Я почти не спала после того, как Маркус рассказал мне о том, что Энди подозревают в поджоге. В моем мозгу постоянно крутились два слова: «Какой бред!» Мысленно я сочиняла короткие негодующие речи и рано утром даже чуть не позвала Маркуса, потому что мне надо было обязательно сказать эти слова вслух. Энди не в состоянии спланировать преступление и уж наверняка не в состоянии скрыть то, что сделал.

Я вспомнила случай, когда он украл конфету, стоя в очереди в бакалейную лавку. Ему тогда было пять лет. Я обнаружила это, когда проверяла его карманы. Я сделала то, что должны делать примерные родители: отвела его обратно в лавку и заставила извиниться перед продавцом. А после очень решительно объяснила ему, что больше такого не должно повториться. Это противозаконно.

Неделю спустя, однако, когда мы садились в машину после посещения аптеки, я обнаружила у него игрушечный водный пистолет. Он даже не пытался его спрятать.

– Где ты его взял?

– В магазине.

– Но я ведь совсем недавно говорила тебе, что красть противозаконно! – закричала я.

– Но ты ведь говорила, что нельзя красть конфеты! – закричал он в ответ.

Конечно, ему уже не пять лет. По мере того как он становился старше, отсутствие понимания того, как устроен мир, больше не было таким безобидным, в чем я убедилась в аэропорту неделю назад. И люди больше не спешили понимать и прощать его, как продавец бакалейной лавки.

Когда Мэгги и Энди ушли в школу, я поднялась в комнату Энди и, стоя в дверях, постаралась осмотреть ее с точки зрения детектива. С первого взгляда она выглядела довольно чистой и опрятной. С раннего детства я вдолбила ему в голову, что все должно лежать на своих местах. Даже кровать застелена. Это было пунктом номер один в его списке под названием «Что надо сделать утром». Воздух, правда, был несколько спертым. Я открыла окно, выходящее на залив, и впустила внутрь холодный воздух.

Я велела ему прикреплять к корковой доске поздравительные открытки и письма, которые он получил после пожара, а не разбрасывать их по комнате. На доске их было около тридцати, а остальные примостились в большой плетеной корзине на зеркальном комоде.

Сначала я направилась к его компьютеру. Я очень давно установила родительский контроль на компьютеры обоих своих детей, сообщив им об этом. Но по просьбе Мэгги несколько лет назад я удалила эту программу, решив, что она уже достаточно взрослая и матери необязательно подсматривать за ней. Она имела право на личную жизнь, к тому же вряд ли принадлежала к тому типу девушек, которых может обмануть незнакомец в чате. Что касается компьютера Энди, то понадобится много времени, чтобы я смогла снять с него защиту. Я совсем не любила просматривать его почту и оперативные сообщения, поскольку они всегда служили напоминанием о его незрелости и слишком малом количестве друзей. Как правило, это были напоминания о занятиях по плаванию и различных мероприятиях или послания от Маркуса и Эмили. Я не читала то, что писал ему Маркус, и мельком просматривала почту от Эмили, чья орфография была столь ужасна, что я удивлялась, как Энди ее понимает. Меня ожесточили несколько оскорбительных посланий от его одноклассников. Энди иногда посылал письма одноклассникам, которых он считал своими друзьями. Мальчишки получше посылали ему уклончивые ответы. Но время от времени Энди делал неверный ход. Я быстро, наметанным взглядом детектива пробежала переписку.

Энди получил письмо от кого-то с ником Биззконечный: «Спасибо ты спас мою жизень», – написал он.

Энди ответил: «На здоровье. Ты вроде мог сгореть».

Я расстроилась, поскольку забыла сказать Энди, чтобы он был сдержан в своих посланиях. Как воспримет полиция его самовосхваления?

Там было послание от Бена Триппета, отправленное после соревнований пловцов: «Энди, ты молоток!)», – и ответ Энди: «Спасибо!!!!!»

Он послал сообщение кому-то по имени «Музируулз»: «Хочешь пойти на каток в субботу?» и получил ответ: «Только не с тобой, лузер».

Этого было достаточно. Больше читать мне не хотелось.

Я осмотрела один за другим ящики его письменного стола, но не нашла ничего особенного. Открыла платяной шкаф, стараясь не раздражаться от царившего там беспорядка. Энди всегда тяготел к бардаку, держать вещи аккуратно сложенными было для него необычайно трудно. Предоставить ему один ящик, куда он мог просто бросать вещи, было моим способом дать ему некоторое освобождение.

Я едва смогла открыть шкаф, так он был переполнен. Там пахло затхлостью. Я нашла грязные носки, скомканную майку, которая пахла тухлой рыбой, возможно, майка там с тех пор, как он вместе с Маркусом рыбачили на пристани. Я побросала грязную одежду на пол. Нашла старый приемник и множество севших батареек. Пару игрушечных машинок, которые я не видела с тех пор, как он был малышом. Крем против угрей и прыщей, хотя у него за все время вскочило не больше пары прыщиков. Несколько пустых и полупустых упаковок жевательных резинок и множество бумажных салфеток. На самом дне шкафа я нашла презерватив в упаковке и приказала себе не принимать это близко к сердцу. Это ведь было что-то вроде боевого крещения для тинейджера – иметь презерватив. Я сначала хотела забрать упаковку из шкафа, но потом решила оставить ее на прежнем месте. Возможно, это придаст ему больше уверенности.

Там же лежала записка, датированная прошлым годом, от одной из его учительниц, очевидно принесенная домой для того, чтобы я ее прочла и расписалась, но я ее никогда не видела. В записке говорилось, что Энди периодически опаздывает в школу. А также новый нераспечатанный диск «Битлз». Я не знала, что он покупает компакт-диски, тем более «Битлз», и испугалась, что он мог его украсть. Меня охватило то же чувство, которое я испытала, когда в аэропорту у него обнаружили зажигалку. Я знала о своем сыне далеко не все. Меня охватил знакомый смутный страх. Как я смогу руководить им в дальнейшей жизни? Сможет ли он вообще устроиться на работу и сам зарабатывать? Я сомневалась в этом. Правда, в данный момент у меня были более серьезные поводы для беспокойства.

Я открыла другое отделение шкафа, где были его майки и футболки, не особенно аккуратно сложенные в стопки. Я уже собиралась закрыть шкаф, когда увидела что-то белое, торчащее внизу из средней стопки. Я протянула руку и вытащила комок смятой бумаги. Чеки. Я расправила их и с облегчением увидела, что один – за покупку компакт-диска. Остальные – за жвачку и сникерсы, еще один – за перочинный ножик, который у него «всегда был» и который он «выменял на зажигалку». Один – за сигареты, датированный четырьмя месяцами назад. Я подняла стопки рубашек и нашла помятый блок «Мальборо», в котором не хватало трех пачек. Ощутила запах табака. Слабый запах, как будто они лежали в его шкафу уже давно. Мой мальчик. Изо всех сил старается быть таким, как все. Я просмотрела вещи в его бельевом отделении. Не особенно аккуратно, но, по крайней мере, ничего подозрительного.

Открыла раздвижные двери его стенного шкафа и увидела рубашку в зеленую полоску и коричневые брюки, которые были на нем в ночь пожара. Я дважды стирала их, стараясь привести в порядок, надо сказать, успешно. Но когда я поднесла их к носу, то почувствовала слабый запах гари. Низко нагнувшись, я подняла теннисные тапочки, в которых он был в ту ночь. Темно-коричневые, с желтыми вставками. Мы купили их за день до пожара. Я поднесла их к носу. Запах был совсем слабым. Может, это запах кожи? Я отстранила их от лица, глотнула свежего воздуха, потом снова поднесла к носу тенниски. Запаха кожи не было. Определенно какой-то химический оттенок. Зажигалка в его носке! Он надевал их во время поездки в Нью-Йорк. Возможно, жидкость из зажигалки попала на тапочки. Если это каким-то образом обнаружат полицейские, мне придется рассказать им о зажигалке, которую он спрятал в носок.

Все будет в порядке, твердила я себе. Здесь нет ничего, за что они могли бы ухватиться.

Я была совершенно, стопроцентно уверена, что сумею объяснить все, что они могут обнаружить.