– Вроде бы не слажали, – возбужденно проговорил Миша, поспешно переодеваясь за кулисами. – А, Степ?

– Нормально, – прорычал тот, безуспешно пытаясь стянуть с себя сарафан. – Слушай, может, мне так и остаться? Как я выгляжу?

– Как гомик.

– Тогда лучше снять.

– Скоро вы там? – поторопил подошедший Дрюня Курин. – Видели, какой стол накрыли?

– Еще бы, – ответил Миша. Я чуть слюной не захлебнулся, пока работал.

– Есть, кстати, такой способ сделать подлянку духовому оркестру, – заметил Степа, освободившись-таки от принадлежности женского гардероба. – Разрезаешь на глазах у оркестра лимон, и музыканты реально захлебываются слюной. Оркестр, естественно, замолкает.

– Круто, – усмехнулся Солев. – Надо будет в филармонию с лимоном сходить.

– Типа того, часто бываешь в филармонии? – удивился Курин.

– Был раза два или три, давно. Ну что, Степ, готов?

– Пойдем, – ответил Степа, на ходу застегивая пуговицы рубашки.

– Не, вы гляньте на этот стриптиз! – тихо произнес Дрюня, легонько кивнув на противоположный конец кулис, где переодевались девчонки.

– Молодой ты еще! – хмыкнул Миша, покровительственно похлопав приятеля по плечу.

– А мы, старые натюрморды, уже привыкли, – подхватил Степа.

– И что же, у вас теперь хрен на баб не встает? – раздраженно воскликнул Курин. – Типа того, признак профессионализма?

– Во-первых, не ори, – ровно молвил Миша. – Во-вторых, фильтруй базар.

– Так можно и по роже схлопотать, – заметил Степа. – Другое дело, что «Натюрморды» – театр интеллигентный, и по роже здесь не бьют. Ты у нас недавно, с мая, кажется. Поэтому, наверное, и не обратил внимания, что грубые выражения здесь тоже стараются не употреблять. Однако тебя уже считают своим, потому-то и пригласили на юбилей.

– А если что-то не нравится, – вали, – добавил Миша. – Никто тебя здесь не держит.

– Я понял, парни, – сказал Дрюня, явно стушевавшись. – Извините.

– Проехали, – подытожил Солев. – Пойдемте к столу, а то жрать охота.

Стол был накрыт в оконечности актового зала, противоположной сцене, – сразу за последними рядами. Был он достаточно длинным: под клеенчатой скатертью угадывались несколько составленных воедино парт. Миша вспомнил надпись на одной из них, многократно прочитанную, пока тащил парту из ближайшей аудитории, и усмехнулся горькому пессимизму той надписи: «Мелки в наш век / Пошли людишки: / Хренов уж нет – / Одни хренишки». Впервые прочитав эту  стихотворную жалобу и представив себе девочку, разочарованную в лучших ожиданиях, парень согнулся от хохота. «Правильно сделали, что положили скатерть», – подумал он, подходя к столу.

Когда все были в сборе и у всех было налито, поднялся седоватый грузный мужчина и сказал, глядя на молодежь:

– Здравствуй, племя младое, незнакомое! Точнее, не то чтобы уж совсем незнакомое: мы, старички, вас видели, и не раз. Можем подтвердить, что традиции наши живут и развиваются. Правда ведь? Говорят, что правда. Вот. А двадцать пять лет назад мы были такими же, как вы, кое-кто и помладше. И никакой базы у нас не было: ни финансовой, ни опыта сценического, ни бренда, как сейчас говорят. Ведь вы, когда идете в «Натюрморды», знаете, куда идете. А тогда и этого не было. Был только Володя Красно Солнышко, умненький веселый мальчик с ЕГФа, худющий-расхудющий, песни пел под гитару, рисовал замечательно, стихи писал. Ну вот, например, отрывок из чисто егээфовского: «Тепло-липкие руки / Словно вплавлены в скальпель. / Кроем белые шкурки / Красной крапиной капель…» Это про подопытных крыс, и обратите внимание, какая звукопись! Когда-то этот стишок весь ЕГФ знал.

– И сейчас кое-кто знает, – заметил Степа.

– Правда? – встрепенулся оратор. – Ай, замечательно! Но мы отвлеклись. Двадцать пять лет назад Володя собрал меня, еще троих или четверых одногруппников и сказал, что куратор поручила ему поднатаскать первокурсников, помочь им подготовиться к посвящению в студенты. А это свободный доступ в актовый зал, реквизит кое-какой. Короче, он предложил параллельно с этим делом организовать что-то свое – вроде театра, а потом уже поставить начальство перед фактом. Все загорелись – сделали чудную миниатюру, девчонок подключили с танцами-шманцами и выступили на том же посвящении в студенты. Зрителям понравилось, по решению декана нам на вахте стали давать ключи от сто семнадцатой аудитории, там и репетировали. Так, собственно, и возник театр «Натюрморды». Простите меня за столь длинный монолог, – молвил он с виноватой улыбкой и поднял пластиковый стаканчик с водкой. – А тост будет прост: за театр «Натюрморды» и его основателя!

– Скажите, пожалуйста, – обратился Миша к недавнему оратору, активно закусывающему бутербродом с ветчиной. – Скажите, а где сейчас Владимир Красно Солнышко?

– В Москве. Три года назад уехал, занимается какими-то компьютерно-графическими работами. Я с ним полгода не общался: у него домашнего телефона нет, только трубка. Звоню – мне отвечают, что номер абонента заблокирован. Даже не смогли сообщить ему, что юбилей, – у него плохая память на даты. Если бы сообщили – приехал бы, конечно.

Старички-натюрморды ушли раньше, пожелав молодым повеселиться от души. Повеселившись, молодые натюрморды тоже стали собираться. Девчонки убирали со стола, а Дрюня негромко предлагал Мише и Степе обкуриться завтра вечером.

– Правда, будут в основном мои одноклассники, вы их не знаете, но зато план убийственный, – убеждал он. – Надо же сегодняшнюю стипуху как-то повеселей отметить…

– А что, разве не весело было? – удивился Миша.

– Как на похоронах. Еще старички эти… Я про «Натюрморды» плохого сказать не хочу, но они-то свое давно уже отыграли, у них, по ходу, внуки есть… Нет, веселиться надо по-другому.

– Я план не курю, – сказал Степа. – Принципиально.

– Правильный, блин, какой! – усмехнулся Курин. – Ну а ты, Миш?

– Давай, – решительно ответил тот. – Веселиться так веселиться.

* * *

Артурка открыл дверь только после третьего звонка, и Гена, усмехнувшись, подумал: «Как занавес в театре».

– Чем это ты занимался? – спросил гость.

– Спал, – ответил хозяин, глянув на Валерьева мутными очами.

– С чего бы это?

– Не пил, не волнуйся. Просто спать захотелось. Разувайся, проходи на кухню, пиво в холодильнике.

– Погоди, руки помою.

– Мой. Я потом тоже кое-что помою.

– Знаете ли, милейший, мне по фигу, чистая ли у вас задница, можете не стараться, – заметил Гена, выходя из ванной.

– У кого чего болит… – пробормотал Артурка. – Иди пиво доставай, я сейчас.

После того, как друзья отпили первые глотки из пузатеньких чайных чашек, Артурка сказал:

– Я ведь не просто спал, но и сон видел. Такое, знаешь, хорошее, стильное фэнтэзи. И всё так продумано, срежиссировано… Только вот плющит меня от этого сна до сих пор.

– Не тяни, рассказывай, – попросил Гена, отпив пару глотков. – Тебе ведь сроду такое приснится, что впору записывать.

– Записывай. Может, используешь где-нибудь, – сказал сновидец, пригубил пиво, поставил чашку на стол и, внимательно глядя на пивные пузырьки, начал: – Короче, композиция у этого сна трехчастная.

Первая часть: я, Клещ и еще два парня с моей школы идем по лесу. Лес дремучий, сумерки, впереди – замок. Ну, входим, а мы в плащах, с мечами… И еще мы знаем, что с миром что-то случилось и, чтобы вернуть всё на место, нам надо найти ведьмино зеркало. Что за ведьмино зеркало, пока не ясно. Входим, значит, и тут на нас нападают вампиры, оборотни – мы их мочим, мочим – и, знаешь, у меня меч был – чувствуешь, как он ребра разрубает: в руку отдается. Вампиров было до хренища, они нас окружили, но убивать, типа того, не хотели, а я ведь еще летать умел – ну, я стекло разбил и улетел – испугался, наверное.

Часть вторая: показана история ведьминого зеркала. Посмотри на эту картинку, – предложил Артурка, мотнув головой в сторону пленочного пейзажа с водопадом, наклеенного на белокафельную стену. – Это, оказывается, и есть ведьмино зеркало, и через него можно изменять мир. А я не знал. Сижу дома, телевизор смотрю; вдруг звонок, приходят Оля Гренкова и Валя Велина. А они, типа того, были ведьмы и знали о зеркале… Ну, дальше порнуха, трахнул я их, а они зеркало сперли. Прикинь, из-за меня весь мир хрен знает во что превратился!

Часть третья: я возвращаюсь в замок – сознание вины, всё такое. Вхожу, иду по коридору, а мне навстречу – нечисть эта вся, а впереди Клещ – в черном таком мундире, с эполетами и с палицей. Клещ говорит: «Всё, типа того, кроме тебя, воинов больше нет, сдавайся». Ну, я вижу – делать нечего, всё. Я уже просто так спрашиваю: «А кроме меня на земле хоть один человек остался?» Он говорит: «Да, но ему семь лет». И по телевизору показывают этого пацана: он играет в классики, прыгает, и всё вокруг трясется. И тут я прямо горд собой – я понял, что если хоть один человек еще остался, то всё нормально. Клещу я срубил голову, потом еще кого-то замочил, а потом проснулся, – может, меня убили, не знаю, а может, просто твой звонок разбудил… Как тебе сон?

– Круто. Только, по-моему, таких снов не бывает, – усомнился Гена, погрузив ладонь во вспоротый пакет с чипсами и извлекши оттуда хрусткую добычу.

– Но мне же они снятся! – возмутился Артурка и двумя крупными глотками осушил чашку. – Если остальные такие ущербные, что нормальных снов не видят, я-то тут при чем?

– Ни при чем, успокойся, – примирительно молвил Валерьев. – Может быть, это и правда ущербность – не видеть таких снов… А может быть, наоборот, твои сны-кинофильмы компенсируют ущербность в какой-то другой области.

– Вот это наехал! – подивился Артурка, разливая пиво, но не обиделся и разлил поровну.

– Я имел в виду область творчества, – поспешно уточнил Гена. – Ты видишь сны, запоминаешь их и не пишешь, а я крайне редко вижу сны, не запоминаю их, но зато иногда пишу. А когда мне не писалось, я несколько раз видел текстовые сны.

– Как это?

– Ну, вижу книжную страницу и читаю, дочитал – перевернулась, снова читаю, и так всю ночь.

– И после этого мои сны кажутся тебе странными, – хмыкнул Артурка. – Давай выпьем за то, чтобы не было бессонницы, и продолжим тему.

– Давай, – улыбнулся Гена и после паузы, обусловленной питейными обстоятельствами, добавил: –  А вообще, сон тебе приснился интересный.

– Я и говорю: до сих пор плющит. Можете истолковать?

– Я же не Даниил и не Фрейд, – резонно заметил Валерьев. – Хотя психоаналитика к твоему сну и близко подпускать нельзя, а то выяснится, что ты садомазохист-некрофил, склонный к педофилии.

– Вы правы, доктор, – сказал Артурка, просмеявшись.

– Неужели диагноз точен?

– Нет, я про психоаналитика, которому незачем знать о таких снах. Читал у Пелевина «Зигмунда в кафе»?

– Читал, классный рассказ. А вы, многоуважаемый пациент, прочли его в моей книжке, так что не фига было и спрашивать.

– Позвольте, профессор, но разве у вас уже вышла книжка? И разве… – Артурка всхрюкнул и стукнул по столу кулаком с оттопыренным вверх большим пальцем. – И разве «Зигмунд в кафе» не господина Пелевина сочинение?

– Хорошо! – воскликнул Гена и расхохотался, произнеся сквозь смех: – Разве «Юрий Милославский» не господина Загоскина сочинение? Только вы, мой друг, женскую реплику взяли, что в сочетании со свежевымытой задницей наводит на некоторые размышления…

– Вот ведь козел! – возмутился Артурка. – Я над ним прикалываюсь тонко и литературно, а он надо мной – толсто и нелитературно!

– Извини, что-то со мной сегодня не то, – повинился Гена. – Обычно всё наоборот бывает.

– В смысле?

– Ну, я обычно прикалываюсь тонко и литературно, а ты…

– Скотина! – взревел Артурка. – И как это мы с тобой до сих пор не подрались?

– Так ведь мы же не обидеть хотим друг друга, а просто смеемся. Час смеха – стакан сметаны, следовательно, мы и на еде экономим.

– Да, про сметану я как-то не подумал… Помнишь, я тебе говорил, что от пива со сметаной мышцы охренительно растут?

– Помню, ментовский рецепт. Ты пробовал?

– Нет. Сметану покупать лень.

– А знаешь, Артурка, – сказал Гена, вдруг посерьезнев, – ведь у Федора Михайловича в «Братьях Карамазовых» есть кое-что совсем про нас.

– Кабацкие разговоры русских мальчиков? Так ведь мы уже сто раз об этом говорили.

– Нет, не то. Русские мальчики в кабаках говорят о Боге, а мы с тобой иронизируем по поводу половых извращений. У нас эти темы странным образом перемежаются.

– Ну, и что же Достоевский?

– Он писал, что чистые умом и сердцем мальчики иногда любят говорить о таких вещах, о которых не заговорят и солдаты.

– Интересно. Только я на чистого умом и сердцем мальчика явно не тяну.

– Тянешь, Артурка, тянешь. Иначе ты был бы серьезным и скучным, обижался бы на мои наезды и сам бы не наезжал. А пока мы играем. И как только кто-нибудь из нас повзрослеет и сочтет такую игру неприличной, она прекратится.

– А со своей православной точки зрения как ты эти разговоры оцениваешь? Они греховны?

– Отчасти да, – задумчиво ответствовал Гена. – Но это грех пустословия, и не более того. Ведь мы же всё это понарошку, не всерьез. А если бы кто-нибудь всерьез такие разговоры повел, то есть совершил бы грех в помыслах, то тут бы, наверное, возникли уже недоумение, обида, гадливость, и дружба прекратилась бы. По-моему, так. А пока мы ржем, как сивые мерины, грязь к нам не пристает… Но, с другой стороны, – добавил он, помолчав, – не обязательно милиционеров из дерьма лепить: можно играть и по-другому. Замки из песка, например.

– Вы умны, друг мой, – сказал Артурка, тонко улыбнувшись. – Только замки замками, а милиционеры милиционерами. Поиграем пока, а надоест – скажу. Из песка милиционера не вылепишь – я анекдот помню. Поиграем. А вообще, Ген, ты сегодня многословен. Что-то случилось?

– Стипендию дали, – лаконично ответил вопрошаемый.

– Так просто?

– Так просто. О сложном я даже с тобой не говорю, ты же знаешь. И всё – закрыли тему.

– Как хочешь. Неси один.

– Несу, – отозвался Гена, несколько удивленно. – Но тебя я всё-таки не понимаю: ты же веришь в Бога, читаешь Библию, знаешь о крестоношении. Почему же ты в таком случае крестика не носишь и в церковь не ходишь?

– Старый разговор, – заметил Артурка, печально улыбнувшись. – На таком разговоре мы и сошлись в прошлом году – помнишь?

– Склерозом не страдаю. А всё-таки?

– Ну, не верю я им. В секту тоже не хочу. Богу – верю. Себе – верю. Тебе – тоже верю, но праведники есть в любой конфессии и деноминации, так же, как и грешники. Короче, Бог у меня в душе. И всё – закрыли тему, как ты говоришь.

– Хорошо, закроем пока, – согласился Гена, печально улыбнувшись. – Но только не забывай, что хула на Духа Святого не прощается. А у тебя в душе (как и у меня, впрочем) столько вещества для лепки милиционеров находится, что неразумно разглагольствовать о Боге в душе. После причастия, кстати, картина меняется, но ты же не причащаешься, а пиво пьешь… Хорошо, закрыли так закрыли. Наливай давай.

* * *

На следующий день, около пяти вечера, как и договаривались, Миша Солев зашел к Дрюне Курину.

– Не разувайся, я сейчас, – коротко сказал хозяин, пожав гостю руку. – Предупрежу домашних – и пойдем.

Идти было недалеко, к Серене, Миша уже дважды был у него и оба раза с Дрюней. Сам бы не пошел – чего ради? – хотя дорогу более или менее запомнил. Общего у него с этим Сереней ничего нет, видок у парня какой-то скиновский, единственный плюс – свободная хата. «А может, он просто выглядит скином, – подумал Солев по пути к месту собрания. – Я же с ним толком и не разговаривал… Может, он буддист и через курение трав стремится уйти от условностей внешнего мира? Буддийские монахи тоже ведь бритые…» Миша усмехнулся.

Компания у Серени собралась многочисленная – человек десять и, как выяснилось, большинство из них были одноклассниками. План оказался, действительно, убийственным – и кто его только завозит в нашу дыру?

Когда весь план превратился в пепел, Курин громогласно предложил:

– А теперь пошли к писателю, он про нас роман напишет!

Хохот, хохот, но все собираются, торопятся даже: все хотят, чтобы писатель написал про них роман. Все хотят, все хо-хотят… Нет, я не могу!..

– Дрюнь, а что за писатель? – спросил Миша, содрогаясь от хохота.

– Генка, наш одноклассник, ты его не знаешь… Круто тебя накрыло! По ходу, пáрики лучше всех принимал…

– Чего ж не принять, раз дают… Дыхалка хорошая… – сказал Солев, немножко успокоившись, и принялся разыскивать свои кроссовки. Вы не поняли, свои кроссовки, а не чьи-то. Разве эти кроссовки свои? Нет, я не могу!..

Писатель жил близко, даже очень близко – в том же доме, что и Сереня, через несколько подъездов. Ему позвонили домой по сотовому. Писатель спустился, и вид у него был какой-то торжественно-мрачный, азартно-встревоженный, а сам писатель оказался не просто писателем, а очень даже знакомым писателем… Миша почти протрезвился, узнав Гену Валерьева, и даже подумал: «На ловца и зверь бежит», – но при мысли о ловце и звере хихикнул: очень смешная мысль.

– Вот, пришли, – сообщил Дрюня. – Спрашивай, пока мы тепленькие и пока «свин» не пришел. «Свин» придет – жрать пойдем.

– Вы слышали, что творится в Америке? – спросил Гена всё с тем же торжественно-мрачным и азартно-встревоженным видом.

Ответом ему был всеобщий хохот.

А в Америке творилось невообразимое: по словам Гены, пару часов назад в знаменитые нью-йоркские небоскребы-близнецы врезались пассажирские самолеты: сначала в один, а через полчаса во второй, а еще через полчаса самолет таким же манером расхреначил Пентагон. Небоскребы горят и рушатся, один уже упал. Доллар тоже падает. Захвачены еще одиннадцать самолетов, ищут, где упасть. Огромные жертвы, паника, из Белого дома всех эвакуировали, президент американский где-то прячется – боится, как бы и его не накрыло…

Мише показалось, что в речах Гены слышится не скорбь, а злорадство, и он подумал с недоумением: «Ничего себе христианин». Хотя, быть может, это он, Миша, спроецировал свои чувства на Гену, ведь это ему, Мише, сейчас радостно. И не легковесной обкурочной радостью захлестнуло Мишу, нет, – его радость тяжеловесно-злая, глубинно-нутряная, такая радость, которую жалкая обкурка ни породить, ни заглушить не способна. «Не думал, что так ненавижу американцев!» – мысленно удивился он. А потом он вспомнил американские самолеты над несчастной Сербией, и кассетные бомбы, и людей с мишенями на груди, смеющихся в злое небо, и студенческую пирушку по поводу сбитого сербами самолета-невидимки. И Миша понял свои чувства, и ему показалось, что и Генины чувства он понял.

«Наверное, это им за Сербию, – думал Гена в полном согласии с Мишиным предположением, – Божья кара. А если так, то, может, не совсем потеряна Америка в очах Господа? Раз Он ее вразумляет, значит, надеется на покаяние. И теперь всё будет зависеть от того, как американцы поведут себя». Гена был рад за Америку: наконец-то у нее появился шанс оторваться от пожирания гамбургеров и задуматься о вечном.

– Хрен ли ты ржешь, придурок? – услышали Гена и Миша возмущенную реплику, обращенную к кому-то четвертому. – Прикинь, если бы в твой дом самолет врезался!

«Правда, нельзя так, – урезонил себя Миша и с осуждением глянул на Гену. – Люди всё-таки, хоть и америкашки!..» И вдруг ему стало страшно.

«Ты прав, парень… – смущенно подумал Гена, – Америка не грешнее России. И вообще, если по Федору Михайловичу, то все за всех виноваты. Ведь не вступилась же Россия за Сербию – погрозилась, да и отошла в сторонку, предала. Так что могли бы и в наши дома самолеты врезаться за ту же Сербию…»

– Послушайте! – произнес Солев вздыбленным от ужаса голосом. – А вдруг они уже к нам летят?!

– Хрен ли ты всех на измену сажаешь?! – воскликнул Сереня, а Валерьев припомнил, что идиома «сесть на измену» означает «испугаться» и что обкуренного человека очень легко испугать.

«Что уж это за сказка? – подумал вдруг Гена. – В ней кто-то кого-то пугал и смешил: «Вот, ты меня насмешил – а теперь напугай!» Что же за сказка? И вообще зачем я про самолеты начал, мне же интервью брать…»

– Нет, не полетят они к нам, у нас небоскребов нет.

– И топлива им не хватит, если из Америки лететь.

– Хватит, летают же самолеты в Америку, значит, топлива хватает.

– Они в Москву полетят, если полетят.

– А вдруг полетят в Москву, а топлива не хватит, и придется на нас падать?

– Всё равно не на нас: у нас пятиэтажка, в пятиэтажку им западло будет врезаться – надо в девятиэтажку хотя бы.

– А я в девятиэтажке живу, – сказал Миша, и все посмотрели на него с сочувствием.

– Ничего, – утешил кто-то. – Может, и не в твою попадут. У нас же много девятиэтажек!

«А интервью идет! – с удовольствием отметил про себя Гена, в этот момент начисто забыв о нью-йоркских событиях. – Типичный обкурочный гон. В рассказе главное – сам тон бредовый воспроизвести, а содержание можно вставить любое».

– Ген, а что ты про доллар говорил? – полюбопытствовал Курин. – Падает?

– Еще как! В некоторых обменниках чуть ли не в два раза упал.

– Ни хрена себе! Это же можно кучу бабок сделать!

– Делай, – сказал Валерьев с легкой брезгливостью, но вспомнил, что и у него первой мыслью при известии о грандиозном падении доллара была мысль о валютной спекуляции. «Та же фигня, что с Россией и Америкой, только в микромасштабе, – пристыженно подумал он. – Мы можем в других видеть только те грехи, которые в нас самих есть. Россия грешна американскими грехами, а я – куринским сребролюбием и лихоимством. Так что работает святоотеческая формула, еще как работает…»

– Денег нет, – сокрушенно признался Дрюня, – а то бы всё в доллар вложил. Он ведь через пару недель выправится – прикиньте, навар какой…

– А может, на них через две недели опять самолеты посыплются.

– Исключено, – авторитетно заявил Курин. – Такая жопа раз в сто лет бывает. Чаще просто не выгодно.

– А при чем тут выгода?

– Ну, прикиньте, – принялся фантазировать Дрюня. – Америке нужна нефть, а эти взрывы – замечательный предлог, чтобы завладеть нефтью. Списать всё на каких-нибудь арабов, которые в нефти купаются, разбомбить их в качестве ответных действий и взять нефть. Проще пареной репы.

– Вот это, блин, голова! – восхищенно воскликнул кто-то. – Сроду бы не додумался!

– Похоже на правду, – пробормотал Миша.

«Неужели всё так просто?! – ошарашенно подумал Гена. – Нечего сказать, блестящий геополитический ход… А вообще, он-то что здесь делает?» Последняя мысль относилась к Мише, которого Гена приметил только в этот момент. Обкуренный Миша задумчиво смотрит на обкуренного Дрюню – вот он что здесь делает. А что делает в обкуренной компании сам Гена Валерьев – определить гораздо сложнее. По идее, он должен брать интервью – но где оно, это интервью? Только про Америку и спросил и сам же на вопрос ответил. Ничего себе интервью…

Похоже, что те же мысли посетили и Курина, поскольку он, словно опомнившись, вдруг обратился к Валерьеву:

– Ты спрашивай, Ген, спрашивай, писатель, спрашивай. Просто так мы, что ли, к тебе пришли? А то ко мне уже «свин» подбирается – не до тебя скоро будет. Спрашивай – ну?

Валерьев слегка опешил от такого напора, но всё-таки спросил о каких-нибудь прикольных ситуациях, приключавшихся по обкурке; на самом деле у него уже была записана довольно богатая коллекция таких ситуаций, собранных в предыдущих интервью, но вопроса поумнее он придумать не успел.

– Ну, к примеру, однажды зимой мы в троллейбусе по обкурке катались – помнишь, Леш? – произнес Дрюня. – Там еще кондукторша потная была, и Сереня сказал, что она из бани, – помнишь, Серень?

– Да! – всхохотнул Сереня. – Года три назад дело было. Эх, мы и ржали! А еще, помните, у меня на хате телевизор смотрели по обкурке и там в рекламе какие-то уроды бошками с разноцветными хайрами мотали?

– Помним, – оживились многие, – помним! Кто уж там сказал: «Такими же будем!»?

– По ходу, Кура сказал: «Такими же будем!»

– «Такими же будем» – это ж надо такое сказать! Эх, и ржачка была!

– А помните, мы к Генке на день рождения ходили? Не по обкурке, а так просто, когда маленькими были? Он тогда еще фокусы показывал – шарики спицей прокалывал… Помнишь, Ген?

Гена растерялся. Да, что-то такое было… Точно, было! Но как же давно это было, Господи! Лет десять, наверное, назад! Бабушка была еще жива, и морская свинка была жива – нет, свинку тогда еще не купили… И папка что-то паял, и раскаленное жало паяльника несказанно мягко входило в янтарную канифоль, и пахла канифоль непередаваемо – счастьем она пахла. А на том дне рождения, действительно, был фокус: на воздушный шарик по двум сторонам наклеивались кусочки скотча, и через эти кусочки можно было с легкостью пронзить шарик острой вязальной спицей, и он не лопался. Но после извлечения спицы из шарика необходимо было всё-таки с ним разделаться, иначе он сдулся бы и обман бы раскрылся. Поэтому Гена подбрасывал мнимоцелый шарик вверх и насмерть поражал его всё той же спицей.

– Ты что, Ген?

– Ничего, – ответил Гена нетвердым голосом, стараясь не моргнуть, ни в коем случае не моргнуть. – Вспомнил. А еще что-нибудь из детства вы помните?

– Ну, как Ираида Семеновна писать нас учила. С наклоном надо, типа того. И пока не получится, тетрадки как своих ушей не видать – будешь писать в прописях. Помнишь?

Гена не помнил. Он глотал и глотал горловой спазм и никак не мог проглотить. А обкуренные одноклассники с волшебной легкостью вспоминали их далекое общее детство, основательно подзабытое Валерьевым. «Вот она, черточка для рассказа! – думал он, стараясь дышать глубоко и размеренно, но упражнение мало помогало. – Дети! Дети! Для того и обкуриваются, чтобы из детства не уходить! Смешинка в рот попала – это ведь из детства ситуация! Нет, хватит, не выдержу больше!..»

Гена торопливо пожал всем руки, пробормотав, что ему пора, и шмыгнул в подъезд. Лишь на площадке второго этажа он прекратил сдерживаться и тихо расплакался.