Четверг, пятница, суббота миновали, как им и положено со дня сотворения мира. И вот, наконец, наступил вечер субботы. Я нервно расхаживал по дому, снова и снова проверяя свою оборону — так боевой генерал в ожидании штурма доверенной ему крепости обходит свои блокпосты, гадая, выдержат ли они осаду. Я отдал строгий приказ, чтобы младшие евнухи по очереди караулили гарем всю ночь до утра и при малейшем шорохе со стороны резной решетки, разделяющей мир на две половины — мужскую и женскую, — немедленно бежали бы ко мне. Я даже дошел до того, что самолично проверил все окна и двери, словно вокруг дворца стояла вражеская армия, держа наготове осадные орудия. Нет, к счастью, все было в порядке. Да и потом, осаду снимут уже завтра. Вернее, осажденные просто оставят свою крепость, сдав ее неприятелю. Крепости оставалось продержаться всего одну ночь. И единственным слабым местом ее обороны было мое собственное сердце.

Я отправился пожелать своей госпоже доброй ночи и обнаружил ее в слезах. Она лежала в объятиях супруги губернатора и ее дочери, и те, тоже обливаясь слезами, клялись, что проведут эту ночь с ней. Бедняжки нисколько не сомневались, что отчаяние Эсмилькан вызвано предстоящей разлукой, и готовы были рвать волосы на голове от горя, хотя им обеим было до смерти лестно, что столь высокородная особа так убивается.

Я помог рабыням и служанкам приготовить для нее постель, а сам пошел привернуть горевший светильник Но Эсмилькан остановила меня, сказав, что у нее нет ни малейшего желания спать и темнота будет только действовать ей на нервы. Не зная, что делать, я беспомощно опустился на диван. Конечно, лучше всего было бы вернуться к себе. Но что я буду делать в своей одинокой комнатке — терзаться угрызениями совести, вспоминая ее залитое слезами лицо и красные воспаленные глаза, которые смотрели на меня с жалким выражением побитой собаки?

За решеткой ее окна вдруг запел соловей — в первый раз в этом году. Сладостная трель, полустон-полурыдание, пронеслась в воздухе, нарушив ночную тишину, и у нас разом перехватило дыхание. В этом пении была такая щемящая душу красота, что хотелось плакать. Поэты часто называют соловья возлюбленным розы, печальным любовником. Эти двое никогда не смогут принадлежать друг другу из-за ревнивых соперников соловья — острых шипов, словно давших обет не подпустить его к любимой. Вот поэтому песни соловья всегда проникнуты печалью.

Не будь я уверен, что это невозможно, я бы поклялся, что крохотное создание явилось сюда от Ферхада передать последний привет его столь ревниво охраняемой возлюбленной.

Соловьиные трели, серебряными колокольчиками разливающиеся в ночном воздухе, подействовали и на мою госпожу. Но — может быть, потому что она являлась всего лишь половинкой целого, — они подействовали на нее совсем по-другому, погрузив Эсмилькан в еще большее отчаяние. У нее уже не оставалось сил, чтобы бороться со слезами. Внезапно они ручьем хлынули у нее из глаз, а лицо так побледнело, что я, перепугавшись до смерти, решил, что сейчас она лишится чувств. Супруга губернатора со своими дочерьми при виде столь душераздирающего зрелища разразились сочувственными ахами и охами и засуетились вокруг моей госпожи, растирая ей запястья и смачивая похолодевший лоб розовой водой и эссенцией руты.

Я заговорил с ними, невольно стараясь, чтобы мои слова не противоречили тому, что прозвучало в моей душе, когда я слушал песни соловья.

— Возможно, любезная хозяйка, было бы лучше, если бы я остался с моей госпожой до утра. Прошу простить меня, но это помогло бы облегчить страдания и печаль моей госпожи. Да и вам с вашей нежной, ранимой душой было бы легче.

— Оставьте нас. Хотя бы на минуту! — взмолилась она. — Поверьте, если мне понадобится ваша помощь, я тут же позову вас!

Женщины неохотно покинули комнату, то и дело оборачиваясь и что-то неодобрительно бурча себе под нос. Взгляды, которые они бросали в мою сторону, ясно показывали, что они об этом думают. Повелительным жестом отослав из комнаты служанок, моя госпожа спустила ноги с постели и повернулась ко мне.

— Так ты сделаешь это, Абдулла? Ты согласен?

— Да, я сделаю, но не потому, что я этого хочу, а потому что такова воля Аллаха, — кивнул я. — Но я постараюсь сделать все, что смогу.

Не вдаваясь в дальнейшие объяснения, я вышел из комнаты и очень скоро наткнулся на Ферхада, сидевшего с нашим хозяином в селамлике.

— О, Абдулла! — воскликнул губернатор, увидев меня на пороге. — Как хорошо, что ты пришел! Как раз вовремя. Мне наконец-то удалось уговорить Ферхада разделить со мной бокал вина. Но если ты думаешь, что я заставил его, ты ошибаешься. Не хочешь присоединиться к нам?

Со всей возможной деликатностью отклонив предложение нашего радушного хозяина, я немного помялся, но потом, понимая, что у меня нет иного выхода, решил, что настало время привести в исполнение созревший у меня план.

— Прошу прощения, мне очень не хотелось вам мешать… Но у меня есть маленькая просьба. Так, пустяк… Вполне может подождать, пока мы не вернемся в Константинополь. Дело в том, что мой хозяин неплохо осведомлен о ситуации в Персии.

— Ну и в чем дело, Абдулла? — нахмурился губернатор.

— Да в общем-то ничего особенного. Только моя госпожа обожает стихи. И тут, как на грех, ей попалась книга стихов, а поэт, кому они принадлежат, слишком часто ссылается на какие-то персидские обычаи, о которых моя госпожа не имеет ни малейшего понятия. Сама поэма исключительно хороша, очень старинная, даже можно сказать древняя — о любви соловья к прекрасной розе. Но, к несчастью, мы с ней не смогли понять в ней и половины. Я оставил сборник стихов в своей комнате, и если…

— Боюсь, персидский, который я когда-то учил, больше подходит для солдатских бараков, — хохотнул губернатор.

— Зато у меня есть некоторый опыт в этом деле, тем более что я всегда любил стихи, — тут же отозвался Ферхад. Я украдкой спрятал улыбку, мысленно поздравив себя с успехом. Дело в том, что я заранее знал, как ответит каждый из них — еще до того, как задал вопрос.

— Но, боюсь, я помешал. Похоже, вы заняты… — замялся я.

— Право, не знаю… — начал Ферхад.

— Если у вас вдруг появится желание как-то убить время, я буду у себя в комнате. Не думаю, что смогу сегодня уснуть, скорее всего, так и просижу до утра над этой книгой. Тем более что мне еще надо собраться…

Я с поклоном повернулся, чтобы уйти, однако взгляд, который я незаметно бросил на Ферхада, ясно дал мне понять, что мой план удался. Для молодого спаги, столь искусно составлявшего собственные шифрованные любовные послания, не составило особого труда разгадать мое. Уже возле самой двери я обернулся. Ферхад, отставив в сторону бокал, смотрел мне вслед, и я с радостью убедился, что он снова стал самим собой. В глазах его вспыхнула надежда.

Вернувшись обратно в гарем, я обнаружил, что моя госпожа, воспользовавшись моим недолгим отсутствием, успела за это время переодеться в свое любимое платье сочного розового цвета, который необыкновенно ей шел. У нее даже хватило времени умыться и привести в порядок волосы. Я вытаращил на нее глаза — если бы я сам всего полчаса назад собственными глазами не видел ее бледной, распухшей от слез, то решил бы, что все мне привиделось. Просто невозможно было поверить, что это восхитительно свежее, разрумянившееся, очаровательное существо еще совсем недавно походило на сломленный бурей цветок. Однако мне показалось, что на душе у нее неспокойно. Такое впечатление, что мысли и страхи, терзавшие меня все эти долгие месяцы, каким-то непостижимым образом передались теперь ей.

— Что, если… — нерешительно начала Эсмилькан и тут же осеклась. Что она хотела сказать, я так и не понял. Это могло быть все что угодно, от «что, если он не придет?» и «что, если я не понравлюсь ему?» до «что, если нас застанут на месте преступления? Супружеская неверность — смертный грех, и единственное наказание за это — смерть». Но, каковы бы ни были наши мысли, изменить мы уже ничего не могли. Только холодок, пробегавший у нас по спине, да яркий, пятнами, румянец, то и дело вспыхивавший на щеках Эсмилькан, доказывал, что мы думаем об одном и том же.

Что же до меня самого, то, если честно, сейчас я даже чувствовал себя спокойнее, чем все эти месяцы. Решение было принято, дальше все зависело уже не от меня, и я вдруг испытал восхитительное чувство какой-то необыкновенной свободы. Взяв госпожу за руку, я крепко пожал ее и слегка удивился, когда губы Эсмилькан скользнули по моей щеке. Смутившись, я пробормотал, что мне нужно выйти, и чуть ли не бегом выскочил из комнаты. Когда я вернулся, комната Эсмилькан была пуста. Сказать по правде, раньше я почему-то думал, что стану волноваться, бегая из угла в угол, как мать, когда ее дочери предстоит первая брачная ночь. Мне казалось, я буду нетерпеливо отсчитывать секунды, испуганно вздрагивая от каждого звука и шороха, от каждого скрипа половицы в страхе, что нас вот-вот застигнут на месте преступления. Но я невозмутимо привернул огонь в светильнике, распустил кушак, отложил в сторону кинжал и свернулся калачиком на постели своей госпожи с таким видом, словно оказался в своей собственной спальне. Чувство облегчения, овладевшее мною, было столь велико, что я почти сразу же провалился в сон. Не думаю, чтобы прежде я спал так крепко.

Утром, едва открыв глаза, я поспешил убраться к себе в комнату. Моя постель была несмятой, одеяло аккуратно застелено, словно на ней в эту ночь никто не спал, но в воздухе еще витал явственный, хотя и едва различимый аромат любви, такой неожиданный для комнаты, где живет евнух. Я распахнул окно, и оно открылось как-то удивительно легко и беззвучно — как перед рассветом выпадает роса. Соловей улетел, уступив место жаворонку.

Еще никогда мне не доводилось видеть, чтобы моя госпожа так лучилась радостью, как в тот момент, когда я откинул занавеси, помогая ей сесть в носилки. Впереди нас ждал долгий путь домой. И то, что эта ночь была первой и последней в ее жизни, уже не имело никакого значения. Она была любима, она провела ночь в объятиях своего возлюбленного, и это было больше, чем она когда-либо смела надеяться. Должно быть, наши гостеприимные хозяева даже почувствовали ту радость, которую Эсмилькан никак не могла скрыть, — на лицах их была явственно написана обида, хотя, соблюдая приличия, они и вышли нас проводить. А Эсмилькан, по-видимому, ничего не замечала. Счастье, переполнявшее ее, неистово требовало выхода, и она запела. Ее нежный голосок, эхом отражаясь от стенок паланкина, вырвался наружу, и даже носильщики зашагали веселее. Не сомневаюсь, что слышал его и Ферхад. Под предлогом обычной утренней прогулки верхом он вызвался проводить нас до городской стены.

Хорошее настроение, овладевшее моей госпожой, передалось и всем нам, и служанкам тоже. Обошлось даже без обычных споров и ссор, что неизбежно происходит, когда женщины, запертые в тесных носилках, вынуждены по многу часов подряд изнывать от скуки.

«Что бы ни случилось впредь, — думал я, — чем бы это ни закончилось, я никогда не пожалею о том, что сделал».

Но, как говорится, всему приходит конец, и безоблачное настроение, как и хорошая погода, не могло продолжаться вечно. Однако этот раз, похоже, стал исключением, поскольку атмосфера все две недели, пока длилось наше путешествие, оставалась безмятежной, как погожий весенний день, — до того момента, как ее нарушило пренеприятное происшествие. Моя госпожа неожиданно почувствовала себя плохо, а потом и разболелась не на шутку. Мы сделали остановку, чтобы дать ей немного оправиться, но, несмотря на все наши заботы, ей так и не стало легче. Убедившись, что лучше ей не стало, Эсмилькан настояла на том, чтобы мы двинулись в путь. Пришлось подчиниться, но почти каждый час мы останавливали носилки, чтобы моя госпожа могла укрыться за одним из кустиков. Хотя она уже несколько дней почти ничего не ела, желудок ее постоянно бунтовал, снова и снова извергая наружу даже то немногое, что мы могли уговорить ее проглотить, даже если это был глоток простой воды.

Вначале я решил, что всему причиной не совсем свежая вода, которую Эсмилькан выпила случайно, но никто из нас не заболел, да и потом, стояла весна, и все ручейки вокруг были полны прохладной, свежей, ослепительно чистой воды, текущей с вершин гор, где еще не успел растаять снег. Так что до того времени, когда на страну обычно обрушивается эпидемия кишечных заболеваний, было еще далеко. Я терялся в догадках, не зная, что и думать, страшась даже представить себе, что скажет по этому поводу мой хозяин. Вместо очаровательной, свежей розы, которую я надеялся привезти ему из Коньи, на подушках в паланкине лежал бледный, засохший цветок, выглядевший так, словно провел весь путь где-нибудь в пыльной сумке, притороченной к луке седла.

Наконец мы добрались до Константинополя — на четыре дня позже, чем рассчитывали, судя по тому, с какой скоростью ехали вначале. Убедившись, что моя госпожа со всем возможным комфортом и заботами водворилась в свои старые покои, на женской половине дворца, я, тяжело вздохнув, собрался отправиться на мужскую его половину — с докладом хозяину. Я собирался сообщить ему не только о том, что моя госпожа благополучно вернулась домой, — предстояло также со всей возможной деликатностью дать ему понять, что сейчас она не в том состоянии, чтобы принять его у себя.

— Нет, нет, Абдулла, ты не должен ему этого говорить, — запротестовала Эсмилькан, когда я предупредил ее, что должен идти. — Наоборот, передай ему, что я буду рада увидеть его у себя в любое время, когда ему будет удобно меня навестить.

— Но, госпожа, — возмутился я. — Что вы говорите?! Вы так слабы, что едва стоите на ногах!

— И все равно я должна! И к тому же мне непременно нужно выглядеть здоровой и… и соблазнительной, насколько это возможно.

Не слушая моих возражений, она попыталась присесть и посмотреть на себя в зеркало. Наверное, на лице моем в этот момент отразились сильнейшие сомнения, потому что, перехватив мой взгляд, Эсмилькан вдруг рассмеялась.

— О Абдулла, неужели ты так мало знаешь о женщине, которую тебе доверили охранять, что даже не можешь догадаться, что она беременна?

— Госпожа! — изумленно выдохнул я, не веря собственным ушам. Немного придя в себя, я уцепился за единственную причину, позволявшую мне не поверить. — Но ведь раньше с вами ничего подобного не происходило!

— Надеюсь, это лишь подтверждение тому, что на этот раз мой ребенок останется жить. Я знаю это, Абдулла. Аллах услышал мои молитвы.

— И выполнил ваше заветное желание, позволив вам познать преступную любовь?

— Да, — без малейшего сожаления ответила она.

— Тогда вам действительно нужно как можно скорее увидеться с нашим повелителем. Да простит меня Аллах, даже сегодня ночью, если это возможно, иначе потом у него могут зародиться подозрения.

— Да, Абдулла, — кивнула Эсмилькан, не отводя глаза. В ее взгляде по-прежнему не было ни страха, ни сомнения. Словно мы говорили о совсем обычных делах.