Глава первая

…В неширокое окно несмело заглядывал покачивающийся от ветра уличный фонарь, и сноп света кружил по холостяцкой комнате — три метра на три, — выхватывая из сумрака тяжелый стол, покосившийся платяной шкаф с резными фигурками, диван-кровать, фигуру пожилого мужчины. Руслан лежал, не постелив простыни, не раздеваясь. Был он небрит и давно не стрижен. Сон одолевал его, но Руслан отчаянно таращил глаза на фонарь: он боялся уснуть, потому что опасался, что Юра вновь появится и опять задаст вопрос-обвинение: «За что?» И Руслану придется в который раз прибегать к вопросу-оправданию. «Что ценнее — одна или пятьдесят две жизни?..» Сейчас Руслан был не в состоянии выдержать еще одного поединка с Юрой и, стараясь не уснуть, вслушивался в шумы, доносившиеся через открытое окно.

В самом здании было, тихо — никого из соседей не было дома. Но вот раздался веселый перестук каблучков — это Томуся вернулась из школы. Долго возилась с замком, уронила портфель. Замок на двери открывался туго. Его где-то достал новый жилец Кадаев, обменявшийся квартирой с горбуном, с ним у Руслана была одна общая стена. Три комнаты теперь занимали хозяин и глава семьи Кадаев, его жена, две дочери и теща. На лето теща с внучками отправлялась в горы. Кадаевы были на редкость дружной семьей. Вот и сегодня вскоре после Томуси муж Кемал и жена Зифа возвратились домой вместе, хотя работают в разных концах города. И взаимоотношения Кемала с тещей самые что ни на есть доброжелательные. Одно плохо — очень уж любопытен Кемал. Едва ступив на веранду, он сразу учуял, что появился Руслан, и, приблизившись к двери его комнаты, прислушивался до тех пор, пока жена трижды не окликнула его и укоризненно не зашикала. «Прибыл как будто…» — оправдываясь, прошептал он.

Полчаса спустя, тяжело ступая, появилась Анисса. Стоило ей открыть дверь, как в коридор выскочила Томуся, радостно воскликнула: «Мама!» Считалось, что Анисса нигде не работает. Куда бы она ни устраивалась, тяжелая форма астмы давала о себе знать и сваливала ее в постель. Когда ее мужа забрали в колонию за кражу, Анисса пошла было на швейную фабрику, но через несколько часов ее доставила домой «скорая». Знала она, что ей нельзя покидать дом и отправляться туда, где приволье для разного рода запахов. Знала, что родные любую вещь приносят с опаской, не вызовет ли она приступ. Знала это Анисса, но ей очень хотелось, чтобы сыновья — Сослан, он учился на первом курсе сельскохозяйственного ииститута, и Майрам, закончивший девятый класс, — продолжили учебу. И через некоторое время она сделала еще одну попытку, устроилась на сей раз рабочей парка культуры и отдыха. Увы! Болезнь не любила шуток. Но кому-то же надо было работать, ведь семья осталась без кормильца. Пока Сослан раздумывал, Майрам бросил школу и стал разнорабочим на заводе «Победит». Потом дядя Касполат устроил его таксистом. В ответ на упреки Сослана Майрам твердил: я еще не раз бы тормознул, пока до аттестата зрелости докарабкался бы, а ты у нас отличник, так что вкалывать следует мне, и нечего меня жалеть: заработки у таксиста такие, что заставляют забыть о дипломе…

Между собой сыновья Аниссы были скорее суровы, чем нежны, а вот мать оберегали и от лишних забот, и от грубого слова. Все знали, что жизнь ее не баловала. И муж Измаил конечно же был ей не пара. Многие осуждали ее за то, что замуж за него вышла. Запутанная жизнь была у него, по всей земле свою долю искал: то в Среднюю Азию махнет, то в Сибирь, то в Ленинград подастся… Жадность, взнуздав его однажды, многие годы подгоняла плетью… Аниссе бы выждать — любовь не должна была обойти такую девушку мимо. Да она в восемнадцать лет сиротой осталась: отец погиб на фронте, мать умерла. Что было делать? Ей жить хотелось, о счастье мечталось, не знала, на кого опереться. Она растерянно озиралась вокруг, и тут рядом оказался Измаил. Посватался — в душу не заглядывала, о прошлом его не спрашивала — с ходу дала согласие. Появлению каждого из детей радовалась; не в Измаиле — в них видела смысл своей жизни. Да черная судьба подкараулила, ударила в тот самый миг, когда Анисса всерьез о счастье размечталась. Разве могла она предположить, что Измаил пойдет на преступление?! Думала: премии домой несет, а вышло — у государства крал…

Чем больше Руслан задумывался о судьбе Измаила и Аниссы, тем упрямее сверлила его мысль: в их страданиях виноват не столько Измаил, сколько его отец — одноногий Урузмаг. Измаилу бы брать пример с Тотырбека, а он на отца поглядывал. Жадность свою Урузмаг и сыну передал…

Руслану вспомнился аул Хохкау, жизнь пяти фамилий на маленьком каменистом пятачке; как потом все перемешалось в ущелье, как разбрелись хохкауцы по разным городам и селам…

Тесно переплелись судьбы фамилий. Гагаевы, Кайтазовы, Кетоевы, Дзуговы, Тотикоевы давно разбрелись по всей Осетии и далеко по стране, а корни их все еще в маленьком горном ауле Хохкау. Нет-нет, а возвращаются люди назад, встречаются — и тогда вновь оживает прошлое. Руслан мысленно прошелся по судьбам пяти фамилий, и его вновь поразило, как неразрывно наше сегодня с деяниями дедов и прадедов. И опять мучают вопросы, от которых он бежал в горы. Невольно подозреваешь, что есть какая-то закономерность в судьбах людей, что выбор жизненной дорожки дедами впрямую повлиял на путь их потомков. Почему у Заремы Дзуговой, ставшей всемирно известным ученым, сложилась именно эта линия жизни, а у него, Руслана, своя? Разве они не из одного аула? Разве не одинаковые желания и помыслы руководили ими в делах?

Вопрос за вопросом — и каждый тянет в глубь прошлого.

…В дверь постучалась Анисса. Руслан вскочил на ноги, распахнул ее:

— Входите…

Но Анисса не перешагнула порога. Стоя у противоположной стены, она сказала:

— Рада вас видеть здоровым, Руслан Умарович. С нетерпением ждала вас. Думала, к кому обратиться за помощью, и решила, что следует вас попросить вмешаться. Речь идет о моих сыновьях. Совсем от рук отбились. Да и как могло быть иначе? Если в доме нет мужчины, разве мать сможет повлиять на сыновей? Я все за младшего беспокоилась, за Майрама, вы знаете, он всегда был какой-то открытый, безрассудный… А Сослан мне всегда казался благоразумным, рассудительным… Но в последнее время что-то с ним произошло. И теперь моя душа больше о нем болит. Горячится он по молодости. Хочет сразу всех людей исправить, хорошими сделать. Но так не бывает. Не знаю, откуда у него это. Измаил совсем другой. Он считает, что с годами люди не лучше, а хуже становятся. И тоже ошибается! Как мне объяснить сыну, что в жизни не все так, как хочется? Не могу я найти слова. На вас, Руслан, рассчитываю, вы уж поговорите с ним. Внушил себе, что… — как это он сказал? — главное назначение человека — жить так, чтобы смел самому себе в глаза смотреть. Это не мои — это его слова. Затвердил их наизусть и ничего другого не желает признавать. Правду бросает в лицо преподавателям, начальству в колхозе, где проходят практику. А кому это понравится? На совесть людскую надеется, его подводят иной раз, а он злится. Разные они у меня дети. Вы уж, Руслан Умарович, побеседуйте с ними, расскажите им о своей жизни, пусть поймут, что к чему… Майрама приструните. С какими-то женщинами видят его часто. Сослан возвращается из колхоза. Позовите его к себе. Если я скажу, чтоб к вам зашел, догадается, что по моей просьбе с ними беседуете, и обидится… Такой у него сложный характер!..

Она ушла, вырвав у Руслана обещание непременно договорить с ее сыновьями.

Руслан вновь прилег на диван, задумался. А по плечу ли ему просьба Аниссы? Сможет ли он отыскать ключик к душе Сослана? Очень уж он ершистый. Жизнь еще не обломала его. «Главное назначение человека — жить так, чтобы смел самому себе прямо в глаза смотреть…» Сказано недурно. Но ты, Сослан, не знаешь, что не от одного только человека зависит, останется его совесть чистой или будет запятнана. Вот я, Руслан Гагаев, жил, как жилось, по совести. А когда и где судьба позволила мне самому делать выбор? Пожалуй, только раз за всю жизнь. Это когда Урузмаг предложил покинуть комбинат. А в остальных случаях обстоятельства складывались по-другому. А разве есть в этом моя вина?

А может быть, есть? Не в той ли ситуации, когда представился случай сделать выбор и я ошибся, — исток моих бед? Впрочем, получить квартиру, после жизни в бараке… Кто устоит перед таким выбором? Да и как выстоять, если тебе девятнадцать лет? Тогда о событиях и вещах я судил поверхностно. А ведь должен был задуматься серьезно. И потом были еще возможности выбора? И может быть, стоило хоть однажды поразмыслить о том, как ты живешь. К чьим советам прислушиваешься? Выходит, и моя вина есть в сложившейся ситуации, ведь, перебравшись в город, я мог жить и по-другому…

Сослан заявился домой за полночь. Руслан услышал, как дважды повернулся ключ в замке и скрипнула дверь. Вошедший старательно вытирал ноги о коврик. Это Сослан, его привычка. Тут же по коридору пронесся шепот соседа Кемала Кадаева:

— Сенсационное известие, Сослан! Наш милейший Руслан возвратился с «гастролей», — он возбужденно хихикнул. — Если есть еще чудаки на земле, то один из самых-самых… это Руслан. Еще бы! Кто его примет всерьез? Человек окончил институт, свободно изъясняется по-английски, имеет квартиру в центре трехсоттысячного города, а работает чабаном! Месяцами бродит по горам за отарой. А возвратившись домой, думаете, бросается наслаждаться прелестями цивилизации? Ничего подобного. Днями и ночами торчит в комнате. Подумать только! Постучите. Чего ему сделается? — нетерпеливо сопел за дверью Кемал.

Руслан представил себе, как Сослан приблизился к его давно не крашенной двери, прислушался, спит ли он…

— Он о вас спрашивал, — подначивал его назойливый сосед. — У матери вашей. Я слышал…

Руслан не стал дожидаться, пока Сослан решится постучать. Не поднимаясь с дивана, пнул ногой дверь. Сослан шагнул через порог и прикрыл ее за собой. Его глаза пытливо окинули комнату и остановились на хозяине. Руслан взмахнул рукой, что означало приветствие, — лениво и безвольно. Сослан поморщился. Надолго ли его хватит?

— Все в порядке? — спросил он.

Руслан молча кивнул головой. Сослан уселся на единственный в комнате стул, уставился на фонарь. Руслан спустил на пол ноги, слегка покачался на пружинах дивана. Поймав быстрый взгляд Сослана, смущенно и неохотно признался:

— От всего отвык, а вот по дивану скучаю. — Подойдя к фикусу, оставшемуся от довоенной жизни, потрогал листья: — Спасибо, хорошо поливаешь.

— Мать, — объяснил Сослан. — Она выручает, когда Забывают.

Ноги Руслана в белых шерстяных, домашней вязки носках бесшумно заскользили по потрескавшемуся дощатому полу. Он пододвинул диван к столу, включил настольную лампу. Вытащил из-под стола бутылку, прождавшую здесь с полгода, что он провел среди природы, всю покрытую пылью. Пока Сослан выбивал из нее пробку, Руслан выудил из спутника его походов по горам — хурджина — кругляш сыра, вывалил на шершавый стол вареное мясо, лук, тархун, киндзу. Чокнулись. Руслан поднес стакан ко рту, но сделал лишь глоток. Сослан покосился на него. Они сидели друг против друга, перед ними находились выпивка и закуска, но они не притрагивались к ним, молча думали каждый о своем…

Руслан кивнул на стакан. Сослан отрицательно покачал головой:

— На ночь тяжко. — И спросил: — Опять пойдешь?

Руслан не сразу ответил, а когда поднял на него глава, Сослан учуял в них настораживающую, тайную боль.

— Мне без гор нельзя, Сослан, — тихо пояснил Руслан.

Со стороны могло показаться, что Руслан не рад появлению Сослана. Но племянники-то знали, что ему приятно видеть и Сослана, и Майрама, что он ждет их природа. В детстве, бывало, кто из них проснется по нужде, да обратном пути, заметив сквозь щели двери свет, привычно тянул на себя ручку. Тогда их желудки не разбирали, день на дворе или ночь, и они уплетали за обе щеки холодное, отдающее запахом далеких гор мясо. Толстенные луковицы смачно хрустели на зубах, глаза зорко отбирали в горе мяса увесистый кусок, прицеливались к сыру. Руслан слушал сопение малышей и примечал каждую деталь, хотя, чтоб не смущать маленьких гостей, смотрел в сторону. Порой при этих ночных посещениях никто из них не произносил ни слова. Скрип старенького стула да постукивание о стол болтающихся босых ног — вот и все звуки, что сопровождали ночные пиршества. Маленький гость возвращался в постель и засыпал сытый и довольный… Знали бы они, как счастлив бывал Руслан!

С годами Руслан стал замечать во взгляде Сослана немой вопрос. Племянник пытался отгадать причину, заставившую Руслана отказаться от удобств городской жизни и уйти в чабаны. Не отговорка ли то, что он будто бы задумал написать книгу? Сослан жаждал узнать правду. Но Руслан не намерен был вести душещипательные беседы и явно не желал делиться сокровенными мыслями. Он понимал: вокруг немало людей, готовых взять на себя часть его тяжкого груза. Но как бы ни мучило его молчание, как бы ни отталкивало их, — пусть не ждут откровения. Руслан как-то сказал Сослану, что для него чем труднее, тем легче. Но Сослан ничего не понял…

Сегодня Сослан был озабочен и удручен. Он не сводил хмурого взгляда с раскачивающегося фонаря. Молчал и Руслан, глядя на пышную черную шевелюру племянника.

 

Глава вторая

— Куда бы уехать? А? — тоскливо, не поворачивая головы, спросил Сослан. — Удрать бы далеко-далеко. Чтоб заново все начать. Одно желание у меня: все — заново! все — с нуля! — он посмотрел на Руслана, понимает ли он его. — Чтоб даже имя новое. Ничего из прошлого! Чтоб все только начиналось! И все лишь от самого себя зависело. А?! — Он разволновался: — Все строго. К одной цели. Напрямик. Чтоб ни одного дня не потерять!

С нуля… От прошлого не избавишься, даже поменяв имя-фамилию. Многие щеголяли бы новыми именами, если бы со старым уходило в небытие все то дурное, что случилось в их жизни…

— Так не бывает, — только и сказал Руслан.

— Знаю, что не бывает, — глаза Сослана потускнели, и он скорбно промолвил: — Но я не могу так жить… Не могу… — И опять спросил, но теперь уже больше самого себя: — Куда бы уехать? Куда? Где найти покой? Где-то притаилось мое счастье?! Указал бы кто — где! Пешком пойду. На все согласен, на все мученья! — он стал сверлить Руслана взглядом, признался: — Дядя Руслан, нехорошо мне. Муторно в душе. — И попросил: — Скажи мне что-нибудь.

Он взывал к Руслану. Надо же! Нашелся человек, который спрашивает у него, Руслана, где отыскать счастье. Счастье! Его ищут миллионы лет. Все поколения человечества. Каждый живший и живущий на земле человек. И не дается оно легко! Потому что так и должно быть. Поразмыслив, нетрудно прийти к этой мысли. Но не вздумайте ее высказывать вслух — не всякому дано убеждать других в правоте своих выводов.

Вот Тотырбек — тот умеет внушать, говорить так, что веришь ему. Когда он, седобородый, строгий, подымается над столом и с рогом в руках провозглашает тост: «Баркад! За изобилие материальных и духовных благ в этом доме! И не только в этом. За баркад в каждой семье, потому что, если в одном доме будет все, а у соседей — нужда, то какое это счастье? И не пахнет им. Пусть же будет баркад в каждом доме, в каждой семье! Тогда и у меня будет баркад!» — ловишь каждое его слово и замечаешь, что у людей на душе светлеет.

Руслан гордился своим дядей, но видел, что к нему самому, Руслану, так не прислушиваются. Не внушают доверия ни вид его, ни худая слава чудака. Поэтому лучше молчать. Каждый человек рано или поздно познает истину. Своим умом. И, придя к ней сквозь боль и страдания, путем долгих размышлений и колебаний, — не сомневается в ее верности и точности, ибо сам «допер», а это всегда важно. Пусть же и Сослан сам отыщет свою истину… Руслан шел к своей многие годы…

— Ты, Сослан, не знаешь, как началась моя самостоятельная жизнь. Узнав — поймешь ли?

Мне было четырнадцать, и я знал гораздо меньше, чем ты, Сослан, в эти годы. Я и не подозревал о многом из того, что тебе преподнесли на блюдечке в школе. Но я могу утверждать, что был мудрее тебя, ибо мудрость не в знаниях. Мудрость — в принятии жизни, в восприятии ее законов. Тех, что устраивают тебя, и тех, что не по душе тебе. Ты же, Сослан, создал свое представление о жизни и не желаешь принимать ее неправильности.

Сослан поднялся. Руслан наклонился над хурджином, протянул ему три кругляша осетинского сыра:

— Отдашь матери.

— Зачем? — резко запротестовал тот.

Сослан был уже у порога, когда дверь вдруг распахнулась и вошел Майрам. Увидев брата, он с укором бросил ему:

— Вот ты где! А я весь город объездил. Был и у нее.

— Напрасно! — гневно закричал Сослан.

— И она призналась, что вы поссорились, — Майрам обратился за подмогой: — Дядя Руслан, скажите же ему, что без ссор не бывает.

— Зачем меня успокаивать? — развел руками Сослан. — Зря стараешься. Я знаю то, что давно могло стать истиной для всех. Раскрыть эту тайну?

Майрам покосился на брата.

— Раскрою! — Сослана понесло точно в скачках. — Знайте же, что людям известна только одна любовь — несчастная! Хотите возразить? — он поочередно посмотрел на Руслана и Майрама. — Напрасно. Послушайте рассказы друзей, папаш, мамаш, бабулек, полистайте романы, вспомните фильмы — и убедитесь: везде любовь — страдание, любовь — разлука, любовь — отчаяние. А нет любви — счастья, нет! Ну? Возражайте. Приводите факты. Напоминайте. Доказывайте обратное… Молчите? Не ройтесь в памяти — ничего не отыщете. Любовь тогда становится любовью, когда человек теряет возможность соединиться с любимым. Любые причины годятся. Исчезнет причина — смоется и любовь! Когда люди рядом, когда им ничего не мешает быть друг с другом, — они порой и не задумываются над тем, что это за штука — любовь. Великое вечное чувство? Нет! Ему достаточно всего по нескольку минут в сутки обладать любимым, его душой, и — вся любовь!

Руслан поморщился. Ершистый ты, Сослан, и вечный путаник. Как ты внешне похож на Майрама, но какие вы… неродственные. И жизнь у вас по-разному складывается. Майрам ходит по земле, не задумываясь, куда и как поставить ногу, мол, везде я дома, везде меня примут. Радуется каждой минуте жизни. И друзей вокруг дего полный рой. Любо смотреть, как он ведет машину.

Сам Руслан когда-то был шофером, знает, как нелегок хлеб таксиста, — но по Майраму этого не скажешь. Упивается он скоростью, гонит «Волгу» на пределе. Руслан по себе знает, что многих шоферов больше всего раздражает черепашья скорость машин, им ближе вихрь опасных поворотов и частое мельканье встречных автобусов и самосвалов. Жалобный, предостерегающий визг тормозов для Майрама — сладкая мелодия, но легкое убаюкивающее покачивание на мягких сиденьях порой лишает его ощущения опасности. Он может, правда, ловко увернуться от, казалось бы, неизбежного удара лоб в лоб с грозным и неповоротливым, заполнившим всю трассу красавцем «Икарусом», а в деревенской глуши, на пустынной улице, где и набрать-то скорость невозможно, наткнется на телефонный столб. Да-да, и так с ним случалось. Майрам убежден, что все законы и правила дорожного движения, устанавливаемые государством, совершенно правильны и нужна еще большая строгость. Но сам он внутренне считает, что его они не касаются, и он не признает никаких ограничений скорости для своей «крошки». Это ему не мешает грозно прикрикивать на владельцев личных машин, осмелившихся на свободной трассе превысить положенную скорость. Обгоняя их, Майрам показывает им кулак, бросает в окошко обидные фразы и потом еще долго дает волю своему гневу и возмущению.

Если Майрам легкомыслен, то Сослан — человек других качеств. Все чего-то ищет. И с людьми не ладит. Характер у него дурной, вспыльчивый. Что же мучает его? Чтоб быть настолько несчастным, нужна веская причина…

— Надо забыть о любви и прочих глупостях. Жить стоит только большими делами, — убеждая самого себя, заявил Сослан. — Или уйти в себя, забыть обо всем.

Вот здесь ты, Сослан, совсем не прав. Замкнутость, уход в себя не принесут покоя. Человек не может гробить в себе то, что дано ему от рождения. Как ни старайся, а против натуры не попрешь. Рано или поздно выползешь из скорлупы, раскроешься, как это случается с самыми осторожными, — и пропустишь удар. Но если: в боксе этот удар несет боль и поражение, то удар жизни может погубить тебя. Руслан мог бы привести пример. Один-единственный из своей жизни. Но он не мог говорить о себе. Это была только его боль! И она должна была умереть с ним. Радостью человек может и должен делиться, а боль следует нести в себе. Делиться невзгодами — значит кому-то доставлять страдание. Но нужно ли это?

Руслан мысленно сочинял ответ, но слова казались бездушными и затасканными…

— Не отчаивайся, брат, потерпи, — услышал он голос Майрама. — Время все лечит.

— Нашел спасительное лекарство! — возмутился Сослан. — Время многое может, но не все!

В этом ты, Сослан, прав. Прав! Времени не все подвластно…

— Ему не предать забвению измену, — твердил Сослан. — Любовь не подвластна времени. Я прав, ученый чабан? — Так он иногда называл Руслана. — Отчего забывается многое? — наклонившись к Руслану, спросил Сослан. — Почему в мирной жизни порой не помнят, за что сражались отцы и деды?

— Помнят, — запротестовал Майрам. — Всегда об этом говорят.

— В будничной жизни, прости, иногда забывают, — заявил Сослан.

Повзрослел ты, Сослан. Смотришь в корень. Нащупал то, что уже не первый год волнует его, Руслана. Одни воскрешают в памяти все прошлое, и притом ежедневно, а другие еще позволяют себе забыть, чего они не желают помнить.

— Все оттого, наверное, что меньше стало калек на улицах, — стал рассуждать Руслан вслух. — Их почти не встретишь. Уходят туда, откуда возврата нет. Ты, Сослан, когда кого-то из калек встретишь, то сам себя спрашиваешь: «Интересно, как и где он потерял руку?» Как и где?! А три десятка лет назад люди таких вопросов себе не задавали.

«Нельзя судить о дереве по его коре», — вспомнилась Руслану вычитанная им где-то фраза. Он произнес ее вслух.

И вдруг с ужасом понял, что невольно заговорил о себе. Майрам это уловил: ишь как отвернулся от него — стыдится посмотреть в лицо. Вспомнилось Руслану, как однажды слышал слова матери, многозначительно ответившей на изумленный вопрос по поводу его перемены профессии: «Определился человек — и то хорошо. И чабанство — дело, не позволит ему погибнуть».

Как будто гнев вдруг вселился в Руслана. Он вызывающе бросил братьям:

— Все это было давно: и институт, и английский… — И невольно привел английскую поговорку: — Когда Адам был еще ребенком. А говоря по-русски, при царе Горохе. Чего усмехаетесь? Чабан с замашками интеллигента? А я не стыжусь. Так и знайте. Не стыжусь, потому что еще неизвестно, как бы вы на моем месте выглядели. Если бы с вами случилось то, что со мной. Может, и мне хочется в белой сорочке да при галстуке… Но судьба! Слышали, конечно, о моей чисто человеческой слабости. Но никто не может упрекнуть меня. Никто! Ни один человек на свете!

Сослан покраснел, так ему стало не по себе. Майрам хотел жестом остановить брата, но тот отмахнулся. — Может! — заявил он. — Может и даже должен!

— Может? — уставился Руслан на него.

— Да! — еще жестче подтвердил Сослан. — Каждый должен заниматься тем, в чем он силен, чтоб принести большую пользу обществу. Максимальное для его возможностей дело делать! А вы занимаетесь тем, с чем легко справится и необразованный человек. Хотите знать мое мнение? Вы дезертировали! Вы нашли себе легкое занятие.

— Легкое? — возмутился Руслан.

— Чабанить тяжко, — примирительно заметил Майрам. — Походи сутками по горам!..

— Брось, не о том речь, — оборвал брата Сослан. — Не о физических трудностях говорю я. Когда человек сторонится того, что ему по плечу, надо с него строго спрашивать.

— Кто может это сделать? Кто? — невольно перешел Руслан на шепот. — Ты?

— Могу и я. И даже хочу, — смело заявил Сослан.

Руслан метнулся к нему, сурово спросил:

— Судьей моим захотел быть? Общественным обвинителем? — и, окинув его презрительным взглядом, произнес еще одну английскую поговорку.

— Можете не переводить, — заявил Сослан. — Это вы меня считаете чистым, как новая булавка? То есть только-только оперившимся? Впрочем, надо отдать должное: память не отшибло у вас.

— Что верно, то верно, — с горечью признался Руслан. — Память не отшибло, к несчастью!

— При таком образе жизни, когда целые дни на воздухе да без городской нервотрепки, память всегда будет крепкой, — рассудительно сказал Сослан.

— Ну, начинай суд, — предложил Руслан и предупредил: — Но знай, что и я тебе кое-какие вопросики подкину.

— В позу вы стали. Это удобно — так легче жить, — произнес Сослан.

— Та-ак… — выдохнул Руслан тяжело.

— А что за великое горе у вас, которое вы сперва топили в вине, а потом стали по горам растаскивать? Калека вы? Без рук, без ног? Потеряли зрение? Или слух?

— Потерял больше. Гораздо больше! — с трудом прошептал Руслан.

Майрам опять отвернулся от него. Руслан словно обезумел от несправедливости обвинений, которые безжалостно бросал ему в лицо Сослан, — он был агрессивен. Руслан не выдержал и закричал:

— Я потерял главное — веру в себя!

Но до Сослана не дошли горечь и весомость его признания, и он иронически заявил:

— Тоже потеря. Это не глаза и не рука — можно возвратить. И чуда не надо требовать от бога. И вы возвратили бы, если бы поднатужились и недельку не брали в рот водки. Вера бы возвратилась, и не пришлось бы бежать сломя голову в горы.

Все. Сослан пал в глазах Руслана. Больше он никогда не станет думать о нем как о стоящем человеке.

Майрам потупил взор: ему стало не по себе от резкости брата. Руслан вдруг успокоился, пожалел, что дал втянуть себя в разговор, который для него значил гораздо больше, чем для Сослана.

— Силен, — сказал он. — Подкован на все четыре…

Они помолчали. Руслан ушел в свои мысли. Многое он мог бы рассказать им. Но поймет ли Сослан? Отчего и для чего он затеял спор? Что пытался доказать своими обвинениями? Руслан и раньше замечал, что Сослан относится к нему с затаенной враждебностью, хотя он ему не давал для этого поводов. Руслан не имел права так завершать спор. Он должен задать Сослану один свой вопрос. И, поколебавшись еще миг, он спросил:

— Ответишь прямо? — И поспешно попросил: — Только ты не спеши. Подумай, прежде чем сказать, — с негодованием отметил, что его голос задрожал, в нем появились какие-то заискивающие нотки: — Подумай, Сослан.

Тот обиделся, показал на свою голову:

— Мой колпачок всегда думает, прежде чем послать условный сигнал языку. Говорите же. Я отвечу Руслан решился и спросил:

— Что ценнее: одна жизнь… или пятьдесят две? — и с напряжением стал ожидать ответа.

Сослан усмехнулся, и Руслан видел, что тот хотел сострить.

— Всегда и везде — пятьдесят две, — серьезным тоном провозгласил Сослан. — Одна, конечно, тоже ценна, но пятьдесят две — это не одна.

— И ты бы этой одной пожертвовал ради пятидесяти двух? — торопливо спросил Руслан.

— Всегда следует жертвовать одной жизнью ради пятидесяти двух, — без тени сомнения сказал Сослан.

— А если этот один — твой друг? — закричал Руслан возбужденно. — Ты пожертвовал бы его жизнью?

— Друг? — удивился Сослан. — А зачем в него стрелять? Он трус? Предатель?

— Он воевал храбро, — отмахнулся Руслан.

— И зачем жертвовать его жизнью? — пожал плечами Сослан.

— ЭхI — отвернулся Руслан. — Все у тебя по полочкам разложено: это враг, а это наш; врага уничтожай, а нашего спасай. Верно ты сказал: колпачок у тебя — не голова!

— Зачем же такие странные загадки придумывать? — обиделся Сослан.

— Не я придумываю! — закричал Руслан. — Жизнь!

В комнате стало тихо. Руслан понял, что выдал себя.

И до Сослана дошло, что говорил Руслан о чем-то сокровенном.

— Молод ты, — сказал Руслан. — И не о чем мне с тобой толковать.

Добрая душа Майрам, он попытался развеять размолвку и принялся рассказывать бесконечные смешные истории. Рассказывая взахлеб о дорожных происшествиях, сам же первый заливался смехом. Собеседники слушали его вполуха. Руслан все еще продолжал внутренне спорить с Сосланом, сочинял фразы, которые должны были наповал сразить противника, мысленно рассказывал о мытарствах в войну, о тех днях, что перевернули его представление о мире, заставили задуматься о себе И жизни…

Но вот Сослан не выдержал напряжения, витавшего в комнате, поднялся, кивнул Руслану — по-прежнему непримиримо, будто предупреждая, что спор не окончен, вышел. Дом застонал от его тяжелых шагов. И неудивительно, здание ведь было вчетверо старше Сослана. И еще в ту пору, когда в нем только появился Руслан, оно постанывало.

Когда Сослан вышел, Майрам махнул ему вслед рукой и пояснил:

— Горести у него. С девушкой поссорился…

— Ну и причина! День-два, и все пройдет, наладится, — отвернулся Руслан.

— Нет, — отрицательно покачал головой Майрам. — Серьезнее тут. Отец у нее шишка, и он против Сослана. Ни отец ее, ни мать ни разу не видели Сослана, а уже против. Не пара, говорят, дочери. Отец так и сказал ей: «Рубанул Рубиев, что не бывать этому, — и баста!»

— Рубиев? — встрепенулся Руслан. — Ты сказал: он Рубиев?

— Да, это фамилия ее отца. У него присказка такая: «Раз рубанул Рубиев, — значит, баста, так тому и быть!»

Помнит Руслан эту любимую присказку Рубиева. Хорошо помнит. Руслан вздохнул. Вот и опять судьба столкнула нас с тобой, боевой друг. Ты был последним из отряда, не считая, конечно, Юры, кого я видел. Я больше никогда ни с кем не встречусь. Если повезет. Верю в это. Хочу верить! Нельзя, чтоб я встретился с кем-нибудь из вас. Умер я для вас, боевые соратники, погиб!.. Почему я опять услышал твою фамилию, Рубиев? Неужто судьба готовит мне новое испытание? Учти — ничто не заставит меня встретиться с тобой. Это и к лучшему, что ты разлучаешь дочь с Сосланом. Поженись они, смотришь, — и обмолвился бы как-нибудь Сослан обо мне. Обожжет твое ухо мое имя, и ты спохватишься — из любопытства! — а не тот ли это Руслан Гагаев, что бродил с тобой по белорусским лесам? И начнется для меня новая пытка. А с меня, ей-богу, достаточно!..

Теперь мне известно, откуда ждать беды. Буду остерегаться. Конечно, Рубиевых на свете много, возможно, это и не Андрей, но ведь это его любимая присказка! Выходит, что не стоит себя успокаивать! — это он! И если свадьба состоится, то мне придется покинуть этот дом, даже город и уйти, насовсем уйти в горы.

Мы не имеем права встретиться как бывшие партизаны. Эта встреча чревата опасностью, за нею непременно последуют многие другие. А я умер для них. Погиб тридцать лет назад. И я не должен воскресать. Это противоестественно, когда умерший вновь оказывается среди живых. Мне не выдержать еще раз всего того, что. было. Не выдержать! И не трогайте меня! Не заставляйте объясняться!

Столкнись я с кем-нибудь из них лоб в лоб — и мне не избежать свидания с Екатериной. А зачем? Чтоб сделать ее вконец несчастной? Ведь нам придется объясниться. А я не желаю этого. Я боюсь. Да, боюсь встречи с ней, боюсь ее первого взгляда, первого слова… Боюсь! Боюсь того, что надо будет сказать ей. Как ответить на вопрос, почему я не искал ее, почему никому из отряда не сообщил, что жив и здоров? Рассказать правду? Но какую? Как будет выглядеть в ее глазах то, что для меня сущая правда? Я сам еще не знаю, прав ли я был. Имел ли основание поступать так? Я все время упрекаю себя в том, что поспешил…

Он не был виновен. Ни в чем. Он не совершил ни предательства, ни измены. Он боялся пыток. Но кто не боится их? Суть в том, что другие молчали, не кричали о своей боязни, а он искренне мне признался в этом. Но неизвестно, как бы он повел себя, насколько сильным или слабым оказался. Я знаю случаи, когда человек бил себя в грудь, твердя, что никакие пытки не вырвут у него ни слова, но на поверку оказывался трусом. И помню человека молчаливого, не внушавшего нам доверия, который подвергался самым страшным пыткам, но гестаповцам не удалось сделать из него предателя. И вообще, с точки зрения здравого смысла, человек не должен нести наказание только за то, что не уверен в себе. И если даже ему кажется, что он не выдержит, то и тогда разве можно карать его за сомнение? Человек отвечает перед другими только за совершенные подлые поступки…

Я тоже прошел через это самое страшное испытание — пытку. Я жаждал смерти, а тело противилось ей. Я настаивал, умолял сердце остановиться, я пытался не дышать, но вопреки желанию жадно глотал воздух, я кричал от боли, когда в который раз под ногти загоняли иглы и мерзкий голос звучал где-то рядом: «Я тебе приказывает говорить! Где партизанеи? Ми их фее рафно поймать. А ти говорить, где они… Тогда тебе будет жить! Молчишь?! Почему?! Моя жизнь мне дороже гольд — золота! На другой наплевать! Потумай», — продолжал гитлеровец. И вновь боль, нестерпимая, и слова фашиста: «Ты не молчать! И ти не умирать! Ти будешь мучиться! Семь дней и еще семь дней, а потом еще и еще! И ти будешь говорить! Будешь!!!» — уверял он. Я не помню лица того фашиста, но голос узнаю из тысячи. «Человеку его жизнь дороже всего. Пусть много других убивать — моя жизнь не трогать! Так и ти думать! Так и твоя голова думать!» — твердил он. «Нет! Нет!!!» — кричал я. «Да! Да!» — уверял он. И тогда я кричал: что есть люди: «Разве пятьдесят две жизни не ценнее двух?! Разве не ценнее?!» Этот вопрос я задавал не палачам. Самому себе. Задавал, чтоб заставить себя отыскать внутренние силы, выдержать, не поддаться слабости, потому что я чувствовал ее предательскую успокоительную мысль: они уже ушли из Гнилой балки, они уже далеко, теперь можно сказать… Я даже явственно представлял себе, как отряд покидает укромное место, я даже слышал голос командира, его слова, обращенные ко мне: «Молодец, Гагаев, ты выдержал, спасибо. Теперь ты можешь сказать им про Гнилую балку, пусть перестанут тебя мучить»… И только несшийся из глубины души приказ: «Молчать! Молчать! Не говорить!» — заставлял волю напрячь последние силы, и я кричал себе: «Разве пятьдесят две жизни не ценнее двух?!»

…Сослан не прошел через это. Зачем мне с ним спорить? Через неделю я вновь возвращусь в горы, к своим овцам и буду принимать жизнь такой, как она есть. И опять в моей душе воцарятся мир и покой. Забудутся эти удивленные, косящие взгляды встреченных на улицах города коллег и знакомых, их недоуменные вопросы: «Как ты там?», «Чего это тебя занесло в горы?» — их упорное нежелание понять, что в этом уходе в чабаны нет ничего постыдного. Удрать от цивилизации? В природу? Меня уже не трогают эти вопросы и презрительно-жалостливые взгляды. Вот возвращусь в горы — и все забуду. Когда душа в смятении — они лучшее лекарство для нее. Горы-великаны, горы-спасители… Глядишь на них — и твои повседневные заботы и треволнения кажутся такими мизерными и никчемными. Там забудутся и Рубиев, и его дочь. Должны забыться. Я не допущу, чтобы прошлое возвратилось ко мне вновь…

 

Глава третья

Война обрушилась внезапно. Никак не ожидал ее и Руслан. Он отправился в дальний путь, к самой границе, чтобы повидаться с двоюродным братом Измаилом, служившим в белорусском городке. Руслан был убежден, что ровно через четыре дня увидит Измаила. Но через четыре дня началась война.

… Поезд стоял за полустанком где-то под Смоленском. Уже раздался гудок паровоза, когда на перроне появилась женщина в темном дождевике — голова закутана в платок, туфли заляпаны запекшейся грязью, — с двумя огромными чемоданами; запыхавшимся от спешки голосом она крикнула, ни к кому конкретно не обращаясь, как это обычно делают красавицы, привыкшие к. постоянному вниманию:

— Где седьмой вагон? — если бы цифры просматривались сквозь запыленные стекла, и в этом случае она не стала бы себя утруждать и самолично отыскивать свой вагон.

Руслан как раз пересекал перрон и, кивнув на вагон, подхватил ее чемоданы. Она сделала ему одолжение, царственно уступив их…

— Тащи в свое купе, — махнула Руслану рукой проводница, по-своему расценив его услужливость.

То ли женщина уловила в лице горца гримасу недовольства, то ли она по натуре своей была насмешлива, но она с тайным вызовом заявила:

— Вот и нашли себе попутчицу.

Стараясь не задеть примостившихся в проходе пассажиров, Руслан понес чемоданы в купе. Они были так набиты — идти затруднительно. Но, благополучно добравшись до места, Руслан стал заталкивать чемоданы на верхнюю полочку, но женщина запротестовала:

— Я не могу ехать в таком виде — мне надо переодеться.

Руслан кивнул ей на нижнее место, жестом показав, что сам переберется на верхнее. Она могла бы запротестовать хотя бы для приличия. Но сразу видно — у нее бывали и посолиднее кавалеры, которые и не такие услуги оказывали. Сворачивая матрас, он вслушался в ее голос.

— Сорок километров на подводе проехала, — говорила она усталому старику, севшему в поезд в Москве. — Пыли наглоталась!..

— Теперича наглотаешься уголька, — пообещал ей старик.

Уложив постель на верхнюю полку, Руслан обернулся — и ему было впору ахнуть от удивления. Она уже была без дождевика и платка, — вглядываясь в стекло вагона, как в зеркало, поправляла прическу. Открытые плечи дразнили своей белизной. Облик ее отдавал царственным спокойствием и уверенностью. Такая красавица конечно же могла принимать знаки внимания как должное. Ей и не такие простаки, как Руслан, услуживали. Она, ничуть не смущаясь, встретила его долгий взгляд, которым он жадно окидывал ее миниатюрную, но броскую фигуру. Короткое — для того времени! — платье едва прикрывало загорелые колени. Глянув вслед за ним на свои ноги, она взмахнула руками:

— А туфли-то, посмотрите, туфли на что похожи! Подвода застряла в низине реки, пришлось перебираться вброд, — она тут же скинула с ног заляпанные грязью туфли и жестом попросила горца открыть один из чемоданов: — Там у меня есть белые…

С той минуты и повелось: не успевала она высказать свои пожелания, как Руслан их моментально выполнял. Он узнавал, сколько оставалось ехать до следующей станции, бегал за чаем, покупал яблоки у старушек, что с ведрами встречали поезда на остановках и не стеснялись запрашивать за еще зеленые, кислые яблоки невиданную цену, Он укоризненно качал головой: «У нас такие не продают. И с земли не поднимают!» Но покупал, потому что она «в этом году еще не пробовала яблок». Он выполнял все ее пожелания, а она не замечала этого, и в ее глазах, когда она их иногда — невзначай?! — останавливала на Руслане, чудились ему насмешка, и любопытство, и затаенное ожидание. Он знал, что надо «действовать», что следует дать понять ей, что он не мальчик, что с ним нельзя так просто и безнаказанно заигрывать. Прежде в подобных ситуациях Руслан так и сыпал остротами, но рядом с этой блондинкой, близкой и одновременно недоступной, он чувствовал себя скованным и немощным. Старик понимающе поглядывал на него, и это тоже выводило из себя. Руслан отгонял смутные надежды, внушал себе, что ему нельзя отвлекаться, он выполняет наказ Урузмага, едет, чтоб увидеться с его сыном Измаилом, сказать ему, что все ждут, когда он отслужит и возвратится домой, и всучить ему мешок, набитый осетинскими пирогами трех видов, вареным мясом в чесночном соусе, сыром, душистой травой. Руслан не хотел брать с собой все это, твердя, что в пути продукты испортятся, но Урузмаг многозначительно сказал: «Подарки везут, не только чтоб порадовать сына, но и для того, чтоб сердце дарящего успокоилось», — и кивнул на жену. Фаризат заявила, что предки осетин бывали в пути не одну неделю, «вон дед твой отправился к болгарам, на войну с турками, и брал с собой телятину в долгую дорогу, и ничего, не жаловался! Следует только умело уложить да залить маслом»… Руслан не стал спорить с Фаризат. Фаризат же добавила, что лучше ехать в гости осенью, потому что можно захватить с собой фрукты, но ей последние дни снились плохие сны, ждать осени невмоготу, и если Руслану неохота увидеть брата, то она сама отправится в дорогу, и пусть тогда всем мужчинам рода будет стыдно… И вот завтра Руслан увидит Измаила, крепко обнимет его, передаст все, что желают ему соседи, родственники, мать, отец, сестренки, брат… Так что он едет по делу и не должен отвлекаться… Руслан успокаивал себя и справился бы с глупыми, недостойными мужчины мыслями, если бы не этот старый хрыч с торчащими усами. Когда блондинка вышла на минуту из купе, старик вдруг заявил горцу:

— Ты, паря, не очень пяль на нее глаза. Отец ее уважаемый в городе человек. А вот у нее у самой жизня не складывается. Не старайся, паря… Не по ней ты. — И кивнул на барашковую шапку, лежавшую на верхней полке: — Ей подавай цилиндр, а не эту лохматую зверюгу.

Проклятый старик! Всегда так у Руслана: как намекнут, что то или иное дело ему не по зубам, — точно бес в него вселяется. Не выносит он обиды. Никакой и ни от кого. Такая уж у него натура, и тут ничего не поделаешь.

Ив поезде Руслан вспылил, хотя чего бы ожидать от отжившего свое старика.

— Туши лампу, дед! — грубо оборвал он его, сразу притихшего, и неожиданно для самого себя горделиво изрек: — Захочу — моей будет.

Несколько минут спустя он стоял в коридоре. И ведь не стоил старик того, чтобы его замечать, такой он был плюгавенький да масленый, со все подмечавшими глазками и бегающим взглядом. Но оттого, что объявилась какая-то нелепая связь между стариком и прекрасной блондинкой, на душе стало муторно. Появилось желание бросить свою затею, перебраться в другое купе, но нет: гордыня брала верх. Почувствовав себя словно на сцене, Руслан сердито задвинул дверь: уставился на посвежевшее после умыванья лицо блондинки. Он еще не знал, что сделает: подойдет ли к ней и прямо там, в проходе вагона, поцелует или положит руку на ее плечо, а может быть, скажет что-то…

Она смотрела в окно, облокотившись на поручни, Руслан решился и положил руку на ее пальцы. Она обернулась, обожгла горца жгучим взглядом, насмешливым и в то же время подзадоривающим, и тотчас же он удивительнейшим образом успокоился. Ее рука вынырнула из-под его ладони и легла сверху.

— Какой вы большой и сильный, — неожиданно серьезно сказала она и резко отвернулась к окну. Волна золотистых волос задела его лицо, обдала запахом нежных духов…

В ресторане Руслан решил поразить ее воображение и дать царский обед. Выслушав длинный перечень блюд, заказанных горцем, она сказала официанту, с понимающей улыбкой писавшему в блокнот:

— Мой кавказец пошутил. — И Руслана порадовало это «мой кавказец»; она развела руками. — Нас только двое, насколько я понимаю, — сказала она с наигранной наивностью. — Или вы пригласили весь вагон?

Руслан было подмигнул официанту, мол, делай свое дело, подавай то, что заказано, но она рассердилась и Строго предупредила:

— Я уйду, — улыбка играла на ее губах, но глаза были строги. Она сама заказала обед и двести граммов коньяка, заявив: — Хватит.

Официант ушел. Они молчали. Руслан смотрел в окно. В стекле отражались лица командира и солдата, сидящих за соседним столом. Первый деликатно отвернулся в сторону, а боец уставился на них огромными глазищами. Руслан собрался рявкнуть на него, но секундой раньше командир наклонился к солдату, и тот, как по команде, мгновенно отвел взгляд. Она притронулась к руке Руслана:

— Я не желала обидеть тебя.

Тебя! Да обижай, блондиночка, обижай! Я не прочь! Обижай, только смотри на меня вот такими глазами.

— Меня обилием еды на столе не удивишь, — улыбнулась она. — И выпивкой тоже. Не один банкет в мою честь давали! И еще одно обстоятельство. Я ведь старше вас, а старшему непростительно терять голову…

Вас? Зачем же так официально? Или я чем-то успел обидеть ее? Минутой раньше было «тебя». И Руслан подвел итог первому тайму: один — один…

— Старики говорят, что не тот старше, у кого за спиной годов больше, а тот, кто больше в жизни видел, — возразил он.

— Мне не хотелось бы тебя разочаровывать… — сказала она, отводя взгляд. Лицо ее стало задумчивым и строгим.

Мысленно исправив счет: два — один и глядя на нее, он вдруг почувствовал, что жизнь у нее была не из легких. Когда блондинка повернулась к Руслану, на лице ее вновь играла шальная улыбка, а глаза кокетливо блестели:

— Ну, пора и познакомиться, Руслан. Я — Зоя.

— А я Руслан, — выпалил он, и ее смех сконфузил его…

… Поезд приближался к городу. В вагоне появился пограничник, следом второй, а потом и офицер. Они попросили всех войти в свои купе и приготовить паспорта. Худенький солдатик развернул документ, посмотрел на фотографию и протянул командиру, Тот поднес бумагу к глазам, придирчиво уставился на печать, перебросил взгляд на Руслана, сердито спросил:

— Почему снимок давний?

Руслан вспомнил рассказ Урузмага о том, как военком не желал брать эту фотографию, требуя другую, но дяде не хотелось терять несколько дней, и он настойчиво доказывал, что этот снимок, на котором племянник был запечатлен в рубашке с распахнутым воротом и в каракулевой шапке, подаренной ему Урузмагом, — точная копия Руслана. Но вряд ли ему удалось бы уговорить военкома, если бы в этот момент в кабинет не заглянул большой приятель Урузмага, который, глянув на снимок, махнул рукой: «А-а, сойдет! Кто там будет приглядываться? Не мучь горца, Николай».

А оказалось, что приглядываются.

Пограничник укоризненно покачал головой:

— Здесь вы совсем молоды, — и показал фотографию солдатику: — Похож?

Тот деловито глянул на снимок, на горца, подтвердил:

— Чернявый.

— Куда едешь? — обратился к Руслану командир.

— Брат здесь у меня. Тоже в такой форме ходит, — кивнул он на его мундир…

… Дверь открыла дородная женщина с явственно проступающими на верхней губе усиками. Руслану не верилось, что это бабушка Зои. Она была из тех женщин, у которых после сорока лет трудно определить возраст. У Елизаветы Григорьевны было такое выражение лица, будто жизнь баловала ее и даже сейчас щедро оделяет ее всеми радостями. Она не удивилась, увидев на пороге, рядом с внучкой, горца в лохматой шапке, нагруженного чемоданами и перекинутым через плечо мешком-хурджином. Она смотрела на них, как на шаловливых детей, напоминавших ей о ее молодости. Она не рассматривала горца, не ахала и не охала. Перво-наперво стащила с его плеч хурджин. Стащила легко и просто, будто хурджин не весил под пятьдесят килограммов, а ей не было и сорока лет.

— Кавказец? — усмехнулась она и повернулась к внучке: — Ты что, в их краях шлялась?

— Бабуля! — укоризненно растянула губы Зоя и посмотрела на Руслана, взглядом сказав: мол, видите, какая она, еще и не такое выкинет. И тут же, как бы подтверждая ее опасения, Елизавета Григорьевна спросила:

— А где ж ты его подцепила? Или и туда дополз слух о твоих проказах? И князь поспешил через всю страну с этими подарками к нам?

Елизавета Григорьевна гнула свою линию, а Руслан с Зоей краснели, но чем сильнее были атаки бабушки, тем слаще было у него на душе.

— В гостинице номеров не оказалось, — пояснила Зоя.

— Иначе вы остановились бы в гостинице, — подхватила Елизавета Григорьевна. — И бедные родственники еще несколько дней не видели бы свою Зою. — И невинно добавила: — А так и нам хорошо, и вы ничего не упустите…

Но угостила она их на славу. Потом погнала Руслана в ванную, куда внесла ведро горячей воды, не обратив никакого внимания на раздетого горца, сконфузившегося от ее неожиданного нашествия.

— Подтянуть ноги! — приказала она и вылила горячую воду, заставившую его подскочить…

Уложила она Руслана в гостиной, предварительно кивнув на одну из трех дверей:

— Баловень судьбы обитает там. — И лукаво пояснила: — Будет храпеть — стучи в дверь! — и трудно было понять, чего, в ее словах было больше: подзадоривания или насмешки; перед тем как погасить свет у себя, она еще раз заглянула в гостиную и громогласно, на весь дом, явно для того чтобы слышала внучка, заявила Руслану: — Тебе повезло: никто не будет мешать спать — ее родители на даче, — и, победоносно глянув на него, плотно прикрыла дверь.

Ои лежал в темноте и прислушивался к звукам в доме. В комнате Елизаветы Григорьевны раздался стук сброшенного с ноги на пол башмака, затем второго, жалобно заскрипели пружины кровати. И все стихло. Руслан напрягал слух. Он ждал. Но чего? Дом спал. Где-то, за стеной, еще продолжало говорить невыключенное радио.

Руслан думал о Зое, он словно ждал какого-то тайного сигнала ее. Но из комнаты ее не доносилось ни звука…

Он лежал в темноте и не мог определить, сколько же прошло времени: пять минут или час? Радио за стеной умолкло. Город уснул. Руслан полежал еще некоторое время. Потом осторожно приподнялся на локоть, прислушался. Тишина. Руслан был убежден, что Зоя не спит, а в темноте вслушивается в шорохи и ждет его. Ждет, он был уверен в этом. Он спустил ноги на пол, осторожно, чтоб не шуметь, поднялся и на цыпочках направился к двери. Прежде чем приоткрыть ее, Руслан приник к ней: изнутри не было слышно ни звука. Сдерживая дыхание, он нащупал ручку, повернул ее. Дверь не открылась. Он нажал плечом. Дверь была заперта. Руслан осмелел — слегка постучал пальцем по двери — и опять в ответ молчание!..

Он долго ворочался в темноте и никак не мог уснуть. Ему мерещились какие-то лица, стук колес поезда, руки Зои, тянущиеся к нему, он гладил их ладонями, но не чувствовал их теплоту…

* * *

Проснулся Руслан от резких толчков. Открыв глаза, увидел склонившуюся над ним Зою. «Сама пришла!» — мелькнула в голове мысль, и он, ухватив ее за руки, потянул к себе. Она вырвалась. В предрассветной мгле ее Лицо казалось озабоченным.

— Очнись! Очнись! — кричала она. — Не слышишь?! — она бросилась к окну и распахнула его.

В комнату ворвался гром взрывов, следовавших один за другим.

— Знаешь, что это?! — в голосе Зои он услышал Страх.

В гостиную вбежала Елизавета Григорьевна — в халате, в домашних тапочках.

— Взорвался склад? — глядя на зарево над домами, высказал Руслан предположение.

— А что еще? Конечно, склад, — и бабушка, вспомнив ночное происшествие, засмеялась и кивнула на дверь, в которую Руслан пытался проникнуть: — Он подбирался к кладовке, рассчитывая, что ты там спишь, Зоя.

Где-то совсем близко ухнуло так, что дом дрогнул, со звоном вылетели стекла. Елизавета Григорьевна ахнула и отчаянно закричала:

— Вставай, князь! Скорее! Это война!!!

Новый страшный удар потряс дом и заглушил ее крик. Руслан лихорадочно натягивал брюки, когда очередной взрыв опрокинул его на спину и он увидел, как стена дома исчезла перед ним, рухнула вниз. Их взору открылся город, объятый пожарами, по улицам бежали люди.

— В бомбоубежище! Скорее! — потребовала Елизавета Григорьевна.

И они бросились из дома. Впереди — Елизавета Григорьевна, оглядывалась на них, подгоняла. Светлое платьице Зои мелькнуло перед Русланом.

На улице была уйма народа. Кто-то выбрасывал из окна вещи, а мальчишка лет двенадцати подбирал подушки, коврики, одеяла и складывал в кучу. Пробегая мимо, Елизавета Григорьевна схватила его за руку и потащила за собой, гневно крикнув кому-то:

— Брось барахло; Вероника! В убежище!

Вход был за углом. Люди устремились к убежищу со всех сторон. Крутые ступени не позволяли быстро спуститься. Руслан видел, как Елизавета Григорьевна с мальчиком исчезли в двери. И Зоя была совсем рядом у входа, когда стена дома, в подвале которого находилось убежище, пошатнулась и вдруг разом ухнула вниз, похоронив под собою людей. Он видел, как исчезала Зоя под обломками: сперва голова, странно запрокинувшись назад, потом туловище… Мгновенье спустя он бросился вперед, желая вытащить Зою из-под руин… И только солдаты, теснящие все еще рвущихся к убежищу людей, заставили его отступить и понять, что там, под обломками, ничего живого быть не может…

Где-то близко упала бомба. Толпа бросилась бежать прочь. И Руслан побежал за ними. Горели и рушились здания, кричали люди, ухали взрывы… А он бросался из стороны в сторону. Страх парализовал его волю, происходящее казалось нереальным. Казалось, что это сон и надо было только проснуться, чтоб все это исчезло.

Из-за машины вынырнула женщина и вцепилась в него.

— Стой, солдат! Стой! Здесь дети, понимаешь?! Их надо спасать! Им надо на вокзал! — и потащила его к кабине: — Садись за руль! — она втиснула его в кабину, сама вскочила на подножку, крикнула в кузов: — Держитесь, держитесь, ребятки, едем! Не подыматься! Не подыматься!

Дети поглядывали по сторонам и на все голоса отчаянно кричали одно и то же слово:

— Мама! Мама! Мама!

— Чего ждешь? — уставилась на Руслана женщина. — Не умеешь водить машину?! — Она ахнула и завопила: — Ты должен, должен отвезти нас на вокзал!!!

И он повез. Он все время просил женщину показывать, куда ехать.

— Вон, вон вокзал! — наконец обрадовано закричала женщина, но тут же осеклась.

Здание вокзала было объято пламенем. Слышались пулеметные очереди и частые винтовочные выстрелы. Волоча по земле винтовку, из-за угла к ним бросился раненый солдат. Морщась от боли, он закричал, кивая в сторону вокзала:

— Там десант. Скорее сматывайтесь отсюда!

Руслан развернул машину. Женщина охнула и поглядела на небо:

— Опять!

В предрассветной мгле виделись вражеские самолеты.

— Надо за город! — крикнула женщина и скомандовала: — Сейчас направо!

Они мчались, не останавливаясь. Бомбы рвались где-то позади. На улицах все больше встречалось солдат. Детвора ревела во весь голос.

— Ой, мне бы их целехонькими доставить!

Солнце уже изрядно припекало, когда машина выбралась из города на проселочную дорогу. Но напрасно они радовались, что вырвались в поле, напрасно женщина твердила, что, добравшись до какого-то поселка, они спасутся от бомб.

Над ними на восток прошли самолеты. На их боках отчетливо были видны зловещие огромные кресты. Один из самолетов пошел на снижение. Его тупоносое рыло стремительно приближалось к ним.

— Неужто не видят, что детишки? — ахнула женщина.

Самолет пролетел над их головами.

— Что они хотят? — испуганно закричала женщина.

Самолет развернулся и стал заходить сзади. Вот он навис над ними, но бомбу сбросил спустя секунду-другую, так, что она взорвалась метрах в ста впереди. Руслан остановил машину. Женщина запричитала:

— Зачем притормозил? Поехали! Поехали же!

Руслан вылез из кабины. Он понимал, что надо спрятаться, но куда? В лес? Он всего в ста метрах от дороги, но свернуть с шоссе не позволяла глубокая канава. Размышлять было некогда. Самолет в третий раз пошел на разворот. Руслан взобрался в кузов и услышал, как рядом будто кто-то энергично прорвал брезент, — это очередь прошила кабину, оставив ровной чередой в ней дырки…

Руслан свесился с кузова и сказал женщине:

— В лес! В лес надо бежать! — и тут заметил, что женщина как-то неестественно уронила голову на грудь. Плачущие дети хватали его за руки. Женщина была мертва.

Самолет вновь развернулся. Дети были так малы, что сами не могли слезть с машины, и Руслан стал лихорадочно вытаскивать их из кузова, крича:

— Бегите в лес! Все бегите! — а сам поглядывал на запад, откуда вот-вот должен был приблизиться самолет.

— Меня! Меня! — тянули к нему руки детишки.

Он подхватил девчушку, поставил ее на землю, и тут показался самолет…

— Бегите! Бегите к лесу! — закричал Руслан малышам, но они, плача, растерянно жались друг к другу…

— В лес! В лес!

Один из ребят, что был постарше, словно бы понял его приказ, сполз быстро по склону канавы и отчаянно стал карабкаться наверх по противоположной стороне.

И разом детишки, точно затеяв игру, кинулись за ним следом. Руслан, таща под мышками двух девчушек, последовал за ними, и в тот же миг от взрыва бомбы, точно угодившей в цель, грузовичок разнесло на части…

… Они пробирались по окраине леса. Руслан решил идти к поселку, о котором ему говорила погибшая женщина. Углубляться он страшился, боясь растерять в пути детишек. Впервые за годы своей жизни Руслан почувствовал, что от него, от его действий зависит чья-то судьба. И то, что он отвечал за жизнь несмышленышей, еще больше пугало его и заставляло быть начеку. По его расчетам до поселка было километров десять. Преодолеть их пешком можно часа за два. Но с детьми марш-броска — увы! — не совершишь! Уже в лесу он сосчитал их. Их было семнадцать: шестеро мальчиков и одиннадцать девочек. Старшему от силы стукнуло лет восемь.

— Как тебя звать? — спросил его Руслан, решив, что в этом тяжком путешествии можно будет опереться на него.

— Севка я, — серьезность его тона убеждала, что он понимает, что к чему, и будет оказывать помощь.

— Ты будешь идти последним и поглядывать, чтоб никто не отстал, — пояснил Руслан.

Севка кивнул.

Самым маленьким — светлоголовому Петрусю и голубоглазой Зинке — было по четыре-пять лет. Их Руслан нес на руках. В лесу дети перестали реветь. Он пообещал скоро привести их к мамам. Сева понимающе усмехнулся и взял за руку пузатого мальчика, который — Руслан это заметил сразу — жался к нему. Присмотревшись, он убедился, что у него такой же вздернутый носик, как и у Севки. Братья, — догадался Руслан.

Над их головами часто проплывали немецкие самолеты. Шли они высоко, стройно, как на параде. Шли на восток, и оттуда, куда они направлялись, вскоре раздавались взрывы сброшенных ими бомб.

— Самолеты, самолеты! — кричали дети, с ужасом поглядывая вверх.

В первый же час пути пришлось сделать столько привалов, что Руслан решил — счастьем будет, если они доберутся до поселка к вечеру.

Руслан был в отчаянии. Уговоры не помогали. Он начал покрикивать и на детишек, которые останавливались, чтобы полюбоваться цветком. Их интересовало все: и бабочки, которых в то лето было пропасть, и муравьиные кучи, и мелькнувшая в траве ящерица. Дети даже перестали обращать внимание на частые гулкие взрывы. Для них появление в лесу было незабываемым событием. Сева понимал озабоченность Руслана и все подталкивал малышей, упрашивая их догонять дяденьку в шапке, и смотрел на него понимающими, сочувствующими глазами…

Руслан поглядывал на дорогу. На ней не было машин. Но он еще верил, что кто-то подберет их и доставит в поселок, где их ждут.

— Я хочу пить, — заявила Зина.

Дети словно ждали этой команды и закричали со всех сторон:

— Я хочу пить! Я хочу водички!

А брат Севы заявил:

— Я хочу кушать!

И тут же все стали требовать еды. Заверения Руслана, что все покушают, как только придут в поселок, выслушивались, но через минуту-вторую все хором начинали кричать вновь:

— Есть хочу! Пить хочу!

Руслан поглядывал по сторонам, но речки поблизости не было. Через два часа ходьбы дети стали усаживаться на землю, твердя, что они устали.

— Пусть поспят, — сказал Руслан Севе. — А то совсем не поднимутся.

Подложив Зине под голову шапку, он углубился в лес. Наткнувшись на дикую грушу, нарвал незрелых плодов. Вернулся и увидел испуганные глаза Севы. Мальчик с облегчением перевел дух — он боялся, что Руслан не возвратится к ним, бросит их в лесу. Гагаеву стало жаль его, и он сказал:

— Поспи и ты. А я покараулю.

Тот привалился к стволу дерева, закрыл глаза, уснуть, видно, боялся, время от времени искал взглядом горца, но наконец головка его склонилась на грудь… Грушу, что дал ему Руслан, он зажал в ручонке — для брата.

Гагаев сидел рядом с измученными ребятишками, слушал их сопение, всхлипывания во сне… Рядом стрекотал кузнечик, шелестели листья деревьев, пели птицы — все привычно и буднично, и казалось, что случившееся в этот день — неправда.

Незаметно для себя он стал подремывать. Но вдруг вздрогнул, прислушался. Так и есть: со стороны шоссе доносился треск мотоциклов. Руслан закричал, вскочил на ноги, бросился к дороге. Ожидая, когда колонна приблизится к ним, Гагаев пересчитал малышей, столпившихся вокруг него: они были все, все семнадцать…

Мотоциклистов было с десяток. Руслан направился, замахал руками. Дети тоже подняли руки, прося остановиться… Подхватив Петруся и Зинку на руки, горец двинулся наперерез мотоциклистам.

Заметив неожиданно вынырнувших из леса людей, первый затормозил так резко, что машину занесло. Она встала поперек дороги. И в тот же момент Руслан с удивлением услышал, как над его головой просвистели пули, и до его слуха донеслась пулеметная очередь. Горец замер у самой канавы. Сидящий в коляске солдат водил вправо-влево стволом пулемета и весело смеялся, наблюдая замешательство Руслана. Водитель, оправившись от испуга, вывел машину на середину дороги и, погрозив Руслану кулаком, нажал на газ. Его напарник, все так же улыбаясь, нажал на гашетку пулемета, и над головой Руслана вновь засвистели пули. Только в этот момент до Гагаева дошло: фашисты! Они были возбуждены той новизной восприятия и веселостью, которые появляются у подлецов, когда они чувствуют силу и безнаказанную власть. Руслан, смешной в своей шапке и грязной рваной нижней рубашке, стоял на обочине дороги с двумя малышами на руках, окруженный сопливой детворой, а мимо мчались один за другим немецкие мотоциклисты, и каждый из них считал нужным что-то весело крикнуть ему, вызывая хохот у остальных, и пустить поверх голов детворы пулеметную очередь… Так они и промчались мимо. Враги словно играли в войну, не ожидая для себя ничего опасного и горестного. Да и как могли солдаты, которые праздничным маршем прошли по странам Европы, думать, что их ждет гибель в этой стране? Руслан молча смотрел им вслед; замыкал отряд мотоцикл без люльки, которым управлял молодой гитлеровец. Шум моторов стих вдали, и детвора явственно услышала тихое журчание…

Это был ручеек, вырвавшийся из леса и стекавший в канаву… Дети бросились к воде. Руслан поил из своих ладоней Петруся, когда услышал треск возвращавшегося мотоцикла. Гитлеровец остановился на дороге напротив) них, поправил ранец на плечах. Гагаев поежился, но тут же застыдился своей трусости. Гитлеровец совсем не был похож на человека, который может причинить боль другому. Был он помоложе Руслана, сухой я стройный.

— Гагаев поднялся, улыбнулся ему, показал на детей, сказал громко, чтобы тот понял:

— Голодные, кушать хотят. Хлеб хотят.

— Клеб? — спросил он.

Руслан обрадовался, что он понял его, кивнул на детей:

— Целый день не ели.

— Клеб? — снова спросил немец и стал медленно поднимать автомат на уровень глаз.

То, что произошло затем, нельзя было понять, как нельзя в это и поверить. Пока горец поил Петруся, Зина спустилась к воде и, войдя в ручеек, стала плескать себе в лицо прохладной влагой. Она не смотрела в сторону гитлеровца, он ей не мешал… Очередь перерезала ее с левого плеча до правого бока. Малышка упала в воду. Руслан сжал пальцы в кулак, закричал гитлеровцу:

— Ты чего?! Ты чего?!

Но мотоциклист деловито и увлеченно занимался своим: прицеливался в белобрысого малыша… Руслан вскочил, прикрыл его собой. Немец не выстрелил в горца. Он стал ловить на мушку Петруся. Руслан в отчаянии сделал бросок влево, встал между немцем и Петрусем. Гитлеровец моментально перевел ствол автомата вправо и, не дожидаясь, пока Руслан повторит свой маневр, нажал на курок, приговаривая зло и жестоко:

— Клеб! Клеб!

В спешке он промазал. Малыш, испугавшись брызг, поднятых пулями, упал на спину.

Гитлеровец ругнулся и вновь прицелился…

Достать до него было невозможно. Камень и тот не долетел бы. Фашист целился, целился, целился… А Руслан прыгал из стороны в сторону, пытаясь прикрыть малышей… Наконец немец уловил момент и нажал на курок… Автомат выпустил короткую очередь и вдруг осекся. Фашист лихорадочно сорвал опустевший магазин, потянулся к сумке, висевшей у него на боку.

— В лес! В кусты! — закричал Руслан отчаянно, подхватил на руки двух малышей, бросился к спасительной чаще: — Скорее, Сева! Бегите все!

Фашист боялся упустить их, он спешил, и от этого руки его дрожали, никак не мог сладить с автоматом. Руслан оставил в кустах детишек, успел возвратиться и схватить еще двоих, Сева утащил за куст брата… Они нырнули в чащу, а вслед им ударили очереди. Напуганные ребята бежали, смешно и неловко огибая кусты…

Фашист стрелял и стрелял им вслед, и пули срывали листья, сбивали ветки метрах в десяти от них… Задыхаясь от быстрого бега, Руслан торопил детей.

И пошли часы, очень похожие друг на друга. Плача не было слышно. Навалилась тоска: жгучая, заставлявшая сжиматься сердце. Гагаев старался не замечать направленных на него не по-детски серьезных взглядов. Но он не мог не слышать детских вздохов и стонов. И удивлялся, как малыши вдруг разом поняли, что все против них: и этот лес, и небо, и голоса на непонятном языке, которые заполнили лес и заслышав которые они замирали… Впрочем, они замирали всегда, когда до них доносился какой-либо подозрительный шум. Летел самолет — и они старались укрыться как можно скорее. Услышав чужой голос, они спешили спрятаться, ступали осторожно, следя, чтоб под ногами не хрустнула ветка.

Они обходили всех, а враги чувствовали себя уверенно и, казалось, совершенно не опасались нападения. Руслан видел, как совсем рядом с ними прошли два связиста, не глядя по сторонам, громко переговариваясь. Один из них тащил огромный моток провода, а второй шел следом и распрямлял кусты и ветки, укладывая среди них провод. Руслан ясно видел даже капли пота, которые выступили на лбу тащившего моток, но фашист не вытирал лица, смотрел себе под ноги, что-то рассказывая напарнику. Детвора видела танки, которые шли по дороге. Видела колонну грозно урчащих машин и слышала песню, которая доносилась сквозь гул.

Они плутали по лесу, чуть не напоролись на отряд гитлеровцев, расположившийся на опушке леса. В дороге жевали дикие яблоки, щавель, какие-то корешки.

На третий день они наткнулись на дома в глубине леса. Вокруг были огороды. Руслан и дети затаились в чаще зелени и поглядывали на двери и окна, ожидая, когда появятся люди… Никто не показывался, и тогда Руслан решился забраться в огород, чтобы нарвать моркови. Набив карманы, спрятав морковь за пазуху, он пробрался через дыру в заборе назад к малышам и сразу почуял, что произошло что-то чрезвычайное. Так оно и было. Сева раздвинул ветки кустов, и страх охватил Руслана… Во дворе на сваленном дереве сидел толстый пожилой гитлеровец и… ел. Перед ним на развернутой газете лежали хлеб, сало, разрезанное дольками, печенье и шоколад. Ножом он вытаскивал из железной банки тушенку, щедро накладывал на хлеб и неторопливо жевал бутерброд… Находился он в каких-то пятнадцати шагах, а маленький брат Севы, не сводя глаз с сала, прижав руки к животу, будто боясь, что они сами, помимо его воли, схватят еду, приближался к фашисту. Малыш был метрах в семи от гитлеровца, когда ноги сами так и понесли его к соблазнительно разложенной пище…

Дальнейшее произошло молниеносно. Услышав шум шагов, гитлеровец, не оглядываясь, ловко и стремительно завалился за бревно, одновременно руки его, отбросив еду, дернули висевший на шее автомат. Прозвучали выстрелы. Это было сделано, как на ученье. Мальчик уже упал, когда немец из-за бревна посмотрел на того, кто пытался приблизиться к нему. Увидев застывшее на земле тело малыша, немец поднялся во весь рост…

Сева дернулся из рук Руслана, побежал к брату. Приказал ли Гагаев себе броситься вперед? Он не помнил. Он только фиксировал то, что делало его тело. Вот он мчится вдоль кустов, теряя падающую из-под полы рубашки морковь. Вот гитлеровец, приблизившись к малышу, сдергивает с шеи автомат. Вот Руслан рвется к нему, хватает его за плечи и сильно бьет головой о ствол дерева… Бьет раз, другой, третий. Рука фашиста потянулась к заднему карману, из которого выглядывает рукоять нагана… Это бесит горца. Руки будто бы сами по себе обхватывают туловище врага. Руслана самого удивляет, как легко он отрывает врага от земли и кидает на землю, вновь приподнимает и бьет головой о корень дерева и наваливается сверху всей тяжестью тела… Этого уже можно было и не делать, потому что гитлеровец сразу: как-то сник, и, когда Руслан отбросил его от себя, глаза его смотрели в небо не мигая. Они не видели ни горца, ни Севу, который плача стоял над телом брата, ни расхватывавших куски еды малышей… Он не слышал всхлипываний Севы, который непрестанно повторял одно и то же: «Как маме скажу, как?..» — не видел, как Гагаев копал могилу, а вокруг сидели детишки.

Руслан пытался вселить в себя надежду. Но шли дни, а ничего не менялось, они все так же бродили по лесу, но всякий раз, как им казалось, что можно выйти, на пути возникали гитлеровцы. Дети ослабели. Последнюю банку консервов из ранца немца они съели два дня назад.

Вечером Руслан с трудом уложил детей спать. Он понял, что больше не в состоянии выносить кошмары. Голоса измученных детей сводили его с ума. Ему надо было убежать от всего этого, если он не хотел стать сумасшедшим. И выход у него был. Один-единственный. И он должен был им воспользоваться… Немецкий автомат не очень подходил для этого. И Руслан вытащил наган. Он постоял над малышами, он понимал, что совершает предательство по отношению к ним. Но он не в состоянии был больше слышать их стоны, чувствовать их голод и боль… Он видел, что дела с каждым днем ухудшаются. Вражеские самолеты все чаще летали над лесом, а взрывов бомб давно уже не было слышно, а это могло означать только то, что наши все дальше и дальше от границы, и догнать их с малышами на руках невозможно… И он должен был решиться. И сейчас, пока дети еще не проснулись.

Руслан, мягко ступая, отошел в сторону. Вспомнив, что забыл оставить свою шапку, возвратился и положил ее в изголовье Севы. И после этого чуть ли не бегом бросился прочь.

Руслан прислонился к дереву, посмотрел на небо. Оно еще было темным. Наган жег руку. Он оттянул курок. Глубоко вздохнул и поднял руку с наганом к виску… И тут он увидел Севу. Малыш стоял перед ним, запыхавшись от бега. Он смотрел на горца во все глаза. Руслан не хотел, чтобы он видел, что произойдет… Но мальчик не уходил, он стоял перед ним — серьезный, упрямый — и едва слышно попросил:

— Не надо, дядя… — Руслан услышал вздох. — Без вас нам не выжить… Не надо.

 

Глава четвертая

…Кто-то осторожно открывает ставни. Рука его тянется к изголовью кровати, нащупывает ствол автомата, прохлада которого придает ему уверенность. Он приподнимает голову с пуховой подушки. Бледный свет сумерек смутно вырывает из темноты тонкую шею и до неправдоподобия широкие плечи женщины. Облегченно вздохнув и опустив голову, он утопает в перинах. С нежностью поглядывает на женщину. Она тянется вверх, стараясь достать шпингалет. Теплая волна нежности окатывает его, заставляет вспомнить минувшую ночь, испытанное блаженство. И вновь он ощущает ее руки, слышит прерывистое дыханье и притягивает к себе.

Вот уже почти два года, как только здесь, в этой хате, Руслан чувствует, что живет. Только здесь он верит, что будет жить и дальше. В хате у Зоей тихо, тепло, уютно… Здесь не ощущаешь, что идет война, что она за этими стенами и не убежать от нее…

Но смерть ждет там, где нет Зоей. А в этой комнате не грозит опасность. Здесь можно расслабиться, лежать на широкой перине и лениво поглядывать на окошко, и пальцам твоим совсем не обязательно ощущать мертвую прохладу металла. После войны долго еще нам привыкать к перинам. После войны нам нужно будет не только привыкать, но и отвыкать от многого.

Но главное, что нас будет мучить, — это память. Как забыть все то, что пришлось пережить? За два года, проведенных в партизанском отряде, Руслан видел множество раз смерть. Да, можно привыкнуть и к смерти. Но так только кажется. Позавчера Руслан видел изуродованные тела замученных в гестаповских застенках товарищей по отряду. И вновь, в который раз, вспомнились первые дни войны, гибель Зои, детские тела, перерезанные автоматными очередями. Картины прошлого заставили его вновь содрогнуться.

Руслан часто видел перед собой лица измученных голодом и скитаниями детей — и хлеб ему не лез в горло… Он нередко мысленно разговаривал с Севой. Милый, большой человек. Детский взгляд — тот, что спас его, — часто преследовал Руслана. Руслан думал о той минуте, когда без всякого сожаления мог уйти из этого мира. «Тогда я мог, — уточняет он сам для себя. — Мог… Но теперь мне гораздо труднее лишить себя жизни. Будучи в этой мазанке, я тебе благодарен. Подумать только: не догони тогда ты меня, не посмотри этими взрослыми глазами, я бы не встретил Зосю, не испытал бы минуты счастья с нею в этой хате на окраине леса. Нет, Сева, я за все благодарен тебе.

Тогда ты взял у меня из ладони пистолет и повел меня, как маленького, назад к детям… И мы опять — голодные и бесприютные — бродили по лесу, мечтая о встрече с человеком и боясь ее».

А на следующее утро Руслан был разбужен окликом и увидел перед собой веселые озорные глаза солдата в грязной, покрытой какими-то серыми пятнами зеленой рубашке, а вокруг — малышей, тоже улыбавшихся и враз повеселевших, — и он не сразу поверил, что пришло избавление. Сева, захлебываясь, рассказывал солдату о том, как Руслан убил немца. Солдата звали Юрой. Потом, расставаясь с детьми, которых солдаты пристроили в деревушке, Руслан почувствовал, что они все стали ему родными, и захотелось запомнить эту деревушку с замысловатым названием.

Фашисты, на которых они наскочили в тот же день, как расстались с детьми, не давали ни минуты покоя маленькому — всего в пятнадцать человек — отряду и преследовали его неделю. Из пятнадцати в живых осталось всего пятеро, и только благодаря смекалке и отчаянной храбрости Волкова они сумели направить гитлеровцев по ложному следу и, пройдя без привала километров двадцать, оторвались от преследователей… Потом, с партизанами, им еще не раз приходилось петлять и отрываться от карателей, лес стал их другом… Теперь, вместе с другими бойцами партизанского отряда, они умело заманивали гитлеровцев в чащу, устраивали им засады и встречали их огнем там, где те и не ожидали.

Теперь не только лес, но и маленькие деревушки, подобно этой, в которой живет Зося, фашисты стремятся обойти. Впрочем, нет-нет, а и заглянет крупный отряд карателей в такое селение и оставит на его месте обугленные бревна… А потом долго еще ходят по окрестным селам несчастные люди и спрашивают, не видел ли кто мать и детей, живших в деревне, не слышал ли кто, куда они могли податься, и гнал от себя страшную правду, не хотел верить в то, что искать родных бесполезно, ибо похоронены они под крышей своего же обрушившегося дома, в котором их заперли изверги, прежде чем поджечь.

И все же Руслан теперь верил в свою звезду, ибо считал, что не может быть, не должно быть, чтобы в том месте, где человеку так хорошо, как никогда в жизни не было, его подстерегала беда. Как жить человеку без надежды?!

Должен быть у Руслана угол, где он чувствует себя как дома, где он может лежать и наблюдать за той, которую любит и которая его любит. «Спасибо тебе, Зося, что ты мне дала такой уголок на земле, где я дышу полной грудью!..» — мысленно благодарит ее Руслан…

Лицо обдало прохладой ворвавшегося в растворенное окно лесного воздуха. Зося несколько раз глубоко вдохнула его и выглянула в окно.

— Зося, — позвал Руслан, голос прозвучал хрипло…

Она не слышала его, всматриваясь в лес. Там, в лесу, Руслана будут ждать Волков и Нырко. Но сейчас у него еще есть время. Он бесшумно подходит к окну, кладет Зосе руки на плечи, резко поворачивает ее и крепко обнимает.

— Теперь я не скоро приду, — сказал он с сожалением. — Когда еще в ваших краях окажемся?

Потемнело. Руслан представил себе, как через полчаса встретится с товарищами, и вновь бесконечные лесные тропинки, дозоры, сон под жужжание комаров, сухари, сало на завтрак, обед и ужин, заботы о маскировке.

— Не хочешь остаться? — услышал Руслан опять тихий глухой голос Зоей; в нем явственно сквозила грусть, и боль, и еще что-то, трудно уловимое, но заставляющее сжаться сердце. Так бывает, когда человек любит тебя и боится разлуки с тобой.

— Не могу, — поправил он ее…

Он представил себе, как ждут его в лесу, в овраге, у поваленного дерева. Волков молча ковыряет в зубах травинкой и укоризненно смотрит на свои трофейные часы. Но когда появится Руслан, ни слова упрека он от него не услышит.

Он перевел взгляд на окно. Темнело. Надо спешить. Руслан поймал себя на мысли, что ждет, когда по-вечернему запоют петухи. С детства не представлял себе села без петухов. Но там, где прошел фашист, кур и петухов не оставалось.

— Мне пора, — заспешил Руслан.

Зося порывисто повернулась к нему.

— Не уходи! — стала умолять она его. — Чую: больше не увижу тебя! Останься!

— Да что это с тобой? — подивился он. — Никогда тебя такой не видел.

— Не уходи! — просила она, и он видел, что она что-то еще хочет сказать, но не решается. Зося прямо смотрела ему в лицо.

— Ты не должен уходить! — сказала она опять и вдруг добавила: — Нельзя! Понимаешь? Нельзя тебе уходить!

Зося подошла к нему. Ее била дрожь. Руслан не мог понять, что с нею. Он подумал о том, что предчувствие у женщин хорошо развито. Неужто она видит его убитым? Тогда почему он ничего не ощущает? Ведь был же в отряде паренек, который, уходя на дело, вдруг всем сказал: «Прощайте!» Когда его поправили, он улыбнулся и заявил: «Я не оговорился — предчувствие у меня». И не возвратился. Подорвался на мине. У Руслана не было предчувствия скорой гибели. Отчего же Зося так испугана?

Зося прижалась к нему, торопливо заговорила:

— Не ходи к ним. Никто же из них не выживет! Каратели всех перестреляют…

— Поесть дашь? — спросил Руслан.

Она покачала головой, жалея, что он не прислушивается к ее словам, вздохнула, показала на стол:

— Под крышкой…

Руслан поднял крышку с тарелки и увидел блины и кусок мяса.

Она смотрела, как он ел, смотрела напряженно, будто запоминая, потом не выдержала, сказала, чуть не плача:

— Вон и Кувшин живет себе дома — и никто его не трогает… Каждую ночь милуется с Катькой. — В сердцах добавила: — А тебя ждешь месяцами! — и залилась слезами.

Руслан не смотрел ей в глаза. У них никогда не было такого прощания. Видно, и впрямь что-то случится. Нехорошее предчувствие охватило наконец и его. Только откуда ожидать беды? Операция, на которую они пойдут с Волковым и Нырко, глубоко засекречена. О ней знают лишь они да командование.

— Гришка о тебе спрашивал, — услышал он голос Зоей, в нем звучали вкрадчивые нотки. — Говорит, пусть ко мне идет. За ним немцы не гоняются, лишь бы сам на глаза не попался. Да я и сама вижу: немцы — в деревню, он — в лесок, немцы уходят — он ворочается. А ты?

— Ты вот что, — вскипел он. — Ты своему Гришке скажи — пусть обходит меня. Встретимся — ему не поздоровится…

— Ой, какой ты, Руслан… — застонала Зося.

— Он же враг Советской власти.

— А чего это ты молишься на нее? — удивилась она. — Или забыл про отца родного?

— Молчи! — повысил голос Руслан, почувствовав, как гнев закипает в нем. — Молчи… И не вздумай больше меня удерживать.

Как-то раз он поведал ей историю своей жизни. И она сказала, что жила в богатой семье, а после прихода Советской власти их поприжали. Оттого и Гришка новую власть возненавидел. Сидит теперь, выжидает.

Она предлагает мне мстить, тяжело думал Руслан, Она? Да как могла она сказать это?! Кому я должен мстить? Родному брату матери Тотырбеку? Но он, председатель колхоза, не раз краснел из-за того, что муж его родной сестры избегает колхоза, живет как кулак. Да, это он поставил вопрос о том, чтобы судили отца. Тотырбек пошел на это, пошел потому, что Умар забыл о том, за что сражался с деникинцами. И не он ли, Тотырбек, оторвал меня от Урузмага, который пытался сделать из меня спекулянта? Рано или поздно, но я попал бы в колонию. Так мне мстить Тотырбеку? За что? Или, может, Соломону? Или Мисосту? За доброе, заботливое их отношение к себе?.. Молчи, Зося, молчи.

И еще… Я помню, с каким энтузиазмом мы вкалывали, мечтая о том, чтобы подарить стране маисовый комбинат. Мы все бредили веществами, которые так необходимы разным отраслям промышленности. И сейчас еще я, беря в руки конфету, сам себе говорю: и в ней твой труд, и это создано не без твоего участия. И рассказываю к месту и не к месту о том, что в состав карамели входит патока, которую вырабатывают из кукурузы на маисовом комбинате.

И я сам и отец мой — никто из моих родственников и не подозревал, как глубоко в меня вошло то новое, что пришло с Советской властью. Оно было в моей крови уже в то время, когда наша бригада решила доказать Ага-Бала Гулиеву, что мы сами построим такой комбинат, какой ему и во сне не снился. И построили. Ворчал ли я на тяготы и на несправедливость? Да, ворчал и порой очень зло. Иногда, наслушавшись побасенок о том, что кто-то где-то неплохо устроился и попивает чаек, закусывая его бутербродом с икрой и балуясь повидлом, я, бывало, хотел бежать из барака. Порой вдруг начинал замечать, как. душно в бараке, как неспокойно спят работяги, как храпит старик, который один-одинешенек на всем свете и навряд ли доживет до открытия комбината, навряд ли увидит его действующим…

Да, были в моей жизни срывы. Да, я плакал иногда в отчаянии. Но если говорить о том, думал ли я о выборе, когда началась война, то скажу одно: для меня было ясно, раз и навсегда, что на нас пошел войной лютый зверь и не жить мне с ним в мире. Когда мы присоединились к отряду, выходящему, как и мы, из окружения, и мне, и Волкову, каждому из нас думалось об одном, что сегодня мы вынуждены отступить, но придет час, и мы начнем гнать врага и уничтожать его логово… И потом, когда нам не удалось прорваться и догнать своих и мы принялись искать партизан, чтобы объединиться с ними, мысль эта крепла в нас. Вместе с партизанами мы стали бороться с врагом. А некоторым, как Зосиному братцу, казалось, что с Советами покончено, что надо искать новую силу, которая даст тебе право жить так, как ты желаешь. И ее брат связался с националистами.

Меня в эти сети не затянешь. Мне вот хорошо с Зосей, ж ей хорошо со мной, а люди мы разных национальностей, и у народов наших разные и обычаи, и язык… Но почему я не могу любить ее, а она меня? Почему? Глупости все это, что твердит ей Григорий. У всех народов есть хорошие и плохие люди. Волков вот мне дороже брата, и Нырко… Надо — я за них жизнь отдам. И они бросятся в огонь, если вдруг увидят, что людям грозит гибель. Надо, надо ей объяснить, что брат ее ошибается. И ведь волнуется Зося за меня, потому что любит? Но не теперь. Сейчас надо идти.

Пора, там ждут меня. А через два-три дня отпрошусь и вновь навещу ее, чтоб успокоить, поговорить с ней серьезно. Как я люблю эту приземистую хатенку! И ее хозяйку! Ну вот, плачет, отвернулась, не хочет обнять меня. Ну, в глаза хотя бы посмотри! Чего отворачиваешься? Рассердиться? Накричать на нее? Но женщины такие обидчивые! Не поймут, что сердимся мы тогда, когда на них не могут повлиять ни разумные слова, ни крепкие объятия…

Не смотришь в глаза мне. Боишься? Но чего? Или чем-то пригрозил тебе Гришка? Придет день, я с ним рассчитаюсь. Ну, дай мне взглянуть тебе в глаза, Зосенька! Не бойся, со мной не должно ничего плохого случиться. Не должно, пока ты со мной.

Не отворачивайся от меня, не показывай мне свою спину. Вот приду в следующий раз — и обо всем поговорим. Жди меня… Ну, пока, ухожу…

 

Глава пятая

… Сворачивая с дорожки, ведущей с огорода на едва заметную тропинку, Руслан оглянулся на хату… Зося не стояла в дверях, как обычно, дверь была прикрыта. Но зато окно широко распахнуто, и на подоконнике стояла горящая керосиновая лампа. Чего это она вдруг зажгла лампу? Плачем проводила, тоской обожгла… А впрочем, пойми этих женщин! Они, и поплакав, без всякого перехода могут пуститься в пляску.

Руслан шел поеживаясь. Было свежо. Намокли от вечерней росы брюки. Покидая Зосю, он всегда думал о ней. Только глаза привычно ощупывали кусты, да рука держала наготове автомат.

Гагаев пробирался вдоль плетня к лесу, улыбался сам себе, представляя, как Волков и Нырко встретят его. Они отпустили его в деревню, так как он сказал, что через знакомых разведает обстановку. И, спускаясь в ложбину, за которой начинался лес, Руслан еще раз оглянулся. Отсюда хата Зоей казалась еще неказистее, чем была на самом деле. Лишь свет лампы, видневшийся отсюда, говорил о том, что хата жилая, что в ней есть хозяин. Выстроившиеся следом за Зосиным жилищем дома чернели тусклыми окнами и казались покинутыми. Чудачка Зося, чем это она занялась в такую рань?

По ту сторону ложбины наверх вело засохшее русло речки. Оно было выложено камнями. Руслан внезапно споткнулся о корень дерева, чуть не выронил бидон с жидкостью. И в тот же миг над ухом прожужжала пуля. Тотчас вторая. Руслан, отбросив в сторону ношу, стремительно бросился вниз, на дно ложбинки. Больно стукнувшись, он замер, застыл возле пня… И тотчас же услышал предостерегающий голос:

— Погод ь!

Возглас относился не к нему — это Руслан уловил и, броском достигнув огромного валуна, спрятался за ним. Наверху зашуршали кусты, и он увидел осторожно высунувшуюся голову человека. Он всматривался вниз, выискивая Руслана.

Вскоре показалась голова второго.

— Где ж он? — спросил первый и осторожно стал спускаться, поводя стволом немецкого автомата из стороны в сторону.

Лица его Руслан теперь не видел. Скользя по склону горы, незнакомец стал спускаться в ложбинку. Руслан ждал, когда покажется и второй. Надо бить наверняка, уложить обоих… Они были так близко, что, покажись из своего логовища второй, Гагаев одной очередью уложит их. Но второй не выбирался наружу. Из куста, за которым он прятался, торчала винтовка. И вдруг второй выстрелил. Выстрелил, когда Руслан решил сменить позицию. Конечно, промазать с такого расстояния было не возможно. И то, что Руслан лежал в ложбине невредимым, было случайностью. Иногда спасает и то, что человек споткнулся. Второй выстрелил в тот самый момент, когда Гагаев споткнулся, делая перебежку. Это и помогло ему избежать пули. Но они решили, что он убит. Иначе бы вновь открыли огонь… Надо, быть предельно внимательным. Где же Волков и Нырко? Они должны быть метрах в пятидесяти отсюда. Почему они молчат? Они не из тех, кто скроется, услышав выстрелы. Они знали, что Руслан должен сейчас направляться к ним. И им ясно, что стреляют в него. Надо выждать… Первый спустился еще на несколько метров, он был уже совсем близко. Руслан услышал его дыхание и даже почувствовал, как тот повел носом, учуяв запах из баллона, брошенного Русланом. Потом он нагнулся. Больше нельзя было медлить. Через мгновенье он увидит Руслана…

Кто бы это мог быть? Они явно ждали его. Сразу, без предупреждения открыли огонь. Видимо, знали, в кого стреляли. И теперь каждый миг решал, кому же из них остаться в живых…

Вот незнакомец увидел разбитый баллон, толкнул его ногой и, проследив, как баллон пополз вниз, оставляя за собой свежий след, поднял голову, и взгляды врагов встретились… Оба замерли, и тут же Руслан нажал на курок… И еще не успел застыть навсегда в стекленеющих глазах незнакомца испуг и удивление оттого, что он увидел живым Руслана, еще его тело только начинало сползать на землю, а Гагаев уже поливал свинцом кусты, в которых прятался второй нападавший. И тотчас же над его ухом взвизгнула пуля. Руслан прижался к камню. Сбоку ему была видна голова человека, рухнувшего рядом с ним. Он будто бы смотрел на Руслана, но уже ничего не видел. С ним было покончено, оставался второй. Тот был в более выгодной позиции. Сверху легко просматривалось все пространство ложбины. И он мог прятаться в кустах. А внизу, кроме камня, не было никакого укрытия. Напарник убитого мог осторожно перемещаться, выискивая удобное место для выстрела. А Руслану достаточно было шелохнуться, чтобы получить пулю. Впервые ему стало не по себе из-за того, что он высок, широк в плечах. Разве спрячешься за таким невысоким камнем? Мороз пробежал по коже. Руслану казалось, что тот, второй, уже стоит над ним и целится. Гагаев шелохнулся и нажал на курок автомата. Длинная очередь скосила верхушки кустарника. «Ничего, — сказал он себе. — Еще посмотрим. У меня автомат, а у него винтовка…» Раздался выстрел противника. Пуля отбила кусок от камня, осыпав. Руслана крошками. Он покосился на выбоину, прикидывая, откуда, с какой стороны ударила пуля. Нет, его противник оставался на месте. Чего же он не перебирается влево? Что ему мешает? И тут до Руслана дошло: тому неизвестно, что Гагаеву трудно достать его. «А ведь может догадаться», — подумалось ему. И тотчас еще одна пуля щелкнула по камню. Надо лежать, лежать, лежать. И молиться, чтобы он не стал перебираться влево, оттуда снять Гагаева — плевое дело. Быстро светало. Шансы Руслана на спасение уменьшались с каждой минутой. Ноги затекли, двинуть ими он не мог. В спину упирался корень дерева. Руслан взглянул на мертвеца. Вдруг ему показалось, что он где-то встречался с этим парнем. Руслану видны были только голова и плечи да еще закинутая назад рука с ремнем автомата. Был он наверняка высок и силен. Лицо скуластое. Руслан был убежден, что где-то совсем еще недавно видел его. Но где, вспомнить никак не мог…

А что же Волков и Нырко? Неужто с ними беда? А может быть, эти двое были не одни? Может быть, они убили его друзей? Тогда не от кого ожидать помощи. Противник изредка посылал пулю за пулей в камень. Почему-то он больше ничего не предпринимал. Чем это объяснить? Перевернуться бы на живот. Тогда, может быть, Руслан что-нибудь увидит. А сейчас он словно слепой. Надо рискнуть! Надо обязательно перевернуться. Руслан дождался очередного выстрела, в одно мгновение перевернулся и теперь лежал ничком на земле. Последовавший тут же выстрел оказался на редкость неприцельным, пуля даже не щелкнула по камню.

Теперь Руслан не видел лица мертвеца, зато перед глазами маячила подошва его огромного ботинка. По размеру не трудно было представить гигантский рост мертвеца. Жить бы ему да жить, а вот лежит, распластавшись, и более ему не подняться…

Руслан вдруг почему-то подумал о Зосе. Она же слышит эти выстрелы. Она, наверное, догадывается, что к чему. Все-таки предчувствия не обманывают людей. Неспроста ты, Зосенька, так переживала, неспроста у тебя были черные мысли… Не волнуйся, я еще жив. Я еще вижу — если не небо, то щербатый бок камня, землю, по которой то и дело пробегают муравьи, кого больше всполошили не выстрелы, а мое неожиданное падение рядом с их муравейником. Стать бы мне на миг муравьем, то-то оставил бы я с носом этого типа в кустах… А сейчас лежи и жди. Но я буду лежать, терпения мне не занимать, пусть он сам сорвется с места. Я поймаю его на мушку, как только он обнаружит себя.

Не волнуйся, Зося, я еще жив. Правда, рядом со мной лежит тот, который хотел покончить со мной. Он лежит мертвый, а я вот живой. И все потому, что случайно споткнулся о корень дерева. Надо же, до этого ни разу здесь не спотыкался, а сегодня вдруг споткнулся, и именно это спасло мне жизнь. А может, твоя любовь меня спасла? Вот только бы и на сей раз она меня выручила. Этот с винтовкой следит внимательно и не промахнется, если я оплошаю. Он наверняка до сих пор не может понять, как это с расстояния в двенадцать метров пустил пулю мимо.

Лежи, лежи, Руслан. Ты должен перехитрить того типа в кустах. Лежи и вслушивайся. Не прозевай только момента, когда он вздумает передвигаться.

Тогда надо будет дать длинную очередь из автомата, заставить его согнуться, прилечь, а самому успеть добежать до ближайших деревьев. Руслан лежал и вслушивался в тишину леса. И показалось, что он слышит осторожное дыхание своего противника, который тоже вслушивается в тишину леса и всматривается в камень, за которым прячется Гагаев.

Сколько времени они так пролежали, Руслан определить не мог.

Луна взошла. Руслан мучился в поисках ответа, почему Волкова и Нырко не оказалось вблизи. Он понимал, что задание срывается, что сегодня им не подойти к нужному селу. А перейди они поле, были бы у самого райцентра. И даже могли часа три подремать где-нибудь на берегу речки. И откуда о нем, Руслане, стало известно этим типам? Почему они его здесь дожидались?

Вдруг мысли его прервал шорох. Руслан прислушался. Да, быстрые, удаляющиеся в глубь леса шаги. Да, да, это шаги, и они удалялись. Противник был примерно метрах в двадцати пяти от него. Неужто не выдержал? Неужто ушел? Или это какая-то хитрость? Вдруг их было трое? Но тогда почему третий ни разу не дал знать р себе? Нет, видимо, враг решил уйти восвояси. На всякий случай Руслан осторожно высунул автомат и пустил очередь по кустарнику. Откуда-то издали в ответ раздался выстрел. Теперь было ясно: противник отступал в чащу. Гагаев быстро поднялся по крутому склону, спрятался за дерево и короткими перебежками стал пробираться к месту назначенной встречи с друзьями.

Не доходя еще до него, он понял, что случилась беда; Неподалеку от ложбины сиротливо лежал прислоненный к дереву вещевой мешок Волкова. Он был в крови. Гагаев бросился в чащу.

…Они лежали в нескольких метрах друг от друга: Волков и Нырко. Нырко был ранен ударом ножа в бок. Вокруг Волкова вся трава была примята. Видимо, противники катались по земле. Волков пришел в себя и поднялся. Руслан приказал ему возвратиться в отряд и доставить Нырко, а сам отправился один выполнять задание.

Руслан корил себя и клял Зосю, что заставила его позабыть все на свете.

Перебираясь через ложбину, Руслан наклонился над мертвецом, перевернул его, чтобы вытащить оружие, и ахнул: почувствовал, как земля уходит из-под ног. Перед ним лежал Гришка! Это был он, брат Зоей. Он, который грозил Зосе, что прибьет Руслана, если тот не согласится перейти на его сторону. Только тогда он обещал простить сестру…

Он… Он… Страшное ощущение своей виновности в происшедшем охватило Руслана. Это из-за него Митя и Нырко влипли в засаду. Это Гришка засек их. Не отсюда ли подозрительная интуиция Зоей? Не сказал ли ей брат, что пора кончать с Русланом? Не поэтому ли она так была настойчива в своих словах? Но если она знала, почему же не предупредила? Почему? Руслан ускорил шаги, решив добраться до хаты. Он должен был увидеть Зосю, посмотреть ей в глаза…

То, что произошло затем, Руслан никому не рассказывал. И не потому, что боялся ответственности или стыдился. Все случилось как в страшном, кошмарном сне. Он помнит, как приблизился к хате, как поднялся по ступенькам на крыльцо, как толкнул дверь. В комнате было совсем светло. На кровати животом вниз лежала Зося, и было похоже, что она спит. Помнит, как удивился он этому и обрадовался. Значит, не слышала выстрелов… Из-под одеяла выглядывали ее красивые, полные, не раз целованные им плечи…

Но Зося не спала. Услышав шаги, она приподняла голову с подушки, но не повернула ее. Глухим, страдающим, незнакомым голосом нервно спросила:

— Ну, доволен, братень?! — И с ненавистью бросила: — Подлый ты и жестокий! — Последние слова утонули в подушке, в которую она уткнулась, и плечи ее задергались в плаче.

У Руслана закружилась голова. Он прижался спиной к двери, вцепился рукой в стену, боясь потерять равновесие. Неужели?! Знала?! Нет! Нет! Только не она! Она не могла знать! Но что тогда означают ее слова? Как их понять? Как? Как?! Нет, она не могла предать меня! Тогда все, что было в этой комнате, все неправда! Нет, нет, она не могла поменять меня на брата! Его она ненавидит, сама мне об этом все время твердила… Что же тогда, что?!

Руслан не сводил глаз с ее вздрагивающих плеч. Но всхлипываний не было слышно. Вдруг она опять приподняла голову и жестко приказала:

— Погаси лампу!

Лампа! Да, да, лампа! Руслан перевел взгляд на окно, и чудовищная мысль обожгла его.

Вот она — лампа — зачем! Гришке она нужна была, эта лампа!! Выходит, Зося сама предупредила его обо мне… Сама?! Предупредила брата, что я вышел, что я иду туда, где он засел со своим дружком. Иду к ним, и пусть они будут наготове. Зося предупредила их, чтобы они были наготове. Чудовищно! Не верю! Но ведь они ранили Волкова и Нырко. Откуда они могли знать, что я не. один? Откуда? Я как пришел к ней, так все время Зося была со мной. Не могла она сообщить им. Да и знала ли она? Знала! Я же сам сказал, что меня будут ждать… И она спросила: когда и где. И я ответил, что не надо ей знать о том. А она сказала, усмехнувшись, что до развилки ходьбы минут пятнадцать… Но я, дурень, не придал значения тому, что она знает, где наши всегда меня дожидаются. Я ей только сказал: «Все-то ты знаешь»… И она усмехнулась, а я привлек ее к себе. Нет, она не покидала комнату. Только в сени выходила. И все! Но, может быть, лампа? А что скажешь с помощью лампы? Что можно сказать? Что я вышел? Можно. Что друзья мои тоже здесь, неподалеку?! Но Волков и Нырко к тому времени, как я вышел из хаты, были уже ранены. Неужели я так задремал, что она успела выскочить из дому? О чем я думаю? Как могла поступить так Зося!? Зося, которая не хотела отпускать меня от себя?! Зося, которая… и которую я так люблю? Нет!! Я не верю! Я хочу увидеть ее глаза! Сейчас же! «Встать! Немедленно!» — закричал Руслан, подошел к кровати и сдернул одеяло. Она встрепенулась. Мгновенно села, испуганно глянула. И обмерла… Она не ожидала увидеть Руслана…

Она не вскрикнула, не закричала, не застонала. Она ошеломленно смотрела на него. Глаза ее сказали все..! Она не должна жить. Она не имеет права жить. Ей нет места на этом свете… Земля не может носить ее! Неужто она этого не понимает?! Неужто она думает только о том, уйдет он или нет. «Ты уйдешь, ты! — взбесившись, мысленно закричал он. — Ты должна будешь погибнуть! Тебе отомщу я! Да, я!»

Она прочла в его взгляде приговор и сделала попытку отодвинуться, спрятаться, убежать… Лучше бы она не делала этого движения. Его прошиб озноб. Помогла убить других, а сама боится умереть?! Нет, не избежать тебе смерти. Теперь не избежать. И наступит эта смерть сейчас…

Внезапно она всем телом подалась в его сторону. Она точно хотела броситься в его объятия, спрятаться в них.

Руслан отвернулся, боясь потерять власть над собой. Он почувствовал, как рука подняла автомат. Палец лег на курок… Сейчас… Сейчас… Почему же палец не нажимает на курок? Ну же! Ну же!.. Это она чуть не погубила Нырко и Волкова! Но это и она дарила ему, Руслану, радость?! Он хотел, хотел, хотел нажать на курок… И не мог, не мог, не мог!.. Это было сверх его сил!.. Но ведь это должно произойти!.. Иначе нельзя!.. Почему же молчит она? Не плачет, не просит прощения, не теряет сознания… Почему?!

Руслан с трудом поднимает голову, оборачивается… Что такое? Где же она? Она только что лежала здесь… Платье валяется на спинке стула… Где же она сама?.. Убежала?.. Воспользовалась его замешательством, прыгнула в окно?!

Плечи Руслана содрогнулись… Он знал, что, нажми он вовремя на курок, уничтожь ее, он не получил бы облегчения. А может быть, добавились бы еще новые муки совести при мысли, что он убил ту, что дарила ему ласку… Но почему же и теперь, когда этого не случилось, нет облегчения?! Почему?!

 

Глава шестая

…Дверь без стука отворилась. На пороге стоял и пронзительно смотрел на Руслана и Майрама возбужденный Тотырбек. Они поспешно, как и положено при появлении старшего, поднялись. Тотырбек прошел к столу, устало опустился на стул и, вытащив клетчатый носовой платок, старательно вытирал им шею, лоб и виски; при этом он внимательно следил за их лицами, вытянувшимися в изумлении от неожиданного появления старца. Тотырбек уже много лет не покидал Ногунала. И вдруг прибыл в Орджоникидзе! Без сопровождающего?!

— Что-нибудь случилось? — осторожно, чтоб не обидеть его, спросил Руслан.

— Захотел тебя увидеть, — усмехнулся Тотырбек и серьезно добавил: — Поговорить с тобой хочу…

Он не стал говорить о том, что после посещения пшеничного поля, а затем и кладбища четыре дня сиднем сидел в хадзаре. Домочадцам он говорил, что у него недомогание. На самом деле ему не хотелось показываться на люди. Особенно он остерегался встречи с Казбеком Дрисовичем Рубиевым — и не потому, что боялся его, — знал, что выскажет ему много суровых и горьких слов о царящей в колхозе бесхозяйственности. Уйдя на пенсию, Тотырбек внутренне поклялся, что никогда не станет вмешиваться в дела председателя колхоза, ибо хорошо знал, как больно ранят нового руководителя замечания прежнего. Но проклятая история с помидорами никак не шла из памяти. Не мог Тотырбек забыть оскорбительных слов, что до сих пор звучали в его ушах. Нет, лучше отсиживаться дома; не лезть на рожон, он свое в жизни сделал, дни, месяцы, годы один за другим прошли в вечных хлопотах и заботах.

Тотырбек целыми днями обдумывал услышанное, вспоминал, какими были его товарищи, друзья, односельчане в те времена. Тотырбеку казалось, что сама земля смотрит с укором на него, не сумевшего людям напомнить, с чего начинался Ногунал, какие трудности пришлось перенести первым переселенцам. Что же случилось? Почему иные так равнодушны к земле-кормилице? Сколько помнит себя Тотырбек, он обращался с землей, как с живым существом, советуясь с нею, благодаря ее за богатый урожай, укоряя за бедный. Ему вспомнились годы войны…

…Не верилось, никак не верилось, что такое может произойти. Не верилось хотя прерывистый, тяжелый гул с каждым днем слышен был все сильнее и сильнее. Не верилось, хотя по дорогам двигались толпы людей со свертками, мешками, чемоданами. Тотырбек не мог оторвать взгляда от женщины, что, роняя слезы в серую придорожную пыль, с трудом передвигала босые ноги с потрескавшимися подошвами. А рядом двигался старик. Сзади шел подросток. Этих людей страшило предстоящее испытание — переход через Кавказский хребет, и они, тревожно поглядывая на белоснежные скалы, тяжко вздыхали, но гул, доносившийся сзади, заставлял их ускорять шаг.

Однажды, оказавшись в потоке беженцев, Тотырбек еще острее почувствовал народное горе и хоть спешил — не мог, не был в состоянии сидеть в седле. Тотырбек соскочил с коня, подхватил с рук крупной крестьянки в испачканной, измятой юбке белобрысого мальчугана, подсадил в седло, но малыш вдруг испуганно закричал, потянулся к матери.

— Посиди, посиди минуточку, Федорка, — попросила она, тяжело уронив руки. — Совсем силенок не стало. — И застыдившись, кольнула большими глазами Тотырбека: — Сынок, конечно, совсем махонький, да дорога все силы вытянула. Кабы хоть харчи были…

Чем Тотырбек мог помочь этим несчастным? Когда появились первые беженцы, горянки выбегали за село с кастрюлями и корзинками, совали в руки беженцам хлеб, яйца, яблоки, пирожки, картофель, редиску, морковь — у кого что; бывало, что и уговаривали иных из них завернуть в Ногунал, чтобы дать отдохнуть денек-другой детям. Да в лучшем случае беженцы задерживались лишь на ночь: не хотели отставать от своих. С рассветом, чуть заалеет восток, матери торопливо тормошили детишек и, горячо благодаря за приют, опять устремлялись к дороге. Вливались в поток, спешили добраться до гор, перевалить их и скрыться от наступающего врага.

По распоряжению Тотырбека старики, из тех, кто еще мог стоять на ногах, каждое утро резали одного-двух баранов и варили целый котел похлебки, которой кормили детей беженцев возле развилки дорог. Котла хватало едва на полчаса, и старики возвращались в село, клянясь, что больше ни за что не возьмутся за это дело, ибо не в силах смотреть, как тянутся к ним руки голодных детей, как жадно заглатывают, обжигаясь, картофелины и кусочки мяса. «Ни за что!» — говорили старики. Но еще задолго до рассвета они уже спешно готовили еду. Богат, очень богат был трудодень в их колхозе. И все, все, что накопилось за последние годы в амбарах, сараях и подвалах, люди щедро раздавали.

Вручив Федорку матери, Тотырбек завернул в село. Конь споткнулся на левую ногу. «Какая еще беда случилась?» — горько усмехнулся Тотырбек. Тогда ему не верилось, что враг может подойти совсем близко. «Этого не может быть», — твердил он себе, хотя до слуха его доносились гулкие и частые взрывы. С каждым днем они становились все явственнее. «Да, придется готовиться к худшему», — однажды нехотя признал Тотырбек. Фашисты оказались в девяти километрах от Ногунала. Надо было сделать так, чтобы врагу ничего не досталось: ни скот, ни зерно, ни картофель, ни даже топливо. Жаль, конечно, было домов, совсем недавно отстроенных. Но разве нашим далеким предкам не было жаль своих полей и лесов, а они подвергали огню все вокруг, оставляя врагам лишь выжженную землю. И победили, выстояли! И нам следует так поступить. Надо поднять людей, пусть скрываются в горах, а здесь оставим голую землю. Ничего, изгоним врага — дни и ночи будем работать, и все у нас снова будет: и богатые урожаи, и дома-хадзары, и тучные отары, и обильный стол… Сегодня же соберу народ, откладывать сборы на завтра нельзя — вон как гремят орудия, враг подступает к селу…; Тотырбек пришпорил коня и поскакал к правлению колхоза. За квартал до усадьбы он увидел Агубе Тотикоева, сидящего на чурбаке, с незапамятных времен лежащем возле плетня, — порой Тотырбеку казалось, что сперва появился чурбак, а изгородь позже. Неделю назад танкист Тотикоев возвратился домой с фронта, возвратился на костылях. Ушел на фронт весельчак Агубе, а возвратился точно другой человек… Казалось, что снаряд, подбивший танк и изуродовавший его лицо, навсегда лишил человека улыбки.

И тем неожиданнее для Тотырбека было то, что, когда он натянул поводья, чтоб поздороваться с прибывшим на излечение домой танкистом, его встретил сияющий взгляд Агубе. И настолько эта перемена в Агубе была разительна, что, слезая с коня, Тотырбек не спускал глаз с Агубе и дивился. Там, на дороге, столько горя, о приближающемся враге ежеминутно напоминают доносящиеся взрывы снарядов, сам Агубе изуродован до неузнаваемости, — а он сидит возле ворот хадзара, как бывало до войны, и улыбается. «Напился, что ли?» — с горечью подумал Тотырбек и подошел к Тотикоеву. Нет, от него запахом араки не отдавало. Агубе не был пьян. Крепко пожав руку председателю, он подвинулся, чтобы и тот мог примоститься на чурбаке.

Из двора выскочил веселый малыш, увидев лошадь, застыл от неожиданности. Агубе озорно глянул на председателя колхоза:

— Позволь сыну посидеть на коне… Да не бойся, не упадет, — он у меня цепкий…

Тотырбек посадил мальчика в седло, и тот, не веря своему счастью, сделал два круга по улице. Маленький Тотикоев осмелел, вцепился ручонками в седло, все громче и громче подавал голос. Тотырбек и не заметил, как улица наполнилась высыпавшими из дворов и домов маленькими горцами. Глядя на горделиво посматривавшего сверху, расхрабрившегося сына, Агубе захохотал, вытирая слезы тыльной стороной руки…

— Пусть забавляется, — попросил он, когда Тотырбек, привязав коня к забору, хотел снять с седла ребенка. — Конь, по всему видать, спокойный…

Они сидели рядком, председатель колхоза и бывший танкист, то и дело покрикивая на ребятишек, отгоняя наиболее смелых, приблизившихся к коню, и неторопливо вели беседу.

— Думаю, всем нам пора уходить в горы, — произнес Тотырбек. — Слышишь? — кивнул он в сторону, откуда доносились выстрелы.

— Уходить? — обезоружил его улыбкой Агубе. — Мы уйдем, а его остановят…

— Но откуда у тебя уверенность, что остановят? — пытался заставить Тотикоева заговорить всерьез Тотырбек.

— Фашист вторые сутки утюжит снарядами нашу оборону, а прорвать не может, — сказал Агубе.

— Так ты что? И не собираешься в путь? — упрекнул Тотырбек.

— У меня жена предусмотрительная, — усмехнулся Агубе. — Меня еще дома не было, а хурджины у нее уже были набиты. Да спешить некуда. Передовая отсюда не так близко. Если немец прорвется, успеем в лесок податься.

— В этот лесок? — вознегодовал Тотырбек. — В нем будешь искать спасение?!

Агубе вдруг посуровел:

— Отсюда я далеко не уйду. Не для того с гор сюда спустился, чтоб так легко оставить эту землю, давшую нам счастье и этот дом. — Помолчав несколько минут, он тихим голосом признался Тотырбеку: — Здесь во сне чаще всего горы видел. А в окопах снилась эта улица, хадзар, поле… Родными они стали, в душу врезались, и никому теперь не оторвать меня от них… В лесок пойду и буду мстить фашистам, мстить, пока не отправятся восвояси… — Прежняя улыбка вновь заиграла на его губах. — Ты, председатель, создавай партизанский отряд и меня не забудь включить в него. — И повернулся к Тотырбеку: — Гадаешь, отчего мне весело?

— Гадаю, — произнес председатель.

— Ни за что не отгадать тебе. Лучше сам расскажу… Ты помнишь день, когда я возвратился домой? Пусть ты и осудишь меня, но я признаюсь: был счастлив! Я вновь был рядом с женой, детишки посапывали во сне… И не думал, что так сладостно будет на душе от ласк жены, которая очень старалась не плакать, глядя на мои раны. Заснула она, а я не мог. Мне не спалось. Я тихо поднялся с кровати, проковылял на кухню напиться холодной воды — опять же своей, горной, ледниковой! — и уселся у окна. Смотрел на пустую улицу, которая мне так часто снилась, — и не мог оторвать взгляда от нее. А чего, кажется, здесь смотреть? И вот поднялся я с табуретки, оперся о подоконник, и в ладонь врезалось что-то. Пригляделся: спица! А рядом уже почти связанный мужской носок и клубок ниток. Прижал я шерстяной носок к лицу и чуть не заплакал. А как же? Я дома, вокруг меня родные люди, и жена так заботлива. Потом увидел на подоконнике второй носок. Резанула боль, что жена зря старалась, долго мне еще не натянуть на раненую ногу носка. Захотелось мне надеть его. Надел и… ахнул: слишком велик он для меня был. По натуре я ревнивый человек. И тут меня ошарашила подлая мысль: пока я там, на фронте, сражался, кто-то вокруг Зины крутился. Ей ведь и в молодости проходу не давали, вы знаете, Тотырбек… Верите, вмиг мир стал не мил. Зубами поскрипел, но думаю: ладно, высмотрю, кто он, и я не я, если не расправлюсь с ним. А утром новая горечь: накрыв стол и наскоро похватав с тарелок картофелины и фасоль, жена тут же, при мне, взялась за спицы. Так и мелькали они в ее руках… — Он помолчал, потом вздохнул: — Мало свободного времени сейчас у женщин, и свою домашнюю работу выполняют, и нашу, мужскую…И вот смотрю я на сверкающие спицы — и боль ревности клокочет в груди. Закончила она вязать пару, гляжу — с ходу приступила ко второй. Меня аж пот прошиб. Ишь, думаю, как для своего соблазнителя старается!.. Глаз не спускал с носков, все ждал, когда жена соберется отнести их. И дождался… — Он весело засмеялся. — Сегодня утром гляжу: заворачивает их в газетку, что с довоенных времен на полке в шкафу была расстелена. Я, конечно, хвать за свой костыль, чтоб проследить незаметно за нею. А Зина оборачивается ко мне и говорит:

«Мечтаю, чтоб храбрецу достались мои носки».

Я, конечно, уже начал догадываться, что к чему, но хотелось убедиться, что не ошибаюсь, и спрашиваю:

«Адрес есть?»

«Откуда? — засмеялась она. — Кому достанутся — тому достанутся».

А я, как дурак, все пытаю ее:

«А чего ж тогда ты такие огромные связала, если не знаешь, какой он из себя, тот, кому вяжешь?»

«А мы, женщины, меж собой так и решили: вязать большие размеры; хуже, если на большую ногу маленькие носки достанутся. Досаду вызовут, — объяснила она и вдруг прижалась ко мне, заглянула в глаза: — Ты не обидишься, узнав, что я твой овчинный полушубок тоже сдала для отправки фронтовикам? Прошлой зимой, как подумаю, в какой мороз солдаты под открытым небом, — слезы наворачиваются на глаза. Все теплое понасобирали женщины в селе, все отправили. Ты понимаешь — я как и все. Твоя овчинка кому-то досталась, смотришь, чья-то тебя согревает…» Пряча слезы, она торопливо пошла к двери.

А я так и застыл посреди комнаты с костылем в руках. Застыл, а в груди потеплело… Чувствую, опять улыбаться могу, радоваться жизни могу, в глаза жене смотреть могу!..

— Так и не сказал ей, что мучило тебя? — спросил Тотырбек.

— И не скажу, — заявил Агубе и насмешливо посмотрел на собеседника: — Может, и тебе зря рассказал?..

«Нет, не зря, не зря, Агубе», — подумал Тотырбек и пожалел, что на фронте не все знают, как тяжко приходится в тылу. Как-то газета сообщила о том, что колхозники Ногунала отправили в город обоз с зерном. В заметке говорилось о том, что на рабочих местах мужчин, ушедших на фронт, заменили женщины, подростки и старики, говорилось, что им нелегко удалось собрать урожай. Но не расскажешь о том, как в бессилии руки роняли серпы и слезы отчаяния бежали по щекам. Жены и матери каждое утро вставали раньше всех, чтоб покормить детей и вместе с ними отправиться в поле. Многие семьи так все вместе и направлялись на работу. Тотырбек заходил в правление, чтоб отдать нужные распоряжения, и, оседлав коня, догонял за селом идущих в поле людей. С каждым месяцем из хадзаров выходило все меньше мужчин — подростки взрослели и спешили в военкомат. Матери и не пытались отговорить своих сыновей-добровольцев. Из многих домов ушли на войну по трое и четверо мужчин. В некоторые семьи пришли первые похоронки. Завидя на улице почтальона, люди невольно замирали в тревожном ожидании — в чей дом постучится беда. Бедный почтальон, старый Бази, кого когда-то встречали в каждом доме наполненным рогом, теперь просил и требовал, чтобы Тотырбек назначил другого на эту должность, и председателю стоило больших трудов уговорить его поработать еще.

Люди стали понимать друг друга с полуслова. Стоило Тотырбеку однажды начать говорить, что на деньги тружеников будет построена танковая колонна «Колхозник Северной Осетии», как горянки не дали ему договорить, закричали: «По скольку рублей надо вносить?» — «Кто сколько может», — ответил Тотырбек, а кто-то из задних рядов его поправил: «Ты хотел сказать, у кого сколько есть, тот столько и вносит!» И гул одобрительных голосов заполнил нихас. Когда узнали, что в госпиталях не хватает подушек, вмиг загрузили целую подводу пуховыми подушками и матрацами и отправили в город. Так же дружно собирали теплые вещи: пальто, полушубки, шарфы, перчатки, носки. Умолкали, лишь когда старик отец приносил одежду погибшего сына и молча укладывал ее в мешок.

Сегодня женщины опять собрали подарки воинам. А что, если направить делегацию? Пусть сами вручат подарки, и бойцам будет приятно, и людям важно.

…Фронт приближался, и надо было быть готовыми к эвакуации людей. Всех лошадей и подводы Тотырбек приказал держать возле дворов.

— Вы помните, Тотырбек, как первый раз сели на коня? — спросил Агубе.

Как забыть, хоть и было это полвека назад? Дед в Хохкау рискнул посадить его, пятилетнего малыша, на гнедого мерина. Тотырбек до сих пор помнит, как дрожал он и эта дрожь передавалась коню.

Он настороженно поводил ушами и косился на ребенка недобрым глазом. Мальчику было и страшно, и интересно, ведь он уже так вырос, что сидит на коне…

— И я помню, — сказал Агубе и кивнул на сына: — И он запомнит на всю жизнь. И детям своим, и их детйм будет рассказывать, как впервые сел на коня, и принадлежал тот конь председателю колхоза.

Тотырбек невольно улыбнулся и готов был обнять и расцеловать Агубе. Он слышит выстрелы вражеской артиллерии, но он думает о жизни. Весь израненный, верит, что его сын выживет, станет отцом и дедом и будет радоваться жизни.

 

Глава седьмая

…Тотырбек перебирал в памяти прошедшие годы. Неужели забыты все трудности? Неужели земля потеряла свою ценность в глазах людей? Но как это может быть, когда от нее, от того, насколько она щедра, зависит благополучие и само существование человека?.. Тотырбек искал ответа на свои вопросы. Его никуда не тянуло. Он не желал никого видеть, ибо боялся, что ненароком обидит кого-нибудь случайно встретившегося ему по пути… И Тотырбек не выходил со двора, не спешил, как прежде, на нихас, где в тихих спокойных беседах-воспоминаниях проводили свой дни такие же, как он, пенсионеры. Старец не покидал хадзара, но его находили и дома. Сегодня с утра начались визиты. Сперва пришел сын Андрея Кокуева, ныне покойного председателя сельсовета, просил Тотырбека быть тамадой на свадьбе дочери. Старик отказался, хотя уважал эту семью. Внучка Андрея, которую тог так и не увидел, выходила замуж за парня из почтенной семьи… Тотырбек усомнился, сможет ли он вновь обрести то душевное равновесие, что необходимо сидящему во главе стола и без которого нельзя вести свадьбу. Тотырбек; предложил пригласить тамадой старейшего жителя села, но сын Андрея отрицательно покачал головой, признавшись: «Слишком уж он придерживается старинных обычаев: ни гостям покоя, ни радости молодежи; жениха заставит покинуть дом, женщин за столом не терпит». Прежде Тотырбек непременно бы возглавил свадебный кувд в доме Кокуевых, но сейчас он только отрицательно качал головой.

Затем пришла Аза, директор Дома культуры. От нее трудно было избавиться. Она высказала неожиданную просьбу:

— Уважаемый Тотырбек Иналыкович, в следующее воскресенье мы задумали провести вечер под названием «Первый шаг». Представляете: топает малыш по сцене? Это же радость не только для отца и матери. Весь зал станет умиляться. Узнала я: у нас в селе двое детишек только что начали ходить, да в казачьей станице таких трое. Подумала: а что, если отметить это событие совместно, у нас в Доме культуры? Чтоб и осетины, и казаки вместе любовались первыми шагами детворы. Запомнится на всю жизнь. Сейчас мы больше ходом соцсоревнования интересуемся, а надо бы знать все, чем живут соседи. Решили: на сей раз в нашем Доме культуры проведем «Первый шаг», а очередной — у них. Ну, а казаки-родители пожелали, чтоб их приветствовали вы, дорогой Тотырбек Иналыкович.

Старик и на сей раз было отрицательно покачал головой, но Аза то ли сделала вид, что не заметила этого, то ли в мыслях у нее не было, что от такого предложения можно отказаться. Она подсела поближе и заговорщицки зашептала, будто кто-то мог их подслушать:

— Мы такие им сюрпризы придумали! Во-первых: правление колхоза отпустило деньги на подарки, во-вторых, композитор Хаханов сочинит песню о малышах, а наш хор споет ее. Гиго, знаете, лучший наш поэт-песенник, обещал назвать в песне имена мальчишек и девчонок… — Глаза у Азы заблистали. — Мы снимем на пленку первые шаги малышей и голос их запишем. А через пятнадцать лет, когда им будут вручать паспорта здесь же на сцене, на весь зал прозвучат эти записи, а?! Вы, Тотырбек Иналыкович, всегда складно говорите, но уж на сей раз особо постарайтесь…

Тотырбек понял, что ему не избежать этого выступления, — Аза с ее настырностью обязательно добивается своего. И он, глядя на ее разгоряченное лицо, спросил:

— Может, рассказать, как мы, переселенцы, подружились со станичниками?

— Ну, об этом все знают, — решительно отвергла она его предложение. — Об этом случае и в газетах пишут, и в школах на уроках говорят…

— А те через пятнадцать лет будут знать? — поинтересовался Тотырбек, и ей было невдомек, что он ее ответу придавал особое значение.

— Да что вы?! Конечно! — удивилась Аза и подсказала: — Вы что-нибудь из своей семейной жизни вспомните, какой-нибудь поучительный для молодых родителей пример… — И, поняв, что допустила оплошность — ведь Тотырбек так и остался одиноким! — обеими ладонями прикрыла рот.

Но старик простил ее. И тут Тотырбек подумал, что не к лицу ему отсиживаться дома, когда надо шуметь и бить тревогу по поводу черствости, овладевшей отдельными людьми… И он поспешил в правление колхоза…

Каждое посещение конторы было испытанием для Тотырбека — оно вызывало чувство невозвратности ушедшего времени. До семидесяти лет не знал, что это такое — тоска по былому.

Он в это здание спешил на заре каждый день на протяжении сорока лет. Впрочем, вначале здесь было невысокое, покосившееся, невзрачное деревянное строение. Новое было возведено в годы председательства Тотырбека, по его проекту и под его присмотром. Здание получилось добротное. Тотырбек настоял, чтобы стены и фундамент были повышенной прочности, ибо намеревался через пяток лет, когда колхоз разбогатеет, к двум этажам надстроить еще два. Но до этого так и не дошли руки. И средства пришлось направлять вначале на строительство коровника, потом конюшни, затем Дома культуры, мастерских, гаража… Вот правление до сих пор и осталось двухэтажным.

Приближаясь к правлению, Тотырбек замечал, как спина его невольно выпрямляется, в походке появляется уверенность, во взгляде — властность. Да и люди здесь с прежним почтением относились к нему. С Тотырбеком торопились поздороваться. Работники конторы приподнимались с мест, приветствуя свое прежнее начальство. Тотырбек шел, твердо постукивая костылем по полу, и кивал направо и налево. Подойдя к двери председательского кабинета, он переложил костыль из правой в левую руку и привычно потянул на себя медную ручку.

В кабинете шло совещание. Тотырбек увидел уставившиеся на него взгляды членов правления. Монотонно звучавший голос Казбека Дрисовича Рубиева прервался, — увидев старика, председатель колхоза широко повел рукой, предлагая Кетоеву сесть. А Тотырбек хотел было осторожно войти и прикрыть дверь, чтобы не мешать собранию.

— Примите участие в нашем разговоре, дорогой Тотырбек Иналыкович, — Рубиев при всяком удобном случае подчеркивал свое уважительное отношение к предшественнику, хотя слава Тотырбека порой и мешала: нет-нет, а кое-кто из членов правления, чтоб задеть самолюбие Казбека Дрисовича, как бы вскользь упоминал, что Тотырбек Иналыкович в подобном случае поступал иначе. — Ничего секретного у нас нет. Обсуждаем неотложные вопросы. Нам небезынтересно выслушать и ваши суждения…

— Я сперва послушаю тебя, — сказал Тотырбек, прошел к столу и, поздоровавшись со всеми, сел на свободный стул. — Продолжай свою речь, сын Дриса…

Он слушал Рубиева и оглядывал кабинет, подмечая перемены: новая мебель появилась. А вот графин — высокий, с разбитой крышкой — остался, возможно, секретарша так же три раза в день меняет в нем воду… Потом Тотырбек стал всматриваться в знакомые лица членов правления, с сожалением убеждаясь, что возраст берет свое — стареют его товарищи.

А сын Дриса все такой же — самоуверенный, ишь как голос звучит! С годами его могучая фигура стала заплывать жиром. Он, Тотырбек, следил за собой, не позволял себе излишней еды на кувде. Люди привыкли на свои семейные торжества приглашать председателя колхоза. Не идти — неуважение показать семье, обиду нанести ей; посещать же все застолья — своему здоровью во вред. Тотырбек в таких случаях хитрил. В селе все о всех всё знают, и, услышав о том, что у таких-то сын возвратился из армии, а такой-то собирается отпраздновать день рождения внука, Тотырбек назначал на девять-десять часов вечера совещание для обсуждения важнейшего вопроса, которое никоим образом нельзя было отменить. Пообещав после совещания обязательно посетить дом, в котором отмечается такое приятное событие, он приходил к завершению застолья. Пил и ел самую малость, только чтоб не обидеть хозяев. Когда настаивали на том, чтоб он опорожнил преподнесенный ему почетный бокал — рог с аракой или водкой, отказывался, ссылаясь на то, что в пять утра ему надо быть в дальней бригаде.

Казбек же не такой. Не идет на хитрости. Ему явно нравится находиться в центре внимания людей, особенно на кувде, когда выпивка развязывает языки и то один, то второй нет-нет да и обратится со словами приветствия и благодарности к председателю колхоза, полагая, что это может сказаться в дальнейшем на отношении к нему Казбека Дрисовича. Рубиев не отказывался от бокала, а выпитое в свою очередь требует плотной закуски — вот и располнел председатель. Но Казбек умен, ишь какие меры предлагает для производства мяса, шерсти, молока… От него так и веет спокойствием, довольством. Задумывается ли он над тем, что так мучает в эти дни Тотырбека? Не напрасно ли Кетоев пришел к нему? Сможет ли сын Дриса ответить ему на его вопросы? Самому Тотырбеку никак не понять, откуда и когда вдруг у некоторых появилось это непонятное равнодушие к тому, что рождает земля.

Надо, чтобы члены семьи сами отвечали за весь процесс выращивания колхозного урожая, подсчитывая с карандашом в руках, на сколько дней взять трактор, комбайн, молотилку, сколько купить удобрений, с тем чтобы, исходя из размеров будущего урожая, не только рассчитаться за все затраты, но и получить хорошую прибыль. Тотырбек убежден, что то, что выгодно обществу, а значит, и всем, должно внедряться. Как-то на зональном совещании он поделился своими мыслями с выступавшим перед ним профессором. Тот, выслушав его вполуха, небрежно бросил: «Вы правы. Но экономисты возражают. Подсчитав предполагаемые доходы людей, они пришли к выводу, что нет соответствующего товарного покрытия их». Это было произнесено таким тоном, будто бы дано полное объяснение и аргумент настолько серьезен, что его невозможно опровергнуть. Но чем дольше он размышлял об этом, тем сильнее его охватывало недоумение и даже возмущение. Разве обществу, стране может быть хуже оттого, что кто-то на колхозном участке получит урожай вдвое выше? Поработал он? Поработал. Пусть ему и денежки идут как положено. Пусть у него в доме их будет больше, чем у того, кто не смог добиться подобного урожая. Товаров не хватает? Так пусть и те, кто выпускает разные товары, дают вдвое больше. Всем это выгодно! Всем! А значит, и стране!..

И Тотырбек вновь недобрым словом вспомнил экономистов.

— …А теперь давайте послушаем, что скажет уважаемый Тотырбек Иналыкович, — прервал его размышления Казбек Дрисович, и все присутствующие повернулись к Кетоеву.

Тотырбек тяжело поднялся со своего места, оглядел членов правления внимательным взглядом, ну точь-в-точь как когда-то, и сказал:

— Земля может дать достаток людям, если… — он помолчал —…если люди сами бережно отнесутся к ней и соберут все, что она рождает. Если каждый из нас будет хорошим хозяином. Я так понимаю: дать народу то, что требуется для прекрасной жизни, можно, не теряя ни одного колоска; используя каждый клочок земли… Кто это должен делать? Мы! Каждый из нас! Согласны?

Недружный хор поддакнул ему.

— А что у нас получается? Послушайте и ответьте мне: если я сошел с ума, то прямо в глаза мне это скажите. Или объясните, что произошло с нашими односельчанами. — И он, волнуясь и негодуя, рассказал про гибнущие помидоры и про то, как шестеро хозяев хадзаров, в которые он постучался, ответили ему…

Члены правления возмущались, приводили и другие случаи безответственности. Тотырбек слушал их, но ощущение неудовлетворенности все сильнее охватывало его. Люди будто уходили от вопроса. И это раздражение выплеснулось у него на Рубиева, когда тот провожал старика до его дома…

— И я виноват, — каялся председатель колхоза. — До всего не доходят руки. Внедрили специализацию, наш колхоз стал овцеводческим, — вот я в первую очередь и отвечаю за это. В случае плохих показателей в этой отрасли с меня шкуру снимут. За другие дела пожурят, а за овцеводство не избежать взбучки…

— Тебя должно волновать, откуда у иных людей появилось безразличие, — возмутился Тотырбек. — Но я вижу, ты об этом не задумываешься. А спохватишься — не поздно ли будет?.. — И, в отчаянии махнув рукой, пошел к калитке, оставив Казбека Дрисовича в растерянности посреди улицы…

…Тотырбек и не меряя давление знал, что оно у него резко повысилось, оттого и тяжесть такая ощущается в затылке, и он прошел на кухню, но, открыв холодильник, вспомнил, что в трехлитровом баллоне не осталось тыквенного сока, и Тотырбек глотнул целую таблетку адельфана — единственного лекарства, которое еще понижало его давление. Но, сбивая его, адельфан одновременно приносил с собой слабость и потливость. Тотырбек разделся и, прихватив областную газету, прилег. Читая информацию о двойняшках, один из которых родился в двадцать три часа пятьдесят шесть минут тридцать первого декабря, а второй — через восемь минут, то есть уже в следующем году, — старец мысленно представил себе, как могут по-разному сложиться судьбы двух малышей. Вот и у близнецов Руслана и Хаджумара они совершенно несхожие… Перед ним всплыло лицо Руслана. Да, он был явно чем-то озабочен. Он конечно же приехал в Ногунал, чтобы посоветоваться с Тотырбеком. Но старец, расстроенный случившимся, не выслушал Руслана. А, по всему видать, племяннику нужен совет. Очень нужен. Надо помочь ему обрести покой.

Утром, никого не предупредив, Тотырбек отправился на автобусную станцию и взял билет до Орджоникидзе. Он спешил к Руслану. Ему хотелось как можно скорее начать разговор, такой важный и для племянника, и для него самого.

 

Глава восьмая

— …Дядя Руслан, а у вас была… любовь? — глаза Майрама пытливо уставились в лицо родственнику. — Сильная… Чистая… В общем, настоящая любовь была у вас, а?..

Майрам напряженно ждал, требовал ответа. А что мог сказать ему Руслан? Разве он знает, была ли у него пылкая, чистая, настоящая любовь? Надя? Надя… Надюша… Да! Она и была его первой любовью. Теперь он это ясно и отчетливо понимает. Но почему, когда она была рядом, он не задумывался над тем, любовь ли заставляла его искать встреч с нею? Или не та, о которой спрашивает Майрам…

Любовь, любовь… Много было встреч у Руслана, но что осталось в памяти?

Любовь, любовь… Как дотянуться до тебя? Где ты скрываешься? Почему не всем даешься?..

Любовь, любовь… И все-таки была любовь у него, Руслана! Была! Поразительно сознавать это, но была! И его, несчастного горемыку, не обошла. И имя его любви — Катя!..

…Ступеньки вели вниз, к выходу, завешенному плащ-палаткой. Руслан раздвинул ее и оказался в небольшой землянке. Крючков и его адъютант сидели за столом, срубленным небрежно, из наспех отесанного дерева. Когда командир поднял глаза на Гагаева, тот молча протянул ему папку. Крючков торопливо выхватил ее из рук Руслана, жадно впился в нее глазами, спросил:

— Она?

Гагаев устало кивнул.

— Олег, быстренько сбегай в медсанбат, покажи Вячеславу — тому, что работал в райисполкоме до войны, пусть уточнит: та папка или нет, — приказал Крючков адъютанту и, когда тот выскочил, опять повернулся к Руслану: — О Нырко и Волкове знаю. Вернулись в отряд.

Руслан опять же молча протянул вещмешки и винтовки.

— Дорого же она нам досталась, эта папка!.. — Руслан вздохнул, чтоб рассказать, как было, — так он решил.

— Та-ак! — с удивлением и одновременно восторженно глянул на Руслана Крючков. — Значит, папку из секретного сейфа сам добыл?! Молодец.

Руслан отрицательно покачал головой, лихорадочно провел ладонью по лицу. Надо, надо рассказать. Все, как поклялся. Ничего не утаивать… Только собраться бы с духом…

— Ты чего? Плохо тебе? — участливо спросил командир.

— Скверно, — признался Руслан.

— Устал, — понимающе кивнул ему Крючков. Иль хворь какая?

А может, не говорить? Ведь он, Руслан, выполнил задание. Промолчать? Руслан съежился от этой трусливой мысли… Нет, нет, он не должен умолчать!.. Это подло!.. Это предательство!..

— Не в себе ты, парень, — прищурился командир. — Отчего?

И Руслан решился.

— В том, что случилось с Волковым и Нырко, моя вина, — сказал он, и теперь, когда главное было сказано, он смело поглядел в глаза командиру.

Крючков поморщился, встал напротив разведчика, широко расставив ноги, потребовал:

— Рассказывай!..

— У меня в деревне Нигловка знакомая…

— Ну, — нахмурился командир.

— Я хотел через нее разведать обстановку. Она многое знает. С Нырко и Волковым мы должны были встретиться на опушке, что за оврагом.

— И вас засекли немцы?!

— Не немцы, — возразил Руслан. — Зося, — уточнил Гагаев.

— Зося? Кто она такая?

— Знакомая, о которой я говорил.

Глаза командира сузились. Это был верный признак того, что Крючков в гневе…

— Ты связался с националисткой?..

— Она не из них. Это ее брат. Тот, которого я убил, — Руслан сорвал с плеча автомат Гришки, опустил на пол…

На Крючкова ни сообщение о совершенной мести, ни автомат не произвели никакого впечатления, а ведь Руслан очень рассчитывал на то, что автомат врага и добытая папка с важными документами оправдают его. Но командир в случившемся увидел четко прослеживаемую связь: из-за знакомой Гагаева едва не сорвано задание.

— Пойдешь под суд, — отчеканил он. — Положи оружие!

Руслан покорно приблизился к столу, положил на него свой автомат, отстегнул кобуру и вытащил пистолет… В землянку спустился Олег, радостно сообщил:

— Вячеслав подтвердил: папка та самая… Нужную страницу заложил клочком газеты. Просит срочно отправить папку на Большую землю.

Руслан покосился на командира, Крючков глухо пробормотал:

— Судить Гагаева будем.

Адъютант растерянно перевел взгляд с разведчика на Крючкова и обратно.

— Да-да, — подтвердил командир и кивнул Олегу на Руслана: — Отведи его в землянку и поставь часового. Утром разберемся в этом деле.

Ночью отряд подняли по тревоге. Километрах в пяти от лагеря застава едва сдерживала натиск карателей, выследивших партизанскую стоянку.

— Быстро отходить, — решил Крючков. — Утром нагрянет авиация, от нас останутся щепки…

Когда колонна повозок потянулась в глубь леса, Олег вспомнил о Руслане, подошел к командиру:

— Что делать с Гагаевым?

— С Гагаевым? — Крючков с трудом отрывался от тяжких мыслей. — Перед сном подумал: почему он ничего не скрывает — о вине своей и знакомой женщине? Мог бы и утаить? Как бы мы догадались?

— Мог утаить, — не моргнув, охотно подтвердил адъютант.

— А он все выложил как на духу, — задумался Крючков. — Да и взрывник он классный…

— Классный, — снова поддакнул Олег.

— Ладно, разберемся, — Крючков кивнул на землянку: — Отдай ему оружие… В такой ситуации каждый боец на счету. — И когда адъютант был уже возле землянки, крикнул ему вдогонку: — Все разберем, как полот жено. Расспросим и Волкова, и Нырко.

И Нырко, и Волков, сопровождавший раненого товарища, погибли в ту же ночь, при артобстреле.

…Пошли такие дни, что если спали, то на ходу. Что ни бой — к Крючкову приходили сведения о смелых действиях бойца Гагаева.

Выслушивая донесения и мысленно отмечая, как отважно действует Гагаев, Крючков думал о том, что все равно дело придется разбирать… Но почему-то все откладывал и откладывал. И не только потому, что был занят. Привыкший к самоанализу, Крючков признавался в том, что это не единственная причина — полчасика всегда можно найти… Нерешительность Крючкова таилась и в самом поведении Руслана. Он не избегал командира, но и не лез ему на глаза, не ловил заискивающе взгляда Крючкова, вел себя с достоинством. В общем, не так держат себя люди, которые хотят избежать наказания…

Тут поступило донесение о приближающемся эшелоне с немецкими войсками, и группа взрывников срочно отправилась на важнейшую операцию, и, конечно, в ней оказался Руслан…

По установленному порядку на следующий день после возвращения с задания группа выстроилась возле большого блиндажа, и Крючков подвел итоги; на сей раз он особенно горячо поздравлял партизан. Когда последовала команда разойтись, командир вдруг поманил пальцем Гагаева:

— Ты подожди, — поискал кого-то глазами. — Где Катя?

Группа разошлась по лагерю. Руслан молча стоял с. Крючковым и ждал, когда отыщут Катю. Молчал и Командир, искоса посматривая на него. Казалось, что он хочет сказать ему что-то весьма важное, но не знает, как приступить. В его взгляде было и любопытство, точно узнал он Руслана с совершенно неожиданной стороны.

Наконец из-за деревьев показалась девичья фигурка в полушубке и сапогах. Увидев Гагаева рядом с командиром, девушка резко сбавила шаг. Руслан понял, что Крючкову стало известно о вчерашнем происшествии. И не от кого-нибудь, а именно от этой белокурой девчушки, что с виду такая хрупкая и тихая, но вчера сумела сбить его, верзилу, на землю… И какая муха ее укусила?

— Ну вот что, — сказал командир, глядя на Руслана. — Я буду краток. И вдаваться в подробности не желаю. Не то время, чтобы в психологии копаться. — Он кивнул в сторону Кати и жестко произнес: — Она мне поведала про твои штучки. Знай: мне лихачи не нужны. Мне бойцы нужны, чтобы на них можно было положиться в бою.

— Я еще не подводил в бою, — запротестовал Гагаев. — Можешь! — повысил голос Крючков. — Тот, кто своей жизнью не дорожит, о другой не станет беспокоиться, ясно?

Он ждал ответа. Но Руслан молчал. Катя стояла, опустив голову.

— Не уточняешь, о чем речь идет, — значит, правду в отряде говорят, — сказал командир, не глядя на Руслана. — Если смелость твоя от этого, то… — Он поискал слова и тихо добавил: — Мне жаль тебя…

Катя провела носком сапога по земле.

— Ты иди, — сказал ей Крючков.

Она помедлила, но, не встретив взгляда Гагаева, нехотя отошла… Командир смотрел ей вслед и уже не начальственным тоном сказал:

— Я и сам стал замечать за тобой это… То ни с того ни с сего вскакиваешь посреди боя, прешь вперед, то рискованные пробежки затеешь. Догадываюсь о причине. Казнить ты себя можешь, но… — голос его опять набрал силу: — Ты нам нужен как боец. И не имеешь права так рисковать…

Когда Руслан отошел от Крючкова, его догнала Катя, несмело окликнула.

— Я не для того ему сказала, чтоб он с вас стружку снял, — сказала она волнуясь. — А для того, чтоб вас на операции не посылал.

Он постоял рядом с ней, сколько было положено, чтоб не подумала, что таит на нее обиду, поежился под ее удивленным взглядом, пошел дальше. Но она опять догнала его, сбоку заглянула в глаза: — Вы из-за Волкова и Нырко? — И сочувственно добавила: — Хорошие они были, ваши друзья. — И спохватилась, поняв, что посыпала солью его раны. — Нельзя так.

Руслан ускорил шаг. Она еще несколько метров бежала рядом с ним, но потом отстала… Вчера после взрыва на железной дороге один из вагонов, подталкивыемый другими, неожиданно сполз с рельсов и чудом не опрокинулся; из него высыпали фашисты. С ходу открыли огонь. Оглядываясь на горящие вагоны, они бросились к кустам, считая, что там безопаснее. Они бежали прямо на Руслана. И он поднялся во весь рост и стал поливать их из своего пулемета, заставил залечь. Они открыли ответный огонь. И тут сильный толчок опрокинул партизана на землю. Кто-то сверху навалился на него, больно упершись коленом в спину. «Что вы?! Что вы?!» — зашептал ему в ухо горячо и взволнованно девичий голос.

Руслан до этого случая не выделял эту худенькую девчушку.

Теперь Руслан все время чувствовал на себе ее пристальный взгляд. Привык к нему и без ее внимания словно что-то терял.

Так и повелось. Как только группа возвращалась с заданий, первой, кого взрывники встречали вблизи лагеря, была конечно же она — Катерина. Чаще всего она выскакивала из кустов и бежала навстречу. Она весело улыбалась, здоровалась со всеми, но взгляд ее выискивал знакомую фигуру. Руслан знал, кого она ищет. Он подозревал, что и для других вскоре это не станет секретом. Ибо, встретившись с ним взглядом, Катя вдруг, вспыхнув и точно вспомнив нечто срочное, бежала в голову группы и шла рядом с Рубиевым. С Гагаевым она никогда не заговаривала. Когда она оглядывалась, он хотя и отводил глаза в сторону, но точно знал: ее взгляд обязательно остановится на нем. И что-то необъяснимо враждебное подымалось в душе из-за ее настырности — непонятной и оттого еще более обидной, — так сын дуется на мать, которая старается, чтобы ее повзрослевший отпрыск все время находился у нее на виду.

А вдали от лагеря он задумывался о ней. Катя казалась еще ребенком. Руслан представлял себе, как испуганно вздрогнет она, когда не увидит его. Он даже слышал ее сдавленный крик. И это будет, пожалуй, единственный человек на земле, который будет глубоко переживать, если вдруг Руслана не станет. Дядя и двоюродные братья не скоро узнают о его гибели, а когда узнают — он уверен — крика не будет. В лучшем случае — тихая печаль. Так повелось в доме дяди — у него не бывает ни громких радостей, ни отчаянного горя. Ну, а родители когда еще узнают.

А узнав, вспомнят ли его, ведь он уже давно для них тень того несмышленыша, которого обидело решение отца отправить сына из дома на стройку первенца пятилетки? Конечно, при вести о его гибели мать станет рыдать и биться в истерике. Но это будет плач по несбывшимся надеждам, которые она связывала с сыном.

А кто еще вспомнит Руслана? У кого вздрогнет сердце, услышав печальную весть? У Нади? Но у нее давно уже своя семья, свои заботы…

Надя, Надя… Я сам тебя оттолкнул от себя. И если ты даже узнаешь о моей судьбе, ты будешь вправе не плакать.

Сейчас я не могу рассчитывать на твое сочувствие. И не имею права требовать от тебя верности тем далеким минутам, когда мы были рядом, когда дарили друг другу тепло, согревавшее даже в лютые морозы…

Кто еще может всплакнуть обо мне? Девицы, что весело смеялись над моими остротами? Что ждали меня у парка? Что делили со мной застолья и пикники за городом? Что жались ко мне, когда мы оставались наедине? И если ты показывал им, что это для тебя абсолютно ничего не значит, они тоже делали вид, что и сами на это смотрят именно как на приятное времяпрепровождение, и отбрасывали прочь свою стыдливость, хотя я часто догадывался, что даже самой разболтанной это нелегко давалось — внутренне нелегко, — и подозревал, что потом, у себя в постели, многие из них горько рыдали в подушку, проклиная свою доступность. Но и это не мешало им на следующий день быть опять веселыми, словно им все нипочем, нигде они не пропадут, везде возьмут свое. Нет, они не станут плакать по тому, кто когда-то возил их на машине и рассказывал веселые анекдоты.

Нет, я не хочу, чтобы кто-то из них, с кем мы весело проводили довоенные годы, услышал бы о моей гибели. Не хочу! Пусть все они забудут обо мне!

Ну, а друзья? Руслан сидел и мысленно перебирал своих дружков. Многих из них он даже не знал по имени — только клички, как это было принято в их компании. И вдруг он отчетливо понял, что никто из этих дружков не вспомнит его.

Вот и выходит, что только один человек на земле всерьез будет горевать о нем! Один! И это та, что о нем ничего не знает. Та, с которой у него ничего никогда не было. Несмышленыш. У кого в голове свое представление о жизни, где нет места ни подлости, ни предательству, ни гадости. У кого о людях только одно мнение: все Они хороши, все достойны лучшей судьбы, все красивы в своих помыслах и поступках. А если кто-то и натворит глупостей, то это случайно, не нарочно. А скорбеть-то она будет не по Руслану, а по своей мечте.

И почему это она, именно она должна страдать после его смерти? Руслан возроптал. Он стал думать о том, что должен же прийти этому конец.

Руслан решился рассказать Кате… Рассказать все, чтобы она поняла: человек часто в действительности не таков, как про него порой пишут в книгах. Он поведает ей о Зосе, о том, какую роль она сыграла в судьбе Волкова и Нырко.

И рассказал бы, если бы она оказалась вблизи в эти минуты. Но она оказывалась далеко. Ее редко брали на операции. Она возмущалась, но ей объяснили, что ее время еще не пришло. И она ждала своего времени. А решимость исповедаться приходила к Руслану как раз во время боевых операций, вдали от лагеря. Когда же он возвращался, то исчезало это желание развенчать себя в ее глазах.

Так устроен человек — ему не хочется выглядеть в глазах других плохим. Приукрасить себя, показать свой героизм, щедрость, ум, сноровку, красоту — да.

Руслан и письма никогда никому не писал, потому что заметил, как невольно приукрашиваешь себя, свою жизнь, свои желания и намерения…

 

Глава девятая

Руслан знал, что больше никогда не сможет чувствовать себя честным человеком, и решил, что должен погибнуть. Но сколько раз бывал он на волоске от гибели, а судьба щадила его. Он хотел умереть, но так, чтобы в глазах других остаться бойцом, погибшим на поле брани. Убитым. Павшим.

В том, в чем не смог убедить Руслана Крюков, убедила тихая большеглазая девчушка. Он и не заметил, как и когда это случилось.

При их разговоре? Не подстроил ли эту встречу земляк и вечный шутник и путаник Казбек Рубиев? Одно время, когда Руслан еще был весельчаком и слыл отчаянным парнем-рубахой, который смотрит на жизнь глазами женолюба и счастливчика, они оба очень подходили друг другу. Весь отряд с упоением наслаждался их пикировками. На каждую придуманную Русланом шутку Рубиев отвечал своей, не менее забавной и веселой. Стоило им только сойтись за одним столом, и хохот разносился по лесу.

Даже Крючков, из любопытства заглянувший к ним как-то, не мог удержаться от смеха, потом уже не сердился, ибо видел, что веселые сборища помогают на время забыть о войне и смертях.

Когда же Руслан вдруг перестал парировать шутки и колкости Казбека Рубиева, он привел в изумление не только друга-остряка. Партизаны решили, что Гагаев переживает гибель друзей и поэтому замкнулся в себе, и, когда Рубиев пробовал по привычке вызвать Руслана на очередную шутливую перепалку, его останавливали. И никто больше не смеялся над его шутками, если они были направлены на Гагаева. Казбек вскоре и сам перелетал пускать в него стрелы, а выбрал объектом Виктора — толстенного коротышку, который и в партизанских буднях ухитрился сохранить свой животик, хотя ел не больше того, что и каждый из партизан. Руслан не смеялся над шутками, которыми так обидно потчевал Виктора Рубиев. Заметив, что его молчание сдерживает партизан, смущает их, он старался поскорее поесть и уйти. Но как далеко бы он ни отошел, его весь вечер преследовал их хохот.

Руслан сидел недалеко от блиндажа, на сваленном дереве. Виктор был в разведке, Рубиев наткнулся на Гагаева и уселся рядом, закурил. Руслан ножом обстругивал веточку. Оба молчали. Лагерь засыпал. Из блиндажа глухо доносились голоса.

— Себя неволишь, земляк, — заявил по-осетински Рубиев и, не дождавшись возражения, добавил: — Не хлюпик ты. Пора бы и отойти. Для хандры у каждого причин хоть отбавляй. Начнут все плакаться на судьбу, тут нам и хана… — И, затянувшись дымом, рассудительно пояснил: — Говорят, от смеха умереть можно. Враки! От хандры помирают, а смех…

Гагаев смолчал, и Рубиев обиделся. Огонек его самокрутки сердито замигал в темноте ночи.

Послышались легкие шаги. Руслан угадал их. Рубиев присмотрелся к приближавшейся фигуре. На фоне деревьев она едва просматривалась. Рубиев спросил:

— Не ты, Кать?

Тень остановилась поодаль, нерешительно замерла на месте.

— Ты, что ль? — повысил голос Рубиев.

— Я, — отозвалась Катя.

— Иди сюда, — пригласил Казбек и отодвинулся от Руслана, уступая место девушке между ними.

Гагаев не думал, что она сядет. Но Катя ничуть не смутилась и села на бревно. Руслан проследил, как она поправила юбку на светлевших в темноте коленях. Рубиев положил ей на плечи свою огромную руку, заглянул в лицо:

— Не спится?

Она не смутилась оттого, что он обнял ее, сказала:

— В лагере спать не могу, а в походе глаза сами закрываются… — И удивленно спросила: — Отчего бы это?

— Усталость сон нагоняет, — ответил Рубиев и обратился к Руслану: — Не так ли, земляк?

Она тотчас повернулась к Гагаеву, ожидая ответа. Руслан смолчал.

— Узнала его? — спросил Катю Рубиев. — Это Руслан.

— Знаю, — просто ответила девушка и невинно добавила: — Он каждый вечер здесь сидит.

— Вот как! — присвистнул Рубиев. — Каждый вечер…

— Когда не на задании, — пояснила Катя…

— И ты здесь каждый вечер? — уточнил Рубиев.

— Не-ет, — смутилась она. — Я каждый вечер здесь прохожу…

— Нашла себе аллею для прогулок, — проворчал Рубиев и предложил ей: — Хочешь, вместе гулять станем?

Она не поняла его намека, сказала:

— Я не всегда одна бываю… Иногда с Серафимой гуляем…

— С Серафимой? — засмеялся Рубиев и шутливо толкнул ее плечом, так что она уперлась другим в Руслана и быстро выпрямилась.

Ее испуганное движение заметил и Рубиев. Заметил и снова рассмеялся.

— Та-ак, — сказал он многозначительно и поднялся. — Я пойду, а вы уж тут вдвоем посидите, помолчите. — Добавил: — Повоздействуй на него, Кать, совсем его тоска заела.

Он ушел, а они остались наедине. Сидя от нее в каких-то десяти сантиметрах, Руслан почувствовал, как напряглась Катя. Она, стараясь не дышать, будто пыталась доказать самой себе, что ничего особенного нет в том, что она рядом с тем, кого спасла несколько дней назад, а потом вдруг на него наговорила командиру… Сидела, будто ничего этого не было. Но сама-то она чувствовала себя виноватой, и эта вина заставляла ее напряженно ждать, что скажет он. Слышно было, как лезвие ножа вонзается в кору ветки… Потом она осмелела, попыталась украдкой рассмотреть выражение лица Руслана в темноте, ей это не удалось. Но его спокойствие подействовало на нее, и, вздохнув, она заговорила:

— Я не думала, что Крючков вам скажет… Я же рассказала ему, потому как поняла, вы не в себе от горя. Я просила его пока не посылать вас на задание. А он мне ничего не ответил, а вам вот так… Некрасиво это. Некрасиво! — горячо заявила она. — В другой раз я не стану с ним откровенничать. Сама я к вам постеснялась подойти, потому что вы стали сердитый. У меня здесь никого близкого нет, кроме него. Он всех нас в деревне знал: и мать мою, и братьев, и сестру, потому как с батей вместе они в райфо работали. Никогда больше ничего ему не скажу! — решительно заявила она.

Так и повелось: каждый вечер Катя появлялась у блиндажа и, не спрашивая разрешения, пристраивалась на бревне, рядом с Гагаевым. Конечно, это невозможно было скрыть от партизан, и вскоре Руслан стал замечать на себе любопытные взгляды. Строго на него поглядывал и командир. Пронизывал его свирепым взглядом, но ничего не говорил. А если бы и сказал, то Руслан мог с чистой совестью ответить ему, что не чувствует за собой в отношении Кати ничего такого, за что мог бы получить нагоняй.

Говорить, что он ухаживал за ней, — значило сказать неправду, ибо у него вначале и в мыслях не было этого. Может, потому, что он никак не мог отойти от своей хандры. Но верно другое: с Катей Руслан не мог вести себя так, как с другими.

Казалось, что она впитывает в себя каждый взгляд, каждое слово и старается запомнить все на всю жизнь.

Надо ли говорить, что Руслан вскоре уже ждал встреч с нею? Он начинал нервничать, если она по какой-либо причине вдруг задерживалась. Ему не хватало ее. Она научилась молчать с ним, и они сидели рядом в темноте друг с другом, порой часами не произнося ни слова. Он стругал, она сидела и думала о чем-то своем. Он уже знал каждый ее жест.

В то время взрывники все чаще уходили из отряда на два-три дня. Возвращаясь, Руслан знал, что вечером не он, а она будет первой на месте их свидания. Однажды, рассказывая о том, как они брали «языка» в деревне, Руслан заметил, что она приблизила к нему свою головку… Он даже чувствовал прикосновение ее светлых кудрей. Она заглядывала ему в глаза, прислушивалась к его дыханию.

Катя склонила к плечу Руслана голову, и он, скорее по привычке, чем желая того сам, положил ей на спину руку. Она сжалась от прикосновения, но промолчала. Так его рука весь вечер и пролежала на ее спине. А в другой раз, провожая ее к женскому блиндажу, Руслан остановился возле сосны. Она тоже замерла. Он ее неожиданно обнял. Для него неожиданно, ибо она этого давно ждала. И когда Руслан ее поцеловал, она инстинктивно прижалась к нему. Ей и в голову не приходило, что он может переступить ту, последнюю грань. Попытайся он — она сочла бы это чудовищным, ибо в ее представлении близость была возможна только после свадьбы…

Через несколько дней их группа попала в засаду. К счастью, по какому-то невиданному наитию Рубиев заметил пулемет в кустах раньше, чем немцы открыли огонь. Он дал очередь из автомата по кустам, сразил наповал пулеметчика, и это их спасло. Не скоро первые автоматные очереди немцев прорезали воздух. Отходить: пришлось короткими перебежками, поочередно… Руслан вдруг поймал себя на мысли, что боится получить порцию свинца в спину. Боится! Он ахнул, ибо давно уже этого страха не испытывал. Боится… Значит, он хочет жить… Боится… Выходит, что с ним что-то произошло. Но что? И тут перед ним всплыло лицо Кати… Катя? Она? Из-за нее это?..

Руслан бежал, потом останавливался, подстраховывал огнем Рубиева, опять бежал и все чаще ловил себя на мысли, что хочет живым выйти из засады. Да, он опять хочет жить и видеть каждый день свою Екатерину. Целовать ее лицо, держать в руках ее руку, видеть, как она слушает его, как за него волнуется… И чувства стали подчиняться разуму. Ослабла боль от выстраданного, ушла отчаянность. Он хотел жить… Он хотел быть рядом с Катей…

И вот ему стало казаться, что теперь все будет хорошо, что все невзгоды позади, наступил тот день, который опять — в который уж раз! — перевернул всю его жизнь.

…Мысли, мысли… Они опять унесли Руслана далеко… Неужто все началось с вопроса о любви?.. Была ли у него, Руслана, настоящая любовь? Была, Майрам, была любовь и у него. И имя ее — Катя, Екатерина… И понял он это, расставшись с девушкой.

 

Глава десятая

В дверь постучали. Тотырбек недовольно покосился на заглянувшего в комнату Кемала Кадаева.

— Товарищи! Наконец-то к нам прибыл долгожданный гость из домоуправления! — провозгласил сосед и пропустил мимо себя невысокого полного мужчину с одутловатым лицом.

— Я… — начал было он, проворно открывая толстую затрепанную домовую книгу.

— Э-э, нет, — вмешался Кемал. — Я вас представлю. — И он назвал гостя: — Василь Петрович!

— Я, — опять попытался вступить в разговор представитель домоуправления, но Кемал и на сей раз опередил его, выкрикнув:

— Он уточняет состав семей!

Василь Петрович важно кивнул головой.

— Наконец-то приступают к сносу нашего урода-коротышки! — радостно засмеялся Кадаев. — Скоро и мы будем жить по-человечески! С ванными, теплыми туалетами. Скоро! Скоро пойдет на снос этот дом с подгнившими стенами!

Раскрыв на столе домовую книгу, Василь Петрович ткнул в Тотырбека карандашом:

— Сколько вас?

Кемал зашелся в смехе, замахал руками:

— Это не наш! Не наш! И этого вы уже записали, — кивнул он на Майрама. — А в данной конуре проживает вот кто, — показал он на Руслана. — Один-одинешенек! Да-да, всего один жилец в комнате. — И он заохал, похлопал по плечу Руслана. — Жениться надо было, глядишь — и двухкомнатную выделили бы. А теперь все! Опоздал! Теперь, как ни крути, кого из начальства ни подключай на помощь, больше однокомнатной никак не получится!.. Жаль…

Сделав пометку в домовой книге, мужчина опять попытался было вставить фразу, но прервать поток слов Кемала было немыслимо.

— Нет хватки у вас, Руслан! Можно сказать, из-под носа уплыла целая жилая комната!..

Василь Петрович захлопнул книгу, приподнял шляпу и вышел. Кадаев шмыгнул следом за ним, торопливо предупредив:

— Вы не туда направляетесь. Сперва надо сюда, в эту квартиру…

Майрам плотно прикрыл дверь.

— Не жаль дома? — спросил Тотырбек Руслана.

1 — А чего жалеть? — подал голос Майрам. — Дом без удобств. Так пишут о таком жилье в объявлениях. Я бы сам его свалил. Бульдозером!.. Скорее бы перебраться в новый…

— И ты рвешься к удобствам? — уточнил Тотырбек, пристально глядя на Руслана.

Тот посмотрел на ветви вишни, заглядывающие в окно, и понял, что такой близости к природе в районе новостроек невозможно и представить себе, — и грустно признался:

— Скучать буду по этой комнатушке…

— По этой?! — удивился Майрам. — Да что в ней хорошего?! Прав Кемал: конура и есть!..

— В ней моя жизнь прошла, — тихо возразил Руслан.

— И очень жаль, — покачал головой Майрам. — Хоть теперь насладись комфортом… Чего жалеть о старине?

— Ишь ты, как легко все старое отбрасываешь! — возмутился Тотырбек. — Разве по тому, старое это или новое, надо судить о ценности вещи!

— Я же говорю не вообще, а об этом доме, в котором всегда жили такие, как Кемал или горбун, — оправдывался Майрам. — Слышали, как говорят: в новом доме новый быт?

— Знаю я ваш этот новый быт! Понатаскаете в квартиру кресла да стенки, потом вас от них силой не оторвешь, — гневно заявил Тотырбек. — Рядом будет гореть пшеница, а вы и шага не ступите, чтоб спасти урожай… И старое не всегда плохо! Вот я и боюсь умирать. А почему? Стыдно будет оттуда смотреть на то, что сотворят на моих похоронах…

— Живи еще век! — закричал Майрам. — Но как понять твои слова? Неужто не надеешься на нас, своих родных и потомков? Или не в состоянии мы похоронить своих как положено?!

— Не об этом речь, Майрам, — пояснил Тотырбек. — Я списков боюсь!

— Списков? — не понял Руслан.

— Тех бумажек, в которых записывают фамилии, имена, отчества, рядом проставляют цифры…

— Вот ты о чем, — озадаченно произнес Майрам. — Когда в доме горе, разве плохо, если люди приходят на помощь? Разве это не по осетинскому обычаю, оставленному нам далекими предками?

— По обычаю? — сверкнул глазами старик и внезапно обрушился на Майрама: — Почему делаешь ссылку на обычай? Когда горцы организовывали сборы? Когда сочиняли списки? Где ты видел это у наших предков? Обычай, говоришь, а я вот оставлю вам завещание: умру — пусть никто не приносит деньги. Никогда не был побирушкой — и после смерти не желаю!.. Хорошие у нас обычаи. Не все, к сожалению. Что дурного в том, что народ оказывает помощь осиротевшей семье, берет на себя часть ее затрат на похороны? Если кто скажет, что это плохо, — я его сам вот этой палкой огрею! Но что сейчас делается? Люди вносят деньги. Но как? Чтоб непременно в список втиснули его фамилию и рядом указали сумму, какую он пожертвовал. Для напоминания 5кивым: вот, мол, сколько я внес, читай и заруби себе на носу. А забудешь — напомним…

— Но люди, внося деньги, хотят этим показать свое расположение к семье почившего, — развел руками Майрам.

— И какова цена их расположения? — ехидно спросил Тотырбек. — Рубль? Три рубля? Пять? Десять? Мелко же ценят людей!

— Но каждый дает, сколько может, — запротестовал Руслан. — Разве дело в сумме?

— Тогда зачем список? Молчите? А я скажу. Чтоб показать себя. Чтоб в глазах людей выглядеть щедрым и заботливым. А добро делают незаметно. Наши отцы, деды и прадеды не знали списков. И никто не ведал, какова была мера их щедрости. А сейчас важен список. А значит, есть корысть! Не забота о попавшей в беду семье движет некоторыми жертвователями. Список! Не от души все это, не от души! Я знаю таких, что на похороны в дом к начальству, не нуждающемуся в деньгах, тащат три-четыре червонца, а к соседу — от силы трешку. Не потому ли, что к нему потом с просьбой не обратишься и с него взять нечего? бни, эти бумажные доброхоты, оскорбляют наши обычаи.

— Не преувеличиваете ли вы, уважаемый Тотырбек? — спросил Руслан.

— Нет! До чего дошло: жениху перед свадьбой вручают длинный перечень подарков, которые он должен преподнести, невесте и всем ее родственникам.

— Это точно, делают так, — подтвердил Майрам. — Так и пишут: такой-то тетеньке черные лакированные импортные туфли с широкой пряжкой, тридцать восьмого размера, и к ним три пары капроновых чулок с пяткой… Сам читал… А где искать эти туфли?..

— Ага! — кивнул Тотырбек. — Жених никогда не увидит эту дальнюю родственницу жены, но должен достать ей по блату туфли с широкой пряжкой! И требуют от жениха до сорока таких подарков. А то, что потом жених и невеста три-четыре года будут жить, рассчитываясь с долгами, — никого не волнует.

— Правду говоришь, дядя Тотырбек! — воскликнул от души Майрам.

— И опять кивают на осетинские обычаи! Но мы-то знаем, что в наше время полагалось всего три подарка преподносить, самым-самым близким невесты. Не делали мы из всего, как говорят лекторы, бизнеса. — Тотырбек огорченно покачал головой. — Ой, как много дурного появилось из-за жадных людей. Кувды разные придумали, стучат в каждую дверь, называют сумму, какую требуется внести: десять или двадцать рублей… Есть они в семье, нет их — а давай!

— Согласен, дядя Тотырбек! Устали уже от всего этого! Где брать деньги на все сборы? — зашумел Майрам.

— Обидно, что на нас, своих старших, кивают: раньше, мол, так было. Разве, мол, мы не осетины? Осетины мы, но мы всегда были врагами показухи. Для нас страшнее оскорбления не было. А сейчас развелось любителей покрасоваться на людях. Душам людей несут вред — вот что страшно, — уточнил старик. — Все им становится нипочем. Мол, чего стараться, землю обрабатывать, умасливать ее, чтоб побольше урожай дала. Посмотрел я на кладбище. И там желание выпятиться, превзойти другого по размеру памятника и по отхваченному участку земли. Откуда это? Никогда не слышал, что можно на кладбище соревноваться.

Майрам прыснул в кулак.

— Да не смеяться надо, а плакать, — рассердился Тотырбек. — Я было стал веру в людей терять на старости лет. Но вчера я опять приобрел ее, свою веру. И помог мне в этом Асланбек Тотикоев, прадед Агубе. Вспомнил я о нем. Тот все мечтал жить для людей, старался, а жадность затягивала его в сети, заставляла грести в одну сторону — к себе. А сейчас сама жизнь поднимает на гребень волны тех, кто породнился с трудом, кто живет не для одного себя. Вот как Агубе. Передовик труда, фронтовик Агубе и на старости лет не усидел дома, — узнав, что некому ходить за отарой, пошел в чабаны. А ведь Агубе из фамилии богатеев Тотикоевых, тех, кто не просто не принимал новую власть, но и яростно сопротивлялся ей. А Агубе порвал со своей средой и воспитан новой жизнью. Стал героем, сражался, защищая новую жизнь, прославляет ее трудом. Да понимаете ли вы, что это значит? Тут как ни крути, а смысл этого один: победа! Победа! Победа в большом и в малом!.. Смотрю я на тебя, Майрам, и на твоих сверстников и думаю: вы наше дело дальше понесете. Вы дадите бой делягам и ворюгам. Все вас поддержат. Что я заметил? Люди хотят свято относиться к делу дедов и отцов. Вспоминаю прошлое — тогда тоже немало было хапуг и бездельников. А жизнь шагнула вперед. Шагнула, смяв их, отбросив в сторону. Но мучает меня мысль: не будь ныне иных дармоедов — мы много большего добились бы. И вы проучите лодырей и ворюг, неповадно им станет нарушать и сегодняшние законы, и наши старые обычаи. Но надо быстрее браться за них. Каждому браться.

Тотырбек вдруг нагнулся к Руслану, заглянул ему в глаза и произнес:

— И тебе давно пора заговорить. Во весь гагаевский голос. Тебя тяготит не только память. Она над каждым из нас властвует. Тебя мучает, что ты не поделился своим горем с людьми. Не сказать людям правду — это ничуть не лучше, чем солгать. Все, что случилось, должно иметь продолжение… И ты, Руслан, подумай, как тебе жить дальше. Горы вылечивают, но человек сам себе иной раз крылья подрубает…

Вот и все, что он сказал Руслану. Но эти слова потрясли Гагаева. Старец оказался проницательнее многих.

Но как рассказать эту правду? Где найти силы, чтоб поведать правду о том бое?!

Отряд действовал активно. Летели под откос фашистские поезда с техникой. Партизаны постоянно держали в страхе гитлеровские гарнизоны. Фашистское командование решило во что бы то ни стало уничтожить партизанский отряд.

И хотя партизаны были начеку, но первый удар карателей был чувствителен. Они бросили против партизан авиацию и танки. Партизаны отступили к болотам, куда танки не могли пройти. Но от авиации скрыться было тяжелее. Самолеты снижались до предела и поливали из пулеметов. Эх, одну бы зенитку!

На рассвете, выйдя на дорогу, отряд наткнулся на засаду. Их встретили шквальным огнем. Надо было отходить — и немедленно. Но куда? От болот нельзя отдаляться, против танков не устоять.

— Отходим влево, в сторону балок, — передали по цепочке приказ командира. Это была невероятно тяжелая дорога, если учесть, что у них было девять раненых…

— Гляди! Атакуют!! — закричал Рубиев.

В самом деле — Руслан увидел сквозь реденький лесок цепочку гитлеровских солдат, стремительно приближающихся к ним.

— Огонь! — услышал он приказ Крючкова.

Первая атака врагов была отбита с трудом, потому что не всем партизанам удалось занять удобные позиции. Фашисты залегли, но как только отряд попытался отойти, они открыли шквальный огонь. Пришлось принять бой. Это не входило в расчеты Крючкова, разрушало его план. Он знал: если не удастся оторваться сейчас, потом будет поздно. Сейчас или никогда! Надо было успеть добраться до балок, пока не перерезали дорогу. Это понимали все, и, едва немцы поползли назад, отряд поднялся и побежал по направлению к балкам. И тут же фашисты поднялись. Они должны были удерживать партизан до тех пор, пока с тыла к русским не подойдут преследующие их части.

Рядом с. Русланом плюхнулся на землю Юрий.

— Не меньше полка бросили, сволочи! — ругнулся он и пустил очередь в фашистов. Автомат его щелкнул и утих. Юра вытащил диск из мешка, взвешивая его на руке, заявил: — Черт! Последний, — и стал заряжать автомат.

— Бей короткими — наверняка, — посоветовал Руслан…

Отбивая третью атаку карателей, они услышали за спиной у себя выстрелы.

— Догнали! — с горечью высказал страшную догадку Юрий.

Теперь дело решали секунды. Сзади к ним подбежал Рубиев и с размаху бросился на землю. Он тяжело дышал.

— Засекли они, братцы, — наконец произнес он. — Вот что… Отходить нам нужно… влево, пока не окружили. А кому-то задержаться придется, — он посмотрел на Руслана, — тебе.

Тот молча кивнул головой. Рубиев посмотрел в сторону Юры:

— И ты оставайся…

— Ясно, — сказал Юра и вспомнил: — Патронов не хватит.

— Полчасика продержитесь, — сказал Рубиев, хотя им и ему самому было ясно, что десять минут — вот красная цена двум автоматчикам, на которых будет идти цепь врагов. Ну, а на отход нужно полчаса — не меньше, это точно. Потому Рубиев и просил полчаса.

Он понимал, конечно, что у Руслана и Юры мало шансов выбраться, но не говорить же об этом. Зачем? Он бы хотел, чтобы все вырвались из этого пекла. Но как?

Рубиев снял диск со своего автомата.

— Я вам свой пирожок оставлю, — попытался он пошутить, потом, поколебавшись мгновенье, вытащил из кармана гранату: — И вот еще лимоночка… Последнее отдаю…

Он мог бы об этом не говорить. Если бы у него был запасной диск, он не стал бы снимать этот с автомата.

— За вами будет должок, — попытался вновь скрасить прощанье Рубиев.

— Выберемся — бутылочку поставим, — улыбнулся ему в ответ Юрий.

Рубиев пополз назад, крикнул:

— Отходим к Гнилой балке, ищите нас там…

Он вскочил и побежал. Меж деревьев мелькнули фигуры партизан. Отряд отходил.

…Стоп! Замри, память! До этого момента ты еще смеешь восстанавливать тот несчастный день. Но дальше — нельзя! То, что было дальше, должно умереть во мне. Это никогда не станет достоянием никого другого. Руслан давно пришел к выводу, что никто не оправдает его. Тем более не дано это молодежи, что родилась после войны. Как понять Руслана Сослану с его прямолинейным мышлением? Все у него по полочкам разложено. Рассказать Майраму? А стоит ли забивать его голову чужими заботами и страданиями? Весело живет, пусть и дальше наслаждается каждым днем. Руслан ни с кем не станет делиться своим прошлым. Незачем!

Сослан смел бросить упрек военному поколению с таким убеждением в своей правоте, что Руслан почувствовал себя виноватым. Но в чем? И почему родившийся после войны смеет обвинять старших в забывчивости? Из-за Казбека Рубиева? Но разве Руслан должен отвечать за всех? У него самого забот хватает. Он сам себя похлестче сечет. Нет, не за то, что забывчив он. Как раз наоборот: за то, что память у него крепкая. Многое Руслан мог бы рассказать Сослану, многое. И любопытно поглядеть, как он воспринял бы его историю. Понял бы Руслана? Нет. Сослан верхогляд. Он не посмел ответить на вопрос, который Руслан бросил ему в лицо. Хотя ответ на него должен быть один, и Сослан это знает. Знает, но трусит. Руслан не спрашивал у всевышнего или соседа, почему именно на него, а не на спутника обрушилась скала, потому что он всегда принимал жизнь такой, какая она есть. Радость — так радоваться, горе — так крепиться, стараясь выстоять… Вот и сейчас ему надо выстоять. Ему пора возвращаться в горы. Его там ждут. Отарам предстоит дальний путь. Одному Агубе с овцами не управиться. За эти годы он очень постарел. Руслан так и видит озабоченное лицо чабана, грустный взгляд, что он то и дело бросает на дорогу, извилистой змейкой сбегающую в долину. Он ждет, а Руслан никак не может собраться. Сегодня с утра засунул в рюкзак теплое белье, затолкал миски, кружку, две книги, бритву, кирзовые сапоги… Но опять остался.

Чем больше Руслан вдумывался в то, что ему сказал Тотырбек, тем сильнее убеждался в правоте старика… Мудрый Тотырбек видел больше, чем говорил. И если он так при Майраме сказал, — значит, и другие осуждают Руслана. А он-то думал, что это его личное дело: говорить людям или нет. Оказывается, это не так. Неужели Руслан в ловушке? Он был убежден, что поступил справедливо и мужественно, решив не давать о себе знать никому из тех, с кем воевал бок о бок. Но Тотырбек прав, говоря, что молчание — тоже ложь, что ложь так просто не исчезает из жизни, она передается по цепи. Не нанес ли своим поступком Руслан вред не только себе, но и другим? Не страдает ли Сослан из-за молчания Руслана? Знай Рубиев то, что скрыл от партизан Гагаев, разве он жил бы так, как сейчас?

Да, Руслану тяжко возвращаться к прошлому. Он проклинает свою память!

…Руслан хочет забыть последний бой, но имеет ли он право? Не подлость ли это и по отношению к Юре и по отношению к партизанам? Он обязан заговорить, он должен вмешаться в историю Сослана и Лены. Он не смеет щадить и Рубиева. Нельзя унести в небытие событие, которое затронуло весь отряд. Только ли отряд? Все, что случилось в годы войны, касается не только тех, кто был на войне. Оно затрагивает и тех, кто родился после войны и знает о ней лишь по книгам и рассказам очевидцев…

Значит, Руслан должен рассказать своим боевым товарищам правду о последнем бое. А это означает, что ему предстоит неприятное, тягостное объяснение. Значит, надо идти и на это… Надо!..

 

Глава одиннадцатая

…Особняк Рубиевых стоит на берегу реки, что, сбежав с гор на равнину, сохранила свою живость и напористость. Раньше на этом месте ютилась кузня и полуразвалившаяся халупка, там жила семья кузнеца. Когда же ему колхоз дал новый участок под хадзар, сараюшки снесли, освободив землю под строительство, но чего именно — так и осталось невыясненным. Именно в это время появился в Ногунале прославленный партизан, которому врачи посоветовали сменить климат, чтобы избавиться от аллергии. Ему понравилось место на берегу реки, и правление колхоза, учитывая заслуги Рубиева, отдало ему облюбованный участок.

Чистота воздуха, река поправили пошатнувшееся было здоровье Казбека Дрисовича. Соседи видели его моложавую, крепкую фигуру вечно в движении и хлопотах; приезжал он сюда на персональной машине каждый вечер, дотемна возился в саду и на стройке, ночевал у соседей, а наутро уезжал на службу в город Орджоникидзе, где занимал солидную должность директора химзавода. Семья его: жена Наталья и дочь Лена — приезжали в выходные дни, и тогда они втроем с утра до ночи работали на берегу реки. Казбек Дрисович не чурался и ногунальцев: не пропускал ни одного торжественного собрания, на котором непременно выступал.

Прошли годы, и на месте халупки вырос особняк с вместительной прихожей и верандой, нависшей над раскинувшимся обширным садом с выстроившимися в ряд яблонями, грушами, вишней и даже алычой; тут же разрослись кусты, дарящие хозяевам яркие ягоды — мечту соседских ребятишек, но полакомиться ими не каждому удавалось, потому что хозяйка постоянно была начеку. И сад и особняк были огорожены дощатым забором. Наталья, наезжая на дачу, большую часть времени проводила теперь не в саду, а на веранде, откуда открывался красивый вид на село: стирала ли она, стряпала, шила ли, читала, смотрела телевизор — отсюда ей удавалось одновременно наблюдать за жизнью улицы и соседей. Она настолько привыкла к шуму реки, что перестала слышать его.

Теперь рабочую неделю семья Казбека проводила здесь, а в выходные дни выезжала в город, где за ними сохранилась трехкомнатная квартира. Рубиеву очень хотелось стать своим среди селян, которые поглядывали на него как на человека, который сюда, в Ногунал, наведывается только для отдыха. И тем неожиданнее была весть о том, что, когда Тотырбек Иналыкович Кетоев ушел на пенсию, именно его, Казбека Дрисовича Рубиева, рекомендовали колхозникам избрать на должность председателя. Доводы приводились убедительные: он видный человек, вхож к начальству, обратись он к кому-нибудь с просьбой — никто не посмеет отказать, значит, ему легко будет решать многие вопросы, особенно по снабжению. Тотырбеку в этом деле многое удавалось, но Рубиеву с его именем тоже двери нужных людей открыты… В общем, убедили колхозников, и они избрали председателем бывшего партизана…

Дни и месяцы у нового председателя текли размеренно, были похожи чем-то друг на друга. Может быть, своими хлопотами и заботами. И тем сильнее было изумление Казбека и Натальи, когда вдруг Рубиевы стали пачками получать телеграммы с выражением благодарности за приглашение на сбор и с сообщением о дне приезда. Их единственная дочь Лена видела, как, прочитав текст первой из телеграмм: «Это ты здорово придумал зпт буду как штык тчк Виктор», отец и мать уставились друг на друга.

— «Буду как штык», — повторила Наталья и заявила: — Этот Виктор из Магадана далеко не интеллигент. — И, едва сдерживая гнев, сурово глянула на мужа. — Кто он? И что ты придумал?

И никакие заверения Рубиева, что он не знает Виктора из Магадана и ничего не придумывал, не могли ее убедить. Следующая пачка телеграмм привела ее в отчаяние. «Спасибо за приглашение зпт вылетаем тчк Катя Володя». «Не дают отпуск тчк принимаю экзамены тчк партизанский салам Нузмитдинов». «Прилечу на один день тчк Академик Дмитров». «Большой привет всем тчк душой вами зпт буду международном съезде кооператоров тчк Кирилин». «Прибуду с супругой и четырьмя детьми тчк Волошин…» Прочитав телеграммы, Наталья решительно заявила:

— Иди, Казбек, на почту и телеграфируй всем: «Съезд партизан отменяется. Из-за отсутствия жилья». Все! В другой раз будешь знать, как приглашать в дом, не советуясь с хозяйкой! Надо же: весь отряд поднять в дорогу, да еще с детьми.

Рубиев только руками развел, ибо эти телеграммы и для него были полной неожиданностью. Но на почту он, конечно, и не думал отправляться…

…Если ты прошел с другом страшные дороги войны, делил с ним все тяготы военной жизни, если вместе с ним испытал радость победы, а потом тридцать с лишним лет не виделся, то можешь себе представить, какой волнующей будет встреча. Мужество отказывает тебе, и ты рыдаешь, не замечая слез, не стыдясь ни себя, ни близких, ни посторонних.

Лена, глядя на этих взволнованных встречей, плачущих и смеющихся, обнимающих и кричащих друг другу что-то людей, испытывала смешанное чувство: она и жалела их, и завидовала им. Она никогда еще не видела, чтобы люди так радовались встрече, и понимала: ей, наверно, никогда не испытать то, что испытывают эти люди. Ни родство, ни общая кровь не сплачивают так людей, как сообща выстраданная победа. Их радость окатила и Лену, и она с удивлением заметила, что в душе матери [клокотали другие страсти, и она, кивнув на нежданных гостей, заявила:

— Жаль, что не всех белорусских партизан пригласил твой отец. Это в Сибирь не поехали бы, а на Кавказ…

— Много еще приедет? — озадаченная настроением матери, спросила Лена.

— Про гостя, если даже он один, всегда можно сказать — много, — зло ответила Наталья.

Товарищей по отряду не трудно было сорвать с насиженного места: бывшие партизаны остались людьми мобильными.

В полдень прибыли Крючков и Катя, и Казбек потащил всех к столу.

— За встречу! — кричал он. — Наталья, а где мой дарственный коньяк? Тащи сюда! Знаете, братцы, кто мне его преподнес?

— Может, подождете? — спросила Наталья. — Сейчас еще один к вам присоединится.

— Кто?! — заорали все разом.

— Придет — увидите, — поморщилась на крик Наталья.

— Откуда терпения запастись, пока придет? — закричал на нее муж. — Говори, кто он.

— Гагаева знаете? — помедлив, спросила она.

— Гагаева? — удивился Рубиев. — Да кто его не знал? Фашисты и те хорошо знали — каждый день им о себе напоминал. А весельчак какой был!

Крючков бросил тревожный взгляд на Катю, поспешно сказал Наталье:

— Погиб он. Когда уходили от карателей к Гнилой балке. — И поднял рюмку: — Выпьем за погибших!

— Жив он, ваш Гагаев, — коротко бросила Наталья.

На веранде воцарилось молчание. Крючков приблизился к жене, но не смел посмотреть ей в глаза. А она, казалось, забыла, где находится, и пристально изучала свою рюмку.

— Ты что-то путаешь, — серьезно сказал Рубиев.

— Я с ним только что по телефону разговаривала, — пожала плечами Наталья.

— Это невозможно! Он погиб! — в ярости закричал Крючков и, ища поддержки, обернулся к Казбеку..

— Погиб, — подтвердил тот.

— Обещал быть здесь, — наливая коньяк в свою рюмку, заявила Наталья.

Екатерина, точно слепая, шарила рукой по столу, ставя рюмку, пошатнулась и упала бы, если бы не Крючков, зорко следивший за ней и вовремя подхвативший ее, обмякшую и побледневшую. Казбек бросился на помощь, крича жене, спокойно взиравшей на потерявшую сознание гостью и не подозревавшей, что кроется за ее утверждением:

— Ты говоришь чушь! Чушь! Он мертв!

— Мертвые по телефону не разговаривают, — жестко отпарировала Наталья, кивнув на Катю, спросила: — Отчего это с ней?

Екатерина открыла глаза, слабо улыбнулась им.

— Прошло! — обрадовался Корытин — бывший боец отряда.

— Ленусь, валидол тащи! — закричал Рубиев.

— Не надо, — сказал Крючков, — я отведу ее под дерево… Кто мог так подшутить? — он усадил жену на скамейку, прилаженную возле забора, в кустах сирени…

… Руслан и Сослан подходили к особняку. Сослан спросил, глядя, как Руслан ладонью вытирает пот со лба:

— Тебе не по себе?

— Тридцать с лишним лет не видались, — прошептал Руслан.

И тут они услышали голоса, доносившиеся из-за забора. Беседовали двое: мужчина и женщина. Говорили тихо, но сколько страсти и сколько горечи каждый из них вкладывал в этот шепот. Руслан побледнел. Поразительно, но он узнал, кому принадлежали эти голоса…

— Нет, ты ждешь, — твердил мужчина.

— А ты боишься, что он появится? — спрашивала она. — Боишься?

— Почему я должен бояться? — вопрошал он. — Ты так твердишь, будто я виноват в чем-то и перед ним, и перед тобой… Но в чем?

Наступила пауза. Сослан было двинулся к калитке. Но Руслан схватил его за руку, удержал…

— Если тебе легче, то пошли в дом, — услышали они мужской голос. — Неудобно как-то… Нескладно…

— Ты иди, а я… подожду.

— Подожду? Ты все-таки ждешь его?

— Да, жду, — твердо сказала она и еще раз повторила: — Жду.

— Думаешь, обманул я? Казбеку официально ответили.

— Не надо, Вова, — попросила она.

— Ты не можешь его забыть, — с горечью промолвил он.

— Я поспешила, — уронила она сиротливо.

Это возмутило его.

— Ты ждала его восемь лет, — заговорил он возбужденно, — и я эти же восемь лет ждал! Не чувствую себя виноватым. Ни перед кем!

— Неправда, — спокойно возразила она. — И ты и я — мы оба чувствуем себя виноватыми…

— Почему? Мы ждали. Мы искали его. А он? Если он жив и молчал… Это тебе ни о чем не говорит? Почему молчал? Почему не искал? Никаких оправданий быть не может. Молчал, — значит, предал тебя. Да, предал! Он предатель! Предатель!

— Нет! Нет!

— Да! — настаивал он. — Почему скрывал, что жив?

— Видишь, и ты теперь уверен, что он жив.

— Нет, я рассуждаю так, только предполагая, что он жив… Если он жив…

— Но ты, ты убеждал, что он погиб, — в ее голосе послышались слезы. — И я поверила… Какая же я дура…

От внимания Сослана не ускользнуло, что с каждой фразой, доносившейся из-за забора, Руслан приходил во все большее возбуждение. Он попятился назад, казалось, еще секунда — и он побежит, лишь бы не слышать эти пререкания. Только мысль, что назад хода нет, что он уже выдал себя, удерживала его. К тому же ему стоило большого труда уговорить Сослана прибыть сюда, и вот теперь, когда они у ворот дома Рубиевых, вдруг отступить — и опять все останется по-прежнему? Нет, нет, он должен пересилить себя, он обязан войти в этот дом! Сейчас соберется с духом и толкнет калитку…

— Успокойся, Катя, — попросил Крючков. — Еще ничего не известно… Но почему он не искал тебя? Или ему было наплевать, ждут его или нет? Да, ему было все равно, потому и молчал!..

Она всхлипнула. Ему стало жаль ее, и он сказал:

— Но так не могло быть! Это звонил не он. Наталья напутала…

— Ты знаешь, что это звонил ОН!.. Я чувствую… Я всегда знала, что он жив…

— У нас двое детей, Катя… Они ждут… Поедем, нет, полетим к ним! — предложил он. — Сейчас… Я заберу вещи, и на автобусную.

— Я должна разобраться во всем… Я должна его видеть, — твердо заявила она. — Должна встретиться с ним. Хуже будете Володя, если я не увижу его… Буду знать, что жив, но не увижу. Понимаешь?

— Понимаю, в том-то и беда, что понимаю. А вот ты не можешь понять: он должен был тебя разыскать. Должен был! А он скрывался от тебя, от всех нас!

— Не надо, Вова, прошу тебя, не надо… Ты иди. Иди. Я сейчас…

Руслан все еще колебался. Он знал, что нельзя не встретиться с ними, своими боевыми друзьями. Но он только тут ясно понял, что у всех людей, собравшихся сейчас в особняке Рубиева, уже сложилась своя жизнь, в которой нет места ему. Его появление многое нарушит в их гармонии и покое. Имел ли он право так поступать?

— Что ж, мы так и будем стоять возле калитки? — нетерпеливо спросил Сослан.

Руслан глубоко вздохнул и шагнул вперед. У калитки они помедлили. Пока пальцы руки отодвигали засов, глаза Руслана предательски рыскали по двору и впились в одинокую фигуру в кустах сирени. Женщина смотрела на него! Руслан еще мог уйти, еще можно было притвориться, что не узнал ее, что он случайно подошел к этой калитке. Возможно, она пока не узнала его. Руслан нерешительно возился с засовом. И вдруг она узнала его. Он оцепенел. И она боялась пошевелиться, чтоб не исчезло видение, она явно не верила своим глазам. Явно! А Руслан, он такой мужественный, твердый, — он не мог решиться ни войти в калитку, ни уйти. Сослан нетерпеливо отодвинул засов, толкнул калитку, и они оказались внутри двора. И тут Екатерина сорвалась с места. Она бросилась им навстречу. Она не бежала. Она летела, точно боясь, что ему вдруг взбредет в голову такая мысль — вновь исчезнуть…

Они встретились на тропинке. Они не обнялись, не протянули друг другу руки. Она наконец поверила, что это Руслан. Она всматривалась, в него и, увидев, как он изменился, внутренне ахнула.

С веранды до них донесся спор Рубиева с женой.

— А голос какой был? — допытывался он.

— Спроси еще, каков он собой: рыжий, курносый, лысый, — рассердилась она, — по телефону все видать.

Это был просчет Руслана. Когда она подняла трубку телефона, он назвал себя по привычке, тотчас же спохватился, но было поздно…

— Подшутил кто-то, — все еще не верил в чудо Рубиев.

— И про телеграммы так говорил, — язвительно напомнила Наталья. — А гости вот они, тут…

— Наталья, — с укоризной сказал Казбек, — это же мои боевые товарищи!

— Тебя уважают — пусть и меня уважают, — потребовала она. — Смотрят на меня, будто выдумала про звонок! Скажи, чтоб калитку на засов закрывали. Ведут себя, как на постоялом дворе.

Руслан и Катя пристально смотрели друг на друга и не знали, что сказать. За спиной послышались шаги Сослана — он пошел закрывать калитку. А они? Каждый из них выжидал, что скажет и сделает другой. Наконец она медленно приблизилась и молча прижалась головой к его груди. Она делала это не один раз, не одну сотню раз. Тысячу раз. Во сне. Вот почему она так покойно положила ему голову на грудь, не замечая ни солнца, ни людей… Не заметила и мужа, который так и замер.

Руслан с трудом осознавал, что прижавшаяся к нему солидная, слегка уставшая и взволнованная женщина и есть Катя.

Это движение, это безграничное доверие, с которым она приблизилась к нему, сделали ее родной и желанной, и Руслан почувствовал, как прежний образ ее расплывается, а его место в душе занимает облик этой уставшей от долгого ожидания и несбывшихся надежд женщины…

— Постарел, — сказала Екатерина.

— Постарел, — вымолвил Руслан.

Услышав его голос, она встрепенулась, обхватила его руками, выплеснула из себя крик, который — он догадался — жил в ней все эти годы, что прошли с того времени, когда они виделись в последний раз; крик радостный и одновременно горестный, про такой крик говорят — отчаянный.

— Это ты?! Ты?! Живой?! — она оглянулась на мужа, счастливо закричала — сообщила ему: — Живой!

— Уцелел, — поправил ее Руслан.

— Уцелел, — сказал сам себе Крючков.

В его голосе Гагаеву почудилась радость. Не поверив, он всмотрелся в глаза Крючкова и понял: он счастлив, что Руслан жив, и рад встрече, хотя чует, что она может обернуться ему горем.

— Я знала, — убеждала Гагаева Екатерина. — Я все время верила… Он, — ткнула она в Крючкова пальцем, — твой командир, не верил, а я верила!

И тут Крючков не выдержал, заорал в комнату:

— Ребята, Гагаев! — и бросился к Руслану.

Когда Наталья, Рубиев, Корытин, Леночка выскочили из комнаты, они увидели трех обнявшихся людей. Казбек приподнял над землей Руслана:

— Он! Ей-богу, он!!!

— Смотри, а?! — бегал вокруг них изумленный Корытин. — Похоронили столько лет назад, а он как сохранился! — И, уловив в словах неожиданную остроту, засмеялся и с удовольствием повторил: — Как сохранился!

Вдруг Казбек отступил на шаг назад, еще раз окинул внимательным взглядом Руслана и заявил:

— А я ведь тебя недавно встречал. — И тут же вспомнил: — Чабан?!

— Да, чабан, — не стал отнекиваться Руслан.

— Но почему ты мне не признался?! — ахнул, Рубиев. — Так и жил рядом, скрывая от меня, кто ты?!

— А ты не интересовался, кто я… — просто сказал Руслан.

— Но фамилию-то ты, Казбек, его слышал, — недоуменно произнес Крючков.

— Ха! Так у нас в Осетии Гагаевых столько, сколько Ивановых на Руси! — закричал Рубиев. — И как я мог подумать, что Руслан жив и даже в одном колхозе со мной?! — И он пригрозил: — Нет, я тебе этого не прощу!..

Подбоченившись, Наталья оценивающе посмотрела на Руслана:

— Так это и есть ваш Гагаев? — И пожаловалась ему: — А они мне не верили. Не верили — и все!

— И сейчас не верится, — заявил Корытин и похлопал Гагаева по плечу: — Как удалось уцелеть?

Он все еще шутил, но Руслан, нахмурив брови, ответил с болью в сердце:

— Пули не хватило.

Корытин захохотал, замахал руками:

— Ни на меня, ни на него, ни на них пуль не хватило! Летало вокруг много, а не хватило!

— Остряки, — усмехнулся Рубиев.

Руслан не поддался общему веселью. Он упрямо с самым серьезным видом повторил:

— На меня пули не хватило. — И внезапно повернулся к Крючкову и отрапортовал: — Командир, твой последний приказ мы с Юрой выполнили. Выполнили, хотя доложить об этом не смогли.

— Знаю, — кивнул головой Крючков и взглянул на лица бывших партизан. — Не выполни вы тогда приказа, не встретились бы мы сейчас.

— А надо было встречаться? — внезапно, будто не по своей воле выпалил Руслан и обвел всех лихорадочным горящим взглядом: — Надо было?

От его слов, а главное от тона — вызывающего, требовательного, не сулящего ничего приятного, — на всех повеяло холодком. С оживленных от радостной встречи лиц исчезли улыбки. Людям стало неловко от пронзительного взгляда Руслана.

— Ладно, не будем об этом, — заявил Рубиев. — Не затем собрались…

— Нет, будем! — закричал Руслан. — И собрались затем, чтоб говорить об этом!

Назревал скандал. И тогда Крючков шагнул вперед и встал между Русланом и Рубиевым:

— Ребята, дайте наглядеться нам друг на друга. Ну что вы, в самом деле?

— Хозяйка, приглашай всех к столу, — спохватился Рубиев и слегка заплетающимся языком заявил, требовательно вытянув указательный палец: — Только чур, поскольку этого подпольщика со стажем последним из отряда видел я, постольку сегодня я буду провозглашать тост. — И, торопливо подняв воображаемый бокал, закричал: — Человечеству известны две попытки воскрешения из мертвых: Христос и… Гагаев! Но Христос сколько веков пытается доказать, что он жив, — и все безуспешно. А Руслану и доказывать не надо: вот он стоит перед нами, живой и здоровый!

Катя вряд ли заметила, как они поднялись по ступенькам, пересекли веранду, прошли в гостиную. Глаза ее безотрывно смотрели на Руслана, ее рука покоилась в его ладони. Бледная и взволнованная, она не видела никого вокруг себя, и мужа словно не было здесь, — перед ее глазами был только он, ее Руслан.

И Руслан был рад, что ее рука в его ладони. Теперь, когда Руслан видел ее рядом с собой, постоянно чувствовал ее взгляд и тепло руки, — эта встреча не казалась ему такой страшной и нежеланной.

— Выпьем за счастливое возвращение Руслана на бренную землю! — услышал Руслан тост, провозглашенный Казбеком.

— За тебя, Руслан! — закричал Корытин.

— И я за него выпью, — заявила Екатерина и попросила: — Налейте мне.

И тут Руслан опять сорвался.

— Нет! — резко вырвалось у него. — Нет!

— Мы поднимаем бокалы за то, что ты жив, — пояснил ему Крючков.

— Не-ет! — отчаянно закричал Руслан. — За это не надо!

— А я хочу за это! Мы все выпьем за это! — непреклонно заявила Екатерина.

— Не-ет!!! — отмахнулся рукой Руслан…

В комнате воцарилась тишина, и длилась она с минуту. Потом Руслан услыхал глухой, страдающий голос и с усилием понял, что этот голос принадлежит ему самому.

— Я только за одно могу сейчас выпить, только за одно… — едва слышно вымолвил Руслан.

— Хорошо, пусть будет так, как ты желаешь, — заявил Крючков. — Говори, Руслан, за что поднимаешь тост.

Гагаев выпрямился, успокаиваясь, три раза глубоко вздохнул и, медленно роняя слова, произнес:

— За тех, кого не дождались матери и жены, дети и друзья. За павших! За память, что свято хранит их!

…Он боялся предстоящего объяснения, которого нельзя было избежать. Но то, как Катя повела себя в первый момент встречи, облегчило его состояние. Но он понимал, что если она ни в чем не упрекнула его, это еще не значит, что ее не интересует, почему он скрывался… Поймет ли его Екатерина? Поймет ли то, почему он ушел в чабаны, а главное — почему он не отыскал ее? Руслану предстояло ответить на этот вопрос, и всю предыдущую ночь его не покидали кошмары, он то впадал в забытье, то просыпался весь в поту — и все искал, искал нужные слова, выстраивал их в целые фразы… готовился к объяснению…

И конечно же в эту ночь он опять посетил Руслана. Заявился он не легкой тенью, как это положено привидениям. Руслан отчетливо слышал стон половиц под его тяжелым шагом. Он появился в комнате, в которой спал Руслан, таким, каким запомнился ему в тот последний тяжелый день его жизни, — молодым, сильным, возбужденным. Он приблизился к кровати. Остановился. Не выдержав молчания, Гагаев спросил с укоризной:

— Ты опять?

— Нас называли братьями, — сказал он тихо и, вытянув руку в сторону двери, потребовал: — Ты им скажешь!

— Ни за что! Нет! Нет!

— Об этом все должны знать! Скажешь ты, ибо я мертв. Ты жив, а я мертв. Мертв! — И перешел на шепот: — Умереть, когда хочется жить! Ты не знаешь, что это такое. И виноват в том, что я мертв, ты, ты!

— Ты не хотел, чтобы тебя убили эсэсовцы! — закричал Гагаев.

— Они — враги. Умри я от их рук — понятно. И я не стал бы предателем! — он пытался схватить Руслана за грудь.

— Ты мог не выдержать пыток. Ты мог выдать своих, — кивнул Руслан на дверь.

— Я мог и выдержать. И может быть, и мне повезло бы, как тебе.

— Я не щадил себя, я мстил за тебя! — отвел его руки от себя Гагаев. — Тебя убили они, фашисты! Если бы ты не выдержал, весь отряд они бы уничтожили. Всех до одного!

— Но я хотел жить не меньше любого из них, — убежденно заявил Юрий.

— Но что ценнее: одна или пятьдесят две жизни? — выложил Руслан свой козырь, после чего Юра обычно ретировался. На сей раз он не смолчал, не исчез…

— Чем они лучше меня? Чем? — спросил он.

Чем? В этом была суть. Руслан замотал головой и проснулся… Возле кровати сидела Екатерина и теребила его за плечо… Увидев, что Руслан открыл глаза, спокойно сказала:

— Еле дождалась, когда поднимется солнце. Хотелось увидеть тебя, убедиться, что вчерашнее не сон…

Она не спала всю ночь. И ей было все равно, что скажут о ней там, за дверью.

Вслед ей Наталья зло стрельнула глазами, и Катя видела это, но ничто не остановило ее. Да и что плохого в том, что она идет в комнату к тому, кто был ее любимым? И теперь еще сильное чувство не остыло в ней, и, что бы ни думали другие, как бы ни страдал ее муж, она не находила в своем поступке ничего предосудительного, потому что знала: не позволит себе постыдного.

От вчерашней встречи у нее оставалось чувство некоторой досады. Встречи после долгой разлуки тем и опасны, что они убивают прежний образ любимого и никак не Могут примириться с нынешним.

— Убедилась, что это не сон? — спросил Гагаев и с ужасом уловил в голосе фальшивую ноту.

— Убедилась, — сказала она серьезно.

Она посмотрела на него теплым взглядом, который не упрекал его, не взывал к нему, не просил пощады, но требовал откровенности, прямого ответа на было сорвавшийся с ее уст вопрос.

— Теперь хочу послушать голос твоей совести, — сказала она.

Горечь в ее словах прозвучала с такой силой, что он невольно отвел взгляд. Но она заставила повернуться к ней. И опять его поразило, что эти едва узнаваемые черты лица вдруг мгновенно стали близкими и родными благодаря этому трогательному, до боли знакомому жесту, и явно вспомнились прогулки по лесу, долгие счастливые часы, проведенные вместе.

— Скрываться ты и много лет тому назад умел. Но в мирной-то жизни — какую операцию провел! — сказала она с болью.

«Зря ты так, зря, Катя!» — мысленно возразил он.

— Я ждала тебя, — заявила она. — Ждала, — твердо повторила она так, будто, кроме этого, ничего не надо было ему объяснять. — А ты? Вспоминал ли ты меня?

Вспоминал ли он Екатерину? И она еще сомневается! Да, вспоминал. Вспоминал постоянно, быстро убедившись, что разлука, тяжкие испытания сделали ее образ еще более близким, желанным. Она и только она была тем человеком, которому он мог бы раскрыться и поведать все без утайки. И он, возвратившись с Севера в Осетию, собирался искать Катю и немедленно приступил бы к делу, если бы не одно внезапно пришедшее к нему соображение. Руслан посмотрел на себя как бы ее глазами и увидел, что у него нет ни денег, ни солидной профессии, ни нормальной квартиры. И это испугало Руслана.

Руслан понял, что не в состоянии предложить ей ехать жить в свою каморку. К тому же сможет ли он видеть кого-либо из отряда без боли, которую ощущал всякий раз, когда вспоминал Юру? Руслан навел справки о Крючкове и дважды приезжал в Саратов, где тот тогда жил, приближался к его дому и даже дважды видел его самого, но так и не осмелился подойти к нему. Для боевых друзей он, Руслан, умер. Так решил Руслан и не стал сообщать о себе ни Кате, ни кому-либо другому из отряда…

Годы летят. Только в природе все остается так, будто она неподвластна времени. В окно Руслана все-таки заглядывает корявая ветка вишни, которая как и тогда, в дни его молодости, дарила ему свои плоды. И калитка скрипит по-прежнему, хотя ее уже не раз меняли. Но скрип, скрип прежний. И комната, где Руслан обитает, та самая, в которую когда-то его ввел дядя Урузмаг. Правда, вторая, посреди которой в тот день валялась кучка барахла, уже не принадлежит Руслану. После завершения войны, не дождавшись весточки от племянника, Урузмаг решил, что Руслан пропал без вести, и пробил туда дверь из своей квартиры, так что комнаты стали смежными. Неведомо ему было, что племянник жив, и живет где-то на Севере, и не подает весточку о себе ни родным, ни друзьям потому, что мечтает о том, чтобы о нем все забыли.

Он тогда, впервые всерьез засомневавшись, прав ли он был, решив не давать знать о себе ни в Осетию, ни друзьям по партизанскому отряду, затосковал и видел горы во сне и наяву. И вот спустя много лет он вновь оказался в Осетии.

Урузмаг был настолько потрясен воскресением племянника, что весь день приезда Руслана каждую фразу начинал с извинения за то, что занял его квартиру. Он тут же освободил одну из комнат и самолично выволок из нее кровати сыновей и всерьез собирался возвратить и ту, в которой была пробита дверь. Он даже решительно произнес: «Завтра вынесем вещи, и ты, дорогой Руслан, пользуйся и второй комнатой». Но шли дни, а дверь, соединяющая комнаты Руслана, по-прежнему была заколочена. Молчал Урузмаг о ней, молчал и Руслан. Будто так и полагалась ему одна комната. А спустя полгода Руслан, придя домой, с удивлением увидел, что дверь, ведущая из комнаты, где он обитал, в захваченную Урузмагом, оштукатурена и побелена. И опять Руслан смолчал. Пятерым членам семьи Урузмага было нелегко разместиться в своих двух комнатушках. К тому же Измаил, за полгода до возвращения Руслана женившийся, вот-вот должен был стать отцом. Так что Руслан не сказал ни слова, хотя сильно оскорбила наглость, с которой Урузмаг, не говоря ни слова, отхватил не принадлежавшую ему жилплощадь. Есть такие люди, что рассчитывают на чужую деликатность и не стесняются попытаться урвать лишний кусок. Но Руслану было не жаль — живите в трех комнатах, он не против. Ему и эта нужна в году два-три месяца, не больше. Руслан иначе смотрит на все эти ценности: квартиру, мебель, машины, дачи…

К счастью для Руслана, как-то в город приехал Тотырбек и, заглянув к нему в гости, коротко обронил:

— В горы тебе надо, парень… Горы вылечивают…

В горы? Совет старика запал ему в душу. Утром он проснулся с этой мыслью: в горы! Поскорее в горы! Горы! Как ему самому не пришло в голову, что только в горах, только там, в дикой природе, он сможет найти утешение? И Руслан на удивление соседям, родственникам, друзьям и девицам отправился в Ногунал проситься в чабаны!..

Тотырбек, услышав о просьбе Руслана, подумал о том, что как ни складывайся судьба у человека, как ни носи его судьба по земле, а связь ъ родным местом у человека постоянная. Нерасторжима она. Казалось бы, Умар и его сыновья навеки распрощались с ущельем, а вот возвращается сюда Руслан и просит его, Тотырбека, определить на работу. И кем? Чабаном! И где?

В том самом ущелье, где притаился их аул Хохкау! Председателя колхоза порой так и подмывало задать Руслану вопрос: «Не для того ли ты воспользовался моим советом, чтоб постоянно торчать передо мной?»

— Ты будешь чабанить в самой дальней отаре, — насупив брови, сказал Тотырбек. — И тебе не удастся навещать Ногунал чаще, чем раз в три месяца.

— Вот и хорошо! — искренне обрадовался Руслан, мечтавший поскорее углубиться в горы.

Уход в природу был верным шагом. Там, в горах, все кажется простым и понятным. Горы, земля, река, воздух — все взывает к одному: ЖИВИ! Это то истинно ценное, что есть на земле; цени жизнь, делай то, что необходимо, чтобы жизнь продолжалась.

Руслан стал суровым и молчаливым. Тело его огрубело, он не боялся попасть под дождь, мог за день сделать два-три десятка километров. Он проще смотрел и на жизнь, и на смерть.

Размеренная, заполненная с утра до ночи заботами чабанская жизнь постепенно вылечивала Руслана. Он все чаще смотрел на голубое небо, любовался облаками, горами. По утрам Руслан просыпался от щебета птиц и, ежась от утренней прохлады, подолгу вслушивался в их веселый гомон. При одном из посещений отары Тотырбек заметил перемены.

— Пора тебе, племянник, подумать, как дальше жить, — сказал он. — Не вечно же тебе бегать за отарой. Дед твой чабанил, отец чабанил, неужто другого занятия не найти?

— Кому-то и с отарой ходить надо, — пробормотал Руслан.

Тотырбек испытующе посмотрел на племянника:

— Пора тебе определиться. Если собираешься избрать этот путь, то берись основательно, без оглядки; семью заводи…

В самом деле, Руслан вскоре стал тяготиться неопределенностью своего будущего. Он все чаще подумывал о возвращении в город. Но Руслан чувствовал, что не сможет больше жить мелкими заботами и страстями, в окружении приятелей и подруг, с их вечными разговорами о том, как веселее провести вечер.

Отсюда, с высоты гор, где каждый день — тяжкий и обязательный труд, его прежняя городская жизнь виделась ему в истинном свете.

Будни чабанов, как никакое другое занятие, подходят любителям чтения. Только бы по пути чаще встречались библиотеки, где можно набрать новых книг. Тотырбек эту заботу взял на себя. Собираясь к чабанам, он специально для Руслана брал в газик с десяток книг. А однажды привез ему… учебники.

— Пора и тебе подумать о техникуме, — сказал он. — Из тебя выйдет хороший зоотехник.

Учебники в бездействии пролежали не один месяц в подсумке, путешествуя по горам. Тотырбек не раз при своих наездах спрашивал Руслана:

— Не пора ли заменить учебники?

— Нет еще, — нехотя отвечал Руслан.

Как-то Тотырбек задержал доставку книг, и у Руслана день прошел без чтения, второй, а на третий руки сами потянулись к подсумку. И потом уже многие месяцы Руслан чередовал чтение романов с изучением учебников. Дзамболат при каждом появлении Руслана в Хохкау окидывал внука испытующим взглядом, и тот понимал, что рано или поздно, но дед спросит у него, что же надумал внук.

Когда Руслан появился в правлении колхоза с заявлением об отпуске, в связи с подготовкой к сдаче вступительных экзаменов, Тотырбек, забыв о суровости, заулыбался:

— Молодец! Трудно будет работать и одновременно учиться, но зато станешь дипломированным специалистом.

Руслан не стал тогда разочаровывать председателя колхоза. Лишь когда экзамены остались позади, выяснилось, что Руслан выбрал — увы! — не профессию зоотехника.

Он поступил в педагогическое училище, хотя и с трудом мог представить себя учителем. Учеба давалась ему легко, если не считать трудностей с английским языком, но и с ним он справился.

Пролетели годы, успешно сданы экзамены, и вот Руслан учитель. Заботы первых лет работы в школе заслонили собой мучительные мысли о прошлом. Его надоумили поступить заочно в институт. Он выбрал факультет иностранных языков, а именно английский…

Прошлое помнилось отчетливо. И однажды он решил, что обязан отыскать Екатерину. Не скоро, но он разузнал ее адрес. Узнал и то, что она стала Крючковой, выйдя замуж за бывшего командира партизанского отряда. Жили они на Урале, в маленьком городе. Узнав о некоторых подробностях из их послевоенной жизни, Руслан был потрясен. Кто, кроме него и Крючкова, мог отгадать, почему Катя так долго не выходила замуж? Еще и тогда, когда он оканчивал учебу в училище, она не была замужем, и Руслан мог соединить судьбу с ней.

Руслан неплохо освоил английский язык. Когда в республику заезжали английские или американские туристы, «Интурист» вспоминал о Руслане Гагаеве. Как-то его попросили дать в газету статью о делах в школе. Настрочил. Приняли, напечатали, только статью назвали очерком, потому что, по словам секретаря редакции, материал получился «живой». Так и пошло. Просили написать то об одном, то о другом, под фамилией Гагаева стали писать «внештатный корреспондент». Руслан удивлялся, откуда у него появилась эта жилка — писать? Приглашали его и на постоянную работу в газету… Время шло, все было как будто прекрасно. Работа гидом, сотрудничество в газете давали солидную прибавку к скромной зарплате учителя.

В школе преподавательницей биологии была Елена Каурбековна. Ей было двадцать два года, но отличить ее от старшеклассниц было нелегко. Выросшая среди книг, почерпнувшая свои сведения о мире и жизни из литературы, она и о людях судила своеобразно, видя в каждом честнейшего и чистейшего человека. Узнав, что Руслан Умарович Гагаев был строителем известного комбината, партизанил, потом чабанил, но нашел в себе силы учиться и стал преподавателем, она увидела в нем чуть ли не идеал человека-борца, вся жизнь которого полна глубочайшего смысла. Она потянулась к нему, инстинктивно чувствуя себя рядом с Гагаевым увереннее и бодрее. Выступления Елены Каурбековны на педсоветах превращались в монолог, обращенный к Гагаеву.

Преподаватели незаметно улыбались друг другу, Руслан краснел, а она ничего не замечала. Он не оказывал ей никаких знаков внимания, он всячески избегал ее, но Елена Каурбековна, входя в учительскую, деликатно здоровалась со всеми еще от порога, а глаза ее искали Гагаева; и, увидев его, она спешила к столу, за которым он сидел. Руслан злился на нее за то, что она не умеет скрывать свои чувства, за то, что она ставит его в неудобное положение. Весь коллектив мягко подтрунивал над ними. Руслан был готов уйти из школы, лишь бы прекратилось все это…

И вдруг ситуация резко обострилась. К родителям Елены Каурбековны пришли сваты — на их дочери хотел жениться известный художник. Родители были склонны дать согласие. Но дочь наотрез отказалась выходить замуж. Более того, она заявила, что любит другого. Родители потребовали, чтобы она назвала своего избранника…

— …Я сказала, — бледная и испуганная, она едва дождалась направлявшегося утром в школу Гагаева и плача стала извиняться: — Я сказала им… про вас!.. Я знаю, я не имела права, но они вырвали у меня признание. Я назвала ваше имя. И теперь они грозятся, что придут в школу, к директору… Я вас подвела. Подвела! Но я не хотела этого! Я поступила гадко! Но они тоже плохо вели себя! Я уйду, уйду из дома!..

Руслан слушал ее бессвязный лепет, видел, как она дрожит от негодования и горечи, и понял, что может стать причиной еще одной трагедии. И он внезапно произнес:

— Мы поженимся, Елена Каурбековна, — и все уладится…

Пожениться Руслан Умарович и Елена Каурбековна поженились, но вот насчет того, что все уладится, — тут Гагаев ошибся. Он знал, что Елена любит его. Тихая, смирная, она места себе не находила, если вдруг он, по неизвестной для нее причине, отсутствовал час-другой. Ее так и тянуло к нему. Казалось, она перестала видеть и слышать своих коллег — педагогов. В перерывах между уроками она не отходила от мужа. Неожиданное прикосновение к его руке обжигало ее — щеки мгновенно розовели, глаза вспыхивали. Она любила так, как только могла любить. И казалось, всем, кому надо и кому не надо, ей хотелось говорить об этом. Руслан поеживался, оглядываясь по сторонам, опасаясь насмешек. В коллективе конечно же все замечали, но каждый был рад за них и не позволял себе ни усмешек, ни разговоров на эту тему. Лишь преподаватель литературы, тощая и суровая Нинель Викторовна, как-то провозгласила на всю учительскую:

— Расцвела Елена Каурбековна, расцвела…

Но ее никто не поддержал, и она больше не позволяла себе подобных реплик.

В первые дни после свадьбы Руслану казалось, что он наконец обрел тихую семейную гавань. В самом деле, о чем еще можно мечтать? Жена — красавица, ласкова, нежна, точно облачко передвигается по комнате, чистоту навела, готовит осетинские и русские блюда, каждый день заставляет мужа менять сорочки. Комнатушка у него не ахти какая, но Елена переставила мебель, и стало свободнее, появился угол, в который она хотела поставить дорогой трельяж.

— Без него женщине невозможно, — говорила она продавцам.

Но мебельные магазины пустовали, и Руслану пришлось обратиться к своему бывшему начальнику, который смотрел на него свысока, явно считая его недотепой, ибо кто еще мог бы догадаться сменить место работника базы на место учителя средней школы. Он снисходительно пообещал ему доставить трельяж. И он бы сдержал слово, но… но к тому времени необходимость в трельяже отпала, потому что произошло нечто неожиданное и для коллектива педагогов, и для родителей Елены Каурбековны, и для родственников Руслана, и для самих молодоженов. На все расспросы, что же произошло, почему они разошлись, он так толком и не мог ничего ответить. Он и для себя самого не мог уяснить, что послужило причиной. В самом деле, молодая жена так же восторженно смотрела на него, готовила его любимые блюда, обстирывала, ластилась к нему, любую его просьбу выполняла мгновенно, ни ссор, ни споров ни по какому поводу. При самом сильном желании придраться было не к чему. Что же случилось? Почему они прожили друг с другом всего три месяца? Не будешь же всерьез говорить о том, что вдруг у Руслана необъяснимо стало появляться чувство раздражения. Внешне — мелочи. Вот он берет в руки тюбик с зубной пастой и замечает, что он весь измят. Сам-то Руслан надавливает на край, чтоб форма тюбика оставалась прежней, а Елене все равно, как выгнать пасту и как после этого выглядит тюбик. Мелочь? Конечно, но почему-то в груди возникает раздражение, так, едва заметное… Руслан входит в комнату и натыкается на ее тапочки. Сама Елена босая стоит посреди комнаты спиной к окну и всматривается в два зеркала, оценивая прическу сзади. И это почему-то усиливает раздражение. Вот он, одевшись, направляется к двери, но жена просит его подождать еще одну минутку.

— Но у тебя же первый час свободен, — напоминает он ей.

— Я хочу пройтись с тобой, Русланчик, — беспомощно улыбается она, не замечая, как невольно поджимаются у него губы.

Она догоняет его на площадке лестницы, обеими руками обхватывает его локоть, заглядывает ему снизу вверх в лицо, счастливо смеется… Идет по улице, подлаживаясь под его шаг. Каждый взгляд прохожих, брошенный на них, для нее бальзам. Она гордится и мужем, и собой, кажется, от жизни она ничего больше и не требует. А у него на душе кошки скребут… Отчего? Сам не знает. Он долгое время скрывал от нее свое недовольство. Но потом вдруг прорвалось. Видя, как она съежилась, он пожалел ее, постарался обуздать себя, — но от этого голос его стал еще жестче.

Елена, неопытная в жизненных невзгодах, сердцем почуяла неладное. Быстро поняла она, что это не преходящее настроение. И когда он, внезапно решившись, заявил, что отправляется в горы, она спокойно сказала:

— Тебе не надо бежать от меня в горы. Я сама ухожу от тебя. Сегодня же…

В классе Руслан почувствовал, что вновь потерял душевное равновесие. Отношение к нему в коллективе резко изменилось. Елена Каурбековна была сама кротость. Люди догадывались: вина в нем. Никто не посмел упрекнуть его, никто не вызывал его на откровенный разговор, но атмосфера вокруг него стала такой, что он понимал — долго ему не выдержать. И Руслан вспомнил о приглашении в газету.

Журналистская работа тем хороша, что не дает ни минуты покоя. Она отправляет тебя в дальние дороги, сталкивает со многими интересными людьми, заставляет жить в таком темпе, когда некогда, кажется, передохнуть и надо думать только о подготавливаемом материале. Ты вечно в поисках темы, новых встреч с интересными людьми. И ты крутишься целыми днями, забыв порой об отдыхе.

Сказать, что у него полегчало на душе, было бы неверно. Вначале, в сутолоке журналистской работы, он забылся. Но затем стал замечать, что его больше интересуют не цифры, не трудовые показатели, а жизненные ситуации, в которые попадали его герои, их судьбы. Ему доставляло удовольствие часами выслушивать их рассказы о жизни. Он внимательно слушал рассказчика, интересуясь подробностями его жизни.

Спустя три месяца после ухода на пенсию Тотырбек посетил Руслана. Вид у старика был измученный, гораздо хуже, чем тогда, когда он еще работал. На расспросы племянника о делах старик печально махнул рукой:

— А-а! Маюсь. С утра до ночи маюсь. Не нахожу себе места. Всю жизнь подымался в четыре утра и теперь, чуть начинает рассветать, просыпаюсь, быстро натягиваю на себя рубашку, брюки, сапоги, прикидываю, с какой бригады начну обход… На пороге окончательно спохватываюсь: куда это меня нелегкая несет? Пенсионер я, пенсионер… Мне бы отсыпаться за все годы — сон не идет… Я и к врачу обращался. «Отучили вы, говорит, свой организм от сна…» Веришь — целый день толкаюсь из угла в угол, ищу себе занятие… — И он вдруг отчаянно взревел: — И не нахожу!..

— А вы займитесь садом и огородом, — посоветовал ему Руслан.

— Садом? Огородом? — поморщился Тотырбек. — Разве сад и огород дают успокоение душе? Прислушиваюсь к каждому слову односельчан, спешу узнать, как там, в колхозе, идут дела… Поброжу по селу, выйду за околицу, увижу, что где-то что-то не так, всего передергивает. Успокаиваю себя, мол, теперь это не твоя забота, пусть новый председатель беспокоится, а другой голос во мне кричит: не обманывай себя, и тебя это касается, не жди, что Рубиев все предусмотрит, другой закваски он человек… А вчера услышал, что он надумал, едва удержал себя, чтоб не отправиться в правление… Я ведь понимаю, как плохо, когда старый руководитель лезет в дела нового…

— Да что тут плохого? Опытом поделитесь… — возразил Руслан.

— Э-э, не говори так. Люди по-своему все расценивают. Вмешался, — значит, показываешь, что ты умнее, хозяйствовал лучше… Пусть сам через все пройдет…

Руслан с нетерпением ждал продолжения рассказа Тотырбека, но старик умолк. Откуда ему было знать, что Руслан все эти годы внимательно следил за жизнью Рубиева, стараясь не попадаться ему на глаза, избегая посещений сперва химкомбината, потом Ногунала. Руслан ловил каждое слово о Казбеке Дрисовиче. Знал все о нем: и о его делах на работе, и о происходящем в семье. Видное положение Рубиева, частые интервью, которые он щедро давал корреспондентам радио, телевидения, газет, разговоры, то и дело возникавшие, когда речь заходила о взаимоотношениях коллектива и руководителя, о роли авторитета в создании микроклимата на производстве, в которых непременно упоминалось имя Рубиева, давали возможность Руслану четко представить себе его нынешний облик. Доходили слухи и о просчетах и даже ошибках, но чувствовалось, что многое прощается ему, ведь предприятие числилось в передовых. Руслан часто задумывался о том, важно ли быть специалистом директору химкомбината или нет. Ему напоминали, что там главный инженер — крепкий специалист, с большим опытом работы, в общем, есть кому последить за технологией… И все-таки не давала покоя мысль: откуда у Рубиева взялась смелость согласиться руководить специалистами, не зная специфики производства?

Еще поразительнее было то, что Рубиев решился возглавить такой крупный колхоз, как ногунальский. А ведь Казбек Дрисович не был ни агрономом, ни зоотехником. Но и тут у него нашлись защитники…

И вот теперь Руслану не терпелось узнать, как же идут дела у Рубиева в колхозе. Но Тотырбек молчал, и Руслан спросил сам:

— А что надумал Рубиев?

— Что, спрашиваешь? — старик сердито выпалил: — Задумал эксперимент…

— Что он хочет?

— Рубиев хочет на правлении заявить, что желает облегчить жизнь колхозников. Посмотрите, мол, как дни наши проходят. В заботах и хлопотах. Никакой, мол, разницы нет в жизни хозяйки: что раньше, что теперь. Конечно, богаче живем, достаток у всех, но будни те же самые: чуть свет хозяйка просыпайся, дои корову, выгоняй пастись, в обед спеши за околицу второй раз доить, вечером ни тебе кино, ни заглянуть в гости, потому что опять же нужно встретить корову, напоить ее, подоить… И у мужчин сколько хлопот, связанных с коровой: сено на зиму — заготовь, навоз ежедневно — убирай, крышу на коровнике — перекрой… Так кто, говорит, на кого работает: корова на людей или люди на корову? По его словам выходило, что корова виновата во всех бедах людей на селе. И не только людей, но и… колхоза?! — нервно пожал плечами Тотырбек. — Представляешь?

— Непонятно, — согласился Руслан.

— Он и базу подвел. Мол, корова в личном хозяйстве отвлекает людей от колхозных дел. С кормами, говорит, туго будет.

— И что же он предлагает? — попытался выяснить Руслан.

— О-о, он рисует красивую картину. Вставать в восемь, приходить на работу в девять, уходить в шесть.

— А как же быть с коровами? — не понял Руслан.

— Рубиев хочет предложить сдать их колхозу.

— А кому выгода?

— Рубиеву. Отрапортует, что план выполнен, что колхозное стадо выросло.

Руслан смотрел на дядю с недоверием: неужто Рубиев пойдет на подобную пакость?

Тотырбек по глазам уловил, о чем думает племянник, и сказал:

— Посмотрим, что получится, тогда и поговорим… — Тотырбек вздохнул и, покачав головой, признался: — Не могу я больше без дела, не могу! Завидую Агубе. Он пошел в чабаны. Ему говорят: «Отдыхай, пенсионер», а он взвалил хурджун на плечо и отправился в горы. Если бы не мои больные ноги, я сегодня не к тебе бы направился, а к нему, пусть бы брал меня напарником. Там, в горах, не думал бы я ни о чем таком, что тревожит душу.

… Вскоре Руслан положил на стол редактора районной газеты материал.

— О ком? — поинтересовался тот.

— Критическая статья, — заявил Руслан.

Редактор посмотрел на него сквозь толстые стекла очков.

— Сдам полосу — возьмусь за вашу статью.

Вызвал Гагаева он через час. Встретил возбужденно.

— Вы отыскали интереснейший факт! Это в самом деле начинание Рубиева? Молодец он! Толковый председатель колхоза из него выйдет.

— Но я критикую его, — подал голос Руслан. — Его предложение может привести к тому, что у сельских жителей не станет молока.

— Вы не поняли, какой клад попал в ваши руки. Этот материальчик — да кому-нибудь из центральной прессы!.. Вмиг бы почин стал известен на всю страну! Неопытны вы еще, Руслан Умарович, неопытны… Ваши рассуждения выдают вас с головой. Вы не справились с материалом. Статью следует переделать в корне!..

— Но идея Рубиева нанесет вред людям, — ответил Руслан.

— Нет, — возразил редактор. — Вы профан в экономике. Рубиев находит убедительный способ избавления от влияния частника на село, — а вы, работник газеты, идете на поводу у тех, кто держится за старое.

— Это ошибка!

— Пусть это будет моей ошибкой! — заявил редактор. — Не обижайтесь. Я поручу сделать материал более опытному сотруднику, — заявил он. — А вам спасибо за интересный факт.

… Руслан охладел к работе. Редактор несколько раз вызывал к себе Гагаева, беседовал с ним. Однажды Руслан принес заявление об увольнении…

… Чего же ему не хватало? Почему он вдруг сорвался с места и отправился опять чабанить? Кого могла обмануть его отговорка, что он якобы задумал написать книгу о чабанах и это причина его отъезда?

… Руслан посмотрел на Екатерину.

— Я рад за тебя и Володю, — сказал он, впервые в жизни, кажется, назвав командира по имени, и сделал это не без умысла, почему-то уверовав, что если ты называешь по имени человека, даже перешедшего тебе дорожку, то это звучит искренне — и самому тебе кажется, что ты уже простил его. Но Руслан-то знал, что простить Крючкова он никогда не сможет — хотя в чем он виноват? В том, что обратил внимание на девушку, на которую нельзя было не обратить внимания.

— Мы поженились не сразу после окончания войны, — сообщила она.

— Знаю! — вырвалось у Руслана, и, поняв, что выдал себя, он замолчал.

Ее руки, гладившие скатерть, задрожали…

— Я вышла не по любви, — вдруг заявила она.

Что-то комом стало у него в горле. Что она хотела этим сказать? Опять упрекнуть Руслана? Или как-то отделить себя от его бывшего командира? Инстинктивно чувствуя, что Руслану больно от сложившейся ситуации, она этой фразой пыталась облегчить его страдания.

— Я не думал, что мы когда-нибудь встретимся, — сказал он.

— Ты всегда плохо вел себя, — произнесла Катя. — И в отряде, — попыталась она пошутить.

— Не надо, Катя, — поморщился он и признался: — Я все эти годы помнил тебя…

Она удивленно и недоверчиво посмотрела на него и, что-то мысленно уточнив и взвесив, отрицательно покачала головой:

— Не верю! Не верю! Мы тридцать с лишним лет считали, что ты погиб. Тридцать с лишним!.. А ты молчал.

— Я недостоин тебя, — заявил Руслан.

— В отряде ты мне этого не говорил, — усмехнулась она. — Там ты был другим!

— Да, другим! — резко оборвал ее Гагаев.

— Совсем другим… — подтвердила она и тихо произнесла: — Ты должен был, обязан был дать мне знать о себе… Хотя бы для того, чтобы я не ждала тебя… Помнишь? Но ты… — она не выдержала чуждого ей холодного, рассудительного тона и гневно бросила ему в лицо: — Ты предал меня!

Он с трудом взял себя в руки, энергично потер лоб, стараясь сдержаться, не бросить ей в лицо жестокие слова.

— Я не должен был ехать сюда… Мне хотелось, но я боялся… И вот я здесь… Потому что хотел видеть тебя, Катя…

Кто скажет, что надо и что не надо говорить любимой женщине после долгой разлуки? Кто знает, как она ответит на твой, даже невинный, вопрос? Для Руслана поведение Екатерины было неожиданным. Она улыбнулась. Да, улыбнулась. Не кротко, не сквозь слезы.

— Хочу верить тебе, — сказала она, глядя на него, как могут смотреть только женщины на любимого человека.

И он испугался глубины ее глаз, в которых ясно прочитывалась верность, многолетняя верность ему, их любви. И он сказал поспешно:

— Нет, не надо верить. Я… пошутил. Я даже не знал, что ты приедешь, что ты будешь здесь…

— Женат? — вдруг спросила она.

— Три месяца был женат…

— Что так?

— Она хорошая, — заторопился он, горячо убеждая Катю. — И хозяйка расторопная, и обо мне беспокоилась… И умница…

По тому, как Гагаев говорил о своей бывшей жене, Екатерина поняла, что его с ней ничего не связывало.

— Мечта — не женщина, — усмехнулась она.

— А я вот не оценил, — развел он руками. — По моей вине разошлись.

— Стара я уже… Повстречайся с тобой мы лет десять назад, ушла бы я к тебе, ушла… — задумчиво сказала она.

— А дети? — спросил Руслан с жестокой откровенностью.

— А ты? — спросила она и прямо посмотрела на него.

И он понял, что женское чутье не обманывает ее.

Она догадывалась, что у него неладно на душе.

— Не надо, Катя, — сказал Руслан хрипло. — Не надо…

Он не мог оставаться рядом с нею. Он должен был скрыться от ее пристального взгляда. И он поднялся и направился к двери. Он уже был на пороге, когда ее голос настиг его, заставил замереть…

— Опять бежишь… — сказала она. Не спросила, не укоряла, а просто сказала: — Бежишь… От меня бежишь… — И жестко добавила: — Но не обманешь меня. На сей раз не выйдет. — Она не сказала вслух того, что поняла: он любит ее!

И, видит бог, она была совершенно права. Она не ошибалась. Он бежал от нее. Он выскочил за дверь, оставив ее, готовую зарыдать. В висках стучало от назойливой мысли: она могла уйти от мужа и детей ради него, Руслана…

В коридоре Гагаеву встретилась Наталья, удивленно глянула вслед. Пробегая по тропинке к реке, он услышал голоса из окна. Первый принадлежал жене Рубиева:

— Не знала я, что у вас была любовь… Приставал?

— Вспоминали, — ответила Екатерина.

— Для женского сердца это самое опасное — прошлое вспоминать, — заявила Наталья. — Старый жук!

— Не такой он, — возразила Екатерина.

— Все не такие, — игриво засмеялась жена Рубиева. — Потом оказывается — такие… Вы с ним поосторожнее, остерегайтесь его.

 

Глава двенадцатая

…Руслан рассчитывал, что объяснение с боевыми друзьями произойдет не раньше чем через два-три дня; По его подсчетам, к этому времени должны были прибыть еще несколько человек. Но уже во второй день ему было суждено открыть им тяжкую тайну.

Сослан и Лена были на берегу реки.

— Запомни: я отсюда не уеду без тебя, — сказал Сослан.

— И сколько лет ты собираешься прожить здесь? — шутливо спросила она.

— Всю жизнь! — Он пододвинулся к ней.

Корытин и Наталья завтракали в беседке под деревом. Пили кофе, когда из сада возвратились Катя и Крючков. Они шли порознь, и это бросалось в глаза. Приблизившись к беседке, Крючков изобразил улыбку.

— Злое у вас солнце, — произнес он. — Спину жжет.

— Я тебе, Катерина, мазь дам, — предложила Наталья. — Натри ему, да посильней. Небось пройдет. — И, вспомнив, что между супругами словно кошка черная пробежала, замолчала.

Катя, казалось, не замечала многозначительного молчания. Не поймешь, то ли делает вид, что ничего не уловила, то ли не видит в этом ничего предосудительного. Подошедший к ним Руслан готов был сквозь землю провалиться.

Он чувствовал себя, как человек, который получает приглашение прибыть в гости, а посетив дом, убеждается, что его здесь не ждали. Впрочем, он единственный здесь, кто не получил приглашения, ибо сам послал их. И догадайся Наталья потребовать от него телеграмму, тут бы все и прояснилось. Это по его милости партизаны собрались на берегу реки, но, вместо того чтобы наслаждаться прелестями кавказского лета, с недоумением смотрели друг на друга и ждали, когда же и чем завершится та неопределенная ситуация, в которой все оказались…

Только стали забывать об оплошности с мазью, как на дорожке показались возвращавшиеся с реки Сослан и Лена. Все с любопытством наблюдали за влюбленными. Не подозревая, что за ними наблюдают, Сослан привлек к себе Лену и поцеловал ее в щеку. Она вырвалась от него и, взбежав на веранду, погрозила шутливо пальцем.

— Племянник ваш не промах, — хмуро посмотрела на Гагаева Наталья и закричала: — Молодой человек!

Сослан и Лена вздрогнули, испуганно оглянулись.

— В моем доме — и такое! — ужаснулась Наталья.

Лена озабоченно посмотрела на лицо Сослана, поспешно подошла, успокаивающе взяла егоза локоть, ободряюще улыбнулась, и они вдвоем направились к беседке.

— Жаль, что нет у меня сына, он бы показал, как вольничать! — грозно уставилась на Сослана Наталья.

Пересилив себя и вспомнив наставления Лены, Сослан одарил улыбкой Наталью:

— Это поправимо. И хлопотать не надо.

Она покраснела от негодования, возмущенно махнула рукой:

— Ну и ну! Такое осмелиться сказать мне? Я тебе в матери гожусь!

— Вот и я хотел сказать: выдайте за меня замуж Леночку — и будет у вас сын! — улыбался ей Сослан.

Лена бросилась к матери, повисла у нее на шее:

— И правда! Вот он, готовенький! Двадцатидвухлетний!

— Да очень уж шустрый! — через плечо дочери изучающе оглядела Сослана Наталья.

Услышав в ее голосе нотки заинтересованности, подали свои голоса Крючков, Катя, Корытин, которым Сослан явно нравился. Казалось, гроза, не разразившись, пройдет мимо. Пошел более спокойный разговор. Наталья оторвала от себя дочь, спросила Сослана:

— Кем будешь, когда с учебой покончишь?

— О-о, тогда я буду… — Сослан покосился на Лену, увидел, что она прижала палец к губам, и перевел взгляд на небо: — Тогда я буду…

— А-а, — по-своему поняла его Наталья и, облегченно вздохнув, произнесла: — Связан с этим… Слышите? Будущую профессию вслух запрещено произносить. Шустрый жених, прямо космический!

— Раз поцеловались — уже и жених? — засомневался Крючков.

— Важно как… — хитро улыбнулась Наталья: — Он ее в щеку, — значит, не в первый раз…

— Мама! — ахнула Лена.

— Вот так и разоблачают нашего брата, — озорно блеснул глазами Корытин.

Так и продвигался этот смешной, увиливающий от острых углов разговор. И вдруг точно в грозовом небе сверкнула молния, звука которой еще не было слышно. Это Наталья доверительно сообщила Сослану:

— Есть у тебя соперник. — И, заметив, что Сослан напряженно прислушался, торопливо успокоила его: — Но… не жених. Еще чего: принимать в семью агронома!

— А чем плох агроном? — вспыхнул Сослан.

И тогда Лена решительно поднялась, весомо заявила:

— Да это же и есть мой Сослан!

— Это он?! — Наталья едва устояла на ногах.

— Он приехал за мной.

— Не бывать этому! Нет, нет, нет!!!

У ворот особняка затормозила «Волга». В калитку вошел улыбающийся Рубиев, пробасил:

— Поздновато вы встаете, поздновато. Я уже на четырех фермах побывал…

Наталья метнулась к мужу:

— Казбек! Казбек! Я догадалась! — Круто повернувшись, она указала пальцем на Гагаева: — Это он! Он послал телеграммы от твоего имени! Он ворвался сюда, чтобы разрушить нашу семью!

— Да, я послал телеграммы, — сознался Руслан.

— Слышали?! Он!!! — запричитала Наталья. — Обманщик! — Она налетела на него: — Уймите племянничка! Вы будете во всем виноваты! Вы! Лучше бы вы не воскресали!!!

Вот и наступил тот момент, когда Гагаев должен был раскрыться. Сослан выжидающе смотрел на него. Он догадывался, что Руслан неспроста затеял эту поездку, что ему есть что сказать этим людям. Гагаев еще раз обдумал слова матери. Она со своей точки зрения кажется правой, ибо не желает отдавать свою дочь — единственную и любимую — человеку, который не внушает ей доверия, ибо у него — по ее мнению — нет трамплина для будущего. А Лена должна выбрать в мужья человека, который уже определился в жизни и старше ее лет на шесть-семь, что тоже условие для счастливой жизни: он будет верной опорой для молодой жены, опытность не позволит совершить ему глупость. Сослан молод, и хотя красив и хорош собой, но этого недостаточно для того, чтобы сделать дочь счастливой, и с годами внешность перестает играть определяющую роль. Она мать, и она вырастила Леночку и не желает видеть ее несчастливой и живущей в нужде, а потому возражает против этого скоропалительного брака. Вот правда Натальи. Материнская правда. Эгоистичная? Может быть, но это ЕЕ ПРАВДА.

А разве у Лены нет своей правды? Ей жить с Сосланом — почему дочь должна приноравливаться к вкусам и привычкам матери? Почему ей должны указывать, на кого ей обратить внимание, с кем встречаться? Разве стремление навязать другому человеку свои принципы и вкусы не ограничивает его свободу? Нет, человек, если даже он и молод, должен сам устраивать свою судьбу. Может допустить ошибку? А разве родители не допускают ошибок? Еще как! И родители родителей! Так можно выстроить лесенку в глубь веков.

Дети не могут и не будут вечно жить за спиной у родителей, ибо это ведет к потери индивидуальности. Это правда ее, Лены. Правда, основанная на желании человека самому отвечать перед обществом за свои поступки и решения, за сложившуюся судьбу.

Правда дочери приходит в столкновение с правдой матери. Но не может же она уступить матери только потому, что та родила ее. В конце концов, родители не должны забывать, что их дети не всегда будут детьми.

Итак, пришли в столкновение правда матери и правда дочери. И тут раздался вопрос Руслана:

— Что ценнее: одна жизнь или пятьдесят две? — спросил он.

Казбеку вопрос показался бессмысленным и не к месту:

— К чему ты это? У нас другой разговор.

— Оставьте на время в покое их, — кивнул Гагаев на Лену и Сослана. — Поговорим о нас… Так что важнее: одна или…

— Только эгоист может сказать — одна, — заявил Крючков.

— А если все они недостойны этой одной? — Руслан почувствовал, что начинает горячиться. — Если врут, изворачиваются, жадничают?..

Крючков, Корытин, Катя, Лена, Сослан изумленно смотрели на него.

— Тебе узнать это очень важно, — тихо сказала Екатерина.

— Важно, — признался Руслан. — Потому что мы живы, а он, ОН погиб.

— Кто он? — спросил Рубиев.

— Он тоже был из нашего отряда, — уклонился Гагаев от ответа.

— Многие погибли, не только тот, о ком ты говоришь, — возразил Казбек. — На их месте могли оказаться и я, и он, и она! Случись так — и перед тобой вместо меня сидел бы тот, о ком ты вспомнил.

— Живых нельзя обвинять в том, что они живы, — задумчиво подтвердил Крючков.

— Не скажи! — неожиданно вмешалась Наталья, словно ждавшая этого момента давно. — Кое-кого можно!

Выпад был против Гагаева, и он прозвучал зло и беспощадно. Настолько жестоко, что Рубиев встрепенулся:

— Не то говоришь, Наталья.

— Почему не то? Почему это он с нас снимает допрос? — она сделала упор на слове нас и встала напротив Руслана. — А кому по-настоящему отвечать следует, так это вам! Вас окружили каратели. Они с партизанами не чикались… А вы вот живы!..

— Наталья, — еще раз попытался успокоить супругу Казбек, но чувствовалось, что и его волнует эта загадка — поэтому и упрек в его тоне прозвучал приглушенно…

Гагаев все еще колебался, понимая, что, пока он скрывал от них свою тайну, они могли жить как все, не чуя, что кому-то ОСОБО обязаны не только достатком и покоем, но и самим существованием. Посети их лишь однажды Юрий — и от их покоя останутся одни воспоминания…

— Чего же молчите? — настаивала Наталья. — Осветите некоторые строчки своей биографии… Где пропадали в послевоенные годы?

— Работал на Севере.

— Ты был на Севере, а нам сказали… — Екатерина поискала глазами виновника. — Кто нам сказал, что он погиб?

— Казбек, это ты мне сообщил, — напомнил Крючков.

— Так мне заявили, — кивнул головой Рубиев. — Я принялся искать и получил такой ответ…

— Так что привело вас в тундру? — повторила Наталья, обращаясь к Руслану.

— Ну, это ушло, — отмахнулся Казбек. — Теперь это не звучит.

— Хорошо, — вздохнул Руслан. — Я расскажу свою биографию. Но прежде задам несколько вопросов тебе, Казбек. Не пугайся — тебе на них ответить легко.

— Будем заново знакомиться, — кисло улыбнулся Рубиев.

— Как живешь, Казбек? — спросил Руслан тихо.

Рубиев растерялся. Не такого вопроса он ждал от Гагаева. Он не знал какого, но явно не этого. И дружеского тона не ожидал.

— Сам видишь, — замялся он и пошутил: — Толстею.

— Директором химкомбината был. Вуз окончил? — допытывался Руслан.

— Практик я, — сказал Рубиев с досадой.

— Разбирался в химии?

— А чего там? — бодрился Казбек. — Дело не такое уж хитрое. Да и техотдел был… на всякий житейский случай.

— Теперь председателем колхоза трудишься. Тоже приметили как практика?

— С детства видел, как и что растет, — усмехнулся Казбек.

— Лучшей кандидатуры не было, что тебя предложили?

— Смотря с какой стороны на это взглянуть, — старался быть спокойным Рубиев. — Таких, что диплом имеют, много. И в зоологии получше меня разбираются. А вот в жизни я — похлеще их. В случае чего — не растеряюсь!

— В отряде ты в начальники не напрашивался, — напомнил Руслан.

— Не было соответствующей подготовки, а без нее не накомандуешь…

— А здесь можно? — уточнил Руслан.

— Что-то я тебя не пойму…

— Не твое дело — руководить колхозом.

— А вот посчитали, что его, — вмешалась Наталья.

— В анкетах все ордена и медали перечисляешь? — игнорируя ее, спросил Гагаев Казбека. — В газетах воспоминания печатают? По телевидению выступаешь?

— Бывает, — согласился Рубиев.

— Кто ж тебя с должности снимет, если и завалишь дело? — дошел до главного Гагаев. — Не посмеют. А молодые специалисты на задворках?

— Фронтовики — это, брат, тебе — фронтовики. На каждом из нас фашисты отметины оставили. И мы ничего не забыли. И если есть у тебя на примете подонок, что замарал имя фронтовика, то ты всех нас с ним не мешай! — возвысил голос Рубиев.

— Встать бы погибшим из могил! На часок — больше не надо! Чтоб живых в стыд вогнать! — закричал Руслан. — Чтоб задать этот самый вопрос: что ценнее — одна жизнь или пятьдесят две?

— Пятьдесят две! Таков мой ответ тебе!

— А если не все пятьдесят две достойны той одной? — спросил Руслан.

— Есть у нас тут один, учитель, тоже любит пофилософствовать — поспешила на помощь мужу кипевшая от гнева Наталья. — Познакомить? — И вдруг спросила: — Нравится вам у нас?

— Нравится, — признался Руслан.

— А у вас дачи нет? — допытывалась Наталья.

— Нет.

— Машины?

— Тоже отсутствует.

— А квартира какая?

— Одна комната.

— На одиночку больше не дают, если не шишка, — подвела она итог.

— Законы для всех одни, — напомнил Руслан.

— Солнце тоже для всех одинаково светит, а люди по-разному им пользуются. И если Казбек живет в достатке, то он заслужил это. Не все у тебя, дружок, в порядке. Не все! Неспроста столько лет прятался от своих.

— Не все в порядке, — согласился Руслан.

— Вот видишь! — возликовала Наталья. — И жизнь не сложилась — бобыль. Мы вот сумели после войны устроиться, семьей обзавелись, мебелишкой, а вы? Летом… в бостоновом костюме! Вот нервы у вас пошаливают! «За что воевали? За что кровь проливали?» Увидели, как Казбек живет, еще пуще взволновались… Не так ли?.

— Не так, — покачал головой Руслан и спросил Рубиева: — Помнишь, как ты отдал нам с Юрой диск и гранату? Последние!

— Да, последние, — вспомнил Казбек.

— А сейчас способен на такое?

— Не тронь это, — посуровел Рубиев.

— Помню, Казбек, ты был смел, не трусил идти в бой.

— Нужно будет — и сейчас один против дюжины пойду, — сказал Казбек жестко и добавил просто: — Но сейчас не нужно…

— Нет, и сейчас нужно, — загорячился Руслан. — Нужно! Но ты другим стал, Казбек Рубиев… Вспомни, с чего начал свое председательство в колхозе. Наобещал молочные реки, убедил людей сдать коров, а потом что? Слово свое ты не сдержал. Зато показатели в колхозе резко улучшились, — ив конце года орден тебе вручили. С того времени тем и меришь каждый свой шаг — что он добавит к твоему имени, к твоему облику. Не о людях думаешь — об успехе. Любой ценой успех — вот что для тебя самое важное. Тем и живешь… А в зятья как выбираешь? Атомщик? Пожалуйста! А кто другой — не по адресу зашел. Разве это не предательство?

— Как повернул?! — ахнула Наталья. — Ради племянничка старается.

— Отчего ты забыл, за что воевали? За что мы в атаку шли? Когда мы видели фашистов, мы не рассуждали. Мы знали, что нужно делать. Так, командир? — спросил Руслан Крючкова.

— Не рассуждали, — подтвердил, невольно подтягиваясь, тот.

— Нужно было идти в атаку — шли! — махнул рукой Гагаев. — Пули косили — а мы шли! Падали, умирали, но шли! А сейчас? Всегда ли мы теперь ходим в атаку, когда видим расхлябанность, равнодушие? И сами всегда ли мы на высоте?

— По-твоему выходит, что мы хуже других? — возмутился Казбек.

— Мы должны быть лучше! — возразил Руслан. — Лучше! И не забывать о партизанском отряде. Разве мы там думали о машинах, дачах, должностях?

Это было прямое попадание в него, Рубиева, и он закричал в неистовстве:

— Мне нельзя дачу, а другим можно?! Ты, Гагаев, на земле или в облаках витаешь? Протри глаза! Люди строят дачи, покупают машины — ничего! И заслуг у них, может быть, меньше. А мы должны жить, как велит Гагаев?! Ты, дружище, их стыди, их перевоспитывай! За ними следи — не за нами!

— Их ловите! — крикнула и Наталья.

— Мы на преступление не пойдем, а если захотелось нам иметь дачу, то построили ее на полном законном основании. Где, мать, наше разрешение? — потребовал Рубиев у жены. — Подать сюда! И квитанции! Все оплатил: и материалы, и рабочим сполна! — Он встал перед Гагаевым, свирепо пронзил его взглядом: — Или ты хочешь, чтоб мы жили, как в партизанском отряде? Мало мы там намучились?

— Стройте дачи, покупайте машины, но пусть это не заслоняет главного. Мы знали: в бою трусость и подлость ведут к гибели людей.

— Надо было выстоять. Нужна была победа, — сказал Крючков.

— А сейчас не нужна победа? — оглядел Руслан всех. — Жадность иных, воровство разве не крадут у нас победу? Кому бороться с этим, если не нам? — Руслан тихо добавил: — Хочу, чтоб мы жили так, как жил бы Юра, останься он жив. Хочу, чтоб люди прикрывали людей грудью, делились последним сухарем. Чтоб не оставляли на поле раненого. Не лгали ради тепленького местечка ни другим, ни самим себе.

Он умолк, провел ладонями по лицу, как делает человек, когда проснется. Он никогда так не выходил из себя. Долгие годы молчал, но вот не выдержал, прорвало его, выхлестнуло то, что горело в нем огнем. Руслан боялся увидеть в глазах собеседников насмешку — она убила бы его наповал, ибо в минуту, когда человек распахивает свое нутро и выдает самые сокровенные мысли, такая усмешка губительна. Пусть злятся, пусть бьют, пусть обижаются — только не насмехаются. Он беспомощно посмотрел на всех по очереди. В глазах Рубиева и Натальи были ярость и обида, Корытина — изумление, а Екатерина была сама боль и страдание. Первой ринулась на него та, что гитлеровцев видела только на экране кино…

— Вы что, сами чистюля? Праведник? Ни в чем себя не обвиняете?! — выпалила Наталья в лицо Руслану.

Он тяжело посмотрел на нее. Знала бы она, как он сам себя казнит…

— Я сам для себя самый строгий судья, — с трудом произнес он. — Есть за что мне себя ругать, есть… И я не праведник… И за моей душой много грехов. Разве возвратится то время, когда рядом со мной была сама нежность, чья любовь высвечивала все лучшее, что было во мне? И как же я отблагодарил судьбу за подаренное мне счастье? Убедил себя, что впереди еще много наверняка даже еще более волнующих встреч и объятий.

Сам заляпал душу грязными желаниями.

Из-за моей животной страсти погибли два хороших человека. Да, да, из-за этого я и искал смерть, лез под автоматные очереди, чем приводил тебя, Катя, в ужас. Я уже тогда был недостоин тебя. Но благодаря тебе я вновь поверил в жизнь, дав мысленно себе и тебе клятву, что теперь уже больше никогда не споткнусь, что все отсчитанные мне дни буду жить только по совести, не идя ни на какие сделки. Я был уверен, что смогу подлецу сказать в лицо, что он подлец, вору — что он вор, трусу — что он трус… Верил, что, увидев несправедливо обиженного, тотчас протяну ему руку и дам бой подонкам… Но легко давать клятву — трудно сдержать ее. И сегодня я каюсь перед вами: спасовал я, не стал таким, каким клялся быть. И уползал назад в свою скорлупу, когда этого не надо было делать. А встретившись вновь с чистой любовью — испугался. Не за себя — за нее. Испугался, что загрязню ее, потому и разошелся с женой… Не себя — ее пощадил. Так мне казалось тогда. А теперь вижу: человека сделал несчастным… С Еленой Каурбековной повторилось то же, что было с Надей. А я не хотел этого! Не хотел! И я намеревался возвратиться к ней, но испугался: не будет ли ей хуже? Еще хуже?.. Почему так, а? — взмолился Руслан, словно упрашивая их помочь ему разобраться в случившемся с ним. — Хочу человеку хорошо сделать — а боль доставляю? Или такой уродился я?! Может, я и смог бы пересилить себя, если бы… не гибель Юры!

Он отвернулся к окну. Наталья нарушила молчание, заявив:

— Жизнь у вас не удалась — вы и злитесь на всех… Женился — жена через три месяца ушла.

— Наталья Павловна! — закричала Екатерина. — Не надо!

— А что вы все вокруг да около?! — рассердилась Наталья. — Он нам правду — и мы ему!

На веранде воцарилась недобрая тишина. Но всё смотрели на Руслана, все ждали его слов. Руслан должен был ответить. Весомо. Но — ох! как ему не хотелось говорить! Тогда сбежать? Опять сбежать с позором? Опять скрываться от них в горах?! Нет, он больше не мог молчать… И он заговорил:

— Жизнь, может, и не удалась у меня. Но не об этом речь. О совести спрашиваете? Да, есть у меня это право — говорить правду… Потому что жизнь твоего мужа, Наталья Павловна, жизнь всех их… — обвел он пальцем Крючкова, Екатерину, Корытина, — жизнь целого отряда была в наших руках — моих и Юриных…

— Жалеешь, что не выдал? — не выдержала Наталья.

— Жалею, что тридцать восемь лет назад не сказал всем, как погиб Юрий! — решительно заявил Руслан и вдруг увидел, каким изумленным взглядом смотрят на него Лена и Сослан, словно от того, что они сейчас услышат, может перевернуться все их представление о жизни и людях. Руслан заколебался…

— Как он погиб? — властно прогремел в комнате голос Крючкова.

— Потом… — нерешительно глянул Руслан на Лену.

— Сейчас! — потребовал и Корытин.

— Я тоже хочу знать, — заявил Рубиев. — Правду хочу!

— Правду? — прищурился Руслан. — А не пожалеешь, что узнал ее? Не пожалеешь?! — Теперь, даже если бы они все вместе сговорились и попытались повернуть разговор вспять — не получилось бы!

— Говори, — тихо попросила Екатерина.

И Руслан начал свой рассказ. Говорил горячо. Он дошел до той минуты, когда Юрий понял, что каратели решили взять их живьем; тут Руслан прервал рассказ, покосился на Лену и Сослана:

— Дальше не для вашего слуха, ребята! — И вдруг взревел: — А может быть, наоборот: именно для вашего! Чтоб знали, как было на войне!..

Руслан не подбирал слова. Картина давнего боя миг за мигом, с беспощадной правдивостью возникала перед ними…

* * *

— …Побыстрее бы отряд отошел! — прислушиваясь к шуму стрельбы сзади, сказал Юра.

— С ранеными на плечах не побежишь, — напомнил Руслан.

— Оставили нас с тобой, кавказец.

— Не погибать же всем, — вслух подумал Гагаев.

— Опять пошли! — закричал Юра и прицелился: — Эсэсовцы. Пощады не жди…

Им удалось прижать немцев к земле. Но эсэсовцы конечно же поняли, что русских осталось мало. Фашисты не стали отползать. Они залегли и открыли сквозной огонь по лесу. Пулеметы не переставали строчить, подрезая ветки… Нет, не уйти Руслану и Юре…

— А может, удастся? — спросил вдруг Юра: — А? Ускользнуть удастся?

Руслан не стал разочаровывать его. Теперь не следует думать ни о чем. Все внимание надо сосредоточить на действиях фашистов, которые обходят их. Через несколько минут они окажутся в кольце. Нет, Рубиев, прости, но они не смогут выстоять здесь полчасика. Минут через десять с ними будет покончено.

— Сколько их! — воскликнул Юра.

Руслан уловил в его голосе возбуждение.

— От черных одеяний в глазах рябит! — опять крикнул Юра и нажал на курок.

Руслан посмотрел на приближающиеся вражеские фигуры. Фашисты были в черной форме, на что он вначале даже не обратил внимания. Знать, сильно партизаны им досадили, если бросили на них эсэсовские части.

— Руслан! Они обошли нас! — закричал Юрий.

Руслан быстро оглянулся. Так и есть. Из-за стволов деревьев выглядывали немецкие каски. Эсэсовцы стреляли, но не в них. А в кого же? Руслан присмотрелся и увидел синий берет Сергея, выглядывающий поверх кустов. Видимо, оттуда, со стороны эсэсовцев, зашедших им в тыл, казалось, что это Сергей ведет огонь по немцам. Но Сергей давно уж не стрелял. Он лежал на кустах. Видимо, пуля попала в него в тот момент, когда он приподнялся, и отбросила его назад. И он так и замер, рухнув на кусты. И случилось это наверняка тогда, когда партизаны только еще занимали эту позицию.

— В мертвеца стреляют, — с ненавистью сказал Юрий и открыл огонь по немцам, зашедшим с тыла.

Те разом бросились к земле. Теперь пули защелкали и вокруг Руслана с Юрой.

— Не давай им подняться! — крикнул Руслан, асам продолжал брать на прицел тех, кто шел прямо на них. — Береги патроны!

— Все! Не уйти нам, — взволнованно заявил Юра и закричал: — Бей этих, Руслан! Мне перезарядить надо! — и он схватил диск, оставленный Рубиевым.

Эх, прижать бы эсэсовцев к земле. Руслан бил наверняка. Но остановить врагов двое партизан были не в состоянии. Немцы с каждой минутой приближались. Руслан уже разглядел у одного из них малюсенькие усики. Не тот ли это фашист, что стрелял в детишек?

— Бросай гранату! — крикнул он Юрию.

Лимонка упала рядом с двумя немцами, и оба они больше не поднялись.

— Молодец! — похвалил Руслан.

Автомат его заговорил. Немцы залегли, вновь открыли сплошной огонь. Руслан и Юра прижались к земле.

— Мне сына жаль, — сказал Юра тихо, повернувшись к Руслану. — Даже не видел его… Знать бы, хоть похож он на меня?

У Руслана кончились патроны в автомате. На всякий случай он отвел затвор…

— Ни одного, — сказал он сам себе и отбросил автомат в сторону. — Пришла пора тебе, трофейный, — вытащил он из кармана пистолет…

Немцы опять поднялись. Автомат Юры застрекотал и умолк.

— И у меня кончились! — яростно заорал Юра.

Руслан старался стрелять наверняка, в злости шепча себе под нос:

— Посмотрите на этого дубину… Крестика захотелось ему… Железного. А мы ему дубовый! — И, прицел лившись, выстрелил. Здоровенный немец споткнулся и вытянулся на земле. — Посмотри, — оглянулся Руслан на Юру. — Готов… Свалился.

Юра сидел на земле, глаза его бессмысленно уставились на верхушку дерева.

— Похож или нет? — шептали его губы…

Раздалась громкая команда на немецком языке, и стрельба разом прекратилась. Мгновенно в лесу воцарилась тишина. Слышно было, как где-то вдали раздавались размеренные, ровные автоматные очереди. Так стреляют, когда прочесывают местность. Видимо, фашисты потеряли отряд из виду.

Молодец, Крючков! Сумел выкарабкаться. Сейчас они уже приближаются к балке. Интересно, сколько времени прошло? Руслан посмотрел на часы. Почти тридцать минут! Ай да мы, Юра!

Чего немцы притихли? Неужто опять в атаку собираются?

— Нет! — услышал Руслан вдруг отчаянный крик Юры: — Нет! Только не это!!! Нет! — он вскочил на ноги, разорвал на груди рубашку, отчаянно закричал: — Стреляйте, гады! Убивайте!!! Стреляйте!!!

Руслан бросился к нему, рванул на себя, опрокинул на землю.

— Ты что делаешь?!

— Пусти! Пусти! — рвался из его рук Юрий. — Пусть убивают. Попасть в руки эсэсовцев?! Ты забыл те трупы, что мы видели в селе? Пусти! Чего держишь?! Пусть стреляют! Я хочу умереть!!!

— Брось психовать, Юра, — пытался Руслан образумить друга, а сам внезапно понял, что неспроста эсэсовцы умолкли, прекратили стрелять. Значит, они хотят взять их в плен? Не к этому Руслан готовился.

— Партизанен! — услышали они крик, казалось, немец находился метрах в десяти. — Партизанен! — неслось отовсюду, — Сдавайсь! Сдавайсь!

— Слышишь? — задрожал Юра в объятиях Руслана. — Они хотят… живьем! Пусти! — он стал вырываться. — Я не выдержу! Не выдержу!!! Зачем Рубиев сказал, куда они уходят? Зачем?!

Руслан отпустил Юру. Он вскочил на ноги.

— Стреляйте, гады! Стреляйте!!!

Выстрелов не было. Умолкшие было на миг эсэсовцы вновь стали кричать со всех сторон:

— Сдавайсь! Сдавайсь! Партизанен, сдавайсь!

Юра бросился на землю, бил кулаками по траве:

— Я не выдержу!! Ему не надо было говорить, куда они пошли!!! Не надо было!!!

Руслан встал, поднял Юру на ноги. Теперь они оба были на виду у врага. Но эсэсовцы не стреляли.

— Ты должен выдержать, — Руслан стал убеждать Юру. — Должен!

— Я боюсь, боюсь! — стонал Юра.

— Ты выдержишь, выдержишь! — уверял Руслан. — Ты был отличным партизаном и останешься им.

— Я боюсь пыток, — тихо признался Юра. — Всегда боялся.

— Ты будешь молчать про Гнилую балку, — настаивал Гагаев. — Сболтнешь — и пятьдесят два человека погибнут.

Он видел, как мелькнули за деревьями черные мундиры, немцы приближались к ним.

— Почему они не стреляют? Почему? — закричал в отчаянии Юра. — Эй вы, гады! Нате! Убивайте! Стреляйте!

Нет, немцы поняли, что партизаны в их руках. Они и не собирались стрелять. Им нужны были «языки».

— Рус, сдавайсь, — раздалось совсем близко.

Осторожно высунув голову из-за ствола дерева, смотрел на них худой немец.

Руслан направил в его сторону пистолет, и голова тотчас же исчезла…

— Не стреляют, — опустил руки Юра. — Они будут пытать!

И тогда Руслан понял, что надо делать. Собственно, эта мысль давно уже сверлила его мозг, но он гнал ее от себя. Гнал инстинктивно, опасаясь представить себе такую возможность. Но теперь он знал, что это единственный выход. Он ни о ком не думал из родных и близких. Только о себе и о Юре. И почему-то ему отчаянно Хотелось, чтобы Юра понял его. И Руслан спросил:

— Юра, что ценнее: две жизни или пятьдесят две?

Юре больших усилий стоило вдуматься в заданный вопрос. Он никак не мог понять, что Руслан хочет узнать.

— Две… Пятьдесят две… — повторял он неустанно.

Ждать дальше было нельзя. Немцы находились в десяти-двенадцати метрах от них.

— Ты прав, Юрий, — сказал Руслан и порывисто обнял его. — У нас есть еще выход, — он показал пистолет. — Здесь два патрона.

Друг не сразу понял его, удивленно глянул на него.

— Мы себя не опозорим, — сказал Руслан и, видя, что несколько фашистов, уже не таясь, шагали к ним, он поднял пистолет: — Прощай, Юра, прощай, брат мой…

Руслан почувствовал, как дуло пистолета уперлось ему в висок. Он ожидал, что прикосновение металла будет отдавать холодом, но оно было теплым. Мелькнула мысль, что другого и нельзя было ожидать, ведь он только что стрелял из пистолета. Он удивленно подумал, какая чепуха лезет в голову в последние секунды жизни…

— В нем два патрона, — сказал Руслан.

Гагаев не успел нажать на курок.

— Погоди! — Юра бросился к нему, схватив за руку, дернул вниз, простонал: — Погоди… Прошу тебя… — он обезумевшими глазами глядел на пистолет: — Сперва я… Позже тебя — не смогу… Первым должен я…

Руслан разжал пальцы. Юра потянул пистолет к своему виску.

— Будьте вы прокляты! — закричал Юра в сторону карателей.

Он закрыл глаза, он хотел, он заставлял себя нажать на курок. Но рука дрожала все сильнее и сильнее. Палец точно окоченел, никак не нажимал на курок.

Вдруг пистолет выпал из рук Юры.

— Не могу… — беспомощно произнес он. — Не могу!!!

Немцы бежали к ним, не таясь. Руслан подхватил с земли пистолет. Выстрела Руслан не слышал. Но он был, этот проклятый выстрел. Он прозвучал. Это он бросил Юру на землю…

Руслан направил пистолет себе в висок. Фашист, что был ближе к нему — всего в четырех шагах, крикнул, но Гагаеву было все равно… Он нажал на курок и опять не услышал выстрела. Он знал, что должен упасть на землю… Но не падал! Не падал! И боли не было… И тут до него дошло: выстрела не было! Неужели осечка? Он вновь нажал на курок… Немец был в двух шагах от него… Но выстрела НЕТ! Руслан лихорадочно двинул затвором… В пистолете патрона… нет! Эсэсовец бросился на Гагаева. Руслан сделал бросок в сторону. Он побежал, увертываясь от одного, второго, третьего фашиста… Он увидел труп немца, а рядом автомат… Скорее! Скорее!!! Достать!

Сильный удар обрушился на Руслана, опрокинул на землю. На него навалились эсэсовцы, и он ощутил страшную боль и потерял сознание.

… — Струсил? — не поверила Наталья.

— В пистолете не оказалось патрона! — в неистовстве закричал Сослан.

— Так ты… — В мертвой тишине послышался вздох Екатерины. — Какой ужас! Какой ужас!!!

Вот что эти годы, каждый час, каждую минуту, каждое мгновенье мучило Руслана. Вот от чего искал он забвенья в горах. Он хотел убежать от этого — и не мог. Разве убежишь от самого себя? Руслан видел, как побледнел Сослан, видел, как страдальчески смотрела на него Екатерина, как торопливо отвернулся Рубиев…

— Так уж получилось, что я… — глухо промолвил Руслан. — Пистолет был мой, и я должен был стрелять в себя. А потом пусть Юра сам решал бы… Каждый должен выбирать смерть сам.

— Пытали? — глухо спросил Крючков.

— За двоих, — едва слышно произнесли губы Руслана.

— Почему скрывался? — зло спросил Рубиев.

— Та пуля была предназначена мне, — сказал Руслан. — Мне! Не я — Юра должен быть сейчас здесь, среди вас.

И опять наступила пауза, которая жгла каждого на медленном огне. Руслан обвел их взглядом. Они… молчали! В эту минуту они были жестоки и чувствовали это. Каждому было ясно, что надо успокоить совесть Руслана. В конце концов, кто знает, как бы все обернулось для них, не поступи Гагаев так. Надо было что-то сказать… Сказать!.. Но что-то сдерживало, мешало произнести успокаивающую фразу. Или их просто ошарашил рассказ Руслана? Почему глаза их невольно опускаются вниз? Почему они чувствуют себя неловко под пристальным, вопрошающим взглядом Руслана?

Он рассказал все. Все как было. Руслан еще раз обвел всех взглядом, желая определить, как они восприняли то страшное, что тридцать с лишним лет он хранил в себе. Они хмуро смотрели, кто в пол, кто себе на ладони, кто в открытое окно… Будто не понимали, что Руслану необходимо услышать от них ответ на вопрос, что мучил его со дня гибели Юры. А может, они не желали, чтоб он знал, что творится в их душах!

Когда-то Руслану пришлось присутствовать на операции. Крупный осколок снаряда попал партизану в грудь. Операцию проводили срочно, ночью, посреди леса, при керосиновых лампах. Две из них приказали держать Руслану, да так, чтоб хорошо освещалась рана. При взгляде на грудь он пошатнулся. Не от крови — ее за годы войны он повидал много, к ее тошнотворному запаху притерпелся. Пронзил Руслана вид обнаженного сердца. Оно билось трепетно, с лихорадочностью. Когда же оно, судорожно вздрогнув, дало первый сбой, это было невыносимо и тягостно… И опять сердце напрягалось. Но с каждым мгновением силы его истощались; все труднее было набирать привычный ритм. Паузы становились длительнее. И вот сердце несколько раз сжалось и вдруг разом… замерло… Хирург долго, очень долго боролся за жизнь солдата, но не мог больше помочь ему, выпрямился и сорвал с себя марлевую повязку…

Кто и в чем мог упрекнуть партизанского врача? Не он ли в тяжелейших условиях поспешного — под напором карателей — отхода отряда, рискуя демаскировать себя, решился на операцию, желая спасти раненого? Но, понимая, что врач не виноват, Руслан тем не менее не был в состоянии посмотреть ему в глаза.

Сейчас он, Гагаев, не оказался ли в той ситуации, в какой был партизанский врач?

Как ни тяжело было чувствовать отчуждение однополчан, Руслан вдруг явственно ощутил, что давно должен был поведать им о том, как погиб Юра. Он не имел права утаивать от них того, что случилось тогда. Он хорошо узнал, как у кого из них сложилась жизнь. Он видел, что большинство из его боевых друзей воздвигли дом счастья праведными путями, не забывая, ради чего бродили лесными тропами, устраивали засады, пускали под откос поезда… Ни одного из них Руслан не мог назвать подонком. Они были чисты и в помыслах, и в делах, и в поступках. Среди них есть лауреат, член-корреспондент Академии наук, Герой Социалистического Труда. Пожелай Руслан обвинить Корытина, Крючкова, Рубиева, Екатерину в нечестности или в корысти, — какие факты он смог бы им предъявить?

И все-таки он обвинял их. Обвинял в том, что они, сами не допуская подлостей, зачастую не давали настоящего боя тем, кто рядом ловчил, выгадывал, работал локтями. Быть самому чистым — этого мало. И виноват в том, что не все однополчане помнили клятвы под огнем врага и не шли врукопашную на подлость, и он, Руслан Гагаев. Поведай он раньше о гибели Юры своим друзьям, они не были бы столь беспринципны в отношении с людьми и были бы менее снисходительны к чужим и, что еще более важно, к своим слабостям. Руслан нутром почуял, что теперь так и будет.

Он мог бы многое им поведать из того, о чем думал и передумывал долгие годы; он мог бы им доказать со ссылкой на свой печальный опыт, что выбор пути происходит не только на развилке, в решающие моменты жизни. Выбор — он во всем. И в том, как ты прожил день, чем отметил его: трудом или леностью духа; и в том, о чем человек мечтает и к чему стремится; и в том, равнодушно ли он взирает на проделки хапуг, стяжателей, очковтирателей или дает им бой.

Ему не терпелось сказать им хотя бы часть того, что накопилось в душе. Но он молчал. Нужны ли еще слова? Не много ли мы в своей жизни говорим — пусть правильно и убедительно? Разве не все люди понимают, что такое хорошо и что такое плохо? И как следует поступать в тех или иных ситуациях? Нет, не нужно больше слов. И без разъяснений каждому из сидящих в комнате ясно, что значит для них смерть Юры.

Вот и Лена подняла голову, смело посмотрела ему в глаза. И ты поняла, что к чему? Да, да, это счастье, что вы с Сосланом встретились. И вам нельзя, никак нельзя быть друг без друга. И вы никогда, никогда не расстанетесь! И ты теперь знаешь, Лена, что для этого надо: почаще спрашивать себя, строишь ли ты свою судьбу так, чтобы не было стыдно перед теми, кому мы обязаны счастьем жить на этой земле… Ты сделала для себя этот вывод. Будь счастлива! Пожалуйста, будь счастлива…

Руслан еще раз обвел всех тяжелым, пронзительным взглядом… Все… Больше ему здесь делать нечего. Надо уходить. Нужно дать им возможность подумать, взвесить все. Пусть каждый сам решит, как жить дальше… Ему же следует уйти…

Руслан повернулся и медленно направился к двери. Никто не смотрел ему вслед, но каждый слышал, как жалобно застонали под его сапогами дощатые ступеньки лесенки, и все вместе вздрогнули, когда щелкнул засов.

Сколько времени они сидели так — молча, не глядя друг на друга, низко опустив головы, — они не могли определить. Их ошеломил рассказ Руслана. Картина смерти Юры стояла перед глазами.

— Разум говорит одно, но сердцу… больно! больно! — застонал Крючков.

— Бедный Руслан, — прошептала Екатерина.

— Все не так, — тихо подал голос Рубиев. — Все не так… что-то… Вползло в нас помимо воли…

Вроде бы все было ясно и как сложно! И больно. Они понимали, что не должны были так отпускать Руслана, что следовало дать ему понять, что он прав, что никто не смеет его ни в чем упрекнуть. Нужно было задержать его. И теперь они мучились, что не остановили Руслана. И когда вновь скрипнула калитка и явно послышались торопливые шаги, они с облегчением вздохнули: еще не поздно и поправить дело…

Дверь резко распахнулась. Но на пороге появился не Руслан. Екатерина громко ахнула: в дверях стоял… Юра! Те же прищуренные, в веселых искорках, карие глаза! Тот же задорно вздернутый нос!..

— Не опоздал? — взволнованно закричал он.

И голос был Юрин, такой же басистый… Теперь и Рубиев, Крючков, Корытин во все глаза смотрели на пришельца. Перед ними был Юрий, Юрий, только повзрослевший, потяжелевший фигурой…

— Юра? — тихо, застенчиво от неверия в то, что видят глаза, спросила Екатерина.

— Юрий Юрьевич, — широкой улыбкой отозвался он. — Похож? Мне и мамаша все уши прожужжала о том, что я как две капли воды похож на отца. Вот и вы подтвердили.

Он, резко встряхивая, крепко пожал каждому из них руку, ну точь-в-точь как это делал его отец. Они смотрели на него как завороженные, их удивленные взгляды веселили Юрия Юрьевича; общительный по натуре, шумный, он, не замечая охватившего их напряжения, легко и откровенно делился с ними:

— Меня не отпускали с работы. С полей поступают овощи, — а конвейер на нашем заводе одряхлел и требует усиленного внимания, — разве главному инженеру дозволено в такие дни покидать предприятие? Но мать и Люда — жена моя, — пояснил он охотно, — заявили: хоть на часик, но слетать тебе надо. Когда еще тебе удастся их увидеть? И вот тут я. В самоволке! — задорно захохотал он и вдруг прервал смех, серьезно и проникновенно произнес: — Я горд, что у отца такие добрые и заботливые боевые товарищи! И такие скромные! Каждый месяц, как почтальон заворачивал к нам, мать, прижимая извещение о денежном переводе к груди, ударялась в слезы. И не потому, что без вашей помощи нам пришлось бы тяжко. Благодаря вам я выучился. У матери никакой профессии, всю жизнь работала уборщицей. Замуж так и не вышла. Я было хотел после седьмого класса податься работать, но мамаша не позволила, не того, мол, ждут от тебя товарищи твоего отца, ты должен стать инженером.

Он заметил, как переглянулись между собой Рубиев, Крючков, Корытин, Екатерина, пожали плечами, мол, к переводам не имеют никакого отношения, — заметил и громко засмеялся:

— Мать так и знала, что вы не признаетесь о переводах. Но ты поблагодари их, говорила она. Ее поражало, что вы не писали обратного адреса — и когда с севера шли переводы, и когда с юга. Ее трогало до слез, что вы делали добро от души. Мы пытались по штампам городов определить, кто отправитель, но на все запросы приходил одинаковый ответ: адресат не оставил данных. Но вот сегодня наконец я могу вам от имени матери, жены, Кима и Женьки — детишек моих, от себя лично низко поклониться и сказать вам: «Спасибо!»

И тут Рубиев не выдержал — взревев, как, бывало, в партизанском отряде, он махнул рукой Лене и Сослану, приказав:

— Догнать его! Он не мог уйти далеко!..