Мария стояла, преклонив колена, в часовне Элтхэма, откуда все прочие обитатели дома уже ушли. Впервые в жизни все ее существо не было захвачено внушающими чувство благоговения красотой и великолепием песнопений. Глядя сквозь пальцы, она видела фигуру Анны на передней скамье. Хотя та изредка и навещала свою маленькую дочь Елизавету, сегодняшний ее приезд содержал в себе намек на какую-то тайну. О нем не возвестили герольды, и, более того, она приехала одна, без короля. Еще более странно, что Марии не было велено оставаться в своей комнате, а это уже вошло в обычай на время пребывания ее мачехи в доме.

В то время как она делала вид, что полностью поглощена службой, ее мысли кружились в диком танце самых разных догадок и предположений. Внутреннее чувство подсказывало Марии, что присутствие здесь Анны было непосредственно связано с ней. И она ничуть не сомневалась, что это повлечет за собой самые неприятные последствия. Ее недавняя болезнь привела к тому, что нервы у нее были натянуты до предела, и это ее состояние еще более усугублялось ужасными событиями прошедшего лета. Монахи-картезианцы, епископ Фишер, сэр Томас Мор. По мере того как сведения о каждой новой трагедии достигали Марии, темнота в ее душе сгущалась все больше и больше. За ужасом и чувством новой потери стоял еще и целый сонм страхов. Она еще могла как-то отвлечься от них днем, когда была слишком занята своими многочисленными обязанностями, чтобы ужас овладевал ее мыслями. Но ночами, когда она оставалась одна, призрак этого ужаса вползал в ее душу беспрепятственно, бормоча что-то нечленораздельное в ее воспаленном воображении. И сейчас, в часовне, она тоже ощущала его присутствие, и привезла его с собой Анна.

Как только служба закончилась, Мария быстро поднялась с колен, поклонилась в сторону алтаря и поторопилась выскользнуть из часовни. Почти тут же в ее дверь постучала одна из королевских фрейлин.

— Королева шлет вам привет и будет рада видеть вас в личных апартаментах леди Шелтон.

Мария постаралась скрыть свои дурные предчувствия за маской высокомерия.

— Я была бы очень рада повидаться с королевой, не знай я наверняка, что она сейчас находится за много миль отсюда. Вы, видимо, имели в виду леди Анну Болейн, ибо я не признаю королевой никого, кроме своей матери.

Девушка стала пунцовой, явно придя в замешательство.

— Я только передала послание, — сказала она и вышла из комнаты.

Мария последовала за ней по лестницам вниз, хотя ноги у нее стали свинцовыми от страха перед встречей с соперницей, которая, как она верила, планировала ее убийство в течение последних нескольких месяцев. Войдя в покои, она приостановилась — маленькая, несгибаемая фигурка, — и, к ее изумлению, Анна сделала шаг вперед, а ее прелестные черты осветились улыбкой.

— Я послала за вами, чтобы принести вам свои извинения. — Она остановилась, восхитительная в своих колебаниях.

Мария, очень недовольная собой, стояла разинув рот, как какая-то неуклюжая деревенская девчонка.

— Только что в часовне вы поклонились в мою сторону. Одна из моих женщин сказала мне об этом, но слишком поздно, ибо к тому времени вы уже ушли. Увидь я вас вовремя, я вернула бы вам приветствие с превеликим удовольствием.

С огромным трудом Мария собрала свои разбегающиеся мысли перед лицом столь неожиданной перемены в настроениях этой женщины. Она заговорила вежливо, но сам ее ровный голос, лишенный каких-либо эмоций, уже содержал в себе оскорбление:

— Боюсь, мадам, что ваша женщина была введена в заблуждение. Мой поклон предназначался алтарю, посвященному Господу, который сотворил нас обеих, так что ваши… проявления сожалений абсолютно ни к чему.

На какое-то мгновение улыбка сползла с лица Анны, но она тут же вернула ее назад. Непринужденным жестом она отвела первое неудачное начало.

— Ну что же, я понимаю, но все равно я рада этой ошибке. Она дала нам возможность встретиться наедине, не стесненными — если мне позволительно так выразиться — мужским вмешательством.

Наверное, трудно было бы превзойти приглашающее к искренности выражение, появившееся на ее лице. Но Мария оставалась недвижимой; она вся ощетинилась недоверием, как дикий зверь, чующий под засаженной цветами поверхностью приготовленную ему ловушку. Анна же бесстрашно бросилась вперед, придав своему прекрасно поставленному голосу нужный оттенок чуть нерешительной мольбы:

— В последнее время я пришла к пониманию того, что вражда между нами — не что иное, как никому не нужная глупость. Так давайте же воспользуемся этим шансом, чтобы исправить положение. Я искренне стремлюсь к вашей дружбе. И, если вы предложите мне ее, ваше высочество, я буду более чем рада ответить взаимностью.

Впервые она обратилась к Марии, используя ее прежний титул, предлагая его как своего рода жертву.

— Я нахожу ваше предложение довольно странным, леди Анна.

— Почему же? — Анна мягко проигнорировала ее резкость и с непревзойденным искусством продолжила свое скольжение по тонкому льду: — О да, это правда, мы долго расходились во мнениях друг с другом, но я предпочла бы отнести это скорее за счет влияния обстоятельств и неблагоприятного развития событий, нежели личной неприязни.

— Но, насколько я понимаю, обстоятельства и развитие событий остались неизменными? — Холодность Марии находилась в полном противоречии с ее дико бьющимся сердцем.

— Конечно же, они изменились, — Анне сейчас хотелось кричать. — Мои, например, настолько осложнились, что я вынуждена искать даже вашей не столь уж значительной поддержки. — Анна усилием воли взяла себя в руки. — Согласитесь, что умные люди умеют приспосабливаться к обстоятельствам. Простите меня за мою самонадеянность, но мне кажется, что вам пришло время поступить так во имя короля. Он глубоко опечален той трещиной, что пролегла между вами.

— Не я была ее причиной.

— Но в ваших силах перекинуть через нее мостик. Я ручаюсь, что его величество пройдет по нему навстречу вам, ибо его любовь к вам остается неизменной, — Мария непроизвольно вздрогнула, и Анна сразу же усилила нажим на слабое место. — Ему очень тяжело от того, что, в то время как другие подчинились его новым законам, его родная дочь продолжает отвергать их. Но все будет забыто, если вы припадете к его ногам с изъявлением покорности. Он окажет вам самый радушный прием, ибо тяжко страдает от разлуки с вами. Как бы он ни любил маленькую Елизавету, она не может полностью заменить ему вас.

Одному Богу известно, какие невероятные усилия пришлось приложить Анне, чтобы выжать из себя эти последние слова, сохраняя при этом улыбку на губах, когда ее сердце разрывалось на куски в ревнивом отрицании их.

Мария почувствовала, как ее лоб покрылся капельками пота. Теперь ловушка была на виду, и, пока Анна продолжала обставлять ее все новыми и новыми соблазнительными приманками, она тупо думала только об одном: было ли все это подстроено по наущению ее отца, не решил ли он подослать в качестве эмиссара ее мачеху, надеясь на ее больший успех там, где бесславно провалились попытки Кромвеля и специальных уполномоченных.

— Вам не следует иметь никаких сомнений относительно вашего положения, я еще раз заверяю ваше высочество, что оно будет полностью восстановлено…

— И все-таки я останусь незаконнорожденной, какой вы изволили объявить меня перед всеми.

Это резкое замечание заставило Анну остановиться на полуслове. Быстро оправившись, она постаралась обойти опасный участок.

— Что до этого… никто никогда больше не будет вспоминать об этом. Да и почему они должны делать это, коли ваш высокий ранг даст вам превосходство над всеми? Что же касается меня, я клянусь вам на Святом Писании быть для вас матерью… — Она слишком поздно заметила свою промашку, но поспешила тут же исправить ее: — Лучше сказать, старшей сестрой, подругой, той, кто обеспечит вам процветание и счастье, помимо всего прочего. Вам нужно будет только высказать ваши желания, и я приложу все усилия, чтобы выполнить их. Вплоть до блестящего замужества в будущем. — С неподдельной непосредственностью она наклонилась и положила свою руку на руку Марии. — Возвращайтесь сегодня со мной ко двору, и все будет хорошо, — «А уж как хорошо это будет для меня, ты не можешь себе даже представить», — мрачно подумала она про себя.

Так они и стояли рядом, две такие разные для любого стороннего наблюдателя. Роскошно одетая, усыпанная драгоценностями женщина, каждый дюйм тела которой прямо-таки кричал о соблазнительной женственности, и бесцветная девушка в потертом платье, лишенная всякой сексуальной привлекательности, но зато обладающая прирожденным чувством собственного достоинства, которое каким-то непонятным образом сводило весь блеск ее противницы к дешевому шику. Марии казалось, что в залитой солнцем комнате незримо присутствует и третье лицо, что тень ее матери все время рядом, с нетерпением ожидая ее следующих слов. А эта… эта улыбающаяся проститутка, стоящая перед ней, была причиной всех страданий и унижений Екатерины! Дрожь чисто животного отвращения потрясла Марию до такой степени, что вытянутое лицо с глазами цвета дикого терна вдруг на мгновение затянуло перед ней красноватой дымкой. Наконец взгляд ее прояснился, и она медленно посмотрела вниз на руку, которая до сих пор лежала на ее руке. Обычно всегда очень низко свисающий рукав сейчас задрался, и стал виден крошечный шестой палец, который Анна всегда так старательно скрывала. С внутренней дрожью отвращения Мария отступила назад, одновременно инстинктивно ища другой рукой крестик на шее, как бы отгоняя дьявола. Но она приложила все усилия к тому, чтобы говорить с самой изысканной вежливостью:

— Благодарю вас, мадам, за ваши учтивые речи и ваши обещания, которые вам было так тяжко давать… Уверяю вас, что я не утратила уважения к своему отцу. Я готова подчиниться ему во всем, кроме того, что затрагивает мою совесть.

Ее совесть! Это дурацкое слово, которое гордо было вышито на всех занавесях в представлениях, даваемых семейством Тюдор. Генрих, у которого она была так податлива, что уступала перед каждым его желанием. Екатерина, чьи собственные неповторимые черты были как бы вырублены из гранита и непримиримо диктовали ей каждое ее новое действие. А теперь еще и их дочь елейно болтает о своей совести. «Это, наверное, какая-то грязная болезнь, распространяющаяся между ними», — подумала Анна, борясь с диким желанием расхохотаться. Мимоходом ей в голову пришла мысль: а что, если у Елизаветы разовьется такой же весьма неудобный орган? Это казалось маловероятным, благо, в ее венах был такой большой приток свежей крови Болейнов и Говардов. Ее поддельное веселье исчезло. Ее ждало поражение, но даже сейчас она не станет, не сможет признать его. Ее низкий голос дрожал от мольбы, которая — при крайней для нее необходимости — была вполне искренней:

— Ваше высочество, я… все мы уважаем вас за те убеждения, которых вы придерживаетесь столь долго. И все же я полагаю, что вам следует поставить послушание своему отцу выше их. Король не может править мудро и хорошо, пока все его подданные не подчиняются его законам. А уж коли его собственная дочь оказывает ему открытое неповиновение, тогда это, увы, печальный пример для остальных. — Она увидела, как напряглись жилы на шее Марии, отметила ее затравленный взгляд и, полагая, что партия уже фактически осталась за ней, безрассудно поторопилась проиграть ее. — Вполне естественно с вашей стороны, что вы колеблетесь, возвращаться ли вам ко двору или нет, полагая, что ваше положение там будет… ниже моего. Но вы можете не беспокоиться на этот счет… — Обезумев, она порвала остатки своей гордости на клочки и бросила их к ногам этой девицы с застывшим лицом. — В то время когда все другие будут идти за мной следом и добиваться чести нести шлейф моего платья, вы всегда будете идти рядом со мной. Не будет ни малейшей разницы в нашем положении. Так что все будут оказывать одинаковые почести и дочери короля, и его жене.

За этим последовало молчание. Анна и сама была ошеломлена значительностью своего предложения. Таковых не делала до нее ни одна из королев Англии. Но и ни одной другой королеве не приходилось прибегать к любому оружию, которое только могла придумать ее изворотливость, чтобы прорубить себе путь через непроходимые дебри, изобиловавшие опасностью.

Мария заговорила, и ее холодный как лед голос вмиг похоронил все ложные надежды:

— Я считаю женой короля свою мать. И я не отказалась бы вернуться ко двору как принцесса Мария, законная наследница моего отца.

На какое-то время Анна онемела, не веря своим собственным ушам. Эта пигалица, эта плутовка смеет диктовать свои условия! Значит, все прошедшие годы надо зачеркнуть и вернуть ей и ее матери былую славу. А она, как какая-нибудь наложница, должна, видимо, кануть в Лету вместе со своим якобы незаконнорожденным ребенком. Наглость, чистейшей воды нахальство! Никогда еще Анне не хотелось так броситься на своего противника, рвать его зубами и ногтями. Никогда не приходилось ей так сдерживать свой в общем-то достаточно спокойный нрав. Но вести себя сейчас, как вульгарная торговка, значило бы только добавить последние капли к и без того переполнявшему ее чувству униженности. Лишь легкий румянец на ее высоких скулах выдал бушевавшие внутри чувства, и нужно было быть очень внимательным наблюдателем, чтобы заметить, что за безжизненной маской скрываются с трудом сдерживаемые слезы. Ответ ее являл собой высший пример показного безразличия:

— Вы сделали свой выбор, но боюсь, что вы пожалеете об этом. Мне, впрочем, все равно. Я приехала сюда сегодня преисполненная милосердия и доброй воли, надеясь, что смогу помочь вам. Пройдет не так много времени, и у меня будет сын… — Она высоко подняла подбородок, пока глаза Марии скользили по ее точеной фигуре. — И тогда ваше нынешнее и так приниженное положение сойдет вовсе на нет. Я предупреждаю вас, король все равно подчинит вас своей воле, а запоздалые сожаления о вашем сопротивлении не изменят ни на йоту его решения. Но пусть все это падет на вашу голову. — С каким-то тайным всплеском сумасшедшего юмора она отметила про себя, что поговорка «последнее слово всегда должно оставаться за сильным» оказалась правильной.

— Вы позволите мне удалиться, мадам? — На губах Марии играла улыбка жестокого превосходства молодости, от которой натянутые нервы Анны вконец сдали.

— О да, убирайся с моих глаз раз и навсегда. — Взмахнув атласными юбками, она повернулась на высоких каблуках и отошла к окну, демонстрируя своей спиной полное безразличие. Мария тихо выскользнула из комнаты. Анна приложила горящую щеку к стеклу, ожидая, пока утихнет бушующий в ней шторм, чтобы уступить место полному безразличию. Ну что же, хитрая уловка брата оказалась бесполезной. Будет даже интересно посмотреть, как он будет выглядеть, когда она расскажет ему о провале его плана, — если не учитывать, что самой ей сейчас смеяться совсем не хотелось. Как же глупы они оба были, если могли вообразить, что девятнадцатилетняя приверженность чему-то может быть легко обменена на какую-то сверкающую пустышку! На секунду она устало подумала о том, каково это жить в шкуре Марии, быть такой уверенной в своей правоте, быть закованной в броню высокой нравственности, чтобы ноги ощущали под собой твердую почву. Не в пример ей, неуверенно, отчаянно бредущей по болоту неизвестности. О, если бы ее отважная похвальба имела какое-то подобие правды, если бы в ее теле зрел эмбрион сына, пусть от кого угодно. Пришла неожиданная реакция, и долго сдерживаемые слезы хлынули по ее дрожащим щекам, разбиваясь крупными каплями по подоконнику, на котором она сидела. Сейчас Анна испытала то чувство полного опустошения и одиночества, которое так было знакомо Марии в течение уже стольких лет.

Близился конец года, катясь к Рождеству. Но дух праздника в этом году более чем когда-нибудь отсутствовал в замке Кимболтон, где постепенно расставалось с жизнью измученное тело Екатерины. Она теперь вообще не вставала с постели, иногда впадая в беспамятство, неизменно уносясь мечтами в детство, где видела себя маленькой девочкой при испанском дворе, окруженной семьей, вечно юной. Хрупкая, но уверенная в себе мать, красивый, гуляющий на стороне отец, ее единственный брат, столь прелестный в младенчестве, но так и не достигший зрелости. Вокруг нее были ее сестры, уже тогда окруженные призраком сумасшествия и преждевременной смерти.

Но даже более живо, чем эти любимые образы, на нее накатывали запахи миртов, померанцев и апельсинов, аромат тысяч цветов, звон дворцовых фонтанов и свет обжигающего солнца. Было невероятно тяжело очнуться от всех этих запахов и цветов и очутиться в грубой реальности продуваемого сквозняками негостеприимного замка, окруженного затхлыми болотами и топями, над которым вечно стонет никогда не затихающий ветер.

В начале января Екатерина почувствовала себя немного легче после визита Чапуиза, этого преданного друга, которого ей не разрешали видеть так долго.

— У меня накопилось так много того, что мне надо сказать вам, и так мало времени, чтобы сделать это, — возвестила она ему, когда он сел на краешек ее постели.

— Вашему величеству не пристало говорить подобные вещи. — Как и любой нормальный человек, Чапуиз не принимал явных проявлений болезни или смерти и торопился принести ей свое успокоение: — Ваше недомогание скоро пройдет. Во всем виновата погода, я уверен в этом. Эта ни на что не похожая английская зима. Вы и я, мадам, появились на свет в гораздо более цивилизованном климате. — Он с дрожью посмотрел на то, что открывалось его взгляду через узенькое окошко, где низкое серое небо обещало снег, и с тоской подумал о том, когда же он наконец сможет вернуться в свои теплые края.

Но Екатерину было не так-то просто провести. Она в отрицательном жесте подняла свои теперь оплетенные голубыми венами, некогда такие красивые руки, сейчас скрюченные ревматизмом, и позволила им упасть на покрывало.

— Я знаю, что вы говорите от чистого сердца, но давайте не будем обманывать друг друга. Я верила, что мне хватит сил, чтобы еще раз увидеть вас и поделиться с вами своими тревожными мыслями. — Вид у нее был жалкий. — Мое смертное ложе часто навещают призраки тех, кто из-за меня подвергся страшным казням после непереносимых мук. Мои дорогие друзья, епископ Фишер и Томас Мор. Эти храбрые картезианские монахи. Мои столь же храбрые юные духовники. Их осуждающие лица, кажется, окружают меня. Но они всегда живы в моей памяти. Только я ответственна за их судьбу.

Она вздрогнула от рыданий, и Чапуиз, боясь, что она захлебнется в слезах, воскресил все свои познания в латыни, вдруг всплывшие в его памяти, и, присовокупив к этому искусство дипломата, постигнутое за многие годы, проведенные в чужих странах, попытался облегчить ее страдания.

— Ваше величество, вы ставите себя на место Господа Бога, — ласково пожурил он ее. — Вы не можете отвечать за всех живущих в этом мире. Они сами строят свою судьбу. И наши друзья сами избрали свой путь на эшафот. Они пошли навстречу судьбе по собственной воле. И они были бы очень недовольны, если бы подумали, что к этому их хотя бы слегка подтолкнули вы. Они приняли свою муку с открытым сердцем. Они были подвигнуты к ней не вами, и помните, все они имели возможность избежать этого пути, пока было время. Так надо ли обвинять себя в том, что они сами не захотели сделать этого?

— И все же, если бы я была с самого начала не такой непреклонной, если бы согласилась на расторжение брака, если бы ушла в монастырь или тихо жила в каком-нибудь замке, не было бы разрыва с Римом и нужды в этих страданиях за веру.

Если бы, если бы, если бы! Если бы остался в живых хоть один из сыновей Екатерины; если бы Мария родилась мальчиком; если бы сэр Томас Болейн не лег в одну прекрасную ночь в постель со своей женой и не зачал бы Анну; если бы Анна вышла замуж еще в молодые годы; если бы она не танцевала перед королем в Гринвичском дворце; если бы она не так долго не допускала его к себе…

— Мадам, используя бесконечные «если бы», можно добраться до истоков времен. Но что вы могли делать еще, кроме как поступать по воле Господа, как вы ее понимаете? Для вас было невозможным отказаться от своего брака, чтобы только сохранить мир и спокойствие. Другие могут идти на компромисс, но не вы. — Он немного помолчал и закончил: — И у вас нет дара предвидения. В начале вы не могли предусмотреть конца.

Екатерина кивнула, с лица сошло выражение напряжения. Через мгновение она высказала следующее предположение:

— Я искренне верю, что король не зашел бы так далеко, если бы тогда, девять лет назад, смог предвидеть будущее.

— Я в этом просто уверен, — согласился с ней Чапуиз и смело продолжил: — Ну и кроме всего прочего, о чем он должен сожалеть, какое счастье принесла ему эта его любовница?

— Вы… вы думаете, что Анна начинает надоедать ему? — Екатерина моментально забыла свою озабоченность делами душевными, и на передний план вышли чисто человеческие черты ее характера.

— Это очевидно для всех, — Чапуиз постарался пошире развить эту тему. — Ваше величество, мы знаем, что она околдовала его, но теперь она более не властна над ним. Она отвращает его от себя своим острым языком и злобным нравом. В последнее время замечено, что король избегает ее. — Он ловко уходил от разговоров о недавнем вторжении в драму королевского брака Джейн Сеймур. Сейчас, когда Екатерина медленно уходила из жизни, было бы жестоко подвергать ее чувства новому испытанию, сообщая о дальнейшей неверности ей короля. — Более того, говоря о своей любовнице, король употребляет такие слова, которых он, конечно же, не употреблял в отношении вас. И еще он неоднократно публично сравнивал ее с вами — отнюдь не в ее пользу — и язвительно замечал, что она значительно хуже вас.

Умница Чапуиз выбрал именно тот бальзам, которым надо было врачевать израненное женское сердце. Было так приятно видеть, как просветлело лицо Екатерины! Она лежала, размышляя над его словами, пока вдруг в ее мысли, перепутанные слабостью, не закралось подозрение.

— Но как же может быть, если вы говорите, что он… разочаровался в ней, когда я слышала о ее новой беременности?

В этот момент Чапуиз в сердцах проклял докучливого сплетника, который донес пикантную новость даже до этого уединенного места. Он тщательно продумал свой ответ:

— Ну, вы же знаете, что подобные пустые слухи всегда бродят при дворе. А этот был пущен, без сомнения, ее сторонниками, чтобы укрепить ее положение в глазах тех из нас, кто спит и видит ее падение. Могу поклясться, что не заметил в ней никаких признаков того, что она вновь станет матерью.

Чапуиз прекрасно знал о беременности Анны, но столь же хорошо знал и то, что не может изложить собственную теорию на этот счет женщине, находящейся рядом с ним. Ибо он подозревал, что Анна от отчаяния (если король, как говорили, оказался импотентом) наставила ему рога, чтобы спасти собственную шкуру. Если это было правдой, то Чапуиз, сколь бы он ни не любил ее, не мог удержаться от тайного восхищения ее захватывающей хладнокровной смелостью.

Екатерина тревожно проговорила:

— Будем надеяться, что это так, и слухи эти вздорные, хотя бы из-за Марии. Ведь другой ребенок тоже девочка. А родись сейчас у нее сын, все, на что я надеялась и за что молилась, развеется, как дым, — вздохнула она. — Как я могу умереть со спокойной душой, оставив мою дочь в такой опасности?

— Я уже неоднократно говорил вам, ваше величество, что вам не следует волноваться за принцессу. Она унаследовала всю храбрость своей матери. Вспомните, как она дала этой беспутнице от ворот поворот прошлым летом.

— Одной храбрости мало, хотя свою она уже доказывала неоднократно, — продолжала настаивать на своем Екатерина. — Вдумайтесь в ее положение. Ей всего двадцать, и она окружена людьми, желающими ей только зла. А эта мстительная женщина, я убеждена, пыталась отравить ее и вполне может повторить попытку еще раз. Отец же ее теперь не просто безразличен к ней, а явно враждебен. И хуже всего то, что над ней, подобно дамоклову мечу, висит эта проклятая присяга. Как же я могу не волноваться за нее?

И опять Чапуиз оказался на высоте положения, расчетливо перемешивая правду с выдумкой:

— Мадам, ваши страхи сейчас имеют под собой еще меньше оснований, чем до этого. Не так давно я получил послание от императора. Он вновь подтвердил, что не останется в стороне и не позволит причинить принцессе никакого вреда. Более того, он прямо намекнул, что очень скоро у него будут развязаны руки, чтобы совместно с его святейшеством папой римским оказать давление на короля.

— Он имеет в виду вооруженное вторжение?

— Он не думает, что в этом будет необходимость, — Голос Чапуиза был весел и легок, в то время как мозг его напряженно работал, пытаясь представить текст письма, которое он, и правда, получил от Карла, но в котором не было и намека на желание помочь и которое совсем не дышало энтузиазмом, подходящим для ушей Екатерины. — Целая нация под угрозой вердикта папы об отлучении от церкви, разрыва торговых отношений с Фландрией… — Он развел руками. — Это будет весьма весомым аргументом, чтобы внести изменения в позицию короля. И я уже говорил вам, что влияние этой женщины на короля падает. Когда ее не станет — так или иначе, — очень возможно, что король раскается в содеянном и попытается наладить отношения с Римом. — Он искусно поддерживал в глазах Екатерины образ Генриха, ею же самой и придуманный, — маленького мальчика, которого сбили с пути дурные советчики, но который все равно в глубине сердца остается хорошим.

Сейчас она кивнула, вполне удовлетворенная.

— Я всегда всем сердцем чувствовала, что Карл нас не бросит. Видимо, у него были веские причины, чтобы не сразу прийти нам на помощь.

— Весьма серьезные, — охотно согласился Чапуиз. — Помимо всего прочего, ваше величество, следует всегда помнить, что король не вечен. А после него народ не захочет иметь в своих сюзеренах никого, кроме вашей дочери. Их любовь на ее стороне, и, несмотря на усилия ряда убежденных лютеран, они остаются приверженцами старой церкви. Ни вы, ни я, возможно, не увидим этого, но принцесса осуществит все ваши мечты и чаяния в будущем, когда станет королевой.

— Да, я уж точно этого не увижу.

А собственно, почему нет, подумала Екатерина, откинувшись на подушки. Вполне даже увидит! Ее часы на этой земле, может быть, и сочтены, но когда Мария будет коронована на царствование, ее мать каким-либо образом вернется к ней — в виде облака, солнечного света или падающего дождя, буйного ветра или сияющей радуги, — чтобы посмотреть на свое дитя в момент ее высшей славы. Радуясь этой мысли, она забылась в легком сне, а Чапуиз продолжал сидеть рядом с ее постелью, боясь отнять свою руку, чтобы не разбудить ее. С иронической улыбкой на губах он вспоминал все вехи на пути их беседы, когда ему приходилось лжесвидетельствовать, продавая тем самым дьяволу свою бессмертную душу. Да уж, пожалуй, он добавил приличное количество времени к своему будущему пребыванию в чистилище! А, ладно, лишние муки стоят того, чтобы видеть радость на измученном болезнью лице Екатерины. И кроме того, может быть, Господь посмотрит сквозь пальцы на светлую ложь, так легко слетавшую сегодня с его губ, засчитав ее вместо розовых лепестков, которыми должны быть усыпаны последние шаги королевы.

До того как посол покинул замок, он был обрадован прибытием леди Уиллоугби, в девичестве Марии Сакинас, которая много лет назад сопровождала Екатерину в Англию, когда та прибыла сюда в качестве невесты принца Артура. Мария сама тоже вышла замуж за англичанина, но никогда не переставала любить свою бывшую госпожу. Сейчас она галопом гнала лошадей весь этот зимний день, чтобы быть рядом с Екатериной при ее последнем вздохе. Марии удалось обойти все попытки управляющего замком и охраны не допустить ее проникновения внутрь, и сейчас она, задыхаясь, но с триумфом во взоре входила в спальню королевы.

Чапуиз, поприсутствовав при радостной встрече двух старых подруг, понял, что его дальнейшее пребывание здесь уже не нужно. С тяжелым сердцем он отъехал в Хантингдон, чувствуя, что видел королеву в последний раз. Цоканье копыт по замерзшей дороге, казалось, выбивало послание о том, что закончилась целая эпоха в его жизни. В течение семи лет Чапуиз состоял при Екатерине в качестве советчика, наставника и самого верного союзника. Его чисто номинальные обязанности имперского посла были отодвинуты на задний план страстной борьбой в защиту этой женщины. Теперь впереди его ждала зияющая пустота. Потом Чапуиз вспомнил о Марии, и на сердце у него опять потеплело. Как бы ни были ограничены его возможности сложившимися обстоятельствами и безразличием императора, он все-таки будет охранять Марию по мере своих сил. Но насколько счастливее бы он был, если бы удался его прошлогодний план ее тайного похищения. Он старался казаться оптимистически настроенным в присутствии королевы, хотя на самом деле не строил никаких иллюзий насчет того, какая опасность угрожает Марии, если он в самое ближайшее время не уговорит ее принять присягу. Но как это сделать, как сломить сопротивление этой молодой женщины, обладающей железным сердцем, не знал даже Чапуиз при всей его изобретательности. Он уныло подумал, что, если бы ему пришлось вплавь переплыть Ла-Манш с Марией на спине, это все же было бы более простым решением проблемы! Его пылкая привязанность к ней могла его подвигнуть и на то, чтобы испробовать и этот рискованный путь к ее спасению… если бы только он умел плавать.

Леди Уиллоугби провела в замке два дня. Благодаря Чапуизу королева рассталась со своими страхами и заботами и смогла отдохнуть в обществе подруги. Только один раз за это время она обратилась к будущему.

— У меня почти ничего нет, что я могла бы оставить Марии. — Тоскливый тон Екатерины пронзил сердце ее подруги. — У меня не осталось никаких драгоценностей, за исключением золотого ожерелья, которое я привезла еще из Испании. И крест с кусочком настоящего креста Спасителя в нем, так что он будет иметь для нее двойную ценность. — Потом она пренебрежительно добавила: — Есть еще кое-какие меха, которые я тоже хочу оставить моей девочке. Они уже старые, но все-таки согреют ее зимой, ведь, Бог свидетель, ее гардероб, должно быть, совсем пуст, если учесть условия, в которых ее содержат. Ей, конечно же, не разрешат присутствовать на моих похоронах, и я этому только рада. Мария, мне бы хотелось, чтобы меня похоронили в одном из монастырей столь близких моему сердцу монахов-францисканцев. Я уверена, что там я успокоюсь лучше, чем где бы то ни было еще.

Мария только кивнула, не доверяя своему голосу. Францисканцев больше не было. Их орден был распущен по указанию короля в наказание за их неизменную преданность папе римскому. Память Екатерины была ослаблена болезнью, а может быть, ей никогда и не сообщали об этом печальном факте, и Мария совсем не собиралась ее просвещать на этот счет. Она посмотрела в маленькое металлическое зеркальце, потом перевела взгляд на королеву. И тут у нее в голове как молния сверкнула мысль, что она и Екатерина были сверстницами. Увядшее лицо на подушке, обрамленное спутанными седыми волосами, могло принадлежать только гораздо более старой женщине. Собственная жизнь Марии неторопливо текла вдоль солнечной реки, а счастливое замужество и достойное обеспеченное вдовство помогли ей хорошо сохраниться и быть по-прежнему веселой и все еще привлекательной.

В глубоких же морщинах, избороздивших лицо Екатерины, отразились все события последних девяти страшных лет. И каждая морщинка, каждая складочка были обязаны своим появлением этому… этому жирному монстру, которого она все еще называла своим мужем, подумала Мария, и внутри ее вскипела волна гнева. Какая бы болезнь ни сражала сейчас Екатерину, леди Уиллоугби была твердо уверена, что в могилу ее сводило прежде всего разбитое сердце. «Это равносильно убийству на эшафоте», — обвиняла она про себя Генриха.

Как бы прочитав это горькое обвинение в глазах своей подруги, Екатерина, поколебавшись, заговорила:

— Я написала королю. Письмо у моего духовника. Проследи, чтобы его отправили… после всего, хорошо? Ты знаешь, Мария, лежа все эти последние недели в постели, я осознала, как же счастлива я была. Ты качаешь головой, но это так. Потому что я была первой любовью короля. Он был еще совсем мальчишкой, когда я вышла за него замуж, и он платил мне мальчишеским поклонением, не омраченным цинизмом. Эта другая женщина… она так никогда и не узнала своего мужа, который был моим в течение столь долгого времени, — закончила она на почти пророческой ноте. — И так же будет с любой другой последующей его женой. Ей достанется только его внешняя оболочка. Я одна получила сердцевину.

Волей-неволей Мария согласилась с ней, подавив свое внутреннее отвращение к Генриху, и после этого они с королевой — в те редкие моменты, когда последняя бодрствовала, — говорили уже на своем родном языке, воскрешая в памяти полузабытые шутки, веселые приключения и воспоминания о друзьях, которые делили с ними столь далеко теперь ушедшее детство. На второй день небо извергло на землю тяжелый груз снега, и Мария, стоя у окна, наслаждалась ослепительным блеском и безупречной белизной окружающего ландшафта, похожего на саван… Проклиная себя за не слишком подходящие к случаю ассоциации, она поспешила назад к постели и увидела, что призрак смерти парит уже совсем близко над Екатериной. Она позвала священника, чтобы исполнить последние обряды в присутствии немногих оставшихся слуг. После этого Екатерина молилась вслух, все остальные стояли, преклонив колена, вокруг ее постели. Екатерина вложила в эту молитву все свои слабеющие силы, обратив ее в основном к своей дочери, единственному для себя свету в окошке.

Тайком Мария со скорбью обозревала печальную сцену. Постель с драным пологом и единственный деревянный стул составляли всю обстановку спальни. На голый каменный пол было брошено всего несколько охапок тростника. Больше здесь не было ничего, если не считать нескольких огарков свечей и дешевой старой кухонной утвари. Едва тлеющий в камине огонь почти не давал тепла, но зато изредка выбрасывал в комнату клубы едкого дыма. Здесь не было никаких удобств, никакого комфорта. Святой Боже, и в этой превращенной в руины комнате предстояло испустить последний вздох дочери Изабеллы Великой!

Наконец Екатерина откинулась на подушки, окончательно обессилевшая, и слуги поспешили выйти, оглашая комнату сдавленными рыданиями и шумным сопением. Немного времени спустя Екатерина повернула голову, успев заметить промелькнувшую по лицу ее подруги тень молчаливого сострадания.

— Мария, я была так счастлива в эти последние два дня, не порть мне их теперь своими рыданиями.

— Я так мало смогла сделать для вас.

— Ты сделала все, что только можно. — Ее голос слегка шелестел, как высохшие листья. — Я всегда боялась умереть в одиночестве, как какое-нибудь несчастное животное в чистом поле. Теперь же пришла ты и отогнала это дурное предчувствие. Меня будут обнимать любящие руки в тот момент, когда я буду покидать этот мир.

«Но не те руки, которые вы больше всего желали бы ощущать вокруг себя», — подумала Мария, прекрасно понимая, что она была всего лишь жалкой заменой ее дочери. И тем не менее она крепко обняла королеву, и вскоре Екатерина заснула, чтобы вновь увидеть во сне наполненные ароматом цветов, залитые солнцем поля своей родины…

Король был один в своих апартаментах в Гринвиче. Он работал с государственными бумагами, когда прибыл гонец с письмом от Екатерины и сообщением о ее смерти. Это не было неожиданностью, так как недавно Генрих получил доклад о ее ухудшившемся состоянии здоровья от управляющего Кимболтоном, иначе Чапуизу никогда не было бы разрешено навестить ее. Но все равно в первый момент он испытал шок. В конце концов Екатерина была тесно связана с ним на протяжении почти двадцати пяти лет и почти двадцать из них делила с ним постель.

Генрих медленно сломал печать на ее последнем письме, инстинктивно взглянув сначала на подпись. «Екатерина, королева Англии» — увидел он слова. Ну что же, он простит ее, благо, больше уже никогда она не подпишется подобным образом.

«Мой дражайший властелин, король и супруг, — писала Екатерина, — приближающийся час моей смерти заставляет меня написать Вам и напомнить Вам о себе. Мне также хотелось бы напомнить Вам о чистоте и здоровье Вашей души и сохранении ее, что должно быть поставлено превыше всех мирских дел. Вы поставили меня перед лицом многих бедствий, а себя перед лицом многих проблем. Но я прощаю Вас за все страдания, причиненные мне, и молюсь, чтобы Господь простил Вас тоже».

Несмотря на свое умиротворенное состояние, Генрих сердито нахмурил брови. «Моя душа находится в весьма здоровом состоянии, благодарю вас, Екатерина, и не нуждается ни в каких ваших заботах», — подумал он. Что же до прощения, то вот уж, несомненно, тут она ошиблась адресом. Неужели она забыла годы беспричинных тревог и никому не нужных тягот, которые она навлекла на него, лишив его возможности насладиться остатками юности и заставив преждевременно стать взрослым мужчиной? Ах вот оно что, понял он вдруг, продолжая читать письмо дальше. Основной-то смысл написанного в том, чтобы он был добр к Марии! С другой стороны, ну как она могла надеяться, что он проявит доброту и снисходительность по отношению к этой своей столь упрямой, дерзкой дочери, которая ведет себя в точности, как ее мать? Далее Екатерина смиренно просила, чтобы ее слугам было заплачено все, что положено, вплоть до последнего дня, и с той заботой о других, которая не покидала ее даже в самые тяжкие ее минуты, предлагала, чтобы им еще на год было где-нибудь обеспечено место, — просьба, которую впоследствии Генрих вежливо отверг. Последняя фраза выглядела так: «Сим заверяю Вас, что прежде всего мечтала о том, чтобы Вы всегда были перед моими очами».

Непрошеные слезы набежали на глаза Генриха, и все, написанное на листе пергамента, расплылось перед ним. Как же глубоко и нежно любила его Екатерина! Для нее никогда не существовало других мужчин, хотя, тут же подумалось ему, какие еще существуют на свете мужчины, обладающие большей властью, способной затуманить его сверкающий облик? Смахнув слезы, он еще раз перечитал эти слова, полные немого упрека. Прошло уже больше четырех лет с тех пор, как он дозволил Екатерине последний раз лицезреть себя. Чего же удивляться, что она так скучала по нему? А поскольку его совесть всегда стремилась уклониться от любых испытаний, то она немедленно уверила его, что их насильственный разрыв произошел по воле королевы, а не по его. Если бы только она смогла покориться и сыграть удобную для всех роль сестры, друга, на чем он так часто настаивал! Тогда на ее долю не выпало бы никаких страданий, не было бы никаких оснований для споров и разладов между ними. Генрих представил себе, как бы это могло выглядеть. Он часто навещал бы ее в монастыре или где-нибудь в замке. Анна не стала бы возражать, ибо что плохого в братском интересе к благополучию сестры? Он мог бы провести с Екатериной много спокойных часов вместе. Он полагался бы на ее суждения и поверял ей свои тайны, как и прежде, а она продолжала бы штопать его белье и подрубать рубашки… Какими гармоничными, уютными были бы их отношения, почти сравнимые с теми, которые установились между ним и его любимой младшей сестрой, первой Марией Тюдор. Мужчинам иногда нужна женская любовь, лишенная телесных желаний. А постоянное желание изнуряет…

Продолжая держать письмо в руке, Генрих через всю комнату прошел к окну, заслонив своей массивной фигурой весь его узкий проем. Воспоминания заполнили его, перенеся на тридцать пять лет назад. Закрыв глаза, он ясно представил себе процессию, движущуюся от собора Святого Павла через весь Лондон, украшенный роскошнее, чем когда-либо. Он едет верхом во главе ее, со щеками, раскрасневшимися, как вишни, впившись незамутненными голубыми глазами в фигурку рядом с ним — новую жену его старшего брата. Екатерина сидела на муле в роскошной упряжи, а вокруг них раздавались радостные крики толпы, давившие на барабанные перепонки. Тогда ей было шестнадцать, и она была богато одета на испанский манер. На голове у нее была маленькая испанская шапочка, похожая на кардинальскую, розовато-красного цвета, прекрасно гармонировавшая с ее кругленькими щечками. По плечам волнующейся золотисто-каштановой массой рассыпались длинные волосы. Одна прядь, подхваченная легким ветерком, мягко коснулась его щеки. Это прикосновение дорого ему и сейчас…

С грубой бранью король оттолкнул занавеску, которую поднимающийся ветер выдул из окна. Сентиментальные глупости! Это же надо, какая чепуха лезет в голову из давно ушедшего прошлого. Он послал этого юного Генриха Тюдора к дьяволу и велел пажу привести к нему своего секретаря Кромвеля.

— Хорошие новости, Томас, — приветствовал он его громким голосом. — Вдовствующая принцесса мертва. Теперь над нами больше не нависает угроза войны. Впредь мой племянник не будет иметь причины быть недовольным нами или пытаться сводить какие-то счеты. Это надо отпраздновать, а?

— Конечно, ваше величество, это радостное событие. — Кромвель потер свои толстые руки. Кончина Екатерины, по его мнению, и так слишком затянулась. Но она так же отчаянно цеплялась за свою жизнь, как Анна за корону. Что у этих двоих было общего, так это склонность к грубой определенности.

— Смертельный удар для мошенника Чапуиза, — ухмыльнулся Генрих. — Больно долго он грозил нам блефом под названием «имперское вторжение». Теперь главное оружие выбито из его рук.

Кромвель кивнул. Карл вряд ли пошлет армию, чтобы отомстить за смерть своей тетки, благо, при ее жизни не выделил ей в помощь ни одного солдата. И может быть, теперь эта надоедливая баба, леди Мария, будет вынуждена спустить флаг восстания. Без своей матери и со все меньшей надеждой на помощь со стороны кузена ее позиции будут весьма и весьма подорваны.

А тем временем празднование Нового года шло своим чередом и весьма удачно. Отбросив последние воспоминания об умершей женщине, Генрих дал выход бурному веселью, заставляя и весь двор закрутиться в вихре празднества… Был дан роскошный бал, на котором Генрих появился одетым исключительно в желтое, с изящным белым плюмажем на тоже желтой бархатной шапочке. Он намеренно выбрал желтое, ибо этот цвет был символом довольства, а разве он не должен был радоваться, что его страна избавилась от угрозы нашествия?

Они с Кромвелем всегда с пренебрежением относились к самой мысли об этом, но временами чувствовали себя неспокойно, понимая, что подобная возможность все-таки существует, и хитроумный Чапуиз умело играл на этих страхах, когда только представлялась такая возможность. Была и другая, более тонкая причина, почему что Генрих облачился в столь яркие цвета, стоило известию о смерти Екатерины стать достоянием публики. Он хотел, чтобы весь мир понял, что у него нет нужны носить траур по женщине, которая никогда не была его женой в глазах Божеских, а была просто вдовой его давно умершего брата. На этом краеугольном камне он строил все здание аннулирования этого брака, и теперь появилась прекрасная возможность подчеркнуть это вновь и заставить замолчать тех, которые заблуждались, считая, что он и Екатерина были на самом деле связаны узами брака.

Платье Анны из богатой золотой парчи выгодно подчеркивало ее матовую кожу и темные волосы. С лица исчезло измученное выражение, которое затуманивало ее черты все прошлое лето. Сейчас она вновь вся светилась той живой свежестью, которая была неотъемлемой чертой юной Анны Болейн. И причиной этому была вовсе не радость от того, что Екатерина наконец-то соизволила закончить свой путь земной, хотя это придавало дополнительное оживление ее теперешней манере держать себя. Основным было то, что тот кошмар, который преследовал ее последние несколько месяцев, наконец-то развеялся. Все это время Анну грызли страхи, что ее власть над королем безвозвратно утеряна и что вместе с этим она потеряет и тот главный приз, которым она овладела после стольких лет борьбы. Неудачная встреча с Марией стала последней каплей в море ее неудач. Но как и ее предшественница, Анна всегда отличалась неисчерпаемым запасом отваги. И она вновь почерпнула из него тогда, а сколь тяжело ей это досталось, не знал никто, кроме нее. А потом, собрав последние остатки той магической силы, которая некогда привела короля к ее ногам, она наконец-то смогла вновь залучить его в свою постель. В Генрихе, конечно же, никогда снова не вспыхнет его дикое влечение к ней. Даже она была не в силах разжечь в нем этот угасший огонь. Но он все еще был весьма пылок… и если Анна явно показывала, что хочет его еще раз… а она могла быть ненасытной в постели, если только ей удавалось попридержать свой острый язычок… Генрих уступал, и не один раз, несмотря на то что его все больше тянуло к Джейн Сеймур. «В конце концов, — говорил он себе, когда задумчивый облик Джейн начинал слишком сильно ранить его деликатную совесть, — Анна все еще моя жена».

Во имя Англии он был обязан предпринять дальнейшие усилия, чтобы она родила ему сына. Если он преуспеет в этом, то сбережет массу времени и избежит множества проблем. Он каждый раз вздрагивал, когда вспоминал эти полные мучений годы, которые ему понадобились, чтобы избавиться от Екатерины и заменить ее Анной. Если потребуется столько же времени, чтобы поменять Анну на Джейн, то, великий Боже, к тому моменту, когда это произойдет, он будет стариком! Когда Анна объявила ему, что беременна, он был преисполнен целомудренного самодовольства. Как всегда, он избрал верный путь, а Джейн будет прекрасной любовницей, когда ему удастся преодолеть ее вполне естественное нежелание пойти по этому пути. Но, если ожидаемый ребенок не окажется здоровым мальчиком, ну что же, тогда он будет знать уже наверняка, что Господь проклял этот брак так же сурово, как он неодобрительно посмотрел на первый. Это будет безошибочным знаком с небес, благочестиво подумал Генрих, и действовать он будет соответственно. Кромвелю придется любым способом вытащить его из этой дьявольской каши и посадить рядом с ним на трон королеву Джейн, как ему же удалось это однажды, когда он доставил своему властелину королеву Анну.

Анна, танцевавшая невдалеке со своим братом, встретилась глазами с королем. Его поклон был верхом любезности, но она безошибочно угадала мысли, которые скрывались за ним. Она отчетливо сознавала, что это был ее последний шанс в отношении Генриха — или любого другого мужчины, окажись он на его месте. Ей не нужно было говорить, сколь высокую цену ей придется заплатить, если она не сможет произвести на свет для Генриха здорового сына. Но Анна была совсем не испугана и пребывала в полном спокойствии, ибо она была уверена в том, что к концу мая произведет на свет Божий сына, столь же безошибочно, как и в том, что солнце обязательно взойдет завтра утром. Как или почему в ней зародилась эта уверенность, она и сама не знала. Перед рождением Елизаветы у нее такой уверенности не было. Тогда у нее были большие опасения по поводу пола ребенка. Сейчас же никаких сомнений у нее не было. Так что после мая Генрих может затаскивать эту никому не нужную Джейн Сеймур в свою постель так часто, как только ему захочется, Анне будет уже все равно. Физически он давно стал ей противен, и она впредь никогда не станет разыгрывать сцены бурной страсти только для того, чтобы обзавестись потомством. Король может завести себе хоть кучу любовниц. У нее же, Анны, будет принц, будет наследник престола, который обеспечит ей длительную безопасность, стабильность ее положения. Генрих может ненавидеть мать своего сына, но он никогда не сможет поменять ее на другую.

Среди перемещающихся групп танцующих Анна на мгновение заметила Джейн Сеймур, танцующую со своим красавчиком-братом Томасом. Джейн была одета во все зеленое, что очень шло к ее медовым волосам и жемчужной коже. Глаза у нее притворно-застенчиво опущены, и все ее движения были неспешными и сдержанными. Она являла собой образец благопристойной целомудренной невинности и поэтому выделялась, как примула в букете кроваво-красных роз, ибо при дворе благопристойность и целомудрие были не в цене.

Анна обменялась короткой и насмешливой улыбкой со своим братом. Бедная, несчастная Джейн, осужденная после мая на отъезд в провинцию и свадьбу с каким-нибудь неотесанным мужланом-сквайром; в противном случае — если ее семья решит, что лучше часть, чем ничего, — ей придется расстаться с этой своей ханжеской внешней оболочкой и занять то место, которое сама Анна презирала, — любовницы короля.

Танец кончился, и они с Джорджем сели рядом, образовав мишень для множества глаз; некоторые из них, как глаза Марка Смитона, смотрели с томным обожанием, но большинство сверкали скрытой враждебностью. Близкие друзья Анны и те, кто принял новое учение, радовались ее воссоединению с королем в надежде получить от этого дальнейшие блага. Но среди тех, кто лично не любил ее и надеялся на возвращение под крыло римской церкви, прокатилась волна тревоги. Ее падение казалось им уже неизбежным и было только делом времени, а тогда ее место займет Джейн Сеймур, истая католичка и сторонница Екатерины и Марии.

Анна прекрасно ощущала ту атмосферу злобы, которая окружала ее, но сегодня она только придавала дополнительный стимул ее триумфальному настроению.

— Ты помнишь последнее лето и наше отчаяние тогда? — прошептала она Джорджу. — А сейчас, через несколько коротких месяцев, все-все переменилось. — Она торжествующе рассмеялась.

— А я по-идиотски насоветовал тогда тебе ехать в Элтхэм на поклон к леди Марии. Моя бедная Анна.

— Теперь это не имеет значения. — Воспоминания об этом унижении становилось все менее волнующими по мере того, как в ее чреве рос ребенок. Она безразлично добавила: — Наша тетушка Шелтон сообщает, что девица стала груба и высокомерна, как никогда раньше.

— Хоть бы она поскорее последовала за своей матерью в небытие!

— Нет, я больше не желаю ее смерти. Да и зачем мне хотеть этого, когда все страхи перед ней развеялись? Она больше не может причинить вреда ни мне, ни моим близким. Теперь она попала в разряд тех, кого следует пожалеть, ибо король быстро расправится с ней, как только родится мой ребенок. Но я предупреждала ее, так что она не на моей совести — мне не в чем упрекнуть себя.

На мгновение у нее мелькнула мысль, что к этому времени Мария уже, наверное, была извещена о смерти матери. Сегодня ночью она, должно быть, будет сидеть одна, плача, в своей убогой комнате, такая далекая от всех этих сцен великолепия и веселья…

Анна тут же постаралась отогнать от себя этот призрак жалости, который мимолетно мелькнул перед ней. Девица всегда представляла для нее опасность и более чем заслужила свою неминуемую участь. В сердце Анны есть место только для ее дитяти, которое покинет ее чрево и вступит в этот благословенный мир в мае. В мае, счастливом для нее месяце, том месяце, когда она стала королевой. Это будет ее окончательная победа над Екатериной, подумала Анна, прижимая охранительным жестом обе руки к начинающему увеличиваться животу. Зима к тому времени кончится, а от Екатерины останется только уходящая память. Вся Англия будет праздновать приход весны и появление на свет принца. Голос Джорджа прервал ее безмолвный монолог:

— Здесь наш дядя Норфолк. Тебе не кажется, что он всегда выглядит так, как будто страдает от бесконечных болей в животе?

— Мне никогда не доводилось видеть его иначе как со скорбной миной на лице, — согласилась Анна. — Интересно, а когда он забавляется со своей маленькой прачкой, он остается таким же мрачным? Если так, сколь же безрадостным бывают занятия любовью для бедной Бесс каждый раз, когда он навещает ее! — Они оба захихикали, представив себе Норфолка с его любовницей Бесс Холланд, служанкой из его дворца. Эта связь была абсолютно необъяснима для первого пэра Англии и интриговала весь двор вот уже много лет.

Стоявший в противоположном конце зала со своим приятелем, герцогом Суффолком, Норфолк заметил их веселое перешептывание и наверняка понял, что разговор идет о нем. Кислое выражение на его лице стало еще кислее, но он разглядывал эту парочку с неприкрытым ядом во взоре. Много лет назад он помогал Анне и поддерживал девушку в ее пути наверх, за что любой человек, будь он даже и герцогом, не мог не рассчитывать на какие-то блага, уж коли он оказался родственником члена королевской семьи. И правда, когда он стал дядей королевы, его и без того высокое положение возвысилось еще больше. Но с тех пор он и Анна неоднократно серьезно ссорились. Анна выказывала ему не просто неуважение, но открытое презрение, мало заботясь о том, оскорбляет она его или нет, благо, сама она достигла вершины.

— Маленькая высокомерная шлюха, — воскликнул он сейчас. — Но такого поведения только и можно было ожидать от этой парвеню. Власть ударяет в такие головы, как вино. А она достаточно низкого происхождения со стороны отца.

Это едва ли было тактичным замечанием по отношению к Суффолку, который сам был точно таким же парвеню. Семья поднялась к вершинам власти только потому, что его отец был знаменосцем у Генриха Седьмого в битве при Босуорте и был должным образом отмечен. Но чувствительность не числилась среди отличительных черт Суффолка, и насмешка ничуть не тронула его, так же как перышко не укололо бы носорога.

Норфолк продолжал бушевать:

— Ты только посмотри на нее и этого нахала, моего племянника. Хихикают и выламываются, как пара мартышек. Будь у них хоть капелька ума в их ничтожных мозгах, они бы рыдали и скрежетали зубами при известии о смерти Екатерины.

Всегда казалось, что проходит довольно много времени, прежде чем какое-нибудь замечание доходит до Суффолка. Наконец он высказался:

— Я не знал, что они любили ее.

— Я не в том смысле, — огрызнулся Норфолк. — Но они слишком слепы и глупы, чтобы понять, что, пока Екатерина была жива, Анна была в безопасности. А теперь она в опасности. Но меня это ничуть не касается.

Суффолк прокручивал в голове эту мысль раз за разом, так и эдак, но мозги его работали так же медленно, как тащится человек, с ног до головы опутанный тяжелыми цепями.

В недоумении он дернул себя за бороду.

— Я не понимаю…

— Тогда позволь мне объяснить тебе. Как бы она ему ни надоела, король не мог позволить себе попытаться избавиться от моей племянницы до сегодняшнего дня. Если бы он поступил так, то все ожидали бы от него, что он призовет назад Екатерину. А этого он не сделал бы никогда, имея перед глазами соблазнительную малышку Джейн. — Он презрительно добавил: — Кроме того, его величество стал бы посмешищем для всей Европы, имея двух бывших жен на руках и третью на подходе. А теперь, теперь все изменилось. Ему уже нет нужды колебаться и ничего не стоит избавиться от Анны.

— Но почему он должен избавляться от нее, когда она вот-вот должна подарить ему сына?

— Кто сказал, что она подарит ему сына? Может быть, сам Господь Бог поведал тебе об этом интересном факте?

— Но… но… — Суффолк вытаращил глаза. — Не хочешь же ты сказать, что она родит еще одну девочку?

— Это иногда случается даже в самых лучших семьях, — сухо ответил Норфолк. Он вдруг поймал себя на том, что от всей души надеется, что Анна допустит именно эту непоправимую ошибку. Ведь как мать принца Уэльского, наследника престола, она станет неуязвимой.