Во второй раз лететь на Цестерце совсем не так увлекательно, — заметил Ортегиан, взглядывая вниз, за край гранитной плиты. — Ты можешь подумать, Конан, будто все дело в том, что на сей раз нас с тобой не станет приветствовать ликующая толпа, но уверяю тебя, причина совсем иная.

Крылатая платформа медленно поднималась над королевским дворцом, — его по-прежнему так называли, несмотря на то, что в Валлардии уже не осталось монархов.

Конан видел стражников, совершавших обход вокруг замка, тяжелые подводы, везущие припасы для кухни, — и спрашивал себя, что же изменилось в стране, если и люди, и их правители ведут все ту же жизнь, как и перед восстанием.

— Все в мире нам приедается, — печально молвил Ортегиан. — А когда что-то надоедает, мы перестаем это ценить — и скоро теряем, по собственной небрежности. Тогда снова приходит чувство, что без утраченного наша жизнь ничего не стоит, и все начинается заново… Думаешь, стоит ради этого жить, Конан?

— Тогда для чего? — спросил киммериец.

— Мне хочется верить, будто я живу для людей, — отвечал Ортегиан. — Тех, кто позволил мне стать Трибуном. Но я понимаю, что это самообман. Народ любит меня — так же, как любил когда-то Фогаррида, которого потом растоптал. Такая же участь ждет и меня, если я совершу ошибку — или просто надоем своим подданным. Иногда я думаю о том, что вернись король Димитрис, люди приветствовали бы его с тем же пылом, с каким несколько зим назад желали его свержения.

Конан про себя согласился с этим.

Дворцовый парк остался далеко позади, и сразу же под ними распахнулись широкие лопасти армейских казарм.

Владыки Валлардии благоразумно разместили элитные отряды своего войска в нескольких шагах от замка, — с тем, чтобы солдатам было проще охранять повелителя. Отряды, состоявшие в основном из ополченцев, были расквартированы в Нижнем городе — солдаты, которые еще вчера были простыми крестьянами, могут в дни смуты перейти на сторону бунтарей.

— Раз в месяц я должен инспектировать войска, — пояснил Трибун. — Сегодня же мой визит носит еще и… Как это говорит Гроциус? Запамятовал, что-то про боевой дух. Можно подумать, если они поглядят на меня, станут воевать лучше.

Ортегиан недовольно крякнул.

— Почему на Цестерце? — спросил киммериец.

— Во-первых, это быстрее, — Трибун наклонился к своему собеседнику поближе, словно здесь, под сводами облаков, кто-то мог их подслушать. — Но, главное, не хочу смущать Тер-ранда. У армии должен быть только один командир. А когда на поле выходят генерал и правитель, солдаты не знают, кому из них подчиняться… Погляди-ка вниз.

Отряд боевых драконов составлял костяк Валлардийской армии. Их держали в темных сырых подвалах, выложенных изнутри базальтовыми и гранитными плитами. Сейчас, днем, твари спали в своих убежищах, — чтобы ночью вылететь на охоту, под присмотром опытных змееловов.

Гигантские рептилии могут жить только в таких подземельях, которые в точности повторяют их родные пещеры.

— По-твоему, война с Курсаей неизбежна? — спросил Копан. — Если магический барьер до поры отделяет вас от врага, возможно, есть время для переговоров?

— Нет смысла заключать сделку с тем, кто привык наносить удар исподтишка, — возразил Ортегиан. — Мы даже не станем терять па это времени. Впрочем, не подумай, будто я осуждаю наших соседей. Ведь такому отношению к жизни учит их религия. Жрецы с детства внушают курсаитам, что судьба благоволит лишь хитрым да изворотливым, и самих богов можно обвести вокруг пальца, если захочешь. Такие люди не знают, что такое честность и благородство. Есть ли смысл вести с ними переговоры? Нет, только быстрая и грамотная война сможет обеспечить нам безопасность.

Конан впервые слышал, чтобы войну называли грамотной, однако он привык к тому, что правители прячут под шуршащей мишурой слов свои не всегда приглядные замыслы.

— Много людей при этом погибнет, — заметил киммериец.

— Неважно, — с глубокой убежденностью отвечал Трибун. — Легионы Оззрика спасли гораздо больше жизней, чем погубили. Суди сам. Если армия раз за разом одерживает победы, народы будут склоняться перед ней сами.

— Страх как основа мира? — усмехнулся Конан.

— Не страх, — терпеливо отвечал Ортегиан, словно учитель, объясняющий ученику сложное, по очень важное уравнение. — А нечто более важное, великое, я бы сказал. Люди, как животные, — признают право сильного на власть. А посмотри на пиктов! Черные Королевства! Эти дикари погружены в вечную войну друг с другом, — только потому, что среди них никак не найдется лучшего народа. Того, перед кем с благодарностью склонятся все остальные, поняв, что только смирение перед его властью принесет им покой и процветание.

Далеко внизу выстраивались отряды боевых магов.

Худые, с изможденными лицами и очень слабые телом — они превращались в мощное оружие нападения, если их прикрывали всадники и пехотинцы. Как правило, в бою один на один у воина нет никакого шанса против опытного волшебника. Поэтому противник обычно стремится уничтожить чародеев в первую очередь.

Боевой маг на поле боя — почти что смертник. Лишь немногим из них удается вернуться домой живыми, и Гроциус, сохранивший одну лишь голову, вполне мог считать, что ему повезло.

Впрочем, в этих людях давно исчезло все человеческое. Страх, отчаяние, желание жить, — подобные чувства не ведомы колдунам, посвятившим себя искусству сражения. Они идут в бой с тем же безразличием, с каким твердят новые заклинания или совершают утреннюю молитву богам, чьи имена вряд ли вспомнят в другое время дня.

По другую сторону рва тренировались паучьи всадники — верхом на мохнатых восьмилапых тварях, они скользили по изумрудной траве, словно черные капли зла. Каждый наездник был вооружен пикой, наконечник которой сиял и вспыхивал молниями, — все в элитных отрядах носили только заговоренное оружие.

Правая рука Ортегиана сжалась в кулак.

— Хотите узнать, чего стоит народ? Взгляните на его войско. Если солдаты трусливы, а генералы изнежены, если легионы способны лишь пожирать собственный край, словно саранча, — и люди вокруг воспринимают это как должное, — такая страна обречена на скорую гибель.

Глаза Трибуна вспыхнули, и Конан поймал себя на странной нелепой мысли, что безногий, уродливый карлик стал в этот миг по-своему прекрасен, — так порой мы видим красоту в смерти или отчаянии.

— Люди осуждают войну, — молвил Ортегиан. — Тщатся противопоставить ей творчество! духовность! поэзию! Но скажи мне, Конан, разве создать армию — не искусство? Я беру горсть жалких, оборванных смердов, феллахов, чьи мозги ссохлись от тупой работы на поле — и превращаю их в воинов. Какой бард, какой ваятель способен свершить подобное превращение?

— Размозжить противнику череп дубинкой — это ты называешь духовностью? — поинтересовался Конан.

— Ты не прав, — твердо отвечал Трибун. — Сила оружия — именно духовная. Разве цель армии в том, чтобы убивать? Грабить? Так поступают только каратели и мародеры. Нет! Задача солдата — покорить врага, победить не на поле сражения, а в сердце.

Он наклонил голову, — осознав, что слишком поддался чувствам, стал чересчур откровенен, и потому вновь натягивая на лицо маску иронии.

— Вижу, ты улыбаешься. Напрасно! Скажи, Конан, много ли войн заканчивалось полным истреблением одной из сторон? Нет, побежденный складывает оружие, хотя и мог бы еще сражаться. Он признает, что победитель имеет право взять над ним верх.

— Право сильного?

— Единственное реальное право! Взгляни на те законы, которые насаждаются в так называемых «прогрессивных» странах. Кого они защищают? Слабых! Согласен, в какой-то мере это разумно. Но чего стоит страна, в которой культивируют, поощряют бессилие? Рано или поздно она превратился в жалкое сборище трусов, способных только на то, чтобы покориться завоевателю — но слишком глупых, чтобы понять это вовремя, и потому обреченных на кровавую бойню…

Сагурн уже приготовился спать, разбросив на земле тонкую плетеную циновку и подложив седло под голову. Он усмехнулся, вспомнив озабоченность Вердиция относительно отдыха ополченцев — если устал, как и положено на учениях, тебе не нужна постель, заснешь и на камнях, да спать будешь еще лучше, чем на жарких потных ложах во дворце.

Вытянувшись во весь рост и закинув руки за голову, он всматривался в живое небо над собой, глядя на огромные чистые звезды, никогда не предстающие во всей красе, если смотреть на них из низин.

Краем глаза он замечал мелькание крохотных звездочек, однако как только пытался посмотреть на них прямо, они исчезали, дожидаясь, пока человек отведет свой пристальный взор.

Поглощенный своей игрой, он вздрогнул, когда кто-то дотронулся до плеча. Мгновенно сев, перехватил чужую руку, но тут же отпустил — возле него на коленях стоял Визалиус со взволнованным лицом, что было для него весьма необычно.

— Разрази тебя Дармак, — прошипел сержант, несмотря на раздражение, понимавший, что помощник не нарушит его покой по пустякам и раз соблюдает таинственность, то это необходимо. — Что ты вертишься возле меня, за день не насмотрелся, соскучился?

Но Визалиус, не обращая внимания на выговор, ответил:

— Тебя зовет Терранд. Немедленно.

Сагурн вскочил.

— Сейчас? Во дворец?

Визалиус тоже выпрямился.

— Он здесь, в своей палатке. Никто не извещен о его приезде, меня нашел его помощник, он из нашего села, ушел оттуда зим пять назад, а твоего лица не знает.

Сержант посмотрел на палатку, стоявшую в отдалении, но она была по-прежнему темна и казалась необитаемой. В этом не было ничего удивительного — стены из шкур сиргитов, крытые плотным шелком, не пропускали света. Не теряя больше времени на бесплодные размышления, он направился к шатру командующего.

Порадовавшись, что небесные девы-звезды, служительницы Эзерии, набросили на себя и богиню плащи внезапно набежавших туч, он быстро отыскал вход и проскользнул внутрь, где царила темнота. Как только сержант задернул за собой плотный полог, закрывающий вход, вспыхнули три светильника, наполненные маслом.

Терранд сидел на специально сделанном для него кресле, так, чтобы топор, торчащий из затылка, не мешал откинуться на короткую спинку.

Сагурну не часто приходилось видеть главнокомандующего и теперь сержант должен был делать над собой усилия, чтобы не пялить глаза на сверкающее лезвие, которое постоянно хотелось выдернуть.

Черной яшмой переливалась в бликах света чешуя на его лице, но глубоко запавшие глаза оставались недосягаемы для взора.

В царящей полутьме невозможно было ни встретиться с ними, ни прочесть их выражение, что весьма затрудняло общение для сержанта, который нередко именно по взгляду — его спокойствию, напряженности, увертливой прыткости выносил суждение о человеке, всегда оказывавшееся правильным.

Сагурн знал пристрастие главнокомандующего к аскетической простоте, но все же не ожидал столь убогой для высокого сановника обстановки. В обширном шатре на небольшом выцветшем старом коврике лежал мешок, набитый травой, представляя собой постель. На столике в углу отсвечивал светлой древесиной таз для умывания и пара медных кувшинов с помятыми боками.

Возле стола не было лавок, очевидно, Терранд пользовался креслом, а приглашенные могли постоять. Статуи бога войны, матери и отца всех живущих — Солнца и Амириссы, да серебряная трехлапая жаба Ордина представляли походный пантеон военачальника.

Сагурн стоял молча, вытянувшись, понимая, что его оценивают — в последний раз перед принятием решения.

Наконец Терранд отчеканил:

— Наступаем завтра.

Сержант удивился — такой приказ оглашали заранее, обычно за два дня, чтобы каждый успел подготовиться, как сумеет.

Солдат и даже ополченцев в первый день отпускали в город, где ожидали их гостеприимные заведения с девицами — красивыми и не очень, кому что по карману. Каждому в зависимости от благоволения сержанта давали мешочек с деньгами, а иные, ничем не отличившиеся, зажимали в ладони несколько медяшек.

День перед выступлением был посвящен тренировкам, отдыху и речам жрецов, расползающихся по лагерю наподобие муравьев. Они были призваны убедить всех, как славно разгромить врага, стремящегося отнять те удовольствия, которые они недавно испытали.

Несмотря на эти мысли, Сагурн промолчал — его ни о чем не спрашивали.

Видимо, довольный невозмутимостью сержанта, Терранд продолжил:

— Время выступления против Курсаи известно только старшим офицерам и солдатам элитных полков. Нынешний набор ополчения плох, как никогда. Они должны узнать все в последний момент, а то начнут разбегаться.

Слушая главнокомандующего Сагурн позволял себе кивнуть головой, одобряя его предусмотрительность, про себя раздумывая, какое отношение он, сержант, имеет к планам высших офицеров и отчего удостоен чести знать тайну.

Терранд пошевелился, укладывая свои чудовищные руки на стол. Кресло под ним заскрипело, и Сагурн взмолился Ордине, чтобы оно не развалилось — вряд ли командующий оставил бы в живых свидетеля его нелепого падения. Но мебель, видать, привыкла к своему хозяину и, привычно крякнув деревянными соединениями, удержалась.

Пальцы полудракона стремительно метнулись, ловя на лету ночное насекомое с прозрачными крыльями, вылетевшее из какого-то темного угла палатки.

«Прости меня, Амирисса, все дети твои хороши, но этот чисто ящерица, что ловит языком всякую тварь. Неужто среди людей Валлардии не нашлось достойного человека?».

Сильные пальцы, неспешно перетирающие хрустящие крылья и хитиновый покров вдруг замерли, и далеко не трусливого сержанта обдало холодом — что, если тот сумел прочитать или угадать его мысли? Но Терранд, обтерев руки о полы черного плаща, заговорил снова:

— Тебя ждет особое поручение. Наслышан, что за короткое время ты сколотил такой отряд, которому позавидует капитан, обучающий армейских солдат целую зиму.

Он что-то проворчал, прерывая попытку Сагурна благодарить за высокую оценку его труда. Еще более приглушив голос, главнокомандующий мрачно пошутил:

— Так ли, нет — решим, когда вернешься.

Он крепко сжал кулаки, лежащие на столе, слегка повернулся, и Сагурн невольно поежился — пламя ярко осветило лицо сидящего и прямо в глаза сержанта взглянули суженные, холодные зрачки рептилии.

— Слушай внимательно, — заскрипел голос. — Наступление пойдет с трех сторон, ты должен быть вместе со всеми, побольше мелькай перед глазами, чтобы тебя приметили среди наступающих. Каждый должен считать, что ты не исчез, а отошел к другому отряду. Пойдете вверх по реке, там уже сколочены мосты. Главное для тебя и твоих людей — создать видимость присутствия и тогда, когда вас уже не будет со всеми. Задержись возле Хрустального грота.

Перед мысленным взором Сагурна возникла высокая, переливающаяся на солнце скала, возникшая века назад из кипящего вещества, выплеснутого из горных недр при землетрясении. Как ни бились маги, колдуны, умельцы всех сортов, никому не удалось отколоть даже крошечного кусочка, который хотели использовать в магических снадобьях, амулетах или редких украшениях.

С тех пор возле этой скалы женщины Валлардии молились Эзерии и ее главному духу Ордине, запрещая мужчинам появляться на священном месте. Да те и не стремились, вспоминая старую легенду о двух смельчаках, которые ослушались требований векового обычая, за что и поплатились жизнью. Тела обоих были найдены растерзанными у подножия Хрустального грота и кровь, не высыхая на солнце, пять дней алела среди белого сияния камня.

Терранд дал знак, и помощник, сливающийся с темнотой дальней стены безмолвно налил два медных кубка холодным кисловатым вином, поставив оба перед хозяином. Тот сам протянул питье Сагурну, принявшему чашу с почтением и удовольствием — ему давно уже хотелось пить.

Командующий шевельнулся, и ординарец снова исчез во мраке.

— Надеюсь, ты не веришь глупым сказкам, пророчествующим беду мужчине, что подойдет к женскому святилищу?

И, не дожидаясь ответа, веско произнес,

— С этого места начнется твой путь. Пойдешь тайной тропой, о которой никто не знает. Она начинается прямо в гроте, а туда не заходят не только мужчины, но и сами женщины. Тебя уже будет ждать человек, которого скрытно проведешь в тыл курсаитам. Пожертвуй всеми своими людьми, пожертвуй собой, но он должен быть там в то время, какое назовет. От этого зависят не наши с тобой жизни, а нечто гораздо более важное.

Терранд требовательно спросил:

— Тебе все понятно? — на что Сагурн позволил себе недоуменно пожать плечами:

— Все ясно, только как я узнаю человека, которого должен охранять и вести?

Тонкие треугольники клыков Терранда заблестели, удлиняясь на глазах, Сагурн не сразу понял, что главнокомандующий улыбается.

— Не обознаешься. Ты его видел и не забудешь, как меня никто никогда не мог забыть.

Сагурн четко повернулся, но его выправка уже не была видна — помощник закрыл светильники, и тьма заползла в палатку.