Кого только не перебывало в 117-й аудитории главного корпуса! Чего только в ней не происходило!.. Ступенчатый амфитеатр для студентов и обширная возвышенная площадка для лектора, похожая на сцену или солею, располагали к проведению неучебных мероприятий. Здесь посвящали в студенты и вручали синие и красные дипломы. Здесь репетировали все, кому не лень, и всё, что угодно. Два вечера в неделю традиционно отводились театру «Натюрморды». Один вечер еженедельно аудиторию занимал эзотерически настроенный профессор, читающий платежеспособной публике лекции ненаучного содержания. Весьма вероятно, что в этой аудитории проводило свои собрания некое тайное общество или секта, а то и несколько неких тайных, ведь дней в неделе не так уж и мало. Приходя в аудиторию к первой паре, студенты иногда ощущали запах можжевелового дыма, или запах прелого сена, или запах тайны. Уборщицы относились к 117-й аудитории со священным ужасом, а надписи на ее партах были сплошь пессимистическими.

Много чего происходило в знаменитой аудитории, но ролевой игры в ней еще не было.

– Как на экзамене! – усмехнулся Гена, глядя на белые прямоугольные бумажки, разложенные по столу.

– Это и есть экзамен, – нервно отозвался Степа. – Только ты билет не тянешь – с тобой собеседование будет. А вы, господа словоглоты, тяните.

Словоглоты выполнили просимое и посмотрели обратную сторону, где было написано доставшееся слово. Миша выбирал судьбоносное слово последним и с полминуты колдовал над оставшимися бумажками, положив на них ладонь и водя этой ладонью по кругу. Когда его окликнули, поторапливая, он вздрогнул, словно очнувшись, и схватил первый попавшийся жребий.

– Все посмотрели свои слова? – спросил мастер. – Тогда подходите ко мне по одному – я отойду, чтобы другие не слышали.

– Я твоего слова не знаю, – сказал он подошедшему Дрюне Курину. – Ты шаман-подпольщик, ты уже давно сменил свое слово. Ты сменил слово и журналистке. Я ее слова не знаю, а ты знаешь, она тебе сейчас сообщит.

– Я твоего слова не знаю, – сказал он подошедшей Лене. – Ты его сменила у шамана. Иди и сообщи ему, только незаметно.

Остальным подошедшим он говорил:

– Я парторг, поэтому знаю твое слово. Скажи мне его.

– О своих вводных все всё знают, – проговорил Степа после того, как поток подходящих иссяк. – Со словами мы тоже разобрались. Теперь о ходе игры. Напоминаю, что каждый преследует свои цели и определяет, насколько учение инока соответствует или не соответствует этим целям. Кроме того, целью каждого является не впасть в кому, так что напрягитесь. Если вы не слышите свое слово дважды каждые полчаса, то честно вырубаетесь. За всеми проследить у меня не будет возможности, но кое-что я всё равно услышу. Главное – не обманывайте. Если не услышали слово, то закрываете глаза, а добрый доктор выводит вас из комы и вы жестами показываете ему слово. Доктор произносит его вслух – и вы живете дальше. Менять слово во время игры мы не будем: слишком мало времени. Так что научитесь жить со своим словом. Вопросы есть?

– Я что-то не догоняю, – сказал Курин, – значит, мне нельзя будет никому слово сменить?

– Нельзя. Это же преступление – тебя сразу арестуют. Но вести об этом переговоры ты можешь. Мол, кончится эта бодяга, разойдемся – и тогда я смогу помочь твоему горю.

– Понятно.

– А если я кого-нибудь откачаю, я смогу использовать его слово? – спросила Света.

– В любых целях.

– Супер! – воскликнула она и предупредила с веселой угрозой: – Никому не советую впадать в кому!

– Еще вопросы есть? Генералу Грише всё понятно?

– Так точно, товарищ особист!

– Я парторг, а не особист, – поморщился Степа. – У инока тоже нет вопросов?

– Я их во время игры задам, – ответил Гена, нервически облизнувшись.

– Хорошо… – молвил мастер, передохнул и жестким угловатым голосом начал короткий обратный отсчет: – Три. Два. Один. Игра!

Инок посмотрел на собравшихся и улыбнулся: какие напряженные лица, и все на него смотрят. Вообще, он давно заметил, что напряженное выражение лица – это норма для каждого взрослого словоглота. Как только они вскрывают амулет и прочитывают свое слово, напряженность намертво приклеивается к их лицам. Здесь грань между детьми и взрослыми – а зачем она нужна? Быть, как дети, – вот и вся премудрость. Не думать постоянно о своем слове, а быть свободными – разве это не счастье? Главное, чтобы все захотели и перестали бояться, и сказали вслух свое слово, как я, – и тотчас же всё устроится!..

Парторг нервно ухмыльнулся: этот урод еще и лыбится! И ведь он даже не сознает своей ущербности – он ее проповедует! «Живите без своих слов, как я живу» – а сам, наверное, сменил слово у шамана и всех дурачит. Ну а если не дурачит, если не самозванец, если он и впрямь инок, о котором пророчество… Тем хуже для него! Партия посильнее любого инока, а пророчество – не более чем фольклор. Да и кому этот фольклор был известен? Пророчество три века не переиздавалось, весь тираж был изъят, а передавать такую глупость из уст в уста никто не стал бы. Но этот бродяга обнаружил книгу в развалинах бывшей библиотеки! Прочитал и возомнил себя черт знает кем! И что самое неприятное, журналюги пронюхали… Три века назад всё было бы проще!..

Журналистка посмотрела попеременно на инока и парторга и подумала, что первый выглядит увереннее. Правда, сумасшедшим, одержимым идеей, и положено быть более чем уверенными. Интересно, у него правда нет слова или он прикидывается? Либо урод, либо мошенник… Однако в истории он уже останется: открыл древлепечатный памятник еретического содержания – хит сезона, огромные тиражи… Был бы не дурак – имел бы процент с продаж, но где ему… Идиот, а имя всё-таки останется…

Писатель смотрел на юродивого с тем же завистливым раздражением, что и журналистка, но он чувствовал и еще кое-что. Пророчество, откопанное этим бродягой, больно било по самолюбию писателя. Уж он-то понимал, почему все зачитываются этим пророчеством: написана там сущая глупость, никто в нее не верит, но читают все. Почему? А потому что написано гениально: там столько слов, столько самых разных слов… Пищевая ценность текста просто феноменальная! И вот они читают, и видят свои слова, и им хорошо. Когда его, писателя, читают, им тоже бывает хорошо, для того и пишем, ведь пищевая ценность – главный критерий литературы, но по сравнению с тем пророчеством все произведения писателя выглядят очень бледно. Как ни крути, а этот болван отрыл настоящую бомбу, – может, писателя после этого и читать-то не захотят…

Врач, генерал и шаман предпочитали думать о слове насущном и о том, как бы не впасть в кому в малознакомой компании. Среди родных и близких всё было гораздо проще: рассказывали друг другу стихи, пели песенки, читали любимое место в книжке, а тут придется подумать, кому можно немножко довериться, кому нельзя, с кем можно заключить тайное соглашение о взаимном питании… Тут уж не до высоких материй, а то, что этот безумец проповедует, и высоким назвать сложно. Унизиться до уровня глупых детей – и только для того, чтобы избавиться от легких неудобств словоглотства. Не слышать слово – это всё равно, что не дышать, не есть, не справлять естественные нужды… Ведь это же элементарная физиология!

– Всем известно, зачем я собрал вас, – сказал парторг с привычной весомостью. – От вас зависит многое. Наш Собор должен вынести решение относительно смутьяна, назвавшего себя иноком. Инок, напомню, – это мифологический персонаж, герой недавно открытой древлепечатной книги. Случаи, подобные нынешнему, хорошо известны в клинической психиатрии. Однако мы пошли на поводу у средств массовой информации и устроили это издевательство над психически больным человеком – и только потому, что об этом написано в пресловутом пророчестве. Не думаю, что наше разбирательство будет долгим, ибо итог его очевиден. Но предоставим слово иноку – вдруг он всех нас переубедит…

Саркастически улыбнувшись, парторг умолк, а инок сказал:

– Я понимаю, что мне сложно поверить. Но я, сколько себя помню, всегда знал, что можно жить иначе. Ваши лица похожи на маски, они очень напряжены – и всё от постоянных мыслей о своем слове. А слово это ничем от других слов не отличается, это просто слово на бумажке. А всё остальное – самовнушение. И кома – результат самовнушения. Если вы все перестанете бояться, то станете воистину свободными – как я…

– Очень расплывчатая цель, – усмехнулся писатель. – Мы видим, что вы бродяга. Такого рода свобода вызывает отвращение – и ничего больше…

– А подвергать своих последователей смертельной опасности просто преступно! – гневно изрекла врач. – Я ежедневно возвращаю к жизни тех, кто впал в кому. А некоторые не возвращаются и умирают. Вам этого мало? Я вообще не понимаю, зачем мы здесь сидим.

Но несмотря на это коренное непонимание, заседание продолжалось еще два часа, как и было запланировано. Инок почти всё оставшееся время молчал, с улыбкой наблюдая за кипением страстей вокруг его простого учения, и вдруг в конце как бы что-то понял, и испугался, и начал говорить, даже пустословить, чтобы что-нибудь изменить, чтобы ситуация не совпала, но она всё равно отвратительным образом совпадала, и уже все это понимали, и чувствовали, чем всё кончится, и морально готовились сказать то, что должны, ведь от их слова зависит спокойствие общества словоглотов. И когда решение было единогласно, даже хором, принято, словоглоты в некой растерянности посмотрели на инока, и стало очень тихо, и мрачный голос мастера произнес:

– Стоп игра! Всё кончено! Распятие отыгрывать не будем.

Ничего не говоря, Гена Валерьев выбежал из 117 аудитории, из главного корпуса, из университетских ворот, и в парке, с которым граничит вуз, в безлюдном его уголке, опустился на растрескавшуюся скамью-бревно и плакал горько.

* * *

Когда слезотечение прекратилось, Гена тяжело поднялся с бревна и медленно, как после болезни, пошел через парк. «Замечательный синедрион… – вяло мыслил он. – А кем был Степа, Пилатом или Каиафой, я так и не понял. Зато со мной всё ясно. Кретин…» С аттракционов доносились гул, лязг и визг, из тира слышались шлепки воздушек, людей вокруг Валерьева становилось всё больше. На утоптанной площадке юноша увидел высокий деревянный столб без перекладин и проводов и подумал удивленно: «Зачем он здесь?» – но сразу же сообразил, что именно по этому столбу на Масленицу полуголые мужчины лазают за рыжеперыми петухами.

Из парка Гена спустился по живописной тропе к знаменитому роднику. Струя родниковой воды, богатой серебром, мощно била из медного самоварного крана, сам же самовар, бок которого примерно на треть выступал из холма, был гигантским – в человеческий рост. Вода, напором своим вырывавшая посудины из нецепких рук, текла дальше по желобу и вливалась в проточное озерцо с мозаичным дном. Здесь было спокойно, и юноша, умывшись, сел на скамейку, закрыл глаза и с полчаса слушал воду, а потом пошел домой.

Дома он обнаружил, что мать заболела. Она чувствовала себя неважно с прошлого вечера, но сыну не говорила, а он был так увлечен предстоящей игрой, что ничего не замечал. Теперь же он заметил и спросил, а Тамара Ивановна вдруг расплакалась и сказала, что, наверное, умрет.

– Ты что, с ума сошла?! Что с тобой?

– Они меня убьют, – ответила она, словно в беспамятстве. – Но я их всё равно из садика выгоню!

– Ты температуру мерила? – испуганно поинтересовался Гена, прикладывая похолодевшую ладонь к горячему материнскому лбу, потом увидел градусник и посмотрел на ртутный столбик. – Когда мерила?

– Два часа назад.

– Что у тебя болит?

– Ничего. Только озноб. И еще сон приснился, очень плохой…

– Я вызываю «скорую».

– Погоди!

– Не мешай!

Врачи, приехавшие на «скорой», диагностировали грипп, поставили жаропонижающий укол с димедролом, рассказали, чем сбивать температуру и как лечиться, и уехали. Тамара Ивановна вскоре заснула, но спала неспокойно, постанывала, и Гена горько думал, сидя рядом: «Неужели это из-за меня? Неужели из-за игры? О ком она говорила в бреду? Кто ее убить собирается?» Если бы он знал, что произошло накануне вечером в детском саду, многое прояснилось бы. Впрочем, через несколько дней, когда мать начала выздоравливать, она рассказала ему кое-что из произошедшего.

Итак, накануне вечером Тамара Ивановна пришла на заседание эзотерического клуба, возглавляемого Олегом, и сделала то, о чем договорилась с братом Григорием. После первых нескольких фраз, произнесенных Тамарой Ивановной, Олег прервал ее и направился к двери со словами: «Пойдем выйдем». За дверью он терпеливо выслушал все ее претензии и требования и спокойно ответил:

– Ты знаешь, что если не будет эквивалента, то нарушится вселенское равновесие. Я не собираюсь его нарушать, поэтому не буду давать тебе знания бесплатно.

– Но разве этот садик – не эквивалент?  То, что я тебе дала крышу над головой, – не эквивалент?

– Я плачу аренду за помещение, эта плата является эквивалентом за крышу над головой, а ты в этой системе никак не задействована. Если ты хочешь получить знания, то должна дать мне денежный эквивалент. Некоторые считают, что деньги – самый грязный эквивалент из возможных, но это неверно. Деньги – эквивалент всего, а значит, это самый точный эквивалент. Деньгами всегда можно уравновесить весы, что бы ни лежало на другой их чаше. Как заповедал Микао Усуи своему ученику Хаяши, лечение и обучение не должны быть бесплатными, иначе люди не научатся благодарности.

– Но ведь Христос лечил и учил бесплатно, а Он тоже был великим махатмой, ты сам говорил… – возразила Тамара Ивановна.

– И как Ему отплатили? – усмехнулся Олег. – Распяли, да и дело с концом. А брал бы плату, не нарушал бы законов Вселенной – тогда бы, может, и пожил бы подольше.

– Значит, без денег я тебе не нужна? – спросила ученица с обидой. – А если я устрою так, что тебя попрут отсюда? Как тебе такой эквивалент?

– Тогда я просто найду другое помещение, – ответил учитель и на мгновение прикрыл глаза веками, после чего продолжил: – Но тебе я не завидую. Если ты так сделаешь, то я тебя к себе уже не пущу. И еще ты будешь болеть.

– Почему буду болеть? Ауру продырявишь, что ли? Так я умею защищаться – сам научил, – сказала она почти презрительно.

– Да при чем тут аура!.. – эмоционально воскликнул он, примолк, мысленно читая мантру, и спокойно произнес: – Аура здесь ни при чем, а вот карма – при чем. И законы Вселенной, которые тебе не изменить, тоже при чем. Всё просто: если ты завяжешь, то начнешь болеть, а можешь и загнуться. Я к этому руку не приложу, но так будет. Ведь мы же не картошкой торгуем: знания и умения исходят от высших духовных сущностей, а энергия денег, которые ты мне платишь, восходит к этим сущностям. Каждый новый ученик повышает ценность учения своим жертвоприношением, а каждый отщепенец понижает эту ценность. Сейчас ты пытаешься плюнуть в Космос – неужели ты думаешь, что обратно ничего не свалится? Но это еще полбеды. Ты ведь не только учиться должна, но и лечить, и брать за лечение деньги. Если денег будет много, то гармония с высшими силами восстановится, и можешь меня тогда послать куда подальше. Но ведь я знаю, что в тебе нет коммерческой жилки! Ты будешь лечить только себя, брата, изредка какую-нибудь подружку, а брать деньги за свое умение ты постесняешься. И научить ты тоже никого не сможешь, хотя право учить у тебя уже есть. Ты будешь пустоцветом, бесполезным пустоцветом, а пока от тебя всё-таки есть польза. Ты состоишь в группе, участвуешь в семинарах, помогла нам с этим помещением, приводила новых людей. Но главное – самосовершенствовалась. В нашем городе только три человека прошли четвертую ступень, и ты среди них. И что же – ты собираешься всё это перечеркнуть? Да скорее тебя перечеркнут! И правильно сделают.

– Кто перечеркнет? – спросила Тамара Ивановна, щуря левый глаз от внезапной жуткой мигрени.

– Перед смертью увидишь. Или сначала во сне. Но помни, что твои действия в любом случае кармичны и отразятся на следующих воплощениях…

– Знаешь что, Олег?

– Что? – улыбнулся он, неверно оценив ситуацию.

– Да пошел ты! – ответила она с шальной легкостью, развернулась и зацокала прочь, не забыв поставить защиту, чтобы Олег, если ему вздумается погрозить ей вослед пальцем, не располосовал ауру.

Грипповала Тамара Ивановна дней десять, как и положено. За время болезни она сделала несколько важных звонков. Выйдя на работу в последних числах октября, она узнала, что с ноября клуб будет проводить свои заседания и семинары в другом месте.

* * *

В воскресенье, на следующий день после ролевой игры, Гена исповедался отцу Димитрию, и ему полегчало. «Сколько раз падаешь, столько раз и поднимайся, – сказал священник ободряюще. – И не впадай в уныние». Услышав над собой разрешительную молитву, юноша заплакал тихо и радостно, а когда он поцеловал крест и Евангелие, на металлическом окладе книги осталась слезинка.

Вернувшись домой, Валерьев узнал от матери, что звонил Артурка Иванов.

– А ты как? – спросил сын.

– Получше. Тридцать семь и четыре. Голова тяжелая. Горло. Сопли. Обыкновенный грипп.

– А вчера помирать собиралась, – улыбнулся Гена. – Лекарства пьешь?

– Пью. Завтра за больничным пойду.

– Это хорошо, – рассеянно проговорил он, набирая номер Артурки.

Настроение Иванова, просочившееся в телефонную трубку, ему не понравилось, и он обещал зайти через полчасика. Наскоро пообедав и прошагав пару кварталов, Гена сдержал обещание.

На кухонном столе у Артурки стояла бутылка дорогой водки, полная на треть. Две трети ее содержимого, судя по Артуркиному виду, находились в его желудке.

– Садись, – сказал он гостю и достал вторую чашку.

– Ты же знаешь, я водку не пью, – ответил тот, присаживаясь и внимательно глядя на друга.

– Сделаю тебе «кровавую Мэри».

Гена с интересом наблюдал, как водка сбегает по ножу, краю чашки и образует над томатным соком прозрачный слой. «Всё равно что запить водку соком, – подумал он, готовясь к неприятной процедуре. – И где же ваши принципы, Геннадий Владимирович? Да при чем тут принципы?! Его нужно поддержать – вот и всё…» Водки хватило на два раза. Соку Артурка не жалел. Пили молча.

– Теперь к делу, – мрачновато произнес Иванов. – Пошли в комнату: мне нужен свидетель.

– Свидетель чего? – поинтересовался Валерьев.

– Свидетель Иеговы, – ухмыльнулся Артурка. – Шутка. Сейчас поймешь.

– О, таинственный Артурка! О, человек-загадка! – воскликнул Гена с сердитой иронией. – Ну, поссорился с девчонкой, нажрался, друга позвал для компании – чего ж тебе еще?

– Гласа Божьего.

– Совсем, что ли, дурак?

– Сам дурак. Послушай сначала. Короче, Оля меня уже достала, так больше нельзя. Сам я решить ничего не могу, а решать надо. Хочешь вместо меня решить? Я послушаюсь.

– Нет. Это не мое дело.

– Значит, нужен глас Божий, – повторил Артурка серьезно. – Всё очень просто: я буду тянуть жребий, а ты будешь свидетелем. Чтобы я сам себя не обманул, нужен свидетель.

– А ты уверен, что это будет глас Божий? – спросил Гена, немножко поразмыслив.

– Главное, что не мой. Только не говори мне, пожалуйста, о свободе выбора и о том, что нельзя искушать Господа.

– Не буду, раз ты сам об этом подумал. Только не вини Бога, если что-нибудь не то вытянешь.

– Само собой, – тонко усмехнулся экспериментатор и принялся резать бумажки.

– Зачем так много?

– Для чистоты эксперимента. Восемь – это не много. Восемь – это гармонично. Лист легко делится на восемь частей. Смотри внимательно. На трех пишу «Оля». На трех – «другая». То есть другая девчонка, спокойная. Осталось две бумажки. На одной пишу «бухло». На другой – «план». Это способы отвлечься, а кроме того – проверка на вшивость.

– Бога на вшивость проверяешь?

– Судьбу. Кладем всё это в кепку. Потряси, пожалуйста, чтобы перемешалось. Хорошо. Я тяну – смотри внимательно.

Гена вдруг вспомнил, как тянули бумажки словоглоты, и ему стало нехорошо, и он тоскливо подумал: «Неужели опять на те же грабли? Зачем я согласился?!»

– План, – прочитал Артурка и, растерянно улыбнувшись, протянул бумажку свидетелю.

– Вижу, что план, – проговорил Валерьев с нехорошей веселостью. – И что же ты теперь делать будешь? Барыгу пойдешь искать?

– По крайней мере, один косяк я выкурю. У меня есть.

– Ах ты, мой запасливый! Специально для лотереи купил?

– Да.

– Вот молодец! Кстати, местные нарики употребляют термин «костыль», чего и вам желаю. Чтобы, так сказать, не выделяться. Курить сейчас будете?

– Сейчас! – огрызнулся Артурка.

– В одно рыло или другу тоже предложите?

– Ты это дерьмо не вытягивал.

– Слушай, – сказал Гена серьезно, – выкинь из головы, а план в унитаз спусти.

– Нет, чувак, не прокатит, – грустно ответил Иванов. – Иначе я себя уважать перестану и тебе в глаза смотреть не смогу.

– Да смотри ради Бога! А бумажка – просто бумажка!

– Нет, Генка, нет. Бог тут ни при чем. Кто при чем – тоже ясно. Но я сделаю то, что выпало. Только помоги мне забить костыль. Ты знаешь, как это делается, – я читал.

– Еще чего! – возмутился Валерьев. – Что ты вообще за мазохист? Понял, кто на дудке играет, – и плясать собираешься!.. Ты же в Бога веришь!

– Хватит! – оборвал Артурка. – Может, мне весело под чертову дудку плясать. А косяк я сам скручу, из этой же бумажки сраной и скручу. Смотри: пересыпал… свернул… край слюной склеил… стержнем утрамбовал…Чем не косяк?

– «Пятку» сделай, – сказал Гена устало, – а то трава в рот попадет. И бумага, наверное, слишком толстая. И вообще, костыль на одного – это много.

– Хочешь присоединиться?

– Я домой пошел. И ты будь дома. Через полчаса я тебе позвоню. Возьми трубку. Если не возьмешь, я тебе «скорую» вызову.

– Только попробуй!

– Тогда возьми трубку, – повторил Валерьев, зашнуровывая кроссовки, и с болью добавил: – Посмеемся!..