Выздоровление Марии шло медленно, что объяснялось ее душевными страданиями. В течение многих недель она пребывала в состоянии напряженного ожидания. Ее нетерпеливая душа, устремленная только вперед, уже проскакивала в диком галопе эти пятнадцать миль до реки, взбиралась на борт корабля, шедшего под императорским стягом. Она слышала постепенно замирающие вдали голоса ее преследователей, по мере того как могучий корабль прокладывал свой путь через Ла-Манш, а она всматривалась вдаль, в новую жизнь на свободе среди родни ее матери.

Теперь же, когда она недвижимо лежала в постели, все, что она могла слышать, это был похоронный звон по ее блестящей мечте; перед ее глазами маячила только мрачная тюремная дверь, которую захлопнули у нее перед носом и заперли. Ибо она не сомневалась, что все это было только временной отсрочкой. Ее болезнь была вызвана намеренно, чтобы закрыть любую возможную лазейку для побега. Шпионы ее врагов оказались более искусными, чем агенты Чапуиза, и в будущем ее будут стеречь с еще большим тщанием, чем прежде. Ей теперь не помогут ни изворотливость ума посла, ни дружба кузена. Она слишком долго жила с ожиданием, что ее отравят, это чувство стало ей привычным, и, когда такая попытка была предпринята, она даже не очень удивилась.

А направляла все это чья-то рука издали. Анны или Кромвеля? Шансы здесь были равны, ибо одна страстно желала ее смерти, а другому пришлось бы отвечать головой, удайся ее отчаянная попытка побега.

Размышления Марии были прерваны появлением доктора Баттеза. Обеспокоенный ее апатией и, естественно, ничего не подозревающий о ее истинных причинах, он попытался расшевелить ее на свой грубоватый манер.

— Где же ваше хваленое присутствие духа, леди Мария? Я так часто слышал, как им восхищались, но обнаружил, наоборот, прискорбное его отсутствие.

— А у меня есть причины веселиться?

— Причин более чем достаточно: хотя бы то, что вы остались живы, а не лежите в гробу.

Голос у него был гораздо добрее тех слов, которые он произносил, и все, что копилось в душе Марии, прорвалось наружу:

— И сколь долго еще мне будет удаваться не угодить в этот гроб, благо, на самом верху явно есть некто, кому, похоже, не терпится поскорее уложить меня в него? О, вы можете попробовать утешить меня обманом, но я-то знаю, что моя болезнь имела не естественные причины!

Доктор Баттез предпочел промолчать. Подтверждать ее подозрения было бы неразумно, но честь не позволяла ему и отвергнуть их. Инстинкт подсказывал доктору, что палец Марии обвиняюще нацелен на ее мачеху, и в Англии было немало людей, которые шептались между собой о том, что королева Анна не остановится ни перед чем, чтобы избавиться от той, кого она считала своим смертельным врагом. И все-таки в глубине души доктор Баттез с большой неохотой считал эту чернобровую молодую женщину потенциальной убийцей. Как верноподданный своего короля, он с большим уважением относился к первой жене Генриха, но, когда он встречал при дворе вторую и заглядывал в бархатную глубину ее глаз, вслушивался в слегка хрипловатую соблазнительность ее голоса, доктор Баттез вдруг ловил себя на том, что ему очень хотелось бы встретить ее еще в те времена, когда она была девушкой, и чтобы ему было лет двадцать пять против ее двадцати. В такие моменты он прекрасно понимал короля, пренебрегшего общественным мнением и порвавшего со старой церковью ради такого очарования. Почувствовав себя виноватым, доктор поспешил отвратить свои мысли от этого обворожительного образа и обратить их на хрупкую девушку, лежащую перед ним.

— Леди Мария, вам не следует и дальше питать эти… предрассудки, пока они не приняли формы ночных кошмаров. Какова бы ни была причина вашей болезни, теперь вы поправляетесь. Это я могу сказать вам совершенно точно. И вам нечего больше бояться, ибо я предпринял необходимые шаги, чтобы обеспечить вашу безопасность в будущем.

Безопасность! Марию охватил дикий смех. Великий Боже, что за издевательство! Единственной гарантией ее безопасности было бегство из страны до того, как ее заставят принять эту ужасную присягу. Да, теперь она будет ограждена от возможной попытки отравления, но только для того, чтобы предпринять последнюю короткую прогулку в Тауэр. Ее смех стал уже совсем истерическим, и доктор Баттез только вздохнул, щупая ее трепещущий пульс.

— Вам нужен лучший врач из всех возможных, чтобы вернуть вам здоровье. Если бы вы могли быть с матерью…

— О, если бы я могла! Если бы я только могла!

Смех Марии перешел в рыдания, и Баттез безуспешно пытался успокоить ее. Только после того, как он пообещал похлопотать перед королем об этой уступке, ее истерика начала затихать.

Но, когда он вернулся ко двору, его вызванные самыми добрыми чувствами зерна благих намерений попали на каменистую почву. Мигуэль де ла Са, возбужденно говорливый, излил перед ужаснувшейся Екатериной всю историю подозрительной болезни Марии. Обезумевшая от горя — ибо разве Чапуиз не предупреждал ее именно о подобной опасности, — королева отбросила свою гордость и чувство собственного достоинства и написала поспешную записку Генриху.

«Я смиренно умоляю Вас проявить Вашу безмерную доброту и позволить нашей дочери приехать ко мне хотя бы на время, чтобы я могла уложить ее в свою постель и понянчить собственными руками. Я обещаю, что она будет со мной в полной безопасности, и верю, что смогу больше чем наполовину вернуть ей здоровье и веселость».

После того как Екатерина отправила записку, она горячо и долго молилась о том, чтобы король смог забыть все разногласия между ними для блага Марии. Или же влияние этой женщины опять перевесит? Но горячих протестов Анны даже не потребовалось, чтобы ожесточить сердце короля против этой просьбы. Недавно Чапуиз сказал ему: «Кого многие боятся, должен бояться многих», — и настроение Генриха в эти последние дни отличалось подозрительной настороженностью. Его теперь мало тревожила враждебность папы или императора. Вместо этого его львиный взор обратился к собственному логовищу и заметил повсюду тревожные признаки неповиновения.

Существовала эта упрямая женщина, которая все еще продолжала называть его своим мужем, и их непокорная дочь, а за ними стоял смутьян Чапуиз. В Тауэре сидели канцлер и епископ и множество других менее значительных людей, отказавшихся склониться перед ним. А сколько еще безымянных предателей в стране плели секретные заговоры против него? Через шпионов Кромвеля, которые неустанно трудились все семь дней в неделю, Генрих был прекрасно осведомлен о хитроумном заговоре с целью тайно вывезти Марию к ее кузену, хотя и не знал всех его деталей. А теперь они надеются обмануть его этой неуклюжей выдумкой! С помощью Чапуиза и с подкупленной охраной мать и дочь могут быть тайно похищены из Кимболтона и через безлюдные болотные топи доставлены в уединенное место на восточном побережье, где их будет поджидать какой-нибудь корабль коварного императора. Генрих дал выход своему раздражению и немедленно послал Екатерине категорический отказ на ее страстную мольбу, похоронив под пластами самооправдания любые возможные проявления интереса к дальнейшей судьбе Марии.

Наибольшее облегчение при известии о болезни Марии испытал ее кузен. Когда император получил это сообщение, его обычно бесстрастное лицо стало чуть ли не добродушным. Теперь он может с честью выбраться из этой бездны, которая разверзлась перед ним. С болью в сердце Карл согласился послать два корабля в Грейвсэнд в заранее обговоренное время, понимая, что эта его акция прекрасно может стать той искрой, которая воспламенит жаркий костер противостояния между ним и Англией.

Бог свидетель, у него достаточно проблем и в своем отечестве, а его традиционный враг — Франция — только и ждет, как бы вцепиться ему в глотку. Он мечтал о длительной дружбе с Англией, но его тетка Екатерина была досадным препятствием на пути осуществления этой мечты. Карл решил направить резкое послание Чапуизу, в котором потребует от него ограничить в будущем свое сверхусердие в отношении этих двух женщин. Вместе с этим посланием он отправит записку и Марии, в которой посоветует ей принять эту присягу, если жестокая необходимость требует этого. Иметь в будущем королеву Англии, дружески настроенную по отношению к Испании, было жизненно необходимо. Так что жизнь Марии должна быть сохранена… но так, чтобы при этом не потерять ни единого испанского солдата. Угрызения совести вполне объяснимы для набожных женщин, подумал Карл снисходительно, но никаким угрызениям совести не должно быть позволено мешать мужскому искусству управлять государством. Он сам был добропорядочным католиком и не одобрял разрыв своего дяди с Римом. Тем не менее он хорошо понимал, что такое целесообразность. Она была частью краеугольного камня его успехов. Но его знания о Марии были ничтожны, и он не мог даже вообразить, что такого слова, как «целесообразность», вообще не было в ее словаре.

Толпы людей, заполнившие чудесным майским утром улицы Лондона, стали свидетелями зрелища столь беспрецедентного, что замолчали даже самые пустоголовые из них.

Мимо них по дороге к Тибурну волокли четверых мужчин. Им предстояло принять варварскую, невыразимо страшную смерть путем повешения, колесования и четвертования, что было обычным жестоким наказанием для тех, кто был виновен в измене королю. Казни предателей не были чем-нибудь необычным. Их проводили на протяжении столетий. Но сегодняшний спектакль будет необычным из-за личностей узников.

Для собравшихся зрителей — мужчин с их женами и детьми, подмастерий со своими пассиями — казни всякого рода были достаточно обычной вещью. Это была возможность насладиться зрелищем, не лишенным вызывающего ужас наслаждения и даже некоторого легкомыслия, для людей, обычно невосприимчивых к чужим страданиям. Фальшивомонетчики, злобные убийцы, воры, они заслуживали смерти, почему бы и нет, и что плохого в том, чтобы на часок-другой оторваться от работы и поглазеть на это? Такие события добавляли перца в обычно пресную суету повседневной жизни.

Но только на этот раз все было по-другому. Ибо люди, которых сейчас выводили из Тауэра в их последний путь, не были обычными уголовниками. Это были служители церкви, обладавшие высокой культурой и богатыми знаниями, принадлежащие к тому классу людей, которые до последнего времени пользовались особыми привилегиями по всей Англии и которым соответственно и завидовали. Все четверо были монахами-картезианцами и, более того, настоятелями крупных монастырей. Они чтили короля как своего монарха и почитали себя его истинными и преданными подданными. Почему же тогда в холодной ярости он повелел зарезать их, как скотину, принять смерть столь мучительную, что казнь посредством топора или меча казалась по сравнению с ней нежной лаской?

А просто потому, что они отказались признать его главой английской церкви. В этот день в городе было немало людей, которые молча, боязливо соглашались с ними. Но основную массу больше интересовала кружка эля, чем папа римский. Кто он такой в конце концов? Всего лишь напыщенный иностранец, которого они и в глаза не видели и который тянул деньги из страны для своих нужд, пока король не положил этому конец и не оставил золото в собственном кармане. Лучше иметь папой старого Гарри, чем какого-то жадного итальяшку.

Да и вообще, какая разница? Они по-прежнему ходили к мессе, могли молиться за своих усопших, пребывающих в чистилище, а самые удачливые из них, как и прежде, могли совершать паломничество по святым местам. Ничего не изменилось… или что-то все-таки изменилось? Да, пожалуй, появилось и кое-что новое. Впервые в истории Англии человека объявляли государственным преступником из-за того, что он был не согласен с религиозными воззрениями короля. О, были еще эти анабаптисты, кое-кого из них изредка сжигали на костре то там, то здесь. Их, правда, не называли государственными преступниками. Они были обычными еретиками, которые не верили в католическую мессу, но за что им так и так гореть в аду. Но эти монахи были католиками… и было неправильно, как-то нечестно, что им вырвут кишки из живого тела только за то, что они остались верны старому папе. Почему король не может оставить их в покое? Ему нечего бояться их. Они не были аристократами, которые вечно составляли заговоры, покушаясь на его жизнь.

И потом был еще сэр Томас Мор, которого засадили в Тауэр по той же причине. Может так случиться, что в одни прекрасный день они будут опять стоять здесь и наблюдать, как и его поволокут перед ними, а ведь он был одним из лучших друзей короля! А бедный старый епископ Фишер, с трудом ковылявший на своих больных ногах! А духовник королевы Екатерины! Ходили слухи, что одного уморили голодом в Ньюгейте, а кровь другого ежедневно льется ручьями в пыточных застенках Тауэра.

Одно время король являл им всем свою доброту, но последнее время он стал другим, с тех пор как его поймала на крючок эта проститутка Нан Боллен. Старые люди еще с тоской вспоминали румяного гиганта, который верхом проезжал через толпы людей, приветствуя их и улыбаясь с дружелюбием и обаянием, и даже самые угрюмые из его подданных радовались тому, что у них такой король. Тогда во всем мире не было подобного ему.

Теперь же этот веселый молодой человек умер, и из его могилы поднялась угрюмая фигура, чьи отвисшие щеки покрывались краской неожиданного гнева, чьи неулыбающиеся губы изрыгали проклятия на тех, кто не угодил ему, чьи твердые глаза могли вдруг жестоко засверкать, как два клинка. Его тень, казалось, распласталась над притихшими лондонцами, закрывая даже солнечный свет. Они беспокойно переступали с ноги на ногу, повернув в ожидании свои головы в одном направлении.

Что-то долго они идут… а может быть, они все-таки передумали? И кто их обвинит за это? Среди нас нет ни одного, кто не сделал бы того же самого. Им всего-то надо сказать, что король стал в Англии папой, и только окончательный болван откажется произнести эти несколько слов во имя спасения от того, чтобы тебя разрубили на мелкие кусочки.

Почти такие же мысли бродили в головах Кромвеля, Риотсли и канцлера Рича, которые безуспешно пытались уговорить монахов покориться. Добровольно принять такие муки и из-за такой ничтожной причины было актом бессмысленной глупости, достойной обитателей сумасшедшего дома, за которую они заплатят полной мерой и даже сверх того. А если они примут присягу, их монастыри пощадят и они сохранят свои собственные жизни. Месть же папы не сможет достичь их из далекого Рима.

Но Кромвель и вся его банда были посрамлены людьми, которые оказались сильнее самих себя. Пройдя через месяцы нескончаемых пыток, когда губы у них бывали так разбиты и кровоточили, что не могли даже правильно произносить слона, монахи продолжали твердить одно: «Папа является потомком по прямой линии святого Петра, которому Христос сказал: «Следуя этой дорогой, я построю всю свою церковь». Так как же обычный мирянин, если даже он так высокороден и могуществен, как король, может возложить на себя эту власть, данную Богом не ему?» И никакие пытки, которые применялись к их истерзанным болью телам, не могли заставить их изменить хоть слово в этой их многократно и терпеливо повторяемой фразе.

В своей камере в Тауэре сэр Томас Мор стоял, крепко обняв свою любимую старшую дочь. Маргарет пока еще позволяли навещать его; сегодня она пришла специально, чтобы разделить с ним его боль. Кромвель приказал, чтобы монахов-картезианцев, приговоренных к казни, провели перед камерами сэра Томаса и епископа Фишера, с тем чтобы оба они могли оценить целительный вкус той тошнотворной пищи, которая скоро будет поставлена и перед ними, если они откажутся подписать акт о главенстве английского короля над церковью.

Епископ Фишер был одним из самых горячих сторонников Екатерины, а сэра Томаса Мора даже иностранцы, мало знавшие Англию, считали мудрейшим, неподкупнейшим человеком во всем христианском мире. Так что, если бы удалось сломить сопротивление этих двоих, это добавило бы много перьев на шляпы Генриха и Кромвеля. Если бы они отреклись от власти папы римского, кто еще в Англии посмел бы отстаивать ее? Даже леди Мария дважды подумала бы, прежде чем отказываться принимать присягу. Оппозиция королю распалась бы, как никому не нужная кучка дохлых мотыльков.

Душераздирающая процессия остановилась перед их окнами. Монахи были связаны по двое, хотя веревки были абсолютно ни к чему. Даже если бы они захотели сбежать, они все равно не смогли бы сделать и шага навстречу свободе, так как кости у них были безжалостно переломаны за многие часы перенесенных ими пыток.

Застонав, Маргарет спрятала лицо на груди отца.

— Я не могу вынести этого. Не могу!

— А вот они смогли вынести невыносимое. Молись за них, Мэг.

— Какая польза им теперь от моих молитв? — Она разрыдалась, хотя на пути сюда, в Тауэр, поклялась себе, что не будет плакать в присутствии отца. — Нет, отец, не заставляйте меня смотреть на них.

— Разве с тех пор, когда я впервые взял тебя на руки, я заставлял тебя делать что-нибудь?

— Тогда, если просите, я должна исполнить вашу просьбу. — Она позволила ему подвести себя к узкому окошку. Он гладил ее роскошные волосы, нежно приговаривая при этом:

— Не надо больше плакать, Мэг. Твои слезы унижают их. Разве они не заслужили вместо этого твоей улыбки? Посмотри, они же не плачут по себе.

— Они выглядят… счастливыми!.. — Последнее слово она произнесла с изумлением.

— Конечно, они счастливы. И на лицах у них не горестные мины несчастных узников, гонимых навстречу жестокой судьбе, а счастье женихов, готовящихся к свадьбе.

Отец и дочь стояли, обнявшись, пока повозки с узниками не исчезли из их поля зрения, направляясь в последнее для этих людей путешествие через зловонный город.

«Сколько же времени пройдет, прежде чем их телам позволят умереть? — подумала Маргарет, содрогаясь от ужаса. — Три часа, четыре, может быть, и больше, гораздо больше». Виселицы стояли за чертой города, и когда они доберутся до них… Картины этой бесконечно долгой жестокости, промелькнувшие перед ее глазами, заставили ее вновь расплакаться, хотя она и решила больше не делать этого. Сэр Томас отвел ее от окна и усадил на стул, пытаясь утешить ее.

— Мэг, ты должна перестать оплакивать их. Радуйся тому, что месяцы их страданий подошли к концу. Их выпустили из тюрьмы, и они перейдут в вечность. Лучше поплачь об их убийцах, ибо скоро им очень понадобятся твои слезы.

Она с большим трудом подавила рыдания, позволив отцу вытереть ее мокрые щеки. Он печально посмотрел на грязную тряпку, заменявшую ему носовой платок.

— Что за стыд использовать это, чтобы вытереть твое лицо, но ничего другого у меня нет.

Когда он хотел отбросить тряпку прочь, она выхватила ее у него и спрятала в свой кошелек.

— Пусть это останется у меня, прошу вас.

Ее пальцы коснулись тряпицы; с этого времени она станет для них заботливо хранимым достоянием.

— Мэг, я боюсь, что ты сейчас посчитала меня жестоким человеком, когда я упрашивал тебя сказать последнее «прости» моим хорошим друзьям.

— Как я могу так считать, когда жестокость и вы — понятия несовместимые?

— Я хотел, чтобы ты взглянула на них и когда-нибудь смогла описать эту сцену своим внукам и сказать: «Это был самый великий день в моей жизни, когда я наблюдала, как четверо храбрецов идут на смерть за свою веру». Ты будешь помнить их?

Маргарет кивнула, не в состоянии произнести ни слова из-за комка в горле. Неужели ее отец не понимает, что не пройдет и нескольких недель, как они опять будут стоять у этого окна, но в гораздо более великий и печальный день, чем этот? Чувство надвигающейся потери пронзило ее, как кинжал, и она чуть не вскрикнула от боли. Потом, как противоядие, все затопило чувство жгучего гнева, сорвав с ее губ беспорядочные слова:

— Я ненавижу ее! О, как я ненавижу эту дьяволицу! Если бы я могла стоять здесь и смотреть, как ее волокут на смерть…

Не было нужды говорить, о ком идет речь.

— Я не ожидал от тебя подобных речей, Мэг.

— А что я могу поделать с собой? Я всего лишь слабое человеческое существо.

— А я никогда и не хотел, чтобы моя дочь была святой. Но я прошу тебя избавиться от этих чувств. Для твоей же пользы, а не для нее. Ненависть разъедает, как ржавчина, носителя ее, а не того, на кого она направлена.

— Но она принесла так много несчастий стольким невинным людям! Если бы не она, вы сейчас были бы дома вместе с нами, такими же счастливыми, как и прежде. — Она внезапно оборвала себя, кусая губы. — А эти несчастные монахи? Ведь их сейчас распинают на крестах тоже из-за нее.

— Нет. Они умирают, потому что отказались отдать цезарю то, что цезарю не принадлежит.

— Но причиной-то этому она.

Ее отец, сам того не зная, вдруг, как эхо, выразил чувства Екатерины:

— Дочь моя, мне хотелось бы, чтобы ты пожалела ее.

— С какой это стати? На свете нет существа, меньше заслуживающего жалости, чем она. Отец, у нее есть все, все, чего она когда-нибудь хотела, за что боролась и строила козни, чтобы этим обладать.

— Все? Подумай еще раз, Мэг. Чем ценным она сейчас владеет? Чужой короной и титулом, который она украла у другой женщины. Дочерью вместо сына, который один мог принести ей длительную безопасность. Ненавистью народа, чьи сердца все еще принадлежат королеве Екатерине. Кучей врагов при дворе, которые неустанно устраивают заговоры, чтобы свергнуть ее. И мужем, чья страсть к ней, как говорят, угасает, и который ищет для себя… э… удовольствий где только можно. И ты считаешь, что эти башмаки ей впору?

— Нет, но…

— Вот что я тебе скажу. Она всегда любила танцевать. Она и сейчас весело танцует при дворе и своей маленькой изящной ножкой сшибает мужчинам головы, как мячики. Но я ручаюсь, что придет день, когда начнутся такие танцы, которых раньше никогда не бывало… и ее собственная бедная голова затанцует прочь, чтобы присоединиться к другим.

Маргарет молчала, охваченная благоговейным страхом, ибо ее отец выглядел и говорил, как провидец.

Начиная с деяний этого дня, король далеко прошел по своему залитому кровью пути, но даже и тогда он не смог пересилить себя и приказать совершить последнюю жестокость по отношению к старому больному человеку и другому, который когда-то приходил и беседовал с ним с дружелюбной добротой. Поэтому в Тауэр был послан Кромвель с посланием для обоих узников.

— Король будет очень щедр и позволит вам умереть на плахе под топором палача, ибо его величество очень добр и милосерден к своим друзьям.

На что сэр Томас со странной улыбкой ответил:

— Пожалуй, я не стал бы очень рекомендовать доброту и милосердие его величества своим друзьям.

Так что в один из июньских дней бренное тело епископа Фишера испустило последний вздох на Тауэр-Хилл, а солнечным утром следующего месяца сэр Томас Мор спокойно проделал свой путь, чтобы умереть на том же месте. Его последние слова способны задеть чувствительные струны человеческой души даже сейчас, по прошествии многих столетий:

— Я умираю преданным слугой короля — но прежде всего слугой Божьим.

Последнее лето принесло в Хэмптон-Корт какое-то оцепенелое затишье. В саду не шевелился ни единый листок, цветы стояли неподвижно, как часовые, и даже птичий щебет не нарушал полного покоя. Солнечный свет медовой лужей расплылось по полу комнаты Анны, где она сидела вместе со своими фрейлинами за шитьем. Липкими непослушными пальцами девушки вяло орудовали своими иглами. Было воистину скучно оказаться загруженными такой работой, когда через узкие окна их манила магия чудного полудня, но скука десятикратно усиливалась характером их работы.

С недавних пор по указанию королевы Анны они отложили в сторону свое обычное вышивание по роскошным шелкам и атласу и вместо этого начали шить какие-то скучные, мрачных расцветок одежды, предназначенные для раздачи бедным. Что это приключилось с королевой Анной в последнее время? У нее вдруг выработалось чувство ответственности именно перед бедняками. Более того, теперь она каждый день какое-то время проводила за чтением книг, посвященных новому учению. Она что, решила поспорить со старой королевой за популярность среди простого люда? Воистину чистый бред, ибо они все равно не будут принимать ее всерьез, даже если она сотрет себе все пальцы до кости за этим шитьем для них. Вдобавок они с подозрением относились к ее лютеранским изысканиям. А может, она надеялась крепче привязать к себе короля этой показной респектабельностью — несколько фрейлин с трудом подавили смешки от самой этой идеи. Все вокруг давно знали, что в последнее время Анна спит в своей огромной постели в одиночестве. Ее гибкий стан больше не был столь привлекателен для мужчины, который так желал обладать ею шесть долгих лет.

Или, может быть, он отчаялся обзавестись сыном от нее? Одна дочь и один выкидыш; без сомнения, надменная Анна многое потеряла от своего высокомерия перед лицом этой бесславной правды.

В комнату бесцеремонно, как бы подчеркивая свое привилегированное положение, вошел ее брат Джордж.

Девушек быстро отпустили, и они, возродившись к жизни, благодарно поспешили прочь, правда, не раньше, чем некоторые из них бросили зазывные взгляды из-под трепещущих ресниц на лорда Рочфорда. Он был привлекателен и любезен, хотя и в несколько своеобразной мрачной манере; все знали, что он и его жена Джейн очень несчастны в своем браке. Он уселся у окна, где к нему присоединилась сестра.

— Чему я обязана удовольствию видеть тебя?

— Удовольствию побыть в твоей компании!

— За последние недели я редко видела тебя. Наверное, у тебя есть что-то важное сообщить мне.

— А должно быть что-нибудь такое? — быстро спросил он, и Анна пожала плечами.

— Это вполне возможно, ибо твоя жена вечно подслушивает у замочных скважин и ощупывает стены своими остренькими глазками. Это ведь она принесла нам радостную весть тогда, в начале года, что мой муж завел себе любовницу. Помнишь?

— Как же я могу забыть? — пожал он в ответ плечами. — Как только где-нибудь какой-нибудь скандал или интрижка, Джейн всегда тут как тут. У нее не хватает мозгов, чтобы чем-то другим заполнить свои праздные дни, и нет подруг, чтобы разнообразить их. Зато есть безразличный муж, который не предъявляет никаких требований к ее уму… или телу.

— И тебе и мне, Джордж, не повезло с супругами.

Он бросил на нее быстрый взгляд, потом посмотрел на брошенное шитье.

— Это еще что такое? Уж не хочешь ли ты переплюнуть нашу святую Екатерину?

— А разве мне не стоит взять за образец такой пример совершенства?

— Нет уж, — насмешливо ответил Джордж, — как ты можешь сделать это, когда в Англии вряд ли найдешь двух менее схожих женщин. — Не услышав ее ответа, спустя минуту он мягко проговорил: — Анна, к чему эта перемена в тебе?

— Нет ничего плохого в том, чтобы перетянуть общественное мнение на свою сторону.

— Если ты имеешь в виду народ, так ведь ты всегда была безразлична к тому, как он относится к тебе. И какую власть имеет чернь? Она не смогла помешать тебе короноваться, так что забудь про нее и стань опять нашей блестящей королевой.

— Мне кажется, что сейчас мало причин блистать. — Ее голос дрожал от горечи, и Джордж искоса бросил на нее тревожный взгляд. Она, как всегда, была роскошно одета. Сегодня на ней было платье из оранжевого атласа со светло-коричневой нижней юбкой из тафты. Ее любимые жемчуга обвивали ее стройную шею и украшали ее прическу, но никакой блеск драгоценностей не мог скрыть морщин, появившихся на ее лице, или ее постоянной взвинченности, особенно проявившейся наедине с братом. Она сейчас неотрывно думала о внутренних причинах этого ее «ханжеского» настроения, как его, презрительно усмехаясь, определяли ее недоброжелатели. Когда-то она вообще не думала о простых людях. Их хмурые взгляды и произносимые вполголоса проклятия ничего не значили для нее по сравнению с ее собственным триумфом. Ведь в то время Генрих готов был достать с неба солнце, луну и звезды и сложить их у ее ног.

Теперь, когда трещины в их браке расширялись с каждым днем, заставляя холодные ветры страха веять над ее головой, Анна многое отдала бы за то, чтобы, проезжая мимо этих самых простых людей, она могла увидеть хоть одно-два улыбающихся лица, даже за слабое подобие тех криков одобрения, которые раньше всегда встречали Екатерину. «Возможно также, — отметила она с кривой улыбкой страха, — что Генрих заразил меня своими, присущими только ему суевериями. Так что я все время стремлюсь умиротворить Господа за то зло, которое, как предполагается, я причинила другим, усиленно корпя над бесконечными унылыми одеждами и благочестивыми книгами, вместо того чтобы танцевать и петь, не обращая ни на кого внимания, как я делала это раньше». Она громко обратилась к Джорджу, как если бы говорила сама с собой, да и как иначе, разве он не был ее братом:

— Они обвиняют меня во всем, даже в плохом урожае. Они проклинают и плюют на имя Нан Боллен. А будь я женщиной легкого поведения — вроде нашей сестрицы Мэри — и залезь я в постель короля без обручального кольца, я бы купалась в лучах славы и их одобрения. Разве это справедливо? — Ее пальцы выбили нервную дробь по подоконнику. — Вся эта беднота вдалбливает всяческим глупцам, что я твердила, как попугай: «Я никогда не буду просто вашей любовницей».

Теперь, когда она возвращалась воспоминаниями в прошлое, эти слова насмешливым эхом звучали в ее ушах. Ах, если бы она могла переиграть все сначала! С какой радостью она приняла бы теперь то, менее величественное положение! Когда Генрих устал бы от нее, ее падение было бы гораздо более легким, ранящим только ее честь…

— Анна, ты явно переутомилась, иначе бы ты не говорила подобных вещей.

Ее брат успокаивающе пожал ей руку, но она не обратила на это внимания, продолжая свой монолог:

— Разве я виновата в том, что король первым остановил свой алчущий взгляд на мне? Я не искала и не хотела его любви. Но как может девушка отказать своему монарху, не навредив при этом себе? Ты же знаешь, что мое сердце было отдано другому. Но нас жестоко разлучили. — Ее полные губы дрожали. — Святой Боже, если бы Гарри Перси и я встретились раньше и поженились — мы были бы в полной безопасности.

— Тихо! — Джордж предупреждающе нахмурил брови. — Неужели ты никогда не научишься держать язык за зубами? — Его тон смягчился: — Дорогая моя, я же знаю, как вы с Перси любили друг друга. Вы тогда были просто мальчишкой и девчонкой, открывшими для себя врата рая и думавшими, что это принадлежит только вам. Но мы все прошли этой дорогой, будучи еще зелеными юнцами. И какая теперь польза оплакивать зыбкую мечту, которая все равно никогда не стала бы явью?

— О нет, я лучше буду оплакивать себя ту, которой я стала теперь, — Неожиданно ее блестящие глаза широко распахнулись. — Джордж, я боюсь, я очень боюсь. Иногда мне кажется, что он… смотрит на меня почти с ненавистью. Это преследует меня даже во сне. — Она вздрогнула, как будто ледяной ветер ворвался сквозь стекла закрытых окон.

После казни сэра Томаса Мора она заметила какую-то едва уловимую перемену в короле. Было такое впечатление, что последняя искорка его прежней искренней веселости погасла вместе со смертью этого мудрейшего и самого очаровательного из его подданных. Генрих двигался и говорил теперь с большим трудом и был часто подвержен приступам черной меланхолии. Когда в эти моменты он смотрел на Анну, в его безжалостных глазах она читала хладнокровный приговор себе.

«Ты стала причиной смерти моего лучшего друга, — казалось, говорил ей его обвиняющий взгляд. — Если бы не ты, мы могли бы поужинать сегодня с ним. А завтра мы могли бы вместе погулять в его саду, если бы ты не уничтожила его».

Сознание Генриха было слишком ранимым, чтобы вынести малейшее напряжение. Если в поле его зрения появлялось что-то его беспокоившее, он тут же торопился переложить этот груз на кого-нибудь другого.

Джордж гладил ее руку, покоящуюся в его руке, стараясь найти какие-то ободряющие слова:

— Анна, ни одна женщина не проходила более рискованного пути к короне и не выказывала большей храбрости в достижении этой цели, чем ты. И теперь ты не должна робеть перед лицом плохо складывающихся обстоятельств. Ты, которая сокрушила кардинала, одержала верх над королевой, порвала с папой римским!

— Сейчас все не так. У госпожи Анны Болейн было много преимуществ, которыми теперь не обладает королева Анна.

— Зато королева Анна обладает таким богатым опытом, которым госпожа Анна, конечно же, не располагала.

— Опыт! Он сослужил мне дурную службу, уверяю тебя, Джордж. За последние три года он научил меня только одной вещи: мужчина сделает все, чтобы ублажить женщину, которую он любит, из страха потерять ее. Но когда она становится его женой, этот страх проходит… а вместе с ним и желание ублажать.

Ее голос дрожал от боли, и Джордж вдруг почувствовал неосознанное желание прямо тут же разыскать своего царственного зятя и лупить его по его напыщенной физиономии, пока кровь не польется ручьем. Потом он сардонически усмехнулся. Сейчас он был нужен Анне, как никогда прежде, а какую пользу он сможет ей принести, если будет валяться обезглавленным трупом на лондонском мосту? Он заставил себя заговорить в шутливом тоне:

— Вероломство — имя тебе, мужчина! Но коль уж это так, то и тебе в свою очередь следует стремиться ублажать его.

— Только этот путь и остался, и мы оба знаем это… Джордж, во имя всего святого, как мне обзавестись сыном?

— Мне кажется — в моем мужском невежестве, — для этого существует только один путь.

Раздавшийся в ответ смех Анны больше напоминал истерику.

— Но, похоже, не каждому быку дано породить здорового бычка.

— Анна, умоляю тебя, будь осторожнее!

— Надеюсь, с тобой-то я могу разговаривать, ничего не опасаясь?

Их взгляды встретились в невысказанных вопросе и ответе. Наконец Джордж заговорил со значением в голосе:

— Елизавета ведь достаточно здоровый ребенок.

— Но ведь она девочка. А сколько мертворожденных или слабых, не способных к жизни сыновей принесла ему Екатерина?

— Потому что их брак был греховным. — В его тоне было что-то механическое, заученное, и Анна раздраженно вырвала свою руку из его.

— Уж между нами-то не надо этого лицемерия!

— Пусть так… У него все же есть один сын, — Он имел в виду молодого герцога Ричмондского, незаконнорожденного сына короля от одной из его прежних любовниц.

— А я ручаюсь, что Гарри Ричмонд очень скоро успокоится в могиле. Смерть отчетливо написана на его лице для всех умеющих читать. Он все время харкает кровью. — В ее голосе послышался стон. — Там, где оказались несостоятельными две женщины — а может быть, и больше, — как могу надеяться на успех я?

Джордж подавил свои собственные дурные предчувствия, чтобы хоть как-нибудь приободрить ее.

— Мы, Болейны, слеплены из хорошего теста. Ты еще молода. Еще есть время.

— Молодой здоровой женщине для этого тоже нужна близость… Не должна же я вести себя, как вульгарная проститутка, и уловками заманивать его в свою постель?

Джордж медленно проговорил:

— В этом нет нужды, если ты сможешь доставить ему гораздо больше удовольствия другим способом. Подумай вот над чем. Леди Мария все еще сидит у него в душе надоедливой занозой. Освободи его от этой муки, и в знак признательности он опять вернется к тебе.

— Надеюсь, ты не имеешь в виду…

— Нет! Хотя очень часто я мечтал о том, чтобы увидеть эту упрямую негодницу в гробу.

— А она была бы рада увидеть меня в нем! — проговорила Анна страстно, охваченная злобой. — Я всегда чувствовала, что в ней таится моя смерть — или ее во мне. Но клянусь, что я буду смеяться последней над этой бледной стервой!

— Значит, тебе надо сделать так, чтобы она вернулась ко двору, добровольно сдавшись. Уговори ее подчиниться королю. Убеди ее принять присягу.

— Уговори! Убеди! Меня считают ведьмой, но, даже если бы это было правдой, все равно было бы свыше моих сил подчинить эту упрямицу моей воле.

— До сих пор у тебя ничего не получалось, потому что ее оборона была сильнее твоих атак. Теперь тебе надо будет выработать новую стратегию. Захвати ее врасплох, обезоружив своей добротой. Это будет неожиданным оружием для нее. Я уверен, что она сдастся: она так одинока, у нее нет друзей, она в отчаянии. — Он широко раскинул руки и произнес: — Обещай ей весь земной шар в обмен, если понадобится, помня при этом, что взамен тебе достанется вся Вселенная.

— Ты хочешь, чтобы я валялась у нее в ногах?

— Я предпочел бы увидеть ее у твоих ног. Ну же, Анна! Твое обаяние никогда не подводило тебя. Используй его сейчас, чтобы усмирить эту упрямую стерву. Во имя нас всех.

Она еще какое-то время спорила и протестовала, ее прелестный ротик раскраснелся, как пион. Но она уже поняла, что в его совете заключена немалая мудрость, и наконец сдалась. Джордж обнял ее, притянул к себе и легонько поцеловал, хотя она и отворачивалась. Никто из них не заметил неподвижной фигуры, стоявшей за дверными занавесями и пожиравшей глазами, исполненными ненависти и ревности, эту маленькую сценку. Так же неслышно, как и появилась, жена Джорджа исчезла; всю ее сухопарую фигуру сотрясал неудержимый гнев. Но ни брат, ни сестра даже не подумали бы броситься вдогонку за ней, случись им заметить ее. Для них обоих Джейн Рочфорд имела такое же значение, как какая-нибудь мошка, пролетевшая над их головами летней ночью.