Самой ссоры Суворов не видел. Он прибежал уже после того, как случилась беда. Услышав нечеловеческий крик, он, еще не одетый, расхристанный, мокрый, завернутый в полотенце и с недобритой щекой, примчался в столовую, где застал Расьоля, обнимавшего рыдающую Адриану (при этом ладони его были странным образом оттопырены — так, будто боялись испачкать манжеты сорочки о трясущуюся в лихорадке спину). Рядом переминался с ноги на ногу Оскар и держал пальцами окровавленный нож. На паркете лежала Гертруда. С первого взгляда было ясно, что кухарка мертва. Из-под левой подмышки по белому фартуку наливалось разводом пятно.

— Дарси! — выдохнул в ужасе Суворов.

Англичанин помотал головой и указал подбородком на приникших друг к другу любовников. Расьоль, подтверждая, прикрыл на секунду глаза.

— Вы вызвали «скорую»?

Никто не ответил.

— Надо же что-то делать!

— Например, помолчать.

Оглянувшись на голос, Суворов увидел Туреру. Она стояла в проходе, и в глазах ее он прочитал такую жестокую волю, что сердце в груди у него снова екнуло, потом сразу свернулось стылым и плотным комком. Склонившись над телом, Элит ощупала запястье, потом коснулась шеи и подтвердила:

— Мертва. Дарси, скатерть…

Тот сделал шаг к столу, поколебался, куда девать нож, затем сунул его в чашу с вишневым компотом окровавленным лезвием вниз, открыл кухонный шкаф, развернул покрывало и осторожно, словно боясь разбудить, набросил его на Гертруду. Турера продолжала распоряжаться:

— Суворов, сходите оденьтесь. Заодно подумайте над сюжетом того, что здесь приключилось. Кое-кому он может быть интересен. Хотя… Едва ли ее кто-нибудь хватится: ни родственников, ни друзей. Бедняга с детства была никому не нужна… Вы, Расьоль, приведите в чувство мадемуазель и усадите ее на поезд. Полагаю, вам, милая, нет нужды даже невзначай говорить Жан-Марку о том, куда вы намерены ехать. Оскар, позаботьтесь, пожалуйста, о своем собственном алиби. Вовсе не обязательно было хватать в руки нож уже после того, как… Впрочем, если кто-то считает, что мы должны вызвать полицию, я не стану препятствовать. Только надо решать все сейчас. Оскар?

Дарси был бледен. Он опять помотал головой и спросил:

— Как мне… Куда мне девать? Чтобы алиби?..

— Вы про нож? Думайте сами. На то вы и сочинитель. Но сперва уточним: стало быть, вы?..

— Я как все.

— Хорошо. Пойдем дальше. Жан-Марк?

— Мне дороже Адриана…

— Понятно. Адриана?

— Она просто булькнула… Я схватила… я ткнула ножом, а она метнулась наперерез и прикрыла собою Жан-Марка… Откуда-то сбоку… Я не заметила.

— Вы хотите в тюрьму?

— Не хочу.

— Георгий, что скажете вы?

Суворов увял. Повиснув с щеки, пена пала на мертвую скатерть. Его передернуло.

— Ну же!

— Я не видел. Я только пришел. Значит, это была Адриана?..

— Вы не видели. Только пришли. Вы не знаете, кто это… Наверно, вам лучше спокойно сменить свой костюм и все позабыть из того, что вы, к вашему счастью, не помните.

— Она просто булькнула, словно внутри у нее лопнул шарик с водой… — повторила Адриана.

— Сделайте одолжение, избавьте нас от подробностей, — сказала Элит и велела Расьолю: — Поищите в аптечке успокоительное. Не хватало еще, чтобы ваша подруга забилась в припадке.

Расьоль удалился. Суворов быстро поднялся к себе. Адриана тряслась и икала. Дарси спросил:

— Когда вы приехали?

— Только что, — отозвалась Элит. — Хорошо бы минутою раньше… Пожалуйста, раздобудьте в подвале веревку.

Дарси ушел. Какое-то время Адриана с Турерой оставались наедине. Не считая, конечно, лежащего трупа.

— Вот, попей, дорогая. — Расьоль протянул на ладони таблетку. Адриана послушно ее приняла, опрокинула в рот и запила из чашечки с кофе. Дарси вернулся с тяжелым канатным мотком.

— Подойдет?

— Подойдет. — Просунув веревку под тело, Элит стала вязать три узла: под плечами, ногами, под поясницей. — Готово. Где Суворов?

— Я здесь.

— Поднимайте и выносите втроем. Я покамест открою багажник.

— Вы слишком рискуете…

— Дарси, вы слишком пытаетесь мне угодить. Может быть, вам известно другое решение? Поделитесь же, мы в нетерпении ждем.

Англичанин молчал.

— Тогда — выносите. Адриана, подайте-ка мне тех вон бронзовых истуканов с каминной доски. Будут грузилом.

— Вы хотите ее утопить? — спросил Суворов. Голос его прозвучал откуда-то из-за спины.

— Неудачная фраза, Георгий. Я хочу устроить ей погребение — разумеется, не на дафхерцингском кладбище, а в покладистых водах Вальдзее. Пусть Гертруда разделит с ними их немоту. В четырех километрах отсюда есть мост. Глубина — метров восемь. По берегу — только колючки, крапива да заросли дикой брусники. Там уж точно ее не найдут. Вот, кладите… Осторожней, Расьоль! Постыдитесь следящей за вами души. Хорошо. Ну-ка, дайте теперь мне закрыть… Получилось. Адриана, почему бы и вам не поехать сейчас же со мной? Вдвоем мы управимся легче. А потом я подброшу вас прямо на станцию. Ну же, решайтесь! Неужели вам вовсе не хочется пострадать только самую малость за свою столь большую вину? Не в тюрьме, так хотя бы на воле… Адриана, я жду.

— Элит, позвольте уж мне, — предложил ей француз. — Моя вина здесь не меньше.

— Согласна, почти что не меньше. Но вашей подруге это нужней. Вы, все втроем, оставайтесь. Пишите. Вам ведь был, помнится, надобен труп? Правда, Оскар? Чего вы сконфузились, Георгий? Что там было у Чехова про висящее в первом акте ружье? Так что в этой бессмысленной смерти смысл я вижу пока что один: торжествует литература…

Она села в машину. Адриана еще колебалась. Суворов приблизился к приспущенному на дверце стеклу и тихо спросил:

— Элит, скажите мне правду. Гертруда была не немая?

— С чего это вдруг?

— Я слышал, как вы с ней тогда говорили. Ночью. Помните? Три дня назад. Перед тем как…

— Послушайте, Георгий. Не надо кощунства. Гертруда была совершенно глуха и нема. А то, что вы слышали, — это другое.

— Телевизор? — Суворов прищурился.

— Телефон. Вероятно, я проверяла автоответчик. Адриана?..

Та села. Она вся дрожала. Расьоль помахал ей рукой.

— Заклинаю вас, господа: ни единого слова. Живите здесь с миром, гуляйте по парку, загорайте на озере, валяйтесь в шезлонгах, но главное — завершайте шедевры. К сожалению, кое-что в контракте нам придется изменить: отныне вы сами себе и кухарки, и слуги. Если кто подвернется мне вместо Гертруды — не премину сообщить.

— А когда вы обратно?

— Не знаю. Право, Оскар, не травите мне душу. Мне еще прятать труп.

Машина отъехала. Литераторы проводили багажник глазами.

— Жан-Марк, лучше б вам тогда утонуть.

— Спасибо за откровенность, Георгий. Лучше б мне тогда утонуть…

— Лучше б вам обоим заткнуться, — процедил сквозь зубы скупой на эмоции Дарси. — И пораскинуть мозгами, что нам делать с треклятым ножом.

— Все что угодно.

— Хоть проглотите.

Реплика Расьоля подействовала на Суворова удручающе: он как-то вмиг вспомнил про лезвие и компот.

— Уйдите хотя бы с дорожки, Георгий. Не переступать же нам каждый раз через вашу блевотину. Пойдемте, Дарси, не будем ему мешать.

Кое-как они прожили день. Но к вечеру стало труднее. Расьоль лечился нервным посвистываньем, разбавляя его красным бордо. Суворов приклеился к водке и запивал каждую рюмку кружкой светлого пива. Дарси не изменил своим привычкам и, попыхивая трубкой, хлестал из огромных стаканов все тот же коньяк.

— Вам бы, коллега, очень пошел кальян, — заметил Расьоль. — По-вашему, по-английски, — «хаббл-баббл». Коньяк наливаете в хаббл, глотаете дым, возвращаете баббл — и вся недолга.

— А в промежутке рожаете мир по теории Хаббла, — вклинился Суворов, пощелкивая зажигалкой.

— Что-то знакомое. Мир, рожденный из взрыва? — Расьоль сделал губами «па-баххх». — Дайте припомнить: пространство и время, появившись синхронно из предельно малой энергетической точки, стремительно — доли секунды — расширяются и производят материю. Так примерно?

— Где-то около. Чего вы все щуритесь, будто берете меня на прицел?

— Больно нужно. Вы себя, милый Георгий, погубите сами. Могу сказать как: надорветесь душой. А щурюсь я потому, что меня напоследок подводят очки. Все эти драки плюс топление в озере…

— Да уж, баббл вы там исполнили, я доложу, — загляденье.

— Джентльмены, благодаря вам я только что разжился философским камнем. Открыл главное противоречие макрокосма.

— Ну-ка, ну-ка… Сейчас мы его быстренько выправим и хором, все вместе, пропоем миру «да». Но сперва я плесну вам еще коньяку.

— Спасибо, Жан-Марк. Итак, с вашего позволения, я приоткрою завесу.

— Чего уж там мелочиться — сорвите ее целиком. Правда, Суворов?

— Воистину. Погодите, по этому случаю я выпью водки.

— Человек, — сказал Дарси, подняв гордо палец, и вдруг звонко икнул.

Расьоль восхищенно присвистнул:

— Замечательно, Оскар! Я сражен уже вашим началом.

— Человек, сказал я, даже самый-пресамый француз — существо слишком медленное…

— А ведь правда! — согласился Жан-Марк. — Шибко прытким его, судя по взятому вами темпу, не назовешь.

— Мы даже не в состоянии представить себе истинных вселенских скоростей. Вы только подумайте: триста тысяч километров в секунду, и это — в квинтиллионы раз больше, чем хватило миру на то, чтобы вдруг появиться на свет, скорость которого — триста тысяч километров в секунду…

— Пожалуй, тут мы и впрямь плетемся в хвосте, — сказал Суворов. — Может, стоит подбросить в печь угля?

Расьоль сразу налил Дарси полный бокал.

— Вместе с тем, — продолжал Оскар, отхлебнув, — тот же человек…

— …Включая сюда англичан, — подсказал, поощряя, Расьоль.

— …существо с-слиш-шком уж быс-строе: протяженность жизни его так ничтожно мала с точки зрения вечности…

— Опля! Суворов, похоже, он переходит на русский. Дальше слушайте вы.

— …которая, в свой черед, всего-навсего — случайная комбинация пустоты. Чем же в этой системе координат является человеческий мозг?

— И в самом деле — чем? Не одним же вместилищем алкогольных паров и сотрапезником дыма! Вот что значит, Георгий, зрить в корень.

Дарси покачал головой, тяжело вздохнул, опять поднял палец, посмотрел на него, удивился, будто не мог взять в толк, откуда нагрянул сюда этот странный изгой, постучал по нему неуверенно трубкой, потом вынес его статуэткой с глаз долой и перепрятал под стол. Пригорюнился.

— Про что это было? Ах, да… Мозг. Одно хвастовство, джентльмены. Сколько б он ни старался, сколько б ни притворялся рассудком, для него равным образом непостижимы две вещи: идея предельности (назовем ее лучше «конечность») и ее антитеза — бес-с-спредельность (последнюю наречем «бесконечностью»).

— Нарекли. Только ради чего? Поиграть с ними в крестики-нолики?

— В крестики, друг мой Жан-Марк. И в нолики — тоже. Предположим, что крест — это вера. В чем тогда ее смысл, если место всякого смысла всегда и везде занимает… абс-с-сурд? (Вот вам, кстати, нашелся и нолик). Игра может длиться, лишь пока они рядом и вперемешку: нолик — с крестиком, крестик — с зеро… Причем каждый из этих двух знаков норовит заползти в клетку рядом с заклятым врагом. Выходит, игра обречена из-з-значально: з-значки никому не удастся выстроить группою в ряд. Если, конечно, мы играем по-крупному. Верно, Джордж?

— В самое яблочко. Что ж теперь, ставим крестик на вере? Помещаем ее в тот же ноль?

— Вот-вот, закругляйтесь, — подстегнул любомудра Расьоль. Дарси хотел отыскать его взглядом, но тот ускользал, далекий, расплывчатый ликом, будто узренный из-за пролива Ла-Манш, с французского берега антиномии, сторожащей его одинокий заплыв. — А я уж, наивный, подумал, что мы разразимся трехкратным и торжествующим «да!»

Англичанин выронил трубку, размешал на столешнице пепел мизинцем и, рисуя по пеплу вопрос, тихо молвил:

— Быть может, абсурд и есть средоточие веры? Ее сердцевина, ядро? Гарантия ее неизбывности? Ведь она, вера, так же безнадежно, ф-фатально абсурдна, как и идея Вселенной с точки зрения вашей, Суворов, истории, понимаемой лишь в категориях человеческих измерений… Ну и… et cetera!

— Ничего себе — et cetera! Каково, а, Георгий? Вот это преображение! Оскар, да вы отщепенец, причем от себя самого. Удало у вас получается: вера как стержневая посылка постпостмодерна…

Хлопнув стопочку, Суворов взбодрил интеллект и с энтузиазмом подхватил:

— А мгновенье — как ценность, довлеющая сама себе, но лишь тогда, когда подчинена вере в гармонию вечности…

— …понимаемой как другое мгновение… — ввернул Дарси. За ним продолжил третий в цепочке — Расьоль:

— …замыкающее еще одно другое мгновение — историю — трансцендентальной оболочкой идеи первичности Духа, кой и есть оборотная сторона Великого Абсурда невеликого нашего бытия. Такой вот панисторический экзистенциализм эпохи нового модерна. Теперь грянем «да!»

Грянули. Дарси внезапно заплакал.

— Бросьте, Оскар. Ну что вы!.. Этак вот уж совсем не годится. Хлебните коньяк.

— Оставьте его, он заснул. Положите ему хотя бы салфетку под ухо.

— В самом деле, уснул. Мог бы закрыть глаза ради приличия.

— Предпочел закатить. Зато теперь похож в профиль на древнего египетского божка: белки без зрачков да улыбка. Придают изваянию мудрости.

— Ни фига! Мешает торчащий язык. Хорошо б прикусил в результате, болтун! Нет ничего отвратительнее пьяного англичанина, — ворчливо заметил француз. — Какой там Египет! На нем же лица нет. Одна только рожа. Или я чересчур субъективен?

— Оно ему больше сегодня не нужно, — сказал Суворов. — На хрена ему лицо, если ему оно больше не нужно? Хорошо бы и нам поскорее расстаться с физиономиями, потому что они нам теперь — на хрена?

— Глубокая мысль, — одобрил Расьоль, чокнулся с русским, выпил вина и погрузился в задумчивость. Так прошло минут пять. Суворов дремал.

— Джентльмены, — гаркнул вдруг, пробудившись, взлохмаченный Дарси, — я бы хочел предложичь вам пару нетрудных жагадок. На логичешкое мышление.

Не вдаваясь в подробности, откуда у англосакса обнаружилось кельтское пришепетывание, Расьоль отмахнулся и предложил:

— Это — к Георгию. В нем давеча проснулось красноречие. Прямо не по летам.

— Хорошо. Шуворов, шкажите, што я делал пожавчерашней ночью, ешли я вам шкажу, што ни жа што не шкажу, што делал пожавчерашней ночью пожавчера?

— Что-то подобное я уже слышал. Дарси, вы, случаем, не подворовываете синтаксись…ческие конструкции у конкурентов? — осведомился Расьоль.

— Можно наводящий вопрос? — попробовал перейти к конкретике Суворов. Англичанин согласно кивнул. — Скажите, а чего это мне спрашивать, что вы делали позавчерашней ночью, если вы ни за что не расскажете, что делали той ночью позавчера, а я вас не прошу рассказать, что такого вы делали позавчера, да еще почему-то и ночью, ибо мне на это — плевать?

— Лихо закрутил. Умело, — прокомментировал француз. — Главное, даже ни разу не сбился. Оскар, ваш ход.

— Ращьоль, вы ему подыгрываете. Так нечештно.

— А вы не увиливайте. Отвечайте, что такого вы делали позавчерашней ночью, когда он вас даже не спрашивает про то, почему вы ему ничего не ответите, если его вдруг станет мучить вопрос: а что же Дарси делал такого позавчерашней ночью, коли сам о том нас спрашивает?

Англичанин с минуту анализировал фразу, вращая глазами параллельно ее траектории, потом, резко мотнув головой, словно сбросив великоватую кепку, сказал:

— Ладно, проехали. Вопрош второй: по какой причине никто иж ваш так вчера и не полюбопытштвовал, куда делащь Турера, ешли вы видели, что она куда-то девалащь?

— Кто? Мы? Суворов, вы что-нибудь видели?

— На это отвечу я так: видеть можно лишь то, что можно увидеть, а то, что увидеть нельзя, то, как правило, вовсе не видят. Как нам было увидеть, что ее там нет, если мы ее и не видели? А если мы ее и не видели, значит, ее там и не было.

— Браво, Георгий! — Расьоль зааплодировал. — Заимствуя, с вашего разрешения, терминологию, которой вы столь эффектно пользовались намедни за завтраком, я бы сказал, что ваш ответ — это блестящий образчик гипертекстуальной экстраполяции архетипической тавтологии, соблюдающий во всей своей элитарной демократичности базисные критерии политкорректности, невзирая на присущий в целом гуманистическому дискурсу контекст постмодернистского антропоцентризма.

— Экзистенциально, — согласился Суворов.

Дарси откликнулся сардоническим хохотом, пошатнулся, плавным движением корпуса, вытянувшись в струну, уложил, не расплескав ни капли, фужер на журнальный стол, сделал губами презрительно «пшшшшшик» и плюхнулся лбом в подлокотник Расьолева кресла. Француз отреагировал философски:

— Сэр пэр изволили нажраться, как свинья. Еще один наглядный пример диалектики: английский аристократизм не выдерживает испытаний на прочность в убийственную постисторическую эпоху. Совсем окосел. Кстати, Суворов, с детства меня донимает вопрос: а какие сны видят косоглазые люди?

— Такие же, как и мы. Только искоса.

— Пожалуй, вы правы. Надо будет спросить завтра у Дарси про его косоглазые сны. Эй, вырожденец, вставай, пойдем баиньки.

Вырожденец отделался кратким «не-а!». Расьоль гуманизмом не злоупотреблял и отвернулся в совершенном равнодушии. Вдруг Суворов сказал:

— А ведь вы мерзавец, Жан-Марк.

Француз отозвался неподдельным интересом:

— У вас есть доказательства?

— Вы мелкий лгунишка. Адриана мне все рассказала.

— Вот как? Не соблаговолите ли продолжить разоблачения?

— Продолжаю: вы сами отправили рукопись, подписавшись «Спинелли». В той новелле фон Реттау убила служанка. Это был ваш сюжет. Вы навязали его Адриане, чтобы взять взамен от нее кое-что поприличней. Вы просто воришка, Расьоль.

— Отнюдь. Скорее спасатель. Адриана славная девушка, но ей не хватает опыта. Пройдет много лет, прежде чем она будет в состоянии осилить подобный сюжет — да и то, коли не утеряет зачатки своего несмелого пока еще таланта. У меня же в распоряжении было только три месяца. И мне, как это странно для вас ни звучит, не хотелось солгать. Когда она поделилась со мной своими соображениями, я понял, что моя версия — жалкий лепет слепца, в который отныне я сам не способен поверить. Что же мне было делать, дружище? Если вы выиграли в лотерею «Порш», но права на вождение не получили ввиду своего подросткового возраста, кто же вас пустит за руль? Подержались за баранку — и хватит. Закон автотрассы: кто быстрее, тот раньше у цели.

— Закон бандита с большой дороги. Вы не дали девушке шанс, Расьоль. Это гадко.

— Я щедро с ней расплатился: во-первых, новелла написана мастерски (Адриана бы так не смогла). Во-вторых, ей придет из журнала солидный цифрами чек. В-третьих, от тридцати тысяч марок — моего гонорара — она получает тридцать процентов. Так что мы все уладили, Георгий.

— Настолько уладили, что она бросилась утром колоть вас ножом?

Расьоль помрачнел.

— Тут причина другая… Давайте-ка выпьем.

Возражений на сей аргумент у Суворова не нашлось. Он почувствовал, как у него начинает двоиться в глазах. Оба Расьоля (Жан и Марк) синхронно сказали:

— Понимаете, Георгий, я просто не смог. Как ни пытался… Появись она на день раньше — и многое пошло бы по-другому. Но она опоздала. Все действительно познается в сравнении, потому что оно — знаменатель. Хотите чистую формулу времени?..

— Время — это лишь шпошоб нашего ш-шущештвования… — с подлокотника подал голос истины Дарси. — Время — это, проштите, говно!

Расьоль будто не слышал:

— Вот она, эта формула: знаменатель — сравнение, а в числителе — человек, который меняется, Суворов, и меняется иногда в одну ночь…

Суворов невольно напрягся:

— В какую?..

— В ту, что делает все до нее мертвым прошлым, которого не воскресить. Как несчастную нашу Гертруду: вроде только что здесь топотала, гремела посудой, а спустя лишь мгновение — нате вам, ее больше нет… И с той самой минуты мы из кожи вон лезем, притворяясь, будто для нас ее не было вовсе.

Они помолчали. Суворов сидел, обхватив руками голову, и был похож на страдающего больного, у которого из глотки вот-вот вырвется крик. Он и вырвался:

— Гнусный лжец! Уж не хочешь ли ты намекнуть, что твой знаменатель — Турера??

— Угадал. Элит оставалась со мной до рассвета. Кстати, должен заметить, что ваш Горчаков был неправ: пришла она будто бы женщиной, а уходила — уж точно богиней!..

Суворов взвыл, опрокинул мешающий стол и бросился на Расьоля. Кулаки били по креслу, дырявили воздух, молотили по мебели, по досадной случайности сшибли Дарси на пол, но ни разу не сделали то, что должны были сделать: верткий француз (вдруг представший к тому же французами, сколько их было — не сосчитать) легко уходил от ударов, отвечая при этом метко и кстати. Секундант застонал, когда на него наступили, но Суворову было не до него: его ярость не ведала удержу, однако колотила большей частью невпопад. Между тем сам Расьоль находил в поединке азарт наслажденья: для начала он стукнул ревнивца под дых, затем отошел на шажок, словно скульптор, любуясь работой, переждал нападенье и провел контратаку, поддев хуком противника в бок. Экономя движенье, на обратном пути ткнул локтем, походя, в нос, провел серию точных ударов в распахнутый корпус, встал на цыпочки, расписался наотмашь дугой и, оглядев губастый размыв из лица, демонстрируя дилетанту кулачных сражений боксерскую выучку, залепил слезящийся глаз черной бездной. Не смогши унять вдохновенья, уколол коленкою пах, потом, устыдившись и исправляя оплошность, подержал, по-отечески мягко, в ладони пришедшийся впору ей лоб, незлобиво принял поклон на плечо, подхватил зашатавшийся торс и вежливо, чуть ли не нежно, отпустил визави на свободу. Суворов рухнул на пол, оформив крест-накрест дуэт с распластавшимся рефери Дарси. Тот ему подмигнул и зевнул, словно напомнив тем самым про ноль. Засим англичанин отправился спать, оставаясь, однако, лежать на паласе.

Расьоль поднял бутылку, увидел, сколько вылилось попусту жидкости, осуждающе покачал головой, подобрал остатки из горлышка, простился с друзьями кивком и, грустя, удалился к себе — погулять голышом в своих грезах.

Суворов выл, как белуга, и ползал, тщась найти хоть какую-то точку опоры на бескрайнем и плоском полу. Длилось это не меньше, чем вечность. Тут и он осознал: ничего нет на свете поганее вечности.

Наконец и ее проглотила минута.

День как будто прошел…