Кухонный стол был густо усеян хлебными крошками, а в центре вздымалась полуторалитровая пластиковая бутылка пива, опорожненная наполовину. Хлебные крошки встречались как свежие, так и достигшие многодневной окаменелости, и Гена увлеченно топал по ним средним пальцем правой руки, гадая, какая из крошек разлепёшится по мелкокрапчатой поверхности стола, а какая вопьется в подушечку.

– Задолбал! – изрек Артурка, породив перед тем неслыханно длинную паузу – чуть ли не в полминуты. – Допивай давай.

Гена встрепенулся и одним глотком допил то, что оставалось в пузатенькой чайной чашке. Разлив пиво, Артурка продолжил рассказ о приятностях и неприятностях, случавшихся между ним и его девушкой, и о последней ссоре.

«И что за манера – жить наизнанку? – чуть неприязненно подумал Гена. – Какое мне дело, что у них родинки на теле на одних и тех же местах?»

– Ну вот, я тебе всё рассказал, – заключил Артурка. – Специально держался только фактов. Теперь ответь, что мне делать. Как ты скажешь, так и будет.

– Приехали! – ухмыльнулся Гена. – Ничего я тебе не скажу – делай как знаешь. Твоя жизнь. По-моему, люди вообще не имеют права влиять друг на друга – разве что случайно…

– Это я всё понимаю прекрасно, – живо перебил Артурка – перебил не только фразой, но и взглядом, и слишком читаемой гримасой (кстати, пластичностью лица он сильно напоминал мима). – Я всё это прекрасно понимаю. Ты уже говорил, что ты по жизни наблюдатель, а не участник. Я знал, что ты мне так ответишь, но ты ведь чище меня: ты девственник. А с позиции той первозданной чистоты о многих вещах можно судить вернее, чем когда уже коснешься их.

Пауза, молчаливое ожидание ответа или аплодисментов.

Давно смирившись с бесцеремонностью приятеля, Гена никак не отреагировал на «девственника», но усмехнулся глубокой последней фразе.

– Моя же мысль, только в другом словесном оформлении… Гнусный плагиатор!

– Ну как же!

– Гнусный, – безапелляционно повторил Гена. – Мне сейчас хорошее сравнение в голову пришло по поводу той мысли. Представь себе: компьютер, монитор, мышка. Это твоя вселенная. И у каждого человека своя вселенная с теми же атрибутами. Ты родился – включился компьютер и на мониторе появился список каталогов. Задача твоя – выбирать и щелкать мышкой. Щелкнул – и перед тобой новый перечень: выбирай. Беда в том, что в нашем метафорическом компьютере нет пути назад, и с каждым новым выбором вселенная всё уменьшается, уменьшается… В конце концов люди натыкаются на файл с игрушкой: умной, глупой, сложной, простой – не важно. Важно то, что выбирать больше не из чего. Это означает, что человек окончательно повзрослел.

– Любопытно. Ну а ты что делаешь?

– Я… Я стараюсь как можно реже щелкать мышкой. Я просто просматриваю перечень каталогов и пытаюсь понять, что в них. В принципе, такое понимание возможно, ведь каталоги как-то озаглавлены, а я – человек достаточно эрудированный. Но изначальный перечень всё-таки уже позади, и мне остается только предполагать, что если увидеть его, внимательно рассмотреть и подумать, то можно понять или вспомнить замысел Программиста.

– Круто! – оценил Артурка. – Только в связи с тем, что компьютер ты видел только на уроках информатики, метафора получилась с изъянцем. По изначальному перечню можно понять замысел хозяина компьютера, а о создателе программы мы ничего не узнаем. Твою метафору спасает лишь то, что Бог – Он и Компьютеровладелец, и Программист.

– О, великий Артурка!  – шутливо воскликнул Гена. – О, компьютерный гений! Уел ты меня, великогрешного. Но пиво всё-таки пей.

Артурка допил, и Гена разлил пиво по пузатеньким чайным чашечкам. Не будь пива, Гена вместо произнесения пространного монолога просто пощелкал бы перстами с сумасшедшей ухмылкой и на вопрос: «Ты чего?» – не ответил бы. Он уже давно понял, что глупо говорить то, о чем достаточно подумать, и еще глупее – говорить о том, что не стоит раздумий. В беседах же Гена участвовал следующим образом: внимательно слушал, коротко отвечал на вопросы, а иногда произносил нечто весьма афористическое. И лишь пиво было способно промыть брешь в Генином интеллектуализированном обете молчания.

– Твои метафоры – это, конечно, умно, прикольно, но что мне с Олей-то делать? – поинтересовался настырный Артурка.

– Я же тебе уже ответил, – лениво и слегка недовольно молвил Гена. – Сам решай. Ты же не ждал от меня совета, ты просто хотел, чтобы я тебя выслушал. Я тебя выслушал.

– Спасибо! – едко выплюнул Артурка.

Они выпили по паре чашечек в молчании, тяжком даже для Гены. С трудом отпилив кусок черного хлеба, он, наконец, несколько фальшиво проворчал:

– И что у тебя нож такой тупой?..

– Конечно, тупой! – слегка наигранно взорвался Артурка. – Нож тупой, а хозяин еще тупее! Само собой!

Гена улыбнулся, и через несколько минут беседа стала спокойной и абсолютно абстрактной. Один из собеседников привел красивую аналогию, другой поддержал ее и развил, и в результате разговор довольно неожиданно уперся в проблему детства.

– Дети – это совершенно отличные от взрослых существа, – медленно говорил Гена, легонько касаясь чашечки с пивом длинными пальцами так, что та урывисто проворачивалась против часовой стрелки. – В «Братьях Карамазовых» есть фраза наподобие; у Достоевского даже сильнее сказано: не от взрослых они отличаются, а от людей вообще, будто бы совсем другие создания. Это и впрямь так, ведь Адам и Ева не были детьми. А Христос говорит, чтобы мы были как дети, «ибо таковых есть Царствие Небесное». Вот и выходит, что детство – наш Эдем, и мы неминуемо изгоняемся из него за первородный грех.

– Да за тобой записывать надо! – чрезмерно восхищенно воскликнул Артурка, но Гена, достаточно хорошо изучивший его, понял, что тот не пересмешничает, а лишь маскирует излишком восхищения само его наличие.

– Спасибо, – искренне поблагодарил Гена. – Кстати, мы ведь мало что помним из раннего детства, а из младенчества – почти ничего. Мы забываем рай раньше, чем обретаем возможность сказать о нем. Что уж ты там изрек о «той первозданной чистоте, с позиции которой…» – как там дальше?

Артурка ответил не сразу: сперва он засмеялся, поскольку Гена очень уж потешно выделил цитату чрезмерно сурьезным окающим говорком. Просмеявшись, Артурка припомнил:

– С позиции которой о многих вещах можно судить вернее, чем когда уже коснешься их.

– Ясно. Так вот, есть у меня двоюродные брат и сестра. Они еще в детском саду учатся, воспитываются то есть… Понаблюдать за ними, послушать, сыграть в жмурки – это такой кайф!.. А ты не ржи, у меня пока еще не маразм. Просто я тоже ищу чистоты.

– Так выпьем за чистоту, – предложил Артурка, разлив по чашечкам остаток пива.

– Выпьем за чистоту… – скептически пробормотал Гена, глядя на лопающиеся пузырьки пивной пены. – Бред какой-то!

Они выпили.

* * *

Когда Гена вернулся домой, он застал свою мать, Тамару Ивановну Валерьеву, за телефонным разговором. Судя по тому, что Тамара Ивановна еще не переоделась в домашнее, зазвонивший телефон пленил ее в первые же минуты после прихода с работы. Гена Валерьев усмехнулся, мысленно уподобив телефонный провод цепочке от ошейника, но вслушался в разговор и брезгливо поморщился: его мать обстоятельно объясняла кому-то, как проводить некий обряд, в котором, помимо пациента и мастера, участвуют «ангелы» стихий.

– …И каждый участник произносит свою мантру… – увлеченно вещала Тамара Ивановна. – Ага…

Валерьев демонстративно взвыл – как, мол, мне это надоело – и прошел в свою комнату. Включив свет и задернув штору, он медленно перекрестился и, прошептав восьмисловную Иисусову молитву, глубоко поклонился большой застекленной иконе Спасителя, стоящей на полке книжного шкафа. Юноша почувствовал внезапные слезы, но голос внутри него сказал: «Это от пива», – и стало стыдно, и слезы вмиг высохли.

С минуту Гена стоял молча и неподвижно, бессознательно воспринимая звуковой мир: шум поредевших машин за окном, матерную ругань соседей снизу, постылую танцевальную попсу с одной стороны и обрыдлый эзотерический бред с другой. Да еще сверху слышалось мерное поскрипывание, о природе которого совершенно не хотелось думать. И Валерьев почувствовал себя маленьким и жалким, он мысленно сравнил себя с человеком, замурованным в крохотной каморке, полной скелетов и крыс, и прежде чем совсем по-детски заплакать, он самодовольно ухмыльнулся, радуясь точности сравнения.

Подавляя рыдания, юноша принялся исступленно креститься и кланяться, креститься и кланяться, креститься и кланяться, и досадные звуки постепенно исчезали: смолкло снизу, поскольку пьяный дебошир повалился, причем не на пол, а прямехонько на свою кровать, и заснул без храпа; смолкла музыка, потому что меломанов навестили их соседи, у которых маленький ребенок; сверху тоже всё благополучно завершилось и смолкло; да и Тамара Ивановна явно заканчивала телефонный разговор.

– Слава Тебе, Господи! – радостно воскликнул Гена и шементом бросился в ванную, пока мать не обнаружила его заплаканного лица.

«А вы молодец, батенька! – мысленно поздравил он себя, умываясь холодной водой. – Восемнадцать лет, а плакать не разучились…»

Пивная тяжесть бесследно выветрилась из головы.

Когда Гена крепко вытирал лицо махровым полотенцем, стало изумительно весело, так что он даже взвизгнул от восторга и побежал к маме.

Та как раз окончила разговор, устало встала со стула и принялась медленно вращать головой, разминая шею.

– Привет, котяра! – поздоровался Гена (котяра было домашнее прозвище Тамары Ивановны, на которое она обижалась, но в явно недостаточной степени).

– Это кто это здесь котяра? – строго поинтересовалась она.

А Гена тем временем обошел ее сзади и с силой схватил за мясистые бока, восторженно проговорив:

– У-у, сало!

– А-а-а!!! – трубно заорала Тамара Ивановна и резко развернулась к сыну, но, увидев, как того скорчило от смеха, сама рассмеялась.

– Это если кто меня испугает, и я заору… – в который раз весело сказала она. – Тогда он сам… Ха-ха-ха!

Через несколько минут Тамара Ивановна спрашивала:

– Ты где мотался?

– Я же записку оставил.

– И где ты ее оставил?

– На кухне.

– Делать мне больше нечего – на кухню ходить! – вздорно проговорила Тамара Ивановна, шествуя на кухню, и, взяв со стола клочок клетчатой бумаги, прочла: – Я у Артурки.

Она подозрительно принюхалась к подошедшему сыну, а тот тревожно подумал: «Миллионер или алкоголик?» Оправдание на оба обвинения было одно: «Раз в месяц-то можно», но обвинение в расточительстве всегда сопровождалось получасовым профессиональным пилением…

– И лакали с ним, – утвердительно, но не особенно грозно произнесла Тамара Ивановна.

– Пива выпили, – смиренно молвил Гена.

– Алкоголик!

– Ну, раз в месяц-то можно, – сказал он и улыбнулся взглядом.

– Конечно, раз в месяц, – проворчала Тамара Ивановна. – Только и делает, что лакает…

На том и кончилось.

За ужином, состоявшим из сосисок с подгоревшим рисом, она рассказала сыну, что Галка (ох уж эта Галка!) позвонила сразу же. Тамара Ивановна только-только пришла из садика, разулась – и звонок. А еще она отводила домой Сашку и Машку (они опять подрались, ей пришлось разнимать их). Светка о своих детях совсем не думает, а она что – нанялась, что ли? Ладно, отвела – не трудно, но когда-нибудь она скажет этой Светке…

Гена слушал с наслаждением: он понимал красоту и естественность бессмысленных разговоров, для которых не нужно ни малейших умственных усилий. Такие разговоры подобны птичьим трелям; сам Гена не умел в них участвовать, но слушал с величайшим наслаждением.

И вдруг он вскочил с табурета, задев рукой вилку, так что ком риса взвился в воздух и упал на пол.

– Вот же оно, вот! – простонал Гена.

– Ты чего?! – вскричала Тамара Ивановна.

– Ну почему не идет? – забормотал он, словно в бреду. – Почему, почему не пишется?..

И, вздохнув глубоко, Гена заорал так, что его услышали соседи и снизу, и сверху, и слева, и справа:

– Хочу писа-а-ать!!!