Джером К. Джером, подобно многим, относится к числу писателей, у которых есть «главная книга» (это, бесспорно, «Трое в лодке, не считая собаки»), но никто не считает его автором только этой книги. Сборник «Рассказы после ужина» тоже достаточно известен: обычно издатели публикуют его целиком, однако на самом-то деле это не роман и не повесть, а именно сборник, содержащий в общей сложности восемь достаточно самостоятельных новелл, пять из которых мы отобрали для этой книги. А вот рассказ «Человек науки» современным читателям абсолютно неизвестен, хотя – у Джерома и в самом деле не всегда легко понять, где «роман в рассказах», где сборник рассказов и где отдельные рассказы, дополняющие этот сборник! – он, судя по всему, примыкает к книге «Наброски к повести», она же «Как мы писали роман». А уж что представляет собой эта книга – роман, повесть или сборник (а если сборник, то рассказов или эссе?), вопрос отдельный.

 

Из сборника «Рассказы после ужина»

Был канун Рождества. Сочельник у моего дяди Джона, сочельник (я вижу, что слишком часто повторяется в моей книге это слово, что делает ее однообразной даже на мой собственный вкус, но представления не имею, чем бы его заменить) в доме № 47 по Лабурнум-гров. Сочельник в тускло освещенной (газовые светильники не работали, ибо газовщики объявили забастовку) гостиной, где мерцающий огонь камина создавал причудливые тени на ярких узорах обоев, а на пустой улице бушевал ураган, и ветер, подобно какому-то неспокойному духу, дул, постанывая, через площадь и метался с тревожным криком вокруг соседней молочной лавки.

Воздав должное трапезе, мы разговаривали и курили. Ужин был просто замечательный, в самом деле великолепный ужин. Позднее, правда, в связи с тем, как мы отмечали эти праздники, у нас в семье возникли проблемы. Пошли нелепые слухи о том, как мы праздновали Рождество, но больше всего относительно моей роли в нем, и некоторые высказывания меня не то чтобы удивили – слишком хорошо для этого я знаю свою семью, – но огорчили, это факт. А что касается тети Мэри, то вряд ли после этих слухов я захочу увидеть ее снова, по крайней мере в ближайшее время. Мне-то думалось, тетушка Мэри знает меня лучше…

Но, несмотря на несправедливость – несправедливость вопиющую! – вряд ли это сделает меня несправедливым по отношению к другим, и даже к тем, кто совершил такие вздорные допущения. Ведь не могу же я не отдать должное горячим пирожкам с телятиной, что выпекает тетя Мэри, и поджаренным лобстерам, и выпеченным по ее собственному рецепту ватрушкам, непременно еще теплым (в холодных ватрушках, на мой взгляд, нет никакого смысла, вы потеряете половину вкуса), и не могу не запить все это старым элем дядюшки Джона, после чего остается только признать, что это самые вкусные кушанья на свете. Да, и отдал я этим кушаньям дань в тот же вечер, чего тетушка не могла бы не признать.

После ужина дядюшка приготовил пунш с виски. Я отдал дань и ему тоже, чего не мог не признать дядя Джон. Он сказал, что рад видеть, как мне пришлось по вкусу.

Тетушка отправилась спать вскоре после ужина, так что в компании остались священник нашего прихода, старый доктор Скрабблс, мистер Сэмюэл Кумбс, он же наш член совета округа, Тедди Биффлс, дядюшка и я. Мы все согласились с тем, что идти спать слишком рано, и дядя сварил еще пунша; мне помнится, дань ему отдали мы все – по крайней мере, помню, что я отдал. Да, эта страсть всегда со мной – неизменное желание отдать дань, следствие моего стремления к справедливости.

Мы сидели у камина еще долго, и доктор, чтобы внести разнообразие, сварил пунш с джином – правда, особой разницы я не ощутил. И все же вечер был очень хорош, и мы были совершенно явно очень счастливы – и добры друг к другу.

Дядюшка Джон в течение всего вечера рассказывал нам какую-то забавную историю. О, это и вправду была чрезвычайно смешная история! Правда, я уже забыл, о чем именно шла в ней речь, но что тогда она меня позабавила, это точно; более того, я не думаю, что когда-нибудь смеялся так много за всю свою жизнь. Странно, что я теперь не могу вспомнить эту историю, хотя он рассказал нам ее четыре раза и только по нашей вине не рассказал в пятый. Затем доктор спел остроумную песню, в ходе которой подражал звукам различных животных, какие бывают на скотном дворе. Впрочем, он немного спутал эти звуки: мычал, когда нужно было кукарекать петухом, и издавал петушиный клич, вместо того чтобы подражать хрюканью свиньи; но все было в порядке, поскольку мы и так хорошо знали, кого он изображает.

Я начал рассказывать самый интересный анекдот из всех, какие только знал, но был немного удивлен, что никто не обращает на меня внимания. Сначала мне показалось, будто это довольно-таки грубо с их стороны, но затем меня осенило: оказывается, я разговаривал все это время только мысленно, обращаясь к самому себе, и, конечно, остальные понятия не имели, что я рассказываю им какую-то историю, и были, вероятно, озадачены, наблюдая мою мимику и выразительные жесты. Просто изумительная ошибка с моей стороны! Не помню, чтобы такое случалось со мной когда-нибудь раньше.

Затем наш викарий демонстрировал карточные фокусы. Он спросил у нас, видели ли мы когда-нибудь игру под названием «Три листика». По его словам, с помощью этой уловки подлые, недобросовестные люди, завсегдатаи скачек и другие подобные им лица, обводят вокруг пальца наивных юнцов, выманивая у них деньги. Как сказал викарий, фокус этот очень простой и зависит только от ловкости рук. При надлежащей ловкости очень легко обмануть взгляд.

Он захотел продемонстрировать нам этот фокус, чтобы мы увидели, как он проделывается, и не стали в будущем жертвой мошенников, взял колоду дядюшкиных карт, которая лежала в чайнице, и, выбрав три карты из колоды – две простых и одну старшую, – сел на коврик и объяснил нам, что собирается делать.

– Я покажу вам сейчас эти три карты – вот так – и положу рубашкой вверх на ковер, а затем попрошу вас указать старшую карту. И вы будете считать, что знаете наверняка, где она лежит.

Старик Кумбс, наш приходской староста, уверенно заявил, что королева лежит посередине.

– Итак, вам кажется, что вы следили за этой картой, – сказал с улыбкой наш викарий.

– Совершенно не кажется, – возразил мистер Кумбс. – Я говорю вам, это средняя карта. Ставлю полкроны на то, что это она и есть.

– Именно это я и хотел вам продемонстрировать, – заключил викарий, обращаясь ко всем нам. – Вот так и попадаются на эту уловку глупые молодые люди, теряя свои деньги. Они уверены, что знают, где карта, воображают, что они за ней следили. Мысль о том, что ловкость рук может опережать самый быстрый взгляд, не приходит им в голову.

Он добавил, что знает случаи, когда молодые люди отправлялись на лодочные гонки или на матч по крикету, имея порядочный запас фунтов стерлингов в кармане, и возвращались домой в тот же день с пустыми карманами, потеряв все свои деньги в ходе этой игры.

После чего он сказал, что должен взять полкроны у мистера Кумбса, просто чтобы дать ему полезный урок, который сбережет деньги мистера Кумбса в будущем; эти два с половиной шиллинга он внесет в благотворительный фонд.

– Нет-нет, напрасно вы беспокоитесь о моем будущем, – ответил старик Кумбс. – А вот вам может потребоваться взять полкроны из того самого фонда.

И он положил свои деньги рядом со средней картой и перевернул ее лицевой стороной вверх.

Представьте себе, это действительно оказалась дама!

Мы все были изумлены, особенно викарий.

Он сказал: мол, иногда и в самом деле происходит именно так – человек выбирает верную карту, но только по совпадению.

И добавил, что все же это будет для человека самым несчастливым совпадением, ведь, если он ставит и выигрывает, это придает ему азарта, побуждая рисковать снова и снова, пока он не выходит из игры без гроша в кармане.

Затем он снова проделал тот же трюк. Мистер Кумбс заявил, что теперь фигурная карта оказалась поближе к ведерку для угля, и решил поставить на нее уже не два с половиной, а пять шиллингов.

Мы, засмеявшись, попытались его переубедить, однако он не хотел слушать ничьих советов и категорически настаивал на том, что имеет право пойти ко дну, раз уж именно таково его желание.

Наш викарий отметил, что он предупредил мистера Кумбса, – и это все, что он может для него сделать. Если он (мистер Кумбс) полон решимости выставить себя дураком, он (мистер Кумбс), разумеется, имеет полное на это право. И ему (викарию) придется-таки взять пять шиллингов, чтобы внести их в ранее упомянутый фонд.

Итак, мистер Кумбс положил на карту возле угольного ведерка обе монеты, по полкроны каждая, а затем перевернул ее.

Вы не поверите, но это снова была дама!

Ну а затем дядюшка Джон поставил целый флорин – и выиграл тоже.

В общем, каждый из нас попытался сыграть в эту игру, и все выиграли. Все, кроме викария, для которого оказалась очень мучительной та четверть часа, пока длилась игра. Я прежде и представить не мог, что кому-то может так не везти при игре в карты. Он проигрывал всякий раз.

А потом был снова пунш, и при его приготовлении дядя совершил смешную ошибку: он забыл добавить туда виски. Это заставило нас хохотать, и мы заставили дядюшку Джона добавить в следующий раз виски в двойном размере – в качестве неустойки.

О, какой веселый это был вечер!

А затем мы вдруг отчего-то перешли к разговорам о привидениях: следующее, что я помню, – это то, как мы рассказываем друг другу истории, которые изложены ниже.

Рассказ Тедди Биффлса

Первую историю рассказал Тедди Биффлс, и я постараюсь сейчас ее изложить в точности так, как прозвучала она в устах мистера Биффлса.

(Не спрашивайте меня, впрочем, как я ухитрился изложить ее дословно – владею ли я навыками стенографии или же он потом передал мне авторскую рукопись; я лишь промолчу в ответ. Пусть это останется коммерческой тайной.)

Биффлс назвал свою историю:

Джонсон и Эмили, или Вечная верность призрака [25]

Я был почти мальчишкой, когда познакомился с Джонсоном. В те дни я как раз проводил дома рождественские каникулы, и в канун Рождества мне позволили лечь спать очень поздно. Открыв дверь своей маленькой спальни, я столкнулся лицом к лицу с Джонсоном, который как раз покидал мою комнату. Он проплыл сквозь меня и, издав протяжный низкий стон, улетучился сквозь окно лестничной площадки.

Разумеется, это поразило меня: я был всего-навсего школьником и никогда раньше не видел привидения, и мне тревожно подумалось, что, наверное, не стоит ложиться спать здесь. Но, поразмыслив, я вспомнил, что пострадать от духов могут только заядлые грешники, поэтому лег, укутавшись в одеяло, и преспокойно уснул.

Утром я рассказал отцу о своем странном видении.

– О, да это же просто старый Джонсон, – ответил он. – Не беспокойся, он живет здесь давно. – И рассказал мне историю этого бедняги.

Джонсон в юности и, естественно, при жизни влюбился в дочь прежнего арендатора нашего дома – потрясающе красивую девушку по имени Эмили, а фамилии ее мой отец не знал. Джонсон был слишком беден, чтобы жениться на ней, и вот, поцеловав Эмили на прощание, а сверх того пообещав ей, что вскоре вернется, он отправился в Австралию, дабы сколотить там себе капитал.

Но Австралия тогда была не то, чем она стала впоследствии. Путешественников там водилось мало; чтобы повстречать кого-то из них, требовалось каждый раз преодолевать огромные расстояния, и, даже если встреча проходила успешно, те жалкие вещички, что после этого переходили в собственность организатора встречи, едва могли окупить даже самые скромные из похоронных расходов – совсем без которых обойтись, как известно, все-таки нельзя. В общем, на то, чтобы сколотить себе состояние, Джонсону потребовалось почти двадцать лет.

Тем не менее задачу, которую он перед собой поставил, в конце концов все же удалось выполнить, при этом он каждый раз успешно ускользал от полиции. И вот Джонсон, преисполненный счастливых надежд и радостно предвкушающий встречу со своей юной невестой, наконец-то возвратился из колонии в Англию.

Он прибыл к порогу столь дорогого ему дома, но нашел тот (дом, а не порог) пустующим и заброшенным. От соседей Джонсон сумел узнать только то, что вскоре после его собственного отъезда семья невесты в одну темную-темную ночь тихо-тихо исчезла, так что никто больше ничего никогда о ней не слышал, а тем более не видел. Надо сказать, и владелец дома, и многие из местных торговцев, чьи счета после этого исчезновения остались неоплаченными, в раздражении предприняли попытки поиска, но не преуспели.

Бедняга Джонсон, обезумев от горя, искал свою потерянную любовь по всему свету. Но так и не обнаружил ее и после многих лет бесплодных усилий вернулся, чтобы скоротать свою одинокую жизнь под кровом того самого дома, где в счастливые минувшие дни он и его любимая Эмили провели столько блаженных часов, раз уж о более долгом сроке говорить не приходится.

Он жил в этом доме совершенно один, блуждал по пустым комнатам, стеная, проливая слезы и призывая свою Эмили; а когда бедняга умер, его призрак продолжал делать то же самое день за днем и год за годом.

И вот, сказал отец, мы арендовали этот дом, благо представитель владельца снизил арендную плату на десять фунтов в год, честно признав, что недвижимость слегка подпорчена фактом обитающего в ней привидения.

Впоследствии я регулярно встречал Джонсона в своей спальне в любое время ночи, как, правду говоря, встречали его в различных помещениях дома и все остальные члены нашей семьи. Сперва мы пытались обходить его или прижиматься к стене, когда он попадался нам на пути; но потом притерпелись, решили, что не стоит церемониться, и начали проходить прямо сквозь него. Вряд ли можно сказать, чтобы он чем-то нам мешал.

Это был кроткий, тихий, безвредный старичок, сохранивший все эти качества и после того, как стал призраком, так что все мы поневоле прониклись к нему жалостью. А для женской части нашей семьи он на некоторое время прямо-таки сделался любимцем: очень уж впечатляла их его загробная верность.

Но время шло, и он стал немного нам надоедать. Слишком уж, понимаете ли, он был печален, никакой тебе бодрости и радушия. Уж конечно, его было жалко, но его поведение начинало раздражать. Он мог часами сидеть на лестнице и рыдать несколько часов подряд; и каждый раз, когда мы просыпались ночью, можно было не сомневаться, что услышим его возню в коридорах и различных комнатах, вздохи и стенания, после чего было не так-то просто снова уснуть. А когда к нам приходили гости, призрак неизменно являлся и садился за дверью гостиной, чтобы рыдать весь вечер. Он не причинял никому никакого вреда, это уж точно, но сильно омрачал всю обстановку.

– Меня уже тошнит от этого седого придурка, – сказал папа однажды вечером (вы, здесь присутствующие, хорошо знаете моего отца и не будете спорить, что он, когда выходит из себя, бывает довольно резким в высказываниях), после того как Джонсон доставил нам больше неприятностей, чем обычно, испортив хорошую игру в вист, во время которой он засел в каминной трубе и принялся так стенать, что никто не мог уже думать ни о козырях, ни о взятках. – Мы должны найти способ избавиться от него. Если б я только знал, как это сделать…

– Ну, – сказала мама, – конечно, мы никогда не распрощаемся с ним, если он не найдет могилу Эмили. Ведь именно это поддерживает его посмертное существование. Если ты найдешь могилу Эмили и отведешь его туда, его цель будет достигнута – и произойдет то, что всегда случается в подобных случаях с привидением. Вот и все, что нужно сделать. Помяни мои слова.

Идея казалась вполне разумной, но трудность заключалась в том, что о местоположении могилы Эмили мы все знали не больше, чем сам покойный мистер Джонсон. Отец уже предложил было подсунуть бедняге Джонсону могилу какой-нибудь другой Эмили, но, как назло, на несколько миль вокруг не было, кажется, ни одной надгробной плиты, под которой бы покоилась женщина с таким именем. Никогда ни до этого, ни после этого я не бывал в местности, где до такой степени было бы трудно найти хоть одну усопшую Эмили.

Я немного подумал, а потом рискнул внести предложение от себя:

– А не могли бы мы как-нибудь подделать могилу для этого старика? Кажется, он не блещет умом, его будет легко обвести вокруг пальца. Во всяком случае, попробовать стоило бы…

– Ей-богу, ты прав! – воскликнул мой отец, и на следующее утро мы позвали рабочих, и они по нашим указаниям насыпали в глубине фруктового сада небольшой холмик, а сверху водрузили надгробную плиту, на которой было написано:

Светлой памяти Эмили

Ее последние слова:

«Передайте Джонсону, что я его люблю».

– Надеюсь, он на это клюнет, – задумчиво произнес папа, осмотрев работу после завершения. – Да, я думаю, что так оно и будет.

И в самом деле, так и произошло!

Мы заманили призрака к могиле в ту же ночь, и это был один из самых трогательных моментов, какие я видел в своей жизни: Джонсон бросился к надгробной плите и отчаянно зарыдал на ней. Наблюдая эту сцену, папа и старый Сквиббинс, наш садовник, плакали как дети.

С тех пор Джонсон никогда больше не беспокоил нас. Он проводит каждую ночь, рыдая на могиле, и, кажется, вполне доволен.

– И он до сих пор там? – спросили мы Биффлса.

– О да. Приходите к нам хоть поодиночке, хоть все вместе – только в нужное время: с десяти вечера до четырех утра в будние дни, с десяти до двух по субботам. В воскресенье он выходной.

Интерлюдия. Рассказ доктора

Я невольно прослезился – так много эмоций вложил молодой Биффлс в свой рассказ. Впрочем, после того как он закончил свою историю, мы все изрядно пригорюнились, и даже старый доктор, обычно не склонный к сантиментам, украдкой вытер слезы. Но дядя Джон опять сварил нам пунш, и мы постепенно вернулись в прежнее расположение духа.

Доктор вскоре почти развеселился и рассказал нам о призраке одного из своих пациентов.

Я не могу изложить его рассказ целиком, как бы мне того ни хотелось. Мы все сочли этот рассказ лучшим за вечер – несомненно, самым впечатляющим и внушающим ужас, – но я затрудняюсь полностью или даже частично воспроизвести его суть даже для себя. А уж если начну пересказывать эту историю для вас, она точно покажется вам недостаточно вразумительной.

Начал доктор свой рассказ вполне связно, но затем вдруг с его историей что-то произошло, и вслед за началом внезапно наступил конец. Куда именно подевалась середина рассказа, уразуметь я так и не смог.

В конечном счете, насколько я понял, что-то где-то кем-то и с кем-то было найдено; и этот факт вызвал у мистера Кумбса неожиданные ассоциации с очень необычным происшествием, имевшим место на старой мельнице, которую когда-то держал не то его зять, не то шурин.

Мистер Кумбс немедленно сказал, что он расскажет нам этот случай, и, прежде чем кто-нибудь успел оказать сопротивление, он уже начал.

Он заявил, что его рассказ называется

Мельница, где обитают призраки, или Разрушенный дом (в изложении мистера Кумбса)

– Итак, мой родственник мистер Паркинс, которого вы все, конечно же, знаете, – начал мистер Кумбс, достав изо рта длинную глиняную трубку и сунув ее за ухо (мы отнюдь не были знакомы с его родственником мистером Паркинсом, но сказали, что знакомы, просто для того, чтобы сэкономить время), – опять же как вы знаете, когда-то взял в аренду старую мельницу в Суррее и переехал туда жить.

Теперь мне следует рассказать вам, что много лет назад эта мельница принадлежала отвратительному старому скряге, который там и умер, а его деньги, как ходили слухи, спрятаны были в каком-то укромном уголочке на мельнице. Вполне естественно, что каждый, кто с тех пор поселялся там, пытался найти этот клад, чего, впрочем, никому не удавалось, а местные умники утверждали, что и не удастся, если призрак скупого мельника в один прекрасный день не проникнется вдруг симпатией к одному из жильцов и не раскроет ему, где находится тайник.

Паркинс не придавал большого значения этой истории, считая ее вздорными старушечьими сплетнями, и, в отличие от своих предшественников, не предпринял никаких попыток обнаружить, где скрыты потаенные богатства.

– Если дела в то время шли так же, как и теперь, – заявил он, – я не вижу, каким образом мельник мог скопить хоть что-нибудь, будь он каким угодно скрягой. Так что все это выеденного яйца не стоит.

Тем не менее мысли об этом, по его мнению, несуществующем кладе все же беспокоили его, пускай изредка и слегка.

Однажды вечером он лег спать. Уж в этом-то нет ничего необычайного: он вообще-то привык ложиться спать каждый вечер, знаете ли. Примечательно, однако, было то, что, едва только часы деревенской церквушки пробили двенадцать, Паркинс внезапно проснулся и почувствовал, что вряд ли будет в состоянии снова уснуть.

Джо (а именно так, напомню, его и зовут) сел в постели и огляделся.

У подножия кровати находилось нечто крайне невзрачное, едва различимое во мраке. Оно сдвинулось в полосу лунного света, а затем Джо увидел, что это фигура сморщенного старичка в узких кюлотах с чулками по моде прошлого века и с волосами, заплетенными по той же моде в косу, сейчас непочтительно именуемую «поросячий хвостик».

Тут же в голове моего родственника возникла мысль о спрятанных сокровищах – и о старом скряге, их прежнем хозяине.

«Он явился, чтобы показать, где они находятся», – сказал себе Джо и немедленно подумал, что не будет тратить все деньги на себя одного, но отдаст хотя бы часть на общее благо… во всяком случае, хоть немножко.

Привидение направилось к двери, а Паркинс натянул брюки и последовал за ним. Призрак спустился в кухню, тихо скользнул к очагу, постоял перед ним, вздохнул и исчез.

На следующее утро Джо нанял двух печников и приказал им разобрать кухонную плиту и ведущий на крышу дымоход, в то время как он сам стоял позади работников с мешком из-под картофеля, куда намеревался собирать золото.

Они разрушили половину стены, однако не нашли даже четырех пенни. Мой родственник не знал, что и думать.

Следующей ночью старик появился опять – и вновь направился в кухню. На этот раз, однако, вместо того чтобы идти к тому, что осталось от плиты, он постоял немного в середине комнаты, все так же вздыхая.

«О, я понимаю, что это значит, – сказал себе Паркинс. – Конечно же, сокровище под полом. И почему только старый болван в прошлый раз пошел к очагу, чтобы заставить меня думать, будто оно находится в дымовой трубе?»

Весь следующий день рабочие под присмотром Паркинса занимались тем, что взламывали пол в кухне, однако нашли только трезубую вилку, притом со сломанной ручкой.

На третью ночь призрак безо всякого смущения появился снова и все так же последовал в кухню. Постоял там, глядя на потолок, и исчез.

«Эх! Кажется, нахождение на том свете не прибавило ему ума, – бормотал Джо, возвращаясь к себе в постель. – Ну почему он не указал мне на потолок с самого начала?»

В общем, теперь он не сомневался, где искать сокровище, и первое, что сделали он и рабочие, – это сразу после завтрака начали разрушать потолок. Они разрушили каждый дюйм потолка, а затем принялись разбирать деревянный пол комнаты на втором этаже. Однако сокровищ там отыскали не больше, чем можно найти в пустом горшке.

На четвертую ночь, когда привидение появилось как обычно, мой родственник настолько вышел из себя, что швырнул в него ботинком, и ботинок этот, пролетев сквозь тело призрака, разбил зеркало, висевшее на стене.

На пятую ночь, когда Джо проснулся опять же в двенадцать часов, призрак стоял рядом с ним в унынии и выглядел чрезвычайно несчастным. Его большие печальные глаза смотрели так умоляюще, что это потрясло моего родственника.

«В конце концов, – подумал он, – может быть, этот несчастный простофиля делает все, что от него зависит. Может, он забыл, где на самом деле спрятал сокровище, и пытается вспомнить? Я дам ему еще один шанс».

Призрак, мгновенно ощутив, что для него еще не все потеряно, с благодарностью закивал и устремился прочь из спальни. Увидев, что Джо готов следовать за ним, он радостно повел его на чердак, где, указав на потолок, исчез.

«Ну, в этот раз он не ошибся, надеюсь», – подумал Паркинс и на следующий день приказал рабочим ломать крышу.

Работая три дня, они полностью разобрали крышу и обнаружили только птичье гнездо, после чего прикрыли мельницу брезентом, чтобы сохранить ее от дождя.

Вы могли бы решить, будто этот случай излечил бедного искателя сокровищ, но, подумав так, ошибетесь.

Он заявил, что во всем этом что-то есть, иначе призрак не продолжал бы появляться, и что, начав дело, он, Паркинс, будет идти до конца и разгадает тайну, чего бы это ему ни стоило.

Ночь за ночью он вставал с постели и следовал за призрачным старым обманщиком по всему дому. Каждую ночь старик указывал на новое место, и на следующий день Джо Паркинс непременно приказывал своим рабочим разрушить этот участок мельницы, чтобы отыскать сокровища. Через три недели на мельнице уже не было места, пригодного для проживания. Все стены снесли, пол в каждой комнате был взломан, потолок же зиял сквозными дырами. А затем посещения призрака прекратились так же внезапно, как и начались, и мой родственник наконец-то получил возможность заняться на досуге восстановительными работами.

Но что же побудило дряхлого призрака сыграть такую злую шутку с порядочным семейным человеком и честным налогоплательщиком? Ах, вряд ли я смогу вам ответить на этот вопрос.

Одни говорили, будто привидение скряги совершило это, стремясь наказать моего родственника за то, что тот первоначально в него не верил; по мнению других, в действительности это был призрак не владельца мельницы, а какого-то местного водопроводчика или стекольщика, который, понятно, был заинтересован в том, чтобы жилище подвергалось непрерывному разрушению. Но никто ничего не знал наверняка.

История, которую рассказал викарий

Мы снова выпили немного пунша, а затем викарий рассказал нам свою историю.

Я вообще не сумел понять суть его рассказа и потому могу изложить его вам ничуть не более внятно, чем рассказ доктора. Более того, в эту историю, видимо, не вник никто из нас. Впрочем, если говорить о сюжетной канве, это была просто превосходная история. В ней, кажется, произошло огромное множество событий – вполне довольно, чтобы написать с десяток романов. Я никогда не слышал другой истории, которая содержала бы столько сюжетных ходов или в которой присутствовало бы такое невероятное количество персонажей.

Достаточно сказать, что в этой истории были задействованы все люди, которых наш викарий когда-либо тесно знал или хотя бы мимоходом встречал в своей жизни, и даже часть тех, о которых он только слышал. В ней были прямо-таки сотни действующих лиц, и каждые пять секунд викарий вводил в свой рассказ совершенно свежую коллекцию персонажей, а также все новые и новые события.

Ну, вот примерно в таком духе:

– И тогда мой дядя отправился в сад и взял свое ружье, но, разумеется, его там не было, и Скроггинс сказал, что в него не верит.

– Не верит в кого? И кто такой Скроггинс?

– Скроггинс! О, это был другой человек, и вы знаете, его жена…

– Что еще за жена – и при чем тут она вообще?

– Вот об этом я и говорю вам: именно она отыскала ту шляпу. Она приехала со своей двоюродной сестрой в Лондон. Ее кузина, кстати, была моей свояченицей, а другая племянница вышла замуж за человека по имени Эванс, а Эванс после того, как закончилась вся эта история, отнес круглую коробку мистеру Джейкобсу, потому что отец Джейкобса видел этого человека, когда он еще был жив, и когда он умер, Джозеф…

– Погодите, ради бога, ну их, этого Эванса с его коробкой, но что сталось с вашим дядей и ружьем?

– Ружьем! Каким еще ружьем?

– Да тем ружьем, которое было у вашего дяди в саду и которого там все-таки не было. Кого он застрелил из этого ружья – Якобса или Эванса, Скроггинса или Джозефа? И если это все-таки произошло, он совершил благой и полезный поступок, а нам доставит большое удовольствие услышать о нем!

– Нет-нет, он никак не смог бы этого сделать, потому что был заживо замурован в стене, вы ведь знаете, и когда Эдуард IV обратился к настоятелю насчет этого, моя сестра сказала, что состояние ее здоровья этого не позволяет, так как это ставит под угрозу жизнь его ребенка. Вот почему они окрестили его Горацио – в точности как своего собственного сына, который был убит в битве при Ватерлоо, прежде чем он родился, и сам лорд Нейпир сказал…

– Послушайте, а вы хоть понимаете, что говорите? – наконец спросили его мы.

Викарий ответил: «Нет», но присовокупил, что каждое слово – правда, поскольку его тетя видела все это сама. Засим мы накрыли его с головой скатертью, и он уснул.

 

Человек науки

…Однажды я повстречался на Стрэнде с человеком, которого очень хорошо знал, хотя и не видел много лет. Мы вместе прогулялись до Чаринг-Кросс, там пожали друг другу руки и разошлись. На следующее утро я рассказал об этой встрече нашему общему приятелю и только от него впервые узнал, что тот мой знакомый умер полгода назад.

Естественно предположить, что я обознался и принял одного человека за другого, – ошибка, которую я часто допускаю из-за плохой памяти на лица. Примечательно, однако, что всю нашу прогулку я общался с незнакомцем, находясь под впечатлением того, что он – тот самый покойный, и случайно или нет, но его ответы ни разу не указали на мое заблуждение.

Как только я закончил свой рассказ, Джефсон, который слушал очень вдумчиво, спросил, верю ли я в спиритизм «без оговорок».

– Это довольно расплывчатый вопрос, – ответил я. – Что ты подразумеваешь под «спиритизмом без оговорок»?

– Ну, веришь ли ты, что духи умерших не только властны посещать эту землю по своей воле, но и, находясь тут, способны действовать, вернее, побуждать к действию? Позволь мне привести конкретный случай. Мой приятель-спиритуалист – человек здравомыслящий и обделенный воображением – как-то рассказывал мне, что однажды вечером, когда он был один, стол, через который дух одного из друзей имел привычку поддерживать общение, по собственной воле медленно пересек комнату и прижал его к стене. Итак, может ли кто-то из вас поверить в это или нет?

– Я мог бы, – взял на себя смелость ответить Браун, – но прежде хотел бы получить представление о том приятеле, что рассказал тебе эту историю. Вообще говоря, – продолжал он, – мне кажется, разница между тем, что мы называем естественным и сверхъестественным, – это просто разница между частыми и редкими явлениями. Что же касается тех феноменов, которые мы вынуждены признавать, то я думаю, что нелогично не верить тому, что мы не способны опровергнуть.

– Со своей стороны, – добавил Мак-Шонесси, – замечу, что мне гораздо легче поверить в способность наших друзей-духов к тем причудам, которые им приписывают, чем в их желание заниматься подобными вещами.

– Ты имеешь в виду, – уточнил Джефсон, – что не можешь понять, почему дух, не связанный, как мы, требованиями общества, захочет тратить свои вечера на вымученные разговоры в комнате, полной патологически скучных людей?

– Это именно то, что мне не понятно, – согласился Мак-Шонесси.

– Мне тоже, – сказал Джефсон. – Но я думал о чем-то совсем ином. Допустим, человек умер, не исполнив своего самого заветного желания. Веришь ли ты, что его дух найдет силы вернуться на землю и закончить прерванное дело?

– Ну, – ответил Мак-Шонесси, – если допустить вероятность, что у духов сохраняется какой-то интерес к делам этого мира, то, безусловно, более резонно представить их занятия такими, как ты предлагаешь, чем верить, что они развлекаются трюками в гостиной. Но к чему же ты клонишь?

– К тому, – ответил Джефсон, оседлав стул и сложив руки на его спинке, – что сегодня утром в госпитале один старый доктор-француз рассказал мне историю. Подлинные факты немногочисленны и незамысловаты; все, что известно об этой истории, можно прочесть в отчетах парижской полиции шестидесятидвухлетней давности. Однако самая важная часть дела неизвестна – и никогда не будет известна.

…История начинается с большого зла, которое один человек причинил другому. Что за зло это было, я не знаю. Однако склонен думать, что в деле была замешана женщина. Я так полагаю, поскольку обиженный ненавидел своего обидчика с таким жаром, какой нечасто разгорается в голове мужчины, если этот огонь не раздувают воспоминания о женском дыхании.

Это лишь догадка, и значения она не имеет. Человек, который причинил вред, бежал, а другой преследовал его. Это превратилось в скачки с препятствиями, где первый получил преимущество на старте. Ипподромом стал весь мир, а ставкой – жизнь первого человека.

Путешественники в те времена были редкостью, и это облегчало преследование. Первый человек, не имея представления, как далеко его преследователь, и раз за разом надеясь, что сумел сбить того с толку, позволял себе ненадолго перевести дух. Второй же, точно зная, насколько именно опережает его обидчик, никогда не останавливался. День за днем тот, кого пришпоривала ненависть, становился ближе к тому, кого подстегивал страх.

В одном городе ответом на неизменный вопрос было: «Прошлым вечером, в семь часов, месье».

«Семь… ага, восемнадцать часов. Дайте мне скорее что-нибудь поесть, пока запрягают лошадей».

В следующем городе разница была уже шестнадцать часов.

Минуя уединенную хижину пастуха, месье высовывал голову из окна экипажа: «Как давно по этой дороге проезжала карета с высоким белокурым человеком?»

«Похожая была рано утром, месье».

«Спасибо. Гони! Сто франков сверху, если пересечем перевал до рассвета».

«А сколько за павших лошадей, месье?»

«Вдвое больше, чем они стоили живыми!»

И однажды человек, которого подстегивал страх, поднял голову и увидел перед собой открытую дверь собора. Войдя внутрь, он опустился на колени и начал молиться. Он молился усердно и долго – мужчинам в отчаянном положении свойственно хвататься за соломинку веры. Он просил отпустить ему грех и, что еще важнее, простить последствия этого греха и освободить от преследователя; а неподалеку, отделенный несколькими стульями и обращенный к нему лицом, стоял на коленях его враг и тоже молился.

Но молитва второго мужчины была благодарственной, поэтому короткой, так что когда первый поднял глаза, то увидел лицо своего недруга, глядевшего на него поверх сидений с насмешливой улыбкой.

Беглец не сделал попытки подняться, а остался на коленях, оцепенев перед пугающей радостью, что светилась во взгляде другого. А тот – другой – по очереди отодвигал стулья с высокими спинками и неторопливо приближался.

Едва лишь обиженный, переполненный недобрым восторгом оттого, что получил свой шанс, встал рядом с обидчиком, на башне собора внезапно ударили колокола, и у человека, который дождался наконец счастливого случая, разорвалось сердце. Он упал замертво с той же насмешливой улыбкой на губах.

Да так и остался лежать там.

А человек, причинивший ему зло, поднялся и вышел, славя Бога.

Что стало с телом другого, неизвестно. Это было тело чужестранца, который внезапно умер в соборе. Не было никого, кто опознал бы его, и никого, кто предъявил бы на него права.

Прошли годы, и выживший в этой трагедии стал достойным и полезным гражданином, известным в научном мире человеком.

В его лаборатории было множество штуковин, нужных для исследований, и видное место занимал человеческий скелет, стоявший в отдельном углу. Это был очень старый и много раз чиненный скелет, и однажды наступила давно ожидаемая развязка – он развалился на части.

Посему понадобилось приобрести другой.

Ученый посетил торговца, которого он хорошо знал, – маленького старика с лицом цвета пергамента, который держал в тени башен Нотр-Дам сомнительную лавчонку, где никогда ничего не продавалось.

У маленького старика с лицом цвета пергамента имелась та самая вещь, которую хотел месье, – необыкновенно хороший и прекрасно сложенный «предмет исследований». Его должны были прислать и установить в лаборатории после полудня.

Торговец был человеком слова. Когда тем же вечером месье вошел в лабораторию, покупка стояла на своем месте.

Месье устроился в кресле с высокой спинкой и попытался собраться с мыслями. Но мысли его были непослушными, склонными к бесцельным блужданиям и всегда крутились вокруг одного и того же.

Месье открыл толстый том и принялся читать. В истории речь шла о сбежавшем злодее и его преследователе. Поняв, что же он читает, ученый сердито захлопнул книгу, встал и выглянул в окно, но там вдруг увидел пронизанный солнечными лучами неф огромного собора, на камнях которого лежал мертвец с насмешливой ухмылкой на лице.

Обругав себя за глупость, он со смехом отвернулся. Но веселье было недолгим, ибо ему почудилось, что в комнате смеется кто-то еще. Пораженный, он словно прирос к полу, некоторое время прислушиваясь, пока его взгляд не добрался до угла, из которого, казалось, доносился звук. Но стоявший там скелет лишь ухмылялся.

Месье вытер взмокшие от пота лоб и ладони и, крадучись, вышел.

Пару дней он не заходил в комнату. На третий, убеждая себя в том, что его страхи годятся лишь для истеричной девицы, он открыл дверь и вошел. Чтобы пристыдить себя, ученый взял в руку лампу и, дойдя до дальнего угла, где стоял скелет, осмотрел его. Набор костей, купленный за триста франков. Разве он ребенок, чтобы бояться какого-то пугала!

Он держал лампу перед оскаленной головой скелета. Пламя дрогнуло, словно потревоженное слабым дыханием.

Человек убеждал себя, что стены дома старые и потрескавшиеся и сквозняк может просочиться в любом месте. Он твердил себе это, пятясь обратно по комнате и не отрывая взгляд от скелета. Добравшись до стола, ученый сел в кресло и сжал подлокотники так, что пальцы побелели.

Он пытался работать, но пустые глазницы ухмыляющегося черепа, казалось, притягивали его к себе. Ученый поднялся, борясь с желанием вылететь с воплями из комнаты. Боязливо оглядевшись, он заметил высокую ширму, которая стояла у двери. Он перетащил ее вперед и разместил так, чтобы самому не видеть это – и чтобы это не видело его. Затем снова сел за работу. Некоторое время он заставлял себя смотреть в книгу, но наконец, не в силах дальше сдерживаться, позволил взгляду следовать туда, куда его влекло.

Возможно, то была галлюцинация. Возможно, он случайно поставил ширму так, что сам создал такую иллюзию. Но он увидел костлявую руку, высовывающуюся из-за угла ширмы, и с криком упал в обморок.

Сбежавшиеся домочадцы подняли его, вынесли из комнаты и уложили в постель. Как только он пришел в себя, то первым делом спросил: где было это, когда они вошли? И когда они ответили, что видели скелет там же, где он всегда стоял, и снова спустились в комнату, чтобы посмотреть еще раз, поскольку он исступленно умолял об этом, и вернулись, пытаясь скрыть улыбки, он выслушал их рассуждения о переутомлении, необходимости сменить обстановку и отдохнуть и ответил, что они могут делать с ним все, что пожелают.

Многие месяцы дверь лаборатории оставалась заперта. Затем наступил холодный осенний вечер, когда ученый снова открыл ее и закрыл за собой.

Он зажег лампу, обложился инструментами и книгами и сел в свое кресло. И прежний ужас вернулся к нему.

Но на этот раз он твердо решил превозмочь себя. Его нервы теперь были крепче, а разум яснее – он сумеет побороть свои беспричинные страхи. Ученый подошел к двери и заперся, а ключ бросил в другой конец комнаты, и тот с гулким стуком упал среди сосудов и колб.

Позже старая экономка, в последний раз обходя дом, по своей привычке постучала в его дверь и пожелала спокойной ночи. Сначала она не получила никакого ответа и, занервничав, постучала громче и снова позвала; и наконец раздалось ответное «доброй ночи».

В тот момент она не задумалась об этом, но потом вспомнила, что голос, который ответил ей, было странно скрипучим и неживым. Пытаясь описать, она сравнила его с голосом, каким могла бы говорить статуя.

На следующее утро дверь по-прежнему оставалась запертой. Ученый часто работал всю ночь и следующий день, так что никто не удивился. Однако когда наступил вечер, а он все не выходил, слуги собрались у комнаты и зашептались, вспоминая, что произошло тут однажды.

Они прислушивались, но не слышали ни звука. Они трясли дверь, звали, били кулаками по деревянным створкам. Но по-прежнему ни звука не доносилось из комнаты.

Встревоженные, они решили взломать дверь, после множества ударов та уступила, и слуги набились внутрь.

Ученый сидел, выпрямившись, в своем кресле. Все сначала подумали, что он умер во сне. Но когда подошли ближе и свет упал на него, стали заметны багровые следы костлявых пальцев вокруг горла, а в глазах его стоял такой ужас, какой редко кому доводилось видеть.

Браун первым нарушил молчание. Он спросил меня, есть ли «на борту» бренди. Мол, чувствует, что должен пропустить рюмочку перед сном. Это одна из главных прелестей рассказов Джефсона: после них вы всегда испытываете желание немножко выпить.