Ада не отрываясь смотрела в зеркало с отбитым краем, водруженное на кухонную тумбочку. Приоткрыв рот, высунув язык от усердия, она выщипывала брови ржавеньким пинцетом. Вздрагивала и тихо уйкала, пока брови не истончились до двух изящных дуг. Смазала их «ведьминым орешком», чтобы унять жжение. Окунула голову в щербатую раковину с чистой теплой водой, вытерла волосы полотенцем и расчесала на левый пробор. В свои восемнадцать так она будет выглядеть взрослее. Прядь на средний палец, расчесать, натянуть, прижать указательным, закрутить. Три локона слева, пять справа, пять на затылке – и все внахлест, «елочкой». Заколки и зажимы сидели на голове как влитые, пусть волосы сохнут.
Все своим чередом, без спешки. Ада открыла сумочку, порылась в поисках пудры, румян и губной помады. Того, другого и третьего понемножку, иначе получится вульгарно, но ровно столько, чтобы выглядеть свежо и достойно, как те девушки из «Женской лиги здоровья и красоты». Ада видела их в Гайд-парке, в черных трусах и белых блузках, и знала, что по субботам они упражняются на игровой площадке начальной школы Генри Фосетта. Возможно, она тоже будет туда ходить. Разве плохо быть гибкой и стройной? А форму сошьет сама. В конце концов, она теперь портниха и неплохо зарабатывает.
Ада пожевала губами, равномерно распределяя помаду, проверила, не ослабли ли заколки на голове, взяла зеркало с тумбочки и направилась в спальню. Коричневая твидовая юбка со встречной складкой и кремовая блузка с эмалевой булавкой на вороте – это по-настоящему элегантно. Добротный твид к тому же – иначе Исидор, портной с Ганновер-сквер, не стал бы иметь с ним дело, это он подарил Аде обрезки. Ей исполнилось пятнадцать, когда она пришла к Исидору. Господи, каким же пугалом она тогда была! В парусиновых туфлях, серых от меловой пыли, в жакете с чужого плеча, болтавшемся на ней как на вешалке, она собирала булавки с пола и выметала обрывки ткани и ниток. Потогонная мастерская, наставлял ее отец, где хозяин, капиталист зажравшийся, нещадно эксплуатирует Аду, а значит, она должна бороться за свои права. Но Исидор открыл Аде глаза. От него она узнала, что ткань живая, что она умеет дышать и у каждой материи свой характер и норов. Шелк упрям, говорил Исидор, батист недоверчив. Шерсть строга, фланель ленива. Он научил Аду разрезать ткань так, чтобы та не мялась и не морщилась, кроить по косой, обрабатывать край. Он показал, как делать выкройки и орудовать мелком. Под его надзором Ада освоила швейную машинку, научилась разбираться в пряже и нитках, навострилась вставлять новомодные «молнии», и они были почти незаметны между швами, обметывала петли и подшивала подолы. В елочку, Ада, в елочку. А клиентки, похожие на манекенщиц? Ада замирала, глядя на них. Роскошные волосы, изысканные наряды. Даже белье, и то шилось на заказ. Исидор показал Аде другой мир, и она мечтала в этот мир попасть.
Но пока еще рановато. А что вы хотите, когда мама требует, чтобы Ада вносила свою долю на хозяйственные расходы, и на работу она добирается автобусом, а не пешком, и в день зарплаты они с девочками пьют чай с пирожными в «Лайонз». Словом, к концу недели денег оставалось не густо.
– И не воображай, что теперь ты тут главная, – покрикивала мать, грозя Аде грязным пальцем, морщинистые костяшки как жирные червяки, – только потому, что платишь за себя.
Аде по-прежнему приходилось стирать и убирать в доме, а с тех пор как она стала портнихой, еще и обшивать всю семью.
Дрожать над каждым пенни, ходить в обносках и вычесывать вшей – такая жизнь не по ней, она это чувствовала. Послюнявив пальцы, Ада скатала в гармошку шелковые чулки с носком и пяткой, затем натянула чулки на ноги, убирая морщинки одну за другой, – осторожно, не зацепи! – шов сзади лег идеальной стрелкой. Качество видно сразу. Встречают по одежке. Пока она одета как подобает, ее не тронь. Губы поджаты, подбородок вперед, и будьте любезны. Манеры и стать не хуже, чем у светских дам. Ада далеко пойдет, в этом она не сомневалась, она тоже выбьется в люди.
Перенесла зеркало на каминную полку, причесалась, волосы легли каштановыми волнами. Надела шляпку, сдвинув ее чуть вперед и набок, круглую шляпку из коричневого фетра, что сочинила для нее модистка из их мастерской. Влезла в лодочки цвета шоколада и, подняв зеркало повыше, оглядела себя с ног до головы. Отлично. Модно. Как подобает.
Ада Воан скользнула за порог, все еще влажный от утреннего мытья и выскабливания. Небо тяжело хмурилось, каминные трубы откашливались копотью. Вдоль улицы тянулись дома впритык друг к другу, хлопья сажи липли к желтой кладке и бурым тюлевым занавескам, что рвались наружу из открытых окон под напором капризного городского ветра. Чтобы дым с Темзы и пепел с мыловарни не забились в ноздри, Ада прикрыла нос ладонью; на ее носовом платке с собственноручно вышитым вензелем АВ осталось черное пятнышко.
Цок-цок по Сид-стрит. Входные двери нараспашку, так что можно заглянуть внутрь, дома сплошь приличные, чистые, принаряженные, хороший район, «надо быть непростыми людьми, чтобы снимать здесь жилье», хвалилась мать. Лучше бы уж молчала. Матери с отцом не распознать непростого человека, даже если они столкнутся с ним лбами. Непростые не торгуют рабочей газетой возле пабов субботним утром и не перебирают четки до мозолей на пальцах. Непростые не орут друг на друга, а потом не молчат угрюмо по нескольку дней кряду. Если бы ей пришлось выбирать между отцом и матерью, Ада не раздумывая предпочла бы отца, несмотря на все его закидоны и вспыльчивость. Отец верил в спасение здесь и сейчас, а не на небесах: один последний рывок – и стена предрассудков и привилегий рассыплется в прах, и тогда любой сможет оказаться в том мире, о котором мечтала Ада. Для матери спасение наступит после смерти и долгой жизни, где одни только лишения и страдания. Сидя по воскресеньям в церкви, Ада задавалась вопросом, зачем кому-то понадобилось превращать горе и бедность в религию.
Цок-цок мимо пожарной части и мешков с песком, сваленных у ворот на чрезвычайный случай. Мимо театра «Оулд Вик», где в одиннадцать лет она смотрела по бесплатному билету «Двенадцатую ночь», завороженная сиянием бархатных костюмов и запахом вольфрамовых ламп и апельсиновой кожуры. Она понимала, сердцем чуяла, что сцена с нарисованными декорациями и искусственным светом заключала в себе целый мир, такой же настоящий и необъятный, как и сама вселенная. Все понарошку и все взаправду, и Ада переживала за Мальволио, потому что ему, как и ей, хотелось стать непростым человеком. Она шагала дальше по Лондон-роуд, потом по закругленной Сент-Джордж-Кросс и оттуда на Бороу-роуд. Отец твердил, что не пройдет и года, как разразится война, а мать постоянно подбирала листовки и зачитывала вслух: «При звуке сирены проследуйте, соблюдая спокойствие и порядок…»
Цоканье стихло, Ада подняла глаза. По фронтону здания массивные выпуклые буквы «Политехнический институт Бороу» – сюда ей и надо.
Поправила шляпку, открыла и закрыла сумочку, проверила, не скособочились ли стрелки на чулках, и поднялась по лестнице. Пот под мышками и между бедер – не свежая влага, как после бега, но противная липкость от волнения.
Комната № 35 на последнем этаже, дверь с четырьмя стеклянными вставками. Ада посмотрела сквозь стекло. Столы сдвинуты к стене, а посреди комнаты шестеро женщин полукругом. Стоят спиной к двери, перед ними еще кто-то. Ада не могла разглядеть кто. Вытерев ладонь о юбку, она открыла дверь и переступила порог.
Женщина с огромной грудью, ниткой жемчуга и седыми волосами, забранными в пучок, направилась ей навстречу, разводя руки в приветственном жесте:
– А вас как зовут?
Ада сглотнула:
– Ада Воан.
– От диафрагмы, – прогремела дама. – Ваше имя?
Ада не понимала, чего от нее хотят.
– Ада Воан. – Голос будто споткнулся об язык.
– Вы разве мышка? – прогудела дама.
Ада покраснела. Она чувствовала себя маленькой и глупой. И повернулась к двери, чтобы уйти.
– Нет, нет. Входите же, входите. – Дама взяла Аду за руку: – Не зря же вы проделали столь долгий путь.
Ее ладонь была сухой и теплой, с ногтями, покрытыми розовым лаком, полный порядок. Дама подвела Аду к другим женщинам и поставила в центре полукруга.
– Меня зовут мисс Скиннер. – Слова прозвучали чисто и ясно, как музыка или, подумала Ада, как песенка хрустальной птички. – А вас?
Мисс Скиннер. Совершенно прямая спина, грудь прямо-таки необъятная и тонкая талия. Голова слегка откинута назад, подбородок приподнят.
– Произнесите так, чтобы мы услышали, – улыбнулась мисс Скиннер. Пусть голос у нее и строгий, но лицо все равно доброе, отметила Ада. – Четко и раз-дель-но.
– Ада Воан, – старательно выговорила Ада.
– Можно выглядеть павой, – мисс Скиннер чуть отодвинулась назад, – но если чирикаете, как воробышек, кто примет вас всерьез? Добро пожаловать, мисс Воан.
Мисс Скиннер прижала ладони к талии. Ада смекнула, что дама наверняка носит корсет. Ни у одной женщины ее возраста не бывает такой фигуры без утягивания. Наставница вдохнула: ммммм, побарабанила пальцами по выемке, образовавшейся у нее под ребрами, открыла рот. До, ре, ми, фа, со-о-о… Она долго держала последнюю ноту, пронзительную, как звук пароходной трубы, пока вся комната не зазвенела эхом. Потом опустила плечи и выдохнула остаток воздуха: фффф. Это все ее груди, подумала Ада, невероятно вместительные, она надувает их, точно воздушные шары. Никто другой не способен так глубоко вдохнуть. Природа не позволит.
– Встаньте прямо. – Мисс Скиннер шагнула к ученицам. – Подбородок вверх, зад подтянуть. – Обойдя всю группу, она приблизилась к Аде и одной рукой ткнула ее пониже спины, а другой приподняла подбородок. – Если мы не стоим прямо, – мисс Скиннер отвела плечи назад, расправила грудь, – мы не сможем воспроизвести звук во всей его полноте. – Ее р-р-р грохотало, словно трещотки на шествии Армии спасения. – А без надлежащего звука, – продолжила мисс Скиннер, – мы не сможем произносить слова правильно.
Она повернулась к Аде:
– Мисс Воан, почему вы решили учиться искусству речи?
Ада ощутила колющий жар, поднимавшийся по шее к затылку, лицо у нее тоже наверняка покраснело. Она открыла рот, но не сумела выдавить ни слова. Язык будто парализовало. Хочу быть непростым человеком. Но мисс Скиннер все равно понимающе кивнула. Она успела навидаться таких, как Ада. Девушек с амбициями.
– Я было приняла тебя за клиентку, – сказала достопочтенная миссис Бакли, когда Ада явилась наниматься на работу в прошлом сентябре. – Смотришься завзятой модницей.
Ее приняли за клиентку. Вообразите. А ей только восемнадцать! Ада быстро учится. И уже многому научилась.
Достопочтенная миссис Бакли вела дело под вывеской «Мадам Дюшан». Рослая, с квадратными бедрами, накрашенными ногтями и скромными сережками, она вводила посетительниц в транс, когда принималась сыпать выражениями вроде кутюр, ателье и Париж, ба! Наспех пролистав «Вог», она придумывала фасоны бальных и вечерних платьев, драпируя и накалывая шелк и шениль прямо на стройных дебютантках и их осанистых компаньонках.
Ремесло Ада переняла у Исидора, кураж – у миссис Б., как за глаза называли хозяйку все девочки в мастерской. Если Исидор был мудрым, добрым, забавным и настоящим, то миссис Б. – насквозь искусственной. Ада не сомневалась: ее хозяйка никакая не «достопочтенная» и даже не «миссис», а ее цвет лица так же фальшив, как и ее имя, но все это не мешало миссис Б. привлекать клиенток. То, чего она не знала о женской фигуре и свойствах ткани, уместилось бы на одном уголке почтовой марки.
Сменив Исидора на миссис Б., Ада поднялась на ступеньку выше, по крайней мере в собственных глазах. Париж. Именно этот город нацелилась покорить Ада. Она назовет свое заведение «Воан». Для модного ателье более чем подходящее имя, как Уорт или Шанель, но с британским каше. Это было еще одно словечко, подхваченное у миссис Б., стиль и класс в одном рулоне.
– И где вы так хорошо выучились французскому, мадам? – В лицо девочки всегда называли хозяйку «мадам».
Миссис Б. загадочно улыбалась, покачивая головой на длинной тонкой шее.
– Там и сям, – отвечала она. – Там и сям.
Надо отдать ей должное: миссис Б. разглядела в Аде труженицу, а также девушку с честолюбием и талантом. А поскольку Ада еще и правильно выговаривала «х», без простонародного придыхххания, ее сделали витриной мастерской, живым манекеном мадам Дюшан, и молодые светские дамы начали все чаще обращаться к Аде за фасонами платьев в обход миссис Б., чье лицо и талия с каждым днем становились все более расплывчатыми.
– Мадемуазель, – говорила ей миссис Б., – примерьте вечернее платье.
– Эпонжевое, мадам?
Полночная синь и американская пройма. Втянув живот, походкой заправской манекенщицы Ада пересекала комнату, порывисто разворачивалась, приковывая взгляд к своей обнаженной спине, к игре ткани, пробегавшей мягкими волнами по ее фигуре, а затем по подолу, что заканчивался шлейфом. После чего делала второй круг и улыбалась.
– Теперь шифоновое.
Волшебная паутина на подкладке из тафты, устричные раковины и жемчуг, сияние драгоценных камней. Ада наслаждалась тем, как одежда меняет ее. Она становилась то огнем, то водой, воздухом или землей. Стихийная. Естественная. Такой она и была на самом деле. Поднимала руки, словно желая обнять небо, и ткань колыхалась будто под легчайшим бризом; затем приседала в глубоком реверансе, а когда выпрямлялась, казалось, что ее тело распускается бутоном, каждый член – нежный лепесток, который хотелось потрогать.
Она была объектом восхищения, живой скульптурой, произведением искусства. И одновременно творцом. Улыбаясь, Ада говорила:
– Но если подсобрать здесь иди сделать складку тут, тогда – вуаля.
Взмах длинных тонких пальцев, новое словечко вуаля для посвященных – и Ада слегка подправляла изобретение миссис Б., делая его более современным, более желанным. Ада знала, что миссис Б. ценит ее, признавая за ней сноровку и вкус, а также умение занимать клиенток приятным беспечным разговором – спасибо придирчивой мисс Скиннер.
– Если кроить по косой, – предлагала она клиентке, вытягивая платье по диагонали, – видите, как ложится ткань, как на греческой богине.
Ткань наискось перерезала грудь, оголяя плечо, ни дать ни взять русалка, горделиво выныривающая из шифонового моря.
– Нон, нон, нон, – цокнув языком, перебивала по-французски миссис Б., когда Ада преступала границы приличия. – Так не годится, мадемуазель. Платье не для будуара, но для бала. Декорум, декорум. – Затем, обернувшись к клиентке: – Мисс Воан чуть-чуть недостает опыта, она немного наивна в том, что касается светских тонкостей.
Может, Ада и была неопытным подмастерьем, но она изрядно поспособствовала известности мадам Дюшан, модистки с Дувр-стрит, и надеялась, что придет день, когда из ценных работников ее повысят до совладелицы мастерской. Она обзавелась респектабельной клиентурой. Она выделялась талантом, а крой в сочетании с изысканностью линий ее фасонов делал ей честь. Она досконально изучила звездный Голливуд с намерением перенести этот блистательный мир в лондонские гостиные. Ада превращалась в свои модели, была их ходячей рекламой. Повседневное ли платье в цветочек, идеально ли подогнанный костюм, всегда ухоженные ногти и скромные лодочки – Ада знала, что на нее смотрят, когда, выйдя из мастерской, она вышагивала по Пикадилли мимо отеля «Риц» и Грин-парка. Цок-цок, подбородок вверх, с таким видом, будто она живет в Найтсбридже или Кенсингтоне. Но стоило ей свернуть влево, и любопытство окружающих иссякало; по Вестминстерскому мосту она цокала мимо хихикающих уличных мальчишек, что, задрав носы и кривляясь, крались за ней следом на цыпочках, изображая походку на каблуках.
В конце апреля беспросветный дождь забарабанил по крышам Дувр-стрит. Ливни, вскормленные океаном, извергались с небес, обрушивались на землю, просачивались в трещины на мостовых и бурлили черными реками в сточных канавах, скапливаясь в выемках на тротуарах и вокруг высоких домов с лепниной. Дождь стекал с зонтов и темных «практичных» шляп прохожих, а штанины, не прикрытые плащами, промокали до колен. Обувь пропитывалась сыростью.
Ада надела пальто, бежевое с поясом в тон, и взяла зонт. Сегодня после работы ей придется скрепя сердце сразу повернуть налево, к остановке автобуса № 12, который довезет ее до дома.
– Доброй ночи, мадам, – попрощалась она с миссис Б., стоя в дверях, затем вышла на пропитанную влагой улицу. Направляясь к Хеймаркету, она глядела под ноги, обходя лужи. Порыв ветра вывернул зонт, распахнул полы пальто, выгнувшиеся колоколом, а мигом намокшие волосы липли к лицу, словно щупальца осьминога. Ада дергала за металлические спицы, пытаясь вернуть их на место.
– Позвольте мне, – раздался мужской голос, и над головой Ады возник большой зонт.
Она обернулась, едва не ткнувшись мужчине в грудь, – краткое мгновение, но этого Аде хватило, чтобы разглядеть незнакомца. Скуластое лицо, но черты в общем правильные, и под стать им узенькие аккуратные усы. Круглые очки, а за ними ясные светлые глаза. Цвета утиного яйца, определила Ада, и такого нежного оттенка, что казались прозрачными. Эти глаза пригвоздили Аду к тротуару.
Мужчина отступил на шаг:
– Прошу прощения. Я лишь хотел помочь. Вот, держите. – Он вручил ей свой зонт, а другой рукой перехватил ее зонтик. Говорит почти как иностранец, подумала Ада, хотя выговор приятный и даже изысканный. Она наблюдала, как он выгибает спицы, возвращая ее зонт в нормальное состояние. – Пусть и не совсем как новенький, но сегодня он вам еще послужит. Где вы живете? Вам далеко добираться?
Ада начала было отвечать, но слова застряли во рту. В Ламбете. Ламбет.
– Нет, не далеко, – пробормотала она. – Спасибо. Я поеду на автобусе.
– Разрешите проводить вас до остановки.
Она хотела ответить согласием, но испугалась, что он станет допытываться, где же она все-таки живет. 12-й автобус идет в сторону Далвича. Отлично. Она скажет, что живет в Далвиче, это вполне респектабельно.
– Вы колеблетесь. – Он улыбался, прищурившись. – Ваша мама наверняка велит вам остерегаться незнакомцев.
Ада обрадовалась подсказке. Выговор у него был какой-то безликий. Невозможно угадать, откуда он родом или в каком районе Лондона обретается.
– Но вот что пришло мне в голову, – не сдавался незнакомец. – Уверен, даже ваша мама ничего бы не имела против. Не соблаговолите ли составить мне компанию, мисс? Чай в «Рице». В лучших английских традициях.
Что в этом могло быть плохого? Будь у него дурные намерения, он не стал бы сорить деньгами в «Рице». Чай на двоих – да это, наверное, недельное жалованье Ады. И потом, там же кругом люди.
– Я вас приглашаю, – добавил он. – Прошу, не отказывайтесь.
Вежливый, с хорошими манерами.
– Тем временем и дождь прекратится.
– Прекратится? – удивилась Ада. – Откуда вы знаете?
– Откуда? – переспросил он. – Я ему просто прикажу. – Он закрыл глаза, поднял зонт повыше, вытянул вверх свободную руку и трижды сжал и разжал кулак: – Айн, цвай, драй.
Ада не поняла ни слова в этом иностранном наречии.
– Посылаете дождик в рай?
– Шутите? – улыбнулся он. – Здорово. Так вы принимаете мое приглашение?
Он был таким любезным. Артистичным. А де нравилось это слово. Оно внушало ей ощущение легкости и беззаботности. Искристое слово, как шифоновая вуаль.
Почему бы нет? Никто из ее знакомых парней и думать не думал о том, чтобы сводить ее в «Риц» хотя бы разок.
– Спасибо. С удовольствием.
Он взял ее под локоть и повел через дорогу, через светящиеся огнями арки «Рица», в холл с хрустальными люстрами и фарфоровыми жардиньерками. Аде хотелось сбавить темп, оглядеться, запомнить все это, но незнакомец уже увлек ее в галерею. Ей казалось, что она не идет, а плывет по красному ковру мимо широких окон, волнистых бархатных штор в складках и рюшах, мимо мраморных колонн – прямиком в зал с зеркалами, фонтанами и позолоченной лепниной.
Ада никогда не видела столь огромного, шикарного, блистательного пространства. И она улыбнулась так, словно попала в знакомую и привычную обстановку.
– Могу я взять ваше пальто? – Официант в черной двойке и белом фартуке.
– Не беспокойтесь, – ответила Ада. – Я оставлю его при себе. Оно немного сыровато.
– Вы уверены? – спросил официант.
Ей вдруг стало жарко, она поняла, что допустила промашку. В этом мире о вашей одежде заботятся камердинеры, горничные и лакеи.
– Нет, – быстро нашлась Ада, – вы правы. Пожалуйста, возьмите. Спасибо. – И еле удержалась, чтобы не добавить: смотрите не потеряйте. Торговец на уличном рынке в Бервике сказал, что это настоящая верблюжья шерсть, хотя у Ады на сей счет имелись сомнения.
Она повела плечами, освобождаясь от пальто, зная, что официант в фартуке довершит начатое, снимет с нее пальто, как кожуру, и повесит себе на руку. Зная также, что плечами она поводит медленно и грациозно.
– Как вас зовут? – спросил ее спутник.
– Ада. Ада Воан. А вас?
– Станислас, – ответил он. – Станислас фон Либен.
Иностранец. Ада в жизни не встречала иностранцев. Как это – она с трудом подыскала слово – экзотично.
– И откуда же происходит ваше имя, где его родина?
– В Венгрии. Точнее, в Австро-Венгрии, когда она была империей.
До сих пор Ада слышала только о двух империях – Британской, что угнетала туземцев, и Римской, убившей Христа. Оказывается, были еще какие-то, надо же!
– Я мало кому об этом рассказываю. – Он наклонился к ней: – На родине ко мне обращаются «граф».
– Боже правый! – вырвалось у Ады. Граф. – И замок у вас есть, и всякое разное? – Она знала, что сбивается на простонародный говорок. Но может, он не заметит, будучи иностранцем?
– Нет, – улыбнулся он, – не все графы живут в замках. Некоторые из нас довольствуются более скромными обстоятельствами.
Костюм у него был дорогой, в чем, в чем, а уж в этом Ада разбиралась. Шерстяной. И, очень возможно, из ткани высшего сорта. Серый. Отлично скроенный. Элегантный и неброский.
– На каком языке вы говорили тогда, на улице?
– На родном, – ответил он. – По-немецки.
– По-немецки? – опешила Ада.
Не все немцы плохие, говорил ее отец. Роза Люксембург, например. Мученица. И те, кто борется с Гитлером. И все же папе вряд ли понравится немецкая речь в его доме. Закругляйся, Ада. Рано тебе еще водить знакомство с такими людьми.
– А вы? – спросил он. – Что вы делали на Дувр-стрит?
Ада поколебалась секунду: не сказать ли, что она заходила к своей портнихе? Нет, не стоит.
– Я там работаю.
– Так вы независимая женщина! И кем же вы работаете?
Признаваться, что она портниха, пусть и дамская, Аде не хотелось. На модистку она пока не тянула, до уровня мадам Дюшан ей еще расти и расти.
– Манекенщицей, – вышла из положения Ада. Это целое искусство, добавила она про себя, но сказать вслух постеснялась.
Он откинулся на спинку стула. Ада чувствовала, как его взгляд медленно скользит по ее фигуре, словно по заманчивому пейзажу, которым не только легко восхититься, но и хочется затеряться в нем.
– Ну конечно, – произнес он. – Конечно. – Потом вытащил золотой портсигар из внутреннего кармана пиджака, открыл и поднес его Аде: – Сигарету?
Ада не курила. Не настолько она была утонченной. Как же поступить? Она побаивалась, что, взяв сигарету, потом закашляется от дыма. Это будет унизительно. Чай в «Рице» изобиловал подводными камнями, напоминая о том, сколь многое ей еще предстоит освоить.
– Не сейчас, спасибо.
Прежде чем закурить, он постучал сигаретой по портсигару. А затянувшись, выпустил дым из ноздрей. Пожалуй, Ада не отказалась бы научиться курить.
– И чья же вы манекенщица?
Вопрос вернул Аду на более твердую почву.
– Мадам Дюшан.
– Мадам Дюшан. Разумеется.
– Вы ее знаете?
– Моя двоюродная бабушка была ее клиенткой. Старушка умерла в прошлом году. Вы не были с ней знакомы?
– Я там недолго работаю, – ответила Ада. – Как ее звали?
Станислас рассмеялся, во рту блеснул золотой зуб:
– Не сумею вам ответить. Она столько раз выходила замуж, что не успеешь запомнить одно имя, как она уже его сменила.
– Наверное, это ее и доконало, – предположила Ада. – Все эти замужества.
И точно доконало бы, будь на то воля ее родителей. Она знала, что они скажут о Станисласе и его двоюродной бабушке. Нравственность гиены. В Германии все такие. Но Ада была заинтригована. Женщина не как все, женщина раскованная – освободившаяся от оков? Она чувствовала запах ее духов, видела ее томные жесты, вот она приближается, покачивая бедрами, требуя восхищения, словно кошка ласки.
– Мне нравится ваше чувство юмора, – откликнулся Станислас.
Дождь и в самом деле перестал, когда они вышли из «Рица»; на улице уже стемнело.
– Я обязан проводить вас до дома, – заявил он.
– В этом нет нужды, уверяю вас.
– Это меньшее, что может сделать для дамы джентльмен.
– В другой раз, – ответила Ада и в ту же секунду сообразила, что своим ответом поощрила молодого человека. – Я не то хотела сказать. Видите ли, я сейчас не прямо домой. Мне нужно кое-куда заехать. – Она надеялась, что он не проследит за ней.
– В другой так в другой, – согласился он. – Вы любите коктейли, Ада Воан? «Кафе Рояль» как раз за углом, и это мое любимое место.
Коктейли. С ума сойти. Твердая почва уходила у Ады из-под ног, ее с головой накрывало волною. Что ж, тогда она научится плавать, она ведь смышленая.
– Спасибо, – сказала она. – И благодарю за чай.
– Я знаю, где вы работаете, – напомнил он. – Я вас там подкараулю.
Он щелкнул каблуками, приподнял шляпу и зашагал вниз по Пикадилли. Она смотрела ему вслед. Родителям она скажет, что задержалась на работе.
Мартини, «Розовая леди», мятный джулеп. Постепенно Ада освоилась в «Кафе Рояль», и в «Савое», и в «Смитсе», и в «Рице». На рынке она купила искусственного шелка с изрядной скидкой и после работы сшила себе несколько платьев. Косой крой – и дешевая синтетическая ткань из невзрачной куколки обращается в порхающую бабочку, и Ада облачается в вечернее элегантное платье. Длинные перчатки, коктейльная шляпка. В самые модные заведения Ада входила без робости и стеснения.
– Ох и вскружил он тебе голову, – роняла миссис Б. каждую пятницу, когда Ада после работы отправлялась на свидание со Станисласом. Из опасения за свою репутацию миссис Б. не любила, когда в мастерскую заглядывали мужчины, но Станислас хорошо одевался и вел себя как человек светский, пусть это была и иностранная светскость. – Поберегись.
Ада скручивала колечки из серебристой бумаги, надевала на палец левой руки и красовалась перед зеркалом, когда ее никто не видел. Она воображала себя женой Станисласа, Адой фон Либен. Граф и графиня фон Либен.
– Надеюсь, у него честные намерения, – добавляла миссис Б. – Потому что лично я не припомню случая, чтобы джентльмен влюблялся по уши, да еще так стремительно.
Ада лишь смеялась в ответ.
– Да кто он такой? – кипятилась мать. – Будь он порядочным молодым человеком, он бы уже познакомился с твоим отцом и со мной.
– Мама, я опаздываю, – простонала Ада.
Мать стояла посреди коридора, загораживая входную дверь. Старые отцовские носки спускались ей на щиколотки, линялый передник был весь в пятнах.
– Мало того, что ты по пятницам являешься домой в непотребном виде, так ты еще повадилась шляться посреди недели. Что дальше?
– Почему я не могу провести вечер как мне хочется?
– О тебе станут судачить, – ответила мать. – Вот почему. И пусть он поостережется распускать руки. Никому не нужен второсортный товар, – с презрительной миной подытожила она и важно кивнула, словно ей было ведомо все про то, как устроен мир, где грех прячется за каждым углом.
Ничего-то ты не знаешь, подумала Ада, вслух произнеся:
– Ради бога. Он не из таких.
– Тогда почему ты не приведешь его домой? Позволь нам с отцом судить, из каких он.
Никогда его нога не ступит в этот домишко, зажатый с обеих сторон соседскими домами, заходящийся в дрожи, когда мимо идет поезд, с двумя комнатенками внизу, двумя наверху, с прачечной, пристроенной на задах, и уборной во дворике. Как признаться Станисласу, что ей приходится спать в одной постели с сестрами, а рядом, отгороженные занавеской, спят ее братья, постелив матрасы прямо на полу? Он растеряется, увидев столько малышни, путающейся под ногами. Мать старалась держать дом в чистоте, но сажа сгустками цеплялась за тюль, оседала на мебели, а иногда в летнюю пору они только и делали, что морили клопов, и проводили больше времени на улице, чем дома.
Ада не в силах была представить его здесь, нет, ни за что.
– Мне давно пора. Миссис Б. скостит мне жалованье.
– Если бы ты вчера вовремя вернулась домой, как подобает приличной девушке, – фыркнула мать, – то не была бы сейчас в таком состоянии.
Протиснувшись мимо матери, Ада выскочила на улицу.
– Надеюсь, ты знаешь, что делаешь! – заорала мать так, чтобы все соседи услышали.
К остановке она бежала со всех ног, 12-й автобус едва не ушел у нее из-под носа. Позавтракать она не успела, голова раскалывалась. Миссис Б., возможно, забеспокоится: прежде Ада никогда не опаздывала на работу, никогда не брала больничный. Она неслась по Пикадилли. Июнь, но солнце жарило уже с утра. Значит, днем будет пекло. Миссис Б. должна купить вентилятор, в мастерской прохлада необходима, иначе булавки липнут к пальцам.
– Скажи ей, Ада, – попросила ее одна из девочек, противная дуреха по имени Авриль, совсем неотесанная. – Мы тут потеем прямо как свиньи.
– Свиньи потеют, – ответила Ада. – Джентльмены покрываются испариной. Леди пылают.
– А то. – Гримасничая, Авриль понюхала свой палец.
Пусть себе ехидничает, Аде наплевать. Скорее всего, девчонка ей завидует. Никогда не доверяйся женщинам, внушала ей мать. Что ж, хоть в чем-то мать оказалась права. Никого из знакомых женщин Ада не могла бы назвать своей лучшей подругой.
Часы на универмаге «Фортнэм» пробили четверть, Ада снова бросилась бежать, и тут наперерез ей шагнул человек.
– Думал, ты уже не придешь. – Станислас стоял перед ней на тротуаре, широко раскинув руки, будто ангел крылья. – Еще немного – и я бы отправился восвояси.
Ада вскрикнула от удивления и почти щенячьего восторга. Он явился, чтобы увидеться с ней до работы. Она чувствовала, что краснеет, жар щипал ей щеки. Она помахала ладонью, остужая лицо:
– Опаздываю в мастерскую. Разговаривать совсем некогда.
– Я тут подумал, почему бы тебе не взять выходной, – сказал он. – Прикинуться больной, например.
– Я потеряю работу, если миссис Б. узнает.
– Другую найдешь, – пожал он плечами. Станисласу никогда не приходилось работать, и он не понимал, как тяжело ей далось место у миссис Б. Ада Воан из Ламбета работает у модистки в Мэйфейре. – И потом, твоя миссис Б. ничего не узнает.
Он придвинулся к ней, взял ее подбородок в ладонь и провел губами по ее губам, как перышком пощекотал. Она потянулась к нему, не в силах с собой совладать, словно он – магнит, а она – горка металлических опилок.
– Чудесный денек, Ада. Слишком хороший, чтобы корпеть в четырех стенах. Жизнь проходит мимо тебя, так не годится. – От него пахло одеколоном, терпкий лимонный аромат. – Ты уже опоздала. Так зачем вообще приходить?
Порядки у миссис Б. были строгие. Опоздание больше чем на десять минут – и половину дневного жалованья долой. Для Ады это были немалые деньги. На тротуаре, рядом со Станисласом, она заметила корзину для пикника. Значит, он все распланировал.
– Куда ты собрался?
– В Ричмонд-парк. На весь день, до самого вечера.
Целый день. Только вдвоем, он и она.
– Что я ей скажу? – спросила Ада.
– Зуб мудрости. Этому всегда верят. Вот почему в Вене так много дантистов.
– При чем здесь дантисты?
– Тамошние важные шишки постоянно маются зубами мудрости.
Стоило это запомнить: недуг важных шишек, людей непростых; с простыми такого никогда не случается.
– Мм… – колебалась она. Полжалованья все равно уже потеряно. Если ее накажут, то хотя бы за дело. – Ладно, согласна.
– Горжусь моей Адой. – Он подхватил корзину, а другой рукой обнял ее за талию.
В Ричмонд-парке Ада сроду не бывала, но признаваться в этом не желала. Станислас так много знал, столь многое успел повидать и прочувствовать. Он бы запросто нашел себе женщину – породистую, отменно воспитанную женщину, принадлежащую к сливкам общества, вроде тех дебютанток, для которых Ада шила платья к первому балу, невероятно льстящие их внешности; именно эти юные леди держали предприятие миссис Б. на плаву. Впереди замаячили ворота парка – в два ряда чугунные копья с красивыми наконечниками. Внизу, меж сочной лесной зелени, петляла река, а дальше в просветах между деревьями мелькали меловые холмы Беркшира, отливавшие жемчугом и серебром под голубым небом. Солнце стояло высоко, и казалось, его ласка и тепло предназначались только Аде, лишь ей одной в целом свете.
Они вошли в парк. Перед ними в туманной дымке раскинулся Лондон: собор Святого Павла, лабиринты Сити. Земля была сухой, полузаросшие тропинки растрескались. Древние дубы с шершавыми стволами и цветущие каштаны высились стражами средь травяных кочек и свежего, будто накрахмаленного, папоротника. В воздухе стоял сладкий до приторности запах. Ада поморщилась.
– Так пахнут деревья, когда они занимаются любовью, – сказал Станислас.
Ада прижала ладонь к губам. Заниматься любовью. Никто в ее окружении не говорил о таких вещах. Может, мать права и он завлек ее сюда с определенной целью? Ведь он берет от жизни все.
Станислас рассмеялся:
– Ты не знала? У каштанов цветки делятся на мужские и женские. По-моему, запах издают женские. А ты как думаешь?
Ада отвернулась. Подобные речи лучше игнорировать.
– Я люблю каштаны, – продолжил Станислас. – Горячие каштаны холодным зимним вечером. Нет ничего вкуснее.
– Да, – подхватила Ада, эта тема была более безопасной. – Мне они тоже нравятся. Конские и всякое разное.
И всякое разное. Как вульгарно. Ей надо следить за своей речью.
– Конский – не слишком сытный сорт каштана, – сказал Станислас.
Откуда ей было знать? Ей еще учиться и учиться. Заметил ли он, насколько она невежественна? Если и заметил, то виду не показывал. Настоящий джентльмен.
– Расположимся здесь, у пруда. – Он поставил корзину на землю, вынул скатерть и, прежде чем расстелить ее на траве, встряхнул – скатерть выгнулась летящим лебедем.
Знай Ада, что ей придется сидеть на траве, она бы надела платье с широкой юбкой и подоткнулась бы ею со всех сторон, чтобы ничего не было видно. Она опустилась на крепко сжатые колени, села, сложив колени вбок, и как можно ниже натянула юбку.
– Леди обычно так и сидят, – прокомментировал Станислас. – Но ты и есть леди, Ада. – Он разлил имбирное пиво в высокие стаканы, вручил один ей и уселся напротив. – Очаровательная леди.
Никто еще не называл ее «очаровательной». С другой стороны, у нее и парня никогда раньше не было. Парень. Станислас был мужчиной. Зрелым, опытным. Ему по крайней мере лет тридцать, прикинула она. А может, и больше. Он подался вперед, передавая ей тарелку и салфетку. Существовало отдельное слово для такой салфетки, но Ада никак не могла его вспомнить. Дома на Сид-стрит такие вещички были не в ходу. Затем Станислас извлек из корзины курицу, какая роскошь, свежие помидоры и крошечные солонку с перечницей.
– Bon appétit, – улыбнулся он.
Как съесть курицу, не перемазав лицо жиром, размышляла Ада. Все сегодня для нее было внове. Пикник. Она принялась отщипывать мясо по кусочку и класть в рот.
– Ты будто сошла с обложки журнала, – сказал Станислас. – Журнала «Вог». Такая же красивая и загадочная.
Ада опять покраснела. Она потерла шею, притворяясь, что ей жарко, и надеясь, что Станислас не разгадает ее маневра.
– Спасибо.
– Нет, это не пустой комплимент, – продолжил он. – С первого же взгляда на тебя я понял: ты особенная. Все в тебе особенное. Внешность, то, как ты держишься, как одеваешься. Модно. Оригинально. А когда ты сказала, что создаешь одежду… О-о! Ты далеко пойдешь, Ада, поверь. – Он оперся на локоть, вытянул ноги, сорвал травинку и пощекотал легонько ее голую лодыжку. – Знаешь, где тебе самое место?
Ада покачала головой. Прикосновение травинки было приятным. Ей хотелось, чтобы он снова до нее дотронулся, провел пальцем по ее коже и она бы ощутила дыхание поцелуя.
– В Париже. Я так и вижу, как ты плывешь по бульварам и все оборачиваются тебе вслед.
Париж. Станислас прочел ее мысли! «Дом Воан». От миссис Б. она слыхала, что мэзон по-французски означает «дом». Мэзон Воан.
– Я бы хотела поехать в Париж. Стать настоящей модисткой. Кутюрье.
– Что ж, Ада, мне нравятся мечтатели. Посмотрим, что мы можем сделать.
Ада закусила губу, чтобы не взвизгнуть от радости.
Станислас сел, обхватил руками колени. А потом указал на густой папоротник справа.
– Смотри, – тихо произнес он. – Олень. Крупный.
Ада проследила за его взглядом. Не сразу, но она разглядела животное в зеленых зарослях: гордо посаженная голова, свежие шишки на лбу, из которых вырастут рога.
– Они отращивают их весной, – пояснил Станислас. – По побегу на каждый год жизни. У этого к концу лета будет не меньше дюжины отростков.
– Надо же, – удивилась Ада.
– Сейчас ему одиноко, в это время года, – продолжал Станислас. – Но наступит осень, и он обзаведется целым гаремом. Завоюет в битвах с соперниками. И все женщины достанутся ему.
– Мне это не кажется правильным, – заметила Ада. – Я бы не хотела делить своего мужа с кем-нибудь еще.
Станислас глянул на нее искоса. Ну конечно, она опять сморозила глупость. Не при Станисласе с его жизненным опытом и многозамужней тетушкой такое говорить.
– Речь не о женщинах, – сказал он. – О мужчинах. Побеждает сильнейший, вот в чем тут дело.
Ада не совсем поняла, что он имеет в виду.
– Зуб мудрости, – отбарабанила Ада.
Миссис Б. приподняла накрашенную бровь:
– Зуб мудрости? Не пытайся морочить мне голову.
– Ничего подобного!
– Я не вчера родилась. Ты не единственная, кто прогулял работу в погожий летний денек. Авриль я отправила восвояси.
Ада сглотнула. Зачем только она поддалась на уговоры Станисласа?! Миссис Б. уволит ее. Она останется без работы. Что она скажет матери? Ей придется найти новое место сегодня же, пока не спустилась ночь. Знаешь, мам? Я поменяла работу. И соврет, иначе нельзя. У миссис Б. дела идут не очень.
– Ты знала, что поступило много заказов. Как, по-твоему, я с ними управилась бы?
– Простите. – Ада прижала ладонь к щеке, подражая жесту Станисласа, вспоминая прохладную мягкость его прикосновения. Раз соврала, стой на своем. – Он распух. И так сильно болел.
– Ну да, – хмыкнула миссис Б. – Будь на твоем месте любая другая девушка, я бы уже выставила ее за дверь. Только потому что ты хорошо работаешь и нужна мне, я позволю тебе остаться.
Ада уронила руку:
– Спасибо. – Она всем телом чувствовала облегчение. – Мне очень жаль. Я не хотела вас подводить. Больше такого не случится.
– А если случится, – подхватила миссис Б., – второго шанса я тебе не дам. А теперь иди работай.
Ада шагнула к двери кабинета миссис Б., взялась за ручку.
– Ты действительно хороша, Ада, – раздался голос хозяйки. Ада обернулась. – Самая талантливая девушка из всех, кого я видела на своем веку. Не стоит губить свое будущее ради мужчины.
Ада смутилась, кивнула.
– В следующий раз я не буду такой покладистой, – добавила миссис Б.
– Спасибо, – повторила Ада и улыбнулась.
Тонкими пальцами она взяла сигарету, поднесла к губам. Нога на ногу, лодыжки сплетены, словно веревочные пряди. Ада затянулась и с ангельской улыбкой склонила голову набок, наблюдая, как струйки дыма выходят из ее ноздрей. Чуть подалась вперед, взяла бокал мартини. Ресторан «Гриль». Бархат, красные сиденья, золотистые потолки. И зеркала, в которых она и Станислас отражались тысячи раз. В зеркальной бесконечности они становились другими людьми – безымянным мужчиной в элегантном костюме и женщиной в красновато-розовом платье, достойном Голливуда.
– Ты очень красивая, – сказал Станислас.
– Неужели? – Ада надеялась, что ее голос звучит равнодушно, ноншалан, новое французское словечко, подхваченное у миссис Б.
– Ты можешь свести с ума.
Ада расплела ноги, наклонилась и похлопала его по колену:
– Не забывайся.
Бурный роман, так об этом написали бы в журнале «Только для женщин». Любовный вихрь, закруживший Аду. Она обожала Станисласа.
– У нас сегодня юбилей, – сказала она.
– Да?
– 14 июля. Ровно три месяца. – Ада сделала паузу. – Три месяца с того апрельского дня, когда я встретила тебя под проливным дождем.
– Юбилей? – улыбнулся Станислас и нахмурил лоб в задумчивости. Аде уже было знакомо это выражение на его лице. – Тогда мы должны куда-нибудь поехать. Отпраздновать. Куда-нибудь в романтическое место. В Париж. Пари, как говорят французы.
Париж. Пари. Она мечтала увидеть Париж, после пикника в Ричмонд-парке эта мысль не выходила у нее из головы.
– Едем? – спросил он.
Ада не предполагала, что он примет решение так быстро. Тем более сейчас, когда все только и говорят, что о Гитлере и бомбоубежищах.
– А разве войны не будет? Не переждать ли нам немного?
– Война? – Он махнул рукой. – Не будет никакой войны. Все это пустая болтовня. Гитлер получил все, что хотел. Забрал обратно свои немецкие земли. Он не сквалыга, поверь мне.
Отец Ады думал иначе, но Станислас был человеком образованным, он должен лучше разбираться в том, что происходит.
– Ты же хотела поехать, – продолжил Станислас. – Увидишь настоящую французскую моду. Поднаберешься новых идей. Опробуешь их здесь. И быстро сделаешь себе имя.
Ада открыла было рот, но что-то ее остановило. Закусив губу, она прикидывала в уме. Родители ни за что не отпустят ее в Париж, и не только из-за разговоров о войне. Одну с мужчиной? Нет, никогда. Они знали, что она с кем-то встречается, и это лишь удваивало их бдительность. Иностранец в качестве жениха им определенно не понравится. Она говорила им, что он провожает ее домой каждый вечер, так что им не о чем беспокоиться. Станисласу же говорила, что ее родители очень больные люди и поэтому в их доме не бывает гостей. Ей придется пропустить несколько рабочих дней, выдумать причину для отъезда, иначе ее уволят. Что она скажет миссис Б.?
– У тебя есть паспорт? – спросил Станислас.
Паспорт.
– Нет. А где его берут?
– Я, конечно, здесь чужак, – ухмыльнулся Станислас, – но английские друзья рассказывали мне о заведении на Петти-Франс, где их выдают.
– Завтра же пойду туда, в обеденный перерыв. Ты меня дождешься?
Родителям она скажет, что миссис Б. посылает ее в Париж отсмотреть новые коллекции и закупить модные ткани. А у миссис Б. она спросит, не захочет ли та в самом деле дать ей такое поручение.
Да только служащий в паспортном отделе сказал, что нужна ее фотография и свидетельство о рождении, а поскольку ей вряд ли исполнился двадцать один год, бумаги должен заполнить ее отец. Паспорт они могут выдать через сутки, но лишь при условии крайней необходимости; во всех прочих обстоятельствах документы готовят полтора месяца.
– Но, – добавил он, – в настоящее время, мисс, мы не рекомендуем путешествовать за границу, особенно в континентальную Европу. Дело идет к войне.
Война. Только о ней и слышно кругом. Станислас никогда не говорил о войне, и Ада была ему благодарна. Иначе им не было бы так хорошо вдвоем.
– А дойдет ли? Что толку пугаться заранее.
Служащий нахмурился, приподнял бровь. Может, она проявила легкомыслие, но даже если война и начнется, то не завтра, у них со Станисласом полно времени в запасе.
Недовольно шмыгнув носом, Ада сложила бумаги в сумку. Просить отца заполнить за нее бумаги она не будет. Это поставило бы крест на Париже. Она никогда не говорила Станисласу, сколько ей лет, а он не спрашивал. Но узнай он, что она несовершеннолетняя, возможно, струхнул бы и потерял к ней интерес. Она – вольная птица, повторял Станислас, он понял это сразу, как только ее увидел. И Аде не хотелось его разубеждать.
Решение пришло в тот же день. Когда миссис Б. выписывала счет для леди Макнис, Ада вспомнила своего отца: вот он берет ручку и начинает писать – медленно, аккуратно, соединяя буквы петельками и накидами, они у него словно вальсировали. Девочкой Ада любила смотреть, как отец заставляет буквы выделывать танцевальные па, и пыталась копировать его почерк. Подделать такой почерк легко, служащий на Петти-Франс ничего и не заподозрит. Она сознавала, что поступает дурно, но что ей еще оставалось? На карточку она снимется завтра, в обеденный перерыв. На рынке Хеймаркет работает фотограф. Снимок будет готов к выходным. В субботу она отправится в публичную библиотеку, заполнит бумаги, а в понедельник отнесет их в паспортный отдел. И очень скоро все будет готово к отъезду.
– Тогда «Лютеция», – заявил Станислас. – Ни одна гостиница с ней не сравнится. Сен-Жермен-де-Пре. – Он сжал ее руку: – Ты когда-нибудь путешествовала по воде?
– Только по реке. – Ада ездила на пароме в Вулвич.
– Не волнуйся, – сказал он. – Август – отличный месяц для мореплавания. Никаких штормов.
Ада все продумала. Родителям сказать, конечно, надо, но она сделает это после отъезда. Пошлет им открытку из Парижа, чтобы они не обратились в полицию и не объявили ее без вести пропавшей. Когда она вернется, скандал разразится страшный, но к тому времени они со Станисласом уже обручатся, Ада в этом почти не сомневалась. Миссис Б. она скажет, что собирается в Париж на выходные, и поинтересуется, не привезти ли хозяйке образцы тканей, тиссю, переведет она на французский. Миссис Б. наверняка обрадуется и объяснит, в какие магазины нужно идти за тканями. Как мило, мадемуазель, что в свои выходные вы не отказываетесь поработать, – парижане, они ведь обходительные. Заодно Аде будет чем заняться в Париже, и она поднаберется новых идей. А пока она отнесет в мастерскую платья, которые намерена взять с собой в Париж, по одному за раз. Иногда она приносит на работу бутерброды в небольшой хозяйственной сумке, экономя на обеде. Стояло лето, платья и юбки были из легких тканей – искусственного шелка или льняного батиста. Ада знала, как свернуть их, чтобы они не помялись в сумке и не заняли много места. Одежду она спрячет в своем шкафчике, где висит ее зимнее пальто и где она держит сменную обувь. Туда никто не заглядывает. Ей понадобится чемодан. В кладовке у миссис Б. их полно, и дверь никогда не запирается. Ада позаимствует один чемодан. У нее были ключи от мастерской. В назначенный день она придет пораньше и быстро уложит вещи. Потом сядет на автобус до Чаринг-Кросс, явится на вокзал загодя, они со Станисласом уговорились встретиться под часами.
– Париж? – Голос миссис Б. прозвучал как автомобильный гудок. – Родители знают?
– Конечно. – Ада пожала плечами, развела руками. Конечно.
– Но скоро начнется война.
– Не начнется, – возразила Ада, хотя теперь она чуть ли не каждый день слышала жутковатые тренировочные завывания сирен и видела, как в Кенсингтонском парке строят бомбоубежище. – Мы не хотим войны. Гитлер не хочет войны. Русские не хотят войны.
Та к говорил ей Станислас. И ему виднее, разве нет? А кроме того, когда еще ей выпадет шанс оказаться в Париже? Ее отец насчет войны думал совсем иначе, но Ада не прислушивалась к его мнению. Отец даже собрался вступить в отряд ГО, гражданской обороны, с нажимом расшифровывал он, чтобы Ада не вообразила, будто он поддерживает империалистическую войну. Теперь отец не выходил из комнаты, когда мать начинала читать вслух свежую листовку. Важно научиться надевать противогаз быстро и правильно…
– Но они хотят эвакуировать Лондон, – возразила миссис Б. – Детишек. Через несколько дней. По радио передавали.
Троих из младших братьев и сестер Ады увозили в далекий Корнуолл. Мама плакала с утра до вечера, папа вышагивал по дому, схватившись руками за голову. Ба! – думала Ада. Пустые тревоги. Люди такие пессимисты. Им бы только пострадать. Дети скоро вернутся домой. И почему из-за этого она должна отказаться от поездки? В Париж! Мама побушует и утихомирится. Ада привезет ей подарок. Духи. Настоящие духи во флаконе.
– Я вернусь во вторник утром, – заверила Ада хозяйку. – Живая и здоровая. – Помолвленная. В мечтах Ада представляла, как Станислас делает ей предложение, опустившись на одно колено. Мисс Воан, не окажете ли мне честь… – Мы уезжаем всего на пять дней.
– Надеюсь, права ты, а не я, – вздохнула миссис Б. – Хотя будь ты моей дочерью, я бы глаз с тебя не спускала. – Взмахом руки она указала на большие окна мастерской, заклеенные крест-накрест бумажной лентой, призванной уберечь работниц от осколков, и на черные шторы для затемнения. – А твой воздыхатель? – после паузы спросила миссис Б. – На чьей он будет стороне?
Аде такой вопрос и в голову не приходил. Само собой разумелось, что Станислас будет на их стороне. В конце концов, он живет здесь. Но если он говорит по-немецки, возможно, ему придется вернуться на родину и воевать за Германию. Тогда она последует за ним. Если они предназначены друг другу, она останется верна ему, куда он, туда и она, что бы там ни было.
– В прошлую войну, помнится, – продолжила миссис Б., – всех немцев взяли под стражу, тех, кто находился здесь.
– Вообще-то он не немец, – возразила Ада. – Просто говорит на этом языке.
– И зачем он сюда явился?
Ада недоуменно пожала плечами:
– Ему здесь нравится.
Ада никогда его об этом не спрашивала. Как и никогда не спрашивала, на какие средства он живет. Не было нужды. Ведь Станислас был графом. Но если его арестуют, это не так уж плохо: она сможет его навещать, и его не отправят на войну. Он не погибнет, а война не будет длиться вечно.
– Не шпион ли он? – прищурилась миссис Б. – А ты – его прикрытие.
– В таком случае, – Ада постаралась, чтобы голос не дрогнул, – это еще интереснее и веселее.
– Что ж, если ты знаешь, что делаешь… – Миссис Б. помолчала, улыбнулась немного криво. – По правде говоря, в Париже есть одно-два места, куда тебе стоило бы наведаться. – Она вынула листок бумаги из письменного стола и начала писать.
Ада взяла листок: рю Дорсель, пляс Сен-Пьер, бульвар Барбе.
– Давненько я не была в Париже. – В голосе миссис Б. слышалась такая тоска, какой Ада прежде за ней не знала. – Эти места расположены в основном на Монмартре, на Правом берегу. (Станислас упоминал Сену.) И будь осторожна.
Их гостиница находилась на Левом берегу, там, где живут художники.
Вокзал Чаринг-Кросс был битком набит издерганными женщинами и хнычущими детьми, сердитыми стариками, мужчинами, озабоченно поглядывающими на свои наручные часы, ошалелыми молодыми парнями в военной форме. Ополченцы, предположила Ада, либо резервисты. Время от времени в толпе прокладывал себе путь локтями доброволец ГО, призывая «держаться левой стороны!». К ним теперь относились всерьез, будто ГО и вправду делала важную работу. Объявили посадку на поезд в Кент, и люди рванули вперед, огромная человеческая лавина. Ада держала оборону под вокзальными часами, ее пихали со всех сторон, стукаясь лодыжками о ее чемодан. Посторонитесь, мисс. Этот безумный ажиотаж только добавлял Аде волнения. Что, если он не придет? Что, если она его упустит? Она вдруг сообразила, что не знает, где искать Станисласа в экстренном случае. Телефона у него не было. Жил он в Бейсуотере, но по какому адресу? Мимо протиснулась женщина с двумя детьми, мальчиком в серых коротких брючках и девочкой в желтом платьице с оборками. Выходит, подумала Ада, что о Станисласе она почти ничего не знает. Даже сколько ему лет. По его словам, он был единственным ребенком в семье. Мать с отцом умерли, как и многомужняя тетка. Ада понятия не имела, зачем он приехал в Англию. Может, он и впрямь шпион.
Она рехнулась. Нельзя ей ехать. С человеком, о котором известно так мало. Мать не зря стращала ее. Белое рабство. Тебя уколют булавкой, и ты потеряешь сознание, а очнешься в гареме. И все эти люди вокруг. Солдаты. ГО. Война действительно будет. Станислас говорил ерунду. Может, он шпион. Враг. Ей нельзя ехать.
Она увидела его. Станислас стоял прислонившись к столбу, в синем блейзере и белых летних брюках, кожаная сумка у ног. Ада глубоко вдохнула. Он пока ее не заметил. Можно развернуться и отправиться домой. На это еще есть время.
Но тут он уткнулся в нее взглядом, ухмыльнулся и начал пробираться к ней, закинув сумку на плечо. Шпион, как же. Ада вспыхнула от смущения. Он упорно пробивался к ней. Все будет хорошо. Замечательно. Прекрасно. До чего он хорош собой, и даже очки его не портят. Честный человек; глядя на него, кто в этом усомнится. Вдобавок человек со средствами. Ей не о чем беспокоиться. Какая же она глупая. От широкой улыбки по его лицу побежали морщинки. Станислас ускорил шаг, он был явно рад ее видеть. Значит, ее Париж состоится, Париж Ады Воан, жительницы Сид-стрит, что в Ламбете, сразу за кварталом Пибоди.
На Гар-дю-Нор давились и потели так же, как и на Чаринг-Кросс, разве что в здании вокзала жара и духота еще сильнее, а толпа еще более шумная и неуправляемая. Ада изумленно озиралась. Почему они не встанут в очередь? Зачем так кричать? Путешествие утомило ее. Накануне ночью ей не спалось, а в поезде до Дувра не нашлось ни одного свободного сидячего места. Когда пересекали Ла-Манш, ее тошнило, и неожиданно для нее самой от зрелища белых скал, уменьшавшихся на глазах до тонкой полоски суши, у нее защемило сердце. В голове билась страшная мысль: а вдруг война все же начнется и они здесь застрянут? На побережье она не могла не заметить мотки колючей проволоки, изготовившейся вцепиться и порвать врага. Голодные чайки парили над пустынными пляжами и чешуйчатыми пластами гудрона в ожидании кусков свежей плоти. Военные корабли в Ла-Манше. Миноносцы, пояснил Станислас; эти металлические громадины, серые, как вода, тоже чего-то ждали.
На судне Станислас преподнес ей кольцо:
– Надеюсь, по размеру. – Одним движением он надел ей кольцо на средний палец.
Тонкая полоска золота. Не настоящего золота, сразу смекнула Ада.
– Советую не снимать его, – добавил Станислас.
Не так она представляла себе предложение руки и сердца, но это, судя по всему, и не было предложением. У Ады снова сдавило желудок, и она перегнулась через борт корабля.
– Я заказал номер на мистера и миссис фон Либен.
– Один номер? – слабым голосом переспросила она.
– Конечно. А ты как думала?
Она не из таковских. Неужели он не понял? Она бережет себя для их первой брачной ночи. Иначе он перестанет ее уважать. Но куда ей теперь деваться? Денег у нее не было. За все платил Станислас и, понятно, рассчитывал на кое-что взамен. Миссис Б. намекала на нечто подобное.
– В чем дело? – рассмеялся Станислас.
Она наклонилась над поручнями, надеясь, что ветер остудит голову, раскалившуюся, как пушечное ядро. Она была не готова к этому. Она думала, что он джентльмен. Эти светские женщины, они все распутницы. Отец всегда так говорил. Станислас решил, что она – одна из них. Но неужели он не догадался, что все это притворство? То, как она одевается, как говорит. Притворство от начала и до конца. Ада дышала ртом, легкие саднило от соленого воздуха. Станислас обнял ее за плечи. Вольная птица. Прижал к себе покрепче, взял в ладонь ее лицо, повернул к себе и поцеловал. Что ж, наверное, через многое приходится пройти, чтобы стать женщиной.
Хозяин гостиницы извинялся. Они были так заняты, с этими художниками, музыкантами, беженцами столько хлопот, знаете ли, мсье, мадам… Номер был небольшой. Две односпальные кровати под покрывалами с рюшами. Две кровати. Какое облегчение. Рядом со спальней ванная комната: черная и белая плитка и туалет со смывом. В комнате крошечный балкончик, откуда открывался вид на весь Париж. Ада могла любоваться Эйфелевой башней.
Ночью в Париже было темно, как в Лондоне. Днем пекло солнце, сиявшее на чистом небе. Они бродили по бульварам, площадям, и Ада старалась не обращать внимания ни на мешки с песком, ни на громкий нервный смех, раздававшийся в уличных кафе, ни на молодых солдат в форме цвета загара и боевой экипировке. Она влюбилась в этот город. И она была уже влюблена в Станисласа. Ада Воан разгуливает по Парижу, не где-нибудь и не с кем-нибудь, но с графом-иностранцем.
Он то держал ее за руку, то брал под локоть, уведомляя весь мир: моя девушка. А ей он говорил:
– Я самый счастливый человек на земле.
– А я самая счастливая женщина.
Легчайший поцелуй. Спали они в разных постелях.
Левый берег. Правый берег. Рю Дорсель, пляс Сен-Пьер, бульвар Барбе. Ада прижимала к щеке шелк, гладила нежный атласный шармез и оставляла следы на бархате, проводя по нему пальцами. Станислас купил ей отрез муара цвета сочной свежей зелени, который мсье продавец назвал шартрез. Вечером Ада перекинула ткань через плечо, обернула вокруг ног и закрепила всю конструкцию бантом на талии. Голые лопатки подчеркивали стройность ее фигуры, и, глядя на себя в зеркало в ванной, она предвкушала, как взгляд Станисласа будет скользить по ее спине и изящным округлостям бедер.
– Гениально! – воскликнул Станислас и заказал два бренди и два коктейля «шартрез» отпраздновать достижение Ады.
На улице Камбон Ада впилась жадными глазами в фасад «Ателье Шанель».
– Самородком, вот кем она была. – Порою английский Станисласа был настолько хорош, что Ада забывала о его иностранном происхождении. – Алмазом в навозной куче.
Он не хотел никого обидеть, а история Шанель, рассказанная им, приободрила Аду. Бедная девчонка достигла немыслимых высот вопреки всему.
– И заметь, – подмигнул Станислас, – у нее был богатый поклонник, да не один, они-то и помогли ей начать свое дело.
Мигом узнаваемая манера, размышляла Ада. Почерк, который не спутаешь ни с каким другим.
К этому и нужно стремиться. Как и у Шанель, своим особым почерком будет выделяться «Дом Воан» на фоне прочих. Ну и от помощи поклонника тоже не стоит отворачиваться, если без этого никак не обойтись.
– Париж, – объявила Ада, когда они возвращались обратно через Люксембургский сад, – город как раз по мне.
– Тогда мы здесь задержимся. – И он опять легонько чмокнул ее в щеку.
Да, хотелось ей крикнуть, навсегда!
В их последнее утро оба проснулись от воя сирен. На секунду Аде почудилось, что она снова в Лондоне. Станислас соскочил с кровати, открыл рывком металлические ставни и вышел на балкон. Квадрат дневного света упал на ковер и на изножье постели Ады, и сквозь открытую балконную дверь она увидела, что синее небо больше не кажется свежим и словно умытым. Неужто они проспали до полудня?
– Очень тихо, – сообщил Станислас с балкона. – Ненормально тихо. – Он вернулся в комнату: – Что-то с Парижем не так… Ну и ладно, мы же сегодня уезжаем.
Они возвращаются домой, а Станислас до сих пор не сделал ей предложения, но и не воспользовался ее слабостью. Может, даже ее родители не стали бы ругаться, расскажи она правду. Но лучше соврать. К тому же она заранее все продумала. Скажет, что ездила в Париж с одной девушкой из мастерской по поручению миссис Б. Жили они в одном номере. Гостиница была невероятно шикарной.
– Вставай, – отрывисто бросил Станислас, торопливо одеваясь; Ада свесила ноги с кровати. – Жди меня здесь.
Скрежет замка – и за Станисласом захлопнулась дверь. Ада побежала в ванную, открыла краны и с грустью смотрела, как теплая вода наполняет ванну, булькая и растворяя добавленные ею соли. Она успела отвыкнуть от корыта с кипятильником на кухне в Ламбете. От помывки раз в неделю куском дешевого мыла.
Минул час. Ада села, загребла руками остывшую воду, и та выплеснулась через край на пробковый коврик на полу. Ада встала на коврик, взяла полотенце, завернулась в пушистую ткань, наслаждаясь мягким хлопковым ворсом в последний раз. Париж. Я вернусь. Выучу французский. Это не займет много времени. Ада уже освоила несколько фраз: merci, s’il vous plait, au revoir.
Вернувшись в комнату, она надела сорочку и трусы. К их свадьбе со Станисласом она приготовит настоящее приданое. Разумеется, за все заплатит он. На свое жалованье Ада едва может позволить себе панталоны. Она купит комбинацию, а то и две, и пеньюар. Всего три дня в Париже, а сколько новых слов она узнала! Ада взглянула на часы на прикроватной тумбочке. Станисласа не было уже довольно долго. Распахнула дверцы платяного шкафа. Сегодня она наденет платье в диагональную полоску с рукавами-фонариками и воротником-галстуком. Ада чуть с ума не сошла, подгоняя полоски, а сколько ткани извела, обрезков хватило бы еще на одно платье, но оно того стоило. Гибкие, как кошки, темно-зеленые с белыми косые полоски повторяли движения ее тела. Ада втянула щеки, так она еще более неотразима. Она была благодарна Станисласу за то, что он выходил из комнаты, когда она утром одевалась, а вечером раздевалась. Истинный джентльмен.
Раздался тихий стук в дверь – их сигнал, – однако Станислас ввалился в номер, не дожидаясь ответа.
– Война. – Лицо у него было пепельным, осунувшимся.
Аде вдруг стало зябко, хотя в комнате было тепло, она вдруг как-то ослабла. Войны не должно было быть.
– Уже объявили?
– Пока нет, – ответил Станислас. – Но офицеры, которых я встретил внизу, сказали, что их мобилизовали и войска привели в полную готовность. Гитлер вторгся в Польшу. – Ада впервые слышала, чтобы он говорил с такой отчаянной злостью.
Война. Сколько Ада себя помнила, ей приходилось отмахиваться от этого слова, как от назойливой осы. Но «оса» неустанно кружила рядом, и Ада научилась терпеть ее болезненные укусы. Отец плакал только раз в год, каждый ноябрь; в шляпе с высокой тульей, траурном сюртуке он будто съеживался, с трудом извлекая слова из памяти, замутненной газами. Он пел гимн в честь своего брата, погибшего в Великую войну. Достаточно храбр, чтобы умереть за свою страну, но недостаточно хорош для чертова орденского Креста; солдатская медаль – и только. Ему было всего семнадцать. Господь нам подмога во веки веков…
Война. Мать молилась за своих братьев, которых Ада никогда не видела, сгинувших в ненасытной утробе Ипра и Соммы; пропали без вести, предположительно погибли, погребены в топкой грязи на поле боя. Исчезло целое поколение молодых мужчин. Поэтому тетя Лили так и не вышла замуж, а тетя Ви ушла в монастырь. Только говоря о войне, мать прибегала к непристойностям. Сраная бойня. Столько людей положили. И за что? Хуже смерти, чем утонуть в трясине, Ада не могла вообразить.
– Мы должны вернуться домой. – Ада плохо соображала, голос ее срывался. Война внезапно стала реальностью. – Надо сообщить моим родителям. – Она надеялась, что они не получили ее открытки. Иначе их удар хватит.
– Я послал им телеграмму, – сказал Станислас. – Прямо отсюда, из гостиницы.
– Телеграмму? – Телеграммами сообщают только о смерти. Да они обезумеют, когда к ним явится почтальон.
– Они ведь тяжело больны, – пояснил Станислас. – Им просто необходимо знать, что ты жива-здорова.
Ада забыла о том, что наговорила ему. Ну конечно.
– Ты… – она замялась, подыскивая слова, – очень добр. И внимателен.
Поступок Станисласа тронул ее. Во всей этой неразберихе его первая мысль была о ней. И о ее родителях. Ей стало стыдно. Она наплела ему, что родители не выходят из дома. Может, даже сказала, что они прикованы к постели. Она непременно с этим разберется, когда вернется домой, и все исправит. Хватит лгать.
– Телеграмму я отправил на имя миссис Б., я же не знаю твоего адреса. Она даст знать твоим родителям. Полагаю, все будет в порядке. – И, прежде чем Ада успела ответить, Станислас добавил: – Кто присматривает за ними? Ты оставила их в надежных руках?
Ада кивнула, но в его взгляде читалось неодобрение.
Собирались они молча. Гостиничный холл оккупировали офицеры в голубой форме. Попадались и солдаты. Ада никогда не видела столько военных сразу. Прочие постояльцы – многих Ада знала в лицо, встречала их по вечерам в ресторане – либо спорили о чем-то, сбившись в кучки, либо, навалившись на стойку портье, кричали и размахивали руками. Ада ощущала мускусный запах взбудораженных мужчин, и бушевала в них не похоть – кровь.
– Следуй за мной. – Станислас взял ее чемодан. Они пробрались сквозь толпу к вращающимся дверям парадного входа. – Гар-дю-Нор, – бросил Станислас мальчику-посыльному, и тот свистнул, подзывая такси.
Улица, еще утром пустынная и пугающе тихая, наполнилась звуками: по тротуарам сновали люди, мимо с ревом проносились автомобили. И ни одного такси, ни единого. Ада понятия не имела, далеко ли до вокзала. У нее сдавило виски. Неужто они застрянут здесь, во Франции? Не смогут вернуться домой? Наконец вдалеке замаячило такси, и расторопный мальчик-посыльный подогнал машину к крыльцу.
– Ты не расплатился, – сказала Ада, когда они отъехали от гостиницы.
– Я все уладил. Когда отправлял телеграмму.
Ада закрыла глаза.
Чем ближе к вокзалу, тем плотнее по обочинам вырастала живая стена: мужчины, женщины и дети, старые и молодые, солдаты, полицейские. Большинство нагружено чемоданами или заплечными мешками, и все двигались в одном направлении – к вокзалу Гар-дю-Нор. Двигались молча, разве что в коляске, доверху заваленной тюками, хныкал ребенок да раздавались крики полицейских: Attention! Prenez garde! Стиснутые со всех сторон, люди не могли пошевелиться. Весь Париж обратился в бегство.
Последний километр Аде и Станисласу пришлось идти пешком. Таксист остановил машину, всплеснул руками и открыл дверцу: C’est impossible.
– Это безнадежно, – сказала Ада. – Другой дороги нет? – Сзади на них напирала толпа. Ада быстро огляделась, увидела переулок, но тот был запружен людьми, как и широкий проспект. – Что нам делать?
Станислас задумался на секунду и сказал:
– Переждать, пока схлынет толпа. Люди в панике. Ты же знаешь, каковы эти латинские народы. Возбудимые. Эмоциональные.
Используя чемодан в качестве тарана, он проторил проход сквозь человеческую стену.
– Выпьем кофе, – предложил он. – Поедим. А попозже совершим вторую попытку. Не волнуйся, золотко.
Ада предпочла бы чашку чая, крепкого, без молока, с двумя кусочками сахара. Кофе – это, конечно, хорошо, если налить в него побольше сливок, но Ада сомневалась, что когда-нибудь привыкнет к этому напитку. Дальше от вокзала толпа стала пореже. Они нашли маленькое кафе на бульваре Барбе со столиками на улице.
– Мы здесь были, – припомнила Ада, – покупали ткани. Это совсем рядом. – Она показала пальцем в ту сторону, где, по ее мнению, находился магазин.
Сидя на краешке стула, Станислас достал сигареты и закурил одну, не предложив Аде. Он был рассеян и явно не в настроении, часто затягивался, стряхивая пепел на тротуар. Затушив сигарету, он тут же раскурил следующую.
– Все хорошо, – попробовала Ада его утешить. – Мы выберемся отсюда. Не беспокойся.
Она погладила его по предплечью, но он сбросил ее руку.
Официант принес кофе. Станислас положил в чашку сахар и принялся размешивать так энергично, что бурые капли выплеснулись на блюдце. Челюсти у Станисласа были стиснуты, но губы шевелились, словно он разговаривал сам с собой.
– Нашел из-за чего убиваться. – Ада сочла необходимым развеять его дурное настроение. – Нет худа без добра. Почему не остаться в Париже еще на денек?
Сама она этого совершенно не хотела: родители сойдут с ума, миссис Б. рассвирепеет. Ада представила, как хозяйка ехидно поизмывается над ней, прежде чем с треском выставить за дверь. Миссис Б. однажды проделала этот номер с другой девушкой, вовремя не вернувшейся из отпуска. По-твоему, я благотворительностью занимаюсь? Верно, они попали в передрягу, из которой надо выбираться, но сейчас они связаны по рукам и ногам. И ей не на кого положиться, только на Станисласа. Официант оставил хлеб на столике, и Ада окунала кусочки в кофе, а потом с удовольствием высасывала сладкую жидкость.
– Кто-нибудь сумеет нам помочь, правда? – спросила она.
– Как?
– Не знаю, – немного растерялась Ада. – Просто отправить нас домой. – Французы не станут им помогать, это ясно, у них своих забот полон рот.
Станислас скрипнул стулом, поставил локти на стол и наклонился к Аде. С наморщенным лбом он выглядел совсем мрачным.
– Дело в том, Ада, – начал он, – что я не могу вернуться. Меня арестуют.
Ада медленно, с трудом вдохнула. Говорила же ей миссис Б., всякое разное говорила. Миссис Б. предупреждала ее и об этом тоже, поправила себя Ада. Нельзя терять контроль над собой, особенно сейчас: а вдруг Станислас объявит, что им придется расстаться? Я ошибся в тебе.
– Но за что? – спросила Ада. – Ты ведь не немец. А знать немецкий – не преступление.
– Австрия, Венгрия, мы теперь все враги.
Ада сложила руки на коленях, повертела дешевое колечко на пальце, вправо, влево, вправо, влево. Положение у нее не позавидуешь. Она должна возвращаться домой одна. Но удастся ли ей, сумеет ли она отыскать нужный поезд? По радио сделают объявление, а она ничего не поймет. Дома на Южной ветке такое постоянно бывает: «Поезд до Бродстера в 9.05 отправляется с другой платформы… Приносим наши извинения». Она застрянет. Посреди чужой страны, одна-одинешенька, не зная французского. И даже если доедет до Кале, как попадет на паром? А вдруг паромы уже не ходят? Что она тогда будет делать?
– Что ты будешь делать? – тонким, срывающимся голосом спросила она.
– Обо мне не беспокойся. Я справлюсь.
День клонился к вечеру. Подошел официант, указал на их чашки:
– Fini?
Ада не поняла, но помотала головой, лишь бы только официант оставил их в покое.
– Encore?
Она опять не поняла, однако на этот раз кивнула.
– Я не могу покинуть тебя, – сказала она. – Останусь с тобой. У нас все будет хорошо. – На миг ей привиделось, как они гуляют по Тюильри рука в руке.
Станислас колебался.
– Беда в том, золотко… – заговорил он медленно, запинаясь, и даже акцент куда-то пропал, к удивлению Ады, привыкшей к огрехам в его произношении, – беда в том, что у меня нет денег. В данный момент нет. Из-за войны я не смогу телеграфировать, чтобы мне их выслали.
Ада не в состоянии была вообразить Станисласа без денег. У него всегда находился фунт-другой, да что там, он сорил деньгами. Их бедность – это не надолго, верно? И в любом случае бедность в Париже со Станисласом не то что бедность в Ламбете. Она вдруг испытала прилив нежности, любви к этому человеку, вскружившему ей голову, и ей стало тепло, уютно, и в будущее она уже смотрела с оптимизмом.
– С деньгами мы разберемся, – заявила она. – Я пойду работать. Я позабочусь о нас.
Опять появился официант с двумя чашками кофе, поставил их на стол и сунул счет под пепельницу.
– L’addition, – сказал он и добавил: – La guerre a commencé.
Станислас вскинул голову.
– Что он говорит? – спросила Ада.
– Что-то насчет войны. «Герр» по-французски «война».
Официант встал по стойке смирно:
– La France et le Royaume-Uni déclarent la guerre à l’Allemagne.
– Началось, – сказал Станислас.
– Ты уверен?
– Конечно, уверен, черт возьми. Может, я и ни бум-бум во французском, но это я понял.
Он резко поднялся, толкнув столик и пролив кофе, сделал шаг в сторону, словно намереваясь уйти, но вернулся и снова сел:
– Ты останешься со мной? Здесь, в Париже? Устроимся на работу, ты и я. Скоро мы опять разбогатеем.
Минуту назад Ада не сомневалась, что все так и будет, но внезапно ее охватила паника, страх сдавил желудок. Война. Война. Ей отчаянно захотелось домой. Очутиться в кухне вместе с родителями, братьями и сестрами, вдыхать терпкий запах белья, сохнущего над плитой, слушать, как булькает картошка в кастрюле, а мать перебирает четки и смеется, когда отец ее поддразнивает: «Славься, Маркс, великий и могучий, да пребудет революция с тобой, да благословен ты будешь среди рабочего класса…»
Но домой пути нет; по крайней мере, в одиночку она этот путь не найдет. Ада кивнула.
– Ты не против, – продолжил Станислас, – если я назовусь Воан?
– Зачем?
– Моя фамилия слишком иностранная. Французы тоже могут меня изолировать.
– Пожалуйста, называйся.
– От своего паспорта я избавлюсь, – Станислас говорил быстро, почти без пауз, – скажу, что потерял его. Или украли. И тогда я смогу стать кем угодно. – Он засмеялся, и в вечернем солнце блеснул золотой зуб. Пошарив в карманах, он расплатился с официантом мелкой монетой и взял их багаж: – Идем.
– Куда?
– Нам нужно где-то жить.
– Гостиница, – оживилась Ада. – Мы вернемся в гостиницу.
Станислас обнял ее, потерся подбородком о ее макушку:
– Там все занято. Я их спрашивал утром. Найдем что-нибудь. Прелестный маленький пансион, например.
В комнате кровать с ржавой железной рамой и продавленным матрасом с бурыми пятнами мочи, напротив крошечный облезлый стол, стул с дыркой в сиденье, крючки на стене. Обои ободраны, но не до конца – по углам и над плинтусами они держались крепко, а под ними шуршали либо дрыхли клопы.
– Я не могу тут жить. – Ада с чемоданом шагнула к двери. Станислас никогда не был беден и не понимал, как низко они пали.
– И куда ты пойдешь? – поинтересовался он. – Без денег. В гостиницах все занято. Армия реквизировала их. – Он сел на кровать, подняв облачко пыли. – Иди ко мне, – с обезоруживающей нежностью позвал он. – Это только пока мы снова не встанем на ноги. Обещаю.
Они найдут работу, их положение улучшится. Ада уже через такое проходила и пройдет еще раз.
– Чем ты займешься? – спросила она. – Какую работу будешь искать?
– Не знаю, – пожал он плечами. – Я не привык работать.
– Не привык работать?
– Не было необходимости.
Она и забыла, ведь он граф. Ну да, графы же не работают. Как лорды и леди. Паразиты проклятые, так отзывался о них ее отец. Жиреют за счет бедняков. Ада вдруг увидела Станисласа в ином свете: чужак совсем из другого мира. Она подметила и кое-что еще: он был растерян, не знал, куда податься. Наивный и неопытный, она же – уличная девчонка, знающая все ходы и выходы. Аде стало его жалко. И словно наяву, услышала возмущенный голос отца: Жалко? Думаешь, тебя они пожалеют? Как бы не так. Жалел русский царь своих крестьян? И получил по заслугам, черт его дери.
Ада встала. На ней все еще было платье в косую полоску. Платье слегка помялось, но Ада разгладила его ладонями и выудила из сумочки губную помаду. Подкрасила губы, слизнула лишнее.
– Я скоро вернусь. – Пора ей брать ответственность на себя. Она знала, куда идти.
В первом же заведении ее взяли на работу. Ада не могла поверить своему счастью. Но, сдается, такой уж она уродилась – везучей. Платили немного, но без дела она не простаивала. Предприятие мсье Лафитта процветало. Торговля оптовая, розничная и пошив одежды. Мсье Лафитт был благожелательным человеком средних лет, он напоминал ей Исидора. Говорил он быстро, но ради Ады замедлял речь и тратил время, помогая ей выучить французский. Ада заняла место подмастерья, который ушел добровольцем в армию; в одиночку мсье Лафитт не справился бы. Ада жаждала создавать новые модели и порою предлагала изменить форму воротника или разрез кармана, но каждый раз встречала отпор. Мсье Лафитт, насупившись, грозил ей пальцем: non. Нет.
Спустя неделю они со Станисласом переехали из вонючей комнатенки в небольшую мансарду на бульваре Барбе, в лучшей его части и ближе к месту работы Ады. Благодаря мсье Лафитту и консьержке, мадам Бретон, Ада пусть коряво, но заговорила по-французски, ей даже удавалось объясниться с клиентами.
Не верилось, что идет война. В городе было тихо, и оттого война казалась выдумкой, хотя на улицах, в барах и кафе солдат только прибывало. Здания по углам обкладывали мешками с песком, а в парках и на площадях строили бомбоубежища. Мужчины и женщины ходили с противогазами, перекинутыми через плечо.
– Даже проститутки, – отметил Станислас. – Интересно, как они занимаются своим ремеслом с этими штуковинами на головах?
Им противогазы не выдали, но Станислас раздобыл парочку, а когда принес их в мансарду, постучал пальцем по ноздре, мол, не спрашивай, где достал.
– Дельце образовалось, – только и сказал он.
Ада любила его, любила его таинственность, и обаяние, и странный акцент, что иногда сгущался, а иногда рассеивался в зависимости от того, насколько спокоен или взволнован был Станислас.
Время от времени завывала сирена, но ничего не происходило, а по ночам окрестности накрывала беспросветная тьма. Ткани становились дефицитом, по крайней мере хорошие ткани, и Ада теперь кроила одежду более облегающую и меньшей длины и на швы оставляла впритык.
– Чем ты занимаешься целый день, пока я на работе?
Они сидели в «Бар дю спорт». За два месяца в Париже они сделались завсегдатаями этого бара и, прежде чем съесть ужин, обязательно выпивали по бокалу красного вина. До коктейлей в «Смитсе» этой выпивке было далеко, и тем не менее, отправляясь ужинать, Ада старалась принарядиться. Мсье Лафитт позволял ей забирать остатки и обрезки, и, спасибо новой моде на простые фасоны и укороченные подолы, Ада соорудила вполне презентабельное теплое платье на выход, не считая нескольких повседневных юбок и блузок. А когда мсье Лафитт отдал ей старую одежду, принадлежавшую, по его словам, его дяде, ныне покойному, Ада перешила ее для Станисласа. Мадам Лафитт одарила ее слегка поношенным зимним пальто, и Ада приспособила его для себя. Станисласу не помешал бы новый пиджак, и мсье Лафитт намекнул, что, возможно, ему перепадут излишки армейской ткани. В общем, они сводили концы с концами, да и у Станисласа опять завелись деньги.
Отношения между ними были почти как раньше, в прежние беззаботные деньки, но с некоторой разницей. Теперь они были мужем и женой. Незаконными, но все же супругами.
– Я буду ласков, – сказал он в первый раз, – и надену резинку.
– Что?
– Галошу. Или как там эти штуки у вас называются?
Ада не знала. До нее долетали обрывки разговоров девушек в мастерской миссис Б., но никто и никогда не садился напротив и не объяснял, что случается в первую брачную ночь. Ее мать твердила о таинстве брака, и Ада решила, что это таинство настолько святое, что у незамужних дети появляются совсем по другим причинам, чем у супружеских пар. Станислас покатился со смеху, когда она ему рассказала. Это берем, а то ни-ни. Да, корила себя Ада, заниматься этим, не будучи женатыми, дурно, но все казалось таким естественным: объятия до того тесные, что ее тело пропитывалось его мужским запахом, а ее плоть трепетала и таяла от исходившего от него тепла. Она была уверена, что он сделает ей предложение, как только закончится война, то есть всего через несколько месяцев она снова сможет называть себя порядочной женщиной.
– Ты правда не хочешь вернуться домой? – спросил Станислас.
Ада покачала головой. Она с ним, и в Париже, и не желает оказаться ни в каком другом месте. Вдобавок она так и не получила вестей от своих, хотя Станислас говорил, что отправил им еще одну телеграмму. Все хорошо. Работаю в Париже. Телеграммы стоят денег, это понятно, но все равно они могли бы написать ей – хоть что-нибудь.
После ужина заняться им было особо нечем. Вечерами город погружался во тьму, улицы пустели, кафе и бары прятались за закрытыми дверями и затемнением на окнах. Они играли в карты, в «пьяницу» или «двадцать одно». Ада пыталась читать по-французски, но это давалось ей тяжело. В газетах, насколько она понимала, по большей части писали о Германии и России, рассуждали о намерениях американцев и жаловались на поведение британских войск во Франции. Тем для разговора тоже не находилось. Станислас твердил, что Ада ничего не смыслит в бизнесе, и она прекратила его расспрашивать. Ее работа любопытства у него не вызывала. Что может быть интересного в подшивании подолов и экономном крое? В такие моменты Ада скучала по дому, по братьям и сестрам. Маме и папе. Она даже скучала по девочкам в мастерской миссис Б. С ними хотя бы бывало весело.
С декабря Станислас начал уходить по делам на всю ночь. Два-три раза в неделю. Долгие одинокие вечера – ни дела, ни мало-мальских развлечений. Старая чугунная батарея в комнате потрескивала и постукивала. Ада так и не привыкла к этому шуму, ей все казалось, что в дом кто-то вломился и топчется в темном углу, примериваясь, как бы половчее ударить. Со Станисласом рядом она не боялась, но по вечерам, когда его не было, она ложилась спать рано, стараясь согреться и оставляя зажженной маленькую свечку на тумбочке – убирайся, не подходи ко мне, – пока наконец не засыпала. Батарея грела слабо, а в десять отопление и вовсе выключали, и к рассвету в комнате стоял лютый холод. Порою вода в миске, которую они держали на столе, покрывалась тонким слоем льда.
Ада надеялась, что со временем они смогут позволить себе жилье получше, пусть с маленькой, но кухней; она бы готовила домашнюю еду для разнообразия – нельзя же каждый вечер ужинать в «Бар дю спорт». Ей надо научиться стряпать. Ада умела готовить тушеную баранину, но вряд ли ей удастся купить перловку, столь необходимую для этого блюда. Она могла бы освоить французскую кухню. Омлет, например, или суфле. Ада представила, как взбивает яйца; у поварихи в «Бар дю спорт» это получалось очень изящно.
На ее кухне непременно будет сушильный шкаф для белья, сейчас Ада развешивала постиранное на спинках кровати. А может, даже и небольшая гостиная: стол под красной плюшевой скатертью и зеркало у стены. Гостиную Ада украсит свежими цветами, если найдет их, букетиком в банке из-под варенья. Платили ей немного, однако их совместного заработка хватило бы, чтобы жить без затей, но достойно.
Но кое-что в их жизни изменилось.
– Видишь ли, Ада, – все чаще говорил Станислас, – я должен быть в настроении.
Поначалу она говорила себе, что должна считаться с его настроением, но потом забеспокоилась: когда супруги не прикасаются друг к другу, наверное, это неправильно. Однажды вечером она погладила его по щеке, пробежала пальцами по носу, пощекотала усы, легонько отбила ритм на его губах. Станислас отстранил ее руку:
– Нет, Ада. Не сейчас.
Она слушала, как он дышит, тяжело и вроде бы сердито, воздух толчками выходил у него изо рта.
– Ты любишь меня? – спросила она.
– Прекрати, Ада.
Он отбросил одеяло, встал. Ада слышала, как он натягивает брюки в кромешной тьме, путаясь в пуговицах и ругаясь, хватает рубашку со спинки стула, надевает ботинки и выходит, хлопнув дверью. Ада застыла. Зря она задала этот вопрос, зря приставала к нему. Мать говорила, мужчины таких не уважают. Мужчина предпочитает добиваться женщины. Она извинится, когда Станислас вернется. И они помирятся.
Станислас, которого она встретила в Лондоне, обворожил ее неназойливыми ухаживаниями, лестными комплиментами. Теперь он был другой. Война изменила его, война и его бизнес. Ночь за ночью он исчезал – по делам. Ей надо что-то предпринять, стать более соблазнительной. Купить новую помаду, если денег наскребет. Ада слишком молодо выглядит, щеки до сих пор не утратили девичьей округлости. Надо постараться выглядеть взрослее. Возможно, этого хочет Станислас – женщину постарше, поопытнее. Волосы у нее отросли. Она заплетет их и обернет косу вокруг головы – сейчас это модно среди самых изысканных парижанок. И он снова ее полюбит. Кто сказал, что в семейной жизни все и всегда гладко.
На Рождество она подарила ему носовые платки и трубку. Завернула подарки в газету и обвязала лентой, выпрошенной у мадам Лафитт.
– Спасибо, Ада. – Станислас взял пакет и положил на пол рядом с кроватью. Ей он преподнес рождественский чулок; точнее, простой серый носок, набитый фундуком, и флакончик духов.
L’Aimant, – прочла она. Влюбленный. Ну конечно! Он просто не мог произнести это вслух. С мужчинами такое случается. На флакончике стояло клеймо «Коти». Ада надушилась за ушами. На ее вкус, запах был сладковат, но ее радовало, что Станислас подумал о ней, потратил время и силы, набивая чулок, пусть всего лишь фундуком. Дома рождественскими чулками для всей семьи заведовал отец – кочешки брюссельской капусты чаще всего и пара картофелин. Ха-ха, ловко я вас надул, смеялся довольный отец. Но без апельсина в самой глубине чулка или маленького волчка никогда не обходилось, а мама к этому дню всегда шила им обновы.
Ада еще ни разу не проводила Рождество вне дома. Дорого бы она дала, чтобы оказаться сейчас на Сид-стрит. Пойти к мессе, пока отец готовит завтрак – яичницу с беконом и поджаренный хлеб. Потом он с мальчиками отправлялся в «Герб короля» выпить кружку портера, а мать с Адой готовили праздничный обед.
Ланч в «Бар дю спорт» ни по настроению, ни угощением не походил на рождественский обед дома. Они выложили кучу денег за бутылку вина. Настоящего французского. Вино было густым, тяжелым, темного, почти рубинового цвета и напоминало Аде сироп, разведенный водой. Ада к этому напитку почти не притрагивалась, но Станислас опрокидывал бокал за бокалом, словно воду пил, а прикончив бутылку, заказал бренди.
Он похлопал себя по животу, подмигнул ей:
– Главное в жизни – хорошо поесть, верно, Ада? Как насчет сыграть в «пьяницу»?
– Я не против. – Ада поднялась из-за стола.
В этот час мама обычно подает рождественский пудинг. Если отцу выплатили премию, значит, он купил капельку бренди в аптеке и полил им основное рождественское блюдо. Выключите свет! Отец поджигает спичкой бренди и несет к столу пудинг, полыхающий голубым пламенем.
– Ты хорошо пахнешь, – сказал Станислас. Открыв дверь в их комнату, он притянул ее к себе. От него несло алкоголем.
– Ты пьян, Станислас?
– Просто весел, Ада. Мужчина имеет право повеселиться на Рождество, разве нет?
Он обхватил ее руками, крепко сжал. Наверное, ей давно следовало пользоваться духами.
Разжав объятия, он упал на кровать и похлопал по матрасу, приглашая Аду присоединиться. Она сняла платье, чулки и легла рядом. Глаза у него были закрыты, он крепко спал, причмокивая бархатистыми губами и закинув одну руку за голову. Ада смотрела на него не отрываясь, пока не сгустились сумерки. Надо был встать, задернуть занавески, включить свет. Но в комнате было так тихо, так покойно в сумеречном свете, а Станислас все еще спал. Тыльной стороной ладони она провела по его щеке, лаская мягкую кожу, жесткие короткие волосы на висках. Он поймал ее запястье, крепко стиснул, и она вскрикнула от боли.
– Отстань, Ада. Сколько можно повторять? – Он взглянул на нее как на чужого человека, затем толчком уложил ее на спину: – Ладно, если тебе неймется…
Потянулся за резинкой, надел ее непослушными пальцами, ткнулся в Аду и отвалился, не издав ни звука. Потом перевернулся на другой бок и уснул.
Ада зарылась головой в подушку. Это не любовь, совсем, совсем не то, что было между ними раньше.
Зима уступила весне, и та обсыпала зелеными крапинками парки и деревья на бульварах. Несмотря на жуткий холод, зима, казалось, хранила людей от беды, спрятав под большим толстым одеялом затемнения. Теперь вечера стали длиннее, дни ярче, и Аде чудилось, будто невидимые поисковые огни высвечивают все вокруг, а когда над ней пролетал самолет, она вздрагивала. Самолетов летало все больше, и колонны солдат все чаще маршировали по улицам и бульварам, печатая шаг. Почти каждый день Ада покупала газету, а мсье Лафитт принес в мастерскую радиоприемник. Мадам Лафитт рассказывала, что, навещая сестру, видела британские танки неподалеку от бельгийской границы, неуклюжие чудовища, вспахивающие асфальт. По словам ее сестры, британцы переправили через границу тысячи людей; значит, жди лиха. Ада не могла вообразить такое количество солдат. Множество молодых мужчин в военной форме. Откуда они взялись? Кто их нарожал?
Станислас лишь пожал плечами:
– Чему быть, того не миновать. Мы с этим ничего поделать не можем. – Он вдруг стал прежним – беззаботным, улыбчивым.
Но Аде было не по себе. Война маршировала в подбитых гвоздями сапогах, левой, правой, левой, правой. Улицы в окрестностях бульвара Барбе заполонили беженцы: потрепанная одежда, изможденные лица, пожитки в детских колясках. Станислас словно не замечал их. Ничто его не беспокоило. А все потому, что он с континента. Континентальным все нипочем. И внешность у него не как у островного британца, иностранная наружность: уши, прижатые к черепу, светлые короткие волосы, полоска усов над верхней губой – почти как у Гитлера, думала Ада, хотя в то время многие так подстригали усы, следуя моде. Невероятно светлые глаза за стеклами очков. Он всегда носил очки. Ада не представляла его без них. Каким же крушением должна видеться ему их нынешняя жизнь, близкая к прозябанию.
– Для вас, мадам. – Станислас вынул руку из-за спины и подал ей круглую коробку. Ада развязала ленту: шляпка из лимонной соломки, без полей, с черной в крапинку вуалью. – Ваш пасхальный головной убор.
Шляпка не сочеталась с ее зимней одеждой, и на улице было не настолько тепло, чтобы надеть летнее платье, но Станислас, вероятно, из кожи лез в поисках подарка, ведь всем известно, что такого рода плетеные изделия нынче редкость.
Ада надела шляпку, опустила вуаль. Вещь не для девочки, но для женщины, взрослой женщины.
– Спасибо, – поблагодарила она.
– Не согласишься ли ты, как выражаются французы, faire une promenade?
Ада засмеялась. Станислас редко говорил по-французски, по крайней мере с ней. Обычно по-английски, и он до сих пор путал «в» и «ф» и не мог произнести носовое «н», сколько Ада ни пыталась его научить. Настроение у него часто менялось. И он завел привычку делить кровать на две половины, свою и ее, баррикадой, сооруженной из чего попало.
Через две недели после Пасхи Германия вторглась в Норвегию, нейтральную Норвегию. В газетах писали о силах сопротивления и упорных боях, о британских войсках, посланных на помощь. По радио все кому не лень обсуждали линию Мажино и решали, что делать, если Германия нападет на Францию. Беженцев надо подвергать тщательной проверке. Симпатизирующих врагу расстреливать. Долг Франции собрать волю в кулак и ударить по захватчикам.
Соседи втянули головы в плечи, мсье и мадам Лафитт заметно приуныли. Особый запах витал в парижском воздухе. Его источали кожа женщин и рты кричащих младенцев, взрослые мужчины и лохматые псы, задиравшие ногу у фонарных столбов. Ада постоянно чувствовала этот запах – в ноздрях, на своей одежде, на Станисласе, когда он лежал ночью на своей половине кровати. Та к пахнет, припомнила Ада, гнилая луковица, так пахнет страх.
Ходили слухи о введении продуктовых карточек. До чего же Станислас упрям, огорчалась Ада. Ах, если бы она сумела уговорить его уехать! Им лучше вернуться домой, пробиться обратно в Англию. Мсье Лафитт начал поговаривать о том, чтобы уйти на покой, тем более теперь, когда заказы почти иссякли, а пошив армейской формы – целая наука, для которой он слишком стар. Это грозило Аде потерей работы. И что тогда?
– Вам нельзя здесь оставаться, – сказал ей мсье Лафитт. – Такой молодой девушке. Слишком опасно. Поезжайте домой. Пока это возможно.
По ночам Ада думала о родном доме рядом с рекой, доками и портом, о младших братьях и сестрах, обретающихся бог весть в какой глуши, о матери, исхудавшей от переживаний, и о Станисласе, пропадавшем неведомо где до раннего утра; в одиночестве и тьме Аде не на что было отвлечься, и она вгрызалась в свою тоску и тревогу, словно лиса в лапу, защелкнутую капканом.
Однажды поздним майским вечером Станислас вернулся с опухшим носом и кровоточащей губой, очки в помятой оправе криво сидели на носу.
– Собирайся, – сказал он. – Мы уезжаем.
– Что случилось?
Он сполоснул лицо водой из-под крана. На кухонный стол упали бледно-розовые капли. Станислас утер полотенцем лицо, промокнул кровь на губе.
– Что случилось? – повторила Ада. – Кто тебя ударил?
– Неважно, – ответил он. – Просто собирай вещи. Немедленно.
Она потянулась с салфеткой к ссадинам на его лице, но он перехватил ее руку и отвел назад.
– Собирайся! – заорал он. – И побыстрее.
Ада знала, что он повышает голос, только когда сильно обеспокоен. Может, его приняли за немца?
– Ты меня слышишь? Мы должны уехать.
Он стащил ее чемодан с гардероба и бросил на кровать. Ада достала из шкафа платье, начала складывать.
– На это у нас нет времени. – Станислас вырвал платье у нее из рук, сгреб всю ее одежду вместе со шляпкой и запихнул в чемодан, сдернул ее белье со спинки кровати, где оно сушилось, швырнул сверху и с силой захлопнул крышку. – Идем.
Сам он не взял с собой ничего. Ада бежала за ним по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, и все равно отставала. Запыхавшись, она уцепилась за перила из опасения споткнуться и упасть:
– Но куда?..
– Заткнись, – оборвал ее Станислас.
Консьержка уже ушла домой; в помещении, где она обычно сидела, было темно и пусто, на окне затемнение. На улицу они вышли через двор прямиком к черной машине, припаркованной у тротуара; этой машины Ада никогда раньше не видела. Станислас открыл багажник, сунул внутрь ее чемодан и распахнул дверцу:
– Садись.
Ада забралась на холодное кожаное сиденье, по голым ногам побежали мурашки. Станислас дергал за рукоятку стартера, пока машина, захрипев, не ожила, потом сел за руль рядом с Адой и рванул с места в темную ночь по узким треугольникам тусклого света, что отбрасывали затененные фонари. У Ады стиснуло желудок, и она ощутила во рту металлический привкус – привкус страха.
– Куда мы едем?
– В Бельгию.
– В Бельгию?
– Бельгия нейтральна.
Значит, она верно догадалась: его приняли за немца. Ей хотелось посочувствовать ему. В темноте она не видела его лица, но была уверена, что губы Станисласа крепко сжаты и он не желает обсуждать с ней случившееся. Он – сильный человек.
– Где ты взял машину?
– Одолжил.
И вдруг она вспомнила:
– Образцы! Мои образцы, я забыла их. Давай вернемся.
– Даже не мечтай.
– Ну пожалуйста, Станислас.
Он рассмеялся, злое насмешливое «ха-ха». Таким она его еще не видела.
Других машин на дороге не было, и они мчались по Парижу на всех парах, темные улицы и пригороды мелькали за окном. Наверное, они смогут вернуться сюда, но попозже, когда нынешний кошмар развеется без следа. Мадам Бретон сбережет образцы для Ады. Ведь консьержки всегда так поступают.
– Ты знаешь, как ехать? – спросила Ада.
– Кто я, по-твоему?
– И сколько времени это займет?
– Часов пять или шесть примерно.
Шесть часов – это долго. Станислас не сбавлял скорости.
– Они нас не догонят?
– Ты о ком?
– О тех, что взъелись на тебя.
Он промолчал, у Ады тоже отпала охота разговаривать. Она закрыла глаза, словно обессилев. Желудок у нее горел, в голове роилось множество вопросов, но урчание мотора и мерная тряска укачивали. Что-то произошло, что-то серьезное. А вдруг эти люди их догонят? Тогда и ей перепадет.
Должно быть, она заснула, потому что, когда Ада снова открыла глаза, мягкий серый свет пробивался сквозь ветви высоких деревьев и прозрачными пятнами ложился на дорогу.
– Рад, что тебе удалось поспать, – съязвил Станислас.
Ада потянулась, сжала и разжала ладони. Дорога стрелой уходила за горизонт, по обе стороны сельские угодья.
– Где мы?
– В Пикардии. Вроде бы.
Отец Ады часто пел «Розы цветут в Пикардии…», одну из своих самых любимых песен. Эту и еще «Типпирери». Услышать бы сейчас отцовское пение, с тоской, острой, как лезвие ножа, подумала Ада. В голове зазвучал его голос, тихий, нежный, и она начала подпевать ему, и до чего же печален был их дуэт: «…под серебристой росой. Розы прекрасны в Пикардии, но им не сравниться с тобой».
Станислас развернулся к ней лицом:
– Откуда это?
– Песня военных лет, – ответила Ада. – Солдаты пели ее в окопах. Наверняка у вас, немцев, были похожие песни.
Он сжал руль так, что костяшки побелели, мускулы на лице напряглись:
– Я не немец.
– Знаю. – Ада была сердита, измучена. Конечно, она сморозила глупость. Но и ему не следовало бы так грубо с ней разговаривать. Она ему не враг. – Думаешь, здесь опять будут воевать?
– Заткнись.
Ада вжалась в спинку сиденья и уставилась в окно, слезы щипали ей глаза. Она понятия не имела, где они находятся, по пути им не встретилось ни одного указателя. Они проехали мимо военного отряда – форма цвета хаки, каски и ружья наперевес.
– Британцы! – воскликнула Ада. – Остановись, я хочу с ними поговорить. – Она спросит, куда они направляются и зачем. Может, они возьмут ее под свое крыло. Доставят домой. – Пожалуйста, остановись, – взмолилась она.
– Не будь дурой! – рявкнул Станислас и добавил: – Навязалась на мою голову, так терпи, мать твою.
Прежде он никогда при ней не ругался. Повернув голову назад, Ада смотрела, как солдаты исчезают из виду.
Машина начала замедлять ход.
– Только не это… – простонал Станислас.
Он жал на педаль, переключал рычажки на приборной доске и отчаянно скрипел зубами. Мотор вдруг захлебнулся и затих. Машина встала.
– Нет! – выкрикнул Станислас.
Он вышел из машины, хлопнув дверцей. Ада испуганно наблюдала, как он открывает багажник, а потом закрывает с такой силой, что машина вздрогнула. Затем он подошел к ее дверце, дернул ручку:
– Вылезай.
– Но в чем дело?
– Бензин кончился.
– И что теперь?
– Пойдем пешком.
Ада ступила на подножку и спрыгнула на землю. Глянула назад, но солдат и след простыл. А что, если броситься бежать? Она могла бы их нагнать.
Крепко взяв за руку, Станислас с силой потянул Аду за собой.
– Чемодан, – опомнилась Ада. – Я не могу без него.
– Забудь. С чемоданом мы будем еле тащиться.
– Но моя обувь. Я не могу идти пешком в этих туфлях.
У нее была единственная пара туфель, скромные лодочки на высоком наборном каблуке. Она приехала в них во Францию и с тех пор носила не снимая, одна подошва протерлась до дырки. Вполне удобные туфли, но не для ходьбы.
– Тогда сними их. – Станислас не отпускал ее руку и не сбавлял шага.
– Далеко нам идти?
– Километров десять. А может, пятнадцать.
– Сколько это в милях?
– Семь миль, – ответил он. – Приблизительно. Или десять.
Десять миль. Ада никогда в жизни не одолевала такие расстояния на своих двоих, и вот поди ж ты, она мелко и часто перебирает ногами, почти подпрыгивает, стараясь держаться вровень со Станисласом.
Привал они сделали только однажды, когда Станисласу понадобилось облегчиться. Ада была рада передышке. У нее болели икры, и, усевшись на обочине, она скинула туфли. Старые и поношенные, они по крайней мере не натирали. Который сейчас час, она не могла сообразить, но солнце уже высоко стояло в небе. По пути им встретилось несколько солдатских подразделений. Аду так и подмывало крикнуть им: «Удачи, ребята!» – а потом попросить, чтобы помогли добраться домой, но Станислас велел ей помалкивать, пригрозив, что утихомирит ее раз и навсегда, если она хотя бы пикнет. Кроме них людей на дороге было изрядно: кто шел пешком, кто ехал на велосипеде – мужчины с подружками или женами, сидевшими на раме. Одна пара везла младенца и еще одного маленького ребенка, привязанного к багажнику. Иногда мимо проезжал автомобиль, доверху нагруженный багажом. Состоятельные люди, подумала Ада, таким плевать на перебои с бензином, для них топливо всегда найдется. Любопытно все же, у кого Станислас одолжил машину.
Он был суров с ней, но ведь он в ответе за них обоих. И старается как может. Он – ее защитник. Все будет хорошо, твердила себе Ада. Она везучая. Они оба везучие. Обойдется. И опять же, это бегство немного смахивало на приключение. Ей было жаль забытых тканевых образцов, но и только, да и ничего из того, что лежало в брошенном чемодане, везти в Англию в принципе не стоило. Одежда, которую она упаковала, – Станислас упаковал – износилась и повытерлась. А когда они окажутся дома, Ада мигом станет на ноги и нашьет себе новых нарядов. То есть, конечно, если миссис Б. возьмет ее обратно на работу. А если не возьмет? Не страшно, найдет другую, ведь нашла же она себе место в Париже. Хотя, возможно, они задержатся в Бельгии. Ада мало что знала о Бельгии. Она вытащила носовой платок, высморкалась. Спасибо, ее сумочка до сих пор при ней, и ей хватило ума перед отъездом сунуть в нее губную помаду и расческу. А кошелек и паспорт она всегда хранила в сумке, в боковом кармане.
– Мы почти у цели, – сообщил Станислас. Он повеселел, подал ей руку, помог встать. Дурным настроениям он никогда не предавался подолгу. – Пожалуй, – продолжил он, – объясняться с пограничниками будешь ты. Твой французский лучше моего. Ты не против?
– Что я им должна объяснять?
– Я избавился от своего паспорта, забыла? Скажешь, что он потерялся, или его украли, или мы выронили его впопыхах. Да что угодно. Я должен выехать из Франции.
– Но в моем паспорте не указано, что я замужем. Это документ незамужней женщины. Будь я на самом деле твоей женой, у нас был бы один паспорт на двоих – твой.
– Сочинишь что-нибудь.
Людей прибывало, и Ада увидела впереди очередь, змеившуюся по направлению к караульной будке и двум офицерам, которые стояли перед ней.
– Это она? – спросила Ада. – Бельгия?
Станислас кивнул, обнял ее за талию, прижал к себе.
Большинство в очереди говорило по-французски, но порою и на каких-то других языках, которых Ада никогда раньше не слышала. Спокойствие и порядок обеспечивали солдаты, что прохаживались туда-сюда. Французские солдаты, смекнула Ада. Двигалась очередь медленно, дюйм за дюймом. Порывшись в кармане, Станислас дал франк мальчику, толкавшему тележку с багетами и стальным бидоном, поблескивавшим на солнце. Ада, мучимая голодом и жаждой, была счастлива поесть хлеба и выпить воды; правда, металлическая кружка, прикрепленная цепочкой к бидону, могла быть и почище. Ну да французы всегда пренебрегали такими вещами.
Очередь не столько уменьшалась, сколько увеличивалась. Люди все подходили и подходили. Их здесь, наверное, сотни, прикидывала Ада, тысячи. Будто пол-Европы бежит в поисках спасения. Туфли начали ей жать. Она мечтала присесть, а еще лучше лечь, опустив голову на мягкую пуховую подушку. С такими темпами они простоят здесь весь день и всю ночь. Пограничники не торопясь проверяли документы, задавали вопросы, пристально вглядывались в беженцев. Открывали чемоданы, вытаскивая то хлопковое платье, то широкий пояс под смокинг – реликвии прежней жизни, с которыми люди не пожелали расстаться. Станислас стоял рядом с ней, озабоченно хмурясь.
Они чуть-чуть продвинулись. Ада скажет, что Станислас – ее брат. Простоватый – и она постучит пальцем себе по лбу. Мол, у него не все дома. Он не обидится? А может, выдать его за глухонемого? Мой брат не умеет говорить. У него украли паспорт. Не набросится ли он на нее потом, когда все закончится: «За кого ты меня принимаешь?» Или, наоборот, воскликнет: «Молодец, Ада! Я знал, что ты выкрутишься». Мысленно она репетировала фразы, припоминая французские слова и обороты. А вдруг она их забудет? Или офицеры глянут на нее и сразу поймут, что она врет? Это не ваш брат. Пройдемте со мной, мсье, мадемуазель. Надо бы предупредить Станисласа: не говори ни слова. Ада боялась, что синяки и ссадины на его лице вызовут подозрения.
Медленно, невыносимо медленно. По большей части людей пропускали через границу, но кое-кого заворачивали. Большая семья, бабушка с двумя сыновьями и дочерью – а может, невесткой – и внуками. Общим числом примерно человек десять. Дети были в гольфах, спускавшихся гармошкой по тощим ногам, мальчики в серых фланелевых шортах, девочки в нарядных платьях. Они стояли неподвижно, глядя широко открытыми глазами, как один из отцов тычет пальцем то в документы, то в детей. Пограничник покачал головой, знаком подозвал другого офицера с цветастой нашивкой на форме. Ада не слышала, о чем шла речь. Один из мальчиков взял пограничника за руку, пожал ее, улыбнулся, и вся семья перешла на другую сторону, в Бельгию. Ада вздохнула с облегчением. Если целой семье удалось пересечь границу, у них со Станисласом все будет отлично. Она наблюдала за каждым беженцем, не спускала с них глаз, а когда пограничники пропускали людей, улыбалась, радуясь за них. Семьи, одинокие женщины, старики… Наконец они оказались третьими в очереди. Пожилая пара впереди, он в пальто, подпоясанном веревкой, она в черной юбке с неровным подолом, колыхавшимся вокруг искривленных мясистых лодыжек. В войну все выглядят неказисто, ходят в старой одежде, заплатанной, заштопанной. Наверное, лучшие вещи берегут для перемирия. Пограничник проштамповал их документы, и Ада смотрела, как они, шаркая ногами, побрели в Бельгию.
Перед ними остался только один молодой человек, на вид ровесник Ады, розовые гладкие щеки без признаков растительности. При ближайшем рассмотрении пограничник казался угрюмым, недовольным. Крепкий орешек. Если Станисласа не пропустят, думала Ада, что тогда? Его арестуют? Отправят в тюрьму? А если он заговорит, они поймут, что она соврала. И ее тоже возьмут в оборот. Может, лучше остаться во Франции? Они могли бы спрятаться. Поменять имена. И все было бы шито-крыто. Зря они сюда притащились. Но еще есть время развернуться и двинуть обратно в Париж.
Мозоли давали о себе знать, и, пытаясь встать так, чтобы опираться только на одну ногу, Ада наступила на маленького игрушечного медвежонка, валявшегося на земле. Шерстяного, мягкого, набитого ватой, с ровными гладкими швами по бокам. Сдается, кто-то вязал свитер мужу, а из оставшихся ниток сплел игрушку для ребенка. Ада огляделась. Ни одного малыша поблизости. Она оставит медвежонка себе, он будет ее талисманом. Ада сунула находку в сумку.
Пограничник изучал документы молодого человека, вертел их так и сяк, разглядывал на свет. Затем отдал парню и указал налево, где на расстоянии нескольких метров располагалась небольшая контора.
– Mais… – начал парень. Опустив голову, он едва не плакал. Но пограничник, не слушая его, уже подзывал Аду и Станисласа. Парень перекинул рюкзак через плечо и побрел к конторе.
Они подошли к офицеру. Ада лихорадочно припоминала заготовленные фразы. Мой брат, у него украли…
– Nationalité?
Она не знала, стоит ли показывать паспорт. Она полезла за ним в сумку, за этой темно-синей книжечкой. Но вместо паспорта стиснула в ладони мягкого медвежонка. Принеси мне удачу.
– Nous sommes anglais.
Офицер, задрав подбородок, всматривался в их лица. Ада не осмелилась даже краем глаза взглянуть на Станисласа. Ее прошиб пот. Она ощущала влагу в подмышках, под коленками и на ладонях.
Не проронив более ни слова, пограничник небрежным взмахом руки отправил их на ту сторону и подозвал следующих в очереди, большую семью с пятью детьми.
Перейти границу вот так запросто? От напряжения Аду едва не тошнило, но теперь она испытывала нечто вроде разочарования. Ей даже не дали возможности произнести заготовленные фразы. А Станислас так и не узнал, до чего же она смышленая.
– Пронесло, – сказал он.
Они были в Бельгии.
Облегчение скоро сменилось страшной усталостью. Болели ноги, ныла спина, на пятке у Ады кровоточила мозоль. Поскорей бы все это закончилось, думала Ада. Ей хотелось лишь одного: приехать домой, открыть дверь – здравствуй, мама, вот и я. Казалось, не хватит сил сделать еще хотя бы шаг, и она представления не имела, где они находятся.
– Море отсюда далеко? – спросила она.
– Море? – засмеялся Станислас. – Очень далеко.
– Куда мы отправимся?
– В Намюр.
– Зачем?
– Намюр, ты что, не слышишь? Нам мир, – хитро подмигнул он. – Вот зачем.
– Как туда ехать?
Семья, что стояла в очереди за ними, суетливо пробиралась куда-то вперед, царапая Адины ноги чемоданными застежками, прижимая ее к Станисласу. Она положила голову ему на плечо:
– Хочу домой. В Англию. Разве нельзя отправиться туда прямо сейчас?
– Наверное, можно, – ровным тоном ответил Станислас. – Наверное. Но сначала Намюр.
– Почему? Я хочу домой. – И чуть не добавила «сию минуту», топнув ногой, как маленькая девочка.
– Нет, – сказал он. – Намюр.
– И что в Намюре?
– Одно дельце, Ада. Важное.
Что за дельце у него может быть в этом бельгийском городе, недоумевала Ада. Неизвестность и страх доканывали ее.
– Обещай, – она посмотрела Станисласу прямо в глаза, – что потом мы поедем домой.
Он поднес ее руку к губам, поцеловал костяшки пальцев:
– Обещаю.
На попутках они добрались до Монса и сели в битком набитый поезд, что останавливался на каждой станции и каждом семафоре. В Намюр прибыли уже к вечеру. С тех пор как почти сутки назад они покинули Париж, у Ады и крошки во рту не было, не считая багета в очереди на границе; она еле держалась на ногах. От вокзала Станислас повел ее по каким-то переулкам. Опираясь на его руку, Ада не спрашивала, куда они идут и знает ли Станислас адрес того места, куда ему нужно попасть, но в конце концов они остановились у маленького кафе, над которым висела вывеска «Пансион».
– Подожди здесь, – сказал Станислас, – пока я обо всем договорюсь.
Она села за столик перед кафе. Эта сторона улицы была в тени, но Ада слишком устала, чтобы перейти на другую сторону, освещенную последними косыми лучами майского солнца. Появился Станислас:
– Я все устроил. Хозяйка накормит нас тем, что у нее осталось, а пока мы едим, ее дочь приготовит комнату.
Не успел он договорить, как к ним подошла хозяйка с двумя бокалами пива. Станислас поднял свой бокал:
– За тебя, Ада Воан. Намюр.
Она нащупала медвежонка в сумке, чокнулась со Станисласом и улыбнулась. Им повезло.
Паштет, хлеб, колбаса. Пиво было мутным и сладким, но Ада выпила два больших бокала. Хмель ударил в голову, чему она нисколько не огорчилась. Напротив. Последний раз она была навеселе еще до войны – сто лет назад, как теперь казалось. «Кафе Рояль», мартини, один, другой, с вишенкой на палочке. Взволнованные влюбленные, они шли чуть враскачку по Пикадилли к остановке 12-го автобуса, где Станислас целовал ее под фонарным столбом, нежно касаясь губами ее рта. По дороге домой она сосала мятные леденцы, чтобы отбить запах алкоголя. И сейчас все было как тогда. Мрачность Станисласа как рукой сняло, ему – им – больше нечего опасаться. Намюр. Нам мир. Он больше не станет орать на нее или сердито молчать. У него снова легко на сердце, но как же резко он переходит от света к тьме. Это беспокоило Аду. Его настроения увлекали ее за собой. Когда он сиял, и она сияла, ей все удавалось, и счастье переполняло ее. Но когда он темнел лицом, ей чудилось, будто ее окутывает холодный туман.
Поужинав, они поднялись наверх, в отведенную им комнату. Аду пошатывало, она чувствовала, что от нее противно пахнет кислятиной, а волосы слиплись от пота и пыли. Заботливая хозяйка оставила на столе большой кувшин с водой, таз, полотенце и тряпочку для мытья.
– Я должна… – язык у Ады заплетался, – помыться.
Станислас кивнул и встал у окна спиной к ней. Ада намочила тряпицу, принялась обтираться. Ей послышался голос матери, и она увидела себя девочкой, стоящей у раковины на кухне. Тянись, тянись, выше, выше, тянись, тянись, ниже, ниже. Ада хихикнула и вдруг заплакала, от тоски по дому и страха у нее все сжалось внутри, в глазах потемнело, она словно падала в пропасть и не за что было зацепиться.
Это был не обморок, сознания она не теряла. Станислас подхватил ее и, уложив на кровать, торопливо расстегивал пуговицы на ширинке. У Ады кружилась голова, веки отяжелели. Ей хотелось только одного – спать. Она не увидела, но ощутила, как он раздвигает ей ноги, входит в нее нетерпеливо, с размаху, и она вскрикнула от пронзившей ее боли. Он скатился с нее и лег рядом. По ногам у нее текло. И даже пивной дурман не помешал ей заметить: он не снял рубашки.
Проснулась она в кромешной тьме. Затем раздался шум. Отдаленный грохот взрыва, уханье тяжелых орудий. Они не задернули шторы, и за окном в ночном небе вспыхивали белые и красно-оранжевые полосы.
– Станислас. – Его надо разбудить, Ада протянула руку.
Кровать была пуста, простыни холодные и несмятые. Ада села, окончательно проснувшись, паника сгребла ее в кулак, она задыхалась.
– Станислас.
Имя эхом прокатилось по пустой комнате. Случилось что-то плохое, предчувствие не обманывает ее. На ощупь нашла свою одежду, быстро натянула на себя. Господи, умоляю, пусть он вернется. За дверью послышались шаги. Всего-то вышел стрельнуть сигарету. Ада распахнула дверь – хозяйка поднималась по лестнице, освещая себе путь масляной лампой.
– Мадемуазель… – хозяйка запыхалась, карабкаясь наверх, – немцы здесь. Вам надо спуститься в подвал.
– Мой муж, – сказала Ада. – Где мой муж?
– Идите за мной. – Хозяйка повыше подняла лампу, чтобы света хватило обеим, и подобрала подол ночной рубашки.
– Но мой муж. – В голосе Ады звенел ужас, пронзительно, настойчиво, как гудок автомобиля. – Его здесь нет.
Они вошли в помещение кафе. Ада различала в темноте столики и стулья, тусклый блеск бутылок за стойкой бара. Хозяйка открыла люк, ведущий в подпол, и начала спускаться.
– Идемте, – обернулась она.
Ада искала Станисласа во тьме, пыталась уловить шелест его дыхания, учуять его запах, но в нос шибало только пролитым пивом и жженым сахаром.
– Мадемуазель, право, вы должны спуститься. Здесь опасно. – Хозяйка дернула Аду за лодыжку.
В кафе Станисласа не было. Он был на улице, в ночи, совсем один, в опасности. Взрыв, как удар грома вдалеке. Аду опять дернули, теперь за щиколотку и с такой силой, что она потеряла равновесие и схватилась за спинку стула:
– Спускаюсь.
В подполе она медленно огляделась в поисках огонька от сигареты, тени Станисласа под сводами. Я тебя заждался, Ада. Хозяйка закрыла люк и включила свет, единственную лампочку, едва рассеявшую тьму. В подполе было тесно от бочек, уложенных друг на друга в пять рядов, и громоздких грузовых тележек. От земляного пола пахло грибами. Хозяйка заранее принесла сюда кусок линолеума и два стула с прямыми спинками. Не забыла и корзинку с хлебом и сыром. Она подготовилась к этому дню, понимая, что войны не миновать. Жаль, что Ада этого раньше не понимала.
– Мой муж, – всхлипнула она. – Его нет.
– Ваш муж?
– Да. Где он?
– Ваш муж?
– Да. Mon mari. – Уж не глухая ли она, подумала Ада, или совсем глупая. – Человек, который снял у вас комнату вчера. С усами. В очках. Мой муж.
– Ах да, да, знаю, о ком вы говорите. Он еще вчера вечером уехал.
У Ады подогнулись колени, она села на стул. Кровь стучала в висках.
– Уехал? – тоненьким голосом переспросила она.
– Oui, – подтвердила хозяйка. – Отправился за женой. Они собирались в Остенде сесть на паром, а оттуда в Англию. Я сказала ему, что это еще как повезет, транспорт теперь ходит не по расписанию. А чему удивляться, с топливом-то беда. Но он уперся.
– Нет, – встрепенулась Ада. – Это какая-то ошибка.
– Ну что вы, – бодро и даже весело возразила хозяйка. – Он твердо стоял на своем. Говорил, что ему очень нужно вернуться в Англию.
Станислас уехал? Вместе с женой? В Англию, где ему светит тюрьма? Бессмыслица какая-то. Нет, это просто невероятно.
– А как же я? – вырвалось у Ады.
– Он сказал, у вас другое на уме. Мол, такая, как вы, не пропадет.
Силы покинули Аду, она сгорбилась и оцепенела. Наверняка хозяйка имеет в виду кого-то другого. Утром, когда рассветет, Ада пойдет его искать. Он где-то там заблудился. А может, и ранен. Она найдет его. Немецкие пушки пока далеко, пусть по звуку и кажется, что совсем близко.
Погреб вырыли рядом с дорогой. Ада слышала звуки проезжающих автомобилей, топот чьих-то ног по брусчатке, скрип тележек и резкий звонок велосипедов. Деревянный люк открывался на улицу, через него поставщики спускали бочки с вином и пивом. Сквозь щели пробивался дневной свет.
– Вам нельзя выходить, – сказала хозяйка. – В последнюю войну… с немцами же… тут такие ужасы творились. – Натруженные пальцы сомкнулись клешней на запястье Ады.
Ада выдернула руку:
– Может, он стоит там, на улице, и ждет. Надо впустить его.
– Он уехал, – помотала головой хозяйка.
Она не знает Станисласа, подумала Ада. Или неверно его поняла. Французский у него отвратительный. До нее донеслись голоса, приглушенные, сбивчивые, но о чем говорили, она не разобрала. Город не спал, наверху кипела жизнь, и Станислас – часть этой жизни.
Ада отодвинулась от хозяйки, взяла свою сумку, поднялась по ступенькам и открыла люк, ведущий в кафе. Все помещение было залито утренним светом, пылинки роились в солнечных лучах. Ада обернулась, хозяйка устало опустилась на стул.
– Vous êtes folle! – вздохнула старая мадам.
Отодвинув засовы на входной двери, Ада вышла на улицу. Воздух был свежим, солнце низким и теплым. Но сама улица погрузилась в безмолвную пустоту, будто по ней прошлась армия упырей и вычистила все живые души. В воздухе витал душистый аромат молодой листвы, распускавшейся на разлапистом дереве, что росло у обочины. Та к пахнут деревья, когда они занимаются любовью, вспомнилось Аде, она со Станисласом в Ричмонд-парке – как же давно это было. Стертые ноги все еще саднили; Ада сорвала немного листьев, засунула их под пятку и зацокала, слегка прихрамывая, по улице.
Высокие дома из красного кирпича, остроконечные крыши с волнистыми башенками. Ада свернула на другую улицу. Никого. Какие немцы? Их тут и близко нет. К Аде приближался человек на велосипеде, и на секунду ей показалось, что это Станислас. Светловолосый мужчина миновал ее и обернулся, ухмыляясь. Ада прижала ладонь к груди. Ночью впопыхах она криво застегнула пуговицы, в образовавшемся просвете виднелась сорочка. Одевалась в спешке. Ночная бабочка. Выждав, пока велосипедист не отъедет подальше, Ада привела в порядок платье и бросилась бежать по булыжной мостовой, опасаясь, что мужчина вернется; мозоли запылали огнем. Мостовая закончилась у большой площади, кишевшей людьми. Ада остановилась, прикрыла нос рукой. Запах страха, который она впервые ощутила в Париже, пронизывал площадь, оседая противным едким привкусом на языке, замутняя слух и зрение. Лица, исполненные решимости, глаза, устремленные вперед, расставленные локти – люди кричали, орали, волоча детей и чемоданы, толкая велосипеды и детские коляски, нагруженные пожитками. Старуха в тачке: седые прямые волосы, худое изможденное лицо, слезы текут по впалым щекам, костлявые пальцы вцепились в деревянные боковины, а ее сын старается из последних сил не опрокинуть тачку. Все на взводе. Ада уже видела такое в Лондоне, в Париже. Но теперь все было по-настоящему. Немцы вот-вот войдут – в Бельгию, где еще вчера многие искали убежища.
Станисласа в толпе она не нашла. Может, он сбежал, либо его поймали и застрелили, и его тело уже гниет где-то во вражеском тылу. Ада закрыла глаза, пытаясь отогнать эту мысль, пытаясь разобраться в том, что произошло с ней и с ним. Откуда у него могла взяться жена? Покинув Лондон, они не разлучались ни на один день. Он всегда возвращался домой, пусть и за полночь. Ада бы догадалась. Нет, хозяйка пансиона ошиблась. Но зачем еще уезжать из Парижа так внезапно? И почему в Бельгию и обязательно в Намюр? Почему именно сюда?
Ее толкали и пихали. Ада сообразила, где она находится – рядом с вокзалом. Люди явно направлялись туда. Ей хотелось выбраться из толпы, подумать. Она попробовала развернуться и двинуться против течения. Ее не замечали, никто не уступал ей дорогу. Она была одна среди тысячи испуганных, рвущихся прочь людей. Станислас исчез бесследно. Она понятия не имела, куда ей идти и что делать. И спросить не у кого. Пусть уж лучше толпа ведет ее за собой. Наверное, эти люди знают, куда идут. Знают, где укрыться от войны.
Париж. Почему бы не вернуться в Париж? Мсье Лафитт, мадам Бретон. Они позаботятся о ней. Она объяснит, как получилась, что она уехала, никого не предупредив. Станислас попал в небольшую переделку. Его приняли за немца.
И вдруг мысль, как пощечина: что, если Станислас – на самом деле немец? Ведь говорила же ей миссис Б. и, сдается, была права. Он – шпион, Ада – его ширма. Она снова попыталась развернуться, но толпа давила со всех сторон. Двигайся вбок, велела она себе, вбок, вперед и опять вбок. Туда, где толпа пожиже.
Мужчина наступил ей на ногу, Ада вскрикнула.
– Excusez moi, mademoiselle, – обронил он, не поворачивая головы, не отрывая глаз от лишь ему ведомой цели. – Excusez moi.
Выбравшись на край площади, Ада встала под аркадой в стороне от толпы. Что он делал в Англии? Она ни разу не задала ему этот вопрос. Он привез ее в Париж. Уверял, что войны не будет, а потом сказал, что не может вернуться в Англию. И она не смогла его оставить. Они казались прекрасной молодой парой, она служила ему прикрытием. Откуда он брал деньги? Какими такими делами занимался? Любил ли он ее?
Какой же она была дурой. Обманутой простофилей. Затем Бельгия, Намюр. Нам мир. Ну конечно, он знал, что немцы наступают, не мог не знать. Это они хотят завоевать весь мир, и с ними у него была назначена встреча, не с женой, нет у него жены. Это всего лишь слово-пароль, у шпионов так принято. И конечно, она в глаза не видела его паспорт. Он не мог его показать. Этим он бы себя выдал. Объясняться с пограничниками будешь ты, Ада. Бросил ее здесь, избавился, как от лишнего груза, все кончено. Прикрытие ему больше не нужно, задание выполнено.
Самолет, возникший над головой, ровно и без умолку жужжал, словно гигантская оса. Он летел настолько низко, что Ада разглядела свастику на хвосте, крест на фюзеляже и призрачную фигуру пилота в кабине. Мгновение спустя – взрыв, совсем рядом, так что площадь содрогнулась. Толпа заголосила и рассыпалась. Ада слышала испуганное ржанье лошадей, крики детей, видела, как падают люди и по ним бегут те, кто устоял на ногах. Окаменев, Ада смотрела на то, что творилось на площади. Еще один самолет – и тут она сообразила, что летчик, заметив толпу, собирается ее бомбить. Расталкивая людей, она бросилась вон из аркады в ближайший переулок. Бежала что было сил. Когда упала вторая бомба, еще ближе, земля будто выгнулась, и Ада споткнулась и упала. Вставай, вставай. Она понимала, что надо побыстрее убраться с улиц и найти укрытие. Оглушительный грохот. Впереди осыпалось здание – великан на подогнувшихся ногах падал в густом облаке строительного мусора. Нужно вернуться в пансион, к хозяйке, в погреб, в убежище.
Она заставила себя подняться, огляделась. В воздухе клубы грязной пыли, жирные серые сгустки забивались в нос и рот, липли к ладоням, на ощупь и на вкус они были как пепел. Ада пыталась выплюнуть эту дрянь, но пыль облепила язык, будто промокашка, что впитывает слюну. Где находится пансион, на какой улице и как он называется, Ада понятия не имела и чувствовала, что заплутала. У нее намокла ступня. Падая, она разбила колено, и кровь стекала прямо в туфлю. Ступни пульсировали. Ада сбросила туфли. Надо бежать. Подальше отсюда. Наверное, пансион где-то справа. Она рванула через площадь. Затем вверх по улице, первый поворот направо, но улица, изогнувшись, опять вывела ее на то же место. Она лишь сделала круг. Толпа рассеялась в поисках спасения. Вдалеке опять зажужжал самолет, послышался резкий стрекот пулемета. Самолет подлетел ближе, и Ада, будто околдованная, смотрела, как продолговатая черная бомба падает за домами, окружавшими площадь. Кругом все затряслось. Звон выбитого стекла, осколок оцарапал Аде руку, и соседнюю улицу заволокло густым черным дымом. Самолетов все прибывало, бомбы сыпались все чаще. Нигде не было от них спасения. Повсюду битое стекло, а она босая. Ада снова надела туфли, морщась от боли, и снова побежала, теперь по другой улице, совершенно незнакомой, лишь бы подальше, подальше отсюда, и в такт бегу в голове у нее звучали слова – впервые за много месяцев она молилась. Прошу тебя, Господи, смилуйся надо мной…
За угол. Там двое. Стоят спокойно, не прячутся и смотрят на нее.
Сестры Благой Стражи. Черные рясы из толстой ткани и белые накрахмаленные апостольники. Ада узнала их по одежде. Точно в такой же ходит ее тетя Ви, вступившая в этот орден пятнадцать лет назад.
– Прошу вас, – слова кубарем скатывались с языка, рвались наружу, лишь бы только их услышали за ревом бомб, – пожалуйста, помогите. Aidez moi. Меня зовут Ада. Моя тетя – монахиня, одна из вас, сестра Бернадетта из Лурда. Наверное, вы знаете ее? Послушницей она служила в Бельгии. (Или во Франции? Ада не помнила. В ту пору она была ребенком.) Я заблудилась. Мой муж… – Что им сказать? – Я осталась одна.
– Ваш муж? – переспросила одна из монахинь.
Раз соврала, стой на своем.
Ада поспешно кивнула. Стрельба и взрывы прекратились. Дым и пыль пеленой окутали город, в воздухе стоял запах раскрошенных кирпичей и гари. Другого шанса ей, скорее всего, не представится.
– Я потеряла мужа.
Она пошатнулась, перед глазами поплыло. Когда Ада пришла в себя, оказалось, что она сидит на мостовой, уткнув голову в согнутые колени.
– Мадам, – обратилась к ней одна из монахинь, – мадам, вам нельзя здесь оставаться. Это опасно.
– Помогите мне. – Голос Ады звучал глухо, словно издалека, в голове что-то щелкало. – Мне некуда идти.
Монахини подхватили ее под руки, подняли.
– Идемте с нами.
Ада оперлась на них, ноги покорно шагали, но тело обратилось в мягкую губку, сил больше не было.
Будто сквозь сон Ада слышала странную жуткую тишину, видела клубы дыма, плывшие в голубом небе, реку, сверкавшую под солнцем, и высоко на холме замок. Щербатая брусчатка, осколки стекла, а затем арка с надписью из кованого железа: «Обитель Святого Иосифа». Монахини ввели ее в просторную прихожую с мраморным полом в шахматную клетку и статуей святого Иосифа в натуральную величину в центре помещения. На сгибе руки святого покоилась лилия, другая рука застыла в благословляющем жесте. Одна монахиня двинулась по коридору, вторая подвела Аду к длинной деревянной скамье:
– Asseyez-vous. Attendez.
Ада села. Она по-прежнему чувствовала слабость и шум в голове. Особый шум: звуки падающих бомб и разлетающихся вдребезги зданий. Она давно толком не ела, ей бы сейчас картошки с мясом, а еще неплохо бы выспаться. Пошевелив ступнями, она освободилась от туфель. Ноги были черными от грязи и запекшейся крови. Она притянула к себе сумку, поцарапанную, пыльную и бугрившуюся там, где лежал игрушечный медвежонок. Если Ада до сих пор жива, то, конечно, благодаря медвежонку, он приносит ей удачу. Она порылась в поисках пудры и губной помады. Надо привести себя в божеский вид.
Звяканье четок, шелест тяжелых подолов, немудрящий запах талька – к Аде приближались монахини. Одна из тех, что привели ее в обитель, несла поднос. Рядом с ней незнакомая высокая и худая монахиня, вид начальственный. Должно быть, она здесь главная. Как к ней следует обращаться? – припоминала Ада рассказы тети Ви. Достопочтенная? Матушка? Мать-настоятельница? За высокой шла пожилая монахиня со строгим лицом в красных прожилках и в роговых очках. Первая поставила поднос на скамью рядом с Адой. Стакан воды и хлеб. Высокая подошла к Аде, протягивая руки в приветствии.
– Я мать-настоятельница, – назвалась она.
Ада попыталась встать, но у нее подогнулись колени. Настоятельница села рядом, указала на поднос. Mangez. Ада выпила воды, смягчившей ей горло. Отломила кусок хлеба и сунула его целиком в рот.
– Вы англичанка, – продолжила настоятельница, – и вы потеряли мужа. (Ада кивнула.) Ваше имя?
– Ада Воан.
– Вы племянница нашей возлюбленной сестры Бернадетты Лурдской?
Ада опять закивала. У нее дрожали губы. Никогда еще она не чувствовала себя такой одинокой и такой напуганной.
– Напомните, как звали вашу тетю, прежде чем она приняла святой обет?
– Тетя Ви, – брякнула Ада и тут же поправилась: – Вайолет. Вайолет Гэмбл.
– И когда она вступила в орден?
– Не помню, – призналась Ада. Она понимала, что ее проверяют. А вдруг она самозванка. Ответь она неверно, и ее выгонят обратно на улицу. – Я была совсем маленькой, когда она уехала из Англии, но, по-моему, это случилось лет пятнадцать назад. Или десять. – И добавила: – Если не ошибаюсь, она провела какое-то время здесь, в Бельгии.
– А где она жила прежде? – спросила краснолицая монахиня. По-английски она говорила с ирландским акцентом и на Аду смотрела недоверчиво, словно та бессовестно врала.
– В Лондоне, – ответила Ада. – В Уолворте, на Инвилл-роуд, дом 19.
Краснолицая скосила глаза на мать-настоятельницу, взглядом подтверждая сказанное пришелицей.
– Пожалуйста, помогите мне, – взмолилась Ада.
– Как? – спросила настоятельница. – На нашем попечении старики. В первую очередь мы должны позаботиться о них.
– Я буду работать у вас. – Тетя Ви говорила, что они постоянно нанимают мирян, чтобы те убирали помещения, мыли посуду, заправляли постели. Ада могла бы делать то же самое. Они должны взять ее к себе. – Позвольте мне остаться, прошу вас. Я буду выполнять любую работу. Мне некуда идти.
Настоятельница погладила Аду по руке, встала и направилась в угол прихожей, знаком подзывая строгую монахиню. Повернувшись спиной к Аде и сдвинув головы, они держали совет. Какие доводы приводили обе, Ада не слышала, да и вряд ли поняла бы, если бы даже услышала. Настоятельница говорила очень быстро. Спустя несколько минут решение было принято.
– Мы дадим вам приют, – объявила настоятельница, возвращаясь к скамье, а затем пожала плечами: – Но как надолго? – Она развернула ладони вверх к потолку: – Je ne sais pas. Если британцы помогут нам и отгонят немцев, то на неделю или две. Но потом вы должны уйти.
Ада тихонько выдохнула. Здесь она будет в безопасности даже в большей безопасности, чем в пансионе. Вдобавок пансиона ей все равно не найти, особенно теперь, в дыму и под бомбами.
– Спасибо, мать-настоятельница, – сказала Ада. – Я вам так благодарна.
Скоро сюда придут британцы. И все наладится. Аду отправят в Лондон, к маме и папе.
Молча приняв благодарность, настоятельница сложила руки под наплечником.
– Сестра Моника, – движением головы она указала на другую монахиню, неодобрительно взиравшую на Аду, – опекает наших послушниц. Вверяю вас ей. У меня очень много дел. – Повернувшись на каблуках, настоятельница зашагала по коридору.
– Не только у нее дел невпроворот, – сурово заметила сестра Моника. – Времени ни на что не хватает.
– Я могу помочь, – вызвалась Ада, хотя больше всего ей хотелось спать.
– Ты? Как?
– Я умею шить. И убирать, и…
Сестра Моника фыркнула и направилась прочь, бросив через плечо:
– Ну тогда иди за мной. Мать-настоятельница велела сделать из тебя монахиню.
Ада встала, зажав сумку под мышкой:
– Сделать из меня монахиню?
– Сказала, что надо переодеть тебя в нашу одежду. Святотатство, – прошипела сестра. – Не говоря уж о том, чем нам это грозит. А что, если немцы одолеют? А?
В конце коридора была высокая двустворчатая дверь, Ада прочитала: «Только для насельниц обители». Сестра Моника провела Аду через эту дверь, затем вверх по длинной деревянной лестнице, ведущей в другой коридор, и оттуда в просторное помещение, где на полках лежали стопки одежды, белья и полотенец. Сестра Моника швырнула Аде полотенце и указала на дверь напротив:
– Тебе надо помыться. Но потом не трудись одеваться. Накинешь вот это, – сказал она, подавая длинную белую сорочку, – и возвращайся сюда. Мойся побыстрее, а не до глубокой ночи. Воды наливай на два дюйма, не больше, и не забудь прибрать за собой.
Большая ванна на ножках в форме звериных лап. Плиточные пол и стены. Зеркала нет. И ладно, подумала Ада. Ей бы не хотелось увидеть, на кого она сейчас похожа. Она открыла кран. Трубы с воем и стонами изрыгнули воду. Ванной здесь не часто пользуются, сообразила Ада. В трубах полно воздуха, точно как в колонке в родительском доме. Раздевшись, Ада ступила в горячую воду, мозоли пощипывало, и вода вскоре слегка помутнела от ее грязных ног. Ада опустила голову на край ванны, намочив концы распущенных волос. Закрой она глаза, крепко уснула бы.
Сестра Моника нетерпеливо застучала в дверь:
– Выходи. Некогда мне тебя дожидаться.
Ада наскоро вытерлась, надела сорочку через голову. Ткань липла к влажному телу. После ванны и еды Ада чувствовала себя лучше, почти самой собой.
– Садись. – Сестра Моника придвинула ей стул. В руке монахиня держала огромные ножницы. Ада уставилась на этот секатор. – Даже не думай противиться, – продолжила сестра Моника. – Я тебя насквозь вижу, Ада Воан.
Ада покорно села, и сестра Моника ухватила прядь ее волос. Ножницы лязгнули – каштановый локон плавно упал на пол. Ада слыхала, что монахини бреют головы, но если она здесь всего на несколько дней, зачем ей это? Что за дурацкий вид у нее будет, когда она вернется в Лондон. Клочья волос скатывались по сорочке ей по ноги.
– Так, встань вон там, – закончив, приказала сестра Моника.
Ада пощупала голову. Ее не обрили, но подстригли почти под ноль, до сухой колючей щетины. Волосы густого янтарного цвета валялись на полу, словно ворох опавших листьев. Ее нарочно так оболванили. По злобе. Теперь ей придется носить шляпу, пока волосы снова не отрастут. Жаль, что она не смастерила тюрбан из образцов тканей, забытых в Париже, тогда бы она не особо расстроилась. А теперь придется ходить с этим безобразием, разве что найдется платок, чтобы повязать на голову.
Сестра Моника рылась на полках, вытаскивая одно одеяние за другим.
– Наденешь то, что осталось от сестры Жанны. Она умерла на прошлой неделе. Держи панталоны. С них мы начинаем. – Она протянула Аде ситцевый квадрат с двумя штанинами: – Вступи в них и завяжи. На талии. И на ногах.
Ада так и сделала. Панталоны были широченными.
– У вас нет поменьше?
– А потом ты потребуешь трусы, сшитые на заказ у французского портного? – огрызнулась сестра Моника; Ада промолчала. – Теперь это.
Лифчик и нижняя юбка, ряса и наплечник (саржа, черная), пояс и четки. Сестра Жанна была крупной монахиней, Ада путалась в ее одежде. Туфли и чулки были велики не на один размер.
– И наконец, апостольник. – Сестра напялила его на Аду, крепко натягивая, чтобы он плотно облегал голову. – Застежка вот здесь. – Пальцы сестры царапали Аде подбородок, пока та впихивала пуговицу в тугую петлю на крахмальном льне. – И еще кое-что, – вспомнила сестра. – Когда начнутся месячные, подойди ко мне и попроси прокладку. А это что, обручальное кольцо? – прищурилась сестра. – Отдай мне.
Ада сняла кольцо и вручила монахине.
– И почему, скажи на милость, оно оставило зеленый след на твоем пальце?
Ада и без нее знала, что золото не настоящее. Хмыкнув, сестра Моника вонзила в Аду тот самый взгляд, которым видят насквозь:
– Сестра Бернадетта, знаешь ли, рассказывала мне о вашей семье. И я многое запомнила. Воан – твоя девичья фамилия. Замужем она, как же. Ты – падшая женщина, блудница, я матери-настоятельнице все про тебя выложила.
Ада растерялась. Зачем она соврала? Теперь, если она скажет правду, никто ей не поверит, никто не посочувствует. Поскорей бы отделаться от сестры Моники, найти мать-настоятельницу. Ада ей все объяснит. Настоятельница была так добра к ней.
– Дай свой паспорт, – деловито продолжила сестра Моника. – Он будет храниться у нас.
Ада открыла сумку, вытащила медвежонка и паспорт. Сестра Моника сунула паспорт в карман.
– Сумку надо сжечь. На тот случай, если придут немцы.
Ада не осмелилась возразить и покорно передала ей сумку.
– И медвежонка.
Медвежонок приносит ей удачу, но вряд ли монахиня поймет, а тем более такая. Ада затрясла головой, нащупала карман в рясе и спрятала в него игрушку.
Стены загудели, и секунды спустя раздался взрыв. Немцы опять бомбили, снаряды падали где-то поблизости. Сестра Моника перекрестилась, схватила Аду за руку, и они бросились бежать по коридору. Тяжелые юбки затрудняли бег. Через двери, те, что «Только для насельниц», со всех ног в большую палату, пропахшую дезинфекцией, где десятка два стариков лежали плашмя либо сидели на краю постели, спустив ноги. В помещении было два выхода, и Ада увидела, как монахини, выстроившись в цепочку, волокут через дальнюю дверь кровати в коридор. Они эвакуировали палату и, прежде чем закатить кровати в лифт, подтыкали простыни.
– Помоги им, – приказала сестра Моника.
Взглянув на молодую женщину, что выводила из палаты стариков, Ада подошла к ближайшей кровати, обхватила руками дряхлое старческое тело, подняла на ноги, и старик тяжело навалился на нее. От него воняло мочой, изо рта дурно пахло. Найдя свою палку, он зашаркал прочь. Ада направилась к следующему подопечному. Этот был крупнее, Ада едва не сгибалась под его тяжестью. Сам он идти не мог, и Ада подпирала его сбоку. Медленно, с трудом они спускались вслед за остальными по крутой каменной лестнице в сводчатый подвал.
Иногда бомбы падали так близко, что пол в обители ходуном ходил. А порою тишину прорезывало лишь пулеметное так-так-так вдалеке. Ада спала в постели покойной сестры Жанны и жила по ее расписанию. Подъем в пять, колокол, призывающий к молитве, «Ангел Господень», утренняя служба. Стоять на коленях было больно из-за незатянувшейся ссадины. Ада отсчитывала дни – уже четвертые сутки она в монастыре. Работа с утра до ночи. Она мыла старух, расчесывала их тонкие седые волосы, брила мужчин и обтирала их «принадлежности». Хуже всего было выносить судна. Случалось, старики мочились в постель, и Ада снимала промокшие простыни, наводила чистоту. Господи, прошу, молила она про себя, сделай так, чтобы немцы отступили. Позволь мне уехать домой. Она была благодарна настоятельнице за то, что ее приютили, но чувствовала, что долго здесь не выдержит, а тем более под присмотром сестры Моники. Сестра Злыдня – дала ей прозвище Ада.
Обитель по большей части переместилась в подвал. Мать-настоятельница решила, что так будет спокойнее дожидаться, пока немцы отступят и бомбардировки прекратятся. Каждое утро после «Ангела Господня» настоятельница пересказывала новости, почерпнутые у священника, слушавшего радио. Пятый день, подсчитала Ада. Немцы прорвали оборону союзников в Арденнах. Ада представления не имела, где это, но понимала, что ситуация принимает серьезный оборот. Шесть дней. Восемь. Брюссель пал. Девять. Антверпен захвачен врагом. Ада зажимала уши ладонями. Десять. Тяжелые бои. Четырнадцать. Шестнадцать. Больше двух недель прошло. Но не может же это длиться вечно. Остановите их. Прогоните. А вдруг наши ребята не смогут сдержать немцев? Что тогда? Ада не хотела жить в подвале в облике монахини, подчиняться настоятельнице в каждой мелочи, непрестанно молиться, вместо того чтобы выйти наружу и сражаться, как те солдаты, британские парни, что встретились ей на дороге. Хотя и не была уверена, хватит ли ей храбрости.
Тугой жесткий апостольник натирал подбородок, от него чесалась голова. Однажды она увидела свое отражение в окне. Черная и бесформенная. В монашеском одеянии было жарко, и Ада подумывала избавиться от какого-нибудь из нижних слоев, но трусила: вдруг сестра Злыдня уличит ее? Среди монахинь были и англичанки, насколько Ада могла судить, но все они вынужденно говорили по-французски, и Ада затруднялась определить, кто из них ее землячка, а кто нет. Ей не с кем было поговорить. Она скучала по Станисласу.
Затем настоятельница сообщила им, что король Бельгии сдался, как и армия после восемнадцати дней упорного сопротивления. Страной теперь управляет Германия. Но здесь, в обители, они должны и впредь следовать своему призванию заботиться о бедных, больных и немощных, что бы там ни было. А как же я? Этот вопрос Ада не успела задать – в парадную дверь позвонили, потом опять. Звон гулким эхом отскакивал от сводов маленькой часовни, устроенной в подвале. Основание креста вибрировало, свечи мигали.
Мать-настоятельница жестом велела монахиням сесть. Послышались голоса сперва в отдалении, потом все ближе. Стук сапог над головой, ать-два, ать-два, топот на каменных ступенях, затем в коридоре. В ожидании настоятельница стояла у алтаря, глядя поверх голов. Дверцы часовни распахнулись, ударившись о стену. Вошли двое немецких военных в сверкающих сапогах, в серой форме, чистейшей и отглаженной, воротники наглухо застегнуты и проколоты знаками отличия. Ада не сомневалась, что эти двое явились не одни, остальные караулят у входа в монастырь. Военные промаршировали к алтарю. Один из них снял фуражку, повернулся к монахиням лицом и заговорил по-французски.
У Ады пересохло во рту, сдавило горло. Вот она, британка, сидит перед нацистами – и так близко, что могла бы дотронуться до них. Враг. Прижимая ладони к бедрам, Ада пытылась унять дрожь в коленях. Монахиня, сидевшая рядом с ней, перебирала четки, лицо у нее было пепельно-серым. У той, что сидела впереди, тряслись плечи; уж не плачет ли она, подумала Ада. Она не понимала, о чем говорит немец; его французский был очень правильным, но у Ады не получалось уследить за его речью. Что-то о паспортах, иностранцах, врагах. Британки. Ради их безопасности. Спокойствие. Собрать вещи. Выйти и встать у входа в обитель.
Военный кивнул настоятельнице, вытянул руку: Хайль Гитлер – и вместе с напарником зашагал обратно между рядами скамеек, печатая шаг.
Стальные нашлепки на их сапогах выбивали искры на холодных каменных плитах.
Мать-настоятельница выждала, пока они не покинут часовню, и закрыла двери. Засов тихо, благопристойно щелкнул. Настоятельница глубоко вздохнула:
– Помолимся.
Монахини опустились на колени, уткнули лица в ладони. Беззвучная молитва. Службы Ада любила за возможность помечтать, но сегодня она молилась всерьез, отчаянно. Вот она, война. Настоящая. Не та невсамделишная, что они со Станисласом застали в Париже, когда ничего, по сути, и не происходило. Но теперь война стоит у порога, и Ада одна в чужой стране, где оказалась исключительно по собственной глупости. Почему она не вернулась в Англию, когда по Ла-Маншу еще курсировали суда? Станислас исчез, а она осталась далеко-далеко от дома. Господи, прошу, умоляю, спаси меня. И добавила: Спаси нас всех. Мать-настоятельница оторвалась от загородки, что окружала алтарь, и встала:
– Сестра Бригитта, сестра Августина. – Такой мягкой, нежной интонации в ее голосе Ада никогда еще не слышала. Названные сестры встали. – Сестра Тереза, сестра Жозефина, сестра Агата, сестра Клара.
Монахини поднялись одна за другой.
– Сестра Клара, – повторила настоятельница, глядя на Аду.
Забыла! Ей дали это имя. Клара. Она его ненавидела. Имя было не по ней.
– В обители пять монахинь из Британии и сестра Клара, у которой имеется британский паспорт. Теперь в Бельгии хозяйничают немцы. Ради всех и каждой из нас мы должны им подчиняться. Мы не можем солгать им, сказав, что вы бельгийки. – Уставясь на запертые двери, настоятельница снова перевела дыхание. Монахини сидели не шевелясь, только отвороты апостольников шуршали с каждым их вздохом. – Да благословит вас Господь, да сохранит Он вас.
По проходу к Аде приблизилась сестра Моника:
– Ты тоже.
– Зачем?
– Немцы отлавливают британцев. – Голос у сестры Моники дрогнул, она закусила губу, явно сдерживая слезы. Ада и не представляла, что сестра Злыдня способна чувствовать. – Они сделают из вас военнопленных. Ты должна пойти с ними. И, самое главное, не выдай ни себя, ни других. Их жизни зависят от того, станешь ли ты держать язык за зубами, поняла?
– Но почему это зависит от меня? – растерялась Ада.
– Мы солгали, да простит нас Господь. Сказали, что ты монахиня. Если они выяснят… – Маленькие глазки за очками сестры Моники смотрели страдальчески. Творились ужасы, говорила хозяйка пансиона. И отец Ады: Немцы едят младенцев, ты не знала? – Последствия будут губительными, и целиком на твоей совести.
– А вы разве не идете с нами?
– Нет, – устало ответила сестра Моника. – У меня ирландский паспорт. – Она коснулась Ады, пожала ей предплечье, непредвиденный жест участия. – Можешь взять сумку сестры Жанны и ее Библию.
Из часовни Ада выходила, перебирая одной рукой четки, а другой сжимая в кармане свой добрый талисман – медвежонка.
Прежние тревоги – как добраться до дому без денег, без вещей – показались сущими пустяками, когда на плечи Ады навалились новые страхи, и эта поклажа с каждым днем становилась все тяжелее. Она в ловушке. Все они в ловушке. О том, чтобы сбежать, не было и речи. Неужто ей навеки уготовано остаться сестрой Кларой и ухаживать за стариками в доме для престарелых посреди нацистского Мюнхена?
Сестре Бригитте удалось взломать чердачное окошко, но теперь его нельзя было закрыть. Аду это не беспокоило: в комнатенке под самой крышей было жарко и душно. Ранним утром прилетали голуби, царапая крышу и курлыкая со своими дружками и подружками. В комнатенке, где стояло двое нар, обитало шесть монахинь. Спали по очереди. Неудобств это не причиняло, поскольку трое работали по ночам, занимая постели тех, кто отправлялся в дневную смену.
Никогда еще Ада так не выматывалась. От неизбывной усталости она стала дерганой и слезливой, совсем как тетя Лили: в Первую мировую дирижабли-бомбометатели довели тетушку до нервного расстройства и облысения. Ада старалась не вспоминать о доме из боязни утратить всякую выдержку, хотя сестра Бригитта уговаривала монахинь сосредоточиться на счастливых моментах довоенного времени, мол, это придаст им сил. Сестра Бригитта была у них главной, их новой матерью-настоятельницей. Иногда они так к ней и обращались. Она была не слишком старой, слегка за тридцать, по прикидкам Ады. Тем не менее сестра Бригитта вела себя невозмутимо, благоразумно и слыла умелым переговорщиком. Упорствовала, когда это было необходимо, уступала, когда того требовала осторожность. Она добилась, чтобы им постелили матрасы на нары и разрешили присутствовать на службах, которые вел приходящий священник. Отец Фридель был дряхлым стариком. По нему плакала койка в их доме для престарелых. Из молитв на латыни он помнил только In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti, объемистый саквояж священника оттягивал ему руку, и после службы, шаркая ногами, он обходил палаты вместе с доктором, путая имена живых и умерших.
Ада с сестрой Бригиттой и «серой мышкой» сестрой Агатой работала днем. Дневная смена была куда утомительнее ночной: бодрствующих стариков требовалось кормить и мыть, давать им лекарства, выдавливать гной из царапин и язв. От пациентов дурно пахло. Целыми днями они лежали в кроватях, шевеля костлявыми пальцами, руками-граблями. Ада стригла им ногти на ногах, выковыривала въевшиеся в кожу ороговелости. Она же обмывала покойников, белесые сероватые тела, которым уже ничто не разгонит кровь. Поднимала окоченевшую руку до щелчка в лопатке и терла мыльной тряпкой по зернистой обвисшей коже. Левая рука. Правая. Перевернуть тело на живот, помыть спину, перевернуть обратно, вывернуть правую ногу, высвободив мошонку, помыть «принадлежности», затем левую ногу. Ступни и между пальцами. Остричь ногти, вытянуть покойника по струнке – и вот он готов к встрече с Создателем.
Ада не знала, насколько ее хватит, как долго она сможет терпеть эти окоченевшие трупы, свернувшуюся кровь, запахи гниения и формальдегида, пропитавшие все вокруг. Ей хотелось прикасаться к тугой плоти, заглядывать в светящиеся глаза, а не закрывать веки над тусклыми впадинами. Хотелось бархатистой кожи, пульсирующей крови и надежды, что возникает вместе с жизнью и дыханием. Аде едва исполнилось девятнадцать. Она была молода, самая пора жить на воле, на свободе, но ее окружала смерть, она была у смерти в плену. Так много мертвецов, еще больше немощных, тронувшихся умом. Отец Фридель у могильных ям, брызгающий святой водой на гробы.
С восьми утра до восьми вечера, день за днем, неделя за неделей. Ужин. Отдых. Отдых? По вечерам они стирали свою одежду, коленкоровые панталоны и нижние юбки набухали тяжестью и не столько сохли, перекинутые через перекладины нар, сколько плесневели; подкладки для месячных побурели, апостольники обмякли и утратили белизну. Ада штопала чулки. Сестра Бригитта раздобыла у охранников иголку и немного штопки, и Ада с удовольствием водила иглой, сплетая нитяные заплатки. Это занятие поднимало ей настроение, она словно переносилась в то время, когда работала портнихой, в ту прошлую жизнь. И молитвы. Всегда эти молитвы. Ада закрывала глаза и норовила вздремнуть, пока они молились; стоя на коленях, слегка раскачиваясь, она старалась заглушить благочестивое бормотание сестры Бригитты мыслями о Станисласе.
Она удивлялась, как они выжили, пока их везли в вагоне для скота из Намюра через Францию и пол-Германии. Июньская духота, вечные сумерки в вагоне, где день ото дня становилось все жарче. Ада оказалась зажатой между сестрой Бригиттой и другим пленным, мужчиной из Глазго, он ругался и дергался, то и дело пихая локтем Аду. На каждой станции к ним заталкивали новых арестантов и в конце концов набили вагон так, что уже нельзя было пошевелиться. Ада пробовала разминать ноги, вставая на цыпочки и снова опускаясь на пятки, но щиколотки все равно опухли, и даже огромная обувка сестры Жанны начала жать. Высокий мужчина, стоявший в углу, взял на себя роль старосты. Англичанин и, судя по выговору, из богачей с университетским образованием; наверняка, думала Ада, раньше там, на родине, он был большим начальником, возможно в военном чине, или врачом.
– Мы едем на море, – раздавался его зычный голос, – с ветерком. Давайте же затянем песню. Вместе, хором: «Десять бутылей уснули на стене, и одна, бух, свалилась во сне…»
Сперва пение встряхивало Аду, но шли дни, голоса слабели, вагон стихал, и молчание нарушали только нервные всхлипы или крик ребенка. Самозваный староста заставлял их двигаться ради циркуляции крови, норовил освободить место для больных, чтобы те могли присесть или прислониться к стенке. Люди продирались то вперед, то вглубь вагона, наступая Аде на ноги и толкаясь, но вскоре она перестала ощущать эти толчки. У них не было воды, спали они тоже стоя, под стук колес и лязг тормозов.
– Возблагодарим Господа за Его милость к нам, – сказала сестра Бригитта, когда спустя шесть дней они прибыли в Мюнхен и узнали, чем им придется заниматься. – Наше призвание – обихаживать больных стариков, и неважно, где они обитают. – Она взглянула на Аду: – Или что они за люди.
Сестра Моника, должно быть, рассказала ей, что и кого она разглядела в Аде. Надо вести себя тихо, подумала Ада.
Ада не соглашалась с сестрой Бригиттой. Пусть старые и дряхлые, но эти люди были врагами.
На весь вагон было одно ведро. Многие стояли в запачканной одежде, плача от унижения. Ноздри Ады были забиты ее собственной едкой вонью, а во рту и горле было сухо как в пустыне. Тук-тук, тук-тук-тук. Поезд остановился. На путях послышались отрывистые крики. Боковины вагона опустили, и узники заморгали от яркого света; они тянулись наружу, жадно глотая воздух, словно рыбы, выброшенные на берег, и не замечая, что спотыкаются о тела мертвецов и умирающих. Надпись на здании вокзала: Мюнхен.
– Бавария, – прошипела сестра Бригитта. – А еще католиками называются.
Да какая разница, где они и куда попали? Ада не знала, где находится Бавария, и не желала знать. Все, чего ей хотелось, – сбежать или умереть. Пусть ее пристрелят, разорвут на части, лишь бы не мучиться здесь. Но она была слишком слаба, чтобы бежать, и слишком напугана.
В палатах им не разрешалось разговаривать ни друг с другом, ни с кем-либо еще. И пусть не в тюрьме, но они были заключенными, дармовой рабочей силой, охрана не спускала с них глаз. Дом для престарелых был крупным учреждением, но предназначенным только для мужчин, бывших армейских офицеров и отошедших от дел людей с доходными профессиями, непростых людей, способных платить за услуги. Сюда приходили и здоровые мужчины, вдовцы по большей части, не умевшие наладить быт после смерти супруги и не желавшие нанять экономку. В их распоряжении была уютная гостиная, просторная столовая и обширная оранжерея с выходом на свежий воздух. Немощные постояльцы были много старше, их размещали в больничном корпусе. Охранники являлись в палаты, тыкали в монахинь дубинками, орали на них и на работавших там женщин, полек с нашитой буквой «П» на обтрепанной одежде. Польки мыли полы в палатах, стирали постельное белье, копали могилы и работали на огороде.
– Вежливость ничего не стоит, – объявила сестра Бригитта на одной из вечерних проповедей. – Пусть нам и не позволено разговаривать с ними, но польские женщины – такие же пленные, как мы. Они попали сюда не по своей воле, их превратили в рабынь. Поэтому улыбайтесь им. Уступайте дорогу. Кивайте при встрече. Помните, им страшно и одиноко не меньше, чем нам.
И даже больше, догадалась Ада, когда полька начала лихорадочно оглядываться, не заметил ли охранник внимания к ее персоне, а потом мелко затрясла головой: не надо, нам станет только хуже; не навлекайте на нас беду.
Монахиням поручали вывозить кровати с больными стариками в сад – пусть себе греются на солнышке и дышат свежим воздухом. Летом было жарко, но сейчас, в октябре, температура по ночам опускалась ниже нуля. В их чердачной комнате отопление отсутствовало, и каково же нам будет зимой, задавалась вопросом Ада, со сквозящим оконцем нараспашку и одним одеялом на человека.
– Нам повезло, что мы не погибли, – повторяла сестра Бригитта, – и заняты делом. Ленивцы – дьяволу пожива.
Стариков кормили хорошо. Ходячие пациенты помогали заключенным выращивать овощи на огороде, но СС забирало большую часть урожая, оставляя больнице крохи. Прикованных к постели лежачих кормили с ложечки жидкой пищей. Монахини ели капустный суп с клецками, и Ада толстела.
– Хотелось бы побеседовать с вами, сестра Клара, – сказала однажды вечером в конце октября сестра Бригитта, когда они поднимались по лестнице на свой чердак после смены.
Я в чем-то провинилась, насторожилась Ада. Но в чем? Может, разговаривала во сне и выругалась ненароком. Или выдала свои секреты, хотя много ли ей осталось утаивать. Сестра Бригитта знала, что Ада не настоящая монахиня, и, скорее всего, сестра Моника поделилась с ней своими соображениями насчет того, что и женой Ада была не настоящей. А вдруг она получила какие-нибудь известия? Ада находилась неподалеку, когда сестра Бригитта сказала охране – то есть не сказала, ведь по-немецки монахиня не говорила, – но просто нарисовала крест и ткнула в него пальцем.
– Красный Крест, – объяснила она свою настойчивость сестрам, – сообщит нашим родным, где мы и что с нами.
Но так и Станислас может связаться с Адой. А что, если он здесь, в Германии, и разыскал Аду, и приехал, чтобы вызволить отсюда? Я заплутал в ночи. Вернись ко мне, Ада. Что ж, она вернется. Простит его. То, что между ними произошло, – досадное недоразумение, не более.
– Я не могла не заметить, – сестра Бригитта опустилась на нижнюю полку нар и жестом пригласила Аду сесть рядом, – что у вас все это время не было месячных. Не должна ли я спросить о причинах?
– Переживания, – пожала плечами Ада; от матери она не раз слыхала, что такое бывает. – Нервы. Усталость.
– Вас тошнит?
– Только когда обмываю покойников. Этот трупный запах, я не выношу его.
– Вы были замужем?
Сестра Бригитта явно не слушала Аду, иначе она бы не задавала такие дурацкие вопросы. При чем здесь замужество Ады?
– Да, но… – осеклась она. Неофициально она решила опустить на тот случай, если сестра Бригитта не знает правды.
– И вы вступили в супружеские отношения?
Какое ее собачье дело?!
– Когда вы в последний раз были вместе со своим мужем?
Замолчите! – вертелось у Ады на языке.
– Вы ждете ребенка?
От неожиданности Ада вздрогнула. У нее и в мыслях ничего подобного не было. Ребенок. Исключено. Но тот вечер, когда он уехал из Намюра… От изнеможения и выпивки она была как в тумане, Станислас улегся на нее. И это ощущение, когда он вошел в нее, – ей было больно. Потом, когда он закончил, внутри у нее было мокро и немножко кровило. Резинку он не надевал.
Ада уставилась на свои руки, сложенные на коленях. Пожалуй, вопрос сестры Бригитты не такой уж вздорный. Наоборот, все сходится: месячные пропали, Ада набирает вес. Она даже чувствовала какое-то трепетание внутри. Как это называется? Шевеление плода. А она думала, что у нее живот болит от плохой пищи.
– Вы не знали? – спросила сестра Бригитта.
Ада в ужасе покачала головой. Ребенок сейчас?
Куда она его денет? Где поместит?
– Что мне делать? – Голос ее был тонок и слаб, в животе забурлило. Беременна. А вдруг немцы узнают?
Она не могла забеременеть. Без резинки они делали это только один раз. Никто не беременеет так легко, это всем известно. Ребенок.
– Вы совсем притихли. – Сестра Бригитта погладила ее по колену. – Господь укажет нам путь.
– Нам?
Ада всех подвела под угрозу. Они все поплатятся, если она родит и немцы поймут, что она не монахиня и что другие монахини солгали ради нее. Ада запаниковала.
– Скажу, что меня изнасиловали. – А что еще можно сделать в такой ситуации? – Какой-то солдат. Тогда, наверное, с нами ничего не случится.
– Но вы солжете.
– Может, это тот случай, когда ложь необходима? – Ада с трудом сглотнула. Во вранье она поднаторела. – Они не отберут у меня ребенка?
– Солгав единожды, – мягко возразила сестра Бригитта, – вам придется с этим жить, и рано или поздно правда выйдет наружу. Жить во лжи.
– Но ребенок?
– Будем надеяться, его усыновят, среди немцев тоже есть добрые люди.
– Моего ребенка?
– Сестра Клара, мы не можем держать здесь младенца. Где мы его спрячем? Малютки – шумный народец.
Она ни за что не отдаст своего ребенка, только не немцам. Она сбежит. Наденет чьи-нибудь обноски, стащит у других заключенных. Лохмотья. Прикинется полькой. И никто не опознает в ней монахиню. Пройдет через охрану. Польки ночуют где-то в другом месте. А потом тихонько ускользнет. Может, ей встретятся хорошие немцы, что сжалятся над ней. Помогут вернуться домой. Или найти Станисласа. И они опять будут вместе, конечно, будут. Он станет заботиться и о ней, и о ребенке. Я всегда хотел сына, Ада.
Нет, она никогда его не найдет. Какой же она была дурой, что поверила ему. Надо было унять его в тот вечер в Намюре, их последний вечер до прихода немцев. Я слишком устала, Станислас, слишком устала. А теперь посмотрите на нее: узница, которая готовится стать матерью. И жива она только потому, что ее превратили в монахиню, живет во лжи.
Ладно, она сбежит. А если ее поймают? Пострадают сестра Бригитта и все остальные. Ада представила, как охранник размахивает дубинкой: Где она? Признавайтесь! Сестра Бригитта ни звука не проронит, но другие… особенно эта «серая мышка» сестра Агата. Но если она останется и они узнают? Что тогда? Тупик. Выхода нет.
– Встанем на колени и помолимся, – сказала сестра Бригитта.
Ада сползла с койки и неуклюже опустилась на колени. Подсчитала в уме: получается, она на пятом месяце. Беременная. В плену. Она закрыла глаза. Горячие гневные слезы потекли по щекам.
Каменные плиты были ледяными. Голые ступни мерзли, пальцы ног, обхватившие край ступеньки, коченели. Ноги, словно якорь, приковали Аду к полу. На лестничную площадку внизу падал лунный свет, белесый вытянутый прямоугольник на фоне черноты лестничной клетки.
Ада подалась вперед, качнулась, отпрянула.
В пролете было пятнадцать ступеней и столько же в следующем. Она их сосчитала. В их доме на Сид-стрит ступенек было всего двенадцать, но этого хватило, чтобы у соседки, упавшей с такой лестницы, случился выкидыш.
Тонкая сорочка не грела, Аду била мелкая дрожь. Она вцепилась в перила, другой рукой крепко оперлась о стену. Один рывок.
Она совершала смертный грех, но не только ради себя. Еще и ради каждой и всех сестер, иначе им придется туго. Считай до трех, велела она себе. И на счет три…
Она сгорбилась, крепко держась за стену и перила. Нужно лишь качнуться вперед и опустить руки. Но если она лишь переломает себе кости? Или расшибет голову?
Раз.
Ада перенесла вес с одной ноги на другую. Каменные ступени. На Сид-стрит ступеньки деревянные. Соседка отделалась парой синяков и шишкой на лбу.
Два.
Она перестала дышать. До ручейка лунного света на площадке внизу лететь долго. Пролет был крутым, ступени высокими.
Далеко внизу открылась дверь, послышались голоса. Ада наклонилась, пошатнулась, запуталась в сорочке. Она пыталась остановить падение, чувствовала, как голова и спина бились о ступени, руку придавило, тело рикошетило от стены к стене. Она услышала свой крик, пронзительный вопль, разносившийся по округе. Резкая вспышка света.
Ада лежала скрючившись, нелепо подогнув ноги. Она недалеко улетела. Ступеней на пять, хотя казалось, что падала до самого низа.
– Was ist los? – Над ней стоял немецкий солдат, сапог прямо у ее лица, дуло автомата нацелено на нее.
В голове у Ады дробно стучало, в боку была нестерпимая боль. Она попробовала ответить, но у нее перехватило дыхание и вместо слов раздался лай.
– Сестра Клара, – голос сестры Бригитты сверху, – что с вами?
Сапог опустился на ступеньку ниже.
– Она упала. – Сестра Бригитта подбежала к Аде. – Она ходит во сне, вот и все. – Взмах руки – мол, инцидент исчерпан.
Солдат поколебался, затем повернулся и зашагал вниз по лестнице.
– Одно ребро точно сломано, – сообщила сестра Бригитта, – а скорее два. И огромная шишка на виске. Но по крайней мере вы не потеряли ребенка.
От боли Ада не могла дышать. Она лежала на спине, не в силах пошевелиться. И все это зазря. Но может, пережитый страх сыграет свою роль. Может, так оно и происходит – ребенка теряешь после. Он получил изрядно тычков. А значит, ослабит хватку, выплеснется из нее.
– Маленький бедняжка, – сестра Бригитта щупала Аде живот, – наверное, вообразил, что катается на горке-вьюне.
Сама сестра Бригитта верит в то, что сказала солдату? Ада ходила во сне. Споткнулась о подол сорочки. Потеряла равновесие. Сдается, верит; во всяком случае, она не видела, как Ада намеренно выходит на лестницу. О ребенке сестра Бригитта говорила так, словно он уже был личностью. Бедняжка вообразил. Ада жалела, что не погибла. Не сломала себе шею, не расколола череп. Но пролет оказался слишком узким. Она застряла. И она опять здесь, живая, в нацистской Германии, со сломанными ребрами и кипящими мозгами. А внутри нее растет ребенок. Аду затошнило.
– Все хорошо, – говорила сестра Бригитта. – Я знаю, что делаю. По специальности я медсестра. Просто лежите и не шевелитесь.
Ада всю ночь пролежала, не смыкая глаз в ожидании схваток: вот-вот потечет кровь и простыня под ней станет липкой. Острая боль в ребрах при каждом вдохе. Когда в крошечное чердачное окошко просочился серый рассвет, на крышу с нежным курлыканьем слетелись голуби. Ада тосковала по матери, сейчас бы к ней, домой. Конечно, мать взвилась бы: дочь не замужем, и на тебе. Но Ада что-нибудь наплетет. Ни звука о ребенке, просто «упала с лестницы, случайно». Мама бы за ней ухаживала. Тебе нужен полный покой. Аде даже предоставили бы всю кровать целиком. Сисси спала бы на полу или на кресле-кровати в гостиной, где спал дядя Джек, пока не умер. Какао. Она пила бы какао с сахаром, много-много сахара размешивая ложкой, устраивая водоворот в большой кружке, вдыхая шоколадные ароматы.
Она слышала, словно издалека, как сестра Бригитта проводит молебен, умывается. На цыпочках выходит из комнаты. Проснулась Ада, когда монахиня просунула руку под ее спину.
– Сядьте и нагнитесь вперед, – велела сестра Бригитта.
Ада с усилием села, морщась при каждом движении. Сестра Бригитта задрала ей сорочку, обнажив грудь. Ада охватила себя руками.
– Скромница нашлась, – засмеялась сестра Бригитта. – Думаете, я такого раньше не видела? Разведите руки в стороны.
Аде почудилось, что ее костяк разрывают надвое. Сестра Бригитта обматывала ей туловище бинтом, слой за слоем.
– Бинт не вылечит, – сказала она, – но так вы сможете встать. Пора на работу.
– Я не могу.
– У вас нет выбора. Соберитесь. – Сурово глянув на Аду, она подставила ей локоть. Ухватившись за эту опору, Ада вылезла из кровати. Сестра Бригитта взяла ее за подбородок и посмотрела прямо в глаза: – Вы согрешили. Уверена, вы больше не станете пускаться на всякие хитрости. Молите Господа о прощении.
Сестра Бригитта все знала. Догадалась, что было нетрудно. У Ады сердце упало. Что же с ней теперь будет?
Ряса Ады зацепилась за что-то, когда она проходила мимо одного из стариков. Она знала его в лицо. Вдовец из здоровых бодрячков, что расположились по-королевски в жилом корпусе заведения, и все перед ними пресмыкаются. Ада остановилась, обернулась. Старик прижал ее подол к полу тростью и засмеялся – высокий мужчина в темно-сером суконном жилете, застегнутом под шеей, и зеленых молескиновых брюках. Он был по-своему красив, белые волосы и глаза той же прозрачной голубизны, что и у Станисласа. Аде на секунду взбрело в голову, уж не родственники ли они. Но она быстро одумалась.
– Вы очень хорошенькая монахиня, – сказал старик. Ада вспыхнула, и оставалось лишь уповать на то, что под апостольником румянец не заметен. – Как вас зовут?
Ада огляделась. Им не разрешали разговаривать. Поблизости никого не было, кроме обитателей приюта.
– Вы говорите по-английски? – прошептала Ада.
– Немного, но язык забывается, если ему нет применения. Как вас зовут?
Ада, едва не брякнула она. Как же легко попасться.
– Сестра Клара.
– Сестра Клара, – повторил старик. – А раньше, прежде чем вы стали монахиней?
Ада слегка растерялась. Она не знала, позволено ли монахиням называть свои мирские имена. Но было так приятно говорить на английском. Да и с молчанием на протяжении целого дня нелегко свыкнуться.
– Все в порядке. – Старик словно прочел ее мысли. – Мне можно сказать.
Она посмотрела по сторонам. Они были одни.
– Ада, – пробормотала она.
– Ада, – опять повторил старик, – уменьшительное от Адельхайд. Имя сугубо немецкого происхождения. Вы это знали?
Она покачала головой. Ни из ближней двери, ни из дальней никто не появился. Ей хотелось продолжить беседу:
– А вас как зовут?
Старик убрал трость с ее подола и встал во весь рост:
– Герр профессор Дитер Вайс.
– Много же у вас имен. – Аду разбирал смех. Она вдруг поняла, как давно не смеялась, много месяцев. И поежилась. Ребра заныли. Они были по-прежнему одни, никакой охранник не ворвался с плеткой и криком: Es ist verboten, zu sprechen.
– «Герр» – это «мистер» по-немецки, профессор всюду профессор, Дитер – имя, данное мне при крещении, Вайс – фамилия.
– Среди моих знакомых профессоров еще не бывало. – Старик нравился Аде. У него было имя, и это делало его личностью, а не мешком плоти, которую ей приходилось мыть и кормить.
– Я на пенсии, – улыбнулся герр Вайс, – но раньше преподавал в гимназии. У вас в Англии сказали бы «в старших классах школы». – Он указал тростью на окно, точнее, на то, что было видно из окна: солдат курил, прислонясь к дереву: – Это мои ребята. Я учил их всех. Едва выросли из коротких штанишек.
– Что вы преподавали?
– Историю, – ответил герр Вайс. – Немецкую историю. Пожалуйста, присядьте, и мы спокойно обо всем побеседуем.
Ада с беспокойством озиралась:
– Это не разрешается.
– Почему не разрешается?
– Просто нет, и все, – пожала плечами Ада.
– Но это теперь и мой дом. И в своем доме я разговариваю с кем пожелаю. – Он махнул тростью в сторону солдат за окном: – Я по-прежнему пользуюсь уважением в качестве их бывшего учителя. Не волнуйтесь.
Он засмеялся. У него были чистые ровные зубы, свежевыбритые щеки, и от него не воня ло. Ада почувствовала, что ей необходимо присесть.
– Идемте со мной, – сказал он, – в оранжерею. Они онемеют от такой мерзости.
– Мерзости?
– Я употребил не то слово? А какое нужно?
– Дерзости, наверное, – сказала Ада. – Это значит «смелости».
– Вот видите, – он взял ее за локоть и повел по коридору, – вы уже оказали мне услугу.
Ада не сопротивлялась. Всего лишь помогаю пожилому человеку дойти до оранжереи, герр начальник. Вдруг ее осенило. Если он, в свою очередь, будет учить ее немецкому, если она освоит этот язык, с ней все будет хорошо и она выпутается из любой передряги. И кто знает, возможно, ей удастся выбраться отсюда. Она держала его трость, пока он усаживался в кресло.
– Мистер Вайс, – начала Ада. – Мистер профессор Вайс, если я помогу вам с английским, вы научите меня немецкому?
Сжав трость в кулаке, он резко ударил ею об пол:
– Вы забываетесь, милочка. Вы – пленница. Я – ваш тюремщик. Не вам торговаться со мной.
Ада была уверена, что он согласится. Она повернулась, чтобы уйти, но ее рясу опять пригвоздили к полу. На этот раз трость задела по ноге. Она остановилась.
– Но если вы попросите меня давать вам уроки немецкого, ответ, возможно, будет иным.
Он привык к тому, что последнее слово остается за ним, это видно. Мужчина на высоком посту, и все же мужчина, который находит ее хорошенькой. Подыграй ему. Дай ему понять, что он – величина, а ты – малость.
– Прошу вас, будьте так любезны, научите меня немецкому.
Он подался вперед, крепко взял ее за руку:
– Сестра Клара, с превеликим удовольствием. А вы подправите мой английский.
В оранжерею вошел солдат, куривший под деревом. Ада точно не могла сказать, но он походил на того охранника, что обнаружил ее на каменной лестнице нескольким ночами ранее. Тогда она не заметила, насколько он молод. Он еще не брился, и кожа у него была гладкая, как у мальчишки. Он мог бы быть ее младшим братом. Ада выдернула руку, положила ее на плечо герра Вайса, притворяясь, будто успокаивает его.
– Ганс, – сказал герр Вайс, – ты прикажешь ей учить меня английскому. Каждый день.
Ада не смела встретиться глазами с солдатом. Ее трясло, она сжала кулаки, чтобы не выдать дрожь. Даже такое обычное дело, как разговор, грозило ей опасностью. Сейчас он набросится на нее. Заорет по-немецки. Может, слов она и не разберет, но смысл уловит в точности: Я здесь распоряжаюсь, жить тебе или умереть.
Солдат пожал плечами, сказал что-то, герр Вайс ответил. Солдат щелкнул каблуками, поднял руку:
– Хайль Гитлер!
– Хайль Гитлер.
– Он должен получить согласие от коменданта, – пояснил герр Вайс. – Но вы, сестра Клара, будете приходить ко мне по вечерам, после работы. Мое маленькое хобби не должно мешать вам исполнять свой долг перед рейхом. – Он вскинул руку: – Хайль Гитлер.
Ада замялась. Он явно ждал, что она ответит тем же. Но она не смогла, не пересилила себя. И потом, по вечерам после работы она так устает, страшно устает. Но Ада понимала: это приказ. Профессор снова взял ее руку, пожал и провел большим пальцем по ее ладони.
Рождество 1940-го давно миновало. Запомните этот день, говорила сестра Бригитта. Мы должны помнить этот день. Начался следующий год, 1941-й. Ада не уставала поминать добрым словом сестру Жанну за ее полноту. На восьмом месяце беременности одежда покойной монахини стала Аде почти впору, хотя она удивлялась, как такое могло произойти. Ела Ада даже не за одну, не то что за двоих. Капустный суп. Разок-другой кусочек сыра, что совал ей герр Вайс. Но из добрых ли побуждений? Два дня назад по пути в гостиную герр Вайс обнял Аду за талию, он рассказывал ей о люфтваффе, о бомбежках Лондона и особенно Сити. Холодными ясными ночами в январе каменные церкви светятся словно призраки, и летчики выпускают снаряды, озаряющие улицы. От Сити было недалеко до дома, ее дома; впрочем, об этом своему спутнику Ада не сообщила. Одна шальная бомба – и все кончено. Всего одна. Они подлетают к Сити с верховьев реки? Или с низовьев? Герр Вайс не знал.
Догадывался ли он о ее положении, когда оглаживал ее талию? Огромной Ада не была. По словам сестры Бригитты, в первый раз женщины не раздаются чересчур и беременность не бросается в глаза. Слава богу. Ада выскользнула из-под руки герра Вайса, когда ребенок начал пинаться.
Ему тоже хотелось есть? Но ему наверняка хочется еще и жить, этому мальчонке. Иначе он не цеплялся бы так за свою жизнь. Он еще не родился, а на его долю уже выпало столько бед. Тревога молотом стучала у нее в голове, пожирала ее, будто алчные черти на Страшном суде.
– Господь нас не оставит, – повторяла сестра Бригитта.
У Ады не было веры сестры Бригитты. В стойкости она ей тоже уступала. Мне не хватает мужества, с грустью признавала Ада. Каждый день мог оказаться последним, и это держало ее в страхе. Трудно ли не угодить придирчивому охраннику или сболтнуть лишнее в разговоре с герром Вайсом? Иногда он выказывал норов. Британцы бомбили Бремен, сказал он ей. Мы отомстим. А иногда бывал мил и приятен. Если не смущал ее, когда долго не выпускал ее руку из своей или касался тростью ее ноги выше, чем позволяли приличия. Ей надо следить за собой. Жизнь и смерть на весах. Им не позволяли об этом забыть.
Она уже придумала имя ребенку – Томас. По-немецки это имя пишется так же, как и по-английски, разве что читается иначе. Малыш Томас, Томмикин. Она понимала, ей нельзя любить его, ее маленького Томихена. Если он родится слабым или даже мертвым, она будет горевать, но не сожалеть. Но что, если он родится крепким и здоровым, что тогда? Она старалась не думать об этом, но попробуй-ка не думать. Лежа по ночам, она чувствовала его локоть или коленку, икала вместе с ним, знала, когда он спит, а когда бодрствует. И вопреки желанию она проникалась любовью к этому нерожденному младенцу. Все хорошо, шептала она ему, гладя живот. Все будет хорошо. Я позабочусь о тебе. Ее ребенок, другая новая жизнь, что будет петь, надеяться и любить. Среди смерти и тьмы он был ее счастьем, ее будущим. Больше у нее ничего не было. Она не могла просто отмахнуться, вымести его вон, как мусор. Она любила своего ребенка, дитя Станисласа, их дитя.
В тот февральский вечер она почувствовала себя плохо.
– Я что-то не то съела. Живот крутит.
С завтрака у нее маковой росинки во рту не было. Ее слегка лихорадило. Ребенок спал, вольготно устроившись на ее мочевом пузыре. Спал он уже двое суток, хотя в животе у Ады творилось бог знает что. Он готовится, пояснила сестра Бригитта. Собирается с силами.
– Не больно? – сестра Бригитта ощупывала Аду. – Странно. Ты почти полностью раскрылась. – Сестра поковыряла у Ады внутри: – Давай-ка ему поможем.
И хлынули воды, стекая с нар на пол. Как бы им не устроить потоп и не промочить потолок внизу.
– Так, не торопимся, – сказала сестра Бригитта.
Сестра Агата стояла на карауле, прижав ухо к двери. Закрепив дверную ручку ножкой стула, она молилась: «Пресвятая Дева Мария, прошу, пусть охрана играет в карты, пусть они не суются к нам». Охранники никогда не являлись к ним с проверкой. Что способны учудить монахини ночью, высоко под крышей и без посторонней помощи? Но лучше подстраховаться: а вдруг расслышат подозрительные звуки.
– Ш-ш-ш, – сестра Бригитта приложила палец к губам, – кричи тихо.
Схватки накатывали одна за другой, как раскаты грома. Сестра Бригитта велела дышать, превозмогая боль, и что-нибудь петь про себя, что угодно.
В Пэддингтон-Грине жила Полли Перкинс…
– Тужься.
Прелестна, как бабочка, горда по-королевски.
– Тужься.
Он вышел из Ады в предрассветный час холодного февральского утра, и крохотного, багрового, его положили ей на грудь. Сестра Бригитта обтерла его ветхим полотенцем, бросила плаценту в помойное ведро (она опорожнит его по дороге на работу) и вымыла Аду настолько чисто, насколько смогла.
Заодно сестра окрестила младенца:
– На всякий случай, мало ли что.
Томас. Томихен. Томмикин.
– Хороший святой, – одобрительно сказала сестра Бригитта.
– А что теперь? – подняла голову Ада. Она должна выдать себя. Заберите меня, но их не трогайте. Убейте меня, но не их. Пощадите моего ребенка. Умоляю, пощадите моего ребенка.
Мой ребенок. Ада не ожидала такого всплеска любви, такого прилива нежности. Она гладила его висок, мягкий родничок на голове, любовалась его губами, сложенными в трубочку, его маленькой челюстью, чуть выдававшейся вперед. Он спал, словно понимал, что шуметь нельзя. Сестра Бригитта взяла его, завернула в полотенце, положила на край нар и вышла из комнаты. Сестра Агата сняла с Ады окровавленную сорочку, помогла ей переодеться и сесть рядом с Томасом.
Вскоре вернулась сестра Бригитта – с отцом Фриделем. Священник щурился, старческие глаза плохо видели в чердачном сумраке.
– Младенец. Мы нашли младенца. Ада, – сестра Бригитта кивком пригласила Аду к участию в переговорах, – твой немецкий лучше моего. Скажи отцу Фриделю, что мы нашли новорожденного. У черного хода, снаружи. Не могли же мы оставить его там на всю ночь. Попроси, чтобы он забрал ребенка, вынес его в своем саквояже. Пусть скажет, что ребенка нашел он в церкви, младенца подкинули.
Сестра Бригитта все продумала заранее и посвятила сестру Агату в свой план. Аде придется отдать ребенка. Отдать священнику. Расстаться с младенцем. А потом надеяться и молиться, что его усыновят добрые люди. Ее ребенка, ее Томихена.
Она стиснула ладони. В немецком она недалеко продвинулась, но герр Вайс просветил ее: английский когда-то был немецким, а значит, если она не знает какое-то слово, стоит попробовать английский.
– Ребенок, – начала она. – Wir haben gefunden. Vor der Tür. – Ада убрала край полотенца с маленького личика. Она должна запомнить свою кроху. – Подкидыш. – Объяснения давались ей с трудом.
Отец Фридель сморщил лоб в недоумении. Мать рассказала ей однажды, как подкидывают младенцев, всего-то открывают нижнюю створку в двери и кладут ребенка под порогом с внутренней стороны. Ада показала знаками: вот она открывает откидную створку, сует кулек с ребенком, закрывает створку.
– Ja, ja, – сказал отец Фридель. – Ein Babyklappe.
Ада не была уверена, правильно ли он понял, но утвердительно кивнула.
– Скажи ему, – продолжила сестра Бригитта, – что никто не должен об этом знать. Что он должен забрать ребенка прямо сейчас, пока тот спит. Положить его в саквояж. И никому ничего не говорить.
Если отца Фриделя поймают с таким грузом, им конец. И Томасу тоже. Ада показала на младенца, потом на сумку.
– Still, – она приложила палец к губам, – nicht ein Wort. – Еще один жест: выносите его.
– Ja, ja, – повторил отец Фридель.
Понял ли он, чего от него хотят, и способен ли вообще понять, но священник был их единственной надеждой: только он мог вызволить Томаса и дать ему шанс выжить.
Ада рывком встала на ноги. Нельзя обнаружить, насколько она измучена, иначе отец Фридель догадается, что это она родила мальчонку. Сестра Бригитта принялась за дело: взяла саквояж священника, поставила его на нары, раскрыла, орарь ото двинула к одной стенке, распятие и склянку с елеем к другой. Подняла Томаса и уложила его на дно саквояжа. Отец Фридель наблюдал за ней, улыбаясь. У него старческий маразм, подумала Ада. Совсем из ума выжил. Господи Боже. Сестра Бригитта уже закрывала саквояж.
– Погодите. – Порывшись в глубоком кармане, Ада достала шерстяного медвежонка. Нагнулась над саквояжем, спрятала медвежонка в складках полотенца и поцеловала Томаса в лоб, гладкий, как воск. – Это на счастье, – шепнула она. – Я вернусь, мой маленький Томихен. Я найду тебя.
Она вытащила орарь с вышитым распятием и накрыла им ребенка. Если солдаты заставят отца Фриделя предъявить содержимое сумки, то, увидев орарь и крест, возможно, не станут копаться дальше.
– Мы назвали его Томасом, – обернулась она к священнику.
– Ему пора уходить, – поторопила сестра Бригитта.
– Пожалуйста, – по-английски сказала Ада, – прошу, позаботьтесь о нем.
Как сказать это по-немецки, она не знала. Самые важные слова, а она не умеет донести их смысл. Томасу было всего три часа от роду. Ее ненаглядному малышу. Она понимала, что медлить дольше нельзя. Она еще наглядится на него – впереди целая жизнь. Защелкнув замок, она подала саквояж священнику.
Отец Фридель пожал плечами, ухватился покрепче за ручку, а другую ладонь поднял, благословляя: In nomine Patris…
Сестра Бригитта вышла его проводить. Ада слышала их шаги на каменных ступенях. Пятнадцать ступенек до лестничной площадки, потом еще пятнадцать. Постепенно шаги стихли. Дверь в комнату захлопнулась. Ада бросилась на постель, зарылась лицом в жесткий матрас и завыла.
На следующее утро сестра Бригитта выудила из-под матраса припрятанные бинты и обмотала ими живот Ады.
– Вы не станете об этом говорить, – почти по складам произнесла монахиня, бинтуя потуже. – Понятно?
У сестры Бригитты никогда не отнимали ребенка, она никогда не наблюдала беспомощно, как ее сына кладут в сумку и уносят неведомо куда. Ей не понять Адиной тоски: где сейчас Томас, жив он или мертв? Такого отчаяния сестра Бригитта никогда не испытывала. Ада же никогда не чувствовала себя настолько одинокой.
– Сочтите это жертвой, – продолжила сестра Бригитта, – искупительной. А кроме того, – она еще сильнее натянула бинт, – от вашего молчания зависит наша жизнь.
– Но отец Фридель…
– Он ничего не знает, – отмахнулась сестра Бригитта. – Никому ни слова. – Она обняла Аду: – Можете встать?
Опираясь на сестру Бригитту, Ада поднялась.
– Вам бы полежать дней десять, – сказала монахиня таким тоном, будто это Ада рвалась встать на ноги, – отдохнуть, восстановиться. Но перевязка, – она похлопала Аду по животу, – поможет избежать выпадения влагалища.
Выпадение… У старух оно нередко случается, и тогда от них воняет мочой. Аду передернуло.
– Я не могу вас больше прикрывать. Грудь болит? Много молока?
Томихен. Томмикин. Ада попыталась вызвать в памяти его личико, сморщенное, розовое, с набухшими веками, но детали уже начали забываться, хотя минуло всего два дня. По запаху она бы его точно узнала, не сомневалась Ада. Он пах ею, подушкой из ее внутренней плоти. Она закрыла глаза, изо всех сил цепляясь за ускользающее воспоминание.
– Сестра Клара, извольте ответить.
– Извините, – очнулась Ада. – Просто я не могу не думать…
– Вы должны перестать думать, – резко перебила сестра Бригитта, – иначе рехнетесь. А теперь берите меня под руку, и мы попробуем одолеть лестницу.
Куда подевалась ее молодая прыть? Ада еле ковыляла. Изнеможение, какого она прежде не знала. У лестницы она остановилась. Если она сейчас упадет в обморок, то потянет и сестру Бригитту за собой. Ада вцепилась в перила и шагнула на ступеньку.
С наступлением лета у герра Вайса вошло в привычку поджидать Аду в оранжерее, примыкавшей к больнице, – просторной стеклянной постройке с выходом в сад и плетеными креслами вдоль стен. Зимой они встречались в общей гостиной, и герр Вайс постоянно жаловался, что там слишком шумно, хотя никто, кроме них, почти не разговаривал, насколько могла заметить Ада. «Здесь же, – сказал он, приглашая Аду усесться рядом, – мы одни. Вы и я». И, как обычно, стиснул ее руку.
– Расскажите о себе, – попросил он однажды вечером. – Чем вы занимались до того, как стали монахиней? Мне нравится воображать, какой вы были в ту пору.
Сама Ада с трудом припоминала, какой она была в Лондоне и в Париже, и тогдашнее счастье, реальное или выдуманное, тоже подзабылось. После родов она исхудала, ряса сестры Жанны висела на ней мешком. Будь у Ады иголка с ниткой, она бы ушила себе одежду, подогнала по размеру, но стоило ли суетиться. Она выглядела чучелом, это несомненно, ну и плевать. Кожа у нее шелушилась, на лице проступили морщины.
– Я была портнихой… Шила для дам.
– И что же вы шили?
– Бальные наряды и платья на каждый день, костюмы и юбки, блузки разных фасонов, – вспоминала Ада свои изысканные творения, но перечень получался банальным и куцым, словно ложь, в которую больше не верят.
Он взял ее руку, прижал к своему паху:
– А вы надевали эти платья?
Ада попыталась вырвать руку, но он прижал ее еще крепче.
– Иногда я выступала в роли манекенщицы, – судорожно сглотнув, ответила Ада. Что он делает? Это омерзительно.
– Наверняка вы были прелестны. – Его пенис твердел под ее зажатой в тиски ладонью. – Расскажите, как вы выглядели.
– Герр Вайс, – прошептала Ада. – Пожалуйста. Bitte.
– Вам это не доставляет удовольствия? – засмеялся герр Вайс и стиснул ее пальцы с такой силой, что она вскрикнула. – Я хочу представить вас в бальном наряде, увидеть ваше декольте, разрез на спине. Хочу представить, как вы приближаетесь ко мне, покачивая бедрами. Говорите же.
Где он, тот мир, та другая Ада? Далеко, очень далеко. Стихийная красота, пронзительная и тонкая, выпала из ее памяти, отслоилась, как плоть от трупа. Все, что ей осталось, – дребезжащий скелет.
– Говорите же! – повысил голос герр Вайс.
– Розовое, – испугалась Ада. – Розовое платье. – Она вспомнила себя и Станисласа, их отражение в зеркалах «Кафе Рояль». Вместе они отлично смотрелись. – Нет, светло-вишневое. Скроенное по косой. Вы понимаете, о чем я?
Он отрицательно покачал головой. Прикрыв глаза, он энергично водил ее ладонью вверх-вниз.
– Крой под углом к кромке. – Под двойным гнетом страха и отвращения она произносила слова отрывисто, хрипло. – Сорок пять градусов. Ровно. Ткань тянется. Идет волной. Подчеркивает формы. Струится на бедрах, замирает на животе.
Герр Вайс застонал и, тяжело дыша, ослабил хватку. Ада тихонько выдернула руку и отодвинулась от него как можно дальше.
– Уходите, – сказал он. – Я увижусь с вами завтра.
Ада встала и попятилась к двери, ощупью нашла ручку. Во рту у нее был привкус железа, и каждая жилка в теле тряслась. Сестре Бригитте она не расскажет о случившемся. Та обвинит Аду в кокетстве. В конце концов, она была не настоящей монахиней. Неужели она и вправду его спровоцировала? Но как? И разве могла она вообразить, что мужчина в преклонных летах способен на такую гнусность? Аду мутило.
Но что, если он потребует большего? А когда она откажется, ее, конечно, накажут. Он – власть, она – подневольная. У нее потемнело в глазах. Старик. Как это противно. И она, монахиня, ну или якобы монахиня. Не сыграть ли ей на этом? Герр Вайс, я приняла обет целомудрия.
С тех пор ей каждый вечер приходилось сидеть рядом с ним. Деваться было некуда – здесь приказывал он. Ада усаживалась так, чтобы ему было нелегко до нее дотянуться, и, сцепив руки, прятала их под наплечником.
– Видите ли, – сказал он примерно месяц спустя, снова притиснув ее ладонь к своему паху, – пока я в силе, я жив.
Ада смотрела в одну точку, стараясь ничего не чувствовать.
– Старики, лишенные силы, мужественности, – он покрутил пальцем у виска, – слегка дуреют. Такое случается. В старости.
Похотливый старикашка, думала Ада. Как будто это спасет тебя от слабоумия.
– Они никчемны, – продолжил герр Вайс. – Они только берут. И ничего не дают взамен. В сущности они – паразиты. Как и дебилы. Или евреи. Или содомиты.
– Не понимаю, – пробормотала Ада. О ком он говорит? И о чем?
Герр Вайс ее не слушал:
– Зачем оставлять их в живых? Пустая трата времени и денег. – Он сжал ее руку и мягко отодвинул от себя. – Пожалуй, не сегодня, голубушка, – произнес он таким тоном, словно это она его домогалась, – я не в настроении, кажется. – Улыбнувшись, он развалился в кресле: – Но вы ведь сообразили, верно? Пока я силен, меня не внесут в список.
– Список?
– Фигурально выражаясь, – пояснил он. – В число тех, кто не достоин жить. Умственно отсталые. Калеки. Что у них за жизнь? Не лучше ли положить конец их мучениям? Смерть как избавление.
– Вы убиваете их?
– Мне более по вкусу сравнение с садоводством. То же самое я говорил моим ребятам, – он указал тростью на окно, хотя охранников нигде не было видно. – Хотите вырастить мощное и высокое дерево? Тогда ухаживайте за крепкими ветками и обрезайте трухлявые. Нужно руководствоваться наукой, а не сантиментами. Евгеника. За ней будущее.
Ада почувствовала, что ей не хватает воздуха. Она судорожно закашлялась, грудь саднило.
– Немецкий народ подобен дереву, – вещал герр Вайс, – которое следует избавить от паразитов и гнилья. Старики, инвалиды. Хилые дети. Зловредная шваль, что присосалась к нам, сильным.
– Дети? – встрепенулась Ада. – Какие дети?
– С дефектами. – Он стукнул тростью об пол. – Неизлечимые. Сироты. С преступными наклонностями. В таком ключе.
Томас. Как удар под дых. Что с ним? Она должна знать. Отец Фридель, он скажет ей. Не может не сказать. В исповедальной под клятвой. И если сестра Бригитта будет против, Ада ее не послушается. Ей необходимо встретиться с отцом Фриделем. Но она его давно не видела.
– Отец Фридель? – запаниковала Ада. – Где отец Фридель?
– Фридель? – усмехнулся герр Вайс. – Зачем он вам? Он умер, разве вы не знали?
– Нет. – Ада уже не владела собой. Еще чуть-чуть – и она заплачет. – Нет.
Герр Вайс обернулся к ней, распрямил плечи, прищурил светло-голубые глаза, словно целился:
– Что у вас с ним?
Она увидела Томаса: некогда розовое, полное жизни крошечное тельце посинело и застыло.
– Ничего. – Ада опустила глаза. Соберись. Веди себя нормально. – Просто вы говорили об умирающих. И я, естественно, подумала о последнем причастии. Об отце Фриделе. Он постоянно приходил сюда.
Ответ явно успокоил герра Вайса.
– Его обезглавили, – прежним ровным тоном сообщил он.
Ада вытаращила глаза, закрыла рот ладонью.
– Недели две назад, – добавил герр Вайс. – Проповедями он настраивал прихожан против нас. Называл наши действия убийством. Не могли же мы ему это спустить. Да и с какой стати? Aktion T4 – разумная выверенная процедура. – Он снова откинулся на спинку кресла, и по его лицу расползлась довольная улыбка. Жестом он отослал Аду прочь.
Ее Томаса, ее чудесного, невинного Томаса убили. Неужто отец Фридель попался с ребенком в саквояже? Ада считала его выжившим из ума, но, вероятно, он обо всем догадался. А значит, должен был помалкивать о том, где он нашел младенца. Он бы грудью защитил ее мальчика. Томас был таким маленьким, слабеньким. И совсем не капризным, ни разу не заплакал и даже звука не издал, просто лежал на матрасе и дремал. Может, он родился простачком? И так ли уж плохо, что ему не довелось увидеть все ужасы этого мира?
А Станислас. Сидит себе посиживает где-то там, в Венгрии, Австрии или Германии. Он не мучается, не страдает. Не как она. Не как Томас, его сын. Как он мог бросить ее? И до чего же надо быть бессердечным, бесчувственным! Он наверняка понимал, что ее схватят, знал, как тяжко ей придется. За Адой никогда не водились ни злобность, ни мстительность. Но Станислас был ее возлюбленным. В душе у нее закипала ярость, будто лава в чреве земли, испарениями затмевая разум. Ничего подобного она прежде не испытывала.
Сестра Бригитта вела вечернюю молитву. Ада бесшумно протиснулась к своей койке и опустилась на колени. Спускались сумерки. Может, Томас жив? Отец Фридель отдал его в хорошую семью, добрым людям, которым «процедура Т4», или как она там называется, отвратительна. Они полюбили мальчика, заботятся о нем. Ада закрыла лицо руками и в кои-то веки с благодарностью присоединилась к монахиням, бормоча затверженные мантры, что отвлекают от всяких мыслей. Благословенны скорбящие…
– Sie. – Охранник ткнул в нее дубинкой. – Herkommen. Folgen. – И зашагал к выходу.
Шел он быстро, Аде приходилось бежать, чтобы не отстать. Куда он ее ведет, гадала она. По коридору, на улицу, в предрассветное январское утро. Впервые с тех пор, как она здесь оказалась, Ада вышла из четырех стен. 1942-й год. Она провела в этом приюте почти полтора года, и скоро исполнится год, как родился Томас. На земле лежал снег, низкое небо словно наливалось желчью. Наверное, ее засекли на вечернем свидании с герром Вайсом. Кто-то из охранников углядел, что она прикасается к профессору. Это запрещено. Или же она надоела герру Вайсу и он приказал от нее избавиться, сделать так, чтобы она исчезла, – польки, что работали в приюте, постоянно исчезали.
Они приблизились к грузовику, и охранник велел ей сесть в кузов. Кроме нее, в кузове никого не было. То ли от холода, то ли от страха Аду затрясло сильной болезненной дрожью, так что зуб на зуб не попадал. Откуда-то появились двое солдат, они курили и смеялись. Один из них забрался в кабину, другой в кузов, где сидела Ада; поплотнее запахнув зимнюю шинель, он надел теплые зимние перчатки. Грузовик дернулся и покатил к воротам, а затем выехал на городскую улицу.
Герр Вайс говорил Аде, что их заведение находится в центре Мюнхена. Они ехали по улицам с высокими домами по обе стороны, мимо соборов со шпилями на башнях, мимо больших просторных скверов. Вскоре дома поредели, уступив место полям и деревьям. Ада куталась в безразмерную рясу сестры Жанны, грубая толстая саржа пусть немного, но защищала от ветра; спрятав руки под наплечником, Ада сгибала и разгибала стынущие пальцы на ногах. Миновали одну деревню, другую с квохчущими курами и дымком, клубящимся над печными трубами. Залаяла собака, сорвалась с привязи, бросилась за грузовиком, потом отстала, задрала ногу у дерева, снег под горячей струей таял и желтел.
Куда ее везут? И только ее одну. Без монахинь Ада чувствовала себя потерянной. Сила в сплоченности. Случалось, они брались за руки, она, сестра Бригитта и сестра Агата. Они заботились друг о друге. И не нужно было ничего говорить. Мы понимаем. Каково Аде будет без них? И где она окажется – в тюрьме или где еще похуже?
Впереди замаячили постройки, с виду фабричные. Длинные низкие строения, за ними высокая труба, изрыгающая едкий черный дым. Ограда, ворота, а поверх надпись железными буквами: Arbeit macht frei. Интересно, над чем они тут трудятся, подумала Ада. Труд освобождает. Повезло им. Но не ей, свободы она здесь не увидит. Дорога огибала фабрику. «Дахау», – прочла Ада на указателе, и минуту спустя грузовик затормозил у большого дома с двойными воротами, стоявшего на краю фабричной территории.
Солдат откинул борт грузовика и спрыгнул:
– Runter!
Ада выбралась из кузова. Солдат подтолкнул ее к воротам. Другой, тот, что сидел за рулем, распахнул ворота, провел Аду в дом и ушел, заперев за собой дверь. Ада осталась в прихожей, где было бы совсем темно, если бы не круглое окошко, скупо пропускавшее блеклый утренний свет. В полумраке Ада различила подставку с сапогами разной формы и размеров. Черные армейские сапоги до колен, начищенные, сверкающие; две пары женских сапожек, одни коричневые, изящные, другие замшевые с меховой опушкой и на каучуковой подошве. Пара галош и маленькие детские ботиночки. Стены были выкрашены в скучный серый цвет, помещение не отапливалось. От холода и сырости у Ады изо рта шел пар.
Дверь, что вела внутрь дома, отворилась, и в проеме появился очень худой человек. На нем была грязная полосатая куртка с желтой звездой на груди, и он явно забыл, когда брился в последний раз.
– Komm her, – произнес глухим безжизненным голосом.
Следуя за ним, Ада вошла в другую прихожую, парадную, просторное квадратное помещение с панелями темного дерева и большим витражным окном над лестницей. Облокотившись на стойку перил, эффектная стройная женщина курила сигарету в длинном мундштуке. Ее платье цвета рубинового портвейна было из шерстяного крепа, отметила Ада, белый поплиновый воротник-матроска оторочен кружевом. Такой элегантности Ада давно не видывала. На секунду ей почудилось, что она верну лась в мир своей мечты, мир воздушной красоты, и она улыбнулась. Женщина выпрямилась и направилась к ней, мягко постукивая каблуками по отполированному паркету.
– Мне сказали, что вы дамская портниха, – заговорила она по-немецки, оглядывая убогое одеяние Ады, и добавила с усмешкой: – Хотя верится с трудом.
– Я портниха, – ответила Ада. Герр Вайс. Из-за него она очутилась здесь. Только он знал о ее прежней профессии.
– Говорите по-немецки?
– Немного.
– Впрочем, от вас требуется лишь понимать. Идемте.
Женщина завела Аду в маленькую комнату рядом с чуланом. Почти все пространство занимал большой стол, не пустой – на нем лежали листок бумаги, ножницы, портняжный мелок, подушечка с иголками, сантиметр и кусок черной ткани, муаровой, определила Ада по характерному блеску. Под окном стояла швейная машинка, ручная, не педальная. В одном углу гладильная доска с электрическим утюгом. В этом доме жили богатые люди. В углу напротив старое мягкое кресло.
Женщина взяла со стола листок бумаги и помахала им перед носом Ады. Это был снимок, вырванный из газеты, фотография дамы в вечернем платье.
– Сошьете мне такое платье, – сказала женщина, – к вечеру.
– К сегодняшнему вечеру? Мадам, это… – Произнести «невозможно» Ада не успела, ее перебили.
– Вы находитесь в доме коменданта, обер-штурмбанфюрера Вайса, – отчеканила женщина, в ее голосе звучала сталь. – Не смейте возражать.
Выходит, это фрау Вайс. А ее муж приходится родственником герру профессору Вайсу. Герр Вайс рассказал им, кто Ада такая и чем занималась раньше. Но что еще им известно о ней, забеспокоилась Ада.
– Вот мои размеры, – женщина указала на манекен в дальнем углу комнаты, – если одежда сидит на нем, значит, она сидит и на мне. Я не примеряю неготовое платье.
Но платье не шьют на твердых деревянных манекенах, растерялась Ада. Его нужно подогнать по фигуре, посмотреть, как струится ткань в движении и как она ложится, когда заказчица стоит на месте. Вдобавок Аде хотелось спросить, имеется ли выкройка или хотя бы еще одна фотография платья. Та, что ей вручили, была слишком нечеткой, чтобы разглядеть детали.
– Та еврейская коротышка, что была здесь до вас, не уразумела моих правил, – продолжила женщина. – Я не позволю вам ко мне прикасаться. – Сперва женщина показалась Аде красивой, но жесткая линия рта и гладкая, как броня, кожа не предполагали добросердечия. Женщина шагнула к двери, задержалась на секунду: – Ровно к шести вечера. У вас есть все необходимое для работы.
Ады услышала, как поворачивается ключ в замке.
Даже с выкройкой и благосклонной клиенткой Аде было бы трудно сшить платье для официальных приемов за один день. Она уставилась на снимок. Облегающее платье, горделивый воротник «хомут», начинающийся от самых плеч, рукава три четверти. Фасон не сложный, хотя с воротником придется повозиться, если учесть, что косой крой морщит ткань, да и плечи всегда доставляют немало хлопот. Верх и низ должны быть подогнаны идеально. Такое платье в умелых руках знающей свое дело портнихи может выглядеть на сотню фунтов. Но если его запороть, место ему на вешалке в непритязательном универмаге. Фрау Вайс, понимала Ада, никогда не купит готовое платье.
Она разложила муар на столе, провела пальцами по нежному набивному рисунку, что поблескивал на свету, переливаясь едва уловимыми оттенками черного. Многие считают черный скучным стылым цветом, но он таит в себе бездну тонов, вспыхивая то синим, то красным сиянием. Этот муар был не из натурального шелка, но искусственного, несчастная ткань, припомнила Ада пояснения Исидора, роняет нитки, как безутешная вдова слезы. В отрезе было по меньшей мере пять ярдов, вполне достаточно, чтобы сшить платье. И даже останется на коктейльную шляпку и какое-нибудь другое украшение на голову. Ада накинула ткань на манекен. Кисеи, чтобы сметать пробную модель, ей не выдали. Придется шить сразу начисто.
Ада засучила рукава, перекинула сантиметр через шею, утыкала булавками наплечник и взялась за работу. Не должна ли она испытывать благодарность? К герру Вайсу. Разве он не сделал ей щедрый подарок, направив ее сюда?
К трем часам платье безжизненно свисало с манекена. Фрау Вайс не появлялась весь день. Даже если манекен – точная копия ее фигуры, человека куклой не заменишь. В платье надо походить, вдохнуть жизнь в полую форму, и тогда ткань станет единым целым с телом и кожей.
Ада прислушалась. За дверью было тихо. Ада стянула через голову наплечник, сбросила тяжелую рясу, потом нижнюю юбку, сорочку и поежилась, оставшись только в коленкоровых панталонах. Тишина. Ада вышагнула из панталон и мигом натянула платье, расправляя воротник, разглаживая корсаж на груди. Искусственный шелк бальзамом лег на кожу, тончайшей гладью обвился вокруг бедер. Ада встала на цыпочки, имитируя каблуки, сделала один пируэт, второй. Зеркала в комнате не было, и она не увидела себя с распущенными волнистыми волосами в муаре, то сверкающем, то темнеющем под вечерним солнцем. На этом фоне ее кожа казалась еще светлее, а молодость еще наивнее, она словно окунулась в свою прежнюю жизнь, где правили бал элегантность, красота и свобода, в ту жизнь, какой она могла бы быть, не повстречай Ада Станисласа. Вытачку надо чуть убавить, иначе будет сборить. Воротник идеально расположился на плечах, заканчиваясь там, где начинался рукав. Ада ощупала спину. Переставить крючки здесь и здесь.
Снаружи раздались голоса. Ада замерла. Потом впопыхах стащила с себя платье, влезла в сорочку и панталоны. Мужские голоса, слов не разобрать. Теперь быстро: нижняя юбка, ряса, пояс, дважды обернутый вокруг талии. Наплечник надевать не стала. Он только мешает. Подняв платье с пола, Ада села за швейную машинку. Голоса смолкли в отдалении.
Пока она меняла иголку в машинке и вставляла нитку, пальцы у нее дрожали. Если бы ее застукали в платье, то наказали бы, и очень сурово. Она разгладила швы, обметала их, снова повесила платье на манекен, подправила рукава, чтобы не морщили, и занялась подолом. Будь у нее органза, Ада, подшивая подол, проложила бы ее между слоями ткани, и юбка колыхалась бы словно под дуновением легкого ветерка. Тогда в елочку, Ада, в елочку. Крючки и петли, пятнадцати достаточно. Свет за окном мерк. Воткнув вилку в розетку, Ада зажгла единственную лампочку над столом. Горела лампочка тускло, и Ада поднимала шитье поближе к глазам, иначе ничего не разглядеть. Последняя глажка, на подол сильно не давить. Под столом она нашла коробку с плечиками и повесила платье на рейку на стене вместо картины.
Даже в полумраке было видно: это шедевр. Когда война закончится, подумала Ада, настанет время «Дома Воан».
Она перебрала остатки ткани. Обрезки, но муар – крепкая ткань. Сделать розочку? Если прикрепить ее к простой маленькой шляпке, это будет смотреться отменно, а фрау Вайс может прикалывать шляпку к волосам невидимками, если таковые в Германии имеются.
Впервые с тех пор, как родился Томас, почти год назад, Ада не думала о нем. Вспомнила только, когда покончила с работой: очень скоро, 19 февраля 1942-го, ему исполнится год. С днем рождения, Томихен.
Вечером человек в куртке с желтой звездой забрал платье, с плечиков не снял, но держал на вытянутой руке.
– Простите, – сказала Ада. – Где туалет?
Он указал на ведро у двери, выключил свет и запер за собой дверь. В комнате стало темным-темно. Шаги человека со звездой постепенно стихли. Где-то плакал ребенок. Ада припомнила детские ботиночки в передней. Плач был не громким, но непрестанным. Наверное, комната ребенка находится над ее «мастерской». И как давно бедняжка плачет? Глаза ее привыкли к темноте, лунный свет проникал сквозь зарешеченное окно, разрисовывая тенями стол. Ада слышала, как открываются и закрываются двери, слышала шаги, женский голос – фрау Вайс, наверное, – окликающий кого-то. Прозвенел дверной звонок сочным раскатистым дзынь, новые голоса, смех, опять дверной звонок. У хозяев гости. Комната Ады была недалеко от кухни, откуда до нее доносился шум: люди входили и выходили, звенели бокалами, с глухим чпок открывали бутылки шампанского, смех становился все громче, а наверху кричал ребенок.
Ада облегчилась в ведро и села на табуретку у швейной машинки. Со вчерашнего дня она ничего не ела и не пила, кроме глотка воды сегодня утром. Они сказали сестре Бригитте, где она? Иначе сестра будет волноваться, беспокоиться, не натворила ли Ада глупостей – например, не подалась ли в бега. И герр Вайс будет ждать ее зазря. Он этого не потерпит, профессор легко выходит из себя. Будет сидеть в гостиной, стучать тростью об пол, возмущаться. Задаст охранникам жару.
Хотя герр Вайс наверняка знает, куда увезли Аду. Лично добился разрешения, чтобы она пропустила один день в приюте для престарелых. Хор голосов снаружи редел, ребенок умолк. Устал плакать и заснул, бедняжка. Из посудомоечной доносился шум, там мыли столовые приборы и тарелки, полоскали бокалы в мыльной воде. Гости разошлись. Теперь есть кому ею заняться и отправить обратно в Мюнхен.
Но дом затих, в «мастерской» Ады стало холодно, и никто не пришел. Ада перебралась в старое кресло в углу. Сиденье проваливалось под ней, пружины давно сломались, но в этой развалюхе было уютнее, чем на табуретке, и она могла дать отдых спине. Кресло пованивало. Ада устала и оголодала. Ей недоставало сестры Бригитты и других монахинь, их теплоты и тихого похрапывания во сне. Ей хотелось с ними поговорить. Не то чтобы они ей очень нравились, но они жили той же жизнью, что и она, боялись того же, что и она, и, хотя Ада не верила в Бога, все они молились об одном и том же. Они были на одной стороне, и они были вместе.
Утром человек в полосатой куртке с желтой звездой отпер дверь и показал на ведро:
– За мной.
Подхватив ведро, Ада проследовала за ним через посудомоечную к уборной на улице. По стене уборной вился шиповник, усыпанный крупными красными ягодами. С таким удобрением этому красивому вьюну все было нипочем и солнца, наверное, хватало. Ада зашла в уборную. Судя по грязному унитазу и вони, здесь не чистили годами. Ее сопровождающий отвернулся, когда она опорожняла ведро. Затем он привел ее в посудомоечную и подал старую эмалированную миску, наполненную до половины бежевой жидкой кашей. Ада никогда не любила овсянку, ела ее, только посыпав сахаром, но нынешняя Ада, другая Ада жадно уплетала месиво. Человек с желтой звездой не уходил, дожидаясь, пока она поест.
– Кто вы? – спросила Ада. Он сжал губы. – Вы немой?
Он покачал головой. Das ist nicht gestattet, погрозил он пальцем. Verboten.
Он отвел Аду в «мастерскую», где она обнаружила фрау Вайс – с тканевым свертком и женским журналом. Во Франции ввели карточки, подумала Ада, а в Германии? Эта женщина, кажется, не испытывала недостатка ни в чем.
Фрау Вайс положила сверток на стол, перелистала журнал и, открыв нужную страницу, вручила его Аде.
– Это, – ткнула она пальцем в дамский костюм, затем в материал на столе.
Ада рассматривала картинку. Жакет в талию, застегнутый доверху, по центру ряд блестящих пуговиц. Юбка трапецией. Скучно до зевоты. Ткань была не лучше – ослиного серого цвета в буро-коричневую клетку. Старушечья расцветка. Ада прикинула: если сделать застежку сбоку, добавить воротничок-стойку и ложные карманы с клапанами, а юбку сделать «дудочкой» с разрезом сзади, то костюм будет выглядеть свежо, modisch. Это словечко она подцепила у герра Вайса. Похоже на английское, только пишется немного иначе. Фрау Вайс развернула материал, внутрь были вложены подкладочная ткань и нитки. Она ни словом не обмолвилась о платье, но оно наверняка ей понравилось, иначе бы Аду отсюда выдворили.
Она подняла глаза на хозяйку.
– Мадам… – Ада запнулась, но продолжила: – Может, – она водила пальцем по картинке, – застежка здесь, карман тут. Более modisch. – Она ожидала, что фрау Вайс раскричится, но та внимательно слушала. – У вас есть бумага и карандаш? – спросила Ада. – Я вам покажу.
Фрау Вайс вышла и вернулась. Рисовала Ада плохо, но изобразить фасон ей было по силам, пусть и в манере «палка, палка, огуречик». На губах фрау Вайс заиграла улыбка. Она была тщеславной женщиной.
– Костюм мне нужен завтра. Ja. – Она вышла из комнаты.
Еще и на подкладке. С этим за день не управишься, придется работать всю ночь.
Ада посмотрела на обложку журнала. Нацистская символика на первом плане и надпись NS Frauen-Warte. Ада пробежала пальцами по буквам. Читать по-немецки она не умела, но что значит Frau, догадалась. Чуть ниже снимок: толстая немка в длинном вышитом сарафане и белой блузке сидит на скамье и вяжет носок. Рядом с ней в люльке пухлый младенец. Подпись под снимком была сделана причудливым старинным шрифтом. Малыш на обложке выглядел ровесником Томаса, он сидел в люльке, улыбался, волосы его были аккуратно расчесаны на пробор.
Наверху опять раздался детский плач. Почему фрау Вайс не возьмет его на руки? Ада никогда бы не допустила, чтобы ребенок плакал часами напролет. Та к он наживет себе грыжу. Фрау, видимо, неуступчива как дверной косяк. Тщеславные обычно такими и бывают.
Аду выпускали из комнаты дважды, приводили в посудомоечную, где давали водянистый суп с куском черного хлеба; она и человек с желтой звездой ели стоя, в молчании. Потом обратно в комнату, где она кроила и сметывала, строчила и пришивала. Жакет надо было утяжелить, чтобы он не висел как тряпка. Ада огляделась: занавески на окне – ветхая ткань едва держалась на поржавевшем карнизе. Ощупав нижний край занавесок, она выудила из них несколько кусочков свинца. Она вошьет их в низ жакета. Когда в доме было тихо, Ада примеряла костюм, отмечала, где он жмет или морщит, доводила до ума вытачки. Крошечные грузила в подкладке она закрепила французскими узелками. Пусть эта шерсть и не была красивой, но ее мягкость многое искупала, да и подкладка приятно льнула к телу. Фрау Вайс никогда не узнает, что Ада надевала ее костюм и шелковистая, словно паутина, подкладка ласкала ее кожу так же, как и кожу фрау. Эта мысль радовала ее.
Она заснула в кресле. На рассвете фрау Вайс зашла в комнату и не говоря ни слова забрала костюм.
Распорядок дня не изменился. Ада опорожнила ведро, съела водянистую кашу, вернулась к себе.
На этот раз, однако, приставленный к ней человек принес корзину с одеждой и всучил ее Аде:
– Починить.
Корзина была огромной, не обхватить руками, и битком набита вещами. Ада принялась вынимать их по одной. Носки заштопать, женские чулки со спущенной петлей в том месте, где чулок пристегивался к поясу, привести в порядок. Кардиганы и свитеры с замахрившимися манжетами и протертыми локтями, брюки с потерянными пуговицами, юбка со сломанной молнией, блузки, на которых разошлись швы, платья с обвисшим подолом, лифчики с оборванными крючками. В корзине нашлось и одеяло с потрепанными краями, жакет с дырявой подкладкой, твидовое пальто большого размера, оказавшееся здесь непонятно зачем, разве что для перелицовки, и порванные детские ползунки.
Что же она за хозяйка, эта фрау Вайс, как ей удается накапливать столько вещей для починки, превращая пустяковое дельце в тяжкую обязанность? Верно, некоторые женщины не умеют шить, и фрау Вайс, очевидно, одна из них, но она могла бы постараться и пришить хотя бы пуговицы. Записная бездельница и неряха, вот она кто, думала Ада, удивляясь своей злости, удивляясь, что ей не все равно. Потребуется не один день, чтобы привести все это в божеский вид. Отведут ли ее когда-либо в дом для престарелых к сестре Бригитте, к монахиням? Увидит ли она когда-нибудь что-то еще, кроме этой комнаты и уборной? Выпадет ли ей шанс снова поговорить по-английски? Или хотя бы просто поговорить, вернуться домой, вернуть себе свободу?
Ада потеряла счет дням и начала отмерять время по менструальным циклам. В приюте для стариков по крайней мере воскресенья отличались от будней и по ним можно было отсчитывать недели, но здесь все дни были одинаковыми. Аду выпускали поесть и в уборную. Ей выдали тазик для мытья и мочалку. Однажды она получила посылку с новеньким апостольником, панталонами и сорочкой. Надо полагать, от Красного Креста. Сестра Бригитта связалась-таки с ними, умница. Хорошо бы получить еще и письмо.
Как там говорила сестра Бригитта? Запоминайте даты. Это важно. Ада решила помечать дни – мелком на нижней стороне столешницы. Стояло лето, конец июля 1942-го. Она провела здесь семь месяцев, на ее глазах снег превратился в дождь, а дождь сменился солнцем. У нее потели пальцы, когда она шила, и она постоянно вытирала их о кусок ветхого полотенца, чтобы не оставлять жирных следов на изысканном крученом льняном батисте и жоржете фрау Вайс.
Как-то в жаркий день дверь отворилась и, постукивая тростью об пол, в комнату вошел герр Вайс, подтянутый, холеный, в белой сорочке и жилетке защитного цвета.
– Nönnchen, – приветствовал он ее. – Племянник сообщил мне, что вы здесь.
Она не ошиблась. Герр Вайс все это устроил, воспользовался родством с оберштурмбанфюрером, которого Ада до сих пор ни разу не видела. Она подобралась, сжала кулаки так, что пальцы вонзились в ладони, стиснула зубы.
– Ну же, моя малышка сестра Клараляйн. – Металлический наконечник трости звучно сигналил о его приближении. – Вы мне не рады?
Зачем он явился? Спустя столько месяцев? Что ему нужно?
– Вы даже не улыбнулись вашему старому профессору. – Потянувшись тростью, он приподнял подол ее рясы. – Разве не чудесно вновь услышать английскую речь?
Будь вежлива с ним. Не напрашивайся на неприятности. Ада улыбнулась коротко, принужденно. Добившись своего, он расплылся в улыбке.
– Я уже забыла, как она звучит, эта речь.
– Родной язык нельзя забыть, – засмеялся герр Вайс. – Он остается с нами навсегда. Не присесть ли нам?
Ада взяла за правило убирать свою постель по утрам, возвращать подушки на кресло, сворачивать наплечник сестры Жанны и прятать его под нижнюю подушку. Она придумывала себе повседневные обязанности, чтобы привнести порядок в свою жизнь, и эти самые обыкновенные действия, напоминавшие о другом мире, помогали держаться.
– Здесь лишь одно кресло, – заметил герр Вайс, направляясь, прихрамывая, к ее «постели». Стук, стук. Он сутулился сильнее, чем прежде. Совсем старик, подумала Ада.
– Я сяду на табуретку, – сказала она. На безопасном расстоянии.
– Как хотите, – пожал плечами профессор, – как хотите.
Она села, напряжение спало, мускулы расслабились. Не бойся, твердила она себе. Он пришел, просто чтобы поговорить, еще один урок английского. И не более того.
– Как вам здесь? – спросил герр Вайс.
– Как в тюрьме, – ответила Ада, – неплохо.
Это было правдой. Куда тяжелее мыть стариков, мертвых или умирающих, со сморщенными мошонками и руками-клешнями, цепляющимися за одеяло. Пусть она недоедала, и у нее не было ни сменной одежды, ни приличной кровати, и работала она с утра до ночи, но этой работой она могла гордиться. Хотя фрау Вайс никогда не хвалила ее и тем более не благодарила, Ада знала, что хозяйка ценит ее мастерство.
– Я не сомневался, что вам понравится, – заявил герр Вайс. – Я пришел бы навестить вас раньше, но подумал, что надо дать вам время освоиться.
Он явно хитрил. Что у него на уме? Они были одни в комнате, и никто сюда не зайдет. Ножницы на столе, Ада легко до них дотянется. Если он подойдет к ней, она вскочит и схватит ножницы. Сердце у нее колотилось. Получится ли у нее? Он хотя и старик, но крепкий старик, сильный. А она худа и слаба. Неравный бой.
– Странно, дорогуша, – говорил он, – вы не кажетесь счастливой. В жизни случаются вещи и похуже, поверьте. В следующий раз, когда я приду, я бы хотел рассчитывать на более благосклонный прием. Но сейчас пора ужинать, мой племянник помешан на пунктуальности.
Он рывком встал с кресла, взял трость, которую прежде прислонил к подлокотнику. Щелкнул каблуками, поклонился:
– Полагаю, нам подадут дикого кабана с отменным французским кларетом. Урожай 1921 года. Наше немецкое вино – хорошее вино, но ему недостает французской текстуры. Доброго вам вечера, сестра Клара. – Он заковылял к двери, но задержался на секунду, обернувшись в Аде: – Нам многое нужно отпраздновать. Русские отступают. – Герр Вайс улыбнулся, кивнул на прощанье: – До следующего свидания.
Ада не шевелилась, пока звук его шагов не смолк в глубине коридора. Утерла глаз тыльной стороной ладони. После стольких месяцев она воображала, что освободилась от герра Вайса, от его липких заигрываний, костлявых пальцев, что мертвой хваткой прижимали ее ладонь к его паху, пока он извивался и стонал. Ее тошнило от этих воспоминаний, и вот теперь эта гадость вновь нависла над ней. Придет ли войне конец когда-нибудь, начнет ли она новую жизнь? Но что останется, когда закончится война? Кто останется? О том, как идет война, она мало знала. Фрау Вайс никогда об этом не говорила. Но если русские отступают, это что-то значит. Ада плохо разбиралась и в географии, и в политике, но отец, помнится, рассказывал ей об огромной России. И даже не о России, но Союзе Советских Социалистических Республик. Ты только подумай, Ада, величайшая страна в мире, и это социалистическая страна. Рай на земле. Если они отступают, значит, теперь Германия – самая великая. Как там герр Вайс называл свою страну? Третий рейх.
Она мечтала услышать отцовский голос. Хлебнула ты лиха, дочка. Мечтала начать сначала, с того момента, когда все в ее жизни пошло не так, потому что она встретила Станисласа. Вернуться к миссис Б. и в тот лондонский вечер сделать иной выбор. Нет, спасибо. Я должна ехать домой и не могу принять вашего приглашения на чай в «Рице». Где бы она была сейчас? Мисс Воан, наша самая искусная модистка. Она смогла бы найти себе мужа. Верного, честного, а не предателя, как Станислас. Мужа себе под стать.
Вместо всего этого ее заперли в тюрьме, где герр Вайс может делать с ней что пожелает, где она портит себе зрение, а ее молодость улетучивается. Рабский труд, Ада это понимала, – но все же она шьет, она создает. Модистка. Когда война закончится, если она вообще закончится, Ада опять поедет в Париж. Почему нет? В конце концов, опыта у нее изрядно прибавилось. И она не станет распространяться, откуда этот опыт взялся. Дом Воан. Нужно, чтобы кто-нибудь ее поддержал на первых порах, как Коко Шанель в свое время, тот, кто разглядит ее талант. Modiste extraordinaire. Как назывались те стародавние волшебники, что превращали металл в золото? Алхимики. Она из их числа и занимается тем же. Вот что такое война, ее война. Металл. И она превратит это в золото. Когда-нибудь. Возможно. Она должна надеяться. Ада потеряла любимого человека, родителей, братьев и сестер, своего ребенка, но это ей нельзя потерять.
Она бросилась к ведру, и ее вырвало сухой саднящей желчью. Ей нечего было изрыгать, кроме тоски и горя.
Доковыляла до табуретки. Она в тупике. Если она выйдет отсюда живой, больше никогда и никому не позволит собой помыкать.
Она снова взялась за шитье, склонилась над столом, щурясь, воткнула иголку. Наверху опять закричал ребенок. И у Ады перед глазами сразу возник Томас – его худенькое несчастное личико, над которым вот-вот закроется саквояж священника. Она не могла избавиться от мыслей о нем, ее мальчике, сыночке, брошенном на произвол судьбы. Аде тоже хотелось кричать. Что с вами не так, фрау Вайс? Ваш ребенок страдает, а вам хоть бы что? Его нужно утешить. Или дать укропной воды. Он плакал часами напролет, потом, обессилев, натужно всхлипывал и наконец смолкал. Лучше бы Аду пороли каждый день, чем вынуждали беспомощно слушать, как мучается ребенок. Лучше герр Вайс с его грязной похотью.
Лучше умереть.
Она уставилась на ножницы, пощупала, насколько они остры. Сколько времени понадобится, чтобы истечь кровью? Час? Целый день? Повеситься выйдет быстрее. Сплести веревку – пара пустяков. Она накинет ее вокруг лампочки под потолком. Отодвинет стол, встанет на табуретку и оттолкнет ее. Провод на вид изношенный. Может не выдержать ее веса. Она должна быть уверена, что умрет.
Ада положила ножницы на стол. Этого они добиваются? Чтобы она уработалась до смерти? Или они хотят свести ее с ума? Что произошло с той женщиной, что была здесь до нее? Обезумела от тишины и одиночества? От страха? От криков ребенка? Эти вопли, не вгоняли ли они ее в тоску по собственным детям?
Ада опять поглядела на электрический шнур. С табуретки забралась на стол. Стол зашатался, и Ада пригнулась, удерживая равновесие.
Это бред. У нее не хватает даже мужества броситься на пол со стола.
К черту их всех. Она будет бороться за жизнь. Победа им не достанется. Будет разговаривать сама с собой, если уж нет другой компании, придумывать истории со счастливым концом. Декламировать стихи, выученные в школе. Буйный ветер деревья с треском ломал. Кто это написал? Тонул в черных тучах месяц-ладья. Ада не могла вспомнить. И спросить было не у кого. На лунной… Нойес, Альфред Нойес! На лунной тропе грозно вереск мерцал.
– Скачет разбойник, шпорит коня, – вслух проговорила Ада. А дальше?
Мчит он во весь опор.
Стой! За пустошью постоялый двор.
В сентябре 1942 года фрау Вайс начала водить к Аде своих приятельниц, полных и стройных; они были не такими вспыльчивыми, как фрау Вайс, но не менее заносчивыми. Дамы являлись, обведя кружочком картинку в журнале Wiener Bunte Mode или NS Frauen-Warte. Простые фасоны. Немаркая практичная одежда без изюминки, без фантазии. Ада по-своему кроила ворот, меняла длину подола, добавляла или убирала какую-нибудь деталь, и платье получалось иным, оригинальным, а его обладательница выглядела в нем прежде всего женщиной и только потом женой и матерью. Иногда они приносили снимки знаменитостей, Цары Леан дер или Эммы Геринг, актрис, а то и кинозвезд, предполагала Ада. Тыча в картинку, они требовали сделать им такой же наряд.
Приятельницы фрау Вайс не походили на клиенток миссис Б., светских женщин, подчеркнуто вежливых с прислугой. Вот что значит порода, говаривала миссис Б. Деньжата у этих немок водились, но неотесанность под купюрами не спрячешь. Густой баварский акцент. Мужья – лавочники или аптекари, а то и врачи. Фюрер то, фюрер се. Поток слов, то разбивавшийся о названия, прежде Аде неведомые: Ванзее, Сталинград, Эль-Аламейн, то круживший водоворотом вокруг имен, ей незнакомых: Иоганна, Ирма. Та самая фройляйн.
Манекенщица, господи прости. Фотограф. Здесь, в Мюнхене. Кого фюрер хочет обмануть? И почему Магда Геббельс помалкивает? Ей самое время сказать фюреру пару слов. Ада напряженно прислушивалась, не промелькнет ли в этой болтовне что-нибудь о ее родине: генерал-губернаторство… люфтваффе… Лондон. Но приятельницы фрау Вайс на военных темах не задерживались, куда охотнее они сплетничали о других женщинах. Цвет лица у той фройляйн. Слишком хорош. Не иначе раздобыла пудру. И губную помаду. Видать, тяготы военных лет на ней не сказались и ей не приходится затягивать пояс на одну-две дырки, как всем прочим.
Они выкаблучивались друг перед другом. Ада кроила, прикладывала ткань к их телам, приметывала тут, закалывала булавками там – они ее не замечали. Шелк теперь только для нужд армии, не сыскать ни чулок, ни масла. Но фрау Вайс поила их кофе, настоящим кофе, от одного знакомого человечка, с загадочной улыбкой сообщала она и подавала выпечку, подслащенную сахаром, настоящим сахаром. Прыгала вокруг них, угощайтесь, bitte schön, гордясь своей щедростью, милостиво делясь с ними своим маленьким секретом и своей монахиней-портнихой. Но чтобы фрау Вайс о себе ни воображала, Ада знала ей цену: выскочка с дурными манерами и фальшивой улыбкой. Если бы не искусница Ада, никто из этих женщин и не подумал бы подыгрывать фрау Вайс.
Они все выглядели отлично в одежде, сшитой Адой. В этом и заключалось ее волшебство, ее особый талант: она умела так разгладить и растянуть ткань, что на теле та ощущалась второй кожей, безупречно подогнанной по фигуре, – нигде ни морщинки. Плевать они хотели на то, как у нее стучало в висках по вечерам и двоилось в глазах по утрам и как сводило желудок от голода. Sehr feminin. Modisch. Они входили в ее комнатенку деревенщиной, а выходили королевами. Ich könnte ein Filmstar wie Olga Chekhova sein. Они нуждались в Аде, и она это знала. Она видела их такими, какие они есть: голыми и уязвимыми, за их напускной важностью и притворной любезностью просвечивали обычные женщины, ничем не отличавшиеся от Ады или тех же полек. Без Ады они были простушками, не стоящими внимания. Она ненавидела их. Каждый раз, когда они появлялись, ее переполняла ярая звериная враждебность. Фрау Вайс, холодная как камень, равнодушная к страданиям других людей. Безнравственная, сказала бы мать Ады. Никаких моральных устоев. Раньше Ада не всегда соглашалась с матерью, но с тех пор много воды утекло. Она помирится с мамой, загладит свою вину перед ней, добившись успеха в жизни. Дом Воан. Она сделает маму красивой. Подарит ей хорошие кремы, грацию, идеальные лифчики, оденет ее в крепдешин и тончайший атлас. Берегись, говаривал Исидор, атлас – хитрющая ткань. Ненадежная. Коварная. Ада представляла себя в своем ателье на залитом светом чердаке с окнами от пола до потолка, точь-в-точь как в студиях художников на Грей-Вест-роуд. Портняжный манекен в углу, разборный, с дополнительными деталями, чтобы подходил к любой фигуре. Двойная рейка, одна над другой, с ее творениями, шест с крюком, чтобы вешать и снимать платья. Восточный ковер на полу, посреди ковра играет Томас, строит мосты из металлического конструктора.
Что случилось с отцом Томми, Ада? – Он погиб. Ужасная смерть. На войне. Я не хочу об этом говорить.
Эти женщины, эти немки, герр Вайс, для всех них она – рабыня, женщина, лишенная чувств.
Иногда у нее кружилась голова. Она голодала и уставала, а от колючего осеннего ветра ныли кости. Она ходила в той же одежде, в которой приехала сюда в январе. Подол и манжеты обтрепались, ткань стала жесткой от грязи и натирала, когда Ада двигалась. Стоило ей устроить передышку в работе, и вот уже фрау Вайс отвешивает ей пощечину или хлещет кожаной плеткой по спине, и от боли не спасала даже грубая саржа рясы. Она страшилась возвращения герра Вайса, ей чудилось, что она слышит щелчок замка, дверь распахивается и в комнату входит этот старик. Аду начинало колотить мелкой неуемной дрожью, иголки вонзались в пальцы, ножницы не слушались, пока удар гонга не созывал домочадцев к ужину, и тогда Ада могла перевести дух.
За осенью пришла зима. Оконные рамы покрылись наледью, мороз въедался в стены, и от сырости грибок на кирпичах разрастался, а в комнате пахло как в погребе. Аде выдали одеяло. Она приспособилась снимать подушки с кресла и укладывать их на пол. Понизу сквозило, но хотя бы можно вытянуться во весь рост. Ряса сестры Жанны превратилась в смрадные лохмотья, провонявшие потом и грязью, но Ада привыкла к вони и, ложась спать, поплотнее закутывалась в рясу. По ночам она почти не мерзла и старалась не вспоминать о родительском доме, о кровати, что она делила с Сисси, о маленькой гостиной, она же столовая по большим праздникам, где семья собиралась на Рождество. Сестра Бригитта постоянно твердила: «Вообразите, что вы дома, в тишине и покое, думайте о тех, кого вы любите и кто любит вас». У Ады перед глазами вставала картина: дома накрывают на стол, приносят из кухни окорок и печеночный паштет, пирог со свининой и студень, мясной рулет и холодную говядину, нарезанную кружочками колбасу и бычий язык, потом кровяную колбасу, свиные рубцы и целую гору яиц по-шотландски в мясной корочке, ее любимое блюдо. Мать и тетя Лили протискиваются в гостиную-столовую с чашками чая, а отец стоит с бутылкой пива «Уотниз» наготове или с кувшином портера, стряхивая табак с губы. Вот и теперь Рождество не за горами. Ада взяла портняжный мелок и написала 1942 на столешнице снизу. Декабрь. Она провела в этом доме без малого год, в Германии – почти два с половиной.
Ада ворочалась в постели, широкая ряса сбивалась на сторону. Входная дверь в их доме была выкрашена в черный цвет, как и все прочие двери на Сид-стрит. Вот мама, стоя на четвереньках, тряпкой, отяжелевшей от мыла, скоблит и надраивает каменное крыльцо. Пустая трата времени. Кому это надо? У Ады защипало глаза, она пробовала отогнать это воспоминание, но оно упрямилось, словно несмываемое пятно, ширилось, обрастало подробностями, пока в нем не появлялась Ада: она переходит дорогу на цыпочках, чтобы не застрять каблуками в брусчатке, и прыг на тротуар. Я на суше, говорила Ада, когда была маленькой и еще училась в школе, воображая проезжую часть океаном, а себя – уплывающей под надутыми парусами в далекое путешествие на годик и еще денек. По тротуару Ада идет налево, мимо скучных черных домов и таких же скучных соседей, чья жизнь не простиралась дальше автобусной поездки за полпенни, мимо магазина на углу с желтыми и черными пирамидами банок с чаем «Лайонз» и горчицей «Колман», и намалеванными на стене буквами ОМО – стиральный порошок; у магазина коляска на тормозе, в которой крепко спит ребенок. Мать всегда заглядывала в коляски, и Ада не понимала зачем, но теперь поняла. Теперь она тоже мать, только ее ребенка нет рядом с ней, он где-то бродит один, никому не нужный. И тяжесть на сердце становилась невыносимой, будто к сердцу привязали гирю.
Любовь и боль, отчаяние и надежда, будущее и прошлое. По ночам, свернувшись клубком под ворохом тряпья, она старалась вытолкнуть эти мысли из головы. Но они были упрямы, как шелк: Томас и ее родные. Она задремывала и вдруг просыпалась. Станислас. Не прекращай надеяться, говорила она себе.
По утрам, когда Ада выносила ведро, было морозно. Человек в полосатой куртке давно исчез, еще весной. На его место пришел мужчина средних лет, кожа на его костлявом теле висела складками. Надо полагать, некогда он был крупным мужчиной, любившим хорошо поесть. Он подмигивал Аде, посылал ей воздушный поцелуй. Она улыбалась.
Его сменил высокий, сутулый, неуклюжий человек, похожий на труп. Он кусал губы, на Аду не глядел, словно боялся увидеть в ней отражение своей собственной беды. Однажды утром Аду выпустила во двор фрау Вайс, велев срезать его тело с перекладины в сарае, где тот ночевал. Изорвав куртку в клочья, он сплел веревку, один конец закрепил на балке, другой перекинул через шею. Оторванную желтую звезду Ада обнаружила в помойном ведре. Он пробыл с ней всего неделю.
В конце концов Ада потеряла счет людям, исполнявшим обязанности ее тюремщика. Они появлялись и исчезали. Из Красного Креста опять пришла посылка. И опять без письма. Только два новеньких апостольника, нижнее белье и ряса. Стоило ли стараться, думала Ада. Она бы предпочла обычную одежду. Новая ряса была ей почти впору, старую она, однако, не выбросила, оставив вместо одеяла.
От холода у Ады немели пальцы. Фрау Вайс и ее приятельницы приносили толстый твид на зимние юбки, темно-зеленое грубое сукно на пальто, кашемир на платья, синель для вечерних нарядов. Ада кутала руки в шерсть, и ланолин, оставшийся в твиде, подлечивал ее исколотые пальцы. Из остатков кашемира она соорудила себе перчатки без пальцев для работы, а из обрезков твида – пару рукавиц и носки, в них она спала. Днем она прятала эти вещички в корзинке для швейных отходов. Прячь дерево в лесу.
Весна в 1943 году припоздала. Из унылых туч днями напролет лил холодный дождь, пока внезапно не закончился в самом начале мая. И тогда на них обрушилась необычайная жара. Лоб фрау Вайс лоснился потом, когда она отдавала Аде кусок невзрачного льна, желая получить обратно модные летние брюки. Лен сердит, припомнила Ада наставления Исидора. Не перечь ему. А да сбрасывала наплечник, рясу и апостольник, от которого у нее чесалась голова. Волосы пришлось подстричь. Что вышло из этой затеи, Ада понятия не имела, зеркала ей по-прежнему не полагалось. За работу она садилась в сорочке и нижней юбке, невольно отмечая, как огрубели ее пальцы, съежились мускулы, набухли вены.
Однажды утром ближе к концу мая в ее комнату заявилась фрау Вайс, держа за руку маленького мальчика лет двух, не больше. У него были светлые волосы, голубые глаза и серьезный важный вид. К груди он прижимал коричневого вязаного медвежонка. Он глянул на Аду, и выражение любопытства на его лице сменилось ужасом. Мальчик закричал. И Ада узнала голос ребенка, что каждый вечер убаюкивал себя плачем и криком.
Томас. Ее Томас.
– Nein, – фрау Вайс шлепнула его по плечу, – прекрати плакать. Ты уже не маленький.
Ада шагнула к мальчику, опустилась на корточки и протянула к нему руки. Она знала, что ей нельзя этого делать, но не смогла удержаться. Это ведь так естественно: он же ее сын.
Фрау Вайс подхватила мальчика на руки и пнула Аду, отчего та растянулась на полу.
– Не прикасайся к моему ребенку! Не разговаривай с ним! – Опять пинок, на сей раз в спину. – Никогда! – Следующий пинок пришелся по ребрам. – Никогда! Nie! – Она орала, ребенок вопил. – Das ist eine Hexe, – взвизгнула фрау Вайс и взяла ребенка за подбородок, понуждая его смотреть на Аду, – недочеловек.
Затем она поставила мальчика на пол:
– Ты не станешь ее бояться. Ты много лучше ее. И ты должен вести себя по-мужски.
На лбу фрау Вайс выступили капли пота, ладонь, лежавшая на макушке мальчика, подрагивала. И Ада поняла: фрау Вайс боялась ее.
Вы сделали меня пленницей, думала Ада, своей рабыней, но я раскусила вас, фрау Вайс. Вам надо быть жестокой, чтобы выжить. Но жестокость уничтожит вас прежде, чем уничтожит меня. Вы ненавистны самой себе, поэтому и взъелись на свою портниху. Без меня кто даст вам это ощущение личного превосходства? Кто сделает вас красивой?
А что, если я дам вам отпор? Острые ножницы всегда у меня под рукой, один бросок – и кровь хлынет из вас пенистым фонтаном, и вы будете извиваться, как змея, у моих ног. Тогда я возьму Томаса, обниму его крепко и больше не отпущу никогда. Почувствовать его тело в своих объятиях, развеять его страхи, утереть ему слезы – ради этого многим можно рискнуть.
– Оденься, монахиня! – рявкнула фрау Вайс, потом погрозила пальцем ребенку: – Мы сделаем из тебя мужчину, Йоахим.
Она выскочила вон из комнаты, заперла за собой дверь, оставив Йоахима с Адой. Малыш колотил по двери, лицо его покрылось красными пятнами, а кричал он так неистово, что начал икать и задыхаться:
– Mütti, Mütti.
Ада торопливо натянула рясу, надела апостольник, наплечник и разложила на столе поплин, готовя ткань к кройке; в голове у нее звенело от воплей ребенка.
Если она заговорит с ним, гнев фрау Вайс в первую очередь падет на мальчика. Фрау Вайс назвала его Йоахимом, но Аду не проведешь. Будь он действительно сыном этой фрау, у нее бы сейчас все внутри переворачивалось, она бы не вынесла страданий мальчика и уже давно вернулась. Недаром говорят: пуповина, соединяющая мать и ребенка, никогда не обрывается. И разве безоглядная любовь, что Ада испытывала к мальчику, не являлась весомым доказательством, что это Томас, ее Томас.
Когда война закончится, когда немцев победят, а Гитлера уничтожат, Ада покажет фрау Вайс, что такое материнская любовь. Она нежно обнимет Томаса, не плачь, мамочка с тобой. Отвезет его домой. Найдет им приличное жилье. Маленький коттедж в деревне. В школьные годы Ада каждое лето ездила в Кент, в лагерь от фонда «Детский отдых в деревне». Розы вокруг входных дверей, мальвы в садах, соломенные крыши. Загляденье. Туда они и отправятся. Там они будут счастливы. Лучше места не найти. А если Станислас их разыщет, она скажет ему: уходи. Какой из тебя отец? Ты нам не нужен.
– Mütti, – рыдал Йоахим, в ужасе таращась на Аду.
Ада притворялась, будто не замечает его. Она догадывалась, что фрау Вайс наговорила мальчику много небылиц про нее, мол, Ада – злая колдунья, вредительница. И конечно, подойди она к мальчику поближе, с ним бы случилась истерика. Надо петь, осенило Аду, просто петь.
Она вернулась к работе, разрезала ткань, пометила вытачки. Второй куплет, теперь громче и так до самого конца:
Томас перестал кричать. Краем глаза Ада увидела, что он оторвал ладошки от лица и смотрит на нее. Он все еще всхлипывал, болезненно вздрагивая. Ада продолжала петь:
Заключительный протяжный всхлип, и слезы мальчика высохли. Ада снова запела, и довольно громко, но не настолько, чтобы фрау Вайс могла услышать за дверью.
Она умолкла. Томас стоял, хлюпая носом, и пристально глядел на нее. Ада принялась закалывать вытачки. Мальчик опять заплакал, и Ада опять запела.
Мальчик затих. Как же ей хотелось улыбнуться ему, сказать: Ich bin sein Mütti, Tomichen. Я тебя не обижу. Ты любишь музыку, да? Не бойся меня. За дверью раздались шаги фрау Вайс. Едва переступив через порог, она схватила ребенка за руку и уволокла прочь.
Ада по-прежнему отсчитывала месяцы по регулам, делая пометки мелком на столешнице: слева месяцы, справа год. Уже полтора года она здесь, у фрау Вайс. Июнь, 1943-й. Долгие дни и ночи, тянувшиеся до рассвета, пока Ада мастерила из льна юбки, из батиста блузки, купальники из плотного хлопка и нижнее белье из парашютного шелка особой выделки. Если она не успевала, фрау Вайс била ее ременной пряжкой или тем, что попалось под руку. Шелк цеплялся к пальцам, и Аде приходилось прижимать его к столу и втыкать иголку сначала сверху, а потом снизу, иначе заусеница могла выдернуть нитку и ткань сморщилась бы. Ада подносила белье к лицу, гладила шелком по щекам, оборачивала вокруг тыльной стороны ладони, предварительно сжав кулак, чтобы ее щербатые пальцы не смяли ненароком нежную гладь. Шелк был мягким и теплым, как рука ребенка, ее ребенка, ее Томихена.
Теперь она шила и на Томаса. Уже не малышу, но маленькому мальчику требовались рубашки и курточки, шорты и комбинезоны. С этими вещичками Ада возилась с особым тщанием, вышивала машинку на кармашке или медвежат на спинке. Ребенок все еще кричал по ночам, и Ада пыталась разгадать, что за кошмары являлись ему во сне. Днем она слышала, как он играет на лужайке в саду, от которого Аду отделял двор. У него был велосипед со скрипучими тормозами, и однажды утром, когда выносила ведро, Ада, спрятавшись за розовым кустом, заглянула в сад. Обычный детский велосипед, низкий, черный, с большими толстыми колесами и двумя маленькими для поддержки. Наверное, Томас уже научился кататься на велике. Он умный паренек. Вечером Томас забыл занести его в дом; велосипед, пролежавший всю ночь на траве, походил на механизм разбитых часов.
Она надеялась увидеть Томаса в саду. Ада слышала его голос, повизгивания и смех, но его всегда уводили в дом, когда она выходила с ведром. К сентябрю, когда ночи опять взяли верх над днями, а первый морозец искусал золотистый боярышник и покрыл траву корочкой льда, Ада поняла, что мальчика ей уже не увидеть, – лето кончилось.
Ада проснулась как от толчка. Ее разбудило ровное жужжание, так жужжит швейная машинка или пчела, глубокий протяжный звук с легким шипением. Приближаясь, звук становился громче.
Самолет. В небе, над головой. Самолет кружил, потому что жужжание то слабело, то набирало силу. И не один самолет. Чьи они? Точкой вспыхнул свет и громыхнул взрыв. На расстоянии, но взрывы повторились. Бах, бах. Аде вспомнились Бельгия, Намюр, Станислас. Как же давно это было, лет сто назад и в какой-то другой жизни. Ночное небо поблескивало как начищенный медный котел. Вряд ли это немцы, сообразила Ада. Это наверняка наши. Наши. Наши ребята. Разрешить ли себе надеяться? На то, что война скоро закончится. И она отправится домой. И кто знает, не отпразднует ли она Рождество в родном доме. Рождество 1943-го, до него оставалось всего три месяца.
Утром фрау Вайс ничего не сказала о самолетах, но видно было, что она в ярости. Бомбили где-то далеко, скорее всего Мюнхен. А центр города тоже бомбили? Как там сестра Бригитта? Может, этого старикашку, герра Вайса, ранило или убило. Если бы, думала Ада, если бы.
Фрау Вайс швырнула платье на стол, задев Аду по лицу.
– Булавка! – орала фрау. – В платье!
Держа булавку в руке, она принялась колоть ею Аду. По большей части досталось ладоням, которыми Ада пыталась прикрыться.
– Я не нуждаюсь в тебе! – надрывалась фрау Вайс. – Никто из нас в тебе не нуждается. Думаешь, в Германии нет портних? Да наши портнихи лучшие в мире. Думаешь, мне нравится, что мою одежду шьет такая, как ты?
На фрау было простое синее платье, сшитое Адой, оно подчеркивало угловатые линии ее тела, и эти квадраты и треугольники камуфлировали дерзость кроя, вознося фрау Вайс в иные, высшие сферы. В этом платье она казалась утонченной, изысканной: невзрачная куколка преобразилась в потрясающую красоту благодаря искусству Ады. Фрау Вайс нуждалась в Аде. И она ничего не имела против того, чтобы Ада ей шила. Она обожала хвастаться перед приятельницами и одалживать им Аду. Никакая другая портниха не сравнится с ней, это Ада понимала. И фрау Вайс понимала, но ненавидела себя за «признательность» врагу.
– Если такое повторится, – бушевала фрау Вайс, – тебя отправят в лагерь. – Громко топая, она направилась к выходу, но прежде заехала Аде кулаком по лицу: – Ты отвратительна.
Польки на работу в дом для престарелых приходили из лагеря. Здоровыми они не выглядели. Тот дым, что Ада видела по утрам по дороге в уборную, он как-то связан с лагерем? Запах этого дыма напоминал одно место на лондонской улочке Кат, где топили жир. Ада предполагала, что запах исходит от фабрики. Наверное, они там перерабатывают мясо, свинину иди даже конину, ведь говорила же фрау Вайс, как сейчас трудно достать хорошую говядину.
Когда фрау Вайс с приятельницами, находясь в комнате Ады, упоминали лагерь, они неизменно сходились на том, что там полно большевиков и евреев, извращенцев и цыган. Фрау Вайс презрительно выплевывала: отбросы, Untermenschen. Ада знавала немало евреев и большевиков. По мнится, отец, сидя на кухне в деревянном кресле со сломанными перекладинами, сказал ей: Ада, девочка моя, если тебя назовут большевичкой, соглашайся и добавляй, что гордишься этим. Дом, где он теперь? Когда-то в жизни Ады были горизонты. Война их сузила, скукожила ее воспоминания и закопала вместе с мечтами. Нынешний мир целиком умещается в жалкой вонючей комнатенке с грязными окнами и ржавыми решетками.
Единственная ее ошибка была в том, что она поверила Станисласу. При этой мысли щеки ее вспыхнули, запылали. Неужто она застрянет здесь до конца своих дней? Неужто война никогда не кончится? Или победят немцы? Как ей тогда быть? Ада сгребла в кулак платье фрау Вайс и швырнула его в угол. Запустила ножницами в манекен, бросила мелок в окно, смела подушечку с булавками на пол. Потом схватилась руками за голову, крепко сжала и завыла, раскачиваясь из стороны в сторону.
Кровь на пальце. Должно быть укололась булавкой. Ада пососала ранку. Булавка. Ну конечно, фрау Вайс отменно потрудилась, царапая Аду. Булавкой. Ада расхохоталась. Булавка, когда кругом бомбят. С ума сойти. И всегда какая-нибудь мелочь, соломинка, что ломает спину верблюда, блоха, что валит с ног слона.
На войне есть много способов сражаться. Ада сдернула с себя монашеское облачение и надела платье, тонкая мягкая шерсть, черная и невероятно приятная на ощупь. Ада разгладила платье, сверху донизу, от груди до бедер. Кости у нее выпирали, платье болталось на ней, но Ада снова была женщиной, обладательницей роскошного наряда, и, словно кошка, она пропитывала его своим запахом. Фрау Вайс, если и унюхает что-то, никогда не догадается, в чем тут дело.
Она потерла ямку, образовавшуюся на лице. Кровь. След от перстня фрау Вайс, что впечатался ей в щеку.
В конце сентября 1943-го, спустя недолгое время после первой бомбежки, за целый день никто не удосужился отпереть дверь в комнату Ады и выпустить ее в уборную. В доме раздавались незнакомые голоса и звуки, что сопровождают обычно какие-то перемены: со скрипом двигали и выносили тяжелую мебель, а мимо Адиной двери то и дело кто-нибудь пробегал, направляясь в кухню и посудомоечную. Солнце потихоньку нагрело комнату, и в его лучах заплясала пыль. Значит, уже перевалило за полдень. Аду мучили голод и жажда. Вскоре шум затих, и гулкая тишина окутала опустевший дом. Спустились сумерки, потом и вовсе стемнело. Ада щелкнула выключателем – темно. Электричества не было. Ее бросили здесь одну.
Она попробовала уснуть, но запуталась ногами в одеяле. В бессильной злости она сбросила это тряпье. И прибегла к испытанному трюку, ее мантре: Томас. Родной дом. Станислас. Модистка. Ее бросили взаперти. В темноте стены надвигались на нее, потолок давил. В небе гудели и кружили самолеты. Ада ждала, что в любой момент ее окно вспыхнет багрянцем и во дворе грохнет бомба. Раза два взорвалось где-то поблизости, дом содрогался, стекла дребезжали. Ада крепко зажмурилась.
На нее упадет бомба, и она задохнется под обломками, погребенная заживо. Ада рывком села, закричала, но ее крик лишь вернулся к ней эхом. Она опять легла. Голова свесилась с подушки на ледяной каменный пол. Желудок ныл. Она умрет, запертая в этой мастерской, всеми забытая. Кто знает, что она здесь? У нее свело ногу; вскочив, Ада расхаживала по комнате, пока не прошла судорога. Она повесится, вспорет себе вены. Сейчас она на это способна. Что ей еще осталось? Все лучше, чем жуткая смерть от голода.
Пожалуйста, не бомбите меня. Оставьте жить. Мюнхен, наверное, в развалинах. Впрочем, немцы с Англией поступают так же. Она старалась не думать о своих родных. Они уцелеют. Как и она. Мы везучие.
Утром в замке резко повернули ключ и в комнату вошла осанистая женщина в простой черной юбке и коричневой трикотажной двойке. Раньше Ада ее никогда не видела.
– Ты, – женщина в упор глядела на Аду, – встань, когда я с тобой разговариваю. – Ада торопливо выбралась из-под постельного тряпья. Ее пошатывало. – Я фрау Вайтер. Отныне я здесь распоряжаюсь. Вынеси это, – она указала на ведро.
Ада была только рада выйти на бодрящий осенний воздух, встретиться с очередным заключенным в полосатой куртке. Но в посудомоечной никого не оказалось и во дворе тоже. Вода в унитазе бурлила, забрызгивая пол и плитку. Ада подкралась к розовому кусту: лужайка опустела. Что это значит? Фрау Вайс уехала, забрав Томаса?
Его велосипеда нигде не было, только вязаный медвежонок валялся в луже.
– Ты, – продолжила фрау Вайтер, когда Ада вернулась, – снимай монашескую одежду. – Она бросила на пол серое хлопчатобумажное платье. – Надевай это. Ты ничем не отличаешься от других заключенных. Так что никаких привилегий.
Ада нагнулась за бесформенным платьем из тонкой ткани. Оно уже казалось ветхим.
– С этого дня, – чеканила фрау Вайтер, – я здесь хозяйка. Мой муж – новый комендант. Будешь помогать поварихе. Стирать, гладить. Штопать и шить. Выполнять любую работу, какую прикажем. Не разговаривать. Приведи себя в порядок и ступай туда. – Указав на открытую дверь, ведущую в посудомоечную, она удалилась.
Что произошло? – недоумевала Ада. Она переоделась, натянув платье через голову. Это изношенное бездушное одеяние пугало ее. Точно в такой одежде ходили польки. Значит, вот кем она теперь стала? Такими же, как они? Полек привозили из лагеря. Ада свернула рясу, сунула ее под постель и направилась в посудомоечную.
Повариха не была заключенной, это Ада сразу сообразила. Упитанная женщина с толстой талией, седыми волосами и каплями пота на носу. Подмышки ее блузы потемнели.
Фрау Вайтер называла повариху Анни и вела с ней долгие беседы. Из их разговоров Ада поняла, что Анни давно служит у фрау Вайтер. Кроме того, она узнала, что оберштурмбанфюрера Вайса отправили в Польшу. Женщина с ребенком хотела остаться здесь. Фрау Вайтер цокнула языком. Почему к ней должно быть особое отношение, когда совершенно ясно, что оберштурмбанфюреру Вайтеру с супругой просто необходим комендантский дом? Тем более сейчас, когда приличное жилье поди сыщи? Разумеется, даме пришлось самой позаботиться о себе, она уехала к родственникам.
Анни никогда не улыбалась, но она отлично готовила; Ада была у нее на подхвате, чистила овощи, резала, терла. Суп с печенкой. Запеченная свинина. Голубцы. Квашеная капуста. Apfelstrudel. Topfenstrudel. Auszogne. Неудивительно, что Анни была такой круглой, а фрау Вайтер квадратной. Как и ее муж, оберштурмбанфюрер Вайтер, широченный мужчина с мясистым животом, нависавшим над ремнем. Пуговицы на его кителе еле застегивались, швы на рукавах едва не лопались. Аде прежде не доводилось встречать по-настоящему толстых людей, и только теперь она поняла, что такое обжорство и почему это грех. Железы, объясняла ее мать. Все дело в железах. И ничего с этим не поделаешь. Вайтеры ели по пять раз в день, им накрывали в столовой и каждый раз непременно стелили свежую скатерть.
Белье с вышивкой по краям шириной в двенадцать дюймов. Это было посложнее, чем обметывать петли, приходилось брать самые тонкие иголки и нитки. От вышивания у Ады болели глаза и стучало в голове. Монограммы на поло тенцах, EW, сшитые вручную и подрубленные простыни и наволочки. Ажурные вставки на гостевых полотенцах и столовых салфетках, узоры гладью на мебельных салфетках. Вайтеры были грязнули. Каждый день они требовали свежее белье, и Ада кипятила запачканные скатерти и простыни в медном котле, отстирывала их с содой и карболкой, потом отжимала багровыми руками и вешала на веревки во дворе – огромные паруса, раздувавшиеся на ветру. В результате бомбежек запас мыла почти не пополнялся, как и топлива, на котором кипятили воду, но Вайтеры слышать ничего не желали и орали на Аду, если она запаздывала хотя бы на день с чистым бельем, грозили отослать ее в лагерь и взять другую заключенную на ее место.
Белье Ада развешивала или снимала не спеша, любовалась красочной осенью, потом наблюдала, как увядает сад, цветы уходят под землю, гниют опавшие листья. Еще один год миновал. Прах к праху, пепел к пеплу. Птицы лакомились ягодами на деревьях и кустарнике. Вьющийся шиповник у стенки уборной был усыпан ярко-оранжевыми плодами, и Ада улыбалась. Она рвала эти ягоды, набивала ими карманы, а потом по вечерам в одиночестве подолгу разглядывала их. Они напоминали ей о саде, где всегда продолжается жизнь, исполненная надежды вопреки всему.
Фрау Вайтер носила платья с лифом в обтяжку и широкой юбкой, шерстяные зимой, бархатные на выход, хлопковые летом поверх корсета ручной работы, благодаря которому ее необъятная грудь выпирала еще круче. Вдобавок кокетливые блузки с тесемками на вороте и рукавах, и она хотела, чтобы ее блузки были вышиты сверху донизу эдельвейсами, горечавкой и прочими горными цветами. Неряшливая как свинья, она замызгивала одежду каждый день, проливала суп на юбку, соус на блузку и даже корсет умудрялась закапать жиром. Ноги у нее потели так, что чулки деревенели, а трусы были загажены следами мочи и чего еще похуже. Стирка и штопка, шитье и глажка, утомительная возня со сборками на платьях: выглаженные, они не должны утратить пышность. Ада вставала на рассвете, спать ложилась за полночь. Сделай это, сделай то. В своих нарядах фрау Вайтер походила на сосиску в тесте, что выпекала Анни. Или на водевильную толстуху. Ада потешалась про себя: волосы, стянутые в пучок на затылке, – да фрау Вайтер могла быть переодетым мужчиной, если уж на то пошло.
Анни обращалась к Аде, только чтобы отдать распоряжение. Но кухарка оставляла неплохие прижарки на сковородке и «слепла», когда Ада облизывала ложку или сгребала пальцем остатки из миски, прежде чем вымыть посуду. Скудное, но приятное угощение, разнообразившее диету из водянистого супа, которым Аду кормили изо дня в день. Кухарку то и дело бросало в жар, шея наливалась краской, подмышки горели огнем. Анни растворяла все окна и двери, обмахивая лицо руками. У миссис Б. была клиентка-американка, которая носила подкладки в подмышках. Перемены, почти шепотом сообщила она миссис Б., словно Ада была слишком молода, чтобы посвящать ее в возрастные тайны, всему своя пора. Это навело Аду на мысль. Среди обрезков, хранившихся у нее, обнаружились куски махровой ткани и немного ваты. Работа пустяковая. Два полукруга. Лента и застежки, оставшиеся от лифчика фрау Вайс. Материала хватило на две пары подкладок.
По утрам во двор Аду выпускала Анни, и Ада, помахав ладонью у лица, будто ей стало жарко, протянула поварихе свое изделие. От пота, произнесла она беззвучно. Как знать, не донесет ли Анни фрау Вайтер об этом подношении. Ну и пусть доносит, главное не в том. Ада ожила – внимание в ближнему, ведь это так по-человечески, это и есть жизнь, просто ответная любезность, дорогая. Она чистила картошку, когда появилась фрау Вайтер в ночной рубашке:
– Монахиня, возьми ведро и иди за мной.
Они проследовали в прихожую. Ада помнила это помещение, но почти за два года, что она провела в этом доме, попала сюда впервые. Отмечали Рождество 1943-го, в углу стояла высокая елка со свечками на ветках. Пол покрыли ковром, у стены водрузили массивный дубовый комод и два уродливых деревянных кресла по бокам. Фрау Вайтер поднялась по лестнице, минуя большое окно, затем по коридору в хозяйскую спальню. Вонь ударила Аде в нос прежде, чем она увидела, что произошло: на кровати среди блевотины лежал, постанывая, голый герр Вайтер.
– Отмой его, – велела фрау Вайтер, потом указала пальцем на пол: – И все остальное.
Одной блевотиной дело не обошлось. Комендант еще и обгадился. У Ады тошнота подступала к горлу, и она старалась не дышать, вычищая всю эту пакость. Фрау Вайтер бдительно следила:
– Там. И там. Еще раз.
Ада оттирала каждую складку, каждую морщинку на этом жирном теле, и комендантская кожа липла к ее пальцам. Боров, думала Ада. Так объелся на рождественском обеде, что чуть не лопнул. Поделом тебе.
Постель. Спальня. Ванная. Ада терла все утро, отмывала весь день. Фрау Вайтер не била Аду, в отличие от фрау Вайс, но Ада презирала ее еще сильнее. Самодовольная неряха, обжора и лентяйка. Запястья валиками нависали над ее толстыми пальцами, а с каким трудом она волокла свою неповоротливую тушу, совсем как улитка в траве. Аду бесил ее смех, хо-хо, и то, как она хватала Анни за щеки, мы так добры к тебе, Аннерель, и ее бесчисленные подбородки, что колыхались каждый в своем ритме.
Вечером, запирая Аду в ее комнате, Анни сунула сверток ей в карман. На столе Ада обнаружила стакан молока. Раскрыла сверток. Кусок рождественского пирога в пергаментной бумаге. Danke. Frohe Weihnachten.
Ада взяла пирог, села в кресло и заплакала.
Ягоды шиповника она хранила в ящике стола. Шиповник высох, сморщился и утратил блеск. И вдруг ей вспомнилось, как в детстве она с другими ребятишками воровала шиповник, росший у ограды шикарных домов на Вест-сквер, и что они потом с ним делали. Разложив ягоды на бумаге из-под пирога, Ада разломила каждую пополам. Под платье фрау Вайтер надевала нижнюю юбку, пыш ную, с застежками-крючками. Сборки складывались кармашком, и Ада вложила в них по жесткому волоску. Разглядела юбку на свет. Ничего не видно. И потянулась к следующей ягоде.
С последней она помедлила. Впрочем, можно еще нарвать, куст никуда не делся. На войне все средства хороши, усмехнулась она про себя.
Приятельницы фрау Вайс продолжали приходить с тканями и снимками фасонов. Перегруженной обязанностями Аде приходилось выкраивать время и на это. Она знала, что если откажется шить для них, то ее отправят в лагерь. Фрау Вайтер не нуждалась в ней так, как фрау Вайс. Ей хотелось спросить этих женщин, что случилось с фрау Вайс и ребенком, но за такие вопросы наказывают. Она прислушивалась к их болтовне. Оберштурмбанфюрер Вайс теперь командует в другом лагере – Нойенгамме, под Гамбургом, если Ада правильно поняла. Но имена фрау Вайс или Томаса никогда не всплывали в их разговорах. У Германии дела идут отлично. Война скоро закончится.
Деревья снова засияли зелеными почками. Ада убрала подальше твидовые рукавицы, в которых спала, и кашемировые перчатки для работы. Моль проела в них дыры, края обтрепались, шерсть скаталась от грязи. Сколько еще длиться этой войне? Ада зачеркнула очередной месяц на своем подстольном календаре. Марта 1944-го как не бывало. Более двух лет она находится в этом доме. Ее мучили сильные головные боли, и порою она не видела стежков. Хуже всего обстояло дело с обметыванием петель. Приходилось держать работу у самых глаз, чтобы стежки легли ровно.
Одним ранним апрельским утром, прежде чем она успела снять рясу, в которую до сих пор укутывалась по ночам, и переодеться в лагерное платье, в ее комнате объявился герр Вайс. Ада иногда вспоминала о нем, в глубине души надеясь, что он умер. Она даже перестала прислушиваться по вечерам, не его ли шаги, сопровождаемые постукиваньем стального наконечника трости, раздаются в коридоре. В отсутствие племянника, полагала Ада, он сюда больше не сунется. Но вот же он, стоит перед ней, криво ухмыляется, кивает вместо приветствия. Явился за вознаграждением. Ада как раз подшивала простыню и выронила шитье из рук, ножницы с грохотом упали на пол.
– Герр Вайс. Я вас не ждала.
– Я же предупреждал, что вернусь. – Из кармана пиджака он выудил записную книжку: – У меня здесь отмечено. Вам известно, какой сегодня день? (Ада покачала головой.) День рождения фюрера. 20 апреля 1944 года.
Герр Вайс улыбнулся и направился вглубь комнаты. Хромота его стала заметнее, и он морщился, шагая. Дышал он отрывисто и шумно. Болен, догадалась Ада.
– Вы хорошо работаете, – он указал тростью на платья и костюмы, висевшие на рейке вдоль комнаты. – Знаете, как вас здесь называют?
Ада опять покачала головой.
– Портниха из Дахау. О вас судачит весь город. То есть судачат в обществе, влиятельном, сами понимаете. И не только в Дахау. Но и в Мюнхене, в Берлине. Мне сказали, что слухи о вас даже достигли ушей фюрера. – Он сипло засмеялся, поперхнулся, и на его губах проступила тонкая пленка слюны. – Я преувеличиваю. Фюрер слишком занят, чтобы интересоваться подобными банальностями.
Он прошелся тростью по платьям, приглядываясь к безупречным швам и идеально обработанным подолам. Затем улыбнулся Аде, так взрослые улыбаются маленьким детям.
– У меня есть приятельница, – сказал он. – Она ищет портниху взамен прежней. Неболтливую портниху. И я подумал, кто может быть не болтливее моей Nönnlein?
Доковыляв до кресла, он с явным облегчением сел, положив трость на пол.
– Ну же, – он похлопал себя по коленям, – вам наверняка приятно меня видеть.
Ада знала, что последует затем. Она взяла табуретку.
– Нет, милая. Оставьте вашу табуретку. Давайте усядемся потеснее.
Сесть на пол и отбиваться тростью, если он к ней полезет? Ада осторожно приблизилась. Герр Вайс схватил ее за руку, притянул к себе и вынудил сесть к нему на колени. Ада стиснула зубы. Такого еще не было. Раньше они всегда сидели рядом. Но сейчас они были одни, и сколь бы долго и как громко Ада ни кричала, ее не услышат, не захотят услышать.
Он погладил ее по руке:
– Скучали по мне?
Ада не ответила.
– Я скучал. – Герр Вайс потянул ее руку к своей промежности, он был похож на козла во время гона. – Сами убедитесь.
Ада сжала руку в кулак, так она почти ничего не почувствует.
– Nönnlein, – он разогнул ей пальцы, – у меня для вас новости.
Он отнял руку и обнял Аду, прижал ее к себе. Клочья седой щетины на щеках и немного под нижней губой. От него попахивало алкоголем, и словно под увеличительным стеклом Ада увидела синие вены на его лице, мутные глаза цвета абсента, потрескавшиеся губы. Только бы он не начал ее целовать.
– Я уезжаю, – сообщил герр Вайс. – Далеко. Возможно, я больше никогда вас не увижу.
Напряжение отпустило. Слава богу.
– Но прежде чем я уеду, – продолжил герр Вайс, гладя ее лицо тыльной стороной ладони, – я хочу получить то, что мне причитается. За все это, – он обвел рукой комнату, платья на рейке, – и за то, что еще может случиться. – Он стиснул ее талию, растопыренные старческие пальцы касались ее груди. – Одно лишь мое слово – и все это исчезнет. Вы слыхали о Равенсбрюке? – Он задирал ей рясу, выше и выше, щупал ее ногу. – Там только женщины. Преступницы. Еврейки. Польки. Цыганки. Лесбиянки. – На последнем слове слюна брызнула из его рта и закапала Аде лицо. – Совсем, совсем не то что здесь.
– Прошу вас, – прошептала Ада. – Я приняла святые обеты.
– Знаю. Я бы никогда не покусился на монахиню… – И после паузы процедил: – Если вы действительно таковой являетесь.
Ада сглотнула, сердце тяжело застучало. Спокойно, велела она себе, спокойно. Откуда ему знать? Для него она всегда была монахиней.
– Вот и не делайте этого.
Герр Вайс столкнул Аду с колен, но руку из своих лап не выпустил. Он оказался на удивление силен, слишком силен для Ады.
– Ты так и не выучила урок, а? Не тебе приказывать, что мне делать, монахиня. – Он дернул Аду за руку, глянул на нее с ненавистью. – Раздевайся.
– Умоляю, пожалуйста, не надо.
Он опять стиснул ей запястье, облизнул губы.
– Хотя, если подумать, твое голое тело вызовет у меня отвращение. – Герр Вайс разжал хватку. – В тебе не осталось ни капли женственности. Сними все, кроме сорочки.
Ада сняла наплечник, дрожащими пальцами расстегнула рясу. Он наблюдал за ней, похотливо скалясь. Он убедится, что она не девственница, и что тогда? Ее отправят в Равенсбрюк, поместят в бордель? Герр Вайс поднял трость с пола.
– Апостольник оставь. Твоя прическа не добавит привлекательности, – хохотнул он так, словно отпустил похабную шутку. – Теперь подойди ближе.
Опять он рывком усадил ее к себе на колени. Ада не шевелилась, пока он возился с ширинкой, терся о нее, щупал ее сквозь сорочку.
– Помоги мне. – Резким движением он прижал ее ладонь к своему пенису и тут же застонал. Кончено.
Прозвенел гонг с завтраку, и герр Вайс сбросил Аду с колен:
– А я изрядно проголодался. Анни отменно потчует оберштурмбанфюрера Вайтера и его очаровательную женушку. Schlackwurst. Ливерные колбаски. Сыр. Свежие булочки. Мед. Кофе. Sekt. Прощайте, сестра Клара. – Поднявшись, он заправил рубашку в брюки, застегнул ширинку, взял трость. – Я замолвлю за вас словечко перед моей приятельницей. – И вышел, заперев за собой дверь.
Последним кусочком ваты Ада оттерла сорочку, запачканную герром Вайсом. Ее трясло. Она торопливо натянула рясу. Больше она никогда его не увидит. Ей отчаянно хотелось есть.
Неизбывная отупляющая усталость въедалась в ее тело, в мозг. Далеко за полночь Ада падала на свою самодельную постель и на рассвете вставала, ни на слезы, ни на мечты сил уже не было. Она по-прежнему отмечала месяцы мелком, но весенние и летние дни походили один на другой. Тяжкая нудная работа без конца и края. Фрау Вайтер заставила ее чистить Federbetten – толстые одеяла, набитые перьями, под которыми Вайтеры спали зимой. Ада колотила палкой по сбившемуся в комки пуху под бдительным присмотром фрау Вайтер. Еще, требовала фрау, этого мало. Не отлынивай. Аде даже палка казалась непомерной тяжестью. Ей пришлось снимать занавески в каждой комнате, тяжелые жаккардовые шторы, защищавшие от зимних сквозняков, отстирывать их от многолетней пыли, вешать на дворе сушиться под летним солнышком и тщательно отглаживать.
– Надень чистое платье, – велела фрау Вайтер осенним утром, когда Ада цепляла к гардинам свежие жаккардовые занавеси. – Умойся хорошенько, и чтобы под ногтями грязи не было.
Ада в точности исполнила приказ. Фрау Вайтер заперла ее в комнате. Ада сидела, глядя в окно. Солнце поднялось высоко, потом скрылось за домами. Ада ничего не ела ни утром, ни днем, у нее сводило желудок, и боль расползалась по кишечнику. Впереди еще столько работы. Придется всю ночь не спать, стирая и гладя. Дверь отворилась: фрау Вайтер и незнакомая женщина с двумя шотландскими терьерами. Фрау Вайтер задирала нос, поджимала губы и держалась от гостьи на расстоянии.
Один из песиков подбежал к Аде, обнюхал ее щиколотки, виляя коротким хвостом; теплое дыхание на ее коже, нос холодный и влажный. Погладить бы его, с тоской подумала Ада, погрузить пальцы в шелковистый мех, и он подпрыгнет от удовольствия, высунет трепещущий язык, лизнет в щеку – нежность живого существа.
– Негус, – позвала его гостья. – Komm! – Она похлопала себя по бедру, и пес вернулся к хозяйке.
Все в порядке, вертелось на языке у Ады. Я не против. С какой бы радостью она повозилась с этим маленьким животным, сообщившим ей: ага, понятно, ты тоже человек. А ведь даже у собаки есть имя.
– Sitz, – скомандовала гостья и погрозила псу пальцем.
Ада с невольным любопытством поглядывала на гостью. Стройная фигура, большая грудь, широкие бедра. Волосы неопределенного цвета, ни длинные ни короткие, завитые. Она была молода и довольно миловидна, но не красавица, еще несколько лет – и от ее привлекательности не останется и следа. Кожа чистая, гладкая, и подкрашенные губы лишь оттеняли эту гладкость. Подкрашенные. У других женщин, что приходили к Аде, губной помады давно не водилось.
Одета она была в белый костюм: прямая юбка до колен, короткий жакет с баской и глубоким вырезом. Жакет она застегивала на все пуговицы, отчего ткань натянулась на груди, а под жакетом Ада углядела тонкий свитерок. Ее легко можно было представить на лондонском рынке: пять фунтов картошки, парочку луковиц, четыре яблока, сухофрукты. Впрочем, как и мужеподобную фрау Вайтер, если только она сумеет стереть с лица налет брезгливости, не дожидаясь, когда это сделают за нее торговцы. Наступили на лошадиное яблоко, миссис? Надо смотреть под ноги. Словом, гостья – обыкновенная женщина, из тех, что и не помышляют подчеркнуть свои достоинства.
– Эта монахиня, – сказала фрау Вайтер, – та самая портниха, о которой вам рассказывали.
Гостья огляделась. Ада как раз заканчивала вечернее платье для приятельницы фрау Вайтер: произведение бутылочного цвета с воротником «хомут». Платье свисало с рейки, его оставалось только подшить. Пусть оно ниспадает, Ада, учил ее Исидор, ниспадает. О мастерстве судят по линии подола. На столе лежал хлопок в цветочек на блузку, заказанную другой подружкой фрау Вайтер, а рядом образец, вырезанный из журнала.
– Ja, – кивнула гостья, – полагаю, меня не обманули, она и впрямь хороша.
Гостья раскрыла сверток, принесенный с собой, – рулон черного шелка. Выложив отрез на стол, она подпихнула его к Аде. Ада пробежала пальцами по ткани, кожей ощущая ее плетение, рубчик, ее лоск и прочность. Эпонж. Последний раз к шелку такого качества она прикасалась в салоне миссис Б.
– Мне нужно вечернее платье, – заявила гостья. – Говорят, лучше вас никто не сошьет.
Комплимент! Ада зарделась, счастье, гордость переполняли ее, едва не выливаясь наружу. Ее никто не хвалил, по крайней мере, не в таких выражениях. А тем более женщина. Она вдруг смутилась, что было на нее не похоже. Кто это запуганное существо, жаждущее услышать доброе слово? Гостья роняла крохи лести, и Ада смаковала их, словно изголодавшийся воробей. Благодарю. Премного признательна.
– У меня три портнихи, – объясняла гостья фрау Вайтер. – Одна здесь, в Мюнхене. Одна в Берлине и одна в Бергхофе. Вы не поверите, какие мне выставляют счета! Они уже озолотились. Я плачу за их молчание, разумеется. И я бы не жаловалась, – улыбнулась она, – будь я ими совершенно довольна. Юбки. Брюки. Повседневные платья. Это они умеют. Но где магия? У них ее нет.
Она взяла на руки терьера, приподняла голову, и песик лизнул ее в шею. Улыбнувшись, она выпустила пса на пол и обратилась к Аде:
– У вас есть магия, это видно. – Гостья подошла к зеленому вечернему платью, провела пальцем по подолу и взглянула на фрау Вайтер: – Зависть. Наветы. Но когда правда мешала сплетницам плести небылицы, верно, фрау Вайтер? Облегающее. – Она развернулась на каблуках лицом к Аде: – Хочу облегающее платье. А ниже колена веером. Как хвост у русалки.
Шелк был крепким, хвост он выдержит, но его нельзя растягивать. Он болельщик, услышала Ада голос Исидора, не игрок. У гостьи была тонкая талия, но мускулистые икры, квадратные плечи. Она отлично смотрелась бы на теннисном корте, или в плавательном бассейне, или в «Женской лиге красоты и здоровья», что маршировала по Лондону в черных трусах и белых блузах: прыжок назад, кувырок вперед. Платье должно быть второй кожей – подвижным, податливым, а не туго натянутым, словно обмотка на проводе.
– Вырез по линии горла, – продолжила гостья. – Без спины. И розы. – Она вынула из сумочки красную ткань. Натуральный шелк, насыщенно-алый. Редкая вещь. Гостья скрутила ткань и приложила к горлу. – Розы, – пояснила она, – здесь, вокруг шеи.
Розы с русалочьим хвостом – это перебор, они испортят линию, сведут на нет простоту и вместе с ней замысел Ады. Розы грозили катастрофой. Но одна-единственная роза, крупная, на корсаже, слева, чуть ниже ворота, – настоящий шик. Ада глубоко вдохнула и… промолчала. У гостьи плохой вкус. Придется открыть ей глаза. Не нагромождать лишних деталей, предоставить платью свободу. Та к будет изысканнее. В этом и заключается магия. Она ненавидела себя за подобные мысли, за потребность вмешаться: мадам, не попробовать ли нам вот что… Да плевать ей, как выглядят немки! Но шитье – единственное, что Ада умела делать, единственное, что принадлежало только ей, поддерживало ее, помогало оставаться самой собой.
– Я должна снять мерки, мадам, – сказала Ада. – Без одежды. Для точности.
– То есть вам придется раздеться, – встряла фрау Вайтер. – Не волнуйтесь, я останусь с вами.
Гостья пожала плечами.
– Я знаю, что нужно делать, – холодно ответила она. – Вам необязательно меня наставлять. – Наклонившись, она почесала за ухом другую собаку. – Ей необязательно говорить мне, что делать, правда, Стасиле? – Собака перевернулась на спину и болтала лапами, пока хозяйка гладила ей живот. – Mütti не новичок в таких делах.
Выпрямившись, она расстегнула жакет, огляделась в поисках крючка и, не найдя, отдала его фрау Вайтер, словно та была гардеробщицей. Ада закашляла, чтобы скрыть усмешку.
Гостья стояла перед Адой в атласном нижнем белье, кремовый лифчик и того же цвета трусы-шортики, из-под их кружевной оторочки выглядывали резинки и край чулка. Крепкая женщина, спортивная, ни унции лишнего жира. Ада измерила ее: над грудью, под грудью, окружность груди. Бедра вверху, внизу, длина. Записала цифры на бумажке. От затылка до талии, от талии до щиколотки. И положила бумажку у швейной машинки в стопку других заказов, так она не потеряется.
Осенью воздушные налеты участились. Ада смотрела на светящееся небо, ожидая взрыва, отсчитывала секунды между вспышкой и грохочущим бу-ум, словно наблюдала за грозой. За восемнадцать миль отсюда. Двенадцать. Девять.
Миновало Рождество 1944-го. Ада вычеркнула этот день в своем «календаре». Ее шестое Рождество вне Англии. И опять в который раз здесь, за швейной машинкой. Сколько еще праздников предстоит ей провести в этом доме? В феврале Томасу исполнится четыре. Она надеялась, что он здоров и счастлив. Надеялась, что фрау Вайс утешает его во время бомбежек. Все хорошо, Томихен, Mütti с тобой. Vati не даст тебя в обиду.
Оберштурмбанфюрер Вайтер с женой и кухаркой Анни пересиживали налеты в подвале; утром они выползали оттуда, растрепанные, сердитые. Русские подходили все ближе, а с другой стороны поджимали британцы. Американцы, опять же. Раньше Ада только и слышала о том, как прекрасно сражаются немцы, и не могла не задаваться вопросом: если у них все так блестяще складывается, почему они до сих пор воюют? Теперь же Ада знала правду. Германия проигрывает, Германия терпит поражение. Глядя на нее, фрау Вайтер злобно щурилась, словно Ада была виновата в неудачах немцев.
Нагреватель находился в подвале, черная печь, в которой Ада днем и ночью поддерживала огонь.
Зима 1944/45-го выдалась холодной, Ада еще никогда так не мерзла. Днем тонкое лагерное платье не защищало от холода, по ночам она терла одну ногу о другую, чтобы согреться. Лежа в полном монашеском облачении и даже в апостольнике под одеялом, накрытом сверху старой рясой сестры Жанны, Ада все равно чувствовала, как мороз пробирается сквозь оконные щели и ледяные сквозняки дуют ей в лицо. Бум. Бум. Восемь, семь, шесть, считала Ада. Бомбы падали совсем рядом. Двери ходили ходуном, дом вибрировал. Теперь Ада носила монашеский крестик не снимая – на счастье.
Фрау Вайтер страдала от сыпи, распространявшейся фиолетово-багровыми кругами по спине и животу, и Ада мазала хозяйку цинковой пастой. Врач не мог понять, чем это вызвано. И однажды фрау Вайтер вышла из себя.
– Да что он знает? – писклявым ребячьим голоском выкрикнула она. И плюнула в Аду. Мерзкий зеленоватый плевок, не попав в цель, упал на пол, плюх. – Все из-за тебя. Лишай. Чесотка. Герпес. Ты вся запаршивела. Ты заразная.
Выхватив пузырек из рук Ады, она принялась скрести свои язвы, задрала комбинацию, едва не порвала бретельки. Наконец фрау Вайтер ушла. Идиотка.
Выстиранное белье замерзало на веревке во дворе. Ада относила жесткие простыни в подвал и сушила их у печки. Выпало много снега, и ветер намел сугробы, высившиеся вровень с окнами. На голубом небе ни облачка. Ада предпочитала тучи. Пока не начинался снегопад, под тучами было теплее. Дым из лагерной фабричной трубы валил днем и ночью, противные черные клубы плыли над садом, оседая жирной сажей. Из лагеря доносился шум, прежде неслыханный. Тарахтели грузовики, выкрикивались команды: Raus! Beeilung! Затем монотонный людской топот. Там что-то происходило. Зимой, когда не мешала листва на деревьях, из дальнего угла сада Ада видела подъездную дорогу к лагерю. Каждое утро, когда она развешивала белье, каждый вечер, когда она снимала его, в лагерь прибывало все больше и больше людей. Людей изможденных, испуганных. Когда кто-нибудь из них падал, к нему подходил охранник. Вспышка, приглушенный щелчок, словно ветка треснула. Упавший так и оставался лежать на земле.
Лагерь. Фабрика. В представлениях Ады тюрьма всегда была большим викторианским зданием с решетками на окнах. Ада помяла в руке замерзшую простыню. Эта тюрьма другая. Ада поежилась, зимний ветер продувал ее насквозь. Что-то здесь не так. Дым, вонь. Слова, что употребляют немцы. Untermensch. Ungeziefer. Вредители. В Лондоне, случалось, умерщвляли газом крыс в канализации, а потом сжигали их трупы.
О женщине с отменным шелком и песиками Ада уже и думать забыла, но однажды январским утром 1945-го та явилась на примерку в скромной юбке, вязаном жакете и кофточке, оба терьера были при ней. На русалочий хвост ткани хватило бы с избытком, но Ада скроила платье до полу прямым, облегающим, без затей. Пусть за казчица увидит его на себе. Пусть почувствует его магию.
– Если вы все еще желаете русалочий хвост, – предупредила Ада, – я переделаю.
Она заранее смастерила розу, всего одну, разрезав шелк по косой, сложив его вдвое, перекрутив так, чтобы роза цвела и сияла. Заказчица надела платье, и Ада застегнула его сзади.
Голые плечи дамы на фоне черного, как ночь, шелка казались вырезанными из слоновой кости, роза у горла – алый, притягивающий взгляд бутон.
– Зеркала нет, – сказала Ада. – Вам придется пройти к фрау Вайтер.
Все клиентки пользовались зеркалом в спальне наверху, вертелись, разглядывая свое отражение с одного бока, с другого, сзади, спереди, обсуждая наряд в отсутствие Ады, словно не она его сотворила. Почему ей не позволяют держать в комнате зеркало, недоумевала Ада. Опасаются, что она разобьет его? Возьмет осколок и перережет им глотки? Ножницами это сделать куда легче. Либо они чересчур самолюбивы и тщеславны? И не хотят дать ей понять, что они знают, насколько они не достойны нарядов от Ады.
– Komm, – приказала псам заказчица.
– Можете их оставить. Я пригляжу за ними.
Дама поколебалась, улыбнулась:
– Bleib! – Она грозила собакам пальцем, пока те не улеглись на пол.
Стоило даме удалиться, как Ада окликнула собак. Их теплые мускулистые тела извивались под ее ладонью; собаки поскуливали, норовя лизнуть ее в лицо, щекоча ее шелковистыми бородками. Ада прижимала их к себе, целовала в лоб, словно это был ее последний шанс приласкать живое существо и получить ответную ласку. Она заплакала, промокнула слезы собачьим мехом, вытерла насухо.
– Schön, – объявила заказчица, вернувшись вместе с хозяйкой дома. – Элегантно. Perfekt. – Собаки метнулись к ней. – Sitz, – велела она, и собаки сели, подрагивая, молотя хвостами об пол.
– Никакого русалочьего хвоста? – переспросила Ада. – И роза одна?
– Вы были правы. Спасибо. Danke.
Никому прежде и в голову не приходило благодарить ее. У Ады комок подступил к горлу. Ада стыдилась себя за радость, которую испытывает, до чего же она жалка! Но доброта здесь – такая редкость.
– Я должна подшить платье, – сказала Ада. – Пожалуйста, будьте любезны, встаньте вот на это. – Она вытащила табуретку на середину комнаты. – Осторожнее.
Забираясь на табуретку, клиентка оперлась на плечо Ады. Фрау Вайтер набычилась. Ада никогда не предлагала ей встать на табуретку, не решалась: слишком тяжелой была эта фрау, и толстые ноги плохо ее слушались. Ада надавила пальцем на икру клиентки немного выше щиколотки:
– Думаю, мадам, это наилучшая длина. Чуть длиннее – и подол будет волочиться по полу. Сделать короче – получится ни то ни се.
Ада подкалывала подол, когда я скажу, повернитесь, и клиентка, мелко перебирая ногами, сделала круг на табуретке, чтобы подол был совершенно ровным. С другими женщинами Ада никогда не разговаривала и уж тем более не спрашивала: «Это для особого случая? Собираетесь на торжество?» Она сомневалась, стоит ли задавать такой вопрос, но что ей терять?
– Платье вам очень идет, мадам. Могу я узнать, для чего оно предназначено?
– Nein, – выкрикнула фрау Вайтер. – Да как ты смеешь?
– Почему бы ей не полюбопытствовать? – возразила клиентка. Она взглянула на Аду: – Это секрет. Скажем так: я надену это платье в тот особенный день, о котором мечтает каждая женщина.
Фрау Вайтер пыхтела от ярости. Как бы ее кондрашка не хватила, подумала Ада. А что, запросто. Вот и славно. Ада станет работать на эту клиентку. Растолкует ей, что черный – не самый подходящий цвет для такого дня. Скорее уж для похорон.
– Наденьте каблуки повыше, – посоветовала Ада. – И уберите волосы назад, чтобы они не падали на лицо.
Клиентка улыбнулась. Обыкновенная милая женщина.
– Монахиня слов на ветер не бросает, – обратилась она к фрау Вайтер. – Вы же не станете ее наказывать.
Фрау Вайтер шумно вдохнула, не зная, что ответить. Ада наслаждалась ее смятением.
– Значит, вы довольны моей портняжкой? – спросила комендантша умильным, заискивающим тоном.
– Очень, – ответила клиентка. – Не сомневаюсь, моему кавалеру платье понравится. Наверняка объявит его лучшим из моих нарядов. В придачу за него не надо платить. – Она рассмеялась: – Это ему понравится больше всего.
Клиентка спрыгнула с табуретки, встала на цыпочки, повернулась кругом.
– Отошлите его мне, когда будет готово, – велела она фрау Вайтер. – В Берлин. Возможно, мы еще увидимся, сестра Клара.
Она переоделась, подозвала собак и ушла.
Вернуть остатки ткани она не потребовала. А осталось немало – ярд с лишком. Хватит на жакетик, болеро с короткими рукавами реглан и алым пятном на груди слева, шелка-сырца достанет на маленькую розочку.
Гул самолетов раздавался теперь каждую ночь. Иногда самолеты сбрасывали бомбы, иногда лишь пролетали над головами. Фрау Вайтер нервничала все сильнее, сыпь на ее талии сочилась кровью, которую Аде приходилось отстирывать с белья фрау. Мерзкая работенка, но за нее комендантша хотя бы платила своими мучениями. Оберштурм-банфюрер приходил домой поздно. Как поняла Ада, оберштурмбанфюрер Вайс опять принял на себя командование лагерем. Ада слышала, как фрау Вайтер орала на мужа, поминая имя Вайса. А Томас? Где Томас? Умоляю, сберегите его, повторяла про себя Ада. Отправьте куда-нибудь в деревню, подальше от падающих бомб. Война накрыла Германию. Фрау Вайтер возбужденно делилась с Анни новостями. На французском фронте немцы отбросили американцев назад, но напрочь истощили силы, а тем временем с другой стороны подбираются русские. Эти русские – чисто звери, необузданные, мстительные. Кто нас защитит? – Что у них там в голове, у тех, кто наверху? – верещала фрау Вайтер. – Что с нами будет? Мы теперь никому не нужны.
Вечерами стало светлее, но не теплее. Выходя во двор с бельем, Ада не раз поскальзывалась на льду, падала, а потом с трудом, задыхаясь, вставала. Анни по-прежнему возилась на кухне, но продуктов было мало. Железные дороги и автобаны бомбили. Транспорт встал. Авиация уничтожала посевы и заводы, аэродромы и оружейные склады. Конец уже близко.
Надежда не приносила облегчения, наоборот. Словно норовистую лошадь, Аде приходилось постоянно ее обуздывать. И она не знала, удастся ли ей продержаться до победы. У нее тряслись руки, и она вдруг начинала плакать и не могла остановиться, стояла у раковины, умываясь, а слезы скатывались, как камешки, образуя круги на воде, и Ада вспоминала тетю Лили, когда с той случался нервный припадок. Заболевая, тетушка приезжала к родителям Ады, жила у них, плача и стеная дни напролет. У Ады тоже сдали нервы? Она на грани срыва? Сейчас, когда все почти закончилось? После того как она столько вынесла за эти страшные годы?
У них пока оставались овощи, выращенные заключенными, но запасы таяли, а до весеннего урожая было еще далеко. Луковицы, размякшие внутри. Проросшая картошка. Подгнившая безвкусная капуста. Ада кормилась очистками; правда, Анни по-прежнему позволяла ей выскребать сковородки и допивать последние капли супа. Рыбные консервы были на исходе, муки едва хватит до конца месяца. Анни, как обычно, пекла хлеб, но распоряжалась им очень бережливо, выдавая по куску в день и ни крошки Аде. Кухарка сооружала ловушки и расставляла в саду. Поймав голубя, сворачивала птице шею, ощипывала и готовила из него жаркое. Аду донимали боли в желудке, тошнота и запоры. Она худела, слабела. На большую стирку, глажку или штопку у нее уже не было сил. Фрау Вайтер орала непрестанно, пихала ее, била, стегала ремнем. Месячные у нее тоже прекратились, словно тело щадило себя, сберегая драгоценную кровь.
Черное шелковое платье отослали заказчице. Ада дошивала жакет. С подкладкой было бы лучше, но где взять материал. Ничего, он и так будет хорошо сидеть. Надо лишь обметать швы. Шелк сыпался по краям, тонкие нитки рвались прочь из тесного плетения. Будто солдаты, думала Ада: сомкнутые ряды, не подступись, но по одному их можно выцепить – щелк.
Однажды утром Ада вошла в кухню, протянула жакет Анни, приложив палец к губам: ш-ш. Подарок. Тебе. Ада не могла рассказать кухарке, что жакет сшит из обрезков от платья той женщины, единственного человека, кроме самой Анни, кто проявил к ней доброту.
Растаял снег. Ада осторожничала, опасаясь уронить белье в грязь. На клумбах уже прорезались стрелки нарциссов, деревья потихоньку окутывались нежной пронзительной зеленью, как и каждый год, что Ада провела здесь.
В посудомоечную притопала фрау Вайтер:
– Монахиня, как вас зовут?
– Сестра Клара, – помедлив, ответила Ада.
– Сестра Клара, да. – Фрау Вайтер похудела, как и все здесь. На щеках и подбородке обвисла кожа, платья топорщились на талии. – Вам ведь не на что жаловаться, верно? Мы обращались с вами хорошо, оберштурмбанфюрер Вайтер и я, согласны? Кормили вас, держали в тепле. Вы – монахиня. Мы уважали ваше призвание. Вам же не в чем нас упрекнуть, так?
Ада промолчала.
Той ночью дом тряхнуло. Лежа в постели, Ада покрепче закуталась в рясу, набросила наплечник на лицо. По полу тяжелой волной пробежала дрожь, потом опять, словно при землетрясении. Стены устоят? А балки, на которых покоится крыша? Оконные стекла вдруг подернулись рябью и вывалились на пол, разбившись на мелкие кристаллические осколки. Ада почуяла запах известковой пыли и гари. Опустила наплечник и увидела жуткие багровые языки пламени, взметнувшиеся в небо. Близко, подумала Ада. Безжалостные бум, бум, бум. Пол дрожал у нее под ногами, она слышала, как скрежещет дом.
Внезапно все закончилось. Гудение самолетов постепенно удалялось, пока не смолкло совсем. Дом стоял пустой и гулкий. В медленно занимавшемся сереньком рассвете неровное пламя пожаров утратило яркость.
Низкое апрельское солнце брызнуло на густочерный шелк, и он заиграл оттенками эбонита и агата, серебра и грифеля. Анни одернула тонкие, почти острые края жакета, разгладила теплую ткань на плече, коснулась алых лепестков на корсаже так, словно это было живое хрупкое соцветие, сотканное самой природой.
Жакет она надела поверх толстого шерстяного свитера и кухонного фартука, и теперь он слишком туго облегал плечи. Нет, хотела сказать Ада, так не пойдет. Вещи не сочетаются. Но придержала язык. Одного взгляда на Анни хватило, чтобы понять: лучше обновы у кухарки отродясь не водилось.
В одной руке Анни держала чемодан, другой вынула из кармана ключ от комнаты:
– Прощай, монахиня. – Бросив ключ на пол, она подпихнула его ногой поближе к Аде. – Auf wiedersehen.
И вышла вон, оставив дверь открытой.
Спихнув с себя одеяло, Ада встала, взгляд ее был прикован к распахнутой двери. Это ловушка. Ее проверяют, ждут, что она попытается сбежать. Там, снаружи, караулит фрау Вайтер, готовая вцепиться в Аду: Решила дать деру, а, монахиня? В комнате было холодно. Ада обхватила себя руками, сердце бухало в груди, разгоняя кровь. Доковыляла до дверного проема, прислонилась к косяку и посмотрела в сторону кухни. Ни звука. Анни не звякала чайником, водружая его на плиту, не стучала деревянной ложкой по закоптившейся кастрюле, и дверца в чулан не скрипела, тяжело поворачиваясь на петлях. Ада повернула голову: дверь из коридора в переднюю была приоткрыта, Анни и ее оставила незапертой. И в эту щель Ада увидела, что и входные двери, массивные, деревянные, тоже настежь. Дом опустел.
На цыпочках она вышла в коридор и двинулась к прихожей, держась поближе к стене, чтобы вжаться в нее, если вдруг раздастся хотя бы малейший шорох. Осторожно выглянула. Никого. Будто призрак пролетел над домом и высосал из него все живое. У подножия лестницы Ада чуть не споткнулась о расстегнутую дорожную сумку, из нее вывалилась одежда, щетка для волос, туфля фрау Вайтер. На полу повсюду пустые папки, тлеющие угольки в камине. Что здесь произошло? – прикидывала Ада. Они уехали внезапно, второпях, на бегу собирая вещи. Нет времени, у нас на это нет времени. Париж. Станислас. Брось чемодан. С ним мы будем еле тащиться.
Но что же все-таки случилось? Ада ощутила металлический привкус во рту и боль в желудке. Ладони и подмышки вспотели. Она осталась одна. Все исчезли. У нее затряслась челюсть, застучали зубы. А вдруг они вернутся? На глаза навернулись слезы. Нервы. Ее расшатанные, разгулявшиеся нервы выделывали что хотели, кружились в зловещем вальсе, левая два-три, правая два-три.
Ада сделала еще шаг и задела что-то ступней; откатившись по ковру, вещица блеснула. Губная помада. Ада покрутила трубочку снизу – красный стержень извели почти до основания. Ада глянула на затихшую лестницу, на пустынные коридоры. Ни души. Она мазнула по губам, сомкнула их, вдыхая сладковатый восковой запах косметики. Опять мазнула, зачмокала губами. Ее словно лихорадило. Ада прижала руку к лицу, потом ко рту и увидела на пальцах красное пятно.
Ни птичьих трелей, ни собачьего лая. Ни автомобилей, ни самолетов. Ни голосов, ни слов. Ни одна ставня не качается на ветру, ни одна дверь не заскрипит. Даже ветер стих, затаился. Слышно было только, как шлепают по полу ее босые ноги, когда Ада направилась к выходу. Слева комод. Она ухватилась за него как за опору и замерла. Над комодом висело большое зеркало.
Незнакомое лицо взирало на нее, костлявое, с запавшими глазами и отвратительным красным пятном вместо рта. На голове грязная серая тряпка, из обтрепанной монашеской рясы торчит тощая, как у ощипанной курицы, шея. Ада подняла руку, коснулась щеки, отражение копировало эти движения. Тяжело опустившись на пол, Ада крепко обняла колени и уставилась в дверной проем, в пропасть, зиявшую за ним. Ее била дрожь, которую она не могла унять, и ей чудилось, что кто-то внутри нее заходится в беззвучных, беспомощных причитаниях.
Два солдата в дверях с винтовками наперевес. Ада заметила их издалека. Ей бы пуститься бежать, да ноги отяжелели, не ноги – бревна на лесоповале. И пусть, ей было все равно. Она ничего не чувствовала. Она умерла. Как долго она здесь сидит? Весь день? Всю ночь? Где-то рядом грохотало: тра-та-та-та автоматов, раскаты взрывов, разносившиеся эхом. Потом стрелять прекратили. Солдаты шагнули в переднюю, внимательно огляделись, винтовки наготове. Под их тяжелыми ботинками кряхтел паркет, амуниция позвякивала. Солдаты подошли к Аде вплотную – металлический запах дула, прижатого к ее виску.
– Встать.
Он говорит по-английски? На слух язык казался чужим, иностранным. Этому наречию здесь не место. Не в доме коменданта. Не мигая Ада смотрела прямо перед собой, у нее тряслись поджилки, губы дрожали.
– Вы можете подняться, леди? – раздался другой голос, повежливее. Американец.
Ада открыла рот. Кто вы? Но прозвучали ли ее слова и на каком языке? Первый солдат зашел сзади, подхватил под мышки и поставил ее на ноги.
– Кто вы? – выдавила Ада.
– Американцы. Шестая армия. Вы говорите по-английски?
Ада переводила взгляд с одного солдата на другого, грязновато-серая форма с оливковым оттенком. Американцы.
– Я британка. – Ада оперлась на солдата, ощутила грубоватость его шерстяного кителя. Мускулистое поджарое тело. Ада забыла, каково это, прикасаться к чужому телу. Она прижалась к нему теснее: – Все закончилось?
– Что вы здесь делаете? – спросил другой солдат.
– Все закончилось? – повторила Ада. – Закончилось?
– Почти, – ответил первый.
– Что вы здесь делаете? – настаивал его напарник.
Что она здесь делает? Ада судорожно вздохнула:
– Я хочу домой. Отправьте меня домой.
Мысли ее путались, ускользали. Руки по-прежнему дрожали, ноги словно онемели, а голос был тонким, еле слышным.
– Кто вы такая? – допытывался солдат.
– Пожалуйста, отправьте меня домой.
– Вам придется пройти с нами.
– Прошу вас, – едва не взвыла Ада.
Опять первый солдат:
– Как вас зовут?
Ада потрогала крестик на шее. Кто она?
– Сестра Клара, – ответила Ада и закусила губу, губная помада на вкус отдавала марципаном.
– Что вы здесь делаете?
– Меня держали здесь, – всхлипнула Ада. – Фрау Вайс. И мой ребенок. Мой мальчик. Томас. Где он?
– Кто такая фрау Вайс?
– Его жена. Комендантская жена. И фрау Вайтер. Томас, я должна найти Томаса. – Она с усилием выпрямилась. – Отпустите меня.
Но солдат держал ее крепко:
– Нет, леди, вы пойдете с нами.
– Ботинки, – залепетала Ада. – Я босиком. И платье. Я должна его надеть. Иначе выходить не разрешается. – Она рвалась, тянула руку к коридору.
– Там засада, – заподозрил солдат.
– Проводи ее, – вмешался второй, целясь в Аду. – Одежду она может забрать.
Солдат отпустил ее и зашагал впереди, проверяя, все ли чисто, а потом знаком подзывая Аду. Бочком Ада вошла в свою комнату, солдат за ней. Неприбранная постель на полу, одеяло и старая ряса сестры Жанны неопрятной кучей на подушках от кресла. Повсюду осколки оконного стекла.
– Вам нельзя входить, – сказала Ада. – Это не дозволено. Es ist nicht gestattet.
Солдат подскочил к ней:
– Ты говоришь по-немецки? Чертова нацистка. – Он взял ее за подбородок, рывком придвинул ее лицо к своему. Он не побрился в тот день, жесткая щетина и крошка чего-то съедобного около рта. – Нацистская сволочь, ты за это ответишь, – заорал он и махнул рукой в сторону лагеря. – За все ответишь. – Аде показалось, что он подавил рыдание. – Это твоих рук дело. Хренова немка. Сука. – Он больно стиснул ее подбородок и оттолкнул ее от себя.
– Нет, – Ада потерла лицо. – Nein. Я не немка. Я британка. Britische.
– Да ну? – свирепо оскалился солдат. – Значит, ты сотрудничала с врагом, тварь? Предательница. Тебя вздернут.
– Я не понимаю… – Что она хотела сказать? Она вдруг забыла все английские слова. – Ich verstehe nicht.
Солдат выдернул пистолет из-за пояса и навел его на Аду. Окаменев, Ада смотрела на солдата, на пистолет. Дуло нацелено ей в голову, рука солдата не дрогнет.
– Пристрелить бы тебя, – процедил он.
Это не американцы. Аду загнали в угол. Это охранники. Из лагеря. Переоделись в чужую форму и явились за ней. Угроза фрау Вайс исполнилась.
– Платье, – пробормотала Ада. – Я должна надеть платье. Фрау Вайтер не позволяет ходить в монашеской одежде. – Она взяла платье со стола, принялась натягивать его через голову, но толстая саржа рясы мешала. Платье лопнуло, порвалось, и Ада швырнула его на постель, поверх мятой рясы сестры Жанны.
Солдат шагнул к ней, не пуская пистолета.
– Я зашью его. – Ада нагнулась за платьем. – Обязательно. Сумка сестры Жанны. Ее нужно найти. Я должна вернуть ее. – Трясущимися руками она скатала рясу вместе с порванным платьем и сунула рулон под мышку.
– Что ты делаешь, мать твою? – В пистолете что-то щелкнуло.
Ада съежилась:
– Помогите мне. Вы должны мне помочь. Эти вещи надо вернуть, – бормотала она, не в силах остановиться. Она так давно не говорила по-английски, а тем более вслух. Война закончилась. Der Krieg ist vorbei. Конец. Das Ende. Точно закончилась, навсегда? Ей нужно подумать, но ей это никак не удается, и слова она произносит невнятно, как пьяная. Закружилась голова, и Ада схватилась за стол.
– Обувайся, немчура, – крикнул солдат.
– Да, ботинки, – засуетилась Ада. – Где? У кровати. Вот они, тут.
Она подняла ботинки, показала их солдату и опять поставила на пол. Шнурков не было, задники протерлись. Ада обулась.
– Моя штопка. Я должна починить платье. Куда вы дели мою штопку? И надо прибраться, а еще снять белье фрау Вайтер. Сумка сестры Жанны. Не могу ее найти, – жалобно проговорила Ада.
Сумка нашлась под столом. Ну конечно, в нее Ада складывала обрезки. Она вытащила сумку и перевернула ее, клочки ткани полетели на пол.
– Ряса сестры Жанны. Надеюсь, сестра не обидится.
Что она несет? Ее примут за сумасшедшую, свихнувшуюся. Но Ада ничего не могла с собой поделать. Она запихнула рясу в сумку, но та выпирала наружу. На ощупь ряса была липкой. Раньше Ада этого не замечала.
– Кончай мне мозги пудрить, – заорал солдат. – Немецкая шлюха.
Ада дернулась:
– Нет, нет. Я… Britische.
– Если это вранье, начинай читать молитву.
– Куда мы? – Ада огляделась, взгляд ее упал на швейную машинку у окна. – Она нужна мне. Без нее не пойду.
– Хватит! – Солдат потянул ее за локоть.
Ада вырвалась:
– Нет, машинку надо закрыть. Вот футляр. – Она торопливо надела на машинку футляр, выровняла его, защелкнула замочки.
– Хватит, – размахивал пистолетом солдат.
– Вы не понимаете. Ее необходимо взять с собой. – Ада подняла машинку и согнулась под ее весом. Поставила на пол, сосредоточилась, взялась за ручку и поволокла машинку к двери.
Ада и не заметила, как в комнату вошел второй солдат. Он покрутил пальцем у виска:
– Рехнулась, – и добавил: – Сержант прибыл.
Подхватив машинку, он зашагал в прихожую, Ада за ним. Прихожая пополнилась еще двумя военными.
– Это немчура, – заявил первый солдат. – Дамочка чешет по-немецки.
Военные зашептались. Ада не слышала, о чем они говорят. Слова, долетавшие до нее, ничего не проясняли. Они решили, что она немка. Враг. Ее арестуют? Расстреляют? Нужно рассказать им, как и почему она здесь оказалась. Я не немка. Меня забрали. Против моей воли. Почему она не может собраться с мыслями? Не может донести до них правду?
Она стояла посреди прихожей, теребя крестик, сжимая в руке сумку с рясой сестры Жанны. К ней подошел один из вновь прибывших. Винтовки при нем не было, но на ремне висела кобура с оружием, а на рукаве Ада увидела три бежевые нашивки. Сержант.
– Ладно, – сказал он. – Вы говорите по-английски? (Ада кивнула.) Вы вроде как монахиня?
Нет. Да. Открыв рот, Ада смотрела на сержанта.
– Что вы сделаете со мной? – спросила она наконец. – Я не немка. Нет.
– Ну, – протянул сержант, – вчера в Мюнхене нам повстречалась целая компания монахинь. – Он пригляделся к Аде: – Сестра, что это у вас за краснота на лице?
Ада слышала, как бьется ее сердце, стучит тяжело о грудную клетку. В голове мутилось, перед глазами плыло. Это не настоящие солдаты, такого просто не может быть. И это не конец войны. Разве так заканчиваются войны? Она тронула сержанта за руку: волоски под костяшками пальцев, упругая кожа. Краснота на ее лице. Откуда она могла взяться?
– Не хотите рассказать, как вы сюда попали? – продолжал задавать вопросы сержант.
Ада вскинула голову, слишком резко, шея отозвалась острой болью, которая поползла вверх, к макушке. Ада пошатнулась. Сержант подхватил ее, прежде чем она рухнула на пол.
– Когда вы в последний раз ели? – И бросил через плечо: – У тебя сухой паек при себе?
Его капрал выудил из кармана пакетик и вложил его в ладонь Ады:
– Шоколадка.
Сладко-горький запах сахара и какао. Ада покачала головой.
– Вам станет лучше, – уговаривал ее сержант, но Ада лишь молча смотрела на него. – Так как же вы сюда попали? – снова спросил он.
– Я не немка, верьте мне.
– А почему вы здесь?
Она еще никому не рассказывала, почему она оказалась в этом доме, всей истории, полной и правдивой, даже самой себе. И теперь не знала, как приняться за этот рассказ. Прошло столько лет.
– Немцы пришли, – начала она.
– Где вы были в это время?
– В Бельгии, в Намюре. – Нам мир. Станислас.
– А дальше?
– Они забрали нас. Британских монахинь. Привезли сюда приглядывать за стариками. Только герр Вайс… – она ощутила, как его пальцы, искореженные артритом, цепляются за ее руку и тянут ладонь к мошонке, – отправил меня в этот дом.
– Шикарное логово. Приличное жилье, – поправился сержант. – Вы сюда точно не добровольно прибыли?
– Добровольно? Меня заставили.
– Понимаете, сестра, – смягчился сержант, – я должен удостовериться, что вы говорите правду.
– И мой ребенок, – перебила Ада. – Я потеряла моего ребенка.
Сержант отодвинулся от нее на шаг:
– Вроде все совпадает. Те другие монахини говорили примерно то же самое.
– Мой ребенок у фрау Вайс, – твердила свое Ада.
– Конечно, сестра, – успокаивающим тоном поддакнул сержант.
– Они все уехали. Все до единого.
На секунду сержант впился в нее взглядом, потом улыбнулся:
– Так как вас зовут?
– Сестра Клара.
– Вот что, сестра Клара, озадачили вы меня. Давайте-ка мы вас попридержим, пока не убедимся, что вы вправду заключенная, а не немчура какая-нибудь, что выдает себя за англичанку, и не предательница, обгадившаяся с испугу, простите за выражение. – Он опять протянул ей шоколадку: – Не передумали? (Ада помотала головой.) В лагере монахине не место, – продолжил сержант. – Я не могу послать вас туда, к другим пленным. И поверьте, леди, вам там не понравилось бы. – Он задумчиво прищурился. – Те мюнхенские монахини… – Сержант выпятил нижнюю губу. – Можете назвать их имена?
– Сестра Бригитта, сестра Агата, – перечисляла Ада, – сестра…
– Сестра Бригитта, ага, – не дослушал ее сержант. – Она у вас за главную, да? Говорит одна за всех. А знаете, сестра Бригитта заявила, что они остаются там, где они сейчас. Не могут бросить стариков. Война ли, мир ли, им без разницы. Они служат Господу, в этом их призвание. – Сержант поднял ладони вверх и закатил глаза. – Та к почему бы не вернуть вас к товаркам? Ваши данные мы запишем попозже.
– Когда я смогу поехать домой? – спросила Ада. – Я должна найти моего ребенка. Его взяла фрау Вайс.
– Конечно, конечно. – Сержант обернулся к одному из солдат: – Отвезешь ее на джипе. – Он ткнул пальцем в швейную машинку: – И прихвати это, если уж ей так хочется. Я велю Бателли сопровождать ее.
Солдат, тот, что сопровождал Аду в комнату, усадил ее в джип, враждебная ухмылка не сходила с его лица. Сверху и над бортами джипа был натянут брезент. Аде определили место на заднем сиденье, спиной к откидной стенке кузова. Солдат со стуком поставил у ее ног швейную машинку, выдал одеяло и зашагал в дом. Повернув голову, Ада смотрела на дорогу. Дымовая завеса, поднимаясь в небо, сгущалась до черной тучи. К запаху гари и резины примешивалась едкая вонь взрывчатки.
Другой солдат забрался в джип и сел рядом с Адой. Молодой, с густыми черными волосами и темно-карими глазами, он казался дружелюбнее прочих.
– Сестра, – улыбнулся он, – меня зовут Франческо, но все кличут меня Фрэнк. Я тоже католик. Мне приказано позаботиться о вас.
Ада не смотрела на него, она не отрывала взгляда от брезентовой боковины. Брезент выцвел на солнце, провис под дождем, глазки для веревок заржавели, сами веревки побурели. Я не монахиня. Вот что ей надо было сказать. Не сестра Клара. Не католичка. Больше нет. Я – ничто. Она опустила глаза на свои руки с проступившими венами, на костяшки пальцев, острые, как сколы на камне. Огрубевшая кожа, ногти, изгрызенные до мяса. Все, что от нее осталось. Кости и жилы. Полый каркас.
Водитель завел джип, и они покатили по разбитой дороге, обгоняя армейские грузовики с зеленым камуфляжем, заляпанным грязью. Слева большое здание, рухнувшее от попадания бомбы, дым и пыль витали над обломками, дальше искореженные останки поезда и железнодорожное полотно, выгнувшееся, как платяные плечики.
– Да уж, – прокомментировал Фрэнк, – мы попали в самую точку. В крупный оружейный склад. Полыхало, как на Кони-Айленде Четвертого июля.
Когда это случилось? Прошлой ночью? Или в прошлом месяце? Бум, бум. Ада поежилась. Огненные всполохи на небе. Взрывы. Выбитые оконные стекла, каменный пол в осколках, болезненные судороги дома, попавшего в переделку. Оружейный склад. Крупный. Теперь понятно.
Фрэнк достал пачку сигарет («Оулд Гоулд», – прочла Ада) и закурил. Последний раз Ада курила кислый французский «Голуаз» в Париже со Станисласом много лет назад.
– Можно мне одну? – попросила она.
– Не думал, что сестры курят, – смутился Фрэнк. – Вы точно хотите сигарету? – Ада кивнула; приподняв брови, он передал ей пачку: – Сдается, вам это сейчас не повредит. – И подмигнул: – Я не скажу матушке-настоятельнице. Он поднес зажигалку к ее сигарете. Ада глубоко затянулась. Табак был плохим и лип к языку. Горячий, словно шероховатый дым наполнил ее легкие. Ада закашлялась, наблюдая, как дым струится из ее носа.
– А вы не вдыхайте, – посоветовал Фрэнк. – Набрали в рот и сразу выпустили. Похоже, раньше вы никогда не курили.
Сигарета только добавила физической слабости, зато прочистила мозги, пробудила память. Мужчина, ухаживающий за ней, зажигающий ее сигарету. Это она – Ада, жизнь возвращается к ней.
Они миновали еще одно фабричное здание. Ворота были открыты. Arbeit macht frei. Ну конечно, она проезжала здесь по пути в тот дом и помнила надпись. Труд освобождает. За оградой сновали люди в полосатых куртках и штанах, как у мужчин, что прислуживали в доме. Ада разглядела солдат, что-то записывающих на планшетах.
– Что там было? – спросила она. – Что они производили?
Фрэнк помрачнел и отвернулся:
– Трупы. – Затушив сигарету пальцами, он выбросил окурок в щель между полотнищами брезента. – Там был концентрационный лагерь.
Лагерь. Значит, это и есть лагерь.
Шофер прибавил газа. Деревня Дахау оказалась больше, чем помнилось Аде. Опять железнодорожная станция: павильон без крыши и воронка на платформе. Окна и двери в ближайщих домах вылетели. От церкви и водонапорной башни джип свернул на кривые, мощенные брусчаткой улицы с высокими домами по обе стороны. Им попадались автомобили с солдатами. Американскими солдатами, догадалась Ада по цвету формы. Еле волоча ноги, человек в полосатой куртке переходил дорогу. Ада оглянулась в надежде хорошенько его рассмотреть. Не встречала ли она его раньше? Может, он один из ее мужчин? Ей удалось увидеть его лицо, лишенное всякого выражения, как у призрака. Джип затормозил. Вереница детей пересекала проезжую часть. Все они были одеты в одинаковые потертые серые пальтишки, облупленные башмаки и гольфы, спускавшиеся гармошкой по тощим лодыжкам.
Ада выбросила сигарету, пролезла к задней стенке кузова и спрыгнула на землю.
– Эй! – крикнул Фрэнк.
Подобрав полы рясы, Ада догнала детей, схватила последнего за руку, развернула к себе:
– Томас.
Маленький мальчик заплакал. К ним подбежала воспитательница.
– Уйдите, – женщину перекосило от страха, – отпустите его.
– Томас, – повторила Ада. – Я ищу Томаса. Или Йоахима. Да, Йоахима. Так его зовут. Он с вами?
Дети уставились на нее. Бледные лица, впалые щеки, обветренные губы. На вид им было лет по восемь-девять. Томас намного младше.
– Нет, не с вами, – сказала Ада. – Но где он?
Фрэнк взял ее под локоть:
– Идемте. И больше так никогда не делайте.
Он подвел ее к джипу, открыл кузов, помог ей забраться внутрь. Томас еще очень мал. Совсем малыш. Дитя войны. Кроме черных туч и грома войны, он ничего еще не видел и не знал.
– Мне показалось, я узнала его. – Ада прикрыла глаза. Джип тронулся с места. – Куда вы везете меня?
– В Мюнхен.
Внутри автомобиля сквозило, и Ада закуталась в одеяло.
На дороге было полно выбоин, их приходилось объезжать, замедляя ход. Дважды их останавливали на блокпостах: о’кей, парень, все нормально. Им повстречалась семья – старуха и женщина помоложе с мальчиком. Молодая женщина толкала тележку, доверху нагруженную чемоданами, на этой пирамиде, с трудом удерживая равновесие, сидел старик. По полям и огородам гулял ветер. На коричневой голой земле лежали островки снега. Деревни опустели, и дома выглядели заброшенными, нежилыми. Джип въехал в березовый лес, мшистые черно-белые стволы повсюду, куда ни кинешь взгляд.
– Я свободна? – спросила Ада.
– Ну да, – пожал плечами Фрэнк.
– И все закончилось?
– Ну да.
Свободна.
– А фрау Вайтер? – вдруг заволновалась Ада. – И Анни?
– Не знаю, о ком вы говорите.
Но как же штопка? Ведь ей нужно починить вещи. Ада порылась в сумке сестры Жанны, вытащила замызганную рясу – пусто.
– Я забыла штопку. – Она в чемодане, на гардеробе, вместе с образцами парижских тканей. Станислас должен повернуть назад. – Едем обратно.
– Не стоит, – ответил Фрэнк.
– Прошу вас.
– Далась вам эта штопка. Война, считай, закончилась. – Он коротко рассмеялся: – Ха-ха. Смешная вы, сестра.
Ада тряхнула головой. Это не Станислас. Какой-то другой мужчина.
– Где я? – пробормотала она. – Что происходит?
Джип сбавил ход, и они оказались на широкой улице – особняки и сады вокруг каждого. Въехали в город. За садами виднелись другие здания, церковный шпиль, покатые крыши.
– Почти прибыли, – сообщил Фрэнк.
Свернули на боковую улицу. С правой стороны истерзанные дома, будто у них оторвали ногу или руку, обнажив сустав. Обои свисали ошметками кожи, наполовину вывалившийся матрас – обмякший мускул, выдранный из сухожилия, стол с отбитыми краями, словно их обрубили топором. Опять поворот. Остов церкви. Бронзовый лев, упавший с цоколя, лежал на боку, скребя лапами воздух. Пыль и дым, куда ни бросишь взгляд. По развалинам бродили люди, молчаливые, потерянные. Руины тлели – нагромождения щебня высотой с отвалы шлака. Половина железнодорожного моста, рельсы извивались как на американских горках. Джип пересек площадь. Лишенные окон и дверей здания пялились пустыми глазницами, зияли голодными ртами. Мусор, осколки. В дальнем углу площади три танка, около них солдаты. Ада застыла.
– Все о’кей, сестра, – успокоил ее Фрэнк, – это наши.
По той короткой и такой давней поездке в грузовике город запомнился ей совсем другим. Надо полагать, они достигли центра Мюнхена.
Дом для престарелых сохранился. Ворота и каменная ограда исчезли, и сад напоминал чистое поле, но Ада узнала здание. Фрэнк помог ей спуститься на землю, взял сумку сестры Жанны и швейную машинку.
– После вас, – сказал Фрэнк, предлагая пройти в дом.
Ада побрела к крыльцу, толкнула дверь, вошла в холл с шахматным полом. Сестра Бригитта была уже там.
– Сестра Клара. – Монахиня двинулась ей навстречу, раскрыв объятия. Ада упала ей на грудь, и сестра Бригитта обняла ее и крепко прижала к себе. – Хвала Господу, – повторяла монахиня, – хвала Господу.
Одежду сестры Жанны монахини сожгли, как и одежду Ады.
– Вы не обязаны ничего возвращать, – сказала сестра Бригитта, сажая Аду в постели и взбивая подушки. – А теперь ложитесь и хватит нервничать.
– Герр Вайс? – спросила Ада. И увидела, как он входит в комнату, постукивая тростью, и ложится рядом с ней.
– Герр Вайс? Скончался, упокой Господь его душу.
Угнобь Господь его душу.
– А швейная машинка?
– У вас под кроватью. Никто ее не тронет.
(«Не перечь ей, – случайно подслушала Ада разговор сестры Бригитты с сестрой Агатой. – Нервное истощение».)
Война по-настоящему закончилась. Гитлер мертв. Германия сдалась. Ада лежала в постели под мягким пуховым одеялом. У фрау Вайтер было такое же. Federbetten. Ада не верила, что под столь легким покровом можно согреться, и ошиблась: до чего же ей сейчас тепло и уютно. Кровать Ады стояла в большой светлой комнате, окна выходили в сад. Охранники исчезли. Ада видела лишь ветвистую березу, закипевшую молодой листвой, и двух стариков с пледами на плечах: они семенили по саду, опираясь на сестру Жозефину. Ростом монахиня была выше стариков, а ее апостольник сиял свежестью и белизной. Чудо, что они выжили, и не только эти старики, но и сестра Тереза, перебиравшая четки скрюченными неподатливыми пальцами и тихо похрапывавшая по ночам. В комнате было шесть кроватей по числу монахинь. Настоящие кровати, на ножках, со спинками и постельным бельем, слегка протершимся посередине и обтрепавшимся по краям, но чистым. Монахини просыпались на рассвете, читали молитвы и расходились по своим делам, оставляя Аду дремать в тишине и покое.
Как только Ада встанет на ноги, сразу примется искать Томаса. Он должен быть здесь, где-то поблизости. Ада написала домой: «Дорогие мама и папа, надеюсь, вы здоровы. Ну и задали же вы перцу мистеру Гитлеру!» Она представила их лица, когда они получат письмо. Весть мигом разлетится по округе. Конверт с иностранной маркой. Соседям будет о чем посудачить. Держу пари, это от Ады. На что спорим? «У меня все хорошо». Не нужно их волновать. Они и так натерпелись за эти годы. «Здесь со мной много всякого приключилось». Упоминать о Томасе пока не стоит, рановато. «Расскажу обо всем, когда вернусь домой, что произойдет очень скоро, я надеюсь. Ваша любящая дочь Ада».
– Фрэнк спрашивал о вас сегодня. – Сестра Бригитта поставила поднос с суповой тарелкой Аде на колени. – Он появляется дважды в неделю, привозит нам продукты. Вы ему приглянулись, так я считаю.
Ада улыбнулась. Фрэнк был симпатичным.
– Можно мне зеркало? – попросила Ада.
– Нет, нельзя, – отрезала сестра Бригитта. – Сперва выздоровейте. – Она присела на край кровати, и Аде пришлось ухватить поднос, чтобы тот не упал. – Знаю, вы не монахиня, сестра Клара, но мы гордимся вами. Мы все у вас в долгу. Как ваше настоящее имя?
– Ада. Ада Воан.
Беззвучно она повторяла имя снова и снова, много раз. Вот кто она такая, Ада Воан. Она не произносила этих слов с… с какого времени? Загибая пальцы, Ада пересчитала годы. С тех пор как попала в немецкий плен. В 1940-м. Пять лет, почти день в день. Она опять станет Адой, станет самой собой, вернется в родной дом, к нормальной жизни. Портниха extraordinaire. Она сможет вклю чать свет когда захочет, носить капроновые чулки, мыть голову. Надо поинтересоваться, что сейчас в моде. Будет танцевать. Встретит хорошего парня и заживет своим домом. Она и Томас. Ее маленькая семья. Ее надежда.
– Что ж, Ада, – улыбнулась сестра Бригитта, – не помышляли ли вы о том, чтобы принять обет?
Не сумев сдержаться, Ада рассмеялась. Суп выплеснулся из тарелки на поднос.
– Наверное, нет, – подытожила сестра Бригитта.
– Наверное, нет. – Ада помешала суп ложкой. Собралась с духом: – Когда мне станет лучше, сестра Бригитта… – она запнулась, подбирая слова, – я должна найти Томаса. Вы мне поможете?
Сестра Бригитта сидела к ней вполоборота. Она постарела за эти военные годы, заметила Ада, вокруг рта прорезались глубокие морщины.
– Не тешьте себя надеждой, моя дорогая, – сказала монахиня спокойным деловитым тоном. – В войну творились страшные вещи. Мы еще не все знаем. Прошу, ешьте суп. Понемножку и часто.
– Не хочу. – Ада протянула ей поднос.
– Я настаиваю. Вам нужно набираться сил. Физических и духовных.
Поняв, что сестра Бригитта не отступит, Ада поднесла ложку ко рту. Монахиня поднялась, подошла к окну:
– Мы выжили, потому что выращивали овощи. И держали свинью, кур, уток. Птицу у нас воровали. Они бы и свинью украли, если бы не боялись, что та поднимет визг. Свиньи, они смышленые, – продолжила сестра Бригитта. – Умные животные. Они чуют, когда им приходит конец. Но умереть тихо, покорно – ни за что. – Она взглянула на Аду: – Тем не менее нам пришлось превратить сад в огород, чтобы прокормиться. Теперь нас кормят американцы. Скоро мы посадим цветы там, где они всегда росли. И старики смогут любоваться этой красотой. Доели?
Ада кивнула, сестра Бригитта забрала у нее поднос, прижала его к бедру, поддерживая одной рукой:
– Отца Фриделя убили.
– Знаю, – отозвалась Ада. – За то, что он говорил правду.
– Ну не совсем так. Его убили в назидание епископу, говорившему правду. Отец Фридель, он был староват. Вряд ли он ясно понимал, что происходит. Его взяли в тот день, когда родился ваш ребенок.
Ада зажала рот ладонью, шумно втянула воздух носом.
– Они не младенца искали, – продолжила сестра Бригитта. – Во всяком случае, так нам объяснили. Но мы представления не имеем, куда он его дел. И спросить некого.
– Может, он отдал его в приют, в католический приют для сирот, – предположила Ада.
Сестра Бригитта нахмурилась, она явно хотела что-то сказать, но передумала и поправила поднос, соскользнувший с бедра.
– Да, – затараторила Ада, не желая больше слушать сестру Бригитту. Она была так близка к тому, чтобы найти его, обнять, заплакать от счастья: Томас. – Именно так отец Фридель и поступил. Я отправлюсь туда. Когда мне станет лучше. – Приют для сирот, ну конечно! Не мог же он просто передать ребенка фрау Вайс. – Вы поедете со мной?
Сестра Бригитта помедлила секунду, прежде чем ответить:
– Возможно. – И после паузы: – В приют попала бомба. (Ада вскрикнула.) Детей эвакуировали.
– Куда?
– В Дахау.
Но все складывается. Фрау Вайс. Она кладет глаз на Томаса. В Дахау. Пригожий младенец. Дети, что Ада встретила по дороге обратно в Мюнхен, они были из приюта. Она вернется в Дахау, отыщет приют. Ее там непременно выслушают и помогут найти Томаса.
Волосы отросли, и Ада немного округлилась. Когда минули две недели постельного режима, ей позволили встать. Ада спустила ноги на пол, оттолкнулась от кровати, сперва ее покачивало, не бойся, шагай, так ребенок учится ходить. Каждый день она делала все больше шагов, сначала обходила кругом спальню, затем одолела коридор и добралась до оранжереи. При мысли, что она опять увидит герра Вайса, Аду сковал страх. Подойдите же, дорогуша. Сядьте рядом со мной. Сестра Бригитта рассказала ей, как он умер. Самоубийство. Вспорол себе вены мясницким ножом. Оставил записку, адресованную племяннику, обер-штурмбанфюреру Мартину Вайсу: «Следую за фюрером». В оранжерее Ада не задержалась и вышла в сад. Для мая погода была холодной, но полуденное солнце твердо обещало тепло. Сестра Бригитта принесла ей одежду: пару обуви, юбку, слишком длинную и широкую, блузку из хлопка с начесом.
– Фрэнк купил. Говорит, заплатил хорошими сигаретами, – без тени улыбки сообщила монахиня. – Ни у кого нет продуктов. Люди в отчаянии. Готовы продать что угодно. А сигареты – это деньги. – Она указала на швейную машинку, пылившуюся под кроватью: – Воспользуйтесь. Подшейте. Подгоните по фигуре.
– Я привезла ее с собой? – опешила Ада. – О чем я думала?
– Вы не думали, – сказала сестра Бригитта. – Вы сходили с ума.
Ада водрузила машинку на стол. Нитка, вставленная еще в Дахау, не порвалась. Движок не помешало бы смазать, но работала машинка отменно. Как часы.
– А зеркало? – напомнила Ада. – Вы ведь обещали.
Сестра Бригитта повела ее в кладовую. В углу стояло огромное напольное зеркало под слоем пыли. Они выволокли зеркало на середину комнаты, и сестра Бригитта смахнула пыль рукавом.
Ада встала перед зеркалом. Видела она теперь плохо, шитье попортило ей зрение. Предметы вдали расплывались. Подошла поближе. Худое лицо, резко очерченные скулы. Кожа туго обтягивала череп. Но глаза больше не проваливались и не смотрели затравленно, щеки порозовели, волосы обрели былую густоту и доросли до подбородка. Ада заправила волосы за уши, взбила на макушке.
Повернулась одним боком, другим. Ада Воан. Тощая как палка. Но везучая. Везучая.
Сестра Бригитта пошарила в кармане и протянула Аде маленький тюбик:
– Мы нашли это в вашей рясе.
Губная помада. Ада открыла ее, наклонилась к зеркалу, провела помадой по губам.
– Спасибо. – Ада обернулась к сестре Бригитте, привлекла ее к себе и поцеловала в щеку, оставив ярко-красный отпечаток своих губ.
– Вот бы всегда было так просто, как с вами. – Американский лейтенант протянул ей бумагу и билет на поезд. – С другими пока разберешься, кто они на самом деле.
Ада взяла документ. Вверху крупными буквами: «Пострадавшая британская подданная». Провела пальцем по своему имени: «Ада Воан. Британская гражданка, перемещенная во время военных действий, наделенная правом репатриации в Соединенное Королевство».
Ада была наслышана о том, как немцы бомбили Лондон. Что, если ее дома больше нет? Где ей искать родных?
– Все будет хорошо, – уверяла сестра Бригитта. – Они будут так рады снова увидеть вас.
Внизу шрифтом помельче: «Держите этот документ при себе постоянно. Предъявляйте по требованию. Не передавайте третьим лицам».
Не долго ей этим пользоваться.
Джип был без верха. К началу июня воздух прогрелся, от весенней промозглости не осталось и следа.
– Да, это не лимузин, – весело признал Фрэнк. Он с сестрой Бригиттой сидел спереди, Ада – на заднем жестком сиденье. – Для дам не предназначен, что и говорить. Но этот стальной боевой конь не подведет, – Фрэнк с нежностью похлопал по рулю, – и доставит нас куда надо. – Он обернулся к Аде, улыбаясь: – Я так и думал, что вы не настоящая монахиня. Смекнул, как только вас увидел. Нет, вы из другого теста.
Ехали они быстро, и Ада цеплялась за спинку сиденья, чтобы не упасть. Фрэнк посигналил отощавшему псу, объехал выбоину на дороге.
– Я так и сказал сержанту… помните его? Сержант, говорю, та монахиня, что вы спасли, знаете, кто она? Та к вот, она вовсе и не монахиня, но форменная леди. Но послушайте, Ада, – он опять обернулся к ней, – вы прямо-таки красотка.
Ада благодарно улыбнулась. Давно ей не приходилось краснеть от комплиментов. Фрэнк был коротко стрижен, волосы топорщились по краю фуражки. На воротнике перхоть. Из-под манжет кителя высовывались темные завитки.
– Значит, возвращаетесь домой, – продолжил он. – Бросаете меня.
По улицам Мюнхена сновали люди, худые, в потрепанной одежде, с сетками в руках или с пакетами из коричневой бумаги. Один мужчина остановил американского солдата и вынул из пакета часы. Солдат покачал головой. Мусор сгребли бульдозерами в высоченные кучи. Около них роились женщины и дети, вынимали камни голыми руками, копали деревяшками, отчищали найденное. Женщина с усилием вытягивала что-то глубоко зарытое, по склону потревоженной кучи покатились обломки кирпичей.
– Что вы там будете делать? – спросил Фрэнк.
– Где?
– Дома.
Ада пожала плечами. Об этом она еще не думала, она представляла лишь, как открывает дверь родного дома, а навстречу ей мама, папа и все прочие. Как сложится дальше, об этом она подумает потом.
– Поедем в Америку, – внезапно предложил Фрэнк. – Я о вас позабочусь. Откормлю вас. – Он скосил глаза на сестру Бригитту. – Беру Господа и сестру Бригитту в свидетели, я обеспечу вам нормальную жизнь. Особого богатства не обещаю, но заживем на славу. Задвинем подальше все что было. Начнем сначала. Страна возможностей. Что скажете, Ада? – Он повернулся к ней, задорная улыбка на лице. – Выходите за меня.
– Зовете замуж? – рассмеялась Ада. – Но я вас не знаю.
– Ну и что с того? – громко говорил Фрэнк, стараясь перекричать шум двигателя. – Зато я вас знаю. Как только увидел вас, сразу понял: вы – моя судьба.
– А Томас?
– Детишки, да. Я их обожаю.
Он расправил плечи, словно готовясь проглотить небо. «Ты на свете одна такая, и я такой один». Его голос взмыл над уличным шумом, нежный, как ласка, и чистый под стать небесам. Аде вспомнился отец, он пел как соловей. Эту песню он тоже пел у пианино в пабе или для матери на кухне в те благодатные дни, когда они не ссорились. Ничего прекраснее она давно не слышала. Не увязаться ли ей за этим голосом? Америка. Там она станет женой Фрэнка.
Он сбавил скорость и опять посмотрел на нее.
Фрэнк умолк, прокладывая путь по искореженному асфальту. К ним метнулась женщина в обтрепанной юбке, мужской рубахе и ботинках и замолотила по дверце джипа.
– Жирные янки, – орала она. – А мы, немцы, что, не люди?
Ада отвернулась, набрала воздуха, приоткрыла рот.
Пой, Фрэнк. Прошу тебя, пой.
Из города они выехали на дорогу, ведущую в Дахау. Там и сям фермеры вспахивали поля или сажали семена, понуждая землю вернуться к жизни. В фруктовых садах кое-где на деревьях уже покачивались комочками будущие плоды. Яблоки, предположила Ада, или вишня. Поселки с деревянными домами под тяжелыми нависающими крышами. На чьем-то балконе герань в горшках – ярко-красные соцветия на фоне почерневшего от непогоды дерева. Томас.
– Ада, мне кажется, не стоит возлагать чересчур большие надежды на эту поездку, – заговорила прежде помалкивавшая сестра Бригитта. – Не лучше ли вовсе отказаться от поисков?
– Не могу, – ответила Ада. – Я должна узнать. – Столько лет у нее разрывалось сердце при мысли о Томасе, столько лет отчаяния и страха: а вдруг она его не найдет? И прекратить все прямо сейчас, толком даже не начав? Нет. – Отец Фридель мог не пойти в приют. А что, если он сразу отдал Томаса фрау Вайс? Мы должны выяснить, где она теперь.
– У вас нет ни единого доказательства, что тот ребенок был Томасом. Вы лишь хотите, чтобы так оно и было, но желание и реальность часто не совпадают. И это нужно учитывать.
Если сестра Бригитта думает, что Ада тащит ее неведомо куда и неведомо зачем, очень скоро она убедится в своей неправоте. Материнское чутье не обманешь, поэтому Ада не сомневалась: тот ребенок – Томас. Она отыщет его. Вызволит. В приюте ей скажут, где он. Она доберется до фрау Вайс. Томас поймет, кто его мать, и уедет с ней. Его придется учить английскому, но мальчик быстро нахватается новых слов. Они постучат в дверь дома на Сид-стрит. Ада? Ада, это ты? Господи! А кто этот малыш? Томми. Его зовут Томми. Ада подаст ему знак подойти поближе. Ой, чуть не забыла. Мама, это Фрэнк. Мы собираемся пожениться.
– Прибыли. – Фрэнк въехал на подъездную дорожку перед большим длинным домом. Затормозив, он помог вылезти из машины сперва сестре Бригитте, потом Аде. Прислонился к капоту, достал сигареты из кармана: – Я подожду здесь.
Ада вцепилась в руку сестры Бригитты. Вот оно. Они дернули за шнурок звонка и услышали, как в доме словно ударили в тарелки. Никто не появился. Позвонили снова. Ада крикнула Фрэнку:
– Вы уверены, что это то самое место?
– Других адресов мне не дали.
– Погодите, – Ада прижала ухо к деревянной поверхности, – кто-то идет.
Раздался скрежет отпираемого засова, поворот ключа в замке. Женщина в сером платье, накрахмаленном белом фартуке и чепце отворила дверь:
– Ja? Was wollen sie?
Ада растерялась. Целый месяц она не говорила по-немецки и не знала, с чего начать.
– Я ищу ребенка, – сказала она. – Маленького мальчика. Моего мальчика. Полагаю, он мог попасть к вам. В младенческом возрасте.
– Полагаете? Мог? Так был он здесь или нет? – Нянька прищурилась: – Вы не немка, верно?
– Нет. Британка.
– Откуда у нас мог взяться британский ребенок?
– Вы бы не опознали в нем британца, – возразила Ада. – Священник, отец Фридель, принес его сюда. Новорожденного. – С пятнами крови после родов, пуповина перевязана куском старой веревки. Ада видела его как наяву: растопыренные маленькие ручки-ножки – лягушонок с глазами навыкат. – В 1941-м, в феврале.
– Так давно, – буркнула нянька.
– Но у вас наверняка остались записи. Можно проверить.
– Записи? Сгорели при бомбежке. Спросите его, – нянька мотнула головой в сторону Фрэнка, – спросите американцев, где эти записи.
– Но вы должны помнить, – настаивала Ада. – Отец Фридель. Он был очень старым. Ребенок лежал в его саквояже.
– Да откуда мне помнить? Меня тогда здесь не было. – Уставясь на Фрэнка, нянька повысила голос: – Нам нужны продукты, лекарства. Дети болеют. Тиф. Нам нужна помощь. – Она перевела взгляд на Аду: – А не пустая болтовня.
Нянька уже закрывала дверь, Ада поставила ногу на порог:
– При нем был медвежонок. Вязаный медвежонок.
Нянька закатила глаза:
– Здесь у каждого ребенка есть медвежонок.
– Коричневый, – уточнила Ада.
– И все коричневые.
Нянька прижимала дверью ступню Ады. Морщась от боли, Ада не убрала ногу.
– Фрау Вайс, – не сдавалась она. – Вы знаете фрау Вайс?
– Вайс?
– Жену коменданта?
– Коменданта? – переспросила нянька. – Не-ет, я с этой публикой никогда не якшалась. Никогда. Нацисты? Я сроду не была нацисткой. Вам не в чем меня обвинить. – Она сильнее надавила на дверь.
– Я потеряла сына. – Голос Ады дрогнул. Только не реветь. Спокойно. – У фрау Вайс был маленький мальчик. У нее и оберштурмбанфюрера.
– Так и быть, просвещу вас, – усмехнулась нянька. – Мартин Вайс никогда не был женат.
– Нет, был. – Аду держали в их доме, ей ли не знать.
– Не-а. – Подмигнув, нянька слегка наклонилась и шепнула Аде на ухо: – Содомит.
Ада охнула. Сестра Бригитта вопросительно взглянула на нее; скорее всего, она не расслышала слов няньки.
– Он шастал тут вокруг, – негромко продолжила нянька. – Но я не вчера родилась. Я положила этому конец. Меня чуть с работы не погнали. – Отпустив дверь, она стояла подбоченившись.
– Нет, – повторила Ада. – Это невозможно. У него была жена. И сын.
– Уж не знаю, что за шалава поселилась в его доме, но она не была его женой, – отрезала нянька. – И сын был не его, если только он не привязал к члену зубную щетку. – Столкнув ступню Ады с порога, она с треском захлопнула дверь.
И у Ады внутри что-то треснуло, надежда рухнула, рассыпалась прахом по дорожной щебенке. Не было никакой жены, никакой фрау Вайс. Только чужая женщина с неведомым именем, исчезнувшая навсегда.
– Мне жаль, – сестра Бригитта повела Аду к машине, – мне так жаль.
– Но фрау Вайс…
– Самозванка, – продолжил за Аду Фрэнк. – Кем бы она ни была, эта дамочка давно дала деру. Гиблое дело. – Стоя у джипа, он расшвыривал ногой камешки. – Ни документов. Ни записей. Ничего. Все равно что искать иголку в стоге сена.
– Почему вы так уверены? – вспыхнула Ада. Фрэнк не имел права на такую жестокость. Теперь ей ясно: в Америку она не поедет. Без Томаса ни за что. Она останется здесь, будет искать его.
– Ада, – сестра Бригитта погладила ее по плечу, – вы сделали все, что могли.
– Сестра верно говорит, – подхватил Фрэнк. – Вернетесь сюда, когда все придет в норму. Через годик-другой. Тогда и поищете его. А сейчас расспрашивать бесполезно, никто ничего не знает.
Ада впилась в него глазами:
– Он у вас. Вы сами мне сказали. Американцы взяли его. Он в тюрьме. Вайс. Спросите у него, как ее зовут? Где она?
– Послушайте, Ада, – Фрэнк с непроницаемым видом щурился на солнце, – я сожалею о вашей утрате и все такое. Но, по-моему, к Вайсу имеются вопросы посерьезнее, чем имя его пассии. – Он произнес «пазии». Имя его пазии.
Томаса отобрали у нее четыре года, четыре месяца и десять дней тому назад. Он жив.
– Ада.
Она бросилась бежать к выходу за ограду. Над крышами высилась лагерная труба. На улицах было полно народу, Аде приходилось уворачиваться и одновременно смотреть под ноги, чтобы не споткнуться о неровную брусчатку или не провалиться в яму. За спиной урчал джип. Фрэнк жал на клаксон и то резко тормозил, то газовал. Ада свернула за угол.
И вот он.
В коричневой фетровой шляпе и бежевом плаще с погончиками. Усы, очки, улыбка. Здравствуй, Ада.
– Станислас, – крикнула она. – Станислас!
Он пересек дорогу. Ада рванула следом, хватая ртом воздух. Она была еще слаба, ноги подкашивались. Но нужно догнать его. Поговорить с ним. Скажи, что ты заблудился. Скажи, что искал меня. Думал обо мне каждый день. Ты и я, Ада, когда война закончится, уж мы свое наверстаем. Она думала о нем каждый день, мысли крутились, как колесо святой Екатерины, искрясь любовью и ненавистью. Станислас и Томас. Ее семья.
Вдруг он пропал. Ада остановилась, тяжело дыша. Наверное, ей привиделось. Немудрено.