От ветров и дождей оскорбительная формула на воротах скоро стерлась, но беспощадные людские языки продолжали работать. Наш крупный писатель постоянно слышал за спиной все те же крайне нелестные для него слова. Особенно неприятным было то, что когда его представляли незнакомым лицам как писателя, эти люДи не выражали к нему ни малейшего почтения. Напротив, в их взглядах читались холодность и недоумение, означавшие примерно следующее: «Писатель? А какие произведения он написал?» Они, казалось, не знали, что Чжуан был одним из организаторов школьного литературного кружка, еще до революции написал свои первые рассказ и очерк, а о его последующих, центральных произведениях тоже не имели понятия. Конечно, он мог только посмеяться над этими убогими людьми, их мнение совершенно его не интересовало, и все-таки обидно без конца слышать оскорбительные слова. Когда люди молчали, он по выражению их лиц чувствовал, что оскорбление только что прозвучало. Чжуан успокаивал себя изречением Ницше, но все же трудно существовать среди унижений. «Раз здесь меня не понимают, найдется место, где меня оценят»,— думал он, и будущие успехи дружно подмигивали ему, как бесчисленные звезды летней ночью. Решив снова «забить в гонги и барабаны», он перебрался в другую провинцию.
Даже ангел, спустившись на землю, должен первым делом напрячь свои мысли и мускулы, чтобы добиться удачи. Чжуан Чжун непрерывным потоком посылал свои рукописи в одно издательство за другим, но эти рукописи так же непрерывно возвращались. Почтальоны, вероятно, не понимали, какие важные вещи они пересылают, и часто отдавали их мальчишкам, игравшим за воротами, а мальчишки стучали в дверь и нараспев кричали: «Дядя Чжуан! Снова ваш пакет!» Постепенно они начали просто орать: «Пакет!» Чжуан подозревал, что все это нарочно подстроено, однако прямых доказательств не имел. Свой гнев ему пришлось сосредоточить на издательствах, которые «не способны увидеть даже гору Тайшань». Самым обидным было то, что едва он успевал запечатать и отправить один пакет, как возвращался другой, а его нужно было вскрыть, снова запечатать, надписать адрес и послать в третье издательство.
За всеми этими занятиями ему на глаза однажды попалась фраза Ньютона: «Если я видел далеко, то лишь потому, что стоял на плечах гигантов». Она заставила Чжуан Чжуна призадуматься: «Ньютон имел в виду Коперника, Бруно, Кеплера, а мне на чьи плечи встать?» И в это время он услышал историю о том, как видный местный литератор Вэй Цзюе вначале тоже безуспешно рассылал свои рукописи по издательствам, где их просто засовывали в столы, а то и бросали в корзинки для бумаг. Но когда одно из его пылких сочинений увидел и опубликовал в своем журнале старый писатель, вошедший в литературу еще в период движения «4 мая», другие произведения Вэй Цзюе сразу стали извлекать из письменных столов, наперебой печатать и признавать шедеврами. Узнав эту историю, Чжуан Чжун еще острее понял, что даже скакун, способный пробегать в день тысячу ли, может погибнуть в хомуте и безвестности, если не встретит своего Бо Лэ. Так и настоящий герой должен найти покровителя, который поставит его на высокую должность, даст ему богатство и титулы, разовьет его талант.
«Но где же он, мой Бо Лэ? Где гиганты, на плечи которых я смогу встать?»
Чжуан почесал в затылке, прошелся по комнате и руг прыснул от смеха: «Ну и дурак же я! А Вэй Цзюе? Вот он, готовенький. Раз его обнаружил писатель, творивший еще в период движения «4 мая», значит, он вошел в литературу примерно в тридцатые годы. Почему бы теперь ему не обнаружить меня?» Порывшись в справочниках, он выяснил, что Вэй Цзюе был знаком не только с тем старым писателем, но даже переписывался с Лу Синем; эта переписка вошла в собрание писем Лу Синя, а подлинники выставлены под стеклом в музее. В общем, Вэй Цзюе — чуть ли не младший брат великого писателя! «Если я назову себя его учеником, то стану прямым продолжателем традиций «4 мая» в третьем поколении!» Размышляя об этом, Чжуан тут же дал себе слово беречь каждый штрих своей грядущей переписки с Вэй Цзюе, потому что это будут поистине бесценные для потомков документы революционной литературы.
Одно из многочисленных достоинств Чжуан Чжуна состояло в том, что он был человеком решительным и действовал немедля. В тот же вечер он уже сидел в кабинете Вэй Цзюе — правда, сидел на самом краешке стула, робко и завистливо обозревая стеллажи у всех четырех стен, доверху уставленные книгами. Он не знал, что делать со своими руками, и бормотал с почтительной, заискивающей улыбкой:
— Учитель Вэй...
— Что вы, какой я вам учитель! — Вэй Цзюе протестующе вскинул свои худые руки, как бы делая фигуру «птица задирает хвост» из традиционной китайской гимнастики.— Зовите меня просто товарищем Вэем.
Чжуан горячо и в то же время сдержанно обрисовал причины, по которым он никак не может не называть Вэй Цзюе учителем. Он говорил очень долго и проникновенно, вкладывая в каждое слово максимум убедительности. Он не впадал в мещанское преклонение перед знаменитостью, в грубую и нахальную лесть, которая могла бы оттолкнуть от себя, а стремился просто подчеркнуть естественное уважение к старому, заслуженному литератору.
Пока Чжуан Чжун произносит свою вдохновенную речь, я воспользуюсь случаем и еще немного расскажу о Вэе, которого он выбрал в качестве жертвы. Вэй Цзюе обладал весьма оригинальным стилем: очень простым, на первый взгляд даже пресным, а в конечном итоге завораживающим и захватывающим. Он очень строго относился к словам, постоянно оттачивал их и доводил до полного блеска, подобно тому как истопник не успокаивается, пока на углях не перестанут плясать синие огоньки. Его произведения были настоящим слепком человеческой жизни, поэтому доходили до самого сердца читателей. Но к собственному внешнему виду, к быту он относился равнодушно, одевался бедно, даже неряшливо. Эта бытовая небрежность и наивность, порою доходившая до глупости, еще больше оттеняла теплоту и гуманизм его произведений, хотя гуманизм, как с некоторого времени стало известно, заслуживает самого сурового осуждения. По части гуманизма Вэй преуспел, сам ища себе горя, но об этом после.
Вернемся к тому вечеру, когда Чжуан Чжун буквально вывернулся наизнанку, демонстрируя честность и искренность. Вэй Цзюе, прищурив свои живые глаза на худом лице, обрамленном длинными бакенбардами, смотрел на него с некоторым сомнением, так что в какой-то момент Чжуану стало не по себе. Но он все-таки не дрогнул и продолжал:
— Учитель Вэй, вы очень помогли мне уже в то время, когда я решил писать, но надеюсь, что вы вдохновите меня еще сильнее, научите мыслить образами...
Эти слова неожиданно оказались ключом к сердцу Вэй Цзюе. Его прищуренные глаза вдруг широко раскрылись и заблестели:
— Правильно! Вы правильно говорите! Взаимная творческая помощь — это самый лучший метод. Она приносит гораздо больше пользы, чем всякие доклады и статьи о технике письма...
Чжуан Чжун тут же привстал со своего краешка стула и отвесил глубокий поклон. Это была огромная победа, Вэй Цзюе признал его своим учеником. Такое событие нельзя оставлять втуне, его необходимо запечатлеть на фотографии, как воспоминание на всю жизнь! Чжуан повторил это дважды, трижды, но Вэй снова сощурился и молча улыбался, не давая своего согласия.
К счастью, во многих делах все зависит от персональной активности. Победа часто строится на решительном нажиме.
Однажды, когда Вэй Цзюе прогуливался по улице, он видел Чжуан Чжуна, который, весь сияя приветливостью, попросил его зайти в ближайшую дверь. Вэй поднял голову и обнаружил, что перед ним фотоателье. Он терпеть не мог фотографироваться, но был человеком вежливым и не любил ставить других в неловкое положение. Решив больше не сопротивляться, он зашел в ателье, сел перед фотоаппаратом и пригласил Чжуана сесть на ту же скамью. Чжуан испуганно вытаращил глаза и процитировал трактат Хань Юя «О наставнике» где ученик никак не смеет сесть рядом с учителем. Затем он подтащил старинное кресло, инкрустированное нефритом, усадил Вэй Цзюе в него, а сам почтительно встал за ним, демонстрируя исключительную скромность и серьезность. Вэй тоже получился очень серьезным, похожим на старого деревенского помещика, потому что ему было неловко сидеть в таком роскошном кресле.
Увеличив эту историческую фотографию «Учитель и ученик», Чжуан Чжун вставил ее в резную серебряную рамку и долго думал, куда ее повесить. На восточной стене комнаты висит портрет Мао Цзэдуна, рядом с ним нельзя. Если повесить на западную, то получается, что «ветер с востока одолевает ветер с запада», тоже нехорошо. На южную — плохая примета, на северную — старухи обычно вешают изображения святых. Ну и бог с ним, повешу на северную! Разве Вэй Цзюе для меня — не святой?
С тех пор каждый раз, когда Чжуан испытывал творческие муки, он бросал взгляд на портрет наставника — совсем как Лу Синь поступал с портретом своего японского учителя Фудзино. Но ему, в отличие от Лу Синя, подобные взгляды не прибавляли смелости, помогающей создавать беспощадные произведения о так называемых «благородных мужах». Чжуан Чжун жил в мире собственного воображения, а что это был за мир, я пока говорить не буду. Наберись терпения, читатель, и постепенно все узнаешь.