Русские: трудное решение

Меншиков, укрепившись на позициях восточнее Севастополя, был уже не тем растерянным неожиданным поражением военным чиновником. В нем возродился главнокомандующий. Теперь он хотел добиться стратегического перевеса, заставить союзников окончательно принять его «правила игры» и диктовать, таким образом, свои условия развития событий.

Главное — после 17–19 октября он был спокоен за судьбу города. К тому времени инженерная оборона Севастополя вполне соответствовала своему предназначению, не только надежно прикрыв подступы к крепости, но и, в соответствии с теорией фортификации, позволяя организовывать контратаки, отвечая ими на каждый частный успех неприятеля. Без малейшего сомнения, в Севастополе, особенно в начальный период его обороны, создалась удивительная ситуация, в какой-то степени даже нетипичная для российской военной практики, когда недостаток пушек не компенсировали пушечным мясом. Скорее наоборот, недостаток пехоты компенсировали умело поставленные батареи.

Руководители обороны были на своих местах и умело исполняли предписанное. Главный «возмутитель спокойствия» адмирал Корнилов геройски сложил голову в первый день испытания крепости созданной, в том числе им, обороны. Оставшиеся, как бы это цинично ни звучало, не были столь строптивы и на них можно было вполне положиться.

Но просто выстоять — было мало. Требовалось наказать посягнувшего на землю империи врага. Это было непросто. Понявшие, что одними пушками судьбу кампании решить не удастся, англичане и французы активизировали осадные работы. В день прибытия первых частей подкрепления из России ими была заложена 2-я параллель.

Теперь не только достигнутый, наконец, численный перевес и казавшаяся взятой обратно стратегическая инициатива принуждали главнокомандующего к действиям. Усиливающаяся активность союзников, кирками и лопатами прокладывающих себе сотнями метров траншей и тысячами кубометров переработанного грунта путь к бастионам и передовым батареям русских, подталкивала Меншикова на не менее активное тому противодействие. Князь не собирался пассивно сидеть в обороне:«Главнокомандующий, желая сколько-нибудь отвлечь союзников от наших верков (оборонительных сооружений), решился с прибытием всей 12-й дивизии сделать наступление от деревни Чоргун на войска, расположенные у селения Кадыкиой близ Балаклавы».

Тем более, приближались осенние шторма — и само море превращалось в надежного союзника русских, ограничивая союзникам масштабные перевозки грузов и войск. Если до этого снабжение транспортными судами «представлялось наиболее удобным», отныне все становилось сложнее.

Покойный Корнилов еще в марте 1854 г. предсказал неприятности любому неприятелю, подошедшему к Севастополю, но не вошедшему в Севастопольскую бухту: «…высадка на южную сторону дает преимущества прямого нападения на гавань, город и все портовые сооружения, но имеет в виду и свои невыгоды: 1) суда должны стоять на дурном грунте в виду Севастополя и в опасении быть застигнутыми NW-ветром, иногда являющимся с силой и волнением…».

Стеценко, полагая, что не только усиление численности войск действительно подвигло Меншикова к наступательным действиям, указал на еще одну побудительную причину активного давления на союзников — определение слабого места в их расположении: «…нужно было иметь весьма много военной опытности, верности взгляда и соображений, чтобы угадать этот пункт. Так представлялась только та часть неприятельской позиции, которая примыкала к Черной речке у Инкермана и на которой расположены были англичане, составлявшие правый фланг неприятеля, т.е. ту часть Сапун-горы, которая лежала к северо-востоку от Киленбалочного оврага. Этот крайний пункт неприятельского расположения, по отдаленности своей как от его ресурсов и основания, т.е. берега моря, так и от резервов, представлял почти единственное уязвимое место — ахиллесову пяту союзников; но и отсюда нелегко было возвести войска на крутизны, так как для этого представлялся единственный путь: через Инкерманский мост и тотчас затем подъем, укрепленный батареями. Такая атака требовала и большого числа войск, и неизбежной сложности плана».

Получалось, что хитрый князь вновь предложил противнику, уже однажды им обманутому, новую партию. Но подготовка и особенно планирование операции проходили в лучших традициях психологии Меншикова. его хронического недоверия всем, кто был младше по чину и должности, постоянного хитросплетения интриг.

Все усугублялось двигавшими им амбициями, невероятно усилившимися после удачного отражения бомбардирования союзников. Князь видел в союзниках добычу, «проглотившую сыр» и оказавшуюся в западне, из которой у них было только два выхода: либо идти на пушки сильной оборонительной линии Севастополя, либо грузиться на корабли и отправляться восвояси.

Неудачи трех дней бомбардировки и откровенные просчеты Раглана в стратегии войны сняли с главнокомандующего табу быть исключительно вне критики. Еще 12 октября некий капитан написал домой, что «он (Раглан) выглядит спокойным и сосредоточенным, как всегда. Думаю, он знает, что делает. Вся армия надеется на него», но «…через десять дней, когда артиллерийские бомбардировки не дали результатов, а штурма так и не последовало, и только штаб Раглана знал, что виноваты в этом французы, мнение армии переменилось».

Подполковник Педжет. Командир 4-го легкого драгунского полка. Фото Р. Фентона. 1855 г.

Лагерь 4-го легкого драгунского (4th (The Queen's Own) Regiment of (Ught) Dragoons) полка. Фото Р. Фентона. 1855 г. 

Как только стало ясно, что умелого командования в армии нет и Севастополь в ближайшее время останется русским, «…один артиллерийский офицер сказал раздраженно: «Я не знаю, кто больший осел — Раглан или Бургойн!».

Едва только первые батальоны свежеприбывавших дивизий втянулись на пыльные дороги Крыма, Меншиков активизировался.

10 октября князь приказал отыскать своего несостоявшегося начальника штаба, недавно удаленного им же куда подальше, Попова, и отправил его к Липранди, где тот довел до командующего 12-й пехотной дивизией идею главнокомандующего «…сделать сильную вылазку из Севастополя».

Перед этим главнокомандующий сообщил Попову о полученном от Императора письме, в котором тот требовал («…выражает желание, вы понимаете, что такое желание равномерно приказанию»), чтобы было предпринято что-либо «…в пользу Севастополя».

Одновременно, как вспоминал Ден, главнокомандующий вызвал к себе своего адъютанта барона Виллебранта и, «…сообщив ему, что государь упрекает его в бездействии, приказал немедленно отправиться к генералу Липранди в Чоргунскии отряд и спросить его: «не сможет ли он завтра со своим отрядом «помаячить».

Меншикову активные действия виделась в следующем:

- резком сокращении запасов пороха, сильно сократившиеся после интенсивных действий артиллерии во время отражения неприятельского бомбардирования с суши и моря. В первый день было израсходовано до 5 тыс. пудов, во второй и третий дни — до 2 тыс. пудов. В дни после бомбардировки — от 1 тыс. до 1,2 тыс. пудов. Уменьшить расход было сложно, так как огнем батарей нужно было постоянно действовать на осадные работы неприятеля;

- необходимости «…вывести город из охваченного осадными батареями положения». Постоянный артиллерийский огонь союзников выводил из строя до 250 чел. ежедневно, и эта цифра угрожающе возрастала.

- предотвращении готовящего штурма Севастополя. Неотвратимое приближение осадных работ к передовым позициям русских так же неотвратимо рано или поздно должно было завершиться штурмом, отразить который гарнизону крепости было трудно.

Попов предложил князю сосредоточить усилия на уничтожении неприятельской батареи у Воронцовской дороги. По его замыслу взятие не должно было составить большого труда и больших потерь, так как «…все осадные батареи союзников, как мы убедились ночными вылазками, занимаются на ночь войсками слабо…».

Ставка делалась на последующее укрепление взятых позиций, насыщение их артиллерией большого калибра и почти полное исключение сильных английских батарей из действия по крепости. Кажется, князь даже обрадовался такой перспективе, заявив опешившему и явно не ожидавшему столь быстрого согласия Попову: «…Когда главнокомандующий одобряет предположение и когда это предположение соответствует желанию Государя, то исполнение оного должно рассматриваться окончательно решенным».

Попову было чего опешить. Еще недавно демонстративно игнорировавший его главнокомандующий стал покладист, добр и мил: «…Благодарю, ответил мне князь Меншиков, да вместе с тем и вы назначаетесь ко мне начальником штаба; но я писал уже Государю, что нахожу ваше присутствие в Севастополе необходимым, и просил на это соизволения его величества. Поэтому до получения мною ответа я вас прошу оставаться в Севастополе».

Дальнейшее напоминало хорошо срежиссированный спектакль. Не успел полковник прийти в себя от неожиданно свалившейся милости, как в палатку князя вошел Липранди. Выслушав предложения Попова, генерал, слывший в войсках как человек «самолюбивый, хитрый, но дельный», разнес его вдребезги, обратив якобы достоинства в сплошные недостатки.

«Я не могу оспаривать достоинства плана, сейчас изложенного полковником, но могу заметить только, что план этот трудно исполним на практике; я знаю по собственному опыту штурма Воли под Варшавой, что значит брать укрепление в лоб. Чтобы иметь успех в этом предприятии, начальник должен быть впереди, а при этом — все шансы к тому, что он выбудет из строя; без начальника нет порядка, а где нет порядка, там успех невозможен».

Столичный гость не сдавался и стоял на своем, пусть даже нереальном, но уже, вроде бы, «высочайше разрешенном». Он предложил собрать от 500 до 1000 охотников, которым «…в Севастополе недостатка нет», и броском в ночное время заклепать вражеские орудия.

Фантазии Попова продолжались бы и дальше, но Липранди, понявший, какими потерями мог обойтись подобный план, резко прервал дискуссию: «…я уже составил свое предположение, более удобоисполнимое, состоящее в движении на Балаклаву».

Неугомонный столичный гость не успокаивался, ему была нужна сенсационная победа, а для этого нужно было обязательно что-то взять. Зря, что ли, он столько натерпелся в Крыму? Притом взять чем больше, тем лучше: «…имеете ли вы в виду овладеть Балаклавой?».

Липранди вновь остудил пыл Попова, напомнив последнему, что в его распоряжении пока еще всего лишь одна дивизия и «…на это у меня недостаточно сил».

Но оппонент не думал сдаваться и как контраргумент привел ровно то, что в итоге не произошло: «…вы не наступите даже на кончик хвоста неприятеля, ибо сообщения его на Камышовую бухту и Балаклаву останутся неприкосновенными. Положение Севастополя не улучшится ни на один волос, а вы найдетесь в положении весьма рискованном, даже при удаче вашего предприятия».

Дальнейшее трудно объяснимо. Меншиков молчал. Попов намекал. Липранди стоял на своем, отказываясь принимать навязываемый ему план как единственно верное руководство к действию. У него было свое решение.

Упорство Липранди имело основания. Едва прибыв в Крым, он (кстати, по поручению Меншикова) три дня (7, 8 и 9 октября) осматривал неприятельские позиции. Вот описание им увиденного своими глазами:

«Позиция неприятельская растянута была на расстоянии 20-ти верст, начиная от горы Спилии, близ Балаклавы, до Стрелецкой бухты.

Вблизи Балаклавы расположены были турки. На Сапун-горе до балки, идущей к Южной бухте — англичане; остальное же пространство до Стрелецкой бухты заняли французы. Впереди селения Кадыкиой, на высотах стоял отдельный неприятельский отряд, который занимался во время моей рекогносцировки усилением укреплений на своей позиции. Неприятельская кавалерия расположена была между деревнями Кадыкиой и Караны. Близ дер. Кадыкиой располагался неприятельский парк. Большая часть неприятельских войск расположена была отдельными лагерями на Сапун-горе, которая перерезана тремя глубокими балками».

Основываясь на увиденном, Липранди решил:

- атаковать неприятеля от Чоргуна и взять укрепленные редуты;

- после продолжать действовать наступательно, в том числе против Сапун-горы, используя ее слабую укрепленность и разобщенность противника;

- все дальнейшие действия производить только после прибытия дополнительных подкреплений.

Для выполнения задачи в полном объеме предполагалось собрать 3–4 дивизии пехоты (как минимум 10-ю, 11-ю и 12-ю) с их артиллерией, 4-й стрелковый батальон, три полка драгун, два полка гусар, три казачьих полка с двумя конно-батарейными и двумя коннолегкими батареями: 65 батальонов пехоты, 52 эскадрона, 18 сотен и почти 200 орудий.

Дивизионный генерал Боске с офицерами штаба. Фото Р. Фентона. 1855 г.

Лагерь 5-го Принцессы Шарлотты Уэльской драгунского (5th (Princess Charlotte of Wales's) Dragoon Guards) полка. Фото Р. Фентона. 1855 г. 

В первый день операции должны были быть взяты редуты. На второй день, оставив на взятых позициях часть артиллерии и пехоты, Липранди предполагал:

«…подняться на Сапун-гору с тремя колоннами. Правая и самая сильная должна была идти по шоссе и, зайдя на Сапун-гору, направиться на хутор Ознобишина. Отдельный отряд, поддерживая эту колонну, прошел бы мимо резервуара и караульни и, поднявшись на Сапун-гору, соединился бы со своей колонной. Назначение этой колонны было идти на хутор Маклюкова, стремительно атаковать англичан, кои, быв отделены от французов глубокой балкой, могли бы быть разбиты до прибытия подкрепления от французов. Средняя колонна должна была идти между шоссе и дорогой из Кадыкиоя

в Севастополь, подняться на Сапун-гору и выстроиться в боевой порядок, примыкая правым флангом к хутору Папкристе. Назначение этой колонны было: удержать французов и не позволить им подавать помощи англичанам. В левую колонну назначались вся кавалерия и часть пехоты. Кавалерия должна была направиться на Караны и отбросить неприятельскую кавалерию; а пехота, поднявшись на Сапун-гору, стать на позицию между хуторами Соколовского и Егормышева. Так как мы преимуществовали перед неприятелем в кавалерии и в особенности в конной артиллерии, то наша кавалерия должна была смять неприятельскую и, отбросив ее на Сапун-гору, преследовать до хутора Егормышева, где и остановиться, примыкая правым флангом к этому хутору. Дивизия, оставленная в резерве на редутах, имела целью наблюдать за движениями неприятеля из Кадыкиоя и не дозволять этому отряду двинуться к Сапун-горе».

Второй этап сражения предполагал по плану Липранди наличие в его распоряжении 49 пехотных батальонов, 49 батарейных и 72 легких, 16 конных батарейных и 16 конных легких артиллерийских орудий, 52 эскадронов регулярной кавалерии, 18 сотен иррегулярной кавалерии.

Успех дела виделся не только в возросшей численности и свежести войск, но и, как считали, в откровенных просчетах союзников в организации обороны своего правого фланга. Протяженность оборонительной линии, по мнению Тотлебена, не соответствовала небольшой численности и войск, выделенных для ее защиты.

Как видим, план логичный и вполне осуществимый в рамках разумного риска. Но самое главное — он не отрицал предложенного Поповым, но позволял совершить дело не прямолинейно и с большими потерями, которые неизбежно принесли бы лобовые атаки, а последовательно, поступательно, поэтапно.

Его возможную перспективу отметил и прибывший вскоре в Крым генерал-адъютант Философов, сопровождавший царственных отпрысков в их «крестовом походе» на войну. Очевидно, что, кроме функции гида, Философов имел еще одну задачу, с которой справился блестяще: точного информирования Императора о происходящем под Севастополем.

Не желавший докладывать ни о чем, что могло запятнать его репутацию, и не желавший посвящать в свои запутанные многоходовые комбинации никого, кто мог лишь навредить советами, не зная и не понимая истинного положения вещей, Мен-шиков создал парадоксальную ситуацию. Тот, кто по должности был обязан знать все, что творилось в любом из уголков Великой империи, не знал того, что происходит на главном участке уже больше года идущей войны — в Крыму.

«В Крымскую войну было тяжело и безгласно, по выражению известного публициста и бывшего военного корреспондента Гр. Конст. Градовского (Гамма). Сам Государь Николай Павлович был мало осведомлен о том, что делалось в Крыму. О высадке неприятеля, об Альминском сражении, о понесенном нами поражении Государь узнал из иностранных газет».

В одном из своих первых писем князю Горчакову, Философов писал, что излишняя торопливость Меншикова привела к тому, что успех, достигнутый им 13 октября, не был развит. Признаем, что это справедливое обвинение. Мы упомянем его более подробно, когда разговор коснется судьбы Попова, которая, к его несчастью, решится совсем скоро и совсем не так радостно, как о том мечтал императорский представитель.

И, кстати, даже ставя в вину главнокомандующему излишнюю, по его разумению, поспешность, Философов не ведет речь о взятии Балаклавы, лишь намекая на правильность действий по ее изоляции как базы снабжения от основных сил Раглана.

На что еще, пожалуй, стоит обратить внимание, это на детальную привязку к местности. Подобный план не мог быть составлен без наличия точных карт или хотя бы схем, составленных после разведок и рекогносцировок. Думаю, что это напрочь «сносит» миф о скором уже «сражении без карты», как оправдательно именовали битву под Инкерманом. Даже если мы согласимся, что русский штаб (пусть и самый плохой) не имел карт, то само собой напрашивается вопрос: чем же вы там занимались, что не удосужились позаботиться изучением района боевых действий, где вам даже не воевать, а просто организовывать жизнь огромного числа войск нужно?

Похоже, что подобный миф стал одним из многих оправдательных, которыми изобиловала Крымская война (со всех сторон, кстати).

Уже потом, после очередного бездарно проигранного сражения, начинали в тени штабных палаток рождаться всевозможные оправдательные причины военной бесталанности большего числа генералов. Так было после Альмы, то же случится после Инкермана. Одну из них мы назовем, забегая вперед, так как она имеет прямое отношение к разработке диспозиции. Ее так полюбили, за нее так ухватились как за спасательную соломинку, что со временем она стала даже похожей на правду, в нее стали верить и даже сделали именем собственным по отношению к Инкерманскому бою. Речь вновь идет о карте, точнее, о ее отсутствии, за что сражение именуют «сражением без карты».

Трудно сказать, зачем вообще этот миф появился на свет, тем более что внимательное изучение совершенно известных материалов говорит об ином. Например, за несколько дней до описываемых событий командир 6-й кавалерийской дивизии генерал Рыжов, по его же воспоминаниям, «…был знаком с местностью по карте», а уже через несколько дней карта исчезла. Ее что, адъютанты скурили?

В воспоминаниях Андрианова, имевшего не косвенное, а прямое отношение к штабу Русской армии, говорится, что хорошие карты были лишь в Петербурге, но тут же, противореча самому себе, он все-таки признает, что рекогносцировки с глазомерными съемками местности проводились постоянно. Извините, но сие и есть то, что должен делать любой командир, готовясь к действиям на незнакомой территории. По результатам этих рекогносцировок и должен появиться тот самый план, по которому ставится задача и проводится планирование! Это при том, что действовать нужно было не на незнакомой территории, а на своей земле, досконально известной едва ли не каждому матросу севастопольского гарнизона, но вдруг ставшей настоящей terra incognita для большой компании полковников и генералов.

Любой имеющий нормальное военное образование скажет, что выдвижение войск в условиях ограниченной видимости (ночью, в горах и т.д.) ведется не по топокарте, а по заранее назначенным ориентирам.

Более того, картографирование Крыма находилось не в той зачаточной форме, какой его периодически пытаются представить. В первой половине XIX в. на территории полуострова были проведены топографические, триангуляционные и астрономические измерения. Работы проводились топографами военно-топографического корпуса с использованием современных средств измерений и исчислений полученных результатов. Их итогом стало полное картографирование Крыма.

В распоряжении командования Севастопольской крепости имелась прекрасная подробнейшая карта с нанесенными элементами рельефа местности, доминирующими высотами, дорожной сетью, вплоть до отдельных троп, колодцев и проч.

Меншиков понимал правоту и логичность предлагаемого им Липранди, но принять чьюто сторону не спешил. Вскоре выяснилось, почему. В разгар дискуссии в штабе появился явно заблаговременно вызванный главнокомандующим князь Горчаков, который, как только понял, что ему, а не штабному из столицы, придется идти в лоб на укрепленную позицию, вспомнив силу английских нарезных ружей, испытанную им на Альме, выкосивших чуть ли не четверть дивизии Квицинского, тут же заявил Попову: «…а я понимаю отлично, что этот план не может удаться».

Дальнейшее сразу показало, в чем была суть многозначительного молчания Меншикова. Как оказалось, «собака» была зарыта совсем неглубоко. Князь понял, что желающих не только нести ответственность, но и идти с атакующими колоннами не найдется. Лобовая атака будет стоить больших потерь. Взять батарею еще было можно, но вот с удержанием могли возникнуть проблемы. Устроив неподалеку новые батареи, союзники быстро сровняли бы рискнувших защищать ее героев с землей.

Липранди же имел разумное зерно в своем плане. По мнению командира 12-й дивизии, сильный удар по тылу неприятеля мог привести к его паралич}'. Кроме того, русские, исполнив первую часть задуманного, могли подняться на Сапун-гору не только пехотой и кавалерией, но и поднять на нее сильную артиллерию. Неприятель в этом случае делился на части, терявшие между собой связь. Что очень важно, оставленные на взятых у неприятеля редутах войска, в случае неудачи наступления против Сапун-горы, могли прикрыть отступление.

Готовящееся дело не предполагало грандиозного масштаба сражения, позволяя небольшой маневренной акцией против слабых сил неприятеля достичь такого успеха, о котором в Петербург доложить было бы не стыдно. А это больше всего Меншикова устраивало, пусть даже не совсем совпадало с его первоначальным предложением, хотя в перспективе не исключало его уже как развитие начатой Липранди операции.

Но князь не мог позволить тяже в мелочах проиграть некрасиво. Ему нужно было сохранить лицо, желательно с маской великого мученика. Потому прекрасно разыгравший партию Меншиков лишь произнес: Что же я могу делать с такими генералами?».

Это был сигнал к волне интриг, которые часто губили на корню все, чего удавалось достичь ранее, пусть даже ценой человеческих жизней. Попов, по-своему интерпретировав настроение патрона, предложил отстранить ушедшего к тому времени Липранди от командования дивизией и найти более послушного исполнителя, например, Жабокрицкого.

Офицер французских африканских егерей. Фото Р. Фентона. 1855 г.

Вид Балаклавской долины от Гвардейского холма до холма Канробера, на котором располагался турецкий редут № 1. Наверное, единственная возможность увидеть поле сражения в том виде, в котором оно было во время Крымской войны. Фото Р. Фентона. 1855 г. 

В своих записках он даже не скрывает, что для него это был шанс, прикрывшись чужой спиной, добыть себе военную славу: «…Я хотя не знаю военных качеств этого генерала но знаю, однако, только, что он несуетлив и имеет опытность в командовании войсками; но, кроме того, я буду находиться при выдвигающихся войсках, и ваша светлость можете быть уверены, что в качестве начальника штаба армии я не допущу нарушения утвержденного вами плана, а, может быть, ваша светлость найдет нужным и лично наблюсти за выполнением оного».

«Наблюсти» за выполнением? Ну уж Меншиков не был бы Меншиковым, если бы на это пошел. Он не боялся свиста пуль, он боялся ответственности. Вспомним, до этого что бы ни предпринимал главнокомандующий, им всегда «назначался» виновный, ответственный на случай, если что-то пойдет не так. На Альме это был Кирьяков (обошли, не устоял), в Севастополе — Корнилов (корабли топить не хотел). Теперь нужно было выбрать: Липранди или Попов?

Еще раз попробуем понять князя. Меншиков не так прост и уж совсем не глуп. И то, и другое он сумел убедительно доказать, восстановив положение после проигранной им первой битвы 8 (20) сентября. Он прекрасно понимал, что вылазки лишь изматывали союзников и только мощный удар по коммуникациям мог надолго парализовать их активность, даже если он не будет иметь продолжения в последующем наступлении. Требовалось создать угрозу их тылу, вынуждая в дальнейшем или постоянно усиливать войска на обсервационной линии, отрывая от осадных работ, либо создавать сильные оборонительные рубежи вокруг Балаклавы, которая с этого времени оказывалась под реальной угрозой внезапной атаки с самыми непредсказуемыми последствиями.

Для укрепления обсервационной линии ввиду постоянной ее угрозы союзникам требовались люди, имущество и время. Отвлечение первого, второго и третьего от! главных осадных работ перед Севастополем само собой затягивало их, а приближающиеся перспективы зимовки на открытой местности не радовали. Надвигающиеся холода делали ее серьезным испытанием. Тут уж ни о каком штурме и речи не могло быть.

Меншиков же как человек природно коварный всегда считал, что «месть — это такое блюдо, которое нужно подавать холодным». В случае его успеха союзников ждала месть за легко взятую ими Евпаторию в виде отобранной у них Балаклавы.

Эту операцию отодвигали на зиму, чтобы «продукт» был по-настоящему холодным… Меншиков увидел в действиях против союзников со стороны их циркумвалационной линии перспективу «…положить основание дальнейшим наступательным действиям в обширном размере». Это наступление должно было положить начало шелому циклу ударов по неприятелю, которые могли отбить у последнего всякое же-liHiie штурмовать крепость и вместо укрепления передовых позиций обустраивать:;11ьные тыловые. Это намерение косвенно подтверждал Стеценко, который уже после 13 (25) октября утверждал, что дело у Кадыкиоя не только «…блестящая атака и: владение редутами», но и «…связывалось с общим планом большой инкерманской вылазки, для коей это дело служило необходимым подготовлением, а редуты — опорным пунктом».

Что касается взятия Балаклавы, то об этом ничего нет ни у Тотлебена, ни у Панагза. ни в рапортах Меншикова и Липранди. Последний четко указывает, что единственным желанием князя было, как он сам ему сказал: «…сделать что-нибудь для отвлечения неприятеля от Севастополя».

Даже Тарле ни словом не обмолвился о чем-то похожем на такой приказ, упомянув лишь на фоне якобы полного пессимизма главнокомандующего, что тот «…решил напасть на турок, охранявших подступы к Балаклаве, на английский лагерь у Балаклавы». Малочисленность сил, имевшихся в распоряжении русских, не могла возбудить мысли об атаке самой базы. Это понимали все — от генерала Липранди до прусского врача на русской службе Фердинанда Пфлюга.

Главнокомандующий был трезвомыслящим человеком и понимал, что наступление силами одной пехотной дивизии, пусть и с сильной кавалерией, против главной неприятельской базы — не более чем безумие. Но Меншиков чувствовал уязвимость коммуникаций, по которым шло снабжение передовых линий союзников из Балаклавы: «Два города соединяли 3 мили сельского тракта, который соединялся с Вотюнцовской дорогой, которая вела на юго-восток от Севастополя. Она пересекала военные лагеря, затем спускалась через равнину Балаклавы к реке Черной и через 2 мили после моста через реку вела к поселку Чоргун».

Подобное расположение дороги делало ее одновременно артерией снабжения передовых линий, а пересечение с Балаклавской еще и рокадным путем, предназначенным для быстрой переброски войск вдоль циркумвалационной линии. Это было ее сильное и, одновременно, слабое место. И этим надеялся воспользоваться русский главнокомандующий, перекрыв ее в самом уязвимом месте: «Дорога шла через равнину Балаклавы справа налево на узком клочке земли, который военные назвали Верхним проходом. Расположенный чуть выше в районе Федюхиных высот ровный участок земли получил название Северной долины, а полоска земли на ближайшем склоне была названа Южной долиной».

Удержать коммуникацию для союзников жизненно важно. Потерять ее «…означало утратить единственную нормальную дорогу, ведущую к лагерю союзных войск, осаждавших город».

То, что до сих пор не могут понять некоторые исследователи, было абсолютно ясно чуть ли не каждому английскому рядовому, по колено в грязи и на минимальном рационе вкалывавшему на осадных работах и с ужасом ожидавшем, что со дня на день русские решатся уполовинить и этот скромный рацион, перекрыв единственную удобную дорогу от базы к передовым траншеям. Одним из таких нижних чинов был королевский фузилер Гоуинг: «…по пробуждении мы обнаружили, ч враг пытается перерезать наши сообщения с Балаклавой, что и стало причиной сражения».

В тот момент, когда нужно было действовать, под рукой князя оказался толковый генерал, которому можно было поручить исполнение плана, пусть даже и первоначально отличавшегося от предложенного Меншиковым. Наверное, это был единственный случай за время всей кампании в Крыму, когда выбор (хотя и не без описанных выше интриг) пал на наиболее подходящую для роли исполнителя кандидатура тем более инициировавшего выбор направления главного удара вопреки воле князя Липранди был известен, с одной стороны, как «…самолюбивый, хитрый, недельный», с другой — как «…один из лучших боевых генералов нашей армии. Чел век прекрасно образованный, всегда следивший за всеми усовершенствованиями военном деле и за военной литературой».

Период его командования одним из наиболее элитных полков российской гвардии, Семеновским, лучше всего свидетельствует о способностях генерала: «…в формулярном его списке о теоретических его познаниях в военном деле обозначено «пристойные военные науки знает».

Он слыл в военной среде не только хорошим теоретиком, но и не менее достойным практиком: «…его служба и карьера была совершенно боевая …генерал Липранди мог считаться образцом боевого офицера». Его организаторские способности были общеизвестны: «…был страшно любим дивизией; штаб его был обставлен прекрасно».

Его отношения с главнокомандующим сразу стали сложными. Нельзя сказать, чтобы Меншиков любил или не любил генерала. По своей недоверчивости он скорее был склонен видеть в нем вынужденную необходимость, ибо альтернативы не было. Князь Васильчиков, будущий начальник штаба Севастопольской обороны, писал. что когда он прибыл с докладом к главнокомандующему, тот «…спросил меня: что такое Липранди? Не успел я отвечать, что ген. Липранди бывалый военный человек, знает войска, умеет с ними обращаться и пользуется их доверием, и напомнить князю, что он еще в полковничьем чине получил Георгия 3-й степени, как его светлость прервал меня словами: «Да, интриган-фанфариот! Я его помню в то время, когда он командовал Семеновским полком».

Васильчиков, будучи человеком искренним, передал сказанное князем Липранди — и, понятно, доверия между двумя этими людьми уже быть не могло. Попытку же Васильчикова, осмелившегося защищать Липранди, Меншиков, продолжая быть верным себе, беспощадно подавил, отправив «…курьером в Кишинев с самыми пустыми депешами».

Капитан Халфорд. 5-й Принцессы Шарлотты Уэльской драгунский (5th (Princess Charlotte of Wales's) Dragoon Guards) полк. Фото Р. Фентона. 1855 г. 

На всякий случай, чтобы не подвергнуть свои действия сомнению, главнокомандующий конфиденциально сообщил князю В.А. Долгорукову, что «…подполковник князь Васильчиков не только не был руководим правилами должной подчиненности, но и вышел из пределов прав и обязанностей, которые он мог бы приводить в действо и исполнение по званию начальника штаба». То есть, современным языком говоря, не слушает старших, грубит и слишком много себе позволяет.

Объяснить подобное поведение не трудно. Меншиков, оставаясь верным, продолжая даже во время войны «…всех подозревать, во всех видеть врагов», не мог терпеть никакой конкуренции, и появление Липранди, генерала со связями, с расположением самого Императора, раздражало его. С одной стороны, он прав: постоянная толкотня в штабе не помощников, а соглядатаев, путающихся под ногами, плетущих интриги, не давала возможности нормально работать.

Мы уже видели, как за несколько дней до ответственной операции он умудрился столкнуть лбами двух человек, которых считал скорее столичными «фазанами», чем своими помощниками: Попова и Липранди. Зато теперь было на что и на кого свалить вину, в случае если что-то пойдет не так, и можно было спокойно начинать.

Смелости и уверенности Меншикову придавало мнение М.Д. Горчакова, намекавшего на якобы слабую инициативность Липранди: «В последний раз вы мне писали, что генерал Липранди всегда и всюду на своем пути видит затруднения. Правда, он совсем не русский человек. Но что такое наши генералы: призовите одного из них и решительно прикажите ему штурмовать небо; он ответит «слушаю», передаст этот приказ своим подчиненным, сам уляжется в постель, а войска не овладеют и кротовой норкой. Но если вы спросите его мнение о способе выполнения марша в 15 верст в дождливую погоду, то он вам представит тысячу соображений, чтобы доказать невозможность столь сверхчеловеческого усилия. Имеется только один способ прийти с ними к какому-либо результату: спросить их мнения, выслушать все идиотские затруднения, которые они вам доложат, объяснить им, каким путем их можно и должно преодолеть и, объяснив им все с большим терпением, отдать приказ, не допускающий прекословия. Я думаю, что если вы будете действовать таким путем с Липранди, это будет человек, который лучше других сделает дело. Понятно, что при этом случае вы ему скажете, что задача, которую вы ставите ему, имеет самое важное значение, и что только он один, по своему уму и энергии, годится для того, чтобы разрешить ее…».

В конце концов, поразмыслив, взвесив все pro и contra, Меншиков «назначил» виновного. Липранди исключался. Его авторитет подкреплялся рекомендательным письмом Императора, которое главнокомандующий генералу продемонстрировал, явно намекая, что столь высокое доверие требует к себе и должного отношения: «…генералу Липранди можно поручить отдельный отряд и на него можно смело положиться как на опытного генерала. Я уверен, что он оправдает мое к нему доверие».

Не рискуя дискутировать «с самим», князь тут же приказал Павлу Петровичу 8-е и 9-е октября употребить на личную рекогносцировку всего неприятельского расположения, а 9-го вечером доложить ему ее результаты. Для помощи ему выделялся капитан Генерального штаба Фектистов.

Рекогносцировка, проведенная генералом Липранди и его штабом, показала, что Балаклава была прикрыта двумя рядами английских укреплений. Ближе к Чоргуну, на вершинах высот, служивших разделом Балаклавской долины от долины Черной речки, было видно 6 редутов, из которых левый крайний № 1, известный также под названием холма Канробера, был расположен на высоте к северо-западу от селения Комары. Правее его, вдоль по хребту гор, тянулись в одну линию еще 3 вооруженных редута (№№ 2,3,4), из которых последний находился на высоте за Воронцовской дорогой и в весьма недальнем расстоянии от циркумвалационной линии.

За этой передовой линией укреплений виднелась вторая линия, состоявшая из одного сомкнутого укрепления № 4, расположенного впереди селения Кадыкой, и двух батарей № 5 и № 6, построенных позади этой деревни. Левее этих батарей вокруг Балаклавы тянулась непрерывная линия укреплений, упиравшаяся правым флангом в неприступные горы Спилии. Этот последний ряд состоял из двух батарей, соединенных между собой траншеей.

Среди группы офицеров английского и французского штабов — один из «иностранных» участников атаки Легкой бригады под Балаклавой 25 октября 1855 г. сардинский лейтенант Дж. Говоне (5-й справа). Ранее указывался автором фото как неизвестный. Фото Р. Фентона. 1855 г.

Балаклава. Вид с Гвардейского холма. Фото Р. Фентона. 1855 г. 

Траншею эту предполагалось со временем довести не только до укрепления № 4, но и продолжить далее до Сапун-горы, где она должна была соединяться с циркумвалационной линией. Теперь же траншея не была доведена и до селения Кадыкой, и оканчивалась впереди церкви св. Ильи, близ дороги, ведущей из Балаклавы через Трактирный мост к Симферополю. Кроме этой системы укреплений, посредине между селениями Кадыкой и церковью, и несколько позади них, была расположена батарея № 7.

Успокоившийся Меншиков был уверен в выборе как исполнителя, так и назначенной жертвы. Доверившегося ему Попова он, выждав время, уже после неудачи Инкерманского сражения не просто изгнал из Крыма, но и буквально уничтожил. Вернувшись в Петербург без славы и наград, Попов с удивлением обнаружил, что его должность занята и для него нет и не предвидится в ближайшее время ничего подходящего вообще. Наивный полковник обратился к барону Ливену узнать, не его ли участие в составлении диспозиции привело к краху карьеры: «…сколько я вижу, командировка в Крым сломала мне шею?». Ответ был краток: «Конечно, да».

Балаклава «сломала шею» не только доверчивому Попову. Прибывший в Крым сопровождать царских наследников генерал Алексей Иларионович Философов в тяжелом поражении при Инкермане увидел отзвук балаклавской суетливости самого Меншикова, о чем незамедлительно изволил донести князю М.Д. Горчакову: «Если бы вместо того, чтобы поручить Липранди произвести его атаку 13-го октября, князь имел терпение переждать до 20-го, т.е. до прибытия всего корпуса, и атаковал бы 22-го и притом позицию напротив той, которую атаковал Липранди 23-го, — атака, вероятно, удалась бы, ибо укреплены были только подступы к Балаклаве — тогда как Сапун-гора и плато между рейдом и Инкерманом не были укреплены; наши войска вышли бы в тыл атакуемым англичанам, отрезали бы их от их же складов и от лагеря их союзников ранее, чем эти последние успели бы прийти к ним на выручку, ибо они отделены непроходимым оврагом, им пришлось бы подняться вдоль него, чтобы потом обойти его почти напротив того места, где мы взобрались бы на Сапун-гору: наша многочисленная кавалерия с ее прекрасной артиллерией заняли бы этот пункт немедленно.

Князь Меншиков утверждает, что не исполнив этого плана, который был его собственным, он только исполнил повеление Государя Императора, опасавшегося гибельного отступления в случае нашего успеха с этой стороны; но это не может служить оправданием его светлости, так как Государь, судя по нашим плохим картам, мог быть введен в заблуждение, но он (т.е. князь Меншиков) очень хорошо знал, что отступление было вполне обеспечено редутами, которые были заняты Лппранди и между которыми неприятель должен был неизбежно пройти, чтобы нас преследовать — под огнем нашей артиллерии и атаками нашей многочисленной кавалерии…».

Конечно, тактик — Философов еще тот и его теоретические выкладки больше похожи на донос, «куда надо и кому надо», тем более написаны были после тяжелого поражения под Инкерманом. И хотя Меншиков был не той фигурой, которую свалить легко, свою роль они сыграли. Неудачи начала следующего года привели к тому, что новый Император решил освободить Крымскую армию от главнокомандующего. Правильное это было решение или нет, нам предстоит разбирать не скоро, и даже не в этой книге.

Попрепиравшись вдоволь, начали планировать. Хотя вначале предполагалось действовать одновременно тремя дивизиями, Меншиков, совершенно неожиданно для Липранди и уж точно вопреки его замыслу, приказал начать действия только первой из прибывших — 12-й.

Для генерала такое отклонение от вроде бы согласованного стало неприятной неожиданностью. Он активно начал высказывать недовольство, предсказывая самые плохие последствия подобной спешки: «…наступление с одной дивизией пехоты немыслимо, так как она пробудит только внимание неприятеля, откроет ему цель наших дальнейших действий и укажет, можно сказать, на единственное место, где он должен ожидать решительного удара с нашей стороны».

Переубедить князя не получилось. Не будем представлять Меншикова окончательным самодуром. В его давлении на Липранди имелась определенная логика и присутствовал некоторый смысл. У главнокомандующего было слишком мало времени, чтобы позволить противнику, усиленно укреплявшему свои позиции вдоль Воронцовской дороги, сделать их непреодолимыми. В противном случае после промедления действия русских могли оказаться лобовой атакой закрепившегося на сильной позиции неприятеля, всегда сопряженной с большими потерями.

С одной дивизией Липранди мог взять передовые редуты, а с подходом остальных, если 12-й дивизии будет сопутствовать успех, продолжать действовать во исполнение намеченного.

Поэтому главнокомандующий все сетования Липранди вообще отказался слушать (явно учтя рекомендации Горчакова) и, дав ему лишь день на подготовку, порекомендовал больше думать о том, чтобы задуманное «…непременно было приведено в исполнение». Так сказать, ты задумал — ты и исполняй.

Как и следовало ожидать, «…Липранди с полным успехом исполнил волю начальства».

 

Местность

Избранный путь в тыл и фланг союзникам самими свойствами местности обеспечивал наступающим возможность маневрирования по фронту и таким образом позволял быстро концентрировать свои силы на нужном участке. Рельеф на подступах к Балаклаве был достаточно ровным, представляя удобное место для применения кавалерии.

Самым удобным путем к Балаклаве была дорога, которая вела через Трактирные мост по двум ущельям в долину» Черной речки, образованную с севера восточными склонами Федюхиных гор, а с юга — сплошной грядой холмов (Кадыкойских высоты, тянувшейся по направлению к Сапун-горе. Там, за гребнем Сапун-горы, на Херсонесском плато, находились крупные силы союзников (французский обсервационный корпус генерала Боске и две английские пехотные дивизии). По Кадыкойским высотам проходила шоссейная дорога (Воронцовская), соединявшая Керчь с Севастополем. Спускаясь с высот, она шла затем сквозь гребень Сапун-горы через так называемый Балаклавский проход. Южнее Кадыкойских высот простиралась другая долина, ограниченная непосредственно перед Балаклавой так называемыми Балаклавскими высотами, впереди которых на дороге, ведущей из Балаклавы в Симферополь, находилось селение Кадыкой.

Конечно же, лучшее описание панорамы местности, на которой произошли описываемые нами события, принадлежит перу Рассела.

«Цепочка холмов пересекала Балаклавскую равнину в двух с половиной милях от города. Если бы читатель поднялся на одну из высот в тылу нашего севастопольского лагеря, то справа он увидел бы Балаклаву с ее старыми фортами, горсткой лодчонок и узкой полосой воды. Внизу до подножия противостоящих величественных гор на другой стороне простиралась бы равнина, покрытая жесткой травой и испещренная палатками наших кавалеристов. В нескольких футах ниже по склону читатель увидел бы французские траншеи, полные зуавов, под ними — турецкий редут и еще один на равнине. На одной линии с ним он заметил бы какие-то угловатые укрепления, за ними два других редута и холм Канробера.

В двух — двух с половиной милях от читателя резко вздымалась бы горная цепь самой неправильной и причудливой формы. Местами ее украшают заросли кустарника, местами тянутся к небу голые вершины и каменные плато. Очертаниями и видом эта местность удивительно напоминает лесистые лощины Троссакса. Справа нависающие скалы Балаклавы, закрывая вход в бухту, пленили кусочек синего моря.

Повернувшись спиной к Севастополю и имея по правую руку Балаклаву, читатель увидел бы перед собой лагерь морской пехоты, расположенный на холмах более чем в 1000 футов над уровнем моря. Под этими холмами, там, где дорога подходит к самому городу, стоял 93-й Шотландский полк.

Чуть ближе к своему наблюдательному пункту читатель обнаружил бы кавалерию, а еще ближе — турецкие редуты.

На равнине тут и там волнами вздымаются небольшие холмики. Слева холмы и скалистые горные цепи постепенно сходятся к реке Черной, пока, наконец, в трех-четырех милях от Балаклавы равнина не обрывается, поглощенная ущельями и глубокими балками, над которыми подымаются террасы беловатого камня, кое-где скрашенного пучками хилой травы. Простираясь к югу и юго-востоку, террасы достигают головокружительной высоты Чатырдага».

Балаклава. Фото Р. Фентона. 1855 г.

Рассел, правда, упускает одну важнейшую деталь, без которой трудно представить смысл происходившего на этой живописной местности 25 октября 1854 г. — Воронцовскую дорогу.

По описанию Хибберта: «…расстояние от Балаклавы до Севастополя составляет около 7 миль. Два города соединяли 3 мили сельского тракта, который соединялся с Воронцовской дорогой, которая вела на юго-восток от Севастополя. Она пересекала военные лагеря, затем спускалась через равнину Балаклавы к реке Черной и через 2 мили после моста через реку вела к поселку Чоргун.

Дорога шла через равнину Балаклавы справа налево на узком клочке земли, который военные назвали Верхним проходом. Расположенный чуть выше в районе Федюхиных высот ровный участок земли получил название Северной долины, а полоска земли на ближайшем склоне была названа Южной долиной. Эти две равнины, разделенные Верхним проходом и отрезанные одна от другой острыми вершинами холмов, вскоре стали ареной одного из интереснейших эпизодов военной истории.

Верхний проход был жизненно важен не только для защиты Балаклавы и прикрытия флангов и тыла союзников. Он был частью их коммуникаций. Потерять его означало утратить единственную нормальную дорогу, ведущую к лагерю союзных войск, осаждавших город».

Хибберт прав. Грядущее сражение было схваткой за коммуникации, то есть тем, ради чего часто разворачиваются и более масштабные события.

Сержант. Трубач и рядовые 13-го легкого драгунского полка в походной форме. 1854 г. Рисунок А. Хейса.

 

Метеосводка

Традиционно, для лучшего и правильного восприятия читателями происходивших I событий, попытаемся описать погоду в эти дни. Как и при Альме, ничего не было более красивого, чем Крым в это время года. По крайней мере время для убийств было совсем не симпатичное: середина крымской осени характерна невероятной красотой окружающей природы, многоцветием трав, теплым дневным солнцем и холодными «свежими» октябрьскими ночами. Как с гусарским поэтизмом вспоминал офицер лейб-эскадрона Ингерманландского полка Евгений Арбузов: «…погода была прекрасная. С первым лучом восходящего солнца между гор раскатился и первый выстрел наших орудий».

Правда, давали знать приближающиеся ненастья осени поздней, из-за которой уже проглядывалась зима с ее мерзкими и мокрыми холодами. Как будто доказывая это, днем и вечером 12 (24) октября «…пошел небольшой дождь, потянулся туман с гор, и ясный южный день сменился северным осенним сумрачным вечером». Ночь, предшествовавшая сражению, была «темная и дождливая». К утру установился туман, покрывавший передвижение войск.

Осень иногда давало знать о себе пронизывающим ветром. Как раз такой задул за несколько дней до сражения: «До сих пор у нас стояла прекрасная мягкая, теплая погода, только несколько дней назад подул сильный северо-восточный ветер».

К утру 25 октября ветер стих и, по воспоминаниям участников, стал слабым, хотя у Балаклавы ощущался: «…Утро выдалось холодное и ветреное».