– Холодно! – кричали с разных сторон. – Холодно!

Женя шел медленно, с вытянутыми вперед руками, с растопыренными чуткими пальцами – как слепой. Но глаза его были открыты, зрячи, а взгляд предельно напряжен. Те, кому случалось так смотреть, знают: веки каменеют, взгляд каменеет, изменить его направление можно лишь поворотом головы, а то и всего тела. Потом глаза болят, и их приходится протирать ваткой, пропитанной тепленьким слабозаваренным чаем без сахара.

– Теплее! – кричали с разных сторон. – Еще теплее! Совсем тепло! Горячо! Совсем горячо!

Женя остановился и с усилием моргнул, затем присел на корточки и из широкой щели между старыми крашеными досками внешней стороны беседки достал острый осколок зеркала. Заглянув в него, Женя увидел губы с трещинкой на верхней, прямой нос, покрасневший глаз с наползающей на него толстой русой челкой, голубое небо, облачную ватку, пока еще не смоченную чаем, нестерпимо сияющее расплавленное золото и вновь спокойное небо.

– Теперь Женек прячет, а Сашка ищет! – кричали с разных сторон. – Теперь Сашка ищет!

Саша победно изрек: «Yes!» – хотя и так было ясно, что его очередь, и, отвернувшись к глухой стене беседки, начал считать. Женя подумал и, усмехнувшись так, что треснувшей губе стало больно, спрятал осколок в кармашек шорт. «Нечестно!» – вскрикнул кто-то, но другие зашикали и предвкушающе захихикали.

– Можно, – сказал Женя, обращаясь к Саше, и, глядя, как тот озирается по сторонам, добавил: – Тепло.

– На фига так близко? – недовольно спросил Саша, а все, ухохатываясь, закричали:

– Тепло!

Некоторое время Саше было тепло, куда бы он ни пошел, но потом Женя сжалился и положил осколок туда, откуда взял.

– Так нечестно! – заорал Саша, когда нашел осколок и когда ему объяснили, в чем дело. – Я так не играю!..

– Честно, честно! – заспорили все. – Просто раньше так не делали.

– Я так не играю… – тихо повторил Саша и заплакал.

Заплакав, он убежал и сел на лавочку под гигантским шелудивым грибом с бурым исподом.

– Нюня, – неодобрительно сказал кто-то.

– Конечно, нюня, – отозвались еще несколько.

– Я тоже не играю, – со вздохом произнес Женя и пошел к Саше.

Тот уже не плакал, а сосредоточенно пытался отковырнуть от лавочки тонкую полированную щепку. Солнце шпарило, и до ржавой шляпки гриба было больно дотронуться. Женя вступил в вязкую знойную тень и, сев на лавочку, виновато спросил:

– Ты чего?

– Ничего! – грубо ответил Саша.

Женя посмотрел на лавочку: по ней полз маленький черный муравей. Подумав, Женя звонко стукнул ноготком перед насекомым, и муравей свернул в сторону, затем стуканье продолжилось, а муравей всё сворачивал и сворачивал, и Саша заинтересованно следил за происходящим, но вот Женя промахнулся, и слепой ноготь разрубил муравья надвое. Стало стыдно и страшно, и Женя, поспешно стряхнув муравьиные останки с лавочки, прошептал:

– Давай мириться.

Они помирились, но веселее Жене не стало; он тоскливо поглядел на резвящихся детей, на Сашу, мирно соседствующего, и сказал то, чего вовсе не собирался говорить.

– Все умрут, – грустно сказал он.

– И что?

– И ты, значит, умрешь.

– Сам ты умрешь! – обиделся Саша.

– Умру, – согласился Женя.

Саша испуганно посмотрел на него, затем на лавочку, по которой полз муравей, и на свою руку, лежащую на той же лавочке, после чего отдернул руку и зажал ладонь между голыми ляжками.

Женя улыбнулся.

– Мы с тобой не умрем! – радостно воскликнул Саша. – К тому времени изобретут лекарство от смерти.

– А новые люди родятся – им где жить?

– Пусть на другие планеты летят. Или мы улетим.

– Улетели одни такие… – скептически проговорил Женя и повторил: – Все умрут.

Саша почему-то вдруг перестал спорить. Он только спросил:

– А дальше?

– Дальше в рай или в ад.

Саша вспомнил игру в классики: на асфальте мелом нарисованы квадраты, а над парой верхних – полукруг и в нем три буквы – рай.

И Саша улыбнулся.

– После смерти душа вселяется в новое тело, – возразил он, явно гордясь тем, что ему удалось произнести такую длинную и умную фразу. – Это я по телевизору видел. И папа мне говорил.

– А мне мама говорила про рай и ад.

– Мой папа главнее!

Женя не стал спорить, вместо этого он полюбопытствовал:

– А Бог есть?

Саша пожал плечами.

– Спроси у своего папы, – посоветовал Женя и улыбнулся: бывают же такие темные люди…

– Де-ти! – раздался неподалеку призывный женский голос. – Де-ти!

– Тетя Тамара, – сказал Саша. – Обедать.

– Угу, – согласился Женя.

Дети поспешили к воспитательнице и она, пересчитав их по головам, удовлетворенно произнесла:

– Двенадцать. Все.

* * *

Жене нравилось число двенадцать, и представлялось оно ему не вершиной циферблата, не дюжиной месяцев или апостолов, а квартирным номером – медным или золотым, но непременно желтым. Две широкие, строгие, блестящие цифры были словно началом отсчета и вели в бесконечность – Женя понял это, хотя и не сформулировал точно, еще год назад, когда научился считать до двадцати. Мальчик жил на четвертом этаже пятиэтажки, а этажом ниже находилась квартира № 12, и благороднейшее число было белым, пластмассовым, наляпанным на коричневый ромб с пошлыми завитушками. Женя не раз жалел, что не он живет в той квартире: уж он-то упросил бы родителей повесить номер из блестящего желтого металла…

– Встаньте по парам, – продолжила тетя Тамара.

А встать по парам не так-то просто: девочек на два человека больше, чем мальчиков, – решите-ка задачку. Начать надо следующим образом: «Пусть количество мальчиков х, тогда…» Но в детском саду таких сложных задачек, конечно же, не решали, а построение было своеобразной игрой: мальчики хотели стоять с мальчиками, девочки – с девочками, но одна пара неминуемо оказывалась смешанной, и все потешались над нерасторопными «женихом» и «невестой».

Саша проворно схватился за Женину руку. Перед ними в паре стояли Машка и какая-то девочка из старшей группы – ее имени Женя не помнил. Машка воровато оглядывалась на Сашу, хихикала и что-то шептала на ухо подружке, и та хихикала тоже. Саша начал громко сопеть, потом не выдержал и с силой дерганул Машку за косу.

– П’гиду’гок! – гневно скартавила Машка и, обернувшись, долбанула мякишкой кулака по Сашиному носу.

На секунду мальчик замер, бессознательно решая, драться или плакать, но вот он уже рванулся к обидчице, и тетя Тамара едва разняла их… А впрочем, такие вольности между братом и сестрой – дело обычное.

Окончательно усмиренный, маленький отряд под предводительством тети Тамары тронулся в путь. Странно, конечно, что в отряде было всего лишь двенадцать человек и соседствовали представители разных групп, – например, Женя с Сашей из подготовительной и Машка из старшей. Но всё объяснимо: пылал июль, и более счастливые детсадовцы из упомянутых групп где-нибудь отдыхали, а оставшихся решили объединить. И вот теперь маленький отряд медленно шел по очень хорошо изученному мирку, обнесенному железной оградой.

В саду были качели, карусели, гигантские тенистые грибы и не только тенистые, но и прохладные деревянные беседки. В саду лежал круглый бассейнишко с темной водой, в которой водились «крыски» размером с фалангу детского пальца; когда их продолговатое хвостатое тельце лопалось и умирало, душа принималась летать в поисках человеческой крови. В саду располагалась высокая горка с неприлично длинным сияющим языком; воспитатели говорили, что сторож дядя Вася подключает к горке электричество и что трогать ее нельзя; взрослые боялись, что дети порвут штанишки, а дети любили издали наблюдать, как по горке весело скачут крохотные шаровые молнии.

Прошагав по территории сада нужное расстояние, дети и воспитательница скрылись в двухэтажном здании. Кто-нибудь сведущий, оставшийся снаружи, мог бы с уверенностью предположить, что сейчас они пройдут мимо распахнутой двери на кухню, откуда доносятся завлекательнейшие запахи, смех и лязганье посуды, затем – мимо комнат младшей и средней группы и попадут в раздевалку. Там маленький отряд переоденется, открыв зеленые деревянные шкафчики, внутри которых, помимо второй обуви, лежат трусы и носки на чрезвычайный случай. Потом все по лестнице с низенькими перильцами поднимутся на второй этаж и, минуя дверь в большой танцевально-праздничный зал, проследуют в свою комнату, где будут накормлены и уложены в кровать. Но никого, кто мог бы предсказать с такой точностью путь маленького отряда, снаружи здания не было и в помине; лазутчика, прокравшегося за детсадовцами в их цитадель, тоже не было, а потому нельзя сказать определенно, что же случилось внутри с маленьким отрядом под предводительством тети Тамары.

* * *

Был тихий час, когда Женя, проснувшись и увидев белый потолок, прошептал Иисусову молитву.

На простыне под мальчиком и на пододеяльнике над мальчиком стояли сивые штампы; штампов на наволочке не было. От долгого смотрения вверх после пробуждения у Жени потекли слезы – такое случается с задумчивыми людьми и в более позднем возрасте. Одна слезинка щекочуще проползла по скуле и впиталась в наволочку, а другую Женя, не утерпев, смазал.

Он лежал на крайней кровати и, повернувшись на бок, увидел остальные одиннадцать, стоящие впритык и образующие сонный кроватный ряд. Дети явно спали, и сказочная тишина пульсировала от их легкого слаженного дыхания. Ни воспитательницы, ни нянечки поблизости не было.

Женя впервые проснулся так – посреди тихого часа, в сонном царстве; он прислушивался, прислушивался, и ему становилось жутко и весело. Зажмурившись и снова открыв глаза, он зачем-то принялся дышать в ритм со всеми, а это было сложно: не хватало воздуха, но Женя боялся нарушить пульс тишины и дышал в лад.

И вдруг с мальчиком начало происходить нечто странное: вздохнув в очередной раз, он вспомнил, что раньше, когда еще не мог говорить, он постоянно слышал пульс тишины, даже если тихо и не было. Тогда он понимал грандиозную важность этого пульса, понимал, что взрослые ничего подобного не слышат, жалел их и совсем не хотел учиться разговаривать. Выдохнув и вздохнув вновь, Женя почувствовал, что его глаза, совсем недавно высохшие, мгновенно помокрели, и ему вспомнилась еще одна часть величайшей тайны, открытой младенцам. Ему вспомнилось то, что он видел раньше, когда еще не мог говорить, – то, за чем он внимательно наблюдал тогда и чего не опишешь словами.

Женя выдохнул, но вздохнуть не смог: он забился в тихой и сладостной истерике – настолько тихой, что никто не услышал и не проснулся; настолько сладостной, что хотелось рыдать вечно. Отрыдавшись, он забыл всё, о чем вспомнил, – осталось лишь ощущение гигантской потери и понимание, что так и должно быть. И еще появилось забавное желание – спуститься на пол и по-пластунски проползти под кроватями. Под всей дюжиной стоящих впритык кроватей. Туда и обратно.

Ни воспитательницы, ни нянечки поблизости не было. Дети явно спали, и сказочная тишина пульсировала от их легкого слаженного дыхания. Женя в трусиках и маечке бесшумно выскользнул из пространства между проштампованными простыней и пододеяльником, распластался по прохладному линолеуму и уполз под свою кровать.

Реликтовые кровати назывались раскладушками, но не следует путать их с привычными конструкциями из прочной материи, пружин и изогнутых алюминиевых трубок. Детсадовские раскладушки были низенькими деревянными кроватями, массивные ножки которых подгибались к брюху, как шасси самолетов, что позволяло кроватям стоять аккуратными штабелями в близлежащем чулане. В том же чулане до и после тихого часа помещались матрасы, подушки и стопочки постельного белья.

Итак, Женя оказался в темном подкроватном коридоре, окаймляемом полосами мутного сумеречного света. Конец коридора освещался столь же мутно и сумеречно, только ограды из толстых кроватных ножек там не было. Пока глаза Жени привыкали к темноте, он вспоминал, что вокруг него – светлая комната с высоким белым потолком, а еще выше – небо с сияющим солнцем, а еще выше… Женя заплакал благодарными радостными слезами и пополз, пополз, пополз!..

Он прополз свой путь и вернулся назад. Линолеум был гладок и прохладен. На освещенном его участке перед самым вылазом виднелась черная неотдираемая бляшка затоптанной жвачки. Женя выбрался из-под кровати и сразу же юркнул под одеяло, но прежде он зажмурился от света.

«И когда просыпаешься – жмуришься. И на улицу когда выходишь – жмуришься, – подумал мальчик, засыпая в теплом пододеяльном пространстве. – И после смерти будем жмуриться».

Когда Женю разбудили, кто-то из детей, увидев его распухшее от слез лицо, назвал мальчика нюней и язвительно поинтересовался, не описался ли он.