Король поздравил себя с тем, что ему удалось сломить мятежный дух Марии. Теперь он мог отдохнуть в домашнем уюте своего третьего брака. Джейн была нежна и благожелательна; подобно восковому отпечатку всеподавляющей личности своего супруга, она всегда была готова безропотно следовать в его тени.

— Я предпочитаю быть известной как жена короля, а не как коронованная королева, — сказала она ему, когда он пожаловался, что не смог организовать для нее официальной коронации из-за страшной вспышки чумы в Лондоне. После непрерывной борьбы с волнами в своем изобиловавшем штормами жизненном путешествии с Анной король наконец-то бросил якорь в тихой, уютной гавани. То, что когда-нибудь позже воды ее могут показаться ему застойными, что он, возможно, захочет чего-нибудь свеженького, открывающего более веселые перспективы, в эти первые дни ему даже в голову не приходило.

Но через пять месяцев после свадьбы он был грубо вырван из этого самодовольного и ограниченного удовлетворения собой и миром. Гонцы донесли до него неблагоприятные вести о восстании в Линкольншире, за которым через пару недель последовал еще более серьезный мятеж в Йоркшире. Сэр Томас Мор и другие были преданы смерти за отказ подписать присягу о его верховенстве над церковью, и Генрих полагал, что поучительным примером заслуженной участи этих упрямцев он раз и навсегда уничтожил где-то еще тлевшее несогласие с теми переменами в стране, которые были вызваны разрывом с Римом.

Но север Англии был более консервативен, а также менее населен, чем юг. И многие люди там с ужасом и тревогой наблюдали, как один за другим по прямому указанию Кромвеля разгоняются мелкие местные монастыри. Монахи и монахини были здесь единственными, кто мог дать их детям хоть какое-то образование, работу для них самих, милостыню нищим и кров утомленным путникам. Монахи были гораздо лучшими землевладельцами с точки зрения их арендаторов, чем все это мелкопоместное дворянство и фермеры, которые теперь старались побыстрее прибрать к руках их обширные земли.

Люди понимали, что ежели начали с маленьких религиозных общин, то когда-нибудь придет черед и крупных. Ненасытные аппетиты короля и Кромвеля не будут удовлетворены, пока последний сочный плод не будет сорван с дерева. А некоторые более вдумчивые люди, среди них был и вождь восстания Роберт Аск, были до глубины души потрясены грядущим уничтожением всего, что было в их крае красивым и древним и, следовательно, невосполнимым. Был распущен слух, что после падения монастырей у всех приходских церквей по приказу Кромвеля отберут их богатые реликвии, и это подлило нового масла в огонь восстания.

Правда, не все мятежники руководствовались только такими альтруистскими соображениями. Были среди них и крестьяне, противившиеся законам об огораживании общинных земель, лишавших их средств к существованию путем превращения пахотных земель в пастбища для овец, и, как в каждом подобном движении, среди его участников было немало таких, кто присоединился к нему от нечего делать или просто радуясь возможности насолить властям.

Но в основном ими руководил гнев против религиозных нововведений, который возгорелся с одинаковой силой в груди как священников, так и мирян, а в Йоркшире они даже звали себя пилигримами и носили специальную кокарду, на которой были вышиты пять ран Христовых. Под руководством Роберта Аска, адвоката с необычайно благородным характером, пилигримы требовали, чтобы все их святые места были восстановлены и больше не подвергались разрушению; чтобы Кромвель и другие члены Тайного совета, которых они описывали как «людей низкого происхождения и с подмоченной репутацией», были удалены со своих постов и чтобы Кранмер, Лонглэд и другие «еретики-епископы» были лишены своих кафедр. И несмотря на тот факт, что тремя месяцами раньше Мария собственноручно подписалась под статьей присяги, объявлявшей ее незаконнорожденной, пилигримы шумно требовали, чтобы парламент узаконил ее положение и вернул по праву принадлежавший ей титул.

Восстание в Линкольншире разгоралось медленно, как сырые дрова, из-за отсутствия руководства, но йоркширцы, которых трудно разозлить — правда, если они разозлятся, то становятся страшными в своем гневе, — действовали согласованно, полностью подчиняясь Аску.

Первоначальная ярость короля против тех, кто осмелился поднять голос и руку на его власть, переросла в твердую решимость истребить весь этот сброд. Правда, они заявляли о своей преданности лично ему. Они хотели не смены монарха, а просто пересмотра его религиозной политики. Генрих цинично улыбнулся. Неужели они и правда думали, что смогут обмануть его этими благопристойными речами? Когда рядом с домом человека складывают стог сена, неужели он будет надеяться только на провидение, что какая-нибудь горячая голова не подожжет его, поставив тем самым под угрозу и его жизнь, и все его имущество?

Вся решимость короля, все его тонкое искусство управлять государством, впитанное им еще в юности от великого мастера этого дела, собрались воедино, чтобы достойно встретить этот самый острый кризис за все время его царствования. Пилигримы подошли к Донкастеру. Туда был снаряжен Норфолк с сильным отрядом, чтобы встретить их и, по возможности, задержать. Ему были даны инструкции использовать все свое умение, чтобы как-то умиротворить их. Любое выигранное время шло на пользу королю, ибо он не держал постоянного войска для защиты Лондона. Каждый час, который мятежники проводили в пустых разговорах, вместо того чтобы продвигаться на юг, становился часом, за который король собирал новые свежие силы под свои знамена, даже если это были убийцы и бандиты, выпущенные из тюрем.

Некоторые из наиболее робких министров Генриха, боясь повторения той резни, которая была учинена во время войны Алой и Белой розы, попытались уговорить его уступить требованиям пилигримов. Он обрушился на них с такой грубой бранью, что они сочли за благо поскорее убраться с его глаз. Неужели эти законченные идиоты могли вообразить, что Генрих Тюдор, который открыто противостоит папе римскому и императору и заставил их, как побитых собак, расползтись по своим конурам, задрожит, как испуганная баба, перед лицом банды невоспитанной деревенщины и кастрированных монахов?

То, что армия, о которой он говорил с таким пренебрежением, была грозной силой, вполне способной противостоять его отрядам, он отказывался признавать даже перед лицом своего трусливого государственного секретаря.

Королева же была опечалена вестью о восстании. Оно бросило первую тень на их брак. Со времени той тихой церемонии в мае она была, как ни странно, счастлива. Девушки поколения и положения Джейн воспитывались вовсе не на фантастических идеях о том, что замужество — это в основном вопрос любви, а уж в ее случае дорожка к браку была прямой и ясной с того самого момента, как Генрих впервые остановил на ней свой оценивающий взгляд. Сама мысль о том, что в этом деле следует учитывать какие-то личные чувства, была так же невообразима для всех заинтересованных лиц, как возведение еретика на папский престол. И Джейн, исполненная покорной благодарности за то, что она была возвышена над всеми прочими женщинами и что теперь она может облачить всю свою семью в сверкающие одежды славы, со спокойной душой отдалась своему венценосному жениху, твердо намеренная исполнить свой долг жены и королевы.

Она была удивлена, обнаружив, что исполнение этих обязанностей оказалось весьма приятным. Во все время их поездки по стране ее везде встречали приветственные крики людей, даже несколько преувеличенные, как во времена Екатерины. Они видели в Джейн повторение их любимой первой королевы. Такая теплая встреча грела ее сердце, а ее личная жизнь была такой же успокаивающей. Все те тайные страхи, которые беспокоили ее перед замужеством, развеялись, как утренняя дымка под солнцем доброты и заботливости Генриха о ней.

«Вот таков он и есть на самом деле», — сказала себе Джейн. Ему была нужна любящая жена, чтобы подчеркнуть все его величие. Конечно, первая его жена была превосходной женщиной, но он обращался с ней дурно только по злому наущению Анны. По отношению к своей предшественнице Джейн испытывала мало жалости и, уж конечно, никакого раскаяния. Ее отношение к этому вопросу было исполнено здравого смысла. Безвременный конец Анны был предопределен ею самою. Она стала ненавистна королю задолго до того, как его внимание привлекла Джейн Сеймур.

Но теперь все благодушное настроение королевы было омрачено дурным вестями с севера. Она не сомневалась в исходе — король выйдет победителем, — но печалилась по поводу той крови и страданий, которые неизбежно последуют; а как истинная католичка, была к тому же удручена этими злобными нападками на монастыри повсюду. Если бы кто-нибудь мог заставить короля остановить этот грабеж… Но был только один человек, способный изменить его курс, и, набравшись смелости, Джейн стала ждать возможности умолить его. Она знала, что все несгибаемые католики, твердо придерживавшиеся старой веры, смотрели на нее как на голубя мира между враждующими Англией и Римом. О, как сладок был бы триумф, если бы ей удалось вернуть Генриха на его прежнее место послушного сына папы римского и при ее посредничестве вновь спокойно зазвонили бы колокола всех аббатств и монастырей.

Она заговорила с Генрихом об этом столь близком ее сердцу деле как-то вечером, когда они были одни в ее спальне. Двор пребывал в Виндзорском замке, так как чума все еще свирепствовала в Лондоне. Король только что совещался со своим Советом, где со всей силой обрушился на тех министров, которые все еще отстаивали политику попустительства мятежникам. Соответственно он пребывал в состоянии раздражения, но Джейн еще не в полной мере постигла все премудрости семейной жизни, чтобы почувствовать опасность в надутых губах и складке между бровями.

Он сделал несколько ничего не значащих замечаний, на которые она ответила как-то отрешенно, и, заметив ее подавленное состояние, Генрих огорченно спросил:

— Что грызет тебя, дорогая?

— Ничего. Кроме… Я не очень хорошо чувствую себя эти последние несколько недель.

В следующую секунду она чуть не откусила себе язык, когда король с лицом, светящимся радостью, упал перед ней на колени.

— Джейн, неужели, Джейн, это правда?

— Нет, — запинаясь, проговорила она, ужаснувшись своей ошибке. — Это скорее болезнь духа, чем тела. — Потом застенчиво добавила: — Но я постоянно молюсь, чтобы наши надежды осуществились.

— И я.

«Хотя Господу и не требуется каждодневных напоминаний о его очевидной обязанности», — раздраженно подумал Генрих. Ему уже давно следовало понять, что король Англии, принесший в жертву двух жен-грешниц, заслуживает столь богатой награды, как сын от его третьего, наиболее добродетельного и респектабельного союза.

Несмотря на неудачное начало, она продолжала упорно идти навстречу своей беде.

— Есть одно дело, которое тяжелым камнем лежит на моей душе. Я ждала случая, чтобы поговорить с вами об этом.

— Ну и?.. — Генрих тяжело поднялся из своего коленопреклоненного положения, чувствуя, что его самолюбие уязвлено совсем не достойной его позой, которую он к тому же принял напрасно. Он проворчал: — Ну конечно, ты одна из всех женщин на свете должна жить с легкой душой. — Выражение его лица закончило фразу за него: «Ты, которую я поднял к вершинам славы».

Хотя Джейн с болью в душе и чувствовала его беспрецедентное раздражение по ее поводу, какая-то упрямая храбрость не позволила ей отступить.

— Ваше величество знает, какую радость я испытываю, будучи вашей женой. И из-за этого своего счастья я желаю его и другим. — Губы ее дрожали, — Есть много людей в разных концах вашего королевства, чьи мир и счастье придут к концу, если вы не изъявите им своего милосердия. Если будет война, многие женщины станут вдовами, а их дети лишатся отцов. Их дома будут разрушены, и старики и больные останутся умирать под открытым небом. — Обманутая его молчанием, она посмотрела на него снизу вверх с мольбою в серых глазах. — Генрих, пилигримы даже не помышляют о какой-то нелояльности по отношению к вам. Все, чего они хотят, — это позволить им молиться в соответствии со старой верой, той, в которой мы оба с вами были воспитаны. Разве это предательство? А еще мое сердце обливается кровью при мысли о тех несчастных монахах и монахинях, которые теперь лишены возможности заботиться о бедных, потому что их самих заставили просить милостыню…

Она вскрикнула от неожиданной боли, когда руки короля схватили ее, впившись ногтями в нежную кожу. Выражение лица, нависшего над ней, было ужасающе незнакомо ей, хотя Анна или даже Екатерина тут же узнали бы его. Незнакома была также и холодная жестокость в голосе, достигшем ее ушей:

— Запомните вот что, мадам. Мы всевластный повелитель в нашем королевстве, и мы не потерпим никакого вмешательства в наше правление ни от кого. Наша первая королева была настолько неразумна, что пыталась противостоять нашим суждениям. Вспомните, что с ней сталось. Будьте осторожны, если не хотите пойти по ее стопам.

Джейн не могла отвести глаз от его лица, загипнотизированная страхом, а он продолжал вдалбливать ей:

— Вы всего лишь женщина и должны думать прежде всего о вашей главной обязанности в этом качестве, а не предаваться ненужной жалости по поводу каких-либо дурацких монахов и прочего сброда, которые подрывают нашу власть. — В его глубоко посаженных глазах мелькнул какой-то почти сумасшедший блеск. — Мы женаты уже пять месяцев, и до сих пор вы бесплодны. Вам не кажется это странным? Ибо это не моя вина…

Он окинул ее быстрым взглядом, пока она как былинка качалась в его руках. Джейн, как обычно, была богато одета. Она избегала безвкусных украшений и всевозможных отделок на одежде, считая, что красота самого материала достаточна для создания эффекта великолепия. Этим вечером на ней было переливающееся платье из голубовато-зеленой парчи, широкий серебристый пояс подчеркивал ее тонкую талию. С ее волосами цвета меда и молочно-белой кожей она представляла собой великолепное зрелище для любого мужчины, но сейчас Генрих вовсе не пришел в восхищение от ее мягкой прелести или элегантности ее наряда. Он всегда имел склонность к изящным женщинам, но теперь вдруг обратил внимание на то, какие у нее маленькие груди и узкие бедра. Господи, да разве такая недоразвитая женщина может зачать и родить здоровых сыновей?

Во рту у него появился противный вкус, когда он сам себе ответил на этот вопрос отрицательно. А что, если он и в третий раз сделал неправильный выбор? Он мог поклясться всеми святыми, что сам-то он был в полной силе. Начиная с мая не было на свете мужчины, который мог бы позволить себе то, что он позволял себе за плотно задернутым пологом супружеской постели. И он не растрачивал сил на порхание по другим лугам.

Но время шло без каких-либо признаков появления ребенка. Ему вдруг явственно послышался издевательский смех Анны над его испугом, и, отшвырнув от себя жену, он вылетел из спальни и побежал по коридорам дворца, заставляя пажей и слуг падать ниц при его приближении.

Генриха затопила жалость к самому себе. Он нес тяжкий крест отношения к себе своих подданных, которые вместо того, чтобы благословлять его за мир и спокойствие в стране, которые он даровал им, стремились все это разрушить. А тут еще постоянные страдания от незаживающей язвы на ноге. И в довершение всего — очень может быть, что он наградил себя бесплодной женой. Есть ли еще на свете король, который был бы так жестоко проклят?

Яркая игрушка счастья Джейн была сломана. Позднее она починит ее своей тактичностью и сдержанностью, но никогда уже к ней не вернется ее первоначальное совершенство. Она чувствовала, что вся дрожит; это было запоздалой реакцией на безобразное крушение иллюзий, когда образ доброго, терпимого человека, за которого она вышла замуж, сменился какой-то карикатурой на злобное животное. На несколько секунд ей приоткрылся облик другого Генриха Тюдора, до сих пор прятавшийся под личиной обманчиво-добродушной внешности; этот Генрих не задумываясь сотрет в порошок любого, кто окажется достаточно смелым или, наоборот, глупым, чтобы поступить поперек его воли.

Джейн знала, как безжалостно он обошелся с теми, кто открыто не соглашался с его верховенством над церковью, — даже с собственной дочерью, — но наряду с Марией и многими другими пребывала под властью мысли, что только пагубное влияние Анны было причиной проявленной им жестокости. В своей невинности она полагала, что, освободившись от Анны, благородство его натуры засияет вновь. И та доброта, которую он ежедневно проявлял по отношению к ней, только укрепляла ее в этом жестоком заблуждении. Теперь внутри Джейн что-то смеялось, потешаясь самым откровенным образом над ее наивностью. Как невероятно, еще полчаса назад она думала, что несколько умоляющих слов заставят короля отказаться от той главенствующей власти, которую он отнял у Рима. С головы до пят по коже у нее поползли мурашки; можно было подумать, что она была племенной кобылой, разочаровавшей своего покупателя.

Джейн не надо было напоминать о ее обязанности произвести на свет наследника мужского пола. У нее и так в ушах гудело от намеков, постоянно повторявшихся, когда ее родители бывали при дворе: «Дитя мое, ты выглядишь бледной и печальной (как будто она когда-нибудь выглядела иначе!), но может быть, для этого есть достаточная причина». Косые взгляды ее братьев, проходящиеся по ее все еще стройной фигуре; обостренное внимание всех домочадцев, если она вдруг на какое-то время проявляла пристрастие к какой-нибудь определенной еде. Все при дворе, вплоть до последней прачки, знали, что она еще так и не зачала. Ибо в том ослепительном свете, который заливал трон Тюдоров, его обитатели были лишены последних остатков какой-либо интимной личной жизни.

Джейн закрыла глаза, стремясь избавиться от наваждения этого раздраженного лица, совсем недавно склонившегося над ней, и вместо него в ее памяти всплыло другое лицо, столь юное, что до сих пор сохраняло в себе какие-то мальчишеские черты, с нежным и чувственным ртом и мягкими глазами фавна. Уилл Дормер. Сколько лет прошло с тех пор, как он запечатлелся в ее памяти? Джейн тогда было едва шестнадцать, а он был немногим старше, когда останавливался в Вулф-холле как друг ее брата. Застенчивость Уилла, его сдержанные манеры моментально нашли отклик в душе Джейн. Он выгодно отличался от прочих гостей, с их приевшимися пошлыми, грубыми шутками и вульгарным смехом.

Было бы неправдой сказать, что он и Джейн влюбились друг в друга, но они все-таки сделали первые робкие шаги на этом пути. Пожатие рук, обмен нежными взглядами через полную народа комнату, поделенное на двоих молчание, более красноречивое, чем любые слова, — из таких невесомых субстанций состояла из зарождавшаяся любовь. Но им было отказано во времени и в близости. Леди Дормер, решительная женщина с мощным бюстом, также тогда пребывавшая в Вулф-холле, утащила сына домой, как только заметила своими глазами-бусинками его повышенное внимание к Джейн, и больше он никогда не возвращался. У его матери на примете был более подходящий союз в виде богатой наследницы, и вечно послушный Уилл пошел под венец с нею.

Вскоре после этого Джейн была отправлена ко двору в качестве фрейлины, и прошедшие годы стерли память об этом зарождавшемся романе. Теперь ей было бы интересно узнать, какова была реакция леди Дормер, когда та узнала, что девушка, которую она отвергла как недостойную ее сына, стала королевой Англии!

Джейн надеялась, что Уилл счастлив в браке. В своем нынешнем состоянии у нее заболело сердце от одной мысли о том счастье, которое ждало бы ее, будь она простой госпожой Дормер. Тихая, безоблачная жизнь, разделенная с человеком, чей нрав был сродни ее; спокойные домашние заботы сельского дома, где бы она могла пойти в собственную кухню и испечь для себя хлеб, если бы у нее появилось такое желание. И дети, чье появление на свет было бы желанным событием, а не единственной причиной чьего-то существования на этой земле, и где рождение дочери в худшем случае вызвало бы всего лишь легкое разочарование. Джейн Дормер поминутно не напоминали бы, что родить сына жизненно важно, как будто бы вся ее жизнь зависела от его благополучного явления миру…

В мертвой тишине, внезапно заполнившей комнату, тени в дальнем ее углу затрепетали, и из них вышли две королевы, шурша накрахмаленным атласом. Их настойчивые голоса были по ушам Джейн, подобно раскатам грома: «Подари ему сына. Ты должна дать ему сына как можно быстрее… или ты присоединишься к нам».

С криком попавшего в капкан кролика Джейн обернулась, но ничего не увидела, кроме тихого озерца сгущающейся темноты, а единственным звуком был шелест листьев за окном.

Она упала в кресло, сотрясаясь от подступившихся рыданий. Та спокойная, несколько флегматичная девушка, которой она знала себя на протяжении двадцати восьми лет, превратилась в испуганную женщину, чьи напряженные нервы играли с ней злые шутки.

И вся эта метаморфоза произошла за те несколько мгновений, когда кто-то незнакомый смотрел на нее глазами ее мужа, и это был человек безжалостный, ясно давший ей понять, какую цену она запросит за ее неудачу. Неожиданно королева возжелала почти с физической болью, чтобы рядом с ней оказалась Мария; ей хотелось просто ее тихого присутствия, умиротворяющего чувства товарищества, вопреки мнению мужчин все-таки существующего между женщинами, у которых нет причин для ревности друг к другу.

При дворе не было никого, с кем Джейн могла бы насладиться такой гармонией чувств. В своем нынешнем возвышенном положении она вынуждена была оставаться одинокой, будучи в дружеских отношениях со всеми, но не имея настоящих друзей. Только с ее падчерицей возможна была такая близость, а в ее новом состоянии одиночества и страха эта близость казалась тем более настоятельно необходимой. Ей всегда нравилась Мария, а теперь, когда они вступили в пору зрелости, разница в годах не казалась такой уж непреодолимой. Но какой смысл мечтать о несбыточном? Король не проявил ни малейшего желания видеть свою дочь при дворе, а после сегодняшнего вечера Джейн чувствовала, что ничто не заставит ее попросить его еще об одном одолжении. Слезы потекли из ее глаз с новой силой, скатываясь ручьями по пергаментным щекам.

Поход пилигримов за королевской милостью окончился полным поражением для тех, кто ввязался в него, и громкой победой короля. Он воспрял духом, его правление стало более твердым, чем прежде, и теперь его боялись и уважали во всей Европе. С врожденной мудростью он пригласил Роберта Аска прибыть ко двору, чтобы лично обсудить с ним сложившуюся ситуацию, — предложение, которое этот йоркширец вряд ли мог отвергнуть! Каковы бы ни были его ожидания, он был принят, и с ним обращались с показным дружелюбием, и ему было даже предложено рассказать о том, что же послужило поводом для восстания.

Король терпеливо все выслушал, затем пообещал свое прощение всем пилигримам, если они разойдутся по домам. Он сам посетит Йорк, чтобы ознакомиться с ситуацией на месте и разобраться со всеми несправедливостями. Это было весьма сомнительным предложением, ибо у Генриха не было ни малейшего намерения уступить хоть йоту своей власти над церковью или как-либо ограничивать программу, которую они с Кромвелем разработали по уничтожению всех прочих религиозных конфессий. Но ему дорого было время: пока они с Аском вели переговоры, военные действия были приостановлены, и каждый выигранный день приносил в его распоряжение новые силы.

Аск был не просто удовлетворен, он был прямо-таки очарован королем, который умел быть неотразимым, когда хотел. Человек кристальной честности, Аск был жалким соперником для хитроумного, лукавого государственного деятеля, противостоявшего ему. Сорвав свою кокарду пилигрима, йоркширец заявил:

— С этой минуты мы не будем носить никаких других отличительных знаков, кроме изображения нашего суверена.

Суверен же смотрел, как он уходит, с мрачной улыбкой на лице. Даже получив из уст своего врага это суждение о нем как великом правителе несмотря на все его прегрешения, Генрих был уверен, что далеко не все пилигримы согласятся разойтись по домам и ждать, пока он выполнит свои обещания.

И он не обманулся в своих ожиданиях. Более молодые зачинщики мятежа, возмущенные тем, что, как они считали, Аск предал их, разжигали чувства остальных, и, несмотря на мольбы их вождя набраться терпения, часть армии пилигримов двинулась на Скарборо, пытаясь захватить этот город. Когда новость о возобновлении боевых действий достигла Генриха, он от восторга даже прищелкнул пальцами. Теперь он был свободен от своих обещаний быть всепрощающим. Теперь он мог выступить против мятежников, сокрушив их всей мощью своей военной машины.

Норфолк опять был послан на север, в этот раз с гораздо более сильной армией, и если она состояла большей частью из преступников, выпущенных из тюрем, то, что же, тем лучше. Эти головорезы не смущались такими маленькими внеслужебными радостями, как грабежи и изнасилования, а уж убийства были просто их второй натурой. Норфолку было приказано не давать никакой пощады каждому, кто носил кокарду пилигримов, и он выполнял порученное задание с полным хладнокровием.

Это второе восстание завершилось полным провалом, так как велось без руководства Аска и против превосходящих сил. В стране было введено чрезвычайное положение. Тогда-то и началась повальная резня. Закончилась она только тогда, когда север пал ниц к ногам короля, как большая собака, избитая до потери сознания, истекающая кровью от многочисленных ран, слишком слабая, чтобы хотя бы жалобно заскулить в ответ на обрушившуюся на нее жестокость.

Всю весну и лето продолжались судебные процессы над теми, кто сплотился в попытке сохранить красоту и знания монастырей, любимых ими и их предками. Это было чистым издевательством над правосудием, и в результате этих процессов пилигримы подвергались либо отсечению головы, либо повешению, либо четвертованию — в зависимости от общественного положения и степени вины.

Одна леди, помогавшая своему мужу, была сожжена на костре. Роберт Аск, хотя и не нарушивший своего обещания о прекращении боевых действий, был повешен на самой высокой башне Йорка. Почти в каждом городе, деревне или хуторе были выставлены на всеобщее обозрение отрубленные головы или разрубленные на части тела мятежников как суровое предупреждение их обитателям, которым повезло остаться в живых. Реальное предупреждение, говорящее о том, что король приготовил ужасное наказание на будущее всем, что он не остановится ни перед чем не только на севере, но и по всей стране.

Папа римский может ломать себе руки, оплакивая судьбу пилигримов; леди Мария может рыдать ночи напролет по их поводу. Генрих знал, что, если бы он не действовал быстро с самого начала и не послал бы Норфолка к Дончестеру, чтобы остановить мятежников, они неизбежно пошли бы на Лондон. Тогда он вынужден был бы принять их требования или пойти на кровавую борьбу между консервативным севером и более прогрессивными южанами, многие из которых обогатились за счет земель, отторгнутых у уничтоженных там монастырей.

Он всегда божился, что Англия при его правлении никогда не будет испытывать тягот гражданской войны. Теперь такая опасность была предотвращена и нынешние жестокости, творимые его именем, гарантировали, что угрозы новых мятежей больше не существует. Теперь никто не усомнится в том, что Тюдоры — самая могущественная династия из всех когда-либо правивших Англией. Он был гигантом, стоявшим над церковью и государством. Оба они, поверженные, лежали у его ног. И когда его жена с невероятным облегчением, дрожа, сообщила ему, что она наконец-то беременна, Генрих понял, что год 1537-й от Рождества Христова стал сияющей вершиной всей его жизни.

Теперь Джейн стала пупом земли; более ценной для своего супруга, чем все сокровища короны; источником благоговейной почтительности для ее братьев, загодя предвидевших, что династия Сеймуров прочно укоренится на земле Англии; объектом пристального внимания для всех подданных короля. Было очень приятно купаться в лучах этого всеобщего одобрения, быстро и безоговорочно сведшего на нет все страхи Джейн, обуревавшие ее с того октябрьского вечера, когда она неожиданно окунулась в неизведанные темные глубины души своего мужа.

Но, как ни парадоксально, сам факт всеобщего угодничества, окружавшего ее ныне, временами угнетал ее дух. Он напоминал ей о той огромной и ужасной ответственности, которая теперь лежала на ней. Ее хрупкое тело должно выносить и произвести на свет так ожидаемого всеми наследника мужского пола, который сможет поддерживать Англию в состоянии мира и силы, когда Генрих отправится к праотцам, но что, если в нетерпеливые руки короля будет вложена третья дочь? Джейн всю трясло при мысли о такой ужасной перспективе. Желание Генриха иметь мальчика еще больше усилилось после того, как в июле он потерял своего внебрачного сына. Гарри Ричмонд умер от чахотки, но злые языки поговаривали, что его свели в могилу злые чары Анны Болейн. Она наложила проклятие на Гарри, говорили они, когда всходила на эшафот, так как сразу после ее казни он слег и больше уже не поднимался.

Джейн торопливо перекрестилась, вспомнив этот отвратительный слух. Анна ведь и ее не любила — тут не о чем и говорить. Оставалось только от всей души надеяться, что она не послала подобного проклятия из пылающего ада, где сейчас обитала, на свою преемницу! Но такие печальные мысли были совсем не ко времени для женщины в положении Джейн. Король непрестанно умолял ее быть веселой и осторожной, иначе она может навредить бесценному плоду внутри нее.

Да и сам Генрих не жалел никаких трудов и средств, чтобы поддерживать ее в добром расположении духа. Никакой раб какого-нибудь восточного князька не стремился так угодить своему владыке, как он Джейн. Она мечтает о перепелах на ужин и хочет марципанов? Моментально отдается распоряжение — и взмокшие поварята уже переворачивают перепелов на вертелах в огромной кухне, а повара лихорадочно пекут марципаны, лакомство, которого Джейн захотелось именно сейчас.

Ей нужен щенок, чтобы составить ей компанию? Через пару часов ей на выбор представляют дюжину этих милых созданий. Она хочет новое бархатное платье? «Моя дорогая, у тебя их будет столько, сколько пожелаешь». И сломя голову ко двору слетаются купцы с превосходным бархатом всех цветов радуги.

Рыба, которую обычно едят при дворе по пятницам, вызвала у нее несварение желудка. «Дорогая, тебе подадут мясо, или кролика, или жареного лебедя вместо этой рыбы, и к дьяволу все порядки и установления церкви». Но больше чем о всей этой специально для нее готовящейся еде, роскошных нарядах или весело резвящейся собачонке Джейн мечтала о компании своей падчерицы — и теперь больше чем когда-либо, — чтобы хоть как-то снять навалившееся на нее гнетущее напряжение.

Инстинктивно она чувствовала, что Генрих по каким-то своим скрытым соображениям предпочитает держать Марию вдали от двора. Но беременность научила Джейн некоторым маленьким хитростям: на этот раз она уже открыто не обратится к королю с просьбой, которая, как она знала, окажется для него неприятной. Однажды утром Генрих задал ей свой дежурный вопрос:

— Ты счастлива, радость моя?

Она ответила:

— Очень счастлива надеждой на появление сына. Но… могла бы быть еще счастливее. Когда ваше величество не со мной, у меня нет никого, кто составил бы мне компанию, и из-за этого я чувствую себя такой одинокой.

Она позволила печально опуститься уголкам своих губ, и король моментально встревожился.

— Почему же ты не сказала мне об этом раньше? Я повелю немедленно доставить ко двору твою мать и сестер, чтобы они всегда были при тебе.

«Какой еще человек, даже король, мог бы проявить большее великодушие, — спросил он себя, — чем навязать себе на голову кучу родственников жены?»

Джейн постаралась изобразить на лице приличествующую случаю благодарность, хотя ей была совсем не по душе перспектива оказаться под неусыпной заботой своего беспрерывно щебечущего семейства. Она быстро проговорила:

— Ваше величество так добры ко мне. Но моей матушке постоянная жизнь при дворе покажется слишком утомительной, и я сомневаюсь, стоит ли отрывать моих сестер от их мужей и детей. Правда, есть один человек, кто привык к нахождению при дворе, кто ничем не связан и кто мог бы приехать ко мне. Это леди Мария. — Из-под опущенных ресниц она увидела, что Генрих нахмурился, и с прекрасно разыгранным простодушием в голосе продолжила: — Ах, я предвидела, что моя просьба останется без ответа. Прошу вас забыть о ней. Ведь я всего лишь беременная женщина, и вам надо прощать мне мои глупости.

Она вытащила носовой платок и торопливо прижала его к сухим глазам. Это зрелище заставило Генриха немедленно капитулировать.

— Не плачь, любовь моя. Если присутствие моей дочери сделает тебя счастливой, она приедет сюда и останется с тобой — и твое желание будет выполнено до конца октября. Гонец отправится в Хансдон немедленно.

Невесело улыбнувшись про себя, он подумал, что лучше позволить приехать сотне Марий, чем заставить страдать свою жену в такое время. Она носила в себе его наследного принца. Ни на единую секунду Генрих не забывал об этом чуде. И даже самому себе он не мог признаться, какова же была причина отвращения, которое он испытывал к самой мысли о том, что Мария была плоть от плоти его. Может быть, дело было в том, что он не видел ее в течении пяти долгих лет до этой последней встречи в Хакни-Мэноре. Несмотря на сложившиеся между ними отношения, у короля — как и у большинства обычных родителей — в сердце сохранился образ маленькой девочки, много лет назад доверчиво забиравшейся к нему на колени и с обожанием смотревшей на него широко раскрытыми глазами.

Тогда он наивно надеялся найти повзрослевшую копию этого обожаемого ребенка, как всегда, отметая в сторону тот факт, что совсем недавно угрожал Марии постыдной смертью, но вместо этого встретил замкнутую женщину с плотно сжатыми губами, испытывавшую неудобство от его запоздалых ласк и отвечавшую на его великодушие застенчивым молчанием. Он чувствовал, что ее бледное лицо стало ему немым укором, а ее карими глазами на него с осуждением взирала Екатерина. Совесть ее забеспокоилась, и он поспешил переложить всю ответственность на Марию.

Господи, ведь именно она должна винить себя во всем, что случилось. А поскольку Генрих подспудно чувствовал, что ее раскаяние было вызвано необходимостью, слабое, но отчетливое чувство недоверия к ней укоренилось в его душе.

В Хансдоне все жужжало в лихорадочном возбуждении, пока Мария с частью своих домочадцев готовилась отправиться в Хэмптон, где ныне пребывал двор. Приглашение Генриха было безапелляционным, да к тому же он прислал эскорт для ее сопровождения. Похоже, что их пребывание там грозило затянуться, поэтому в тяжелые сундуки упаковывались не только платья, но и спальные принадлежности и прочие личные вещи.

Мария находилась в спальне со своим слугой, еще раз проверяя список всего необходимого.

— Господи, по выражению твоего лица можно подумать, что ты собралась на поминки, — проговорила ее кузина Маргарет Дуглас, когда слуга ушел. — Что до меня, то я вся горю желанием побыстрее прибыть ко двору со всем его весельем и радостями.

— Ты не найдешь там ничего похожего, — ответила Мария. — Ты забыла о беременности королевы.

— О, все равно там будет много развлечений, музыки, танцев… и кавалеров.

Маргарет была дочерью старшей сестры короля, вышедшей замуж за шотландского короля и с тех пор имевшей еще несколько связей, как официальных, так и на стороне. Сама Маргарет из-за не вполне пристойного поведения своей матери и нестабильности в Шотландии была отослана к английскому двору. Теперь она стала симпатичной пустоголовой девицей, унаследовавшей в полной мере все сладострастные пороки Тюдоров и в чем-то даже превзошедшая их. Как пчелка, она перелетала с одного прекрасного мужского существа на другое, собирая сладкий нектар где только можно и ожидая, пока король не подберет ей в супруги кого-нибудь, соответствующего ее положению и королевской крови.

Ее последним воздыхателем был сын Норфолка, лорд Томас Говард. Маргарет, как обычно, потеряла голову, и они тайно обручились. Ни он, ни она не смогли сохранить, однако, этого в секрете, новость распространилась при дворе, и разгневанный король отправил лорда Томаса в Тауэр. У Генриха не было ни малейшего желания и дальше допускать вездесущих Говардов в свою семью — а Томас был кузеном Анны Болейн, — тем более что парламент недавно развязал ему руки, приняв закон, по которому объявлялось государственной изменой вхождение по браку в королевскую семью без высочайшего на то соизволения.

— Тебе нечего даже и мечтать о развлечениях с кавалерами, — заметила Мария с кислой улыбкой. — Все последние недели ты только и делала, что оплакивала своего возлюбленного и пыталась передать ему пропитанную слезами записочку.

— Ну, что до этого, то я безутешна в разлуке с ним, — притворно вздохнула Маргарет. — Разве это не романтично — иметь поклонника, заключенного в Тауэр из-за тебя? — Что-то в лице Марии заставило ее добавить: — Конечно, ему не причинят никакого вреда. Мой дядя упрятал его туда, просто чтобы немножко остудить его пыл.

— И его влечение к тебе.

Маргарет самодовольно фыркнула. Одного взгляда в зеркало было достаточно, чтобы убедиться в том, что стоит ей разок состроить глазки — и к ее ногам вновь падет лорд Томас или любой другой мужчина.

— Почему тебе не хочется жить при дворе, Мария?

— Мне и здесь хорошо. — Никому на свете она не призналась бы в отвращении, смешанном со страхом, которое она теперь испытывала к своему отцу.

— Но в провинции смертельно скучно. Один нудный день тянется за другим. Только и слышишь что чопорные рассуждения леди Брайан да болтовню этого нахального маленького отродья Елизаветы. — Маргарет не любила свою юную кузину, ибо, предпочитая всегда быть в центре всеобщего внимания, она терпеть не могла всех остальных, кто покушался хотя бы на его крохотную часть. С потаенной злобой она добавила: — А при дворе ты сможешь хоть каждый день видеть своего дорогого месье Чапуиза и… Томаса Сеймура.

— Что у меня с ним общего? — Высокомерие в голосе Марии плохо вязалось с румянцем, покрывшим ее щеки. — Он всего раз приезжал ко мне и то по делу.

— Насколько я знаю Томаса, он всегда изловчается увязать дело с удовольствием.

Мария не соизволила ответить, вместо этого она гордо вышла, чтобы опять посоветоваться со своим слугой, а ее кузина состроила ей вслед хитрую гримаску. «Бедная Мария! Она уже сейчас говорит и ведет себя, как старая дева непонятного возраста. Высохла, как сморщенный стручок, — подумала Маргарет, привыкшая обо всем судить поспешно. — Все знают о горестных временах, которые ей пришлось претерпеть из-за короля, этого проклятого старого черта, — охарактеризовала его в тайных мыслях его же племянница, — но теперь-то все позади».

Марии надо бы махнуть на все рукой, вместо того чтобы беспрестанно талдычить об этой глупой присяге, которую они заставили ее подписать. Как может девушка двадцати лет не радоваться жизни, изумлялась про себя Маргарет, пока шла наверх, чтобы проследить, как упаковывают ее роскошные наряды. Неужели Мария не понимает, что Господь сотворил в этом мире столько прекрасных вещей, служащих для ее удовольствия, среди которых далеко не последнее место занимают привлекательные молодые мужчины?

На рассвете чудесного осеннего розового с золотом утра они выехали в Хэмптон-Корт. Мария скакала впереди своих домочадцев, а Маргарет предпочла уютно устроиться в носилках, которые были между двух лошадей. Королевские лучники с натянутыми тетивами пристроились впереди и сзади процессии. Все любимые слуги Марии были при ней, включая ее старую няню, госпожу Маргарет, которая сидела на лошади по-дамски позади слуги-мужчины, обхватив его пухлыми руками за талию, с морщинистыми щеками, излучавшими удовольствие от того, что ее любимица опять была в фаворе после стольких лет бесконечного позора.

По всему пути их следования собирались толпы любопытных. Марию узнавали сразу, и у нее заболели уши от приветственных криков и здравиц в ее честь. Народ шумно выражал свое удовольствие тем, что она наконец-то свободна и ехала ко двору, чтобы занять свое место, а не сидеть взаперти, как принцесса в старой сказке по прихоти злой мачехи.

Тот факт, что она больше не была их будущей властительницей из-за ожидаемого рождения наследника престола, ни на йоту не убавлял их любви к ней. Она махала рукой и улыбалась, принимая их приветствия, и никто не мог и подумать о том, какое отчаяние бушевало у нее в груди. Она обменяла спокойствие мыслей и возвышенные принципы на эту «приятную» свободу, отдававшуюся у нее во рту тленом и пеплом.

В Хэмптон-Корте ее и Маргарет сначала проводили в их апартаменты, чтобы они смогли подготовиться к приему у короля и королевы. Няня Марии и Сьюзен Кларендье суетились вокруг нее с горшочками притираний, одевая ее в серебристое платье с нижней юбкой из рубинового шелка и расчесывая ее волосы, пока они не засверкали, как спелые каштаны. Королева там Джейн или не королева, но их подопечная должна затмить всех дам при дворе. Кто такие в конце концов эти Сеймуры по сравнению с отпрыском королевского дома Арагонов?

Предводимая герольдом, со своей кузиной на шаг позади, Мария прошествовала сквозь толпу народа, заполнившую зал приемов, навстречу двум фигурам, восседавшим на тронном возвышении. Для нее это первое появление при дворе после многолетнего изгнания было суровым испытанием, и, пока она дошла до помоста, ей стало казаться, что она пешком пересекла всю Англию. Норфолк и Суффолк отсутствовали, все еще занятые своей кровавой бойней на севере, но зато ей с подчеркнутой вежливостью поклонился епископ Винчестерский Стефан Гардинер, и уголком глаза она заметила, что ее приветствует и Риотсли, с трудом скрывая отвращение.

Чуть склонилась ей навстречу и фигура в черном, когда она проходила мимо, — Кромвель, как всегда, непостижимый, — а старинные друзья ее матери маркиз и маркиза Экзетер ободряюще ей улыбнулись. Мария подчеркнуто постаралась не заметить архиепископа Кранмера, да вообще-то было не трудно не заметить такую тщательно держащуюся в тени персону. Ей подмигнул голубой глаз Томаса Сеймура. Слава Богу, на этот раз она выглядела вполне прилично!

Стоявший рядом с ним красавец Эдуард Сеймур поклонился ей, а его жена, урожденная Анна Стэнхоуп, присела перед ней в глубоком книксене. Анна была глубоко предана королеве Екатерине, поэтому одарила Марию ослепительной улыбкой. Наконец она подошла к королю и королеве, и ее платье подмело пол, когда она сделала им глубокий реверанс. Генрих пылко обнял ее, и они вдвоем продемонстрировали такую сцену встречи любящих отца и дочери, что весь двор вздохнул с облегчением. Потом король с неподдельным удовольствием остановил взгляд на своей племяннице. Маргарет была одной из немногих, кто не испытывал трепета перед ним, и из-за этого, а также из-за ее чувственной женственности дядя испытывал к ней особые чувства. Глаза его загорелись при виде ее прелестных ямочек на щеках, полных округлых грудей, выпирающих из корсета, который скорее подчеркивал, чем прятал их. Ах, как было бы здорово, если бы Маргарет была его дочерью! Он никогда бы не выпускал ее из своего поля зрения.

— Нам доставляет неизъяснимое наслаждение видеть вас здесь. — Лицо королевы, бледное и осунувшееся, просветлело при виде Марии. — Разве не так, ваше величество?

— Это и правда долгожданное удовольствие, — откликнулся король с энтузиазмом, как будто он все последние месяцы только тем и занимался, что зазывал Марию в гости. Неожиданно в его глазах сверкнула злобная усмешка. Мало что радовало его так, как возможность унизить своих подданных, особенно блестящих подхалимов и прочих приспособленцев. Ему нравилось дразнить и подкалывать их, ибо он прекрасно знал, что они не могут ответить ему тем же.

И вот теперь, взяв Марию за руку, он повернулся ко всем этим аристократам, окружавшим его, изобразив на лице упрек в их адрес.

— Кое-кто из вас еще не так давно желал — нет, требовал, чтобы это мое сокровище было предано смерти. Фи, как не стыдно! Если бы я послушался вас, какую невосполнимую потерю мы понесли бы!..

В абсолютной тишине, наступившей вслед за этим, никто не осмелился даже поднять взгляд на соседа. Все взоры были обращены на собственные туфли, как будто каждый открыл в них нечто новое для себя. Королева, бросив взгляд на ставшее пепельным лицо Марии, заговорила, отчетливо выговаривая слова:

— Было бы величайшей трагедией из всех, которые выпали на долю вашего величества, если бы вам пришлось потерять это самое главное сокровище Англии.

— Я вынужден оспорить это суждение, любовь моя. Леди Мария, конечно, жемчужина, не имеющая цены. Но вы готовитесь преподнести мне самую главную драгоценность. Разве нет? — Он игриво похлопал Джейн по полнеющему животу: — Принц Эдуард!

Кто-то нервно хихикнул. Король повернулся к Марии с улыбкой на лице. Ей казалось, что ее сердце стучит, как огромный молоток. В это мгновение ей привиделся в нем образ палача, со зловещей улыбкой наклонявшегося над ней в ужасных ночных кошмарах, преследовавших ее весь последний год. И улыбался он точно так же, как и тот…

Без всякого предупреждения люди, окружавшие ее, растворились в тумане, а на нее нахлынули волны темноты. Она едва различала слабые, далекие голоса. Потом кто-то склонился над ней, какое-то белое расплывчатое пятно вместо лица, и что-то холодное коснулось ее лба. Подсознательно Мария знала, что это была королева, и нечеловеческим усилием воли заставила себя вернуться к реальности. Что бы ни случилось, она не должна огорчать Джейн.

Через мгновение она открыла глаза, все еще чувствуя головокружение, но постепенно все окружающее опять стало четким и ясным. Она полулежала на полу, поддерживаемая за плечи руками ее кузины. Откуда-то появился бокал вина, и Маргарет прижала его край к ее губам. Теперь Мария вполне отчетливо могла видеть и слышать Джейн:

— Ну же, Мария, вы так напугали нас. Ваше величество, нужно позвать врача. Она больна…

— Нет, мадам, совсем нет необходимости в таком преувеличенном внимании к моей особе. — Она ободряюще улыбнулась, но ее мачеха все еще хлопотала вокруг нее, и король нагнулся и помог Марии подняться с показной сердечностью, скрывавшей охватившее его раздражение.

«Ну, спасибо тебе, Господи! — думал Генрих. — Ее привезли во дворец с единственной целью развеселить мою жену, а она через час-два после прибытия устраивает сцену, которая может только огорчить бедную Джейн. Ну есть ли на свете более упрямая девица?» Крепко обхватив Марию, он повел ее через комнату мимо поспешно расступающихся, чтобы дать им дорогу, придворных к выходу на галерею.

— Пойдем, мы немного походим взад-вперед, пока тебе не станет лучше. Очень важно, чтобы королева не волновалась понапрасну. Мы же все ждем появления здорового наследного принца уже в октябре, ты знаешь?

— Конечно, ваше величество. — Почему-то у нее не поворачивался язык произнести обычное «отец».

— Мне, наверное, нет нужды напоминать, как тебе повезло с мачехой, которую я даровал тебе. Это чистая душа и очень скромная женщина, — Король вздохнул, как будто никогда и не искал в женщинах других качеств. Марии же живо вспомнилась Анна Болейн, и ей даже почудилось, что ее колеблющаяся в неверном свете фигура приближается к ним из глубины галереи, неся с собой аромат мускуса и розового масла, духов, которые всегда любила Анна. Со сверхъестественным чутьем король, казалось, прочитал ее мысли. Он сжал ее руку, понизив голос до конфиденциального шепота:

— Она, та, которая причинила тебе столько зла, ушла навсегда. Из-за чего же еще, если не из-за нее, я так долго чурался тебя?

Мария была не в состоянии ничего ответить. Руки и ноги у нее опять затряслись мелкой дрожью.

— Запомни вот еще что. Я не осмеливался даже съездить во Францию и оставить ее регентом. Тогда бы ты оказалась полностью в ее воле, и только одному Богу ведомо, что она замышляла против тебя. Но она заплатила — и крепко заплатила! — за все свои грехи. — Его лицо вдруг осветилось искренним удивлением, почти мальчишеским. — В день ее смерти свечи вокруг могилы твоей матери в Петерборо возгорелись сами собой без участия человеческой руки. Разве это не знак с небес, кристально ясное подтверждение того, что Господь одобрил поворот в судьбе этой женщины?

На этот раз Мария смогла выдавить из себя некий звук, долженствовавший означать ее согласие с этими словами короля.

Она так давно не бывала в Хэмптон-Корте, что не нашла странным, в отличие от всех прочих, что везде инициалы «Д.С.» сменили «А.Б.». Не показалась ей нелепой и замена знака Анны — белого сокола — на личный знак Джейн, из которого во все стороны свешивались белые и алые розы, обведенный по кругу выбранным самой королевой девизом: «Призвана покоряться и служить».

Мария смотрела на этот дворец совсем другими глазами. Она помнила совсем другую эпоху, когда на всех его панелях было выгравировано просто «Е» и эмблема королевы — гранат. Дух ее матери все еще освящал для нее комнату и галереи замка, непереносимой болью отдаваясь в ее душе при воспоминаниях о тех детских годах, когда по тем же самым комнатам и галереям еще ходила гордая фигура Екатерины, часто в сопровождении облаченного в алые шелка кардинала, благодаря которому Хэмптон-Корт и обрел свое величие.

Гораздо более странным, чем все эти перемены, Марии казалось отношение к ней всех окружающих, находившееся ныне в полном контрасте с той пренебрежительностью, с которой они относились к ней в годы отчуждения. Пример подала королева, и двор послушно последовал ему. Джейн никогда не упускала возможности подчеркнуть ранг и достоинство своей падчерицы, беря, например, Марию за руку, когда они входили в дверь, чтобы не показать своего превосходства над нею.

Марии выделили обширные личные апартаменты, она была вольна сколько душе угодно предаваться танцам, которые так любила, много времени она проводила в обществе Джейн. Но ощущение ничем не омраченного счастья так и не вернулось к ней. Печать ее безоговорочной сдачи все еще оставалась на ее душе незаживающей раной, которая начинала снова кровоточить, стоило ей увидеть Риотсли или случайно услышать разговоры о трагической судьбе пилигримов. Она-то была здесь в полной безопасности, наслаждаясь благополучием, ибо предала свои убеждения, тогда как другие на севере ежедневно умирали самым ужасным образом за то, что открыто исповедовали те же самые истины.

Она чувствовала себя также виноватой и в том, что до сих пор сохранялось различие между ее нынешним роскошным существованием и бессердечным пренебрежением, выказывавшимся ее единокровной сестре. Бедная малышка Бесс, отвергнутая своим отцом и живущая на грани нищеты, ибо он посылал ей совсем скудное содержание. Ребенок был бы сейчас одет как какая-нибудь нищенка, если бы не помощь Марии. Теперь она твердо вознамерилась как-нибудь напомнить о Бесс в слабой надежде, что у короля пробудится интерес к его маленькой дочери. Она знала, что королева была непричастна к унижениям, творимым над Бесс. Джейн была неспособна к любой жестокости, и, хотя и не испытывала нежных чувств к дочери Анны Болейн, обращалась бы с ней с трогательной добротой, будь та допущена ко двору.

Как-то вечером Мария по просьбе короля играла для него на лютне и пела. Происходило это все после ужина в длинной галерее, и присутствовала большая часть двора. Несмотря на ту пропасть, которая нынче пролегла между ними, Генрих был несказанно горд мастерством своей дочери, как бы отразившей в себе и его артистический талант. Заметив его удовлетворение, Мария рискнула, закончив представление, коснуться предмета, близкого ее сердцу.

— Сир, в ближайшие годы вы сможете насладиться удовольствием восхвалить и умение вашей младшей дочери играть на лютне и спинете. Я уже начала учить леди Елизавету, и, несмотря на свои юные годы, она уже показала, что унаследовала все ваши таланты.

Ее слова упали в гробовое молчание. Король надул щеки, а королева смотрела на него с напряженной улыбкой на лице. Самообладание покинуло Марию, и дальше она уже говорила заикаясь:

— Ваше величество не видел… мою сестру… так долго. Уверяю вас, что она чудесный ребенок… которому ваше величество будет… которому можно только радоваться…

Голос ее упал, и на помощь ей галантно пришел Томас Сеймур.

— Сир, я полностью поддерживаю все хвалебные слова, сказанные леди Марией в адрес леди Елизаветы. Она уже сейчас носит несомненный отпечаток вашего несравненного облика и подает надежды, что вполне сможет унаследовать кое-что от вашего могучего интеллекта.

Все это было неприкрашенной лестью, вполне очевидной для короля, но он все-таки несколько успокоился, и ярко пылающие щеки Марии чуть-чуть остыли. Но они вынуждены были вспыхнуть вновь несколько мгновений спустя, когда вперед выступил Кромвель и с раболепным поклоном вручил ей небольшую шкатулку.

— Миледи, от всей души надеюсь, что вы соизволите принять это скромное подношение. Это просто знак моей радости от того, что вы вновь среди нас.

С ужасом осознавая, что все вокруг исподтишка ухмыляются, видя пронзительный взгляд своего отца и недоуменно поднятые брови Джейн, Мария открыла шкатулку и обнаружила в ней золотое кольцо неизъяснимой красоты и прекрасной работы. С одной его стороны было изображение короля и королевы, а с другой — самой Марии. По окружности кольца была выгравирована надпись: «Господь ценит благодать послушания».

Надев кольцо на палец, чтобы посмотреть, впору ли оно, Мария пробормотала несвязные слова благодарности, смущенная как недвусмысленным значением гравировки, так и этим публичным вручением подарка.

— Могу я взглянуть на него? — Король наклонился вперед, и Мария протянула ему кольцо. — Ах, какое чудесное произведение искусства, выполненное рукой несомненного мастера!

Кромвель выглядел до невозможности довольным.

— Оно было сделано по моему заказу лучшим ювелиром Лондона, сир. Но, как мне кажется, только самое лучшее и достойно леди Марии.

— Очень верно. И выбрали такую подходящую к случаю надпись. Я поздравляю вас с вашим превосходным вкусом, Томас. Однако… — он помолчал, надув губы, — оно настолько изящно и дорого, что я прошу вас об удовольствии вручить его моей дочери самому, от своего имени. — Он весело рассмеялся: — Признаюсь, я ревную, что чья-то иная рука, а не моя, преподнесла ей столь бесценный дар.

Какую-то долю секунды Кромвель колебался. Но годы тренировки выручили его в трудную минуту. С апломбом он воскликнул:

— Ну конечно же, кому еще, кроме вашего величества, могла прийти в голову такая великолепная идея?! Теперь я с удвоенным удовольствием вручаю вам свой маленький подарок, сир, чтобы вы могли преподнести его своей дочери.

— Достойная речь, Томас. Сердечно благодарю вас.

После того как смущенная Мария получила кольцо в подарок во второй раз, глаза короля и Кромвеля встретились, и они поняли друг друга. В королевских глазах безошибочно читалось: «Ну, ты ловкий мошенник! Думаешь, я позволю такому, как ты, вынашивать мечты получить руку Тюдоров?» Кромвелю пришлось опустить глаза. Он был слишком умен, чтобы открыто не показать своей досады; слишком благоразумен, чтобы и дальше цепляться за свои тайные надежды. Он долго лелеял их, но сейчас от них должно отказаться. Он прочитал опасный сигнал в непримиримом взгляде короля. Попробуй не посчитайся с ним, и вся власть, которую он потихоньку подгребал под себя все эти долгие годы, окажется пушинкой на ветру.

Он заметил насмешливую ухмылку Томаса Сеймура, радовавшегося его замешательству, и утешил себя мыслью, что если его отвергли как претендента на руку Марии, то и этот самодовольный молодой хлыщ получит от короля столь же расчудесный от ворот поворот.