Связь с Ивеном продолжалась немногим дольше года. Ей не нравилось это слово: связь. Оно намекало на что-то недозволенное и грязное, такие слова не выражали суть их отношений. Шон не чувствовала за собой никакой вины, даже за ту ложь, которую она изливала на Дэвида, объясняя ему, где и с кем провела время. И чем дольше это продолжалось, тем легче ей было лгать; слова лжи так же легко слетали у нее с языка, как слова правды. Дэвид ничего не подозревал. Он брал домой все больше книг для слепых, и когда она возвращалась домой, знак «чтение», как правило, красовался на ручке двери туалета. Дэвид присутствовал в доме, только изредка пытаясь вторгнуться в ее жизнь, но по большей части он молчаливо соглашался с предложенной ей дистанцией. Если бы он, паче чаяния, обвинил ее в связи с другим мужчиной, она почувствовала бы себя оскорбленной. Она убедила себя в собственной невиновности. Просто пыталась выжить.

Ей хотелось бы, чтобы это давалось так же легко и Ивену. Однажды он сказал ей, что не был допущен к причастию, когда пошел к мессе.

– Почему? – спросила она.

Он увидел, что она действительно не понимает.

– Вряд ли я заслуживаю этого в последнее время, – сказал он.

Она была поражена тем, чего стоила ему эта связь, какую цену он был готов за нее заплатить. Она ненавидела католицизм за ту боль, которую он причинял Ивену. Ей было трудно понять его приверженность к церкви, его готовность подчиняться ее законам.

– Объясни мне насчет исповеди, – просила она. – Ведь она призвана снять с тебя твой… – Поколебавшись, она отказалась использовать слово грех. – Освободить тебя от чувства вины.

Он улыбался, глядя на ее уловки и эвфемизмы.

– Нельзя надеяться на прощение, если ты не собираешься пресечь грех, – ответил он.

В минуту откровенности он сказал Шон, что ненавидит предательство, что отсутствие в ней чувства вины изумляет его. Он сказал, что любит Дэвида. Как это было странно: он любил Дэвида, а она нет. Сначала Ивен пытался говорить с ней о том, чтобы признаться во всем Дэвиду, вымолить у него прощение и простить его. Своим молчанием она давала ему понять, что не намерена говорить о Дэвиде. Между тем Ивен и Дэвид продолжали играть в теннис каждую субботу, как будто ничего не изменилось. Она тем временем ходила с мальчиками за покупками, на каток или в горы. Она знала, что ставит Ивена в немыслимое для него положение. Если она чувствовала за собой хоть какую-то вину, то только за это.

В страданиях Ивена была еще и другая сторона, менее очевидная для нее. Только иногда, глубоко заглянув ему в глаза, она понимала: он хочет, чтобы она принадлежала ему целиком. Тогда она не могла даже помыслить о разводе. Мальчики просто не перенесли бы этого сразу после гибели сестры. Но ее нежелание разводиться с Дэвидом коренилось глубже, не только в мальчиках тут было дело. Ее преследовало такое чувство, что если она разорвет союз, в результате которого Хэзер появилась на свет, то тем самым предаст ее, поставит под сомнение самый факт ее существования, сотрет память о ней. Шон знала, что эта мысль алогична, как многие ее мысли в последнее время, и все же оставалась подверженной этому предубеждению.

В марте Ивен подарил ей золотое колье с изысканными игрунками, сплетенными хвостом к хвосту.

– При помощи этого колье я всегда буду с тобой, даже когда меня с тобой не будет, – сказал он. Шон вряд ли в этом нуждалась. Он и так всегда был с ней, даже среди ночи. Это было самое трудное время. Весь год после смерти Хэзер она почти не спала. Могла ли она вспомнить хотя бы одну ночь, когда не плакала в постели? Дэвид был безразличен к ее слезам. Иногда он вставал и уходил спать в комнату Хэзер, чтобы быть от нее подальше. В эти ночи она звонила Ивену, разговаривала с ним, лежа в постели. Она могла позвонить в два или три часа ночи. Ивен никогда не укорял ее за это.

– Я не должна была выходить на работу сразу после ее рождения, – говорила она по телефону. – Ей было тогда всего четыре недели. Каждая мать решилась бы на такое? – Или: – Я должна была научить ее плавать. – Или: – Не могу поверить, что она пошла в воду одна.

Она была как одержимая. Все, кроме Ивена, выводили ее из себя. Ей слышалась нота усталого раздражения в голосах друзей, когда она говорила с ними о Хэзер, но она не могла остановиться. Скоро ей перестали звонить. Даже отец устал ее слушать.

– Надо продолжать жить, Шон, – говорил он. – Тем более, тебе есть о ком заботиться.

Но Ивен никогда не выказывал ни малейших следов раздражения. Он часами слушал ее по телефону. Он говорил ей о том, какой замечательной матерью она была для Хэзер.

– Каждую пятницу по утрам ты отпрашивалась с работы, чтобы быть с ней, – напоминал он Шон. – Вы пекли пироги или охотились на тарантулов. Что еще могла ты сделать для нее? – Она представляла себе, как он лежит голый под одеялом, телефонная трубка зажата между ухом и подушкой. Эти представления доводили ее до стонов, желание лежать с ним рядом становилось невыносимым.

Но летом, почти через год после смерти Хэзер, начались перемены. Дэвид все больше нуждался в ней, но этого нельзя было сказать об Ивене. Ничто не менялось только в ней самой. Она по-прежнему была на грани помешательства, и когда облачный июнь сменился июлем, с его сухим жаром, она стала впадать в панику. Двадцать шестого августа исполнится год со дня смерти Хэзер. Этот день приближался, подползал к ней, как зримое напоминание о пережитом ужасе. От встречи с ним нельзя было уклониться, через него нельзя было перескочить. Когда ей удавалось ненадолго заснуть, ее преследовали кошмары. Она в смятении просыпалась среди ночи, тянулась к Ивену – и отшатывалась, когда ее рука дотрагивалась до тела Дэвида.

Примерно в середине июля появились первые признаки того, что она теряет Ивена. День начался ужасно. Она проснулась слишком рано, во влажной, прилипшей к ногам ночной рубашке и попыталась прийти в себя. Дэвид был еще дома: она увидела свет под дверью ванной. Из окна спальни видна была джакаранда, во всей своей красе.

Мальчики. Она села. Ночной кошмар вновь напомнил о себе.

– Дэвид!

Он вошел в комнату. На нем были только брюки с расстегнутым ремнем, на лице клочья пены для бритья, на шее полотенце, в руке бритва.

– Что случилось?

Она вылезала из постели.

– Мне приснилось… Нужно проверить, как там мальчики.

Дэвид взял ее за руки.

– Они не здесь, дорогая, ты помнишь? Они в Диснейленде с Кевином Йенсеном. – Он нагнулся, чтобы заглянуть ей в глаза. – Ты не помнишь?

Она снова села на край постели. Не надо было их отпускать.

– Я должна позвонить им, – сказала она. Дэвид стер пену с лица полотенцем и сел рядом с ней.

– Сейчас пять часов утра. Сомневаюсь, что Йенсены обрадуются столь раннему звонку.

Она опять легла и посмотрела на Дэвида.

– Ты думаешь, я ненормальная? Он покачал головой.

– Послушай. Раз уж ты проснулась, почему бы тебе не одеться и не поехать со мной сегодня утром?

– Нет.

– Ты так давно не поднималась вместе со мной на самолете.

Он имел в виду: со дня смерти Хэзер, но никогда не произносил таких слов. Как будто у него никогда и не было дочери.

– Я не хочу, – сказала она.

– Ладно, а как насчет ужина после работы? В одном из наших любимых ресторанчиков.

Сегодня он не хотел оставлять ее одну. Она почувствовала себя в западне.

– У меня сегодня вечером деловая встреча. – Она перебирала пальцами золотую цепочку. Встреча была с Ивеном, у него на квартире.

– Перенеси ее.

– Не могу. Он вздохнул.

– Я просто подумал, что, пока нет мальчиков, мы могли бы провести время где-нибудь вдвоем.

Это ее разозлило. Они постоянно спорили, можно ли отпускать мальчиков, и на этот раз, впервые за долгое время, она позволила Дэвиду настоять на своем. Он говорил, что она слишком опекает их. Мальчики теряют друзей, они нуждаются в том, чтобы почаще ускользать из-под ее крылышка и весело проводить время. Она приняла все это за чистую монету, и теперь выясняется, что он избавился от них только для того, чтобы принудить ее проводить с ним время и делать то, чего она не хотела.

Она отвернулась и подтянула одеяло к подбородку.

– Ты подумал неправильно.

Ивен жил на верхнем этаже старого, покрытого розовой штукатуркой дома, расположенного в грязном предместье Эскондидо. Дом одиноко стоял на холме, окруженный тщедушными деревцами манцаниты с красной корой. Владельцы дома жили на нижнем этаже. Они почему-то считали себя фермерами; по пути к дому Шон приходилось пробираться мимо курятника с осыпающимися стенами и пяти тощих коз.

Она открыла дверь своим ключом. Ивен пошел за продуктами; они собирались выехать на пикник. Она налила им по бокалу вина. В раковине лежали два стакана из-под сока, на одном из них были заметны следы губной помады. Подобные следы она находила уже не в первый раз: смятые простыни, серьги на кофейном столике – все свидетельствовало о том, что Ивен провел эту ночь не один. У него бывал при этом виноватый вид.

– Извини, – говорил он, покраснев. – Я не успел убрать постель. – Или: – Надо было помыть посуду. – Он нравился ей, когда краснел. Ей нравилось думать, что его предками могли быть ирландцы.

Шон говорила ему, что все в порядке. В конце концов, она спала с Дэвидом семь дней в неделю, хотя они оба знали, что это разные вещи. Как бы то ни было, женщины Ивена не представляли для Шон угрозы. Эти связи были кратковременны и, казалось, ничего не значили для Ивена.

Но потом ситуация изменилась: складывалось впечатление, что следы оставляла одна и та же женщина.

– Привет. – Он с улыбкой вошел в кухню, нагруженный пакетом с продуктами. На нем были мешковатые серые шорты и старая мягкая зеленая рубашка, которую он, должно быть, купил в магазине уцененных товаров. У Ивена было свое чувство стиля.

Она поднесла стакан с вином к его губам, и он отпил, зажмурившись.

– Чудесно, – сказал он. – Спасибо.

Она смотрела, как он вытаскивает из пакета молоко и йогурт, пару замороженных обедов, томатную пасту – все, что понадобится им сегодня. Он передал ей головку салата-латука, чтобы она его помыла.

– Дай мне сначала позвонить мальчикам в Лос-Анджелес, сказала Шон, положив салат на кухонный стол.

Она поговорила с ними обоими. Они казались более веселыми и счастливыми, чем когда-либо в последнее время. Она повесила трубку, и Ивен обнял ее за талию и притянул к себе.

– Ну и как? – спросил он. – Нравится им в Диснейленде?

– Кажется, очень.

– Отлично.

Она покачала головой.

– Со мной что-то не в порядке. Я имею в виду, что я неважная мать, не говоря уже о том, что я преступная жена, – сказала она с легким смешком.

– Ладно, я знаю, почему ты преступная жена. – И он поцеловал ее. – Но ты представляешься мне прекрасной матерью.

Она снова покачала головой.

– Меня беспокоит то, что мальчики счастливы.

Он откинулся назад и сузил глаза, пристально глядя на нее, и Шон подумала, что он обладает невероятной сексуальной привлекательностью.

– Почему, родная? Она пожала плечами.

– Потому что это слишком скоро.

– Но прошел уже почти год.

– И Дэвид тоже о ней забыл. Если бы я была счастлива и спокойна, он вообще бы о ней не вспоминал.

Он потрепал ее по щеке.

– Почти год, Шон.

– Когда они счастливы, мне кажется, что меня бросили. Предали.

– Ты мать. Твои чувства сильнее.

– Иногда мне хочется, чтобы они были несчастны. Это пугает меня. Я борюсь с этим чувством по отношению к Кейту и Джейми, я действительно стараюсь держать себя в руках. Но не по отношению к Дэвиду. – Она закусила губу. – Мне нравится причинять ему боль. Я хочу, чтобы он страдал.

Ивен отстранился от нее и потянулся за своим бокалом.

– Не потому ли ты со мной? Чтобы причинить боль Дэвиду?

Она покачала головой.

– Я не использую тебя, если это то, что ты имеешь в виду. По крайней мере в том, что касается Дэвида. Если я в чем и использую тебя, так это в том, чтобы доставлять себе радость.

Он обнял ее за плечи и повел к спальне.

– Пойдем, – сказал он. – Салат может подождать.

– Ты встречаешься с какой-то одной женщиной? – Они позанимались любовью, и теперь она сидела на постели, прижимая к груди простыню, пока он перебирал пальцами золотое колье у нее на шее.

– Почему ты об этом спрашиваешь?

– Просто у меня такое чувство. Одна и та же пара сережек несколько раз. Тот же цвет губной помады на бокалах.

– Ты настоящий детектив.

– Ну и…

– Да. Это так.

– О…

– Ты хочешь узнать больше? Она кивнула.

– Думаю, что да.

Он сел и обхватил ее руками.

– Только не в постели. Не сегодня. Поговорим об этом завтра.

– Это серьезно? Он колебался.

– Не знаю. Тут все иначе. Но я не собираюсь говорить об этом сейчас. Не в моей постели.

– Я хотел рассказать тебе о ней, – сказал Ивен за кофе в своем кабинете на следующее утро. – Но я боялся причинить тебе боль.

– Испытай меня, – храбро сказала Шон.

Начав говорить, он не мог остановиться. Ее звали Робин. Она была красива, но их отношения тревожили его: слишком они были разные во всем. Она имела степень бакалавра по менеджменту. Он произносил это с содроганием. Степень по бизнесу означала для него материализм и отсутствие гражданских чувств.

– Хотя она не такая, – уточнил Ивен. – Просто у нее другая система ценностей.

– Как ты с ней познакомился? Он медлил с ответом.

– Она работает управляющим ювелирного магазина. Я встретил ее, когда заказывал для тебя колье.

Ее пальцы потянулись к шее, она изо всех сил старалась скрыть свое разочарование. Она больше не была единственным собственником этого колье. Ивен, должно быть, думал о Робин каждый раз, когда его видел.

– Я чувствую себя виноватым, – сказал он. – Мне представляется, что я предал тебя.

– Когда-нибудь это должно было случиться, Ивен.

– Я хочу, чтобы она тебе понравилась.

– Уверена, что так и будет. – На самом деле Шон не хотела ее видеть.

– Она не очень-то любит животных. – Он говорил извиняющимся тоном. – Но она католичка. Ходит в церковь. И хочет детей.

Шон изучала его лицо. В уголках глаз появились глубокие морщинки, которых она раньше не замечала. Ему еще не исполнилось тридцати трех. Он всю жизнь много работал и заслуживал большего, чем она могла ему дать. Она поставила свою чашку на пол и наклонилась, чтобы мягко поцеловать его в губы.

– Она счастливая женщина, – сказала Шон.

К концу июля ее беспокойство возросло. Возобновилась бессонница. Она слонялась по дому ночью босиком, сидела то в одной комнате, то в другой, рассматривая тени на стене. Не могла есть. То немногое, что она накладывала себе на тарелку, приходилось выбрасывать. Дэвид, казалось, ничего не замечал.

Но замечал Ивен. Однажды, увидев, как она выбрасывает сэндвич в корзинку, он подошел к ней, обнял и задержал руку на ее плоском животе.

– Изводя себя голодом, ты ее не вернешь, – сказал он.

– Ровно год назад, в эту субботу, – отозвалась она.

– Я знаю.

– Я бы хотела, чтобы это выпало на будний день, когда я с тобой.

– В этот день с тобой должен быть Дэвид. Для него это тоже будет нелегким испытанием.

– Я даже не уверена, что он об этом помнит.

– Тогда напомни ему.

– Нет. Ивен, ты не можешь отменить игру в теннис в эту субботу? Мне не хочется, чтобы он играл, как будто это такая же суббота, как любая другая.

– Скажи ему это. Скажи ему, что это причинит тебе боль.

Она покачала головой.

– Боже, Шон, ты должна начать разговаривать с ним. Мы и так уже зашли слишком далеко. Я допустил это… Я чувствую свою ответственность за ухудшение ваших отношений.

Она отвернулась к окну, чтобы не видеть отчаяния на его лице. Надо прекратить мучить его. Она должна предоставить ему возможность жить своей собственной жизнью.

– Мама Кевина пригласила нас в субботу на пляж, – сказал Кейт вечером за ужином. Его каштановые волосы слишком отросли сзади, они покрывали воротник рубашки. Он выглядел как беспризорник. Неудивительно, что семья Кевина относилась к близнецам как к своим приемным детям. Наверное, жалели этих мальчишек, чьи родители были слишком заняты, чтобы остричь им волосы.

– Можно мы пойдем? – Кейт смотрел на Дэвида. Он знал, что это слабое звено в родительском оцеплении.

Дэвид посмотрел на Шон с другого конца стола, но Шон покачала головой.

– Я думала, что эту субботу мы должны провести по-семейному, – сказала она.

Джейми выразил недовольство.

– И что мы будем делать?

Что-нибудь… спокойное… в чем мы участвовали бы все вместе. – Она почувствовала на себе взгляд Дэвида.

– Мы бы лучше пошли к Кевину, – сказал Кейт.

– В общем, я не разрешаю.

– Может быть, поедем куда-нибудь на пикник, – предложил Дэвид.

Джейми скривил рот, выражая отвращение.

– Еще не хватало!

Шон нагнулась и схватила Джейми за руку. Она почувствовала, как ее ногти вонзаются в кожу мальчика.

– Жалкое отродье, – сказала она. – В субботу, ровно год назад, умерла твоя сестра. В этот день ты никуда не пойдешь. – Она встала и бросила на стол салфетку. – И последнее место, куда я позволю вам идти, это пляж.

Дэвид последовал за ней в ванную. Он обнял ее, и она заплакала на его груди, осознавая, что впервые за это время позволяет ему утешать себя и делает это только потому, что у нее не хватает физических сил оттолкнуть его.

– Я думаю, мы должны их отпустить, – сказал Дэвид.

– А я нет.

– Подумай. Если они почувствуют, что их держат дома насильно, их недовольство перекинется на Хэзер.

Он произнес ее имя. Она посмотрела на него снизу вверх. Шон не слышала, чтобы он произносил имя Хэзер с тех пор, как она умерла.

– Но пляж?

– Все будет в порядке.

Она пережила эту субботу, потом остаток августа. Ее визиты на квартиру Ивена стали менее регулярными, и каждый раз она находила там следы пребывания Робин. Коробка с травяным чаем в буфете, вторая зубная щетка в ванной. И, что было хуже всего, от простыней исходил запах ее духов. Робин запахом метила свою территорию.

Ивен больше не извинялся за чулки, висящие на занавеске душа или за лифчик у себя на столе. И все же он щадил чувства Шон и никогда не говорил о Робин у себя на квартире. Эта тема откладывалась до утреннего кофе и обсуждалась при свете дня.

Но однажды вечером он заслонил ей дорогу к кровати, засунув руки в карманы и не задергивая занавесок. Она все поняла.

– Давай мы сегодня только поговорим. – Он обнял ее за талию. – Я приготовлю нам кофе.

У Шон в глазах стояли слезы, и, подойдя к кухне, она выключила свет, чтобы он не заметил их.

Он взглянул на нее. – Как я смогу приготовить кофе в темноте.

– Прости, я думаю только о себе.

– Это не так. – Он снова обнял ее.

– Я не хочу тебя терять.

– Ты знаешь, стоит тебе сказать, что ты разводишься с Дэвидом, – и я тут же забуду о Робин.

Она покачала головой.

– Сейчас я не могу сделать этого. Он помолчал, прежде чем сказать:

– Я хочу жениться на ней. И я не могу жениться и продолжать…

– Знаю, – сказала она. Она подумала, что больше никогда не поцелует его. – Я не буду помехой на вашем пути.