Как известно, крыша у нашего шута в длительной конфронтации с головой. Более того, судя по поведению, крыша давно уже бросила Леля на произвол судьбы и ушла в закат на поиски лучшей жизни.

Жить с Лельером Хинсаром оказалось весьма своеобразным удовольствием. Тут даже не то что на любителя… а на любителя с извращенными наклонностями.

Наверное, мне же было бы лучше, если бы после заката я не выходила из своей комнаты или хотя бы крыла, которое шут полностью отдал на разграбление госпоже психологу.

Но… когда на Изумрудный город медленно опускалась ночь, зажигая в синем небе бриллианты звезд, и по воздуху летела мелодичная трель виолончели, ноги сами несли меня прочь из надежных стен спальни.

Ковер на лестнице… багровый, как венозная кровь… Почему-то сейчас ступать по нему казалось особо неправильным. И я шла по мрамору ступеней рядом с дорожкой. Шла в сумраке позднего вечера, когда большой дом на улице с говорящим названием Пропавший Рассвет погружался во тьму. Почему-то шут Гудвина гасил все лампы. Я останавливалась у каждого магического светильника и ждала, пока в хрустальных глубинах ярче разгорится пламя. Тусклый свет, словно боясь, робко трепетал в хрустальном шаре.

И я… боялась.

Шут… Лельер Хинсар. Лель. Мой дорогой, мой опасный, мой пугающий и невероятно притягательный друг.

Я понимала, что трогать сейчас Лельера – это не совсем правильно. А точнее, совсем неправильно. Что-то в глубине души, что-то исконно женское, звало меня все дальше. К тому, кто во мне нуждался. Мы, слабый пол, так падки на тех, кому мы сейчас необходимы. Древний инстинкт – обогреть и утешить.

В конце концов он меня сюда притащил именно по этой уважительной, хоть и наскоро придуманной причине. Лечить его.

Когда я толкнула дверь в гостиную, то с тихим вскриком зажмурилась от света и прижала ладони к лицу. По глазам словно раскаленным клинком полоснули.

Миг помедлив, перешагнула порог, окинула взглядом открывшуюся картину и поняла, что вылечить Леля не сможет даже светило психиатрической науки, не говоря уже о девочке-недоучке.

В отличие от утопающего в темноте остального дома, эта комната искрилась светом. Электрические лампы, газовые рожки, разноцветные пульсары, парящие под потолком.

Комната была почти пуста. Высокий стул в середине, на котором и сидел шут, судорожно сжимая побелевшие пальцы на грифе виолончели и склонив голову так, что белые волосы волной падали вперед, заслоняя лицо.

У дальней стены комнаты стоял небрежно застеленный белым покрывалом диван, и на нем лежала гитара. Третьим и последним предметом мебели был столик, заваленный исписанными листами. На нем лежала бутылка вина, половина листов была залита густым, красным, словно артериальная кровь, напитком, который медленно стекал со столика и, расползаясь по белоснежному полу, заполнял прожилки, словно рисуя жутковатый узор.

Шут даже не пошевелился, хотя наверняка слышал, что я вошла.

– Лель?.. – тихо позвала я, делая первый нерешительный шаг вперед.

– Стекла, – спокойным голосом отозвался Лельер, даже не думая поднимать головы.

– Что? – немного растерялась я, замерев на месте.

– Тут стекла, – повторил Лельер, и его рука медленно скользнула вниз по грифу.

Тихий шелест от соприкосновения пальцев и струн почему-то прошелся по нервам ничуть не хуже визгливой трели плохо настроенного инструмента.

– Откуда?

– Кажется, я бил об пол бокалы, – все так же флегматично ответил музыкант. – Так что аккуратно. Домашние туфли – это хорошо, но могут оказаться слишком тонкими… для моих лезвий.

Он вскинул голову. Снежные волосы рассыпались по плечам, затянутым в черный шелк, а по губам скользнула мечтательная улыбка. Улыбка, которая почему-то пробрала меня до дрожи.

Вспоминая то, чем в основном занимается этот выглядящий юным и нежным парень, мне в этом всем виделся совсем неправильный смысл.

– Для граней стекла, Лель, – твердо поправила его я.

– Да, – кивнул шут и, приоткрыв синие глаза, почти шепотом спросил: – Испугалась?

Пауза была почти ощутима. А потом я сделала еще один шаг вперед, отпихнув носком туфельки осколок хрусталя, и сказала:

– Да. Но я остаюсь.

В глазах шута появилось любопытство. Он положил подбородок на гриф и наблюдал за моим приближением.

– Остаешься… – эхом повторил он. – Я рад. Хотя я на это рассчитывал. Ты, Юля, отчаянная девушка. Отчаянно любопытная, отчаянно авантюрная… отчаянно верящая, что можешь что-то изменить.

– Меня привели в этот мир как раз для того, чтобы что-то менять. – Я лишь пожала плечами и замерла, остановившись в двух шагах от него.

– Ну… так-то оно так, – усмехнулся шут, с иронией глядя на меня.

Я внутренне немного расслабилась. Когда я пришла… его сгорбленная фигура, напряженные руки и первый взгляд полубезумных глаз с закаменевшего лица… напугали меня. А сейчас шут начал говорить и даже иронизировать. Добрый знак.

– Хочешь, я для тебя поиграю? – Шут выпрямился и огляделся. Смычок валялся неподалеку от него, почти у подола моего платья. – Подашь?

Я наклонилась и подняла смычок. Покрутила в руках и задумчиво ответила:

– Хочу ли? Зная, как тебе больно, когда ты это делаешь…

– А ты не знай, Юля. Забудь… – Шут протянул руку вперед, требовательно глядя на меня. – Есть еще один нюанс. Я ХОЧУ играть. А ты можешь или присутствовать, или уйти. Сегодня я даю тебе выбор.

– Какой именно? Что ты сегодня мне запрещаешь, уйти или остаться?

– Пока не знаю, милая. Пока не знаю. В этом и ужас твоего положения, не так ли? Никогда нельзя понять, какая идея в следующий миг взбредет в голову твоему ненормальному соседу.

– И в этом его прелесть, не так ли? – эхом повторила я его слова, немного перефразировав.

– Тогда слушай, – улыбнулся мне Лель и ласкающе провел ладонью по боку виолончели. – У нее есть имя, представляешь? Лилиш. Такое мягкое, сладкое и нежное имя для инструмента, который несет в себе лишь боль. Я играю на нем – и мне больно физически, я играю на нем – и мне больно морально. Меня выворачивает от этого, Юля… выжимает все соки, вытягивает все жилы. Это уже давно стало мазохизмом.

Пальцы скользнули по грифу, зажимая струны, и он коснулся инструмента смычком, извлекая мелодию.

Я сидела, обняв руками колени, слушала, внимательно смотрела на Леля и ощущала, как внутри меня все дрожит. От музыки, столь восхитительной, от того, с какой страстью он ее играл. Закрытые глаза, растрепавшиеся волосы и мелодия, до боли напоминающая Sky Is Over одной легендарной группы .

Когда Лель закончил, он обнял виолончель, прижимая ее ближе к себе, и, словно на чужую, смотрел на свою руку. Подушечки пальцев покраснели от струн и, если учитывать особенности фениксов, надо полагать, зверски болели.

– В твоем мире есть поистине гениальные композиторы, – наконец негромко сказал шут. – Я в восхищении. Ей тоже нравилось…

– Ты про «Систему»? – хмыкнула я. – Да, они потрясающие. Мне кажется, что тебе очень понравилось бы в нашем мире. Во всяком случае, по музыке ты, очевидно, фанатеешь.

– Да, музыка у вас сумасшедшая, – очень светло улыбнулся Лельер. – Наверное, потому и нравится. Но в ваш мир мне не попасть, и с этим стоит смириться. Не для того меня из моего вытаскивали! Я уже нашел свое место в жизни… на чужбине, в департаменте дознания. Какая ирония, не так ли?

– Смотри на это с другой стороны, – посоветовала я. – У тебя и в этом мире есть то, чем ты очень дорожишь и чего с тобой не случилось бы.

– Чего со мной не случилось бы, Юль? – вдруг очень зло спросил Лельер, резко подаваясь вперед. – Я бы не попал в руки к безумной садистке? Меня бы не переломали морально в семнадцать лет? Я бы не стал таким же, как она, сумасшедшим маньяком, который может кинуться, как только у него в голове что-то щелкнет?!

Я вздрогнула, пораженная этой отповедью. Я впервые видела Лельера злым. По его волосам пробегали темные искры, в глазах закручивался вихрь силы, и в комнате словно похолодало.

Шут прерывисто выдохнул, осторожно положил виолончель на пол и прижал ладони к вискам.

– Прошу прощения, – бледно улыбнулся он, закрывая глаза. – Немного сорвался. Энергию давно не сбрасывал, и вот он результат…

Я, решившись, аккуратно встала и сделала первый шажок.

– Так, может, стоит вспомнить, что я твой реципиент?

– Реципиент… Ты помнишь, о чем я говорил? Видения, Юля.

– Мне не страшно, – отважно сказала я, глядя прямо в синие глаза.

Это стало последней каплей. Он вскочил, пинком отшвырнув табурет в противоположный угол, и двинулся ко мне.

– Эх, Юля, Юля. Глупая кошка. Хочешь помочь? Не думаешь о последствиях? Получай!

Он встал вплотную ко мне, положил пальцы на мою голову и, чуть сжав, выдохнул почти в губы:

– Наслаждайся всеми «прелестями» правды жизни, мой глупый, маленький, наивный котенок.

И я только охнула, проваливаясь в океан цветов, красок, звуков и… ощущений.

Мгла… Оказывается, она бывает очень разная.

Черная, как сажа, масляно-блестящая, как нефть, с белыми проблесками, когда перед глазами словно миллион черных мошек крутится, не позволяя разглядеть то, что перед тобой.

Было холодно, неудобно и привычно больно. Это ощущение стало постоянным спутником последние пару лет, менялась лишь его сила. Иногда так, словно кости ломали и руки из суставов выкручивали, иногда раздражающе слабо. Лишь мешая уснуть… или просто быть.

– Белек… – раздался нежный голос над головой. – Ну же, Белек, приходи в себя, не разочаровывай меня.

Глаза открывать не хотелось до отвращения.

– Белек, – в ласковом голосе появились предупреждающие нотки. – Не разочаровывай меня, любимый.

Пришлось подчиниться. Впрочем, ничего нового… это уже стало почти привычкой.

По щеке скользнули холодные пальцы, и красивая сереброволосая девушка улыбнулась.

– Ну вот, а ты боялся.

На другом краю зала на каменном столе лежал обнаженный светловолосый парень, который смотрел на эльфийку влюбленным взглядом, а на Леля косился крайне ревниво. Глупец.

Снежно-белый наряд, подчеркивающий тонкую фигуру Серебряной Госпожи, стелился за ней по белоснежному полу едва заметной резьбой. Она неторопливо дошла до стены, взяла виолончель и направилась обратно к фениксу.

– Мой любимый мальчик.

Будущий шут удостоился нежного поцелуя в лоб.

– Сыграй для меня.

– Что ты хочешь? – равнодушно спросил блондин и наклонил голову.

Он все еще был светловолосый, а не седой, но в его гриве волос уже начали светиться первые серебряные нити.

– Мою любимую, мой мальчик, конечно же, мою любимую.

Он знал какую. Наизусть выучил… научился играть и смотреть на то, что она делает.

На том алтаре он тоже лежал и прекрасно знал, что сейчас последует, потому ревность распятого там мальчишки вызывала лишь грустную усмешку. Знал бы ты… знал бы в свое время я…

Музыка лилась по залу… стелилась белая ткань за красивой женщиной с серебряными кудрями… появлялись все новые порезы на теле мальчика с пшеничными волосами… кровь стекала по белой коже, наполняла желобки на столе, капала на пол… расползалась по залу, расчерчивая его алыми узорами.

Музыка становилась все громче… улыбка на лице обреченного глупца все шире… пальцы болели все сильнее от демоновых струн… смерти желалось все больше. Но не избавление, увы… и кто позволит так быстро умереть любимой игрушке?

Серебрянка развернулась, отшвырнула нож в сторону и разъяренно прошипела:

– Быстро… всегда так быстро!

– Ты торопишься, – безразлично сказал феникс, опуская руку со смычком. – Стоит лучше оценивать возможности своих возлюбленных.

Последнее слово далось с трудом. Он почти выплюнул его.

На красивых, чувственных губах Серебряной Госпожи появилась понимающая улыбка, и она неторопливо двинулась к нему. Белая ткань пропитывалась кровью, подол окрашивался в багровый, нарушая идеально симметричный рисунок на полу. Теперь зал превратился в кровавое побоище.

Но ОНА не любила, когда так… Серебрянка считала, что в эстетике отвратительного есть совершенство, и признавала только его.

– Не ревнуй, Белек. Все равно ты мой любимый мальчик.

Томный поцелуй, холодные женские руки на плечах и под рубашкой. Его пальцы путаются в серебряных кудрях, и он ловит себя на последней мысли:

Дорого бы отдал за то, чтобы посмотреть, как эти волосы пропитаются кровью. Ее кровью.

Я вынырнула из чужих воспоминаний, как из омута.

Без сил, с распахнутым в крике о помощи ртом и таким частым дыханием, словно только что марафон пробежала.

Я вцепилась в плечи прижимающего меня к себе Леля и лихорадочно пыталась отдышаться. Он гладил меня по голове, целовал в висок и извинялся, извинялся, извинялся.

– Прости, прости, моя девочка. Нельзя было, не стоило тебе это видеть. Прости, я разозлился… я всегда злюсь, когда я такой, но этого обычно не видно. Кажется, что я весел, пьян, вдохновлен, что угодно, кроме истинных эмоций. Нельзя было тебе это показывать…

– Я не понимаю, – тихо всхлипнула в ответ. – Я… я думала, что она держала тебя в плену, пытала и прочее. Я не понимаю, Лель!

– То, что ты застала, – последние месяцы моего пребывания у нее, – тихо проговорил шут. – И да, в плену. Она заперла меня в своем доме почти на два года. Я видел лишь книги, музыку и ее. Ну и недолго – ее жертв… Я был основной и самой любимой игрушкой, потому что убить меня было крайне сложно, и ей это нравилось. Пока однажды она не перегнула палку, выясняя границы дозволенного. Да, я сдох на том же алтаре. Но перед этим все же успел насладиться столь желанным зрелищем…

– Кровью в ее волосах.

– Ее кровью в ее волосах. Увы, она выжила. Как и я.

– Но ты ее любил! – почти выкрикнула я. – Любил! Ревновал… и… и вы…

– Да, и мы, – покладисто согласился Мастер. – А ты думала, меня только ножиком там разукрашивали? Нет, Юленька… она была спецом и в медленных пытках, и в развлечениях другого уклона тоже. Я теперь очень испорченный мальчик, и это ни черта не комплимент, и этим не получится гордиться.

– Ш-ш-ш, молчи. – Я вскинула руку, прижимая палец к его губам. – Тихо, мой хороший.

– Кажется, кому-то стоит выпить, – тихо усмехнулся Лель, подхватил меня на руки и вынес сначала из разгромленной комнаты, а после и из половины дома, отданной на откуп внутреннему безумию.

Спустя пятнадцать минут мы были в моей спальне. Я, Лель и коньяк.

Я сидела на кровати, опираясь спиной о стену, а Лель у моих ног, откинув голову на матрас. Его бокал стоял на полу рядом с бутылкой, я же свой цепко сжимала двумя руками и пила крепкий напиток маленькими глоточками.

– Белек? – наконец спросила я после долгой паузы.

– Ага, – лениво согласился Лельер. – Белек. Мое прозвище… такой же беззащитный, приятный на ощупь и с очень ценной шкурой. Был. Сдох.

– А теперь ты кто?

– А демоны меня знают, Юля, – тихо проговорил он, бездумно пялясь в потолок. – Я не знаю, так, может, они в курсе…

Это была необычная ночь. Мы пили… и говорили. Да, мы впервые говорили обо всем. О нем. О том, что происходило в доме Серебрянки, о том, что было с ним потом, как он медленно приходил в себя и учился жить заново. Или просто учился жить?

Второй раз учиться ходить всегда непросто… особенно после того, как тебя выдернуло из родного мира, ты нашел первую и самую сильную любовь, а она оказалась безумной садисткой.

Нет повести печальнее на свете…

Следующим утром меня никто не будил, но я по привычке проснулась сама. О произошедшем ночью ничего не напоминало – ни Лельера, ни бутылки, ни бокалов.

Голова немного болела, и я с тихим стоном протопала к дверям ванной комнаты. Надо приводить себя в порядок и поискать шута, что ли… Насколько я поняла, он нечасто так откровенничает, и совершенно неизвестно, как воспримет все это на трезвую голову. Остается надеяться, что в его безумную головушку не придет мысль: «Пусть она унесет эту тайну с собой в могилу!»