Хлопотен и неблагодарен труд организатора, но Степа, прирожденный массовик-затейник, находил его приятным. Вот и теперь, в воскресный день накануне отъезда, этот долговязый белобрысый парень с большим угловатым лицом бегал по лагерю и организовывал массы. Лицо Степы было полной противоположностью пластилинового лица Артурки: оно состояло из углов, но не острых или прямых, а исключительно тупых. Есть в столярном ремесле такое понятие – «снять фаску», что означает провести пару раз рубанком по острому или прямому углу деревяшки, и в результате угол видимо закругляется, а на деле распадается на два тупых. Глядя на Степино лицо взором поэта-столяра, можно было подумать, что раньше оно состояло исключительно из прямых и острых углов, а потом с него сняли фаску. Но несмотря на тупость углов, составлявших физиономию Степы, ум его был весьма остр.

Остроумец планировал в последний вечер посидеть у костра, как это делывали ископаемые пионеры, и для осуществления данного плана были первостепенно необходимы костер и компания, а второстепенно – выпивка и закуска. Степина идея воспринялась народными массами положительно, и компания постепенно набиралась. Тощий Олег и толстенькая Ирина согласились с радостью, причем Олег уже успел разведать избушку с недорогим горючим самогоном, а Ирина принесла из столовой, в которой недавно завершился обед, огромное количество съестного. Гриша тоже обещался быть, и не один, а с дамой сердца (с какой именно, он пока не решил), сожалел же Гриша о том, что поздно ему сообщили, уж он бы организовал шашлычок, а теперь мяса не достать (при этих словах он так плотоядно зыркнул на Степу, что тот вздрогнул). Миша со Светой тоже собирались идти, а уж о Степиной рыженькой Лене и говорить нечего – она визжала (буквально) от восторга и прыгала (буквально) от радости.

В данный момент альбинос направлялся к Мише и Свете, идиллически покачивающимся на качелях. Качели эти были весьма широкими, так что на них вполне можно было улечься, они скорее напоминали садовую скамейку, которую за какие-то прегрешения подвергли страшной казни: сначала отпилили ножки, а потом повесили. Впереди и немножко наискосок от этих качелей располагалась пара других, одноместных, и, как успел заметить Степа, Солев несколько раз внимательно поглядывал туда, прямехонько в затылок читающего Гены Валерьева.

– Послеобеденный отдых? – полюбопытствовал Степа, усаживаясь рядом с Мишей и Светой.

– Да, – небрежно ответил Солев. – Сидим вот, перевариваем. А что с планами на вечер?

– По-моему, свою продовольственную лепту вы внесли, а впереди еще ужин. С закуской, я думаю, проблем не будет. Что касается напитков…

– Именно.

– Гриша и Олег будут пить самогон – это точно. Насчет остальных вопрос пока открыт.

– Ну, дамы явно самогон не будут…

– Почему, мне без разницы, – подала голос Света. – Можно и сэм.

– Светик, что за речи?! – воскликнул Степа, почти не играя. – Мало того, что «можно», так еще и «сэм»!

Миша покраснел и что-то сердито шепнул подруге, она попыталась возразить, а он решил пресечь возражения посредством шлепка по мягкому месту. Но шлепка не получилось: карающая длань, вслепую размахнувшаяся в проеме между спинкой и сиденьем качелей, ударила не по мягкому, а по весьма жесткому месту – по железной окантовке сиденья. Солев взвыл.

– Больно? – всполошилась Света.

– Заткнись!

– Ми-иша!.. – укоризненно протянул Степа. – Разве так можно…

– Пардон. Я думаю, дамы будут пить пиво.

– Пиво так пиво, – смиренно молвила девушка.

– Я тоже пиво, – сообщил Миша, потирая ушибленную руку. – Из дам у нас только Света, Оля и Ирина?

– Гипотетически существует еще девушка Гриши, – дополнил Степа, – а кроме того, по-моему, надо пригласить Валю и Олю из Светиной палаты.

– Надо, – согласилась Света. – Пойду скажу им.

– И еще, – добавил Степа, когда она скрылась, – необходимо позвать Гену.

Миша смолчал.

– Сделать это надо по двум причинам, – принялся доказывать Степа, сочтя молчание выражением неудовольствия. – Во-первых, он из зеленого домика, хотя и не очень-то с нами контачил, а во-вторых, он умеет разводить костры. Ты умеешь разводить костры?

– Сумею, наверное…

– А он точно сумеет.

– Да я не против, пожалуйста…

Миша был не то что не против – он был рад, что не пришлось самому предлагать позвать Гену и каким-то правдоподобным образом это предложение объяснять.

Всю неделю он отдаленно, ни в коей мере не желая сближаться, наблюдал за Валерьевым, как за прототипом для героя своего рассказа. Солев пытался выявить, что еще, помимо коленопреклоненных молитв на обочине, отличает православных христиан от нормальных людей. И если бы наблюдатель, презрев все приличия, вздумал бы подойти к наблюдаемому и поделиться с ним некоторыми умозаключениями, последний наверняка удивился бы. А пока Миша, посматривая на читающего Гену, обсуждал со Степой денежно-пивной аспект предстоящего вечера.

– Так и сделаем, – срезюмировал белобрысый организатор. – Осталось уломать Гену.

А Гена, кстати говоря, и сам был весьма искусным организатором, но оргработа его была направлена не наружу, как у Степы, а вовнутрь, на самого себя. В данный момент он неторопливо размышлял над планом прощального вечера. Пристрастие к логике и эстетике побуждало юношу провести последний вечер так же, как и первый, – наедине с костром, с бутылкой любимого пива в руке, на светлячковой поляне, рифмующейся со звездным небом… Но его внутренняя оргработа была прервана внезапным приветствием и вопросом:

– Добрый день, Гена. Всё читаешь?

– Уже дочитал, просто сижу.

– Ясно. Я, с твоего позволения, тоже присяду. – Степа опустился на соседние одноместные качели и продолжил. – Ты вот по утрам на рыбалке пропадаешь, а по утрам иногда происходит кое-что интересное. Сегодня, кстати, ты что-то без удочки был…

– Да, – согласился Гена, смутившись, – сегодня просто гулял.

– И правильно делал. А то завтра – понедельник, день тяжелый: постельное белье сдавать, вещи складывать, а после обеда – сразу в автобус, уже не погуляешь… Но – ближе к делу. Мы тут с самого утра обсуждали планы прощального вечера, и в результате было принято интересное решение. – Альбинос сделал паузу и, не дождавшись вопроса, объявил: – Решено вечером всей компанией пойти жечь костер. Идут все из зеленого домика плюс Оля с Валей. Загвоздка в том, что никто из нас не обладает древним искусством разжигания костров, так что все надежды на тебя.

«А почему бы не сделать им подарок?» – подумал польщенный Валерьев. Но сперва он спросил:

– А какова программа вечера?

– Это я беру на себя. Во-первых, будем играть в различные, очень умные и приличные игры. Спасибо тебе, кстати, за «студенческую балду», она пользуется популярностью. Есть еще такая игра, называется «ассоциация».

– А как в нее играть?

– Увидишь. Или лучше вон, посмотри на детей.

– Уж давно смотрю, – молвил Гена и почувствовал, что Степа весьма приятный и полезный собеседник. – Девочки играют в «тепло – холодно», прячут какой-то предмет, а кто-то ищет, и ему кричат, тепло или холодно. Это никакая не «ассоциация».

– Так оно и есть, но они по принципу очень схожи, эти игры. В «ассоциации» тоже идет поиск, только никуда ходить не надо. Еще ее можно с прятками сравнить или жмурками. Короче, увидишь на месте.

– Заинтриговал ты меня, – заметил Гена, весьма довольный. – Ради только этой «ассоциации» стоит пойти.

– Рад, что ты согласился.

– А место вы уже выбрали?

– Нет еще.

– Здесь, совсем рядом, есть замечательная полянка, я там уже жег костер.

– Просто супер.

– Да, там хорошо. И еще вопрос: выпивка будет?

– Естественно. Но в очень умеренных дозах.

– Только я водку не пью.

– Ее и не предусмотрено. Я и Миша, например, будем пить пиво, можешь присоединиться. По деньгам это недорого.

– Я, к сожалению, уже купил…

– Значит, тебе и тратиться не надо.

– Хорошо. Сразу после ужина надо будет сходить за хворостом.

– Сходим. А я пока дойду до остальных, обрадую насчет кострового.

«Похоже, будет еще лучше, чем я планировал!..» – радостно подумал Гена Валерьев, оттолкнулся от земли и полетел, а в действительности лишь со скрипом закачался на качелях, подобно большому маятнику.

* * *

– НЛО! – закричал кто-то из девушек. – Гриша, еще раз!

Древесные кроны смыкались над узенькой тропкой, и мощный луч фонаря, вновь направленный вверх, преобразовался в светящийся диск, зависший над процессией.

– Похоже, – вполголоса согласился Гена, шедший вслед за Гришей и остановившийся, как и все, чтобы поглядеть на поднебесное видение.

Вообще-то именно Валерьеву полагалось возглавлять шествие как первооткрывателю полянки, но около часа назад он уже шел впереди мужской хворостосборочной бригады и уж так неприятно было, что перед ним никого нет, а позади кто-то шелестит, устраняя с пути зеленые ветви, похрустывает подножным сушняком, переговаривается, – так неприятно, что Гена сутулился и ускорял шаг. А теперь в смешанной компании юноша был спокоен, занимая почетное контрольно-направляющее место.

Когда НЛО исчез, вновь возник узкий призрачно-белесый туннель, проложенный в обратной перспективе, и вереница вечерних путешественников продолжила спотычливо пробираться вслед за удаляющимся лучом. Шли они, груженые одеялами, пакетами с выпивкой и закуской, думали о предстоящем пиршестве, – частично соблюдая парность, частично беспарные.

Второе место в строю, место проверяющего правильность курса, было приятно Гене еще и тем, что позволяло вклиниться между Гришей и новоявленной девушкой кареглазого женолюбца. Девушка эта немного дичилась в новой компании и заслуживала всяческой поддержки, но она была одной из виновниц нескольких незапланированных прогулок Валерьева, а потому не вызывала у него симпатии. За ней следовали Оля и Валя, от ежедневного общения с которыми Гена успел порядком устать, а на фоне трескуче-искристой речи костра всё, что они способны были сказать, обессмысливалось, и ни одна из них не смогла бы повторить ало-переливчатого взгляда тлеющих угольев, – приняв это в расчет, юноша решил сесть где-нибудь с краешку, подальше от них и поближе к огню. За описанной пятеркой чинно чередовались представители трех полусемейных пар, причем замыкал шествие альбинос Степа, следя, как ему и полагалось, за численным составом и боевым духом отряда.

Пришли. Гена с одной спички подпалил заранее приготовленный шалашик. Вокруг костерка выстлали одеяльный полумесяц. Сели. Железные и пластмассовые кружки и белые пластиковые стаканчики нашли владельцев. Владельцы наполнили их наиболее сообразной жидкостью и потянулись за лакомой закуской. Прозвучал обычный тост.

«Сел с краю, – отметил Миша, – и пиво сосет в одиночку. Хотя то, что с краю, логично: ему за костром следить».

– О чем думаешь? – спросила Света.

– Так, – неопределенно отозвался Солев и привычно обнял ее, а она боком плотно прильнула к нему, как льнет наэлектризованная одежда.

– Хорошо у костра…

– Да.

Рыбачок сноровисто ломал хворост и складывал обломки в кучку, потом угомонился и сел, так что потрескивало лишь в костре, изредка рыгающем недолговечными искрами-летуньями. Рядом с Геной сидели Степа и Лена, Степа о чем-то разговорился с ним – о чем, интересно… Но было далеко, и Миша не слышал.

– Ну, кто еще не допил? – обиженно воскликнул Олег, и несколько человек пристыженно глотнули пиво, освобождая тару.

Валерьев со своей единоличной стеклянной бутылкой не торопился, и Степа ему немножко позавидовал. Когда пивная полторашка достигла их края (надо было открыть сразу две, не всё ли равно, что разного сорта), Степа налил Лене и себе, завернул крышку и положил бутылку рядом. «Вечер, кажется, удается», – гордо подумал он, улегшись на животе и локтях, по-пляжному, и глядя в огонь. Справа в той же позе лежала Лена, и он принялся тихонько переговариваться с девушкой, подперев кудлатую голову одной рукой, а в другой держа эмалированную кружку с пивом. «Невежливо, – подумал он вдруг. – Получается, что отвернулся от Гены». Полагая, что краеугольным камнем разговора может стать любой тематический булыжник, соотносимый по весу с интеллектуальным уровнем собеседника, Степа поставил пиво на одеяло, посмотрел на Валерьева, завороженно вглядывающегося в огонь, и спросил:

– Гена, а что ты думаешь о фатуме?

– С чего это ты вдруг? – удивился он, вздрогнув и взглянув на вопрошающего.

От его взгляда Степе стало горячо, будто взгляд был железным и от недавнего пребывания в костре раскалился.

– Правда, с чего? – полюбопытствовала и Лена, смазав всегдашней веселостью недавний ожог, и альбинос с легкостью заговорил.

– Ну, с того хотя бы, что вот сидим мы здесь, у костра, одиннадцать человек, все разные – и нам хорошо. Вопрос в том, предопределена ли эта встреча у костра или могло быть что-то другое.

– Вообще-то вопрос о фатуме и предопределении – это вопрос о человеческой свободе, – сказал Гена, и, поскольку он уже сделал несколько глотков пива, для мыслей теперь не унизительно было становиться словами. – Если есть предопределение, то нет свободы. Я свободен, следовательно, фатума, этой неумолимой судьбы, нет.

– А откуда же тогда берутся сбывающиеся пророчества?

– Это уже сложнее. Но если признать взгляд из той области, где нет времени, то всё объяснимо. Представь себе, что наше будущее оттуда видится так же, как настоящее или прошлое, потому что нет понятия времени. Мы знаем о прошлом, но лишает ли это людей, действовавших в прошлом, нас самих в прошлом, свободы действий? Нет, очевидно. Это никакой не фатум. Да и пророчества становятся понятны лишь тогда, когда сбываются, так что вневременной взгляд, если мы о нем и узнаем, остается непонятым и свободы нас, опять же, не лишает.

Гена улыбнулся и подумал: «Концовка эффектная. Можно, конечно, сказать и о промысле Божием, но Степа навряд ли поймет, сам-то не совсем понимаю… Это можно только чувствовать, только в прошлом и только на собственной жизни. Чувствовать и радоваться… Нет, об этом не расскажешь!..»

– Слышала, Лена? С вневременной точки зрения мы уже сидели здесь, уже поженились, может быть, родили детей, умерли уже, и при этом в каждом действии были свободны, – разъяснял Степа весьма ему понравившуюся концепцию, а Лена восхищенно кивала и твердила: «Здорово!»

– Свободны во всяком действии, кроме смерти, – если вы, конечно, не самоубийцы, – послал Гена вдогонку, думая уже о другом, и, уставившись в костер, не заметил, что Степа вдруг помрачнел, а Лена глянула укоризненно.

Гена же думал о том, что всегда можно оставаться христианином, хотя бы и тайным, и с удовольствием вспоминал, как и где творил утренние и вечерние молитвы после подселения Гриши. И еще он думал о том, что даже при такой затаенно-восторженной молитвенной жизни не удается избавиться от главного своего греха – от брезгливой гордыни, доходящей иногда до человеконенавистничества. Он очень хорошо знал за собой эту сатанинскую черточку и на исповеди начинал именно с нее. А сейчас он сокрушенно размышлял, что это, вероятно, порок большинства умных людей, но внезапно схватил сокрушенную мысль об умных людях, как вороватую руку, и подумал с улыбкой: «Да уж, фиг избавишься!»

Дальнейший извив Гениного самоанализа имел всеобщие последствия. Осознав, что рассуждения о христианских добродетелях и пороках возникли по ассоциации с мыслями о Божьем промысле, юноша пригубил пиво, пожевал хлеб с солью, вновь глотнул из бутылки и радостно повторил вслух:

– По ассоциации.

– Что? – переспросил Степа.

– Ты говорил, что будем играть в какую-то интеллектуальную игру под названием «ассоциация».

– Слушай, молодец, что напомнил.

Гена чуть кивнул, одновременно прикрыв глаза.

– Люди! – призывно воскликнул углоликий альбинос. – Поступило замечательное предложение. – Пауза, соответственно заполненная. – Давайте играть в «ассоциацию».

Получив согласие большинства и кратко разъяснив правила, он зажмурился, отвернулся даже, опасаясь собственной нечестности, а остальные принялись молча указывать друг на друга, мотать головами и переуказывать, пока все пальцы не уткнулись предполагаемыми пунктирами в Мишу Солева, и тот, сдавшись, ткнул в себя же.

– Всё, Степа, можно! – сообщила толстощекая Ирина, и Степа прозрел.

Он попросил Гену подбросить дров и внимательно осмотрел игроков – все знали тайну и оттого лица их были самоуглубленно-лукавыми, изменяемыми лишь отблесками повеселевшего пламени. Нет, так не угадаешь.

– С каким временем года ассоциируется этот человек? – спросил Степа.

Большинство ответили, что с летом.

– С каким животным ассоциируется этот человек?

– С гориллой, – сказал Гриша, хмыкая.

– С пантерой, – возразил Миша, подумав: «На себя-то посмотри!»

– С капибарой, – произнес Гена, облизываясь.

– Это грызун такой, кажется? – уточнил Степа.

– Да. Вроде морской свинки, только здоровенный и черный, – объяснил Валерьев.

Еще Мишу сочли похожим на крота, белку-летягу и медведя гризли, а у Светы он вызвал ассоциацию с кабаном, что особой радости ему не доставило.

– С каким видом транспорта ассоциируется этот человек?

– С мотоциклом.

– Да, с мотоциклом.

– Нет, с гоночным автомобилем.

– С броневиком, по-моему.

– А с каким цветом?

– С красным.

– С лиловым.

– С алым.

– С бежевым.

– Это Миша?

– Да, ты как догадался?

– По капибаре, лиловому цвету, лету и мотоциклу. Еще на Гришу было похоже, но там наверняка был бы автобус, половина здесь знает, что Гриша водитель.

– Ладно, умник, – пробормотал Солев, зажмуриваясь. – Меня угадали, я вáжу.

Поскучав немножко перед темно-бордовым занавесом, сквозь который иногда ало просвечивал костер, он услышал, что можно, и поднял веки. На сцене были всё те же дяденьки и тетеньки с лицами напакостивших школьников, только на сей раз Миша не знал, кого они, связанные круговой порукой, собираются не то скрывать, не то обрисовывать своими темными намеками. Припомнив блестящую игру Степы, он решил спрашивать о другом, а самую ясную, «звериную», ассоциацию использовать лишь в крайнем случае.

– С каким видом спорта ассоциируется этот человек?

– Прыжки с шестом, – сказал Степа.

– Шашки, – сказал Гена.

– Поддавки, – хмыкнул Гриша.

– Бадминтон, – сказала Валя.

– Ага, – подытожил Миша и продолжил: – А с каким водоемом?

– Тихое озеро, – сказала Света.

– С омутами, – добавил Гена.

«Кого это он так не любит?» – удивился Миша, а между тем Степа сравнил этого человека с родником, возникла и речка, кем-то поддержанная…

– Ясно, – изрек Солев, разумея, что пол этого человека прояснился. – А с каким вкусом ассоциируется этот человек?

– Пресный, – быстро произнесла Света.

– Соленый вкус, – сказал Гриша.

– Соленый, – подтвердили Гена, Оля и Степа почти хором.

«Надо же! – подумал Миша. – Точно, девчонка-плакса. У нас таких вроде и нет. Хотя…»

– Это Валя?

– Нет. Еще две попытки.

«Плохо, – подумал он. – Вроде бы и тихое озеро, и речка, и родник, и в бадминтон играет, Света ее пресной назвала, парня у нее нет, тут и до слезок рукой подать… Ладно, проехали. – И тут его осенило. – Загадать-то могут любого присутствующего! Ай да Солев, ай да сукин сын!»

– Это я?

– Нет. Одна попытка. Ты лучше спрашивай.

– Хорошо. – Миша начинал злиться: «Как же это так?! И соль, и прыжки с шестом, и этот рыбачок с омутами (он меня не любит)… Что же это? Одна попытка на девять человек!..»

И он принялся спрашивать.

На вопрос о том, с каким зданием ассоциируется этот человек, наиболее частотны были ответы: однокомнатная квартира, избушка, Гриша (задолбал своими приколами!) сказал про землянку, а Валя, которая была уже вне подозрений, высказала девически-романтическую мысль о замке.

На вопрос, обычно всё проясняющий (о животном), было отвечено несуразное: суслик, енот-полоскун, нерпа и все та же белка-летяга. Что, спрашивается, общего у суслика с нерпой?..

Загаданное существо ассоциировалось с белым, серым, зеленым и светло-бурмалиновым  в крапинку (Гриша, естественно) цветами. «Похоже, – подумал Миша. – Но пока погодим».

На птичий вопрос мучители ответили, что похож, мол, этот человек и на чайку, и на ворона, и на воробья, и на гуся лапчатого. «Хорошо хоть не на дятла похож, – подумал Солев. – Сорока, правда, была бы поближе… Ладно, погодим немного».

Судя по большинству высказываний, загаданный(-ая) ассоциировался(-ась) с осенью; по поводу осенней погоды, правда, мнения разделились: дождь, пасмурно, ясно, без существенных осадков… «Хватит! – решился отгадчик. – Последний вопрос».

– А с какой профессией ассоциируется этот человек?

– Писатель, – сказала Валя Велина.

– Писатель, – сказала Оля.

– Рыбак, – сказал Гриша.

– Это Степа, – уверенно сказал Миша, подумав попутно: «Дурацкие у него ассоциации. При чем тут рыбак?..»

– Не угадал. Это Гена.

– Как это… – опешил Солев. – Ну, рыбак, ну, бадминтон… Ну а вкус почему соленый, ну а писатель здесь при чем?

– Ты бы зашел в нашу комнату, где рыба солится, и понюхал, – посоветовал Гриша. – Проиграл ты.

– Но у нас, кроме меня, грешного, только Степа пишет эти свои записки лагерные…

– Гена тоже пишет, – сказала Валя тихо.

– И публикуется даже, – добавил Гена с самодовольной застенчивостью.

– Ни фига себе! – восхитился Степа. – В городе дашь почитать.

– С удовольствием… – Валерьеву казалось, что он захлебывается в сиропе – и вязко, и сладко, и выбраться хочется, и он из последних сил рванулся, спросив: – А кто же теперь отгадывает?

– Опять Миша: он не угадал.

– Хренушки! – возмутился Солев. – Надоело уже играть, детский сад какой-то… Давайте танцевать.

– А под что?

– Приемник есть. – И Миша выудил из пакета спасительную техновину.

– Ура! Что ж ты раньше-то?..

– Танцуют все!..

– Степа, а почему я у тебя ассоциировался с прыжками с шестом? – спросил Гена, проглатывая остатки сиропа и запивая их остатками пива.

– Потому что ты с этим бамбуковым шестом на рыбалку ходишь.

– Ясно…

Рыболов находился в таком душевном состоянии, что только вздрогнул и совсем не возмутился, когда глупая, городская, синтетическая, абсолютно не уместная здесь музыка заглушила первобытный разговор костра. Слизнув с губ воспоминание о приторном сиропе всеобщей заинтересованности, юноша поднялся, и его сердце стало подлаживаться под ритм быстрой мелодии, и захотелось танцевать, и он первым из парней встал в девичий кружок, а потом и остальные подтянулись. Было очень приятно дать телу волю и отстраненно наблюдать, как безошибочно и творчески оно преследует мелодию, скачет на ней верхом, дожидается ее, чуть подрыгиваясь в такт ударникам, и оцепенело замирает в паузах между песнями…

После того, как радиодиджей выдал в эфир очередную порцию бреда, произнесенного маслянисто-веселым, изумительно поставленным голосом, зазвучала мелодия медленного танца. Все разбились по парам, и Гена со спокойной уверенностью пригласил Валю, одиноко сидевшую у костра, и бережно повел. Приемник простуженно похрипывал, костер обиженно угасал, Оля, оказавшаяся одиннадцатой лишней, смотрела в него и не догадывалась подкинуть хворосту. Земля под ногами была кочковатой, и молчаливые Гена и Валя осторожно прокручивались на месте, почти так же, как делали это остальные, переговаривающиеся.

– Ты видела светлячков? – спросил Валерьев после танца. – Пойдем.

Через дюжину шагов они обошли огромный куст, отгораживавший полянку с костром от поляны со светлячками, и остановились, глядя на подножные звезды.

– Красиво, – сказала Велина.

Гена молчал, пронзительно, почти до слез жалея, что с собой в вечность он сможет взять лишь воспоминание об этой дивной красоте, гибель которой ему суждено когда-нибудь увидеть. Бессмертный человек грустно посмотрел в небо, на обреченные созвездия, и сказал:

– Пойдем к костру.

Когда печальный юноша и озадаченная девушка вернулись к огню, а точнее – к тлеющим углям, приемник внезапно онемел, и Гена улыбнулся, поблагодарив мысленно: «Слава Тебе, Господи!» Валерьев сел на свое место, с краешку, а Велина – на свое; после безуспешных попыток вытрясти из приемника хоть звук расселись и остальные. Возле костра было хорошо и дремотно: кто-то с кем-то целовался, кто-то с кем-то тихо переговаривался, кто-то глядел на алоокие угли, кто-то с кровожадным жужжанием пикировал на ленивую человечину и, проколов хоботком кожу добычи, лакомился…

А на следующий день, сидя у окна тряского автобуса, едущего прочь, прочь, прочь от лагеря, Гена почесал белую бляшку, вспухшую на ладони, и, украдкой поднеся руку к губам, поцеловал вчерашний комариный укус.