По возвращении в Париж жизнь приобрела ещё одно измерение. Набирая скорость, наполняясь делами, она снова помчалась дальше, но российские мотивы уже вплелись в неё. Исполнения сочинений часто сравниваются с московскими. Квинтет – хуже, чем в Москве, неуверенно и без огня, без русского энтузиазма. «Письмо от Цейтлина (концертмейстер Персимфанса) – длинное, подробное, ласковое. Уже идут разговоры о моём приезде в будущем году».

В другом месте: «Из Москвы целый ряд телеграмм с поздравлениями по поводу успеха „Апельсинов“».

В самом деле, особая обстановка России 1927 года, с её нищетой (но не для иностранцев!) и в то же время эмоциональным и духовным подъёмом среди лиц ещё не уничтоженных, как вскоре это случится, создавала волнующую атмосферу. Но и тогда Прокофьев неоднократно просил не торопить его с возвращением и говорил, что жизнь в Европе «непредставимо лучше».

В Париже снова большая забота: квартира! А ещё решили купить автомобиль. Для Башкирова это было целым событием, в котором он принял живейшее участие. Забраковав несколько «умывальников» – так прозвала Пташка подержанные Фиаты, чуть было не остановились на Panhard (Панхард), понравившемся ещё и тем, что на его радиаторе были помещены литеры SLP, то есть Лины и Прокофьева. Предпочтение отдали, однако, автомобилю фирмы Ballot (Байо), – нашёл Башкиров! Лина не слишком жаловала Бориса Николаевича, а теперь, в связи с автомобилем, он снова вошёл в жизнь Прокофьевых. Русские парижские друзья, конечно, были не прочь попрекнуть Прокофьева новой машиной, на которую он заработал-де в России. Русские московские друзья недалеко ушли от парижских.

«В Москве ведь до сих пор не успокоится муть от моих успехов», – пишет Прокофьев по прочтении письма от Мясковского.

Прокофьев заранее боялся намёков на заработки в России и оправдывался, что финансовые дела налаживались уже до России, когда кое-что скопил и не без труда получил водительские права. Всё же упрёки неприятны. В России Прокофьев дал бессчётное количество концертов, там шла его опера, много концертов были благотворительными, – в чём же был смысл укоров? Даже Стравинский, по словам Прокофьева, поздравил его с успехом в России выспренно и искусственно.

И тут меня посетила простая мысль. В чём же дело? Почему ТАКОЙ успех в России? Не потому ли, что было что показать? Разве кто-нибудь мог бы представить широчайшей публике с чуткими ушами столько каких-то немыслимых и в то же время доступных музыкальных откровений во всех жанрах? Он нагрянул и ошеломил города, залы, людей, он мог всё: он играл свои потрясающие фортепианные концерты, а самый главный оркестр России исполнял его симфонические произведения, ансамбли играли Квинтет, в Мариинском театре уже поставили знаменитую оперу «Любовь к трём апельсинам», а в Большом за неё взялись Голованов и Дикий.

Фортепианные концерты, оперы, балеты, симфонии, скрипичные концерты, увертюры, квинтеты, сонаты, романсы, вокальные сочинения, фортепианные миниатюры, да ещё и играть их как тридцатишестилетний Прокофьев! Музыка, пронизанная Радостью бытия, новая, неслыханная, но НАСТОЯЩАЯ! В этом никто не мог усомниться, даже рьяные противники.

Рахманинов тоже был един в трёх лицах, и были у него во множестве лучшие произведения фортепианной и вокальной литературы века. Но столько программ для стольких составов, столько симфоний, столько опер не было и у него. Увы, скорее всего по той причине, что должен был играть, играть и играть. Прокофьев умудрился поставить свой пианизм на службу своей музыке, а потом оставил его и сочинял, сочинял, сочинял, каждую минуту отдавая сочинению.

Случилось и так, что Прокофьев приехал в тот единственный момент, в отличие от всех последующих десятилетий двадцатого века, когда музыка ещё не стала бесправной униженной изгнанницей. Ещё живы были слушатели, традиции, уровень держался для последующего десятка лет неслыханный, ещё не били наотмашь по великим операм, как это сделали с Шостаковичем, не сажали и не стреляли в затылок. Можно было даже допустить, что некоторые жили за границей! Да з-з-за это лет через восемь-десять укокошили бы без суда и следствия. Сошлось всё каким-то чудесным образом. Тут никак не обойтись, чтобы не сказать: не зря ведь созрело в это время столько музыкальных гениев, да и всех других, – таков намечался у России путь, но большевики в своём варварском меньшинстве подоспели и на корню всё уничтожили.

С момента приобретения автомобиля начинается новая – автомобильная эра в жизни семьи. В дневнике каждый день по тому или иному поводу появляются сообщения о достигнутой скорости, средней скорости и т. д. Упоминаются автомобили Де Фалья и Момпоу, – у них Ehrhardt. Башкиров тренирует Прокофьева каждый день. Они вместе с Линой совершают всё более и более дальние поездки. Сначала одни, потом с друзьями. Всё это прекрасно, Прокофьев счастлив, и омрачаются поездки на машине только семейными сценами из-за нелюбви Лины к Башкирову. Не всегда Лина была не права. В записи от 10 мая 1927 года читаем:

«‹…› В моё отсутствие несколько раз был у Пташки Б. Н., лебезил, завтракал и в результате попросил двести франков, но с тем, чтобы Пташка мне не говорила. Пташка ответила: „Вы напрасно просите, чтобы я не говорила: деньги Серёжины, – почему же я буду ими распоряжаться, не сказав ему?“ И в самом деле, приёмчик так себе».

В первые же дни возобновили посещение церкви и занятия «Christian Science». В Монте-Карло шли репетиции балета «Стальной скок» с Дягилевым, который тоже реагировал на поездку Прокофьева в Россию: он давно мечтает туда поехать. На что Прокофьев ответил ему, что в России больше всего боятся, как бы Дягилев не переманил оттуда всех танцовщиков и танцовщиц. Поэтому если он даст письменное обещание не делать этого, его примут с распростёртыми объятиями.

7 июня в Париже состоялась премьера балета «Стальной скок» в Дягилевской постановке. Либретто принадлежало Прокофьеву и Якулову. От Лины мы знаем, что балет состоял из двух частей, показывавших современную жизнь в России, на сцене появлялись мешочники, комиссары, ораторы, матросы, девушки – работницы, рабочие, фабрика. Всё это было крайне рискованно, и Лина опасалась (Прокофьев тоже), что в зале могут вспыхнуть протесты, но всё обошлось, балет потом с ещё большим успехом прошёл в Лондоне и возвратился в Париж. Прокофьев присутствовал на репетициях, а Дягилев работал вот уж в самом деле день и ночь. Не обедал, не брился и к премьере не успел соответствующим образом одеться. Пташка была тронута и просила позволения поцеловать его, на что он с удовольствием согласился. На спектакли приходили Пикассо, Стравинский, Жан Кокто, Равель, Руссель, Соге, Орик, Пуленк, Вилла-Лобос, – этот список можно продолжать до бесконечности.

Правые русские газеты ругали спектакль. Но не Прокофьева. У Прокофьева кратко записано: «Mme Sert о постановке». Жаль, что мы не узнали её мнения.

Во время встречи со Святославом Прокофьевым в июне 2006 года в Париже он показал мне присланные из Америки съёмки этого балета, только что поставленного одним из американских университетов. Вот где, не уходя в дальние дали от замысла авторов, не наворачивая собственных сомнительных идей, с удовольствием оттанцевали «Большевистский» балет, как называл «Стальной скок» заказавший его в незапамятные времена Дягилев: легко, профессионально, весело, остроумно, красочно, ПОНЯТНО! – ну просто заглядишься и заслушаешься. Публика приняла представление с восторгом, овации не смолкали, и одной из замечательных сторон была полная естественность всего зрелища.

Автомобильная эра вступала в свой апогей. Лина рассказывает: не проходило и дня, чтобы Сергей Сергеевич не принёс из автомобильного магазина какую-нибудь новую, соблазнительную деталь. Лина, бедняжка, не сразу сдала экзамен на водительские права, но потом водить научилась и уже не была обречена на роль пассажира, при случае садилась за руль.

Катали друзей. Кусевицкий пришёл в такой восторг, так хвалил автомобиль, природу, Прокофьева, его музыку, так ругал всех остальных, называя Прокофьева ПЕРВЫМ среди всех, что даже рекомендовал своего портного.

На дачу в Сент-Пале-сюр-Мер, близ Ройяна (она называлась «Маяки», les Phares, что по звучанию походило на Лифарь, так что шутили, что живут в Лифаре), ехали с Пташкой, Святославом и мисс Олмстед из «Christian Science». Ну и, конечно же, горы нот и бумаг. Проехали за день 224 км, попали в смерч, шёл дождь, устали. Прокофьев замечает, что «Святослав вёл себя как взрослый». Но всё искупила дача, у самого моря, огромная, чистая, с изящной простой мебелью. Большой сад. Легли спать без постельного белья, так как его забыли в Париже.

Прокофьев, как всегда, без устали работал, а в перерывах они с Пташкой объездили все уголки этих очаровательных французских окрестностей.

Святослав без страха входил босой в море, но потом садился и выходил с промокшими штанами. Так было несколько раз. Но вот уже разгар лета, середина июля, а вода ледяная. Бедный Святослав со слезами кричал: «Довольно!!»

Работала и Лина. За время пребывания в России она запустила свои папки и теперь вся ушла в изучение рецензий, их надо было разобрать, рассортировать, выбросить ненужные, а потом распределить по страницам и наклеить «художественно».

В конце июля Сергей Сергеевич и Лина отправились в Бордо встречать родителей, прибывавших из Америки. Они оказались на пристани в самую рань и вскоре увидели на палубе Мэмэ и дедушку Хуана – Ави. Но пришлось ждать ещё полтора часа, прежде чем их выпустили. Avi выглядел плохо, он уже стал много болеть.

Но в дорогу! И Сергей Сергеевич помчался. Он нашёл скорость, с которой они ехали – примерно 54 км в час – прекрасной, – и к трём часам, не без лёгких приключений, прибыли домой. Водитель заснул как убитый.

В труде и размышлениях шла работа Прокофьева над «Игроком». Всё было обдумано им во время сочинения музыки, но оставалось выписать миллионы нот. Оркестровал спиритический сеанс. «Масса убухано хорошей музыки на сюжет, за который я теперь ни за что бы не взялся. И за „Игрока“ не взялся бы. На днях Пташка читала „Игрока“, с которым не была знакома, а я перелистывал его. Год его написания совпадает с годом открытия Christian Science, и подумать, что в тот момент, когда в Америке создавалось величайшее учение, наш русский гений метался между шалой женщиной и игорным столом, и затем стремительно строчил роман о том и о другом!»

Напряжённая работа над «Игроком» день за днём шла до 29 февраля уже следующего, 1928 года. И закончив сочинение, Прокофьев написал:

29 февраля (1928)

«Кончил оркестровку „Игрока“, а следовательно, вообще оперу, так как оставшийся кончик клавира не в счёт: кончается опера с окончанием партитуры. Хороший день для окончания большой вещи: 29 февраля случается лишь раз в четыре года!»

В Ройяне всё было подчинено работе, и не только над «Игроком». Делал клавирные переложения, «Огненного ангела», правил партитуру. «Хочется написать светлую симфонию. Вообще планов масса».

Лина металась между Святославом и родителями. Avi мучили приступы грудной жабы. Ольга Владиславовна отвергла Christian science. На океане бушевала буря, волны вздымались у самого сада.

Всё же с появлением родителей освободились руки, и появилась возможность вместе с друзьями совершать дальние автомобильные поездки. Байонна, Биарриц – роскошный курорт, – Прокофьев не преминул заметить, что во время премьеры «Стального скока» в Париже Луначарский пребывал именно там, – очаровательный Сен-Жан де Люс. Возвращались домой, где Мэмэ встречала Сергея Сергеевича и Лину со Святославом и маленькой дочкой Боровского, Наташей – родители получили детей в отличном состоянии. И снова вихрь дел налетел на композитора. Утром «Игрок», днём клавирное переложение и корректура Симфонии.

Купались, подправляли мелочи в автомобиле, совершенствовались в Christian Science, изучали шахматные партии.

Сентябрь. Погода какая-то невыразительная. Ни жарко ни холодно. Опять «Игрок» до одурения, затем прогулка в автомобиле, и Пташка правила. Вечером Christian Science и дневник.

Прокофьеву прекрасно работалось в Ройяне, гладко, легко. Как-то после отъезда друзей Ольга Владиславовна сказала: «Отчего бы вам не остаться здесь месяц-два, если нет специальных дел в Париже, а в Рояйне можно найти квартиру очень дёшево», Прокофьев имел неосторожность поддержать это мнение. Пташка разрыдалась: она никак не думала, не ожидала, что всё кончится жизнью в провинциальном городке. Сквозь слёзы выкрикивала эти несуразности и испортила вечер. Так что партию Алёхин-Капабланка, которую собирались изучать вместе, Прокофьев просматривал в одиночестве. Через день-два снова зашёл разговор о квартире в Ройяне, и Пташка так рассердилась, что решили эту ночь спать в разных комнатах, «чтобы не мешать друг другу». Но посреди ночи Пташка, сославшись на то, что кто-то ходит за окнами, и она даже слышала звук велосипедного звонка, в целях безопасности вернулась на супружеское ложе, а Сергей Сергеевич для пущей надёжности запер дверь на ключ.

На другой день уже расстраивались вместе: Алёхин проиграл Капабланке вторую партию после того, как первые шесть «держался с ним на равной ноге».

Установилась замечательная тёплая погода, и Прокофьев уговорил хозяина немного продлить срок. Вечером сидели вдвоём с Линой у океана и наблюдали, как солнце погружается в него огненным шаром.

Пройдёт ещё много времени, прежде чем Прокофьевы, наконец, снимут квартиру на улице Аюи, которая и станет их последней и окончательной квартирой до отъезда в СССР в 1936 году. Лина с удовольствием описывала эту квартиру: немеблированную, пятикомнатную, с холлом-передней. Впервые сами обставляли своё жильё, – Лина признаётся, что переезжать каждый год больше было бы невмоготу. С увлечением покупали и заказывали мебель. Обставляя кабинет Сергея Сергеевича, тщательно выбирали не только стол, но и кресла «для обдумывания».

Уже в России на просьбы рассказать о своём французском детстве Святослав Прокофьев вспоминал: «В Париже родители часто переезжали с квартиры на квартиру, но в последние годы постоянно жили в одной – на улице Valentin Hauy, 5. Несколько лет тому назад Олег побывал там и говорил, что в детстве квартира казалась ему очень большой, гораздо больше, чем на самом деле. Я тоже запомнил её просторной. Пока мы жили во Франции, родители всё время одёргивали нас: „Говорите по-русски!“ Мы не слушались. Когда переехали в Москву, указание изменилось: „Говорите по-французски!“ Между собой родители общались по-русски. В маме не было русской крови, но язык она знала хорошо, прекрасно говорила и на других языках – без акцента. Отец тоже хорошо знал языки, писал на них письма, но лёгкий акцент во французском языке у него был. Он увлекался Christian Science, по воскресеньям в общине проводили лекции, семинары, и он обычно брал меня с собой. У мамы до последних дней её жизни хранились еженедельные издания этого учения».

На новоселье Наталья Гончарова подарила панно со стилизованным изображением Лины в магнолиях. Петров-Водкин сделал натюрморт, составленный самим Сергеем Сергеевичем: на столе, покрытом синей суконной скатертью, лежит стекло, а на нём стакан воды и в нём три астры; справа – большое розовое яблоко и ещё половинка, лежит ещё один цветок. Акварель Бенуа с изображением Версаля, гравюры Остроумовой-Лебедевой, южные французские пейзажи Шухаева. Появилось тогда и много пластинок. По словам Лины, Сергей Сергеевич очень любил слушать Второй и Третий концерты Рахманинова в исполнении автора, любил и часто слушал музыку Дебюсси, – по нескольку раз «Послеполуденный отдых фавна», а «Пелеаса и Мелизанду» причислял к высотам мировой музыки. В этой квартире Сергей Сергеевич, как впоследствии на Чкаловской в Москве, проводил шахматные турниры и партии в бридж. Люди искусства, музыканты, художники были постоянными гостями семьи. А в день новоселья Прокофьевы приняли сто человек!

Но мы сильно забежали вперёд. До улицы Аюи ещё придётся поскитаться. В октябре перебираются на старую квартиру, avenue Fremiet – хозяин даёт ещё два месяца.

Приехали Щербачёвы, Прокофьев на них накинулся, почему не пишет Асафьев. Оказалось, после разрыва с Англией в России начались репрессии (ещё не по полной), Асафьева не тронули, но проявили нешуточный интерес к лицам, переписывающимся с заграницей. Асафьев в панике, и этим объясняется его молчание. Открытка от него пришла в ноябре, он молчал с июля, боясь политических преследований за переписку. Из России продолжали поступать Прокофьеву самые соблазнительные предложения от Цейтлина, от Персимфанса. Но Прокофьев принял твёрдое решение: несмотря на большие гонорары отказаться. Выбо был сделан исключительно в пользу сочинения. Оно шло хорошо, легко, лилось рекой, и пришлось бы всё прекратить и начать готовиться к концертам, что совершенно выбило бы его из колеи.

Популярность Прокофьева была очень велика, его узнавали, его рисовали, о нём повсюду говорили. Характерно, что когда он всё-таки решил вопреки постулатам Christian Science посетить Кострицкого, царского зубного врача, тот сказал: «Вы очень молоды для такой популярности, которую вы имеете.» Нечто похожее и на вечере у Прюньера, где было много знаменитостей. Кто-то заметил Прокофьеву: «О, как вы потолстели», на что сосед его немедленно реагировал: «Это потому, что он надут славой». Со всех сторон плыли ангажементы. «В эту зиму я бегу от концертных ангажементов, тогда они приходят сами с повышенными окладами».

Два солидных предложения: турне от Кусевицкого будущей осенью в Америку, и от Держановского в нынешнем году, в декабре, в Россию.

Впрочем, далеко не всем предложениям суждено было осуществиться. Наивность большого художника не позволяла Прокофьеву угадать в маленьких российских «неурядицах» его турне 1927 года угрозу будущих катастроф. И в самом деле, до них было ещё далеко. В то же время мне кажется, что решение переехать в Россию пустило робкие пока ещё ростки во время турне 1927 года. Однако проследим за новостями из России в 1928 году и судьбой предложения Держановского.

Закончен «Игрок», предполагавшийся к постановке. Из России – расплывчатые телеграммы и молчание Асафьева. С другой стороны, письмо от Мясковского: невероятные похвалы «Огненному ангелу», а «Стальной скок» успеха не имел. Прокофьеву это больно, – на западе, – в Париже, в Лондоне – «Стальной скок» имеет оглушительный успех.

Держановский пишет, что пока нет денег.

Асафьев, что отношение к музыке Прокофьева у ленинградцев хорошее.

От Держановского телеграммы нет.

Дни проходят в томительном ожидании, – наконец, выясняется, что телеграмма есть: «ввиду неполучения валюты поездку придётся отложить на февраль или март».

Знаменательная цитата: «Хотя теперешняя поездка в Россию связана с кучей хлопот, но лишь после отказа я понял, как меня туда тянуло и как, в сущности, я уже настроился ехать. ‹…› И в самом деле, какого чёрта я здесь, а не там, где меня ждут и где мне самому гораздо интереснее?» (выделено автором)

Двадцать первого октября Лине минуло тридцать лет. Вечером Пташка в сопровождении мужа отправилась на концертное исполнение «Снегурочки». Она мечтала спеть эту партию. Исполнение, по мнению Прокофьева, было среднее, и лучше всех, разумеется, Кошиц. В антракте вспыльчивая и строптивая Пташка при людях заявила ему, что он ничего не понимает в пении. Прокофьев рассердился и больше с ней в тот вечер не разговаривал. Конечно, на другой же день помирились. Прокофьев считает, что Christian Science помогает быстро забывать семейные ссоры. Впрочем, он признаётся, что Пташка была на редкость отходчива.

Как-то заехали в гости Захаровы, – друзья юности. После обеда Пташка пела гостям романсы Римского-Корсакова в первый раз и, видимо, понравилась им. «Особое удивление вызвали мои романсы: никак не могли понять, как это такую сложность можно петь с такою свободой».

В ноябре получили, наконец, окончательную телеграмму из Лондона, подтверждающую выступления Прокофьева с Пташкой на Радио в Лондоне, Пташка начала волноваться тотчас. И Прокофьев сетовал, что уже за две недели до отъезда в доме наэлектризованное настроение. Дальше, увы, сплошные разочарования:

2 декабря. Франция.

«Сегодняшний день и вчерашний ушли на сборы в Англию. ‹…› Пташка эти дни недурно пела, голос её заметно усилился и умения прибавилось, но душат английские слова со сдавленными гласными и трещащими согласными».

4 декабря. Лондон.

«Пташка хрипит, если так, то завтра петь нельзя; настроение поэтому тяжёлое».

5 декабря. Лондон.

«Настроение среднее из-за Пташкиной хрипоты. Рояль мне не привезли, путают, я наконец, ору в телефон, что не могу же упражняться на столе ‹…› Рояль привозят около шести. Пташка поёт, но хрипит, я повторяю 2-ю Сонату. Пташке как будто лучше, но всё равно нет надежды достигнуть хорошего: в лучшем случае посредственно, в худшем провал. Я советую не рисковать. Пташка соглашается. Но всё же, пока я одеваюсь, уныло повторяет: „Я помню, мы вдвоём“, в какой-то надежде.‹…› Дома Пташка ждёт меня с нетерпением. Она расстроена, но благодаря Christian Science держит себя молодцом».

Конечно, всё основное время Прокофьева было раз и навсегда отдано музыке. Идеи били фонтаном, и тем более напряжённым был труд. Между супругами случались и размолвки, Лине хотелось больше внимания к себе, к своей работе. Но все ссоры кончались одинаково: «С Пташкой последние дни ссорюсь, но сегодня она первая подошла помириться. Она иногда невыносима при ссорах, но её достоинство то, что почти всегда первая мирится.»

27 февраля 1928 года Святославу исполнилось четыре года. Днём у Святослава были гости, и, как это обычно бывает, к детям присоединились и взрослые. Перебывала пропасть народа, звучала русская, французская, английская и итальянская речь. Сын Марины Цветаевой Мур называл Святослава «Святотат», – огромный сильный мальчик на год младше. Пили чай, потом ели холодное мясо. Было приятно и очень весело.

Как-то поехали все втроём к Кусевицким, – Прокофьев, Пташка и Святослав. Прокофьев – размяться, Лина с сыном погостить по приглашению жены Кусевицкого, которая очень их любила. Приехали, встретили там Стравинского с детьми. Было много разговоров со Стравинским о музыке и о чисто музыкальных разногласиях между композиторами, вызывавших у Сергея Сергеевича болезненную реакцию: использование музыки Чайковского, Рахманинова или Дебюсси ранило Прокофьева, как и многие взгляды Игоря Фёдоровича, которые он, при его блестящем и парадоксальном уме, мгновенно выстраивал по сколь угодно новому образцу. Впрочем, шашлык изумительный и вино замечательное. А Святослав спрашивает: «Мама, а что такое Стравинский?». Пташка рассказала об этом ему самому, он был страшно доволен и сразу начал объяснять Святославу: «Стравинский – это вот я; вот, посмотри…» и так далее…

Пташка уже была беременна.

В сентябре 1928 года приезжает Асафьев. Разговоры о музыке, Прокофьев пытается приобщить друга к Christian Science, тот много рассказывает о России, высказывает суждения о композиторах. Музыкальное общение с ним – источник живой воды для Прокофьева, – их музыкальные взгляды близки, Асафьев умён и проницателен, между ними царит полное доверие. Его очень любит и Лина, любит и хорошо знает его и Ольга Владиславовна, которая на время путешествий взяла к себе Святослава. Для Сергея и Лины особым удовольствием и радостью было показывать Асафьеву красивейшие места Швейцарии и Франции. И хотя Лине надо бы уже беречься, они бесстрашно совершали восхождения и спуски. Прокофьев беспокоится: не следовало бы Пташке лезть.

Вскоре приезжает из Женевы Ламм. И вновь начинается путешествие: Лина, Прокофьев, Асафьев, Ламм.

Несмотря на то, что зимой Лина ждала второго ребёнка, она всё же рискнула отправиться в это путешествие, во время которого четвёрка участников побывали и в Лозанне, и в Монтрё, в Берне, Фрейбурге, Цюрихе, спускались в сказочные по красоте долины, поднимались к глетчерам Роны, ночевали высоко в горах, в домике для странников, им подобных.

19 сентября 1928 года

«‹…› В два отправился в Анемас [37] за Ламмом и затем в Chamonix с Пташкой, Асафьевым и Ламмом. Из Chamonix поднялись по подвесному фуникулёру в Planpraz, который мне понравился ещё с Кусевицким. Сильное ощущение при подъёме: у меня закладывает уши, но я не волнуюсь (CS); Асафьев и Ламм волнуются. Наверху надо было ещё немного подняться до отеля. Пташка отяжелела и еле дошла.»

В самоотверженности Пташке никак не откажешь.

28 сентября 1928 года.

«Моросит дождь. Поднимаемся на Сен-Готар. Облака несутся со всех сторон, под нами и над нами. Тут же манёвры швейцарской кавалерии и артиллерии. Едем по склону узкой долины, по которой шёл Суворов. Впечатление суровости и величия. Автомобиль ползёт медленно. Наверху туман вдруг рассеивается и мы видим туманное озеро и отель. Спускаемся в тумане, как в молоке. Трудные повороты. Асафьев по растительности определяет соответствие широте в России. Вдруг среди тумана появляется зелёная долина – Ariolo. Завтракаем, пьём итальянское вино, которое я очень люблю, Пташка изъясняется по-итальянски. Под вечер Лугано и отель с балконом прямо на озеро. Особенно доволен Асафьев, вспоминает, как он был здесь пятнадцать лет назад, но не узнаёт многого – так расширилось Лугано.»

Прокофьев всё время нервничает из-за перегрузок для Лины, но она, хоть кряхтит и охает, очень счастлива. В восторженном состоянии пребывают и гости, – им гостеприимство Сергея Сергеевича и Пташки – дар судьбы.

Уезжает Асафьев, но друзья расстаются, как думает Прокофьев, ненадолго, так как в конце года планирует приезд в Россию.

В Париже наскоро снимают очередную квартиру (Пташке уже самое время иметь свой угол!) А вскоре к ней заходит приятельница с мужем акушером. Осмотрев Пташку, он сообщает, что до родов ей остаётся месяц. Мальчик или девочка? – спросили родители. – А вы кого хотите? – Девочку. – Тогда я уверен, что девочка. – Доктор вынул записную книжку и записал там «мальчик», пояснив, что если получится девочка, он, мол, так и предсказал. Ну а если мальчик, он покажет свою книжку, в которой так и записал.

Приготовили уже и маленькие костюмчики для девочки.

Появился Мейерхольд, который через десять дней собирался ехать в Россию, чтобы ставить там «Игрока». Ходили с ним и Зинаидой Райх в театр смотреть бродвейский спектакль с сыщиками, стрельбой, полуголыми девицами, всё как полагается.

10 ноября Прокофьев сел сочинять балет «Блудный сын». Дягилев ждал этого балета, и когда Прокофьев, очень быстро написавший большую его часть, захотел сразу показать её Дягилеву, тот страшно удивился и не поверил. Сказал, что, должно быть, вышло плохо. И в тот же день приехал слушать. Днём Прокофьев кое-что подчищал, учился играть балет на рояле, а вечером пришли Дягилев, Мейерхольд и Боровские. «Дягилев был сегодня очень интересен, молод и оживлён.

– Когда? – спросил он сразу у Пташки.

– Du jour au lendemain, – ответила она, и прибавила: – Какой у вас, однако, глаз, Сергей Павлович!

– Ещё бы, – сказал он, у меня тридцать женщин на руках вот уже двадцать лет подряд!»

Уединившись с Дягилевым, Прокофьев сыграл ему куски балета, Дягилев нашёл музыку прекрасной и уехал довольный. Но, засыпая, Прокофьев всё искал новую тему для апофеоза, ясную, чистую, и думал, что для иллюстрации евангельского рассказа она должна прийти свыше. Она и пришла. Ночью он встал и записал несколько тактов.

Ждали родов в любую минуту. На встречу с Маяковским у Самойленко Прокофьев, видимо, отправился без Лины. Он уже знал его по Берлину. Маяковский мало изменился, «такой же огромный детина, только поглубже легли складки на лице по сравнению с тем, когда он был „красивый, двадцатидвухлетний“». Прокофьев уговорил Маяковского прочесть стихи, что он сделал «бесподобно и громогласно». Прокофьев рассказывает, что Маяковского привела с собой «красивая и развязная девица». Это Татьяна Яковлева.

«На прощание я расцеловался с Маяковским. Он на всех произвёл впечатление, хотя в нём есть какая-то напряжённость и тяжесть. Татьяна никому не понравилась, кроме Дукельского».

В ночь на 13 декабря у Пташки начались боли, но она не хотела будить Сергея Сергеевича. Утром поехали в клинику, там была приготовлена комната, в которой четыре года назад появился на свет Святослав, но к завтраку супруги вернулись обратно, – время ещё не наступило. Но вечером пришлось вновь отправляться в клинику. Прокофьев призвал на помощь Миссис Гетти, которая вела Пташку и собрался было уйти домой, но Лине захотелось, чтобы он остался. Его поместили в комнату этажом ниже. Ночью, услышав стоны Пташки, Прокофьев присоединился к её работе.

В пять часов утра радостное восклицание: garçon! Ну вот, а ждали девочку. Отец, однако, ничуть не огорчился. «Роды прошли отлично, ребёнок был крепкий, весил 3 кг 620 г. Пташка тоже была настроена хорошо. Я пошёл звонить о происшедшем бабушке».

Счастливый отец ранним утром заглянул в открытое кафе, посмотрел на редких посетителей, потом пошёл домой, рассказал всё в подробностях Мэмэ, заявил, что не хочет спать, тут же заснул, а затем вернулся в клинику. К это времени дитя похорошело (появившись на свет, оно напомнило Сергею Сергеевичу Мишу Эльмана), и Сергей Сергеевич признаётся, что относится к нему с большей нежностью, чем когда-то к новорождённому Святославу. Теперь Прокофьев привёл его смотреть Нового, «заводного» братца, которого ему купили к Рождеству. Святослав сказал, что лучше бы сестрицу, но папа ему ответил, что сестрицы очень дорогие. Самое интересное, однако, произошло, когда Святослав увидел его, завизжал и потом говорил «Крошка дорогая, братик мой».

Лина прекрасно выглядит и страшно радуется каждому приходу Сергея Сергеевича. Он бывает у неё дважды в день, по два – два с половиной часа, но ей кажется, что мало.

Насчёт имени были расхождения. «Аскольд» – предлагал Прокофьев. Но доктор сказал, что имя не канонизировано. Прокофьев решил уступить Аскольда, и 17 декабря в мэрии младенец был записан под именем Олег-Сергей, т. е. не то Олег Сергеевич, не то Олег и Сергей: «во Франции часто дают по нескольку имён, а Лине, которой ничего не говорит имя Олег, хотелось назвать сына Серёжкой (но два Сергея Сергеевича в семье создаст в дальнейшем ужасную путаницу), так и вышел Олег, но с какой-то надеждой для Пташки на Сергея».

Под самый Новый Год Пташка с Олегом вернулись домой. Сразу началась суета: младенца надо было взвесить до и после кормления, чтобы узнать, сколько он съел, Святослав пребывал в состоянии неконтролируемого экстаза от братика, Мэмэ на радостях всё перепутала.

Работа с Дягилевым кипела. Он считал балет «Блудный сын» чуть ли не высшим достижением Прокофьева, сделал очень дельные замечания, оба остались довольны друг другом. Тут и Пташке радость перепала. Дягилев полюбовался Олегом, поиграл с ним и похвалил обоих, его и Святослава. Уж не тогда ли он назвал Лину маршалом?… Лина Ивановна через многие годы рассказывала о своём дружеском общении с ним:

«На одной из самых первых репетиций (рассказ 1980-х годов) Дягилев подошёл ко мне и спросил о моём впечатлении от освещения, согласна ли я с тем, что в нём должен присутствовать оттенок „голубой ветчины“. Это я знала – голубой ветчина становится, если она не очень свежая, она приобретает серо-голубой цвет и, оказывается, в освещении существует такое понятие, такое официальное название цвета: голубая ветчина. Он обратился ко мне, потому что заметил, что мои замечания были спонтанными и уместными. Конечно, никому и в голову бы не пришло сказать, что она „вылезает“, потому что это было смешно, у него было вокруг столько советчиков, что он совершенно не нуждался в моём мнении. Может быть, он обращался со мной как с ребёнком, а устами младенца, как известно…

О, он всегда был очень внимателен ко мне. Я помню, что когда у меня родился второй сын, он подошёл ко мне и, улыбаясь, сказал: „Женщина с ребёнком – это Генерал, а с двумя детьми – Маршал“. Он смеялся и, разумеется, был доволен, что оба были мальчиками.»