Я вижу его, хотя глаз еще не уловил очертаний. Словно вспышка света, обжигающая сетчатку, его расплывчатый силуэт возникает в поле моего зрения, когда наш фургончик проносится мимо деревьев.

Это одинокие шотландские сосны, затерянные в пустыне Северной Австралии. Наверное, какой-то чудак-поселенец оставил их после себя, задыхаясь и хрипя, жадно глотая последние капли воздуха и бросая горсть несбывшейся надежды на красный песок — печальное напоминание об обещании, данном родным («Ну, если уж ты собрался навсегда покинуть Охтерардер, так возьми с собой хоть кусочек нашей славной Шотландии!») А может, перелетная птица обронила зернышки. Как-то они все же попали сюда, пустили корни и прижились. Знаю только, что вот они, здесь — наши единственные свидетели, нестареющие и загадочные. Таинственные деревья, роняющие на песок лоскуты черно-зеленых теней и внемлющие скрипу колеса времени.

Сам не знаю, почему меня вдруг охватывает волнение, когда из кроны выпархивает стая белых какаду. Что-то щемящее закрадывается в сердце, какая-то непонятная тоска, зов далекого голоса. Я перевожу взгляд на свои заскорузлые и грязные от долгого пути ноги, на педали и замечаю возле ручки акселератора выцветший голубой значок. Не читая, я знаю, что на нем написано «Добро пожаловать в двадцать первый век». Я снова смотрю на красную дорогу, я знаю — ты уже ждешь: сардоническая улыбка, поднятый большой палец, торчащий в раскаленном воздухе. Я чувствую, как меня охватывает дрожь, но ничто уже не в силах сбить нас с пути, который ведет прямо в лапы к тебе и твоей ухмылочке. Ты даже и не глядишь на дорогу, ты уставился прямо на расплавленное солнце, утоляя жажду безумным потоком его лучей. Я понимаю, что нельзя останавливаться, но все мы уже в западне. Я переглядываюсь с Тецом, внезапная струя воздуха с шипением врывается в приоткрытые окна и высвистывает не поддающееся расшифровке слово. Мы ерзаем на своих местах, Тец улыбается в лучах утреннего солнца, а я на какую-то долю секунды, на одно лишь неуловимое мгновение вижу перед собой замыкающийся круг петли.

В Непале я опять начал видеть пауков, в Пакистане купил пистолет, а в Малайзии у меня кончились патроны. Все наши действия по пути сюда — это морок, череда недоразумений.

У нас с Тецуо был план — проехаться на фургончике от Лондона до Сторожевой горы в заливе Байрона, что является крайней точкой Восточной Австралии, и встретить там рассвет 2000 года. Мы должны были провести там дискотеку и решили проделать наш путь на машине. Мы связались с ребятами из самых крутых клубов Европы, Скандинавии, России, прибрежных курортных городков Юго-Восточной Азии и составили график наших выступлений по всему маршруту. Дорога наша петляла и извивалась по континентам из конца в конец, но мы дали слово охватить всю землю, заткнуть за пояс все эти клубы и дискотеки и завершить наш последний тур большой рэйв-тусовкой на Сторожевой горе на рассвете 2000 года. План завершался небольшой остановкой в дождевых лесах залива Байрона, где мы собирались слегка расслабиться и поторчать.

Тец подумывал вернуться к себе в Японию, где мы с ним и познакомились, назад к своим друзьям и родным. А я был готов начать новую жизнь. Никаких дел в Англии у меня не оставалось, можно было начинать все сначала, и новое тысячелетие, мысль о котором лихорадила все человечество, подходило для этого как нельзя лучше. Отличный момент, чтобы красиво и бесповоротно уйти, так чтобы это не расценивалось, как бегство. К тому же, это было вполне в духе ветреной, беспорядочной, бродячей жизни ди-джея.

Как я уже говорил, с Тецуо мы познакомились на турне в Японии. Во время шоу в «Ликвид Румз» полетели кондиционеры. Тысяча помешанных на техно японских тинейджеров разделись до нижнего белья, как на их месте поступили бы и английские рейверы. Изможденные танцами, они засыпали прямо на мусорных бачках, в то время как другие еще продолжали дергаться и извиваться в такт музыке, а в кондиционерах скрипел и трещал сухой воздух. В этом-то кошмарном чаду ночного клуба на седьмом этаже в диско-квартале в Токио мы и столкнулись лбами в прямом смысле слова, когда одновременно склонились над коробкой с дисками. Тецуо был в тот вечер в одной программе со мной, он неплохо говорил по-английски, и вскоре мы подружились. Пару месяцев спустя он позвонил мне из Хитроу и появился у меня со своими дисками и студийным оборудованием, да так и остался. Мысль о путешествии пришла мне в голову, когда я однажды возвращался из Мельбурна, еще не излечившись от страха перед цунами, отчаявшись порвать с неумолимой круговертью аэропортов и курсов валют, как старый ковбой, который не в силах отказаться от своих шестизарядных кольтов, который, безнадежно отстав от жизни, отчаянно держится за свое.

Мы проехали всю Европу, фургончик мчал как новый. Мы устраивали дискотеки, купались в дружеских объятиях и принимали их за чистую монету, вглядывались в лица, пожимали руки, соприкасались с телами, а потом исчезали, оставляя за собой лишь отголосок своей славы. Не раз мы подумывали остаться, взвешивая все за и против наших пристрастий (и любви своих неверных поклонников), словно горсть обкатанных камешков на морском берегу перед тем, как выбросить их в море. В горле стоял ком, образы наши таяли и исчезали. А наши поклонники толпились на берегу, глядя на нас, улыбаясь и махая руками. Постепенно они скрывались из виду, а мы продолжали тихо скользить по темной холодной поверхности воды, вновь и вновь пытаясь добраться до самой сути.

Основные трассы континентов везде были загружены, порой нас охватывала настоящая паника, чувство это всплывало откуда-то из самых глубин, как шероховатая спина древнего кита. Машины и автобусы стали наполняться беженцами, после того, как солидные цивилизации и культуры поддались охмуряющему шепоту мистиков, претендующих на пророчества — тех, кого сначала не воспринимали всерьез, считая чудаками с навязчивыми идеями, маньяками, одержимыми тайнами старинных рукописей и толкованием древних святых манускриптов. Слухи и всякие пророчества разрастались до размеров эпидемий. Яркие огни в небе, мистические предзнаменования и знаки, случайное слово, слетевшее с губ за стойкой бара — все это могло появиться на следующий день на первых полосах газет. Правительства и когда-то всемогущие СМИ оказались слишком нерасторопными и закостенелыми, чтобы сдерживать распространение этих бессмысленных и абсолютно алогичных идейных вирусов. Возникали новые субкультуры, наставляющие и направляющие своих приверженцев. Они не шли ни на какие компромиссы и тупо гнули свою линию. Страны погружались в состояние летаргической анархии, а люди сами решали за себя, куда им идти и постепенно разбивались на тысячи отдельных мини-государств. Не то, чтобы это выглядело так радикально, никто, конечно, не размахивал флагом на улицах и не городил баррикад. Просто после работы каждый садился перед своим компьютером, чтобы проверить последние сообщения электронной почты, закрываясь, словно в чулане, в своих ограниченных, запуганных и косных мирах. Всюду были недомолвки, шепотки, тайные послания и знаки, которые отделяли одних людей от других. Не было уже никакой общей цели, никаких причин повиноваться, бояться, к чему-либо стремиться. Общество стало загнивать.

Лучше уж тогда выйти на дорогу, стать странником среди других таких же странников. Лучше иметь хоть какую-то цель среди бесцельных существ, населяющих этот мир. Лучше быть ножом, чем куском масла.

Первые наши выступления прошли нормально, как и всегда. Но мы хотели передать холодок того самого вируса и напомнить людям о грядущем, о том, что несется на нас из космоса, неумолимо, как само земное притяжение, и по мере нашего продвижения на восток энергия наша подхватывалась другими.

Среди шумной суеты Неаполя, этого заляпанного божницами города, Дева Мария вознесла свой перст и опустила глаза долу, но никто не мог понять смысл ее пророчеств, когда она предупреждала о том, что может произойти. И Неаполь пал на колени, и взмолился, и обратился назад в прошлое, в те волшебные времена, когда боги прогуливались по оливковым рощам, и храмы возводились вокруг выбеленных костей, инкрустированных золотом. Мы сидели за простыми деревянными столами, за которыми лилось лучшее вино. Здесь подавался пармезан целыми головками и свежайшая моццарелла. У нас были свои тайные вечери, мы простирали друг другу объятия и купались в гудящей гиперэнергии клубов. А потом мы опять уезжали ото всех — от юных гангстеров, облаченных в кожаные куртки от дорогих кутюрье, утяжеленные металлической амуницией, и от наркоманов с прыщавыми детскими лицами, сияющими наивными улыбками. И мы снова спешили вперед, скользя по волнам, рассекая холодные воды.

Мы играли под полночным солнцем у разрушенного дворца на берегу Балтийского моря под Санкт-Петербургом и потом услышали какие-то крики. Это была группа стариков, приплясывавших вокруг костра. Они бросали свои пожитки в скалящуюся пасть огня и при этом повизгивали и что-то выкрикивали, как заклинание. Они словно пели песнь освобождения. Многие из них пережили Вторую Мировую, по их жизням прошлись танками и Гитлер, и Сталин, и тогда они затворили свои сердца в ожидании дня, когда они смогут освободиться от этой памяти, от ответственности за свои воспоминания и перестанут вскармливать ими прошлое, которое беспощадно преследует их, как голодный ребенок, впивающийся в грудь до тех пор, пока не придет время оставить ее, и он сам не оттолкнет ее от себя. И вот, нехитрый скарб их горел в огне, а с губ их слетали какие-то крики, и крики те, как живые, перебегали с одних дрожащих губ на другие, и порхали над костром, словно диснеевские синие птицы, а потом, подпалив себе крылышки, уносились вместе с дымом вверх в розоватое небо белой ночи навстречу свободе и невесомости.

Мы играли в невыносимой духоте в клубе, который располагался в подвале под одним из московских банков, где «интеллектуальная тусовка» демонстрировала чудеса слэм-дэнса под музыку Джеффа Миллза, а те бандиты, что нас нанимали, заходились от смеха, передавая по кругу водку и кокаин. Но в их смехе звучала тоска, ибо они знали, что самые жаркие денечки миновали, так и не успев наступить. Оказавшись на грязной от снега улице, холодея от пота, мы ощутили их горячее и зловонное дыхание. Мы стояли и пожимали этим людям руки, а в глазах у нас сквозило все то же непреходящее напряжение. Когда же все закончилось, то и мы, и они с легкостью разошлись, чтобы уже никогда больше не встречаться.

В Ташкенте мы играли в старом здании аэропорта, где я однажды три дня с рюкзаком за плечами дожидался своего рейса в Бангкок. Музыка наша была для них и чужой, и знакомой одновременно, она была зовом. Здесь царили беспокойство и тревога, словно какая-то ядовитая вонь поднималась из фабричных труб, и ветер сносил ее на город, и мне показалось, что я опять увидел паука, но то была высохшая искалеченная рука неизвестного бедолаги, притулившегося у бензоколонки.

В Непале наш фургончик впервые серьезно сломался и заглох. Мы не на шутку перепугались. Становилось холодно, с гор спускалась темнота, и на какое-то мгновение мы осознали всю безрассудность нашего отчаянного предприятия. Первая же трудность показалась нам катастрофой. Тецуо забрался под машину и принялся там что-то тянуть и толкать. Я расхаживал взад-вперед и наблюдал, как закат окрашивает лиловым и оранжевым снежные вершины гор. Это не помогло, я почувствовал лишь знакомую тоску одиночества, страха и заброшенности.

Но вот костлявое тело Теца выползло из-под машины, и он запустил масляные пальцы в свои нелепые синие космы. В другой руке у него было что-то вроде дохлой змеи, и он сказал, что, похоже, знает, в чем дело. Но тут уже темнота совсем сгустилась над нами, и мы почувствовали себя маленькими детьми. Отчаяние было совсем близко, как вдруг я наткнулся у себя в кармане на светло-голубой поношенный значок. На обратной стороне моей рукой был записан какой-то номер, все еще различимый.

Тецуо сказал, что это чей-то электронный адрес, вот только он не знает, чей.

— Это где-то в Австралии. Смотри. Может, позвонить? Может, у них здесь друзья?

Я откинул крышку и включил модем. В этой громаде холодных синих гор, похоже, терялись все сигналы, но вот, подзарядившись от аккумуляторов нашего фургончика, лучик, наконец, вышел на остатки станции «Мир», оттолкнулся от них и поймал спутник. Когда он вернулся на землю, на экране медленно стали возникать какие-то неясные очертания, холодные и туманные и, наконец, окно связи засветилось.

— Ага, вроде, соединяет, отлично! — Тецуо улыбнулся, и на лице его засияла надежда.

Номер высветился, соединился, и на экране стало постепенно проявляться прилетевшее из космоса изображение.

Должен признаться, я всегда боялся пауков. Связанные с ними понятия темноты, грязи, злой случайности произвели на меня неизгладимое впечатление в возрасте одиннадцати лет. Я не отказываюсь от ответственности ни за Тецуо, ни за то, что случилось позже, но я отчетливо помню то утраченное состояние счастливого неведения, те последние драгоценные секунды, пока цифровой сигнал преодолевал пространство, чтобы облечься в звук и форму и предстать пред нами в этом космическом надгробии, этом памятнике идиотизма, этой современной Вавилонской башне. Секунды капали одна за другой, словно срываясь с края переполненного кувшина времени. Весь мир раскинулся перед нами, а сами мы уносились в вечность заодно со всем творением, являя собой часть всего живого в царстве космической пыли. Уже тогда я понимал, что происходит нечто важное, но счел это лишь за чудо техники и самой природы, хотя сейчас я вспоминаю те мгновения, как самые сладостные и в то же время самые печальные за всю мою долгую жизнь. Мы с Тецом ухмыльнулись и не знали, что тем временем святая простота нашей безрассудной жизни по каплям вытекала из переполненного сосуда.

Экран дергался, человек на экране расплывался, искажался, но был вполне узнаваем.

Вот, наконец, высветилась вся фигура, уставившись слепыми глазами в направлении камеры и микрофона и размахивая руками наподобие птицы.

Человек растворялся и подпрыгивал на экране, с трудом справляясь с космической пылью и статическим электричеством. Наконец, через помехи прорвался и голос — хрипящий, кашляющий и сдавленный.

— М-м-м. Кхе-кхе. В-в-вот она! Петля! — скрипел экран. — Петля! Н-не вешай трубку, слушай, смотри. Попробуй, затормози ее, она приближается, попробуй обойти ее… он смотрит на солнце… деревья. Если можешь, останови ее!

После этого голос исчез, а с ним и изображение.

Я начал судорожно нажимать на кнопку «Отправить сообщение» и кричать:

— Эй! Эй! Нам нужна помощь, мы застряли! Хорош чушь пороть, заткнись, нам нужна помощь, слышишь ты? Мы… Я…

— По-моему, это просто запись, и никого там нет. Просто запись…

Тец оттягивает меня от компьютера, трогательно и неуклюже обхватывает за плечи, пытаясь на западный манер успокоить меня.

— Да, Тец. Но ты видел?

— Знаешь, мне показалось, что это был твой голос и твое лицо… может, это был ты?

Мы переглянулись. Я почувствовал какой-то холодок в животе. Секунды превратились в часы, а голоса наши примерзли к гортани. При свете луны горы кренились и грозили обвалом; театральным занавесом мелькнула узкая полоска неба.

Тец нервно покачивал головой, стараясь не встречаться со мной взглядом, но, в то же время, понимая, что должен меня как-то поддержать. Он чувствовал, как во мне закипает гнев и необъяснимый страх; во мне словно сидела Годзилла, бесчинствуя, изрыгая огонь и сокрушая целые районы. Мы оба внезапно почувствовали, как растянулось и разорвалось время, и в лиловом свете луны я увидел, что деревья украшены гирляндами шевелящихся пауков.

Как это я умудрился отправить сообщение по австралийской электронной почте? Как ко мне вообще попал этот номер? Это какое-то дикое совпадение, какая-то ошибка. Нас разыграли.

«Это что же, я отправил сообщение… и сам не помню. Может, у меня появился двойник… ха-ха… Я…» Меня прошиб пот, я похолодел. Потребовалось усилие, чтобы привести дыхание в норму и побороть панику. Просто странное совпадение. Я не отправлял никаких сообщений, да и в Австралии мы еще не были.

Прошло несколько часов, мы лежали и слушали завывания ветра в ущелье. Фургончик наш качало, как лодку на волнах. Шок от полученного электронного сообщения постепенно проходил, и мы уже начали пошучивать по этому поводу. Но какая-то тень первобытного страха все еще не сходила с лица Тецуо, поэтому я был рад темноте, из которой доносилось прерывистое дыхание моего друга.

— На-ка, — он протянул мне пакетик с травой, и я отсыпал. — Когда проснемся, заведемся. А сейчас отдыхаем и шабим, ух, ганджа, бхаджи!

— А если не заведемся, что тогда? Может, мы вообще отсюда не выберемся?

Я почувствовал, что я опять паникую.

— Не самый плохой вариант. Может, станем монахами.

Тецуо засмеялся, и пятно из желтых перьев вспыхнуло у меня перед глазами.

— Ну уж нет, у нас другая задача, приятель. Нам надо добраться до Сторожевой горы. Мне надоели эти бесконечные начинания, которые ничем не кончаются, я не хочу остаться на обочине. Я хочу скорректировать эту реальность, сделать что-нибудь правильное и увидеть, что из этого получиться.

— Тебе жить. Кстати, ты никогда не пытался относиться к жизни с точки зрения Дао? Может быть, ты прав, а все остальные так же правы, как и не правы. У нас есть одна поговорка: «Тростник, который гнется на ветру, сильнее ветра и сильнее самого крепкого дуба, который может свалиться от ветра». Если ты следуешь своей жизни, ты живешь правильно, а если ты принуждаешь себя к чему-то, ты становишься неестественным. А может, нам стоит отпраздновать приход нового тысячелетия здесь? Давай освятим это место сами вместо того, чтобы вечно гоняться за светом…

Но это странное сообщение… Душу мою обуревали предчувствия, мне стало не по себе. Я взял значок и стал бесцельно вертеть его в руках, покалывая булавкой большой палец. Я чувствовал, что за этим голосом что-то таится…

«Все эти календари, да и вообще время — все это фигня, сплошные условности, ничего больше. Слушай, может, мы должны были оказаться как раз в этой точке, может, здесь все и происходит, и это сообщение…»

На самом деле, мне не хотелось об этом думать. Все это ерунда, условности общепринятого Гринвичского времени, у нас здесь 9:15 вечера, а в первом часовом поясе уже рассвет. Все это изобретения человечества, и наше западноевропейское представление о времени и календарях — это лишь один уровень.

— Но у нас должно быть какое-то общее понятие о фундаментальных вещах. Это цивилизация. Вспомни, ведь как раз условностям мы обязаны двойной зарплатой под Новый Год и тому, что этот день вообще существует, — посмеивался Тец в темноте. — Конечно, это ерунда. Но мы стараемся оборачивать эту ерунду себе на пользу.

— Ладно, ладно, — усмехнулся и я. — Но если завтра мы так и не заведем чертов фургончик, то лучше нам совсем отказаться от всех этих общих представлений и основать свою собственную цивилизацию. Быстренько организуем, чтобы рассвет нового тысячелетия наступил прямо завтра и вон оттуда, — я махнул куда-то на восток в сторону гор.

— Ты знаешь, по-моему, мы починимся. При дневном свете я разберусь. Наверное, придется сделать новый бензопровод. Все будет нормально.

И мы заснули.

Я проснулся от того, что захотел пи-пи. Было темно, стояла абсолютная тишина, ветер стих. Я выбрался из фургончика и принялся орошать какой-то камень. Я круто тащился. С закрытыми глазами я стоял, и что-то все время вспыхивало у меня в мозгу. Я видел деревья на красном песке, экран компьютера и напряженное лицо человека, словно вышедшего из каменного века и впервые во все глаза таращившегося на машины. Экран мигал и дергался с каждой вспышкой света, проносившейся у меня в голове, и я снова слышал слова: «… Петля… он смотрит на солнце… попробуй остановить… Я…» Новая вспышка… перед глазами опять возникло это лицо: «… если ты не выберешься из петли, то навсегда останешься в ней. Оставайся на месте! Рассвет сам придет к тебе, не гоняйся за ним! Если ты и дальше будешь грезить наяву, сны опутают тебя своей пеленой. Послушай лучше, что говорит твой друг! Он знает, сам не ведая, что говорит… Как мне объяснить тебе это, как заставить тебя проснуться?..»

Паника распахнула мне свои страстные объятия, и я поспешил скорее закончить то, ради чего встал. Повернувшись к фургончику, я заметил, что камень, на который я облегчился, представлял собой шевелящуюся массу дрожащих коричневых пауков. Если бы у меня был пистолет, я бы, не задумываясь, разрядил его прямо на месте.

Утром Тецуо, как обещал, сварганил новый бензопровод из им же благоразумно припасенных трубок. Фургончик завелся, и мы отправились в направлении восходящего солнца. Но все-таки что-то изменилось, это таинственное сообщение по-прежнему действовало нам на нервы. Мы ехали осторожно, томимые новым предчувствием. Эта тень, которую мы оба тогда сначала приняли за похмельные глюки, по мере нашего приближения к цели становилась все отчетливее.

Да, после этого я купил себе пистолет и стал по ночам расстреливать пауков.

Азия оказалась сплошным разочарованием, и мы упорно двигались вперед, отягощенные чувством чего-то недосказанного. Все эти вертлявые кретины, дергающиеся в такт музыке на освещенном луною песке, вызывали в нас изматывающее душу чувство безнадежности. Мы делали нашу музыку, забирали наши денежки и уезжали, дискотеки терялись в туманной мгле. Мы отмеряли расстояния по пучине вод, а наше будущее неумолимо рвалось нам навстречу сквозь пучину времени.

Я не знаю, почему стая белых какаду, выпархивающих из кроны деревьев, вдруг вызывает такую щемящую тоску в моем сердце, и этот безответный зов далекого голоса: «Деревья! Обернись!»

Темные деревья, вспышка перьев, я смотрю на свои ноги, этот значок…

— Черт, смотри! Черт! Смотри на этого старикашку! — кричит Тецуо.

Он указывает на серое пятно у дороги.

— Он выжжет себе глаза! Смотри, как он уставился прямо на солнце!

(Именно — на солнце!).

— Может, нам остановиться? Или нет, давай лучше поедем дальше, он какой-то опасный. Может, он ёбнутый?

Но я уже успел притормозить.

Мы были всего в одном дне пути от Байрона и хотели попасть туда во что бы то ни стало, так что все эти страхи и смутные предчувствия пора было похерить. Может, это просто «лихорадка белой полосы» или отходняк от той дикой ночи в Гималаях. Мы так и не прояснили толком этот момент. Мы оставили его там, где он был, как раненого солдата, — лежать на поле боя среди скопища восьминогих пауков — толстых, мясистых, шевелящихся черных тварей. Не было удобного случая, чтобы обсудить степень реальности этого странного сообщения из другого мира, и пока я пытался истребить моих собственных пауков при помощи самодельных патронов, Тец упорно старался вернуть меня к реальности и отвлечь от этих свистящих кусков металла.

Старикашка отворил дверцу фургончика и проскользнул на место рядом с Тецом. Он осматривался вокруг, словно чего-то искал, и когда я завел двигатель, нагнулся вниз. Он поднял голубой значок и помахал им перед моим лицом, словно в ожидании ответа.

— Кхе? Кхе?

— Куда тебе, старина? — спросил я, делая вид, что я не понимаю, что он имеет в виду.

Он был какой-то сдвинутый, причем его сдвиг имел опасное отношение ко мне. В любом случае, я не собирался подписываться на его игру. Но он явно обладал какой-то властью надо мной, еще немного, и он положит меня на обе лопатки…

Он самодовольно и глупо улыбнулся. Улыбнулся!

— А вам куда? Вот и мне туда же.

— Мы — на край света, — выпалил Тецуо. — Мы собираемся встретить тысячелетие на… А! ну, да — на Сторожевой горе. До двадцать первого века всего один день!

— Если, конечно, пользоваться современным календарем и часами, — заметил я, пытаясь оставить последнее слово за собой, и тут же понял, что это прозвучало чересчур экзальтированно и по-детски.

Старикашка все смотрел на значок. Он повертел его в руках и глубоко вздохнул.

— А зачем вам этот край света? — спросил он Тецуо. — Разве тебе, дружок, никто не говорил, что земля круглая и вращается?

— У нас шоу, посвященное встрече 2000 года, — ответил Тецуо совершенно всерьез, он никогда не понимал ни сарказма, ни намеков. Он продолжал вещать и не мог остановиться; видать, сказывалось переутомление от нашего полугодового путешествия, которое теперь, вроде, подходило к концу.

— Место, куда мы направляемся, — интригующе продолжал он, — это и есть край света, самая крайняя точка земли, на которой мы встретим рассвет двадцать первого века, понятно?

Он повернулся ко мне. Я сидел, как отмороженный, у меня в мозгу словно протянулись высоковольтные провода, по которым будущее с гулом врывалось в мою голову.

— Мы едем в этом фургончике от самой Англии. Первый раз я живу в Фольксвагене. Надо сказать, впечатляюще.

Он похлопал по приборной доске и улыбнулся.

— А ты, старина, чего — солнечные ванны здесь принимаешь? Сам откуда будешь? Тут и жилья-то нет, как ты здесь оказался? Тебя что, ссадили за то, что слишком много болтал? — спросил я.

— Так много вопросов назадавал и все не в кассу. Почему бы просто не посмотреть на солнце, не впустить его свет в себя?

Глаза, да и вообще лицо его выдавали наличие здравого ума, но вот слова не лезли ни в какие ворота. Из-за него мне стало как-то не по себе, захотелось вышвырнуть его из машины. Но разве можно отказать нищему, который явился к вам на порог? Ладно, пусть едет. Чисто внешне он вроде не представлял собой никакой опасности, и я просто не мог бросить его посреди пустыни только из-за того, что мне стало как-то не по себе. Так он к нам и прицепился и ехал всю дорогу.

Мы ехали тихо, памятуя о непальских неприятностях и смутно чувствуя, что вирус страха ползает где-то рядом. Дорога превратилась в две глубокие колеи, которым, казалось, не было конца.

— Можно? — он держал в руке значок.

— Что? Тебе это надо? А, да, конечно, я даже не знаю, как он здесь оказался, наверное, когда кого-то подвозили.

— Давай меняться, — сказал он и отколол значок со своей шляпы. — Видишь, новенький. А твой уже поношенный.

И он прицепил значок к моей рубашке, нависнув всем телом над Тецуо, которому пришлось сморщиться от его резкого запашка.

— Смотри, мы уже в двадцать первом веке! — засмеялся Тец, прочитав на значке надпись «Добро пожаловать в двадцать первый век».

Старикашка метнул взгляд на Тецуо, но увидел на его лице лишь детскую радость и удивление.

— Ох уж это время! — произнес Тец.

Он уставился прямо перед собой на красную дорогу и замолк, а мы со стариком ждали продолжения.

— Разве оно течет по прямой?

Старик бросил еще один оставшийся без внимания взгляд на загадочное лицо моего друга.

— Возьмем хотя бы эту дорогу. Мы можем с уверенностью сказать, что она прямая и что идет по прямой до самого Байрона. По карте видно. Но на ней есть и изгибы, и уклоны, и она отнюдь не идеально прямая. А если она не прямая, то какая? Подходит ли здесь термин «не прямая»? Может, моему языку и подходит, а вашему, может, и нет. Для понятия «прямой» существует всего одно слово, а для понятия «не прямой» — много разных. Те люди, которые развивали ваш язык, одновременно с ним развивали понятия времени и пространства.

Тецуо был не способен иронизировать, и мы со стариком уставились на него, открыв рты.

— В том-то и дело, — сказал я. — Время существует, и нам надо подобрать для него лишь одно определение, которое и будет нашим. Но лично меня оно не удовлетворяет. Время существует без всяких определений, день наступает и в пустыне, даже если некому это подтвердить.

— Да, но существует лишь одно настоящее время. Мы все это знаем наверняка. Мы только верим, что есть прошлое, потому что мы должны чтить своих предков, и надеемся, что наступит будущее. Но знаем мы при этом только настоящее, доказать мы можем лишь то, что чувствуем, видим, обоняем, осязаем или слышим. Мы не можем знать наверняка, что время идет обычным чередом.

— «Реальность субъективна», — процитировал я саркастически. — «Она является тем, чем мы ее себе представляем». Согласны?

Мне хотелось чего-то большего, меня достали все эти кибер-хиппи, онанисты и циничные нигилисты, которых мы встречали на своем пути. Все они мямлили одни и те же мантры и были заняты плетением паутины своей собственной реальности, пытаясь найти оправдание своей лени, отсутствию всякой цели и зацикленности на всей этой попсовой ерунде. Надо сделать усилие, чтобы найти себе какую-то цель, смысл жизни, а не просто проводить время, заполняя промежуток между рождением и смертью, хотя инерция порой кажется непреодолимой. Люди продолжают искать, и в этом и состоит сама жизнь — из дурацких вопросов, на которые нет ответа.

Мы продолжали свой путь. Пустыня стала постепенно уступать место кустарникам, показались деревья, фермы и голубая полоска леса вдали. Жара спадала, но солнце все еще слепило глаза, и мне захотелось сбежать куда-нибудь от нашего нового пассажира. Тецуо взял руль, и я завалился назад, притворяясь, что сплю, а сам разглядывал щетинистую и морщинистую шею нашего старикашки, пока меня не сморило.

Проснулся я, словно новорожденный младенец, который внезапно оказался в этом неуютном мире. Я ничего не видел, глаза застила белая пелена и боль. Лицо мое горело, истекало потом, а, может, и слезами. Ко мне вернулись мои видения, и я закричал: «Солнце… если можешь, останови!»

Первое время я был словно слепой. Все эти deja vu опять пришли мне на память — этот значок, это таинственное сообщение. Все случилось еще до того, как случилось. Петля была как-то связана со мной. А то как я мог помнить о событиях, которые еще не произошли?

Я почувствовал на себе чьи-то руки, они надавили на меня, и я опять упал на сиденье. Машина затряслась, когда Тец затормозил. Я барахтался на заднем сидении, и тут опять услышал знакомые голоса.

— Спокойно! Это я, Тецуо. Ты заснул с открытыми глазами, и сгорел на солнце. Извини, старик, я этого не видел, следил за дорогой. Все будет нормально, мы почти на месте. Успокойся, все будет окей.

Я почувствовал присутствие старика, он пересел ко мне на заднее сиденье. Его противный запах расползался по салону, как стая мерзких пауков. Я почувствовал себя в западне. Я опять увидел пауков, когда его торопливые влажные руки прошлись по моему лицу.

— Ты видишь! Видишь! Ты можешь, да?

В его голосе звучала почти что мольба, никакой угрозы, но я задыхался от его близости. Он хотел, чтобы я с ним согласился.

— Ммм, ннн, дддданнн. Я вижу.

Что-то мешало мне говорить, прилипало к зубам и душило. Видения продолжали ослеплять мой мозг. Я видел океан и крошечную зеленую точку изначального света. Крик радости перешел в вопль и замер. Тысячи, миллионы белых и желтых птиц носились в воздухе, как вороны, металлическая стена ледяной громадой вырастала из воды. Меня уносило в прошлое.

— Ты видел! Ты впустил в себя свет! Теперь ты знаешь, но на этот раз слишком поздно.

Я почувствовал, что он склонился надо мной, и слова его втекали мне прямо в уши.

— Попробуй, рискни!

Он вынул мой компьютер из футляра, и я услышал, как какая-то аппаратура падает и бьется. Он немного повозился, и я услышал, как он набирает номер. Соединилось мгновенно. Я увидел тысячи напряженных в ожидании лиц, обращенных в сторону восходящего солнца, пурпурная пыль новой зари и полночное солнце захлестнули нас своей петлей, и вздох превратился в крик радости, потом все завертелось и мы оказались вовлеченными в круговерть планет.

Компьютер подавал сигнал, и рука моя протянулась к микрофону. «Оставьте сообщение! Говорите в микрофон!» Я едва различал голос, петля описывала круг вокруг нас.

Я склонился над микрофоном. Голова кружилась, меня сковал страх. Я не знал, сон это или явь. Времени на размышления у меня не было, мозг пульсировал и не мог справиться с чудовищностью сделанного открытия. Я по-прежнему ощущал на себе руки старика. Я задыхался и сопел. Я не поспевал за событиями.

«Петля… не вешай трубку… Слушай, ты все видел. Она приближается, попробуй обойти ее!» Мне требовалось усилие, чтобы продолжать думать о том, что происходит в недрах этого раздолбанного фургона. Я вспомнил, что Тецуо говорил о даосизме, и тут же вспомнил и другое: «Слушай, что говорит твой друг. Он знает, сам не ведая, что говорит». Я осознал всю тщетность своих усилий, петля захлестнула меня. «Как мне объяснить тебе это, как заставить тебя проснуться?» Тут силы совсем покинули меня.

Тец вытащил меня из пропитанного потом салона наружу. Вокруг был прохладный вечерний воздух. Видения опять впивались в меня маленькими стрелами движений и цвета. Он сунул мне в дрожащую руку бутылку с водой, и я сделал глоток.

Теперь я все понял. Солнце пробивалось через люк в крыше нашего фургона и поджаривало меня на медленном огне в течение более трех часов. Теперь мы слегка охладились и сделали попытку трезво оценить всю бредовость происходящего. И тут старикашка сказал нам au revoir до завтра.

— Нам никогда не увидеть рассвет двадцать первого века. Все эти значки — чепуха. Когда наступит полночь, перед нами встанет барьер времени, и нас отбросит назад, к сегодняшнему утру. Время — это слишком конкретная материя, и через нее невозможно пробиться в двадцать первый век, что-то непременно встанет на пути, и никто не сможет вспомнить, что же это было. Мы все в петле, она нас захлестнула. Выхода нет, единственное, что можно сделать — это попытаться начать вспоминать. Вы, двое, каждый день несетесь по этой дороге. Я каждый день стою и жду. Шоу происходит каждую ночь и будет происходить, как если бы ничего не случилось или, наоборот, уже случилось раньше или случится снова, — оно никогда не кончается. Встретимся возле сосен, — и он растворился в наступающей темноте.

Я взглянул на небо. Великолепный закат раскрашивал небо широкими мазками, розовым и желтым, пурпурным и огненно красным. Отличный финал для жизни, которая заканчивается в вечности. Бессмысленный сюжет, бесконечно повторяющийся, словно заело пластинку, и мы вновь и вновь заново проживаем эти моменты. В который раз мы уже проживаем этот последний день? Целый год или несколько дней? Может быть, тысячу лет? А что касается прошлого, то может, вся наша история — лишь эта последняя колея, приукрашенная лживыми воспоминаниями? Может, наша глупость есть всего лишь бросок в будущее, которое никогда не наступит; мы не обращаем внимания на подсказки и намеки, потому что не в состоянии принять правду и совладать с ней. Откуда и для чего мы приходим в этот мир, и так ли жизнь бессмысленны и пуста, как любят повторять все эти хиппи и бездельники? Может, нам лучше побороть свое сознание и просто не замечать петли, или же смириться и не пытаться с ней бороться? Солнце садится. Мы с Тецуо одни. Перед нами раздвоенная вершина Сторожевой горы, слабые вспышки света, как молнии, пробегают по темному лицу. Рэйверы и зеваки со всего мира собрались в пивных палатках и на чайных коврах, в небе сияет полумесяц, все готово для встречи рассвета, который никогда не наступит, чтобы окончательно доказать человечеству его глупость и гордыню. Впереди у нас светло-серый металлический занавес, который мы привыкли называть небом. Мы забираемся в фургончик, и Тец заводит мотор. Может, нам удастся провести эту петлю. Может, ее и нет вовсе, может, ничего и не случится. Тец потирает свою щеку.

Память моя вполне прояснилась. Все эти мороки и deja vu позади, теперь мы знаем наверняка, что мы в петле. Я пишу телефонный номер на обратной стороне значка, и Тец притормаживает, чтобы я смог прикрепить его на дорожный знак. Какой-нибудь путешественник будет проезжать по этой дороге, увидит его и возьмет с собой в Россию, и мы снова найдем его на бензозаправке, потому что когда время меняет свой ход, повторяется не только последний день, само понятие дня меняет свой смысл, и все становится одним целым.

Медленно, но верно мы движемся навстречу железному занавесу времени. Мы готовы.