I
— Итак, это была Дэништайн. Наткнувшись на объявление в разделе «Ищу работу», Турера наверняка пискнула от восторга: тут тебе и королева датская, и ее тезка, толстушка Стайн, содержавшая салон на радость толпе литераторов и полуголодных художников вроде Пикассо и Матисса. Параллель хоть куда, согласитесь…
— Соглашусь.
— Адрес был мюнхенский?
— Нет. Пришлось ехать в Дахау.
— Боже мой. Случайное совпадение?
— Если и так, Оскар, то случайное лишь до тех пор, пока Герда — Гертруда — Гертрудище — не открыла мне дверь и не взялась меня истязать…
— Погодите: она что же, услышала стук?
— Скорее увидела: у нее во всех комнатах лампочки. Повторяю, Суворов, Гертруда глухонемая!.. И, насколько я уловил, за тридцать семь лет пребывания в этом качестве так и не взяла на себя труд научиться читать по губам. Потому пришлось обходиться жестикуляцией. То есть мне. Она же была копенгагенской пристанью, о которую бьются без всякого толку упругие волны моего вдохновения: вросла сваями в пол и преспокойно пялилась, как я изображаю гром. Когда я совсем изнемог, наступил полный штиль, а тишина, как вы знаете, ее абсолютная вотчина, так что мне порядком взгрустнулось: чувство такое, будто тебя зажало в тиски чудовищными грудями, каждая из которых размером с гигантское облако… Поняв, что еще немного и меня сформует в пастилку, она сжалилась надо мной и по старой памяти угостила кофе с булочкой. Но, едва я сделал первый надкус, как Гертруда, заржав игривой кобылкой, метнулась из комнаты вон. Я встал на цыпочки и собирался за нею последовать…
— По-моему, зря церемонились. Зачем же на цыпочки? Или вам показалось, что ваша тяжелая поступь исцелит ее глухоту?
— Продолжайте, Жан-Марк. Будем считать, что вы лишь старались быть вежливым с дамой.
— С фрейлейн, Оскар, а то и с фрейлиной, весьма приближенной к лицу, которое нам всем состроило нос… Так вот, не успел я подкрасться к двери, как в замке щелкнул ключ. Представляете мои ощущения? Стою с набитым круассаном ртом…
— На цыпочках…
— …в берлоге циклопа, пока он чем-то грохочет на кухне, издавая какой-то пренеприятный металлический звук. Мне сразу припомнилось, что квартирка ее занимает в подъезде четвертый этаж…
— А как же веревка? Не думали повторить трюк Элит? Стали бы третьим. По изложенной вами нам версии пионером в этих рискованных опытах выступала графиня фон Реттау…
— Во-первых, третьим номером в нашей команде, как я доказал, выступаете вы. А во-вторых, может, у вас, Георгий, есть более правдоподобная версия?
— Причем ровно в два раза. Но об этом — попозже: когда будет «в-третьих». Вернемся к вашему заточению. Итак, дожевав круассан и не обнаружив веревки, вы…
— …Допил кофе и принялся ждать своей участи.
— Но громыхала она не наручниками? Не облачалась в кожаное трико, вооружившись хлыстом?.. Дайте-ка я закурю. Оскар, киньте мне спички. Советую и вам оградить свое целомудрие дымом перед грядущей сценой варварского совращения.
— Будет вам, Георгий. Дайте ему досказать.
— Умолкаю. Простите, Расьоль. Да не дуйтесь вы, Номер Второй. Доев круассан и выпив свой кофе, вы…
— …Оглядел ее комнату. Повсюду салфеточки, рюшечки, на этажерке — пара журналов и Библия. От нее бредут прочь семь атеистов-слонят. На серванте и тумбочках — целая ферма фарфоровых поросят. На подоконнике, в кружевном обрамлении штор, застыл прыщиком крошечный кактус. Диван застлан поддельным персидским ковром. Рядом с ним — головастик-торшер с абажуром цвета промокшей пеленки и, разумеется, очень небритый, до каркаса обросший висючками. На стене — резные часы и жестокая пошлость картинок «из жизни». Посидев в этой прелести пять минут, я уже изготовился подбочениться и исполнить «Майн либе Аугустин», но тут-то Гертруда и воротилась. Вошла и сунула мне, ухмыляясь, вот этот конверт. Догадайтесь-ка, что в нем?
— Признанье в любви. Поручительство гинеколога в ее перезрелой невинности. Подготовленный брачный контракт…
— …Или банковский счет.
Пауза.
— Дарси, после вашей реплики мне остается только вызвать вас на дуэль. Вы что, с ними в сговоре?
— Все куда проще: сегодня по почте, Жан-Марк, мне пришел такой же конверт. Платежное поручение на тридцать тысяч дойчмарок. Получатель: Общество друзей Лиры фон Реттау. Не хватает лишь подписи, так?
— Тогда почему наш российский коллега…
— Я еще не заглядывал в ящик.
— Не утруждайтесь. Конверт будет там. Что-что, а до трех считать они научились.
— Помолчим? Или кто-нибудь выскажет хоть какие-либо соображения?
— Что вы на меня уставились? Я свою почту пока еще даже не брал. Это вы похваляетесь вашим конвертом. Вам и каяться.
— Дарси? Может, рискнете? Объясните нам, с чего это вдруг я, Жан-Марк Расьоль, должен платить «друзьям» тридцать тысяч, которые эти «друзья» вроде как собирались выплатить мне самому? Я чем-то проштрафился? Испортил игру? Нарушил их правила?
— Полагаю, напротив: вы как раз вели себя молодцом. И даже стали причиной того, что мы с Георгием тоже сделались их должниками.
— В каком это смысле? С какой стати я должен им за Расьоля, да еще должен то, что не должен им даже он, потому что если он что им и должен, так это те тридцать тысяч, что задолжали они же ему самому?
— Такова цена «дружбы». Нам предлагают войти добровольно в их общество. Никто ведь не просит нас ставить подпись. Как никто не настаивает и на том, чтобы мы дожидались своих гонораров…
— Иными словами, баш на баш? Мы отказываемся от публикации новелл, а они прибирают к рукам наши деньги? Деньги Лиры фон Реттау?
— Разве где-нибудь есть доказательства, что она завещала круглую сумму какому-то странному обществу своих запоздалых «друзей»? Нет, Георгий, это деньги совсем не ее. Вернее, не совсем и ее, потому что ее деньги уже были однажды уплачены.
— Похоже, я понял. Оскар считает, за всей этой пьесой скрывается не один (пардон, не одна), а три автора…
— Да, Жан-Марк. Посудите сами: ни с того ни с сего после виллы Бель-Летра Горчаков оказался на грани банкротства. Фабьен, укатив во Флоренцию (заметьте, второй кряду раз. Дорогущий Париж его не прельстил), изменивши привычкам, селится не в любимом отеле, а ютится полгода в допотопном жилище у своей итальянской подруги. Что до Пенроуза…
— …Тот ведет себя так, будто все ему нипочем. Да ведь ему в самом деле все нипочем — с его-то деньгами!
— К сожалению, Георгий, не все: если вы полистаете лондонские газеты за осень 1901 года, то обнаружите пару статей, где судачат о том, как сэр Мартин Урайя Пенроуз неожиданно скинул на биржу целый дождь своих прибыльных акций, выручив на операции ни много ни мало…
— …Тридцать тысяч дойчмарок?
— В пересчете из фунтов — примерно. Богатство, конечно, приятная штука, но, когда нужно его расточать, не всегда под рукой есть свободные средства. Деньги Пенроузу были надобны, чтоб внести обещанный ранее пай (обещанный, между прочим, перед самым отъездом на виллу) в Фонд инвалидов англо-бурской войны.
— Значит, вы утверждаете, что проделки Туреры и иже с ней — это воля трех литераторов, перессорившихся в пух и прах сто лет назад? Не слишком ли путано, Дарси? Какого черта тогда им было нужно от нас?
— Вероятно, Жан-Марк, соучастия. Сопричастности. Согрешения. Содрогания. Со-деяния. Совпадения. Соответствия. Сопровождения. Сотворчества, наконец…
— Вы видели текст завещания?
— Нет. Но нетрудно представить, что в нем. По-моему, за эти недели мы с ним уже ознакомились. По крайней мере исполнили львиную долю его…
-----------------------------------------------------
II
— Если настаиваете, я готов. Из того, что поведал Жан-Марк, мною почерпнуто много интересного. Мне бы в голову не пришло соваться в озеро (тем более при такой нелюбви к водным процедурам) и заниматься там эксгумацией трупа, надеясь при этом его не найти. Отваги вам, коллега, не занимать, как, впрочем, и проницательности. Однако в вашей схеме есть слабые звенья. Канат, например…
— Пусть будет веревка. Скрученная простыня. Или резиновый шланг, коли вам не по нраву пенька…
— Так мы дойдем до пожарного троса с лианами. Нет, коллега, я сторонник более эстетических приспособлений. Скажем, зеркала.
— Чушь! Не думаете же вы, что, пока Оскар занимался любовью с Турерой, я то же самое делал за стенкой лишь как его отражение?
— Не вы, Расьоль. На Дарси вы мало, признаться, похожи. Взгляните-ка лучше на эти вот старые снимки. Чтобы вас не томить, подскажу: обратите внимание на родинки. Подсказка вторая: они лгут. Выдает их нарочно подобранный задник — вот оно, зеркало… Поглядите в окно, и вы убедитесь, что клен…
— Браво, Георгий! Жан-Марк, похоже, нас провели.
— Скажу более: родинок не было. Зато был двойник.
— У графини фон Реттау? Не смешите.
— Насчет Лиры — не знаю. Совсем не уверен. А вот что касается копии… Оскар, будьте любезны, напомните нам имена двух сопредседателей Общества, в члены которого нас с вами только что занесли.
— Элит Турера и, кажется, некий Урье.
— Аттила Урье. А если быть точным, то Р. Аттила Урье. Теперь, пожалуйста, напишите оба имени, разорвите по буквам и составьте из них одно очень знакомое слово.
Пауза.
— Не может быть!
— Ваш непроизвольный возглас выдает потрясение. Поберегите эмоции, Жан-Марк, они вам еще пригодятся. Задачка вторая: проделайте то же самое с именем Лиры фон Реттау.
— Черт возьми! Суворов, как мне ни тягостно в этом сознаться, вы гений…
— Ловлю вас на слове. Оскар, будьте свидетелем.
— С удовольствием. Меня самого подмывает подняться за шляпой, чтобы снять ее перед вашей шокирующей прозорливостью. Анаграмма, кто бы подумал!
— С той лишь разницей, что слово «литература» у «подружек» из Общества дается в английском его написании, а у Лиры — в первозданном латинском. Ну а «фон» — это фон… Тот же задник.
— Итак, двойники?
— Двойняшки, Жан-Марк. Канат можно свернуть. Они обошлись без него. Правда, одной из сестер пришлось чуть сложнее… Здесь ваш расчет вполне верен.
— Подводка часов и снотворное в чай?
— И зашторенное окно. Но был и намек на то, что их две…
— Волосы!
— Да. Похоже, различие причесок и было подсказкой с их стороны. Только мы оплошали.
— Однако как быть нам с Лирой?..
Пауза.
— Да, как нам быть с Лирой? Не достать ли еще раз веревку?
— Не торопитесь, Жан-Марк.
— Неужто вы и ей подсунете близняшку? Вспоминаются трудные роды трагической Лидии? Мол, ее доконала не Лира, а Лира-вдвойне? Не-ет, Оскар, тут, скажу вам, я — пас.
— Согласен. Дубликата у Лиры фон Реттау не было, потому что и быть не могло. Она не особенно жаловала идею двойничества даже в искусстве. А искусство значило для нее куда больше, чем все, что им не являлось, включая всех тех, кто его представлял. Не берусь приводить вам отрывок дословно, но в своем дневнике она рассуждает о том, что Гофмана, По, Стивенсона и Достоевского объединяет одно: чувство неотвратимого раздвоения личности, с недоброй руки торопливых к выводам критиков получившего толкование чуть ли не метафизических фобий, а то и психологически-нравственной шизофрении. Опровергая небрежность рецензентов, она пишет, что разделение личности надвое не представляет собой какой-либо невидали даже в рамках отдельной семьи. Смысл же лучших из этих творений в другом: в каждом из нас живет не два, а — бесконечное множество воплощений, что, в свой черед, утверждает неисчерпаемость нашей натуры. Из-за него, ощущения этой неисчерпаемости, и подспудная наша тревога: как пристать к единственно нужному берегу, чтобы потом от него никогда не отбиться? Ответ, как ей кажется, в том, чтобы плыть — просто плыть. Плыть, не бросая якорь нигде. Желательно — против течения… Так что близняшки, Жан-Марк, у нее, конечно же, не было… И потом, входи в планы Лиры трюк с двойниками, приглашенных на виллу оказалось бы меньше на одного. Это у Туреры с Урье не было выбора: за них все расписали — на то и прозаики.
— Почему же тогда на их роли не наняли тех же тройняшек?
— Чтобы придать игре долю пикантности: все-таки их «наниматели» — это писатели. Да еще и большие. Думаю, ни один из них не унизился бы до примитивных ходов. Три на три делится без остатка. А дело как раз таки в нем.
— И что мы имеем в остатке?
— То же примерно, что и столетье назад: тайну Лиры фон Реттау. Причем без веревки…
— Оскар, будьте добры, представьте, что разговариваете с олигофреном: задействуйте пальцы, чтобы было похоже на раз, два и три.
— Боюсь, не удастся.
— Попробуйте снова.
— Хорошо, Жан-Марк. Только давайте сперва помолчим…
-----------------------------------------------------
III
— Здесь непросто найти нам точку отсчета… Давайте попробуем следовать предъявленной Георгием логике: начнем с имени. Простая случайность — а сколько в ней смысла! Лира — как музыка, как инструмент, воспетый и воспевающий мир еще со времен древних греков. Лира — как однострунный нерв Средневековья, к которому спустя век-другой добавится несколько струн, чтобы украсить уже привередливый слух Ренессанса. Лира — как символ поэзии. Лира — еще как созвездие, что взирает на грешную землю из безгрешной Вселенной…
— Немотствуйте, Суворов! Дабы не сбить Оскара с лирической колеи, не станем разменивать звезды на апеннинские монетки с тем же названием. И прекратите тянуться ухом к его медоточивым устам, а то я приревную. У вас что, проблемы со слухом?
— Со вчерашнего дня заложило. Никак не отпустит.
— И кто на сей раз влепил оплеуху? Бились с вертлявыми призраками?
— Бился с вертлявым собой. Забыл вам похвастаться: я переплыл. Причем и назад доплыл своим ходом.
— В одиночку? Все озеро? Здорово же оно обмелело за мое отсутствие. Коли вы в самом деле его переплыли, значит, мне по силам его проглотить. Вот только закончим, прихвачу бумажный стаканчик и отправлюсь проверить.
— Сначала закончите плакать. За очками у вас скопился аквариум.
— Вину за него я возлагаю на то же Вальдзее. С тех пор, как я в нем тонул, составляя вам же по дружбе компанию, а потом не тонул, потому что нырял уже сам по себе, с тех пор, как оно меня столько слюнявило и разъедало, у меня постоянно слезятся глаза. С каждым днем хуже и хуже… Извините, Оскар, мы отвлеклись.
— И знаете, что интересно, Расьоль? Уплываешь — всегда от себя. А когда приплываешь обратно, то это — к себе…
— Глубокая мысль. Не мысль — а Вальдзее. Оскар, пока этот русский нас с вами не утопил, вы не против продолжить с этимологией?
— Реттау скорее всего происходит от «Реттер». По-немецки — спасатель.
— Смысловая нагрузка опять же немалая. Особенно если учесть, что ее подложили в пеленки к сиротству…
— К чему это нас приближает?
— Не знаю, Георгий. Возможно, к тому лишь, чтоб плыть вместе с ней.
— Не пристав ни к единому берегу?
Пауза.
— А нельзя ли поменьше всех этих лирических, лиро-мистических, лиро-астрономических и навигационно-лирических отступлений? Я забыл захватить свой секстант.
— Не бушуйте, Расьоль. Оскар прав: в кои-то веки мы погружаемся на глубину, причем еще даже не тонем.
— Тогда задрайте люки: неровен час, в них польется мой гомерический смех.
— Дорогой Жан-Марк, раздражение ваше понятно. Но разве лучше и дальше скользить по поверхности? Если мы не нырнем, опасаюсь, куда бы мы ни подались, нас будет ждать там все та же веревка…
-----------------------------------------------------
— …чет сказать, что Лира — это фантом. Но вы же сами нам демонстрировали ее фотографии! Да еще с поддельными родинками. С кем же спали тогда эти трое слепцов? Затащили в постели мраморных теток из сквера?..
— Нет, Расьоль. Никакой не фантом. Она была плотью и кровью. Просто несколько больше, чем плотью и кровью.
— Иисусом Христом? Янусом? Осьминогом-Буддой? Големом? Или этой, как ее… Пус… Пусс… Эмпусой, пожиравшей с потрохами возлюбленных? Покровом Майи? Иллюзией? Ха-ха! Иллюзия из плоти и крови? Не слишком ли это блаватски, мой друг? Она же терпеть не могла белиберду с верченьем столов и пуканьем вызванных духов. Подумайте сами, Суворов! Дарси, а вы? Почему он молчит? Георгий, он не заснул там на стуле?
— Дарси изображает молчание. Чтобы уж полный набор: чуть глухой, чуть слепой, чуть немой.
— И все трое — чуть идиоты. Надеюсь, пока что из плоти и крови…
-----------------------------------------------------
— …гласны, что всеобщая амбивалентность — лейтмотив современной культуры?
— Что вы хотите этим сказать?
— Оскар хочет сказать, что, к примеру, Дарси пишет, как Дарси, но при этом желает писать, как Суворов или Расьоль. Сам Расьоль, не имея возможности не писать, как Расьоль, предпочел бы писать, как Суворов и Дарси…
— А, простите, сам Суворов?
— Суворов пишет, как Суворов, не желает писать, как Расьоль, не умеет писать, как сэр Оскар Дарси, ну а хочет писать так, как пишет сам Суворов, но — лучше…
— Экий он мазохист! Впрочем, с надежной страховкой: писать лучше Суворова то, что он пишет, сможет только он сам, потому что желающих написать так, как он, лет уж семьдесят нет в Интернет-обозримых широтах. Неизвестна статистика только по Антарктиде…
— Погодите, Жан-Марк. Что вы делаете?
— Изображаю пингвина. Маэстро Суворов, не поставите ли автограф для нашего племени? Там, за дверью, толпятся еще и моржи. Не стесняйтесь, используйте лысину…
— Полдвенадцатого, господа. Не самое подходящее время для ссоры. Может, нам разойтись?
— Черта с два! Хочу проследить до конца за вашей петляющей, ящерной мыслью. Суворов — тот тоже желает, но прикидывается, что уже проследил.
— Я устал.
— Черта с два.
— Хорошо: я запутался.
— Оскар, не выйдет. Колитесь. Что там с Лирой фон Реттау?
— Насколько я знаю, она умерла. Вот только…
— Дарси, мы ждем!
— Она умерла, но как бы… не до конца.
— Частичный паралич?
— Примерно.
— Насколько я понял ваш образ, она… Вы сами рискнете сказать это слово? Не встревайте, Георгий, пусть скажет сам… Ага, еще один приступ молчания. Что ж, предлагаю игру: всем — по листику. Каждый пишет на листике слово.
Пауза.
Пауза.
Пауза.
— Ну что теперь, когда карты открыты? Все, похоже, в кроссворде сошлось?
— Не совсем.
— Расьоль, вы опять? Разве это вот, на столе, не ваш кривенький почерк?
— Мой. Но мысль не моя. Мне что-то до смерти скучно. Пожалуй, еще часок-два я подержусь за веревку… А вы потолкуйте.
— Жан-Марк!
— Да-да. Потолкуйте, а я пораскину мозгами.
-----------------------------------------------------
— …новеллы, написанные на вилле в то лето, если вчитаться, представляют собою наметки магистральных сюжетов грядущего века: человек без свойств (рассказ Горчакова); свойства без человека (растворивший хозяйку Бель-Летры в кислоте откровений Фабьен); мир без свойств и даже без человека (символический опус Пенроуза). Что лишь подтверждает нашу догадку, к которой вот-вот примкнет и Расьоль.
— Пока он упрямо сидит в стороне и злобно сверлит нас слезящимся глазом, возьму смелость предположить: из всего вышесказанного сверхзадачу для наступившего века — нашего века, коллеги, — они, с легкой руки графини фон Реттау, видели в том, чтоб вернуть литературе мир, в него — человека, а ему — его свойства. Такое вот нам завещание…
— Это кому же по силам, Георгий? Глухому, слепому, немому? Получается трагикомедия. Не забывайте, что мы — персонажи.
— Увы. К тому же — жертвы синхронности. Получается постмодернистская пьеса.
— И Лира (потом и Элит с Р. Аттилой) спит с нами со всеми одновременно как раз для того, чтобы… Чтобы что?
— А разве могла она… осуществиться иначе? Подумайте: вся наша культура — это, простите, фаллоцентризм. С точки зрения сей парадигмы…
— Что ж вы запнулись? Хотели сказать, у нее не было выбора?
— Выбор, возможно, и был. Но тогда — что бы было в остатке? Три самца, и один из них победил? Не-ет. Лире надобно было, чтобы ею в ту ночь обладали все трое. Лишь так все они, победив, и могли в итоге признать свое поражение. Причем только в том случае, если никто из них не был первым, хоть и надеялся, что им, первым, все-таки был. Однако надежду его никак не проверить, потому что после той ночи не у кого даже спросить… Так сказать, три победителя перед лицом своего пораженья. Обладатели необладаемым, обладающим самими этими обладателями, ибо имя ему — не Лира фон Реттау и даже не Литература. А то единственное слово на всех языках, которое никогда не дается в силки и лишь дразнит нас своим ускользающим запахом, казнит своей близостью, соблазняет недостижимостью, тает снежинкой в руках и всегда и повсюду всему дарит смысл… Короче, имя вы знаете — Тайна.
— Вы забыли ее покрывало — рассвет.
— Да. Рассвет. Амбивалентный, амбициозно-валентный рассвет.
— Чья валентность — надежда.
— Чье сердце — утрата.
— Чья цель — обретение.
— Недостижимая и непоправимая цель…
— Господа, разрешите представить вам гостя — рассвет…
— В самом деле. Мы засиделись. Расьоль, если вам надоело вязать из веревки петлю для хозяйки Бель-Летры, огласите в знак примирения наши записки. Итак, Лира фон Реттау — это…
— Метафора.
— Раз!
— Метафора.
— Два.
— Метафора.
— Три. Вот и получено доказательство, что все в этом мире всегда кратно трем.
— Ибо кратно своему же остатку.
— Что ж, кончайте искать дальше труп, господа. Между прочим, свой собственный труп. Скажу по секрету, мы живы…
-----------------------------------------------------
— Прежде чем разойдемся, давайте расставим все точки над «i».
— Расьоль, «все», я не ослышался? Собираетесь расчленять на этом столе то, что сами назвали метафорой? Почему бы тогда нам не вычислить полностью буковку P?
— Ну хорошо, пусть не все, так хотя бы их часть. Пробить несколько радиусов для треклятого этого круга.
— Лучше попробуйте по примеру Георгия переплыть для начала чашку нашего озера. Зачем вам лезть без нужды в океан?
— Нужда есть. Я хочу лишь понять до конца…
— «До конца», вы сказали?
— Не придирайтесь к словам. Пусть будет — до захудалого острова. Хотя бы того вон пятна.
— Острова роз? А участь несчастного Людвига?
— Тонуть так тонуть… Помните, Горчаков однажды обмолвился, будто текста было не три, а четыре?
— Помню. Вероятно, имел он в виду сочиненное ими втроем завещание.
— Вот-вот. Тогда переписывать то завещание нам, пожалуй, нет смысла: оно ведь, похоже, бессрочно. Красотки ждут от нас только подписи.
— Даже меньше, чем подписи: согласия не претендовать на обещанный гонорар.
— Тогда — что же нам делать?
— Ага. Понимаю. Дилемма: писать или нет?
— Писать.
— Лучше нет.
— Лучше нет.
— Лучше да.
— Лучше не спорить — как выйдет. Вас тревожит что-то еще?
— Да. Как быть с «плотью и кровью»? В смысле, куда девать нам веревку?
— Дилемма вторая: утопить веревку в метафоре или же удавить метафору веревкой? Ответ очевиден: выбор тут делает каждый сам за себя. Что еще?
— Все эти намеки и знаки: «птичий ковер», китайская мебель, японский сервиз…
— Восточные мудрости. Попытка изъять дуализм. Не противопоставить, а крепко связать воедино. Избежать метафизики и постоянства вещей. Заменить их идеей движения. Парением над пустотою.
— Идея Пути? Хризантема и меч? Неизменность в изменчивом?
— Вроде того.
— А надпись над аркой?
— «Будьте настороже»? Европейский стражник на входе в синтоистский храм. Остроумная шутка. Впрочем, как выясняется, вовсе не шутка…
— Смотрите, он спит. Эй, Георгий!..
— Не надо, Жан-Марк. Пусть немного погрезит. Мы ведь с вами постарше, — нам и быть в это утро настороже… Все. Довольно. Я умолкаю. Therestissilence, как любит говаривать толстый занудный чудак из семьи Дэништайн.
— Суворов оглох, вы онемели. Мне остается ослепнуть. Великая участь Эдипа. Кара мудростью. Вечный плен ratio. Как петля на шее. Что ж, покоряюсь метафоре… Хотя и вишу на веревке.
— Как и все.
— Это уж точно — как все. Черт возьми! Своего вы добились: даже веревка теперь обратилась в метафору…
Пауза.
Пауза.
Пауза.
За окном шелестит ветром времени дождь.
Флюгер пляшет по кругу.
Часы бьют шесть раз тишину.
Утро.
-----------------------------------------------------