Говорить о потерях сторон при Черной речке тяжело. Как и вообще о военных потерях в любой из военных кампаний, ибо «вряд ли в какой-либо другой области статистики наблюдается такой разнобой данных, как в статистике людских потерь во время войн». Необходимо оговориться, что в описываемый период для всех участников кампании было характерным жонглирование цифрами убитых и раненых не только своей армии, но и противника. Свои потери, естественно, занижались, противника — завышались, и иногда значительно. Однако говорить о них придется, иначе картина сражения и его итогов останется неполной. По количеству пролитой крови оно стало одним из самых кровопролитных сражений Крымской войны.

Основная масса травм и ранений с обеих сторон были причиной воздействия артиллерийского огня и стрелкового оружия. В этом случае Чернореченское сражение действительно является прообразом грядущих войн, в которых на первый план выходили не удары сомкнутых масс пехоты, а сосредоточение огня артиллерии и стрелкового оружие на приоритетных целях. В данном случае это наиболее удалось союзникам. То что русские принимали за бегство, было не более чем отходом стрелков неприятеля под защиту батарей и линейной пехоты, которые огнем с места успешно опрокидывали наступавших и вновь занимали оставленные позиции, чтобы при очередной атаке проделать это еще и еще раз. Такая тактика гибкой обороны позволяла французам не только сохранять своих солдат, но держать под постоянным обстрелом русскую пехоту, нанося ей чувствительные потери. Сардинцы также не стали утруждать себя бесперспективной обороной передовых позиций и предпочли отойти под прикрытие артиллерии.

Поговорим на тему несколько отвлеченную. Смерть собрала в этот день небывало богатый урожай. Но отличительной чертой Чернореченского сражения было почти полное отсутствие ранений, нанесенных холодным оружием. Закат штыка, столь явно обозначившийся в Крымскую войну, 4 августа был наиболее очевиден. Русская пехота расстреливалась огнем сардинской и французской артиллерии и стрелками легкой пехоты. В дальнейшем военная история практически не имела примеров массовых штыковых схваток. Штык стал играть более бытовую чем боевую роль. Даже во время кровопролитных боев гражданской войны в США, где противоборствующие стороны неоднократно сходились на минимальное расстояние, количество умерших от колотых и рубленых составило 992 человека. Это — данные статистики медицинской службы. В это число вошли жертвы, согласно скрупулезному подсчету американских военных историков, в большей степени пьяных драк, чем павшие на поле боя.

Потому, говоря о Чернореченском сражении, авторам не стоит увлекаться картинами захватывающих массовых штыковых схваток, которые так обожают кинематографисты. В начале XIX в. они стали редкостью и были чаще спонтанными, чем заранее спланированными. «Люди никогда не рвутся в бой против обнаженных штыков» — афоризм Наполеона становился реалией. Да, в окопах и траншеях жестокие рукопашные схватки были не редкостью, отличаясь ожесточением. В таких условиях солдаты обеих воюющих сторон предпочитали штыку более надежные и эффективные в узостях земляных укреплений средства. И не только благородная сталь там блестела. Чаще всего реальность была намного прозаичнее, более жестокой и совсем не изящной. В ход, как правило, шли топоры, молотки, кирки, укороченные кавалерийские пики, ножи и все иное, что могло содействовать истреблению себе подобных. Да по-другому и не могло быть. В рукопашной схватке на ограниченном пространстве траншей солдату и матросу нужно было иметь в руках нечто, что могло сразу обездвижить противника, желательно без предоставления ему шансов на дальнейшее выживание. В таком бою любой превращался в зверя, стоящим перед очень простой дилеммой: убить самому или быть убитым. Сомневаетесь? Тогда вспомните майора Медникова с кистенем и кинжалом при Черной речке. Ведь благородный человек, командир батальона и наверняка дворянин. А в атаку идет как беглый каторжник на «большую дорогу»… Но не будем столь пристрастны к имени этого храброго офицера. В конце-концов, это его право — выбор средств для собственной защиты. Да и не виноват он в этом: если у союзных офицеров револьверы в руках были правилом, то у русских — скорее исключением из правил. Дульнозарядный капсюльный пистолет с одним зарядом в стволе надежным оружием не был и гарантировать сохранение жизни своему владельцу уже не мог.

Кстати, применение русскими при вылазках столь непривычного холодного оружия, которое было достаточно эффективным в условиях ночного траншейного боя, но при этом считалось у союзников варварским, не могло не вызвать протесты среди союзного командования. «Подобные случаи повторялись так часто, что сам генерал Канробер счел нужным сообщить о том начальнику Севастопольского гарнизона, генерал-адъютанту Сакену. “Позвольте мне — писал он — довести до вашего сведения факт, по всей вероятности, вам неизвестный: я удостоверился, что в схватках происшедших на днях впереди наших траншей, несколько офицеров и солдат были захвачены с помощию веревок и шестов с крючьями. У нас нет никакого оружия кроме ружей, штыков и сабель, и хотя я не беру на себя обязанности доказывать что употребление других средств противно правилам войны, однако же, позволю себе повторить старинное французское выражение: «такие средства не могут считаться приличным оружием”».

В ответ на это послание, генерал Сакен писал: «солдатам нашим приказано брать в плен неприятелей, не убивая их без надобности. Что же касается до упомянутых вами снастей (instruments), то легко быть может, что рабочие, всегда сопровождающие наши вылазки, употребляли их для своей обороны».

Если в лабиринтах окопов и траншей под Севастополем для холодного оружия еще находилась работа (в основном ночная), то в полевых сражениях эра штыка завершилась. Закат ее начался еще задолго до Крымской войны. Уже в конце XVII — начале XVIII вв. «…штыки, шпаги и пики причиняли во время боя очень мало ранений. Большинство раненых и практически все убитые на поле боя становились жертвами огнестрельного оружия. Кстати, скрещивать штыки приходилось крайне редко, в основном, если ни одна из сторон не могла избежать столкновения, например, при стычках в населенных пунктах, на укреплениях или при внезапной атаке, когда войско захватывали врасплох под покровом темноты. Длительные рукопашные схватки с холодным оружием или ружейными прикладами нередко романтически настроенные «эксперты» (часто женского пола, путающие войну с балетом) представляют как явление вполне обычное. Ничто не может быть дальше от истины. Рукопашные схватки как способ ведения боя были явлением спорадическим, возникали при столкновениях внезапных и чаще всего при борьбе за местные предметы, на закрытой местности, когда противники неожиданно сталкивались». Один из будущих лидеров Белого движения в годы Гражданской войны в России генерал В. 3. Май-Маевский в 1898 г. опубликовал в журнале «Военный сборник» прекрасную аналитическую статью «Работа штыком в современном бою». В ней он не дает статистики непосредственно по Крымской войне. Но в тоже время весьма убедительны его цифры по последующим войнам, которые наглядно демонстрируют с середины XIX в. начало конца «эпохи холодного оружия».

Чаще всего штык использовался для того, чтобы прикончить уже раненого и поверженного на землю противника. Еще одной областью применения холодного оружия было преследование убегающих. Если же в кои-то веки воины скрещивали штыки один на один, то «…такие схватки были скоротечными и продолжались недолго, каких-нибудь несколько суматошных секунд…».

Штурм Малахова кургана. Английский рисунок XIX в. 

Для тех же читателей, кто находится под впечатлением от кинематографа, и свое суждение о сражениях того периода войн сформировал под влиянием просмотра голливудского псевдоисторического фильма «Патриот», продолжаю говорить о том как происходили сражения: «Расхожее представление по этому поводу вызывает перед нами следующую картину: две огромные толпы налетают друг на друга, точно два несущихся сломя голову стада и завязывается ожесточенная борьба один на один. [Совсем, как на панораме Франца Рубо — авт.]. На самом деле, так бывало крайне редко. Исход боя сплошь и рядом решался прежде чем появлялась возможность для рукопашной. Обычно, одна из сторон медленно и верно, зачастую в большом беспорядке [вспомним беспорядок у англичан при Альме, потерю строя Одесским егерским полком на Черной речке — авт.], приближалась ко второй. Когда стороны сходились на достаточное расстояние, открывали стрельбу. Если нападающего не останавливали залпы защищавшегося, последний, в девяти случаях из десяти, пускался наутек. Таким образом, одна из сторон поворачивала и исчезала с поля боя прежде, чем наступала критическая минута, когда пора было скрестить штыки. Если одна сторона уступала, это объяснялось не тем, что она оказывалась побежденной чисто физически, то есть была сломлена интенсивным обстрелом… Отступление, по большей части, объяснялось нехваткой у войска мужества и воли к победе перед лицом смелой атаки, иными словами, армия терпела поражение в психологическом плане. То же самое могло произойти и с нападающими: они запросто останавливались перед несломленным и ненарушенным фронтом защитников и погрязали в длительной перестрелке…».

Во второй половине XIX в. майор германского генерального штаба фон дер Гольц опубликовал свое сочинение «Вооруженный народ», которое широко обсуждалось в мире военной науки. В нем, в частности, автор дает обоснование штыковому бою, штыковым ударам, которым, по его мнению, столь привержена русская армия со времен побед А.В. Суворова. Так вот, по его очень оригинальному суждению, с которым трудно не согласиться, смысл штыкового удара, состоит, прежде всего, в лишении неприятеля мужества. А если начинался отход, сопровождавшийся преследованием противника, то — «горе побежденному» — потому бой и назывался штыковым, что оным просто добивали всех, кто под него попадал. Включая иногда и раненых. Давайте не будем лить слезы по этому поводу и до умопомрачения спорить о высокогуманности или наоборот — патологической жестокости русского солдата. Он был такой же, как и другие. Жестокий в бою, но отходчивый после него. И, смею утверждать, что «посадить на штык» раненого французского пехотинца, не успевшего заявить о своем нежелании продолжать сопротивление» хотя бы отброшенным оружием и поднятыми руками, не было чем-либо зазорным или осуждаемым. Какое уж тут осуждение, если в рассуждениях о военной морали великого Л.Н. Толстого, участника Крымской войны и сражения на Черной речке, воплощенных в мысли князя Андрея Болконского перед Бородинским сражением, говорится: «…и никаких пленных».

Но это рассуждения. На деле 4 августа 1855 г. на склонах Федюхиных высот произошло то, что в дальнейшем стало нормальным образом любой последующей войны. Наступающая пехота обстреливалась огнем стрелков, затем входила в зону картечных выстрелов и, поражаемая нередко с нескольких сторон, отходила, неся потери. Так было, например, с Одесским егерским полком, который, не столкнувшись с французами, но постоянно обстреливаемый ими, поднялся на склоны Федюхиных высот и был сметен оттуда огнем артиллерии.

 

РУССКИЕ

Теперь время для печальной статистики — мы обратимся к цифрам. Именно в них вся трагичность Чернореченского сражения: «Сравнивая потери обеих сторон, легко придти к заключению, что превосходство потерь на нашей стороне вызвано было, независимо от общих причин, сопровождающих всякое наступление, еще особенными условиями, при которых разыгралось это сражение. Кроме того, нужно еще заметить, что при наступлении наших войск густыми колоннами на Федюхины высоты, французские батареи направляли исключительно против них свой губительный огонь, не обращая внимания на наших стрелков и артиллерию».

Традиционно, бремя умирать легло на плечи всетерпеливой русской пехоты. Роль палача взяла неприятельская артиллерия. Исполнитель приговора хорошо приготовился к работе и его топор не подвел ни разу. Это о пушках. Распределение огневых задач между типами орудий сыграло свою положительную роль при отражении атак пехоты. Вспомним, что артиллерия французов не тратила время на поединки с русской. Ее целью были наступающие батальоны. Если брать в расчет только потери русской пехоты, то едва ли не 20–25% ее полегло на склонах Федюхиных высот. Как минимум!

Первым помощником картечи стал ружейный огонь пехоты. Нужно трезво относиться к устоявшемуся мнению о резко возросшей эффективности стрелкового оружия во время Крымской войны и чуть ли не революционном ее характере с точки зрения числа потерь от огня пехоты. Исследования, проведенные в конце XIX в. убедительно доказывали, что «…при различном состоянии совершенства ручного оружия… результаты стрельбы в бою в среднем были всегда около 0,25%, доходили до 0,7% и никогда не превосходили 2%. При этом лучшие и наивысшие результаты получались далеко не всегда при условии лучшего оружия. Так, например, в последнюю франко-прусскую кампанию боевой огонь достигал меткости около 0,3% и менее, тогда как, например, в 1803 и 1806 гг. в Закавказье, в Бородинском бою и при действиях Лидерса в Трансильвании, в Венгерскую кампанию 1848–1849 гг., результаты боевой стрельбы доходили до 2%».

Высокая эффективность неприятельской обороны получилась благодаря гибкости французской и сардинской тактик, при которой пехота отходила, не защищая «во что бы то ни стало» или «любой ценой» свои позиции, предоставляя орудийным расчетам возможность показать свою выучку. Если принять во внимание число потерь и кратковременность столкновений, то можно констатировать факт достижения артиллерией союзников максимально возможного темпа стрельбы и сосредоточение огня на местах развертывания русской пехоты. Свидетельство тому — тот ад, который творился у Трактирного моста, канала и непосредственно после перехода реки. 5-я дивизия находилась в огне не более часа, потеряв за это время более 1000 человек. Получается до 15 человек падали ежеминутно на землю, сраженные картечными пулями или шрапнелью!

А теперь подведем итоги.

Архангелогородский полк, находившийся вне огня, потерял за этот час с небольшим 168 нижних чинов.

Московский пехотный полк — были убиты или пропали без вести 6 офицеров, 224 унтер-офицера и нижних чина. Позднее скончался от ран еще 1 офицер. Ранены: 5 офицеров, 150 унтер-офицеров и нижних чинов.

Одесский пехотный полк потерял командира полковника Скюдери, почти всех офицеров и 2/3 нижних чинов.

Вологодский пехотный полк потерял 12 офицеров и 652 нижних чинов убитыми и 21 офицера и 479 нижних чинов ранеными.

Витебский пехотный полк потерял 4 офицера и 51 нижних чинов убитыми, 23 офицера и 196 нижних чинов ранеными; полковой командир полковник Аленин был ранен.

Костромской пехотный полк потерял 26 офицеров и 900 нижних чинов. 

В итоге: «Сражение 4 августа закончилось так, как можно было предвидеть. Мы понесли громадную потерю и не достигли решительно никаких результатов». С горечью придется признать — потери были колоссальными. Это факт, обсуждать который не имеет смысла. Остается только констатировать цифры. Общее число убитых, раненых и пропавших без вести составило около 8000 человек. В это число вошли 11 генералов (3 убитых, 4 раненых и 4 контуженных) и 249 офицеров. Нижних чинов было убито — 2273, ранено — 3995 и пропало без вести — 1742. Сестра милосердия Екатерина Бакунина упоминает только раненых «до 8 тысяч». Кстати, именно эта женщина гораздо более близка к истине и дает наиболее реальную цифру потерь, если оперировать средним соотношением убитых и раненых в Крымской войне: 1:3,7. Наверное, в отличие от генералов, на ее плечах эполет не было и терять ей было нечего. Из пропавших без вести более 500 оказались в плену. Тоже спорная цифра, принимая в расчет, что в 1872 г. в «Очерках санитарного состояния Крымской армии в кампанию 1854–1856 гг.» Н. Стефановский и Н. Соловьев утверждают, что из числа без вести пропавших, не менее трех четвертей составляли погибшие. Это значительно увеличивает скорбный список павших русских солдат и офицеров еще, как минимум, на 200–250 человек. Источники умалчивают еще и о такой графе таблицы боевых потерь, как умершие от ран. Среднестатистическое число таковых по русской армии в Крымской войне: 19 умерших на каждые 100 раненых. Если мы и это число примем к учету, то цифра павших вырастет еще на 400–450 человек, и это только по отношению к официально озвучиваемой цифре раненых.

Штурм англичанами Третьего бастиона. Английский рисунок XIX в. 

Основные потери понесла пехота. А это уже не Альминские 10–15%, от которых русская армия довольно быстро оправилась. Тут можно говорить как минимум о 20, а возможно и 25%. Совсем другая арифметика. Переформирование нескольких полков 12-й и 5-й дивизий после сражения в двухбатальонный состав, наводит на предположение о выбывших из строя как минимум 40% личного состава.

И если бы только все это измерялось цифрами. Многое не полежало математическим расчетам, проходя через души солдат и офицеров. Да, конечно, в Бородинском сражении в 1812 г. русские потеряли почти треть людей. Но в том сражении они дрались и наносили французами не меньшие потери, и не были избиваемы нещадно недосягаемым неприятелем. Оттого и последовавшая потеря духа русской армии, не имевшая ничего общего с моральным подъемом после Бородина. Французский генерал Ниель говорил о более чем 6 тысячах убитых и раненых русских солдатах и офицеров. При этом он исходил из того, что за три дня после сражения французы предали земле 2129 тел солдат Горчакова. Удивительно, но цифры эти, прозвучавшие из уст неприятеля, на деле оказались заниженными. Ниель взял эту цифру из донесения Пелисье императору Наполеону III, отправленного телеграфом непосредственно после окончания сражения. Командующий французскими войсками, оперируя данными, полученными после предварительного подсчета потерь противника и собственных, докладывал, что «…русские потеряли 2500 убитыми, 30 офицеров; 1620 солдат поступили на перевязочные пункты; убито три генерала и взято в плен 400 человек».

Через несколько дней французы более точно проводят подсчет потерь обеих сторон. По новым данным «…русских, похороненных нами, 2129 человек, а русскими 1200, всего 3229 человек [арифметическая ошибка у Пелисье — авт.] Французами подобрано русских раненых 1814 человек. Русскими отведено раненых с поля около 6000 человек. Всего почти 11000 человек». Другой французский источник — доктор Шеню, утверждает, что «…русские оставили на поле битвы 3320 мертвых и 1814 раненых». Судя по столь явному несоответствию между цифрами, речь идет, очевидно лишь о тех, кто был оставлен на французской стороне. Шарль Боше не считал потери русских, но будучи непосредственно на поле сражения предположил, что «…русские должны были потерять очень много людей. Это была настоящая бойня; насчитывалось около 2000 трупов на поле битвы, столько же подобранных раненых в наших госпиталях. Кровь пролита совершенно бесполезно! Безрезультатная битва, отчаянный удар осажденных!».

Глядя на эту грустную арифметику, начинаешь понимать, что не просто словами было высказывание капитана 1 ранга Асланбегова, произнесенное им в 8-ю годовщину обороны Севастополя о войске, которое: «…подымаясь на высоты и спускаясь в балки, омывало их своею кровью в полном смысле этого слова».

Особенно много было тяжелораненых, многие из которых впоследствии пополнили скорбный список умерших. Ранения отличались особой тяжестью, многие были сопряжены с большим количеством переломов костей, причиненных рикошетирующими ядрами, которые находили жертвы даже на излете. Результат такого воздействия на пехоту великолепно проиллюстрировал капитан английской Стрелковой бригады Генри Клиффорд на своем акварельном рисунке, сделанном им после увиденного на Федюхиных высотах. На нем изображены не менее 11 русских пехотинцев «убитых одним ядром в сражении на Черной». Если внимательно присмотреться к рисунку, то можно сделать очень интересные выводы. Клиффорд выхватил те детали, которые позволяют заметить, что погибшие, судя по черному снаряжению, русские егеря. Место их нахождения — вершины Федюхиных высот. В другом месте, изображенный на рисунке французский зуав, не смог бы так безнаказанно и беспечно мародерствовать, так как русская артиллерия, стоявшая за Черной, открывала огонь даже по одиночным солдатам противника, попадавшим в сферу ее досягаемости. До вершины высот дошел лишь Одесский егерский полк — значит именно его погибших увидел автор. Другим егерским полкам не удавалось пройти дальше склонов высот. И самое главное — они лежат так, как поднялись на высоту, в строю. Одесский егерский полк был управляем и держал строй даже погибая. По крайней мере, офицеры старались управлять им. Наверное эта, может быть не столь высокохудожественная акварель — лучший памятник доблести русской пехоты, чем иные лубочные произведения, написанные темп, кто не видел этой войны.

Дивизия генерала Мейрана при штурме Севастополя. 1855 г. Английский рисунок из “The Illustrated London News”. 

Поредели ряды русского генералитета. Были убиты генералы Реад, Вревский, Веймарн. Ранены: Вранкен, Проскуряков, Тулубьев, Гриббе, Гагеман. Левуцкий, Гротенфельд, Огарев.

 

ПОТЕРИ ФРАНЦУЗОВ

На этом фоне потери союзников выглядят совсем незначительными, хотя руководствуясь инстинктом самосохранения, Горчаков в своей реляции, написанной после сражения, утверждает что «…неприятель, по всем вероятиям, понес почти равную нашей потерю». Французы потеряли убитыми и ранеными 70 офицеров и 1470 солдат и сержантов. Столь незначительные потери неоднократно служили почвой для бытовавшего среди англичан и пьемонтцев мнения, что французское командование умышленно занижало цифру собственных убитых и раненых. Конечно, коэффициент неточности имел место. Но если сопоставить процентные соотношения убитых к остальным видам боевых потерь, то именно французские данные окажутся наиболее близкими. Во время кампании в Крыму Франция более скрупулезно относилась к статистике солдат и офицеров, по различным причинам выбывших из строя. Это естественно, ибо комплектовавшаяся путем призыва армия, в которой рядовые и сержанты принадлежали к самым различным слоям общества, часто не самым бедным, была вынуждена и отчитываться перед этим самым обществом. Если в английской армии XIX в. аристократ никак не мог оказаться солдатом, то во французской таковых примеров великое множество. Например, при Альме погиб сержант 3-го полка зуавов Ригоди — сын адмирала. За несколько лет до Крымской войны, 22 января 1851 г., во Франции был принят закон, предписывавший тщательнейшим образом вести сей скорбный учет.

Наибольшие потери понес 2-й зуавский полк. Он бессменно находился на поле сражения, то занимая предмостное укрепление, то уступая его русским, выводя их под огонь артиллерии. Перед сражением в строю было не более 1200 человек. Почти половина людей была убита, ранена или пропала без вести почти за год кампании в Крыму. После Черной речки силы полка оказались столь ничтожными, что при последующем штурме города французское командование было вынуждено использовать его как резерв 1-го и 3-го зуавских полков. А после кампании значительная часть солдат полка была переведена в зуавы императорской гвардии. При Черной речке потери полка составили 11 офицеров и 300 солдат и сержантов убитыми и ранеными.

Но самую большую цену за победу в этот день заплатили французские артиллеристы, на плечи которых легла основная тяжесть боя. Они потеряли:

В полевых батареях дивизии Эрбильона:

2 офицеров тяжелоранеными, 13 канониров убитыми и 22 ранеными, 30 лошадей убитых и раненых;

В полевых батареях дивизии Фоше:

3 офицеров ранеными, 23 канонира убитыми и ранеными, 20 лошадей убитыми и ранеными;

В гвардейской конной батарее (резерва):

4 офицера ранеными, 35 нижних чинов убитыми и ранеными, 40 лошадей убитых и раненых;

В конной батарее резерва:

1 офицера убитым, 22 канонира убитыми и ранеными, 50 лошадей убитых и раненых;

В остальных батареях, вступавших в бой на разных этапах сражения:

10 офицеров убитыми и ранеными, 115 канониров убитыми и ранеными, 152 лошадей убитых и раненых.

Скрупулезно дает информацию о потерях французской армии Шеню. Он считает, что это сражение было для французов незначительным по сравнению с Инкерманом или «ужасной резней» последнего штурма Севастополя: «Мы потеряли 291 убитыми и 1227 ранеными».

 

ПОТЕРИ САРДИНЦЕВ И ТУРОК

Сардинские потери не превысили 200, а турецкие — 7 человек (только раненые). Сардинцы не преминули увязать незначительность собственных потерь со своей значительностью в исходе сражения. Иногда их официальная историография буквально ставит успех дня в прямую зависимость от непосредственного участия в нем пьемонтского контингента: «Наши потери в сражении на речке Черной были относительно небольшие, но было бы ошибкой определять из этого факта нашу роль в этой битве. С учетом выгодной для нас занимаемой позиции и хода развития боевых действий, мы нанесли противнику значительно больший урон чем потерпели сами. Возможно если бы французский главнокомандующий проявил бы большую инициативу (лишь две пятых союзников были задействованы в сражении), мы могли бы нанести противнику гораздо большие потери и еще меньше иметь своих. Находясь на левом фланге обороны союзников и занимая сильные, доминирующие позиции, оснащенные достаточными оборонительными укреплениями, мы, за исключением первой фронтальной атаки на траншеи г. Зиг-Заг, постоянно вели фланговую стрельбу и также в спину противника. Поскольку русские основным направлением наступления избрали центр обороны союзников, то именно по этой причине потерпели поражение. Отсюда и наш достигнутый успех при малых потерях. Противник, по-своему планируя наступление, нас почти не победил.

Французский и английский командующие в своих первых донесениях приписали нам значительно большие потери, чем мы имели. Русские в своих изданиях также приводят те же огромные потери, которые они брали из публикаций союзников (французских и английских). Кажется, что всеми не учитывались специфические условия, в которых нам пришлось действовать в этом сражении, что все они не способны были убедить себя в том, что нами было сделано много, а потеряно мало. В действительности наши потери в Чернореченском сражении сводятся к следующему.

Убито: офицеров — 2, рядовых — 12, всего — 14. Ранено: офицеров — 13, рядовых — 157, всего — 170. Пропавшие без вести: рядовых — 2. Итого: 186».

В последующие дни умрут от ран еще 14 пьемонтских солдат. А два месяца спустя, 12 октября 1855 г. — командир 4-й бригады генерал Габриэлли ди Монтевеккьо, тяжелораненый пулей в грудь.