии, у них родилась дочь Анастасия. С новорождённой дочкой Камилла вернулась в СССР.
17 декабря 1971 года в Сухуми скоропостижно скончалась жена Олега. Он получил разрешение выехать с маленькой дочкой на похороны своей жены в Англию. В настоящее время он имеет советский паспорт сроком на пять лет. Моя внучка Анастасия живёт у родителей покойной жены Олега.
В начале 1973 года родители Камиллы пригласили меня к себе в Англию. Я подала документы в ОВИР для оформления и получения визы для выезда в Англию сроком на три месяца.
Ответа я ждала почти восемь месяцев (в моём возрасте это немалый срок!) и в конце концов получила отказ. Затем я была на приёме у зам. начальника ОВИРа тов. Золотухина, но мне так и не удалось получить обстоятельных разъяснений о причинах отказа в поездке сугубо личного характера. Мне уже много лет, и мысль, что я могу умереть, не увидев мою внучку и сына, для меня невыносима.
Я не могу примириться с этой жестокой несправедливостью, которая допускается ОВИРом по отношению ко мне.
По своему положению вдовы С. С. Прокофьева я широко известна зарубежной и культурной общественности. Отсутствие разрешения на выезд привлекает нездоровый интерес западных журналистских кругов, а мне хотелось бы избежать скандала, хотя с каждым месяцем всё труднее утверждать, что документы на выезд оформляются.
Отсутствие обоснованных причин отказа для отъезда заставили меня обратиться к Вам с просьбой: разобраться в моём деле и помочь мне получить разрешение на выезд из СССР в Англию сроком на три месяца для свидания с моей внучкой и сыном.
Заранее Вам благодарна, надеясь на внимательное и доброжелательное отношение.
Ю. А. Андропов в кратчайший срок лично распорядился о выдаче Лине Ивановне заграничного паспорта.