Рассказы отца
Вот, что я запомнил из рассказов отца. Например, о тактике футбола.
Николай Старостин всегда говорил, что футбол очень простая игра — ударить по мячу и за ним бежать. Тут его всегда прерывал брат Андрей и говорил: «Ну, полно, Николай, все же знают, что в футболе ты ничего не понимаешь». Один из братьев был, несомненно, прав, а может, и оба. Зачаток общей теории систем, которую некоторое время называли кибернетикой (и был такой советский анекдот: раньше считалось, что кибернетика — буржуазная лженаука, а теперь мы знаем, что все не так — она не буржуазная, не лже, и не наука), создан, как это ни смешно, в начале двадцатого века русским большевиком-террористом с партийной кличкой Богданов, а звали его Малиновский. Он все это называл «Общей Тектологией», книжку написал, и впоследствии оказалось, что это теория систем, важная часть современной математической физики. Основной принцип он формулировал так: «Скорость эскадры лимитируется скоростью ее наиболее тихоходного корабля» (Можно сформулировать еще короче — Семеро одного ждут, а официально, уже в современной теории, это называется темп лимитирующим звеном). В футболе таких звеньев два — полет мяча и прием мяча, и отсюда две (и только две) возможных тактики игры.
1) Темп лимитирующим звеном является скорость полета мяча — это когда играют верхом. Мяч, пущенный по воздуху, летит медленнее мяча, пущенного по траве (если, конечно, трава подстрижена). Можно, конечно, ударить так, что мяч полетит очень быстро, но ловить его тогда придется руками, как в регби. Футбол вышел как раз из этой игры, так что игра верхом эволюционно первична. Дальше все просто — мяч летит так долго, что защитники успевают вернуться, а принимающий мяч — не только обдумать, что делать с мячом, когда он, наконец, к тебе прилетит, но еще и позавтракать. Другое дело, что среднего мастера спорта по футболу полет мяча либо завораживает, либо вызывает переполох, как в курятнике. Обдумывать же, собственно, нечего — получив мяч, надо либо бить (желательно первым касанием), либо бежать что есть силы, пока поле не кончится. Такая игра может быть вполне эффективной, если а) нападающий стартует раньше и б) бежит быстрее соперника. В этом смысле Николай Старостин прав, и именно так — на самом деле — играла сборная Голландии Ринуса Михелса, и точно так же она играла на последнем первенстве мира, весь этот тотальный футбол — выдумка журналистов. И, конечно, 99 из 100 команд играют в такой футбол вовсе не потому, что так быстрее (так медленнее), а потому что так меньше риска потерять мяч по дороге от своей до чужой штрафной, и это позволяет менее квалифицированным игрокам и командам успешно маскировать отсутствие квалификации, а болельщикам — ими гордиться. Поэтому, в истории футбола, начиная с «Вундертим» (знаменитая сборная Австрии двадцатых годов ХХ века), когда приходит тренер, которого потом считают великим, всегда происходит одно и то же — мяч опускается на землю. Так играть гораздо труднее, а главное — нельзя скрыть неумение работать с мячом. То, что в России до сих пор считается спартаковским футболом, никакой не спартаковский, а всего лишь правильный, и только поэтому Бесков и Романцев, люди и тренеры совершенно разные, действовали одинаково — просто учили игроков играть в футбол, а не отжиматься. Единственный его недостаток — ему нельзя научить посредственных игроков, а посредственный игрок — не тот, у кого нет природного дарования, а тот, кому играть в футбол НЕИНТЕРЕСНО.
2) Темп лимитирующим звеном является прием мяча, потому что играют низом, и мяч перемещается быстро. Ради красного словца можно сказать, что таким звеном становится не умение ударить по мячу, а умение его принять. Это практически обязательный путь развития игры, у которого нет альтернативы по одной-единственной причине — мяч катится быстрее, чем летит, и с этим ничего нельзя сделать. В пределах этой тактики все разнообразие так называемых стилей зависит просто от доли игроков, хорошо работающих с мячом…
Отец говорил, что «Торпедо» — единственная команда, для которой, с листа, он мог назвать всех игроков того времени: Кавазашвили — Медакин, Шустиков, Островский — Воронин, Маношин — Метре вели, Батанов, Гусаров, Иванов, Сергеев. Обычно запоминаются игроки и эпизоды, в том же «Торпедо» середины 60-х он только их и помнил, то есть, Стрельцова, Иванова и того же Воронина. И эпизоды — был в том же «позднем» «Торпедо» полузащитник Линев, ничем не замечательный, но с очень сильным ударом, обычно, конечно, выше ворот. В какой-то игре он ударил так сильно, что даже страшно стало, попал в перекладину, а потом, чуть ли не месяц, болельщики на стадионе говорили: перекладина-то до сих пор дрожит. Этим, подчеркивал отец, тогдашние игроки и отличались от нынешних — каждый из них, особенно-то и не умея играть в футбол, мог что-то сделать «вдруг», прыгнуть выше головы, а ведь только это и остается в памяти.
«Торпедо-61» было исключением, отец говорил, что решительно не помнил, чтобы кто-нибудь там делал что-нибудь особенное, они просто играли правильно, и казалось, что мяч катится сам от своих к чужим воротам.
Конечно, это было похоже на старинный настольный футбол с неподвижными фигурками на пружинках, и играли медленно, так как безупречно с мячом умели работать только двое — Воронин и Маношин. Это не было скучно, потому что движение мяча — само по себе его движение — было волшебством. Но и тактически это было вовсе не так старомодно. Тройка нападения играла строго по позициям, крайние — Метревели (справа) и Сергеев (слева) — по желобкам, и были обязаны обыгрывать опекунов один в один (иначе — какой же это крайний нападающий), а от центра нападения (Гусаров) требовалось просто подставить ногу (головой тогда играли, только когда иначе нельзя, Гусаров говорил, что голова не для этого, да и больно). В атаке же был квадрат из двух полусредних (Иванов и Батанов, причем почему Иванов всегда был в сборной, а Батанов нет, было не понятно), а потеряв мяч, полусредние становились полузащитниками, а Маношин с Ворониным — защитниками. И тоже было непонятно, почему Воронин всегда играл в сборной, а Маношин — нет. Это, конечно, были советские дела, не понятные снаружи, хотя и очень простые. От «нравится — не нравится» зависело в общем-то все. Любой, даже самый маленький советский начальник, был самодуром по причине почти метафизической — он чувствовал, что от него не зависит даже собственная шкура — так хоть дай покуражусь.
Тренером того «Торпедо» был Виктор Маслов, о котором говорили, что он, кроме матерных, никаких других слов не знает и десяти классов не кончал. Отец, вспоминая Маслова, считал, что он притворялся, так сказать «косил». Он был несомненно великим, по мнению отца, тренером — после того, как его «ушли» из «Торпедо», Маслов стал тренировать киевское «Динамо», которое до его появления было такой легкой и веселой южной командой, вроде «Динамо» тбилисского, на Москву не посягавшей и потому любимой. Из нее Маслов сделал чемпиона СССР, а великий тренер он потому, говорил мне папа, что команда играла совсем не так как московское «Торпедо»…
Когда Стрельцов вышел из тюрьмы, отцу было 11 лет, и о том, что это произошло, он просто ничего не знал, да и не от кого было узнать. Оставалась только спортивная газета, где упоминалось о том, что в дублирующем составе «Торпедо» появился игрок Эдуард Стрельцов, «вернувшийся в футбол после длительного перерыва». Отец вспоминал, что когда Стрельцова не взяли в сборную на ЧМ-1966, была такая устная версия — среди подростков — что, мол, англичане не пустили.
Упоминалось о Стрельцове в таком тоне, что читатели знают, о ком речь, но когда он заиграл, никаких разговоров о его биографии на трибунах не было.
Игрок он был действительно необыкновенный, рассказывал мне отец. Бывает, говорил он, что грузные, оплывшие тяжестью люди прекрасно танцуют, но снова оплывают, когда танец закончен. Вот ровно таким был Стрельцов без мяча и с мячом. Отец говорил мне: «Я знаю и вижу, что Месси великий футболист, каких точно не было и, возможно, не будет, но сочувствовать не могу, потому что он некрасиво бежит, сучит ножками. Стрельцов бежал красиво, потому что это был уже не он, а что-то совсем другое, и мне почему-то всегда представлялся бег корабля, снятого в нужном ракурсе (общее место старого кинематографа). Такой, знаешь, крейсерский ход. Основной его прием был — длинное, нагнетаемое ускорение (вдох), а потом не пауза, а спад (выдох), на выдохе его нагонял защитник, облегченно переводя дух, и тут, на выдохе защитника, следовал новый вдох нападающего. Совершенно так же уходили от преследователей Пеле, Марадона, Роналдо, возможно, все великие нападающие, но Стрельцов-то, в отличие от них, был старый и прилично выпивавший человек, и силы у него кончались по-настоящему. Вот тут-то и происходило самое главное. Тучный Стрельцов тяжело дышал и уходил на запасной путь, куда-нибудь к боковому флажку, просто, чтоб перевести дух, и куда-то отбрасывал мяч. Мяч почему-то вкатывался в единственный свободный коридор в штрафной площади, а уж поспевал туда партнер, или нет, другое дело. Иногда для непонятливых, но не безнадежных, в ход пускался голос. Последние два сезона Стрельцов играл в паре с Гершковичем и после описанного выше путешествия кричал: «Миша!» — и добросовестно дожидался, когда Миша наконец добежит. Миша, надо отдать ему должное, забивал почти всегда. К этим двум сезонам относится следующий анекдот: «Встречаются два еврея, один взволнованно говорит: Вы слышали, Гершкович забил четыре гола! — Ну и что? — Как что? Засчитали!» Анекдот этот отчасти про Стрельцова.
Национального в нем было то, что, будучи великим футболистом, продолжал свой рассказ мой папа, он не был не то что великим спортсменом, а вообще спортсменом — того, что называется спортивным духом, в нем не было и в помине. Он радовался голу потому что это была игра, но после игры — никогда, просто закончился рабочий день, и слава Богу, теперь можно отдохнуть. И никаких иллюзий, что футбол — великая игра, а он великий футболист — футбол ему просто нравился и кормил его — «ноги кормят», как говорил он сам…
Мой отец родился в Ленинграде. Его дед, Захар Семёнович Гинзбург, блокадник. Он проработал на Кировском заводе с первого до последнего дня блокады. Так что Ленинград для нашей семьи особенный город. Мой прадед не интересовался футболом, но отсутствие этого интереса сполна компенсировал мой дед, а затем и отец.
Стадион имени Сергея Мироновича Киро ва (СМ) стоял на стрелке Крестовского острова, в устье Невы, на берегу Финского залива. Место было топкое, и сначала насыпали песчаный холм добровольными усилиями местных комсомольцев, то есть всех жителей в возрасте от 17 до 25 лет, кроме несознательных, но сознательных было гораздо больше. Моя ленинградская прабабушка тоже сыпала, и получился холм, как на известной картине Верещагина, только вместо черепов песчинки. Теперь вы идете по нарядной аллее, где слева и справа особняки, один другого краше. Раньше там были санатории для простых членов партии. Вы идете дальше, благо аллея прямая, и слева от вас открывается берег Большой Невы с пляжем. Когда-то, рассказывал мне папа, там стояли на палках плакаты, предупреждавшие: «Осторожно, ямы», и перед «я», понятное дело, была от руки приписана прописная буква «З» — «Осторожно, Зямы!» Зяма — традиционное в России сокращение еврейского имени Зиновий, не в память ли о Зиновьеве, председателе Северной Коммуны, как официально назывался Ленинград (тогда еще Петроград) в двадцатые годы?
Наконец, вдали вырастает из песка стадион имени СМ, а перед ним — сам СМ в виде памятника. В Ленинграде Кирова любили, потому, наверное, что он ходил по улицам сам, без охраны (то есть, не выставлял ее напоказ), и запросто заходил в гости к горожанам, особенно к горожанкам. Слава ходока гремела за ним до того, что когда жена возвращалась домой с очевидными признаками адюльтера, муж только тревожно спрашивал: «Не Миронович?» — и, получив отрицательный ответ, облегченно выдыхал. Собственно, Кирова так и звали — Сергей Немиронович.
Прежний стадион был очень красив, вспоминал Ленинград мой отец, где он, а потом и я проводили время в школьные каникулы, особенно, если бы стадион был сооружением, предназначенным для вечности, как памятник, а не для футбольной суеты, которая возникала всякий раз, когда играл «Зенит». Дело было в геометрии, потому что стадион снаружи и внутри был не овальным как, например, «Лужники», а совершенно круглым, при этом поле, естественно, осталось как и положено, прямоугольным, поэтому ближе всего оно подходило к тем трибунам, что были за воротами, а если смотреть сбоку — получалось далеко. Трибуны поэтому не назывались по сторонам света — какие же стороны у окружности, и где сидеть, решительно было все равно. Видно было плохо, отчего игра «Зенита» окутывалась романтической дымкой.
Впрочем, говорил отец, кое-что было и от футбола настоящего. «Зенит» был средней командой без излишеств, и с такой же игрой, где главными становились футболисты, пусть даже самые обычные, но было за что их запомнить. Вот, например, вратарь Лазунов — всегда растопыривал руки, когда били в упор (а в упор-то били часто). Отцу это казалось дурным тоном, так как тогда еще не было вратарей, игравших как хоккейные (не хватало фактуры). Было, впрочем, одно исключение — вратарь команды «Адмиралтеец» Шехтель. Этот самый «Адмиралтеец» был в классе А всего несколько лет, потом был упразднен, но Шехтеля отец запомнил — он был такой, как многие вратари 70-х, когда (уже) требовалось быть косой саженью, но прыгать эта сажень еще не научилась. Папа даже запомнил эпизод: Шехтель вываливался из ворот, пытаясь перехватить мяч, и это было не прыжком, а катастрофой, так как игроки, у которых были семьи, просто разбегались. Ну а почему растопыривал руки Лазунов, отец понял, когда его поставили в ворота гандбольной команды. Теперь, когда по воротам бьют гораздо сильнее, это как рукой — за мячом все равно не прыгнешь, слишком быстро летит, так только и остается, что растопыриваться, главное, быстро.
Словом, вспоминал отец, Лазунов был первопроходцем, да и зрителям нравилось, что он действовал в измерении отрицательных чисел: напропускает за игру сколько нельзя, и вдруг, растопырив руки, берет совершенно невероятный мяч после удара из вратарской, честно стоя на ленточке. Тогда ведь за этим-то и ходили на футбол.
Далее, левый защитник Данилов — сама надежность. Все знали, что он долго с мячом играть не будет, смотреть на это было бы мучительно. Но в том-то и дело, что он и сам это понимал, и был бы, как считает отец, хорошим защитником и по нынешним меркам. Правда, когда в Москве играли с Бразилией, и сам Пеле приехал и даже забил целых два мяча, папа жил с бабушкой на съемной даче под Ленинградом. Смотрел эту игру со всем семейством хозяйки, и при счете 3:0 в пользу Бразилии появилась она сама, ей сказали счет, и тут хозяйка услышала фамилию Данилов: «Это какой Данилов, тот, что у нас играет? Ну так что же вы хотите», — и ушла.
Далее пара полузащитников Дергачев — Завидонов. Это была очень типичная и даже обязательная для тех лет пара — один ведет игру (Дергачев), а другой «выжигает», как теперь принято писать (Завидонов) и (или) персонально играет против лучшего полусреднего соперника. Например, в сборной СССР выжигал Войнов (чуть раньше — Парамонов), а вел игру Нетто. От выжигающего еще требовался сильный удар с дальней дистанции, для ведущего игру это было желательно, но не обязательно. Такое же примерно разделение труда предполагалось и для двух полусредних: в Торпедо, например, выжигал Батанов, а вел игру Иванов. То есть как минимум два игрока прессинговали соперника — один на чужой, другой на своей половине поля. Собственно, объяснял, как обычно, научно мне отец, вся разница в геометрии игры сводилась к тому, что если описать вокруг каждого игрока окружность (чаще эллипс), в которой он в основном играет, то окружности получаются гораздо меньшего радиуса и либо вовсе не пересекаются, как у тогдашних англичан, либо пересекаются в области, которая гораздо меньше радиуса окружностей (эллипсов). Никакого дубль-вэ, конечно, и в помине не было. Игра была гораздо ближе к современным схемам, чем принято считать.
По телевизору Дергачев и Завидонов выглядели одинаково, различаясь только талантом. Дергачев делал так: вел себе мяч, очень лениво, отпускал мяч, и когда защитник собирался его отобрать, Дергачев делал очень аккуратный подкат спереди — выставлял ногу и ставил ее на пятку, прижимая мяч подошвой к земле. Защитник, от большого разбега и энтузиазма, об этот мяч спотыкался и падал, а Дергачев, даже не очень спеша, вставал и продолжал вести мяч. Такой прием отец потом увидел в исполнении защитников сборной Бразилии в 74-м.
В нападении играл Лев Бурчалкин. Он очень быстро бегал и нравился зрителям тем же, чем нравятся такие игроки английским болельщикам — мол, даром хлеб не ест, плюс чудно звучащая для русского уха фамилия. Когда он оказывался там где нужно, тут же получал пас от Дергачева и забивал.
Завидонов — совсем другое дело, он не был всерьез талантлив, за что и любим Ленинградом, и в сборную брали (Дергачева — ни-ни). В товарищеском матче с «Сантосом» в Бразилии за Олимпийскую сборную СССР его поставили держать Пеле. Бразильцы боялись, что Завидонов его сломает, но он сыграл без скандала и хорошо — Пеле все-таки забил, но после ошибки не Завидонова, а вратаря Котрикадзе…
Вообще в истории ленинградского футбола ничего нельзя понять, подчеркивал мой отец, если не вспомнить, что Ленинградом и областью управлял тогда товарищ Романов, который вел себя как удельный князь, в общем-то, к удовольствию большинства горожан, потому что он правил по принципу — ну да, Москва, но и мы тоже. Это самое «и мы тоже», до боли знакомое, и было мировоззрением среднего ленинградца. Вот где корни «москалей» в отношении, скажем, спартаковских болельщиков, и много еще чего. «Ну как ты думаешь, — спрашивал меня отец, — почему в ленинградском метро буква М синяя? Конечно, по особому распоряжению Романова — потому что в Москве красная, а у нас будет синяя, потому что и мы тоже». Такое вполне прощалось и даже поощрялось, вспоминал дальше мой папа, надо же к празднику позабавиться, но удельный князь не должен был забывать, что он удельный, а не великий. Однажды Романов все-таки вообразил себя великим князем, устроив в Эрмитаже свадьбу для своей дочери, где пьяные гости побили исторические сервизы. Вот тут директор Эрмитажа не выдержал и поехал бить челом в Москву, с тех пор карьера Романова пошла на убыль. Это с одной стороны, а с другой — город (тот же Романов) выпускал посвященные Зениту буклеты с портретами и характеристиками всех игроков, никому, кроме ленинградцев, не интересных. Наверное, буклеты были и в Москве, отец этого просто не помнил, но только в Ленинграде они были в доме у каждого болельщика, например у брата моей бабушки, который был большим любителем футбола, и как многие ленинградцы того времени болел за две команды: за «Спартак» и за «Зенит», и когда я спрашивал, как же так можно — болеть за две команды, дядя Саша отвечал, ну а что «Зенит», разве от него дождешься чего-то хорошего? (Это было до чемпионства 1984 года). Действительно, большого спортивного интереса ходить на игры Зенита не было, ходили, болели и покупали буклеты потому, что это была своя, уютная, домашняя команда.
По буклету-то отец и вспомнил еще одного игрока — левого крайнего Храповицкого, которого на поле совершенно не помнил. Он играл как все тогдашние крайние, по желобку, и больше всего это было похоже на парный бег с препятствиями, причем главным препятствием был даже не соперник, а мяч, путавшийся под ногами. Исключений, кто играл в то время в чемпионате СССР не только по желобку, по мнению отца, было два — Месхи и Численко, регулярно смещавшиеся в зону полусреднего и в этом случае делавшие не навес, а пас. У Численко, правого крайнего, был к тому же сильнейший удар с левой. Численко папа не очень любил, потому что он вытеснил из сборной симпатичного отцу Метревели, игравшего по-грузински нарядно, но просматривая игры сборной СССР 62–66 годов, отец с удивлением обнаружил, что Численко был прямым участником чуть ли не всех самых важных голов. Тогда футболисты, из-за гораздо более низких гонораров, были на поле гораздо более свободными людьми. Всем, в том числе и не любившим отсебятины (таким, как мой дед — отец отца, который тоже был серьезным болельщиком), все-таки понравилось, как Численко срубил в полуфинале чемпионата мира защитника сборной ФРГ Шнелленгера. Не каким-то запрещенным подкатом, а честным и прямым ударом по ногам на глазах у судьи, срубил и сам ушел с поля. Нехорошо, конечно, тем более что его весь матч бил по ногам не Шнелленгер, а другой немец, зато по-человечески, что, тотчас же оценили тогдашние англичане.
В ЦСКА в 70-х был защитник Капличный, очень грубый, который всегда бил исподтишка, но не до смерти, а так, чтобы соперник остался на поле, но играл вполноги. Дома никто не мог найти на него управы, потому что бил-то он сзади, и пострадавший не сразу понимал, кто именно. Сдачи он получил в Дублине. За ирландцев играл полузащитник Мансини. Это был такой здоровенный викинг с висячими, как опрокинутые рога, усами и неторопливой поступью профессионального убийцы. Капличный поступил с ним, как привык и даже не очень испугался, когда ирландец, после остановки игры неторопливо пошел — как думал Капличный — немного потолкаться. Толкаться ирландец не стал: подойдя к Капличному, он спокойно и страшно ударил его в челюсть и так же спокойно направился в раздевалку. Пока он шел, весь стадион стоял и аплодировал. Теперь такого не увидишь.
Рассказывая о крайних нападающих, мой папа всегда с особенным удовольствием упоминал Месхи. Это был замечательный, по его воспоминаниям, футболист, но ему бы играть сначала в Южной Америке, считал отец, а потом в Италии, тогда бы он был так же известен, как Гарринча. У себя дома и в Москве он играл совершенно по-разному. В Тбилиси устраивал латиноамериканский цирк для зрителей, сидевших на ближайшей к нему трибуне, и после смены ворот перемещавшихся на противоположную, вслед за Месхи. Он им показывал «финт Месхи», до сих пор уникальный, хотя вроде и очень простой. Он на левом краю делал то, что мы во дворе называли «разножкой» — перешагивал мяч левой ногой, а правой кидал его мимо защитника, справа от него, и обходил слева, встречаясь с мячом уже за спиной защитника. Весь фокус состоял в том, что мяч он всегда подкручивал, то есть сам бежал по прямой, а мяч, обогнув защитника, описывал «косвенную линию» и сам приходил к нему в ноги. Сейчас бы это, скорее всего, не прошло, потому что против крайних нападающих защитники играют нечестно — двое на одного — но тогда против этого финта средств не было, кроме откровенной грубости. Грубить же в Тбилиси было рискованно. В Москве (и за сборную) это был иной, совершенно современный европейский игрок, игравший в двух зонах — крайнего и полусреднего — и любой пас он делал с подкруткой, что тогда либо не было принято, либо не умели. Именно с такого паса Месхи — с подкруткой — был забит один из самых главных мячей в истории советского футбола, с которого Понедельник забил решающий гол в финале ЧЕ-60. Навешивали тогда наобум, и только у Месхи это был не навес, а именно пас верхом.
«До твоего рождения, — как-то начал рассказ отец, — «Спартак» в последний раз становился чемпионом в 1969 году, играя блестяще, главным образом благодаря лучшей на моей памяти линии полузащиты — я бы сказал, во всем отечественном футболе, что на моей памяти: Вася Калинов, Николай Киселев и Витя Папаев. Защитников не помню вовсе, до них не так часто доходил мяч, в нападении играл превосходный Осянин, а еще одного нападающего просто не было по бедности, его выставляли для комплекта. Одного звали Силагадзе, другого Князев. Уже на следующий год все рассеялось, как будто и не бывало вовсе, по совершенно стандартному для отечественного футбола множеству причин, которых всего три штуки, и в данном случае в наличии были все».
«Калинов был гений настоящий, он играл справа, и конек у него был такой: он резал угол, и далее двигался в штрафную строго по биссектрисе угла штрафной, без малейшего препятствия, вообще не сбиваясь с прямой линии. Дальше мог ударить, или отдать пас. Такого дриблинга я ни у кого никогда не видел, потому что обводка его была слишком быстрой, заметной только на замедленном повторе, каких тогда еще не было. К тому же он был красив, строен и улыбчив. Он спился так быстро, как не бывает даже в нравоучительных книжках, уже в 1971-м его видели в окрестностях Тарасовки оборванным грузчиком, зарабатывающим на бутылку.
Киселев играл в центре, вроде опорного, был в тени Калинова и Папаева, но безошибочно делал ровно то, что нужно было в данном эпизоде. Он усердно учился в институте, а это для футболиста дурной знак. Потом у него как-то перестало получаться, он пытался делать то, к чему не был призван, например в отборочном матче чемпионата Европы с Северной Ирландией (за которую, между прочим, тогда играл Бест) пытался ударить через себя из-за пределов штрафной. Стадион смеялся, не потому, что ударил сильно выше — дело обыкновенное, — а потому что было ясно, что кувыркаться он не умеет. Какое-то время он был тренером, но — не знаю почему — без особого успеха.
Папаев играл слева, но не на фланге, а в классическом, тогда уже редком амплуа полусреднего. Его тебе легче себе представить, так как в 90-е вышло второе его «издание» по фамилии Ледяхов. Он, конечно, был не Зидан, но тоже умел обводить не спеша, шагом, и делал не то чтобы финт Зидана, а что-то в этом роде — казалось бы, уже уткнувшись в защитника, он вдруг разворачивался на 180 градусов, так, что защитник оказывался у него за спиной. Нечто похожее делал Стрельцов, но он принимал мяч спиной к воротам и разворачивался к ним вместе с повисшим на его спине защитником, некоторое время бежал с этим мешком, а потом сбрасывал на землю, и дальше бежал уже налегке. У Папаева, как ты знаешь, сейчас все более или менее благополучно, а отыграл он процентов на тридцать отпущенного ему таланта по третьей причине — был паталогически ленив. Он всегда чесал себе живот, и очевидцы рассказывали: сидит он на скамейке запасных во время игры с ЦСКА — ЦСКА играет грубо. Папаев Симоняну: «Никита Павлович, ну выпустите на поле, очень хочется третье предупреждение заработать» (тогда пропускали игру после трех предупреждений). Как-то перед какой-то товарищеской игрой «Спартак» тренировался на одном из запасных лужниковских полей. Я пришел под конец, когда уже просто били поворотам, ужасно чумазые. Не знаю, кто придумал сравнение с огородом, огород ведь поливают, и на нем что-то растет, а это просто был заболоченный пустырь с чахлой, несмотря на дождь, травой. Так вот. Закончили, идут к Большой Арене, где раздевалка, за воротами болельщики, подходят к Папаеву и говорят: «Слушай, Витя, а чего ты так много водишься?» — «А мне — отвечает Папаев — Никита Палыч разрешает водиться. Он говорит — ты стяни на себя побольше игроков и пас отдай, ну вот, я так и стараюсь». — «Ага, — говорят болельщики — ну, хорошо, коли так».
Спрашивается, почему вообще был возможен такой человеческий и содержательный разговор? В 60–70 годы еще не произошла смена поколения болельщиков, и поглядеть на тренировку приходили люди пожилые, к тому же разбиравшиеся в футболе.
С Папаевым, продолжал вспоминать тот «Спартак» мой папа, однажды произошло то же, что с одним котом в Институте Генетики. Кот себе жил-поживал и ловил мышей обыкновенных, но как-то раз из вивария сбежали линейные мыши, точнее, не сбежали, а выползли. Линейные — то есть полученные в серии близкородственных скрещиваний. Такие мыши бегать не могут. Так вот, кот по привычке напрыгнул на одну мышь, схватил ее в зубы, а рядом другая, и никуда не бежит. Он ее правой передней лапой, а там еще третья, и тоже не бежит, а у кота есть еще одна ловчая лапа, которую он и пускает в ход. Схватил и замер, то ли от счастья, то ли от ужаса, что наступил полный коммунизм, и что же будет дальше? С Папаевым это случилось, когда он был призван в армию, то есть получил от Министерства обороны предложение, от которого не мог отказаться. Он также получил приглашение и от «Динамо», но это для Старостина было уж никак невозможно. Играя за ЦСКА, в той же позиции, что и в «Спартаке», Папаев был все время открыт и даже немного бродил по полю, но, как казалось отцу, только он один понимал секрет этого брожения и почему Папаева продолжают ставить в состав, хотя на поле он ровным счетом ничего не делал. Расчет его был в том, чтобы отслеживать движение мяча и всегда находиться в свободной зоне, но только такой, куда мяч мог доставить разве что Месси, так что Папаев мог спокойно чесать себе живот (это не метафора, он и вправду его почесывал), а тренер ругал его партнеров — что ж вы, мол, Папаева не замечаете.
На самом деле фамилию Папаев я услышал задолго до того, как у нем упомянул отец. Тренер моей детской команды, подчеркивая важность и искусство такого тренировочного элемента как удерживание мяча ногами в воздухе, поочередно левой-правой, говорил: «А вот Виктор Папаев мог, жонглируя мячом, поджарить себе яичницу». Судя по рассказам моего папы, это была отнюдь не фигура речи. Наверное, Папаев смог бы.
«Мало кто способен так чувствовать игру, — закончил этот рассказ отец, — искусства тут было не меньше, чем у самого Месси, а что с другим знаком — ну, так в классической физике знак значения не имеет…»
Черноморские и кавказские греки, лет через 10 после смерти Сталина, проведенных ими в Северном Казахстане, продолжали там играть в футбол, а в 70-е, не раньше, стали появляться за пределами Казахстана в столичных командах. Был, например, такой Василидис (или Василис, словом, Вася) Хадзипанагис, похожий внешне и по манере игры на Касаева, только хуже. Он потом вернулся на историческую родину, но в футбол, как выяснилось, мог играть только в России. Логофет же был москвич, но греческой у него была не только фамилия — он имел так называемую аристократическую, проще сказать породистую, внешность. Раньше так и говорили: «В нем видна порода» — это перевод с французского Il a de race. Этим он сильно отличался от русских футболистов (исключения, конечно, были, вроде Воронина, но и он, как известно, был болен русской болезнью, за что ему и прощали его породистость).
Спартаковские болельщики, вспоминал мой отец, принимали его не без скрипа — был бы, например, грузин — другое дело, брат, а тут вообще не свой. Даже когда он грубил, а грубил он часто, это выглядело как-то не по-русски элегантно. Отец рассказывал мне, как в знаменитом товарищеском матче с Бразилией в 1966 году (0:3) его выпустили на замену держать Пеле, который к тому времени уже дважды забил. Ему бы держать Пеле за майку, и так всю игру, а он взял, да и снял мяч у него прямо с головы, в стиле Ибрагимовича, хоть каратэ никогда не занимался. Мало того что снял, еще и поймал его в воздухе и повел бы дальше, если бы не свисток. Нарушение, конечно, было, но как это было элегантно исполнено. Русских болельщиков это, конечно, коробило, они, как и их английские коллеги, поняли бы и приняли «самоотверженный», то есть, омерзительно грубый подкат в ноги сопернику, но не такое.
Отец всегда считал, что именно по этой причине Логофет не стал по-настоящему большим игроком — для того, чтобы ему все простили, он должен был быть на голову выше других, а он всегда чуть-чуть недотягивал, в игре с Уругваем на ЧМ-70 привез, например, гол.
Был такой бразилец Сократес. Когда он начал играть в Италии, то окончил к тому времени хоть бразильский, но все-таки университет, и стал PhD (Доктор философии). Наследники Древнего Рима не понимали, как это гладиатор может иметь ученую степень PhD. Так он в Италии и не заиграл.
Логофет был правым защитником, но играл так, рассказывал мне отец, как играют теперь, когда защитников по шесть человек, и двое страхуют твою зону, а тогда так было играть нельзя, крайнего защитника не страховал никто. Естественно, его игра считалась слишком рискованной.
Ловчев тоже много играл в атаке, но это, во-первых, было чуть позже, а во-вторых, он меньше рисковал, так как шел к чужим воротам только по открытому коридору. Мяч он поэтому терял редко. Лобановский, впрочем, и его построил, разрешая ему участвовать только в позиционной атаке, что было очень скучно, так как крутить мяч Ловчев не умел, головой в той сборной как следует не умел играть никто, поэтому игра его становилась бессмысленно (в смысле бесплодно) правильной. Силен Ловчев был в контратаке.
«Ему бы к Моуриньо!» — уверен мой папа.
Ловчев тогда только начинал, а Логофет заканчивал, то есть — Логофет у отца ассоциировался с предыдущим, а Ловчев с последующим десятилетием. А насчет Логофета, хотя Ибрагимович всплыл у отца в памяти по одному только эпизоду, отец как-то вдруг мне сказал, что если бы Ибрагимович был чуть поменьше, в смысле роста и веса, то и получился бы Логофет. Скажем, Логофет отбирал мяч так: поворачивался к нападающему спиной и отбирал мяч задним движением ноги, причем именно отбирал, а не отбивал мяч. Судьи часто определяли в таких случаях опасную игру, но ее не было, так как нога стелилась по земле подошвой, и контакта с ногой соперника не было вообще. Ибрагимович, играй он в защите, действовал бы точно так же, уверен папа. Короче, Логофет просто попал не туда и во времени, и в пространстве, к тому же манера его игры не гармонировала с ним самим. Ибрагимович с его хамской (при всем папином восхищении) манерой игры и есть хам, а Логофет был скромным и порядочным человеком. Отец не раз повторял, что Логофет был одним из его самых любимых игроков и вспоминал, что в конце концов его (и в сборной тоже) начали ставить в полузащиту, по-теперешнему на место второго опорного, хотя тогда еще не придумали, как именно он должен играть, и как не трудно догадаться из сказанного выше, это был последний гвоздь в его футбольный гроб. Ну не мог он отдать мягкий пас ближайшему партнеру, ему это было скучно. Заканчивая играть, он кому-то сказал, что тренером ни за что не станет, не хочет, чтобы его унижали, и жил потом за счет недурного знания иностранных языков, в частности итальянского, на почве знания которого я с ним и познакомился, лично убедившись, что отцовское представление о его человеческих качествах было абсолютно верным.
Ловчев же, как говорил мне отец, был по духу самый западный футболист из тех, кого он видел в советском футболе (говорили, что таков же был Бобров, но его игру отец не застал). В Англии Ловчева бы точно носили на руках, так как, во-первых, он был быстр, во-вторых прекрасно координирован, в-третьих вел за собой команду и в-четвертых — что для британца the last but not least — не был слишком искусен с мячом. Это был единственный не киевский игрок, которого Лобановский брал во все свои сборные. За это его недолюбливали, и это тянется до сих пор — он был лишен стандартного набора пороков, без которых в России не мыслили тогда талантливого профессионала. «Думаю, — размышлял мой папа, — что в Англии он бы считался не иностранной звездой, а совершенно своим игроком…»
«Я прекрасно помню лето 65 года, — начал свой очередной рассказ мой отец, — когда в Москву в составе сборной Бразилии приехал Пеле. Помнится, 102 тысячи зрителей, битком забившие «Лужники», облегченно вздохнули, когда он, ударом метров с двадцати пяти, когда ему никто не мешал, запулил мяч на трибуну за воротами, не потому, что мяч срезался, а просто не лег на ногу. Облегченно — потому что оказалось, что тоже человек, такой, как мы с вами. Впрочем, не совсем такой, и то, что делал, больше всего было похоже на подвиги Рональдо в матче за «Интер» со «Спартаком» в чудовищной грязи в Москве, только казалось, что Пеле это не стоит никакого труда. Запомнилось, пожалуй, ощущение огромной потенциальной мощи. Когда Пеле ускорялся, казалось, что это пружина, сжимающаяся по мере ускорения, то есть, набирающая потенциальную энергию. Набрав ее, он тормозил, после чего пружина разжималась в виде нового, еще более мощного ускорения, и тут уж за ним нельзя было угнаться. В такую же пружину — и вот в этом, пожалуй, он был неподражаем — он превращался, принимая мяч. Тут дело было не в том, что мяч прилипал к его ноге — у Марадоны или Месси он тоже прилипает — а в том, что с мячом он как-то физически наливался силой и мощью. Когда обычный (и даже не обычный) игрок принимает мяч, а потом начинает движение, видно, что он, по всем законам классической физики, делает новое усилие, напрягает мышцы. У Пеле казалось, что он их не напрягает, а наоборот, расслабляет, разряжая энергию, которой его зарядил мяч — это уже не классическая, а ядерная физика. Вообще-то все это было не более чем уникальным сочетанием негритянской пластики с европейским пониманием футбола, и такого я ни у кого больше не видел. И еще одно, во что уже совсем невозможно поверить: Пеле не то что никогда не симулировал — он не падал даже от приличной подножки, чтобы его свалить, нужны были удары по ногам, нанесенные изо всех сил, что с удовольствием и делала Португалия на ЧМ-66…»
Вообще-то Владимир Маслаченко должен был бы прославиться на ЧМ-1962, когда вратарям уделялось больше внимания, чем теперь. Причин тут две, объяснял мне отец. Одна футбольная, другая — время. С футбольной причиной все очень просто — били по воротам гораздо слабее, отсюда и легенды о «смертельных» ударах, поэтому чаще попадали в створ, и у вратаря было больше работы и шансов спасти ворота. Вторая сложнее: во-первых, индивидуальность — то, что человек что-то делает сам — ценилась выше, и во вратарях нравилось уже то, что они одеты не так, как все. Во-вторых, оттого что жизнь была более жестокой и «спасение» ценилось выше, чем гол, благо голов хватало.
Перед чемпионатом мира Яшин говорил, что не в форме, начальник команды, Андрей Старостин, значивший тогда в команде больше, чем тренер (Качалин), не возражал, и первым вратарем должен был стать Маслаченко. Легендой Яшин тогда еще не был. Но, бросившись в ноги нападающему в тренировочном матче, уже в Южной Америке, Маслаченко сломал лицевую кость, не «как бы сломал», а по-настоящему. Дальше можно себе представить себе, что было бы, если бы… Яшин бы не сыграл за сборную мира и остался бы, в лучшем случае, звездой для домашнего употребления, а Маслаченко, как бы великолепно он ни играл, никогда бы не смог занять его нишу — ну, не было в нем чего-такого, что было в Яшине.
Вернувшись на поле, Маслаченко, уже в составе «Спартака» (куда он и в самом деле хотел перейти, оказавшись в Москве, совершенно бескорыстно), около года преодолевал страх, и тут было на что посмотреть — отец считает, что ему повезло обратить на это внимание: мяч мечется во вратарской, с трибуны видно, как Маслаченко заставляет себя броситься в ноги и не может. В конце концов он бросается в самую гущу, просто, чтобы броситься — уже неважно, где мяч, а важно, что смог броситься и остался цел. Где-то к концу сезона он психологически полностью восстановился, это, несомненно, было моральным достижением, так как никто его не жалел — тогда это считалось оскорбительным для человека.
Задним числом нетрудно найти в игре Маслаченко признаки, предвосхищавшие будущую карьеру — он был пижон (в отличие от Яшина) — тогда слово «пижон» было не обидным, а скорее ласкательным. (Может быть, потому в одном из своих самых знаменитых репортажей, когда в финале Лиги чемпионов «Бавария» пропустили два мяча подряд, Владимир Никитич выкрикнул сакраментальное: «Пижоны!») Например, вспоминал мой папа, нетрудные мячи Маслаченко ловил в два приема — останавливал мяч в воздухе, но не опускал на землю, забирая с отскока, как обычно поступают вратари, а перекладывал за спиной из одной руки в другую, как фокусник. Ляпов его отец не помнил, зато всегда, когда мы с ним обсуждали вратарей, говорил, что вот у Яшина ляпов было куда больше, но слава его от этого только росла.
Маслаченко, несомненно, был первым в России комментатором, профессионально разбиравшимся в футболе, считает мой отец, приводя в качестве примера следующей эпизод: на ЧМ-1978 играет Бразилия с кем-то. У них правый полузащитник
Нелиньо — тогда только-только появлялись те, кого сейчас называют вингерами. Он с мячом во вполне безобидной позиции, недалеко от боковой линии, между ней и углом штрафной. Его, естественно, никто не атакует (еще бы, за тогдашние-то деньги!). Он прицеливается и «шведкой» (во дворе тогда говорили «шведкой», а не «шведой») закручивает мяч в дальнюю девятку. Вратарь, украшая эпизод, парит вслед за мячом, но мяч летит быстрее и по более крутой траектории. Маслаченко вопит: «Нет, вы понимаете, он же НАРОЧНО так ударил!». Из последующих игр стало ясно, что Маслаченко был прав, так как этот удар у Нелиньо, оказалось, был поставлен на поток.
Может быть, все дело было в том, что когда Маслаченко играл, он, как вратарь, наблюдал футбол немного со стороны, по крайней мере на чужой половине поля, поэтому прекрасно разбирался в действиях полевых игроков. С вратарями дело обстояло иначе — к ним он был пристрастен и догматичен. Он считал, что вратарь должен бросаться в ноги головой, а не ногами вперед, иначе неприлично. Возможно, подсознательно Маслаченко считал, что и не справедливо — мне разбили голову, а им не разобьют, ногами-то вперед безопасно. Однако не мог же он, умный человек, не понимать, что было бы, если бы Дасаев с его фигурой играл «правильно» — он играл так, как он играл, может быть, и по осторожности, но играй он иначе, он бы утратил главное свое преимущество — хоккейную реакцию. Хоккейную настолько, что когда Дасаев ловил мяч, он казался каким-то маленьким, вроде мухи или шайбы.
«Вывод отсюда такой, — уверял, заканчивая эту историю мой папа, — что профессионал гораздо субъективнее дилетанта, который зато ничего не понимает, и держаться комментатору нужно где-то посредине, что и получалось у Маслаченко, когда речь шла о полевых игроках».
Был такой случай. Как-то Владимир Никитич Маслаченко решил осчастливить футбольную редакцию «НТВ-Плюс» творческой идеей.
— Слухайте сюды, — объявил Маслаченко, — скоро у нашего друга Пеле юбилей. Все ищут материалы, готовят сюжеты, а я вам скажу, что у нас есть самый лучший материал! Мое большое интервью с ним! Доставайте из архивов и дерзайте.
Маслаченко не был бы Маслаченко, если бы ограничился короткой репликой и быстро сошел со сцены. Нет, он ждал реакции и был готов продолжить разговор о своем знакомстве с Пеле. Повисла пауза и молодые коллеги стали спрашивать, что да как было в том интервью. Владимир Никитич набрал в легкие воздуха, произнес: «Значит, так…» — и стало ясно, что в течение получаса всем в комнате придется отложить прочие дела. Маслаченко начинал травить байки, а надо сказать, в своих байках Маслаченко всегда представал героем, центром притяжения, едва ли не рыцарем. Он не мог рассказывать истории, где были бы видны его слабости. Так был устроен Никитич.
— В 1988 году с Пеле летим одним самолетом из Москвы. Он с женой, я тоже. В Вене у него пересадка, он ждет багаж, рядом я ищу свои горнолыжные прибамбасы. Все получили свой багаж, и только мы вчетвером остаемся в пустом зале без сумок. Друзьями мы с Пеле не были, так шапочно знали друг друга. Но за два часа розыска своего багажа мы успели стать родными.
— Так вот, — продолжал Никитич, когда все уже предвидели концовку с навек установившейся дружбой Маслаченко и Пеле, — сумки мы в итоге нашли, расставались с Пеле как лучшие друзья. И что вы думаете происходит через два года? Встречаемся с Пеле на чемпионате мира в Италии — и этот говнюк меня даже не узнал!
Артист у микрофона. Так говорил о себе Владимир Никитович. Я бы не назвал его своим учителем, потому что в нашей редакции Маслаченко был кем угодно, только не ментором, но если я что-то и перенял у него, то вот эту самую формулу: комментатор это артистическая профессия, и его задача сыграть даже самый скучный матч так, чтобы понравилось зрителю. Не важно в какой ты форме или настроении. Это как на сцене: притворись, что тебе интересно, что тебе нравится твоя сегодняшняя роль, тот матч, который ты сегодня работаешь, и сыграй на бис.
У меня, конечно, так получается далеко не всегда, а у Владимира Никитича получалось. Мы много общались, особенно после того, как я стал комментировать итальянскую Серию А, ну просто часто пересекались на работе — матчи-то наши, как правило, начинались в одно время. Мы очень сблизились в Швейцарии, где целый месяц жили в одном отеле во время того самого чемпионата Европы. Более того, я несколько раз выступал в роли его водителя, вывозя на репортажи в дальние от нашего базового лагеря города. Удивительно, но будучи блестящим комментатором с прекрасно поставленной речью и наполненным глубокой самоиронией чувством юмора, Владимир Никитич не был таким же блестящим рассказчиком, что, честно говоря, стало для меня неожиданностью: отправляясь с ним во многочасовое автомобильное путешествие за рулем, я ожидал, что Маслаченко будет всю дорогу рассказывать мне в свойственной ему комментаторской манере бесконечные истории и байки из своей богатой на самые разнообразные события жизни. Однако, рассказы Владимир Никитича в большинстве своем сводились к разочарованию тем, как сложилась футбольная часть его карьеры. Он так и не смог смириться с тем, хотя никогда и не выносил это на публику, что остался в тени Льва Яшина, причем остался по воле обстоятельств, а не в силу отсутствия соответствующего таланта, что, кстати, полностью совпадает с приведенным выше мнением моего отца, который, я запомнил это с детства, услышав, что матч комментирует Маслаченко, всегда делал звук погромче и говорил мне: «Слушай внимательно». Будто знал что-то наперед…
Отец вслед за моим дедом, который тоже был футбольным болельщиком послевоенных лет, болел, как не трудно догадаться, за «Спартак». В 78-м «Спартак» только что вернулся из Первой лиги. Многие годы спустя, когда уже появились самые разнообразные энциклопедии и электронные справочники, мне наконец удалось отыскать тот самый-самый первый футбольный матч, который я, правда, мельком, но видел. Это было 17 января 1978 года. Первый официальный матч команды после возвращения из Первой лиги. Соот ветствующие ожидания болельщиков. И вот игра в построенном уже к тому времени манеже на призы газеты «Неделя» с «Локомотивом». Была и газета такая и даже телевизионная трансляция. Я, конечно, не очень понимал, кто с кем играет и зачем, но почему-то запомнил фамилию Прохоров, справочник подтверждает, что в воротах стоял именно он; счет я не помню («Локомотив» выиграл 2:0), но вот один эпизод мне запомнился очень хорошо: когда «Локомотив» забил второй мяч, я было обратился к отцу с каким-то вопросом, а он вместо ответа как шваркнул об пол чем-то, что попалось под руку, книжкой, кажется, и убежал в другую комнату. Расстроенный, я пошел к маме, выяснить, почему папа не хочет со мной общаться, на что мама сказала, что папа расстроен, наверное, потому что «Спартак» опять проиграл. Опять — ну потому что, очевидно, успехи в первой лиге не могли рассматриваться мамой всерьез как победные, а мама, как, наверное, многие жены болельщиков, ну не могла совсем ничего не знать о футболе. Из услышанного я сделал вывод: чтобы у отца было хорошее настроение, нужно, чтобы «Спартак» выигрывал, и с этого дня стал следить за результатами. Так в моей жизни появился футбол. И остался в ней навсегда. Даже, лучше сказать, и стал моей жизнью…
Я еще раз посмотрел на табло «Лужников». Нет, это не сон — второй час ночи, в Москве, на моем родном стадионе все еще идет финал Лиги чемпионов по футболу.
Я попал сюда в первый раз уже после Олимпиады 80 года, а должен был раньше — в 1979 году.
До сих пор помню этот день: папа сказал, что берет меня на ближайший матч «Спартака». Это было что-то невероятное. Футбол! На стадионе! Понятно, что я не мог дождаться этого дня. И вот он наступил. 28 августа. «Спартак» играет в «Лужниках» с ворошиловградской «Зарей». Вечерний матч. Как же медленно идет время! Вот приехал коллега отца — мы идем на футбол втроем, — вот уже скоро выходить, но тут разразилась такая страшная булгаковская гроза, какая иногда обрушивается на Москву как раз в августе. Небо за несколько минут стало черным, загрохотал гром, засверкали молнии, начался проливной дождь. На стадион меня не взяли. Как тогда, я никогда больше не плакал. Как же избирательна память! Вот хорошо бы ее настроить так, чтобы она не запоминала вроде бы ненужные, несущественные детали, так нет же: вот я, например, совершенно точно без всякого справочника помню, что «Спартак» выиграл тот матч 3:1, а первый гол забил Эдгар Гесс — лучше бы стихи какие-нибудь так же хорошо помнить. С другой стороны, если бы не запоминал такие вроде бы ненужные детали, то и не было бы дальше ничего, так тесно связанного с футболом. Нет, случайностей не бывает. Раньше, отвечая на вопрос, как стал комментатором, я, стесняясь, говорил, что случайно. Теперь думаю, что нет, дело не только в случае. Да, на телевидении, может быть, я оказался по стечению обстоятельств, но ведь у меня весь шкаф завален тетрадками, в которых вел статистику матчей, сам с собой разыгрывал футбольные турниры, целые чемпионаты, играл в квартире теннисным мячом (ах, как хорошо и весло было без всяких футбольных компьютерных симуляторов!) и, ну совершенно точно, комментировал эти матчи вслух для воображаемых зрителей, еще к тому же изображая шум трибун, который впервые по-настоящему услышал в 1981-м году.
Два года спустя после грозы, которая отложила мой первый поход на стадион так надолго, я сидел под самой крышей, нет, тогда еще крыши не было — козырек, кажется, который прикрывал несколько последних рядов, вот аккурат здесь, на этом месте, где сейчас сидят фанаты лондонского «Челси», вот отсюда я и смотрел свой первый футбол вживую. Первое, что поразило — не было комментатора. Вот оно — первое проявление того, что предначертано. Я даже спросил отца, как это — весь матч не будет комментатора? А как же понять, кто с мячом, и что вообще происходит на поле?!
Александр Мирзоян бил пенальти как раз в нашу сторону, 80 тысяч зрителей замерли — «Спартак» проигрывал финал Кубка СССР выскочке из Ростова-на-Дону. Обстановку разрядил чей-то голос на соседних местах, когда на табло показали крупным планом солдата в форме с погонами (телекартинка на табло — олимпийское ноу-хау), этот голос весело и громко произнес: «Смотрите, Хиде уже сержанта дали». Народ покатился со смеху — один из лучших игроков «Спартака» Вагиз Хидиятуллин как раз в том сезоне перешел, точнее по советской традиции — его перешли, в ЦСКА. Но смеялись недолго: Мирзоян с пенальти попал в штангу. Мог ли я тогда подумать, что когда-нибудь спрошу его лично: Александр Багратович, ну как же вы тогда смазали, а?
Есть три пенальти, которые я буду помнить всю жизнь. Не промах Роберто Баджо в финале чемпионата мира 94-го года, когда я неистово болел за Италию, и не удар Василия Кулькова в холодном 90-м, когда после промаха Барони, был его черед в серии послематчевых пенальти с «Наполи», очень нужно было забить, Кульков забил, и «Спартак» совершил невероятное: выбил из Кубка чемпионов итальянцев с великим Марадоной в составе. Нет, не это. Я буду помнить вот тот звонкий удар мяча о штангу в гробовой тишине замерших 80 тысяч «Лужников», когда промахнулся Мирзоян, и свой, тоже в кубке, только не СССР или чемпионов, а Москвы, когда, играя в детской команде, выпросил у тренера разрешения ударить, попал в крестовину и с тех пор пенальти больше не бил никогда — вот так рождаются комплексы.
Ну а самый главный пенальти — самый первый, с которого все и началось. Я не был лучшим футболистом в школьной команде первоклассников, но быстро бегал, и меня взяли в команду на первенство района. Решающий матч мы проигрывали с крупным счетом, и когда на последний минуте в ворота нашего соперника назначили пенальти, который уже совсем ничего не мог изменить, я попросил разрешения у нашего учителя физкультуры пробить. «Да бей, какая теперь разница», — махнул он рукой и ушел в раздевалку, потому что уже действительно было все равно. Всем, кроме меня. А ведь получается, что этот удар в маленькие ворота школьного зала стал едва ли не важнейшим звеном в цепи событий, которые в итоге привели меня в мою профессию: вложив в удар все имевшиеся силы, я чуть не порвал сетку, и бывший футболист, работавший учителем физкультуры в школе, где проходил чемпионат, подошел ко мне и спросил, не хочу ли я заниматься футболом. Оставалось только заручиться поддержкой родителей, но разве мой папа мог быть против?
Так я оказался сначала, как раньше говорили, «в футбольной секции», а затем в клубе «Спартак-2», за который отыграл шесть лет сначала в нападении, а потом в полузащите. С амплуа я определился сразу. Ясно, что не вратарь.
С тем как незавидна вратарская доля я столкнулся, когда был пионером 8 отряда. Пионерский лагерь был огромный, и когда физрук объявил, что будет работать футбольная секция, записываться пришло столько народу, что шеренга выстроилась чуть ли не во всю длину футбольного поля. Тренировать такую ораву физрук посчитал нецелесообразным и предложил организовать турнир. Дело оставалось за малым: поделиться на команды. Для футбола на большом поле даже в таком возрасте и при отсутствии каких бы то ни было навыков без разделения на амплуа никак не обойтись. Студент-физрук решил никому своего мнения не навязывать и просто спрашивал: «Кто хочет стать нападающим, шаг вперед! — Вышли почти все — Полу защитником?.. — Защитником?.. — Вратарем? — К этому моменту в шеренге остался только один мальчик. Он оказался единственным, кто хотел стать вратарем, кажется, его звали Толик. С ним почти никто не дружил. Он чаще всего оставался один, весь в себе. Как и положено вратарю. Игра где-то там далеко на горизонте, а он один на один с самим собой в этих воротах, которые, помню, в детстве казались такими огромными, да и теперь, когда чаще приходится играть на мини-футбольных площадках с гандбольными воротами, выйдешь раз в год на настоящее поле, смотришь на настоящие ворота — какие же все-таки огромные!
Я, конечно, не застал игру Яшина, Маслаченко или Жмелькова, но и мне повезло видеть если не вживую, то хотя бы по телевизору игру самых замечательных вратарей.
Одно из самых ярких вратарский воспоминаний у меня связано, конечно, с Ринатом Дасаевым. Вот мы с отцом на трибунах Лужников сидим за воротами, соперник «Спартака» подает угловой. Мяч летит в штрафную и тут надо всеми к этому мячу взлетает вытянувшийся в струну Ринат, намертво его забирает и падает на газон. «Неужели не больно?» — думаю я.
Чемпионат мира 82 года принес Ринату мировую известность. Я с трудом могу вспомнить вратарские подвиги этого турнира, но один эпизод врезался в память навсегда, эпизод, который, наверное, произвел впечатление на тех, кто потом назвал Рината Дасаева одним из лучших вратарей чемпионата мира в Испании. Сейчас даже не вспомню, с кем играли, кажется, с Шотландией.
Навес с фланга и нападающий соперника с близкого расстояния словно гвоздь вбил мяч в угол ворот Дасаева. Удар, к тому же, был еще и впротивоход. Ринат умудрился вытащить этот удар. Сколько оборотов совершило тогда его тело по газону футбольного поля после того как он совершил бросок под самую штангу. Мне казалось тогда не меньше десяти.
Однако самое яркое вратарское воспоминание у меня связано не с Ринатом, а с тем, кто впоследствии стал его надежной сменой и в клубе и в сборной.
Когда уходит легенда, это всегда непросто и для тренеров и для болельщиков, особенно когда речь идет о такой важной позиции, как вратарская.
В какой-то момент стало ясно, что Дасаев карьеру в «Спартаке» заканчивает: границы открылись, и было бы странно, если бы один из лучших вратарей мира не попробовал бы свои силы в хорошем европейском чемпионате. Естественно, встал вопрос о преемнике, ведь именно Дасаев был основным вратарем «Спартака» после возвращения клуба из небытия Первой лиги.
Я запомнил тот матч очень хорошо. 1987 год, Дасаев получил травму перед, как обычно, сложным выездным матчем в Вильнюсе против яркого игрой и раскраской формы местного «Жальгириса». Место в воротах занял некто Станислав Черчесов. Это был какой-то ужас. Мяч буквально выпадал из рук молодого голкипера, который не поразил ни статью, ни каким-то особенным талантом. Ошибка за ошибкой привели к тому, что «Жальгирис» одержал, наверное, свою самую значительную победу в истории клуба, разгромив знаменитых гостей со счетом 5:2, и когда через некоторое время Дасаев все-таки уехал в Испанию, и выяснилось, что «Спартак» сделал свой выбор в пользу Черчесова, я подумал: нет, только не это!
Так началась карьера одного из самых стабильных вратарей в российском футболе. Казалось бы, вопреки. А все зависит от того, кто окажется рядом, даст ли он тебе второй шанс, ну и, конечно, от того, как ты им сумел воспользоваться. Примерно то же самое произошло впоследствии со мной, и определило — быть мне комментатором или нет.
Станислав потом рассказывал, что ему повезло с командой, с партнерами, которые после «Жальгириса» поддержали и не стали перекладывать вину за поражение на вратаря. Как-то мы случайно пересеклись в Турции, где его «Терек» проходил сбор, а я был там по своим делам. Разговорились, вспомнили тот злосчастный матч в Вильнюсе, и я спросил, как все-таки удалось добиться того, чего добился в своей карьере Черчесов? И он объяснил.
Объяснил, что если серьезно работать, то можно всему научиться. Вот если взять двух абстрактных вратарей с примерно одинаковыми данными, то в конце концов ну не может один не играть лучше другого, если первый выполняет упражнение на тренировке пять раз, а второй — двести. Работа — единственный способ чему-нибудь научиться, говорил мне Станислав. Главный вратарский талант по его мнению — умение работать. Пашешь, пашешь две недели, как лошадь, чтобы взять один мяч. Ведь что значит классный вратарь? Это тот, у чьих ворот будет один момент и он выручит. Если ты играешь в серьезный футбол, где все решает один эпизод, то вот он — классный вратарь, сотворивший такой эпизод и перевернувший игру с ног на голову. В слабой команде, объяснил мне Станислав, которому, помимо «Спартака», в Германии приходилось играть в командах, по чьим воротам порой наносили по 40 и больше ударов за игру, так вот, в слабой команде играть легче: вратарь все время в игре, а в сильной, может быть, два раза за матч в игру вступит, но должен отрабатывать эти моменты на сто процентов. В хорошей команде он стоит без мяча пять, десять минут, полчаса, полтора тайма, вдруг — удар, и вратарь к нему не готов. Ноль-один. Матч проигран.
Я уже давно понял, что пословицы и поговорки следует воспринимать всерьез. В них мудрость поколений. Говорят, без труда не вынешь рыбки из пруда. Так и есть на самом деле. Особенно в спорте, какой бы у тебя ни был талант. Все просто. Неслучайно один из самых ярких тренеров конца 80, начала 9 °Cвен-Йоран Эрикссон, отвечая на мой вопрос, что же самое сложное для тренера в футболе, ответил — научить игроков и команду делать самые простые вещи.
А ведь Эрикссон приглашал меня в «Сампдорию»! Нет, я совершенно серьезно. Это просто фантасмагорическая история. Когда-то, уже после «Спартака-2», тяжелой травмы колена и университета, я работал переводчиком в одной итальянской компании, где познакомился с человеком, который имел отношение к «Сампдории», что-то связанное с налогами. А «Сампдория» в начале 90-х была чемпионом Италии и финалистом Кубка чемпионов, располагая в своем составе звездами первой величины: Гуллит, Манчини, Виалли, Михайлович, Дзенга, Михайличенко — великолепная была команда. И вот оказываюсь я со своим итальянским другом в Генуе, он мне и говорит: «Завтра «Сампдория» играет матч Серии А, поэтому если хочешь, давай заедем к ним в отель, я тебя познакомлю с футболистами».
Генуя, один из красивейших городов Италии, растянулся среди холмов вдоль изрезанного побережья на пару десятков километров. Южная часть города называется Нерви. Местные жители говорят, что в Нерви особенный микроклимат, и там погода всегда лучше, чем в центре города. Многие европейские пенсионеры с севера континента давно выбрали Нерви в качестве места, где можно комфортно про вести зиму. Здесь же дома футболистов «Сампдории». Вот особняк Вальтера Дзенги, а вот этот дом снимает Манчини, здесь живет Виалли. А вот и отель, куда команда заезжает перед домашними матчами. Входим в фойе, звезды мирового футбола расположились на небольшом пространстве в нескольких квадратных метров. Кто-то читает газету, кто-то потягивает кофе. «Привет, Манчи, как дела? Это мой друг из России, знакомьтесь!» Жму руку Манчини, потом Гуллиту. Не то что «Айфона», у меня и обычной «мыльницы» с собой не было, так что все воспоминания остались на внутреннем жестком диске.
Вышел на улицу. Мой друг о чем-то оживленно разговаривает с главным тренером «Сампдории» Свеном-Йораном Эрикссоном, который и сделал ее чемпионом Италии. Я подошел, нас представили. Мой друг говорит: «Между прочим, Джорджо играл в «Спартаке», — не уточняя при этом, в каком именно, и на каком уровне. А «Спартак» — это имя. Не далее как пару лет назад ведь именно «Спартак» выбил из Кубка чемпионов «Наполи» с Марадоной. Эрикссон деловым взглядом прошелся по мне сверху вниз. Мне был 21 год, травмы колена внешне ведь не имеют никаких проявлений. И тут главный тренер на тот момент одной из самых сильных команд мирового футбола мне говорит: «Приходи послезавтра на тренировку, я на тебя посмотрю». Нет, ну вы представляете?! На тренировку с Гуллитом и Манчини! «Спасибо, Свен, но вы понимаете, колено, с тренировками я уже давно, к сожалению, закончил». «Жаль», — сказал наставник чемпионов Италии и отправился в отель к будущим тренерам грозненского «Терека», английского «Манчестер Сити» и «Интера», сборных Сербии и Украины. В общем, стать футболистом было не суждено, хотя удивительным образом я оказался в шаге от чуда, но чудо произошло чуть позже, когда я практически с улицы попал на НТВ в программу «Футбольный клуб». Как попал? Да очень просто: написал письмо, отправил его по номеру факса редакции, который в те времена обязательно был в титрах в конце любой телепередачи. Мне ответили, пригласили на собеседование. Я пришел и остался, тем более, что как раз в ту осень запускался первый в России спутниковой спортивный канал.
Так бывает: оказался в нужное время в нужном месте, наставники оказались хорошие ну и футбольное, пусть и любительское, прошлое пригодилось. Спасибо папе.
Конечно, я помню свой первый репортаж. Это был конец 98 года, нужно было переозвучить матчи чемпионата мира, и мне предложили игру Италия-Норвегия, а уже в 99 я дебютировал на федеральном НТВ матчем отборочного раунда Лиги чемпионов ЦСКА — «Мельде». Первый матч ЦСКА выиграл 2:0, моя работа устроила руководство, и я оказался, что называется, в обойме, однако уже через две недели после этого мог вылететь из нее раз и навсегда. А дело было так. Ответный матч из Норвегии должен был комментировать, кажется, Владимир Маслаченко, но наш директор Алексей Бурков, которому я, собственно, во многом и обязан тем, что получил шанс стать комментатором, позвонил чуть ли не в день матча и сказал, чтобы я приезжал работать. Я приехал.
Та игра, наверное, одна из худших в современной истории ЦСКА. После матча разъяренные болельщики, отправившиеся на такой сложный и далекий выезд, бросали шарфы в холодные воды норвежских фьордов, а я думал, что на следующий день мне не стоит ехать в Останкино, потому что на телевидении я больше не работаю.
У ЦСКА совсем ничего не получалось. В принципе ЦСКА провел типичный для большинства российских команд матч на выезде, когда, казалось бы, все ясно, соперник слабее, и нужно всего лишь довести дело до победного конца, но именно в таких случаях зачастую и возникают проблемы. Возникли они и у ЦСКА, к тому же получил красную карточку Холик.
Я растерялся, как и сама команда. И не знал, что делать, как вести репортаж, да еще и на огромную аудиторию федерального канала, когда российская команда беспомощно проигрывает норвежским рыбакам. Я комментировал, что-то говорил и думал лишь о том, чтобы все это поскорее закончилось. Работал я из Москвы, из большой нтвшной студии, откуда выходили новости, но теперь сидел один-одинешенек с наушниками на голове и перед маленьким монитором так как другого в студии не было. Аппаратная, откуда ведется трансляция — за стеной. Связь с режиссером и редактором — через громкую связь или наушники. Дверь в коридор плотно задраена, чтобы в эфир не попадали посторонние звуки. Если в студию кто-то входит во время трансляции, значит, произошло ЧП. И оно произошло. При счете 4:0 в пользу норвежцев дверь в студию открылась, кто-то вошел и протянул мне листок бумаги. Отключив эфирную кнопку, я дрожащими руками развернул листок. Там редакторской рукой было написано: «Звонил Бурков и просил передать, чтобы ты немедленно (подчеркнуто три раза) прекратил учить их играть в футбол». Пять восклицательных знаков. Я понял, что моя комментаторская карьера за кончилась, едва начавшись. Кое-как закончив репортаж, я поехал домой, на самом деле раздумывая о том, стоит ли ехать на следующий день на работу. Мобильный телефон тогда использовался только в крайнем случае, поэтому вечером мне никто не звонил.
Утром я все-таки поехал в телецентр. Вошел в лифт, нажал кнопку нашего 8 этажа и по дороге наверх думал о том, что только бы не наткнуться на Буркова. Сейчас, думаю, выйду из лифта, сразу же направо — спрячусь в туалете, а там перебежками, держа в поле зрения директорский кабинет, в редакцию забрать кое-какие вещи. Когда двери лифта отрылись на 8-м этаже, первым, на кого я наткнулся, был, конечно же, Алексей Иванович Бурков.
Бурков улыбнулся, протянул руку. Я в ужасе, думаю, сейчас скажет, спасибо, до свидания!
— Привет! Молодец, хорошо отработал!
Я в еще большем ужасе, не верю своим ушам. Бурков уже было собрался идти дальше, остановился, вернулся.
— Да, единственное замечание: ну не учи ты их играть в футбол! Понимаешь, это выглядит смешно, ты попасть по мячу не можешь, а объясняешь профессиональным футболистам, что им делать.
— Как это не могу?! — обиделся я. — Конечно, не чемпион мира, но все-таки чемпионат Москвы выигрывал, медали дома там всякие имею, грамоты…
— Ты играл в футбол? — удивился Бурков.
— Да, играл, 6 лет в «Спартаке-2»…
— Хм, не знал, ну тогда вообще нет никаких к тебе вопросов.
И я стал комментатором. Сначала обзоры английской премьер-лиги, потом матчи чемпионата Англии, а затем, когда уехал на Украину комментировавший у нас Серию А Савик Шустер, пригодилось мое знание итальянского языка, и я стал работать на матчах чемпионата Италии вместе с Владимиром Маслаченко. Еще через несколько лет дорос до Лиги чемпионов.
Самая замечательная история, связанная с Лигой чемпионов приключилась со мной в 2010 году. Это история моей поездки на полуфинал «Интер» — «Барселона», выиграв который, «Интер» сделал решающий шаг к своему второму в истории Кубку чемпионов 40 лет спустя. Но сначала дела завели меня в Лондон, где я брал интервью у Андрея Аршавина, и поразился тому, с каким уважением о нем отзывались англичане, работавшие в рекламном агентстве, которое организовало это мероприятие. «Такой приятный, доступный парень, — говорили они. — Не то, что наши английские звезды. Видел бы ты, что тут было, когда на интервью приезжал Руни. Как шейха встречали, не иначе». В коридоре я наткнулся на уборщицу. То ли тайка, то ли филиппинка. «А вы, говорит, Аршавина знаете?» Я ответил, что да, знаю и более того в настоящий момент беру у него интервью, и в свою очередь спрашиваю, откуда уборщица из азиатской страны может знать русского футболиста. «Моя дочь его очень большая поклонница, — ответила женщина. — Как вы думаете, — продолжила она почти без всякой надежды в голосе, — у меня есть шанс взять у него автограф для дочки? Она будет счастлива!» Я ей говорю: «Пойдемте со мной». Зашли в комнату для интервью, я говорю Андрею: вот у этой женщины дочь твоя поклонница, распишись ей на чем-нибудь, пожалуйста…» Женщина остолбенела и только хлопала глазами, пока Аршавин на чем-то там расписывался, а когда он сам предложил ей сфотографироваться, то все это выглядело так трогательно, что вслед за женщиной чуть не расплакался от умиления весь английский офис. Однако история не об этом. Дело в том, что интервью было назначено на 14 апреля 2010 года, а 15 апреля из-за большой интенсивности извержения вулкана Эйяфьядлайекюдль было закрыто воздушное пространство над Великобританией, и я не смог вылететь на матч в Милан, но так как пропустить такой полуфинал мне совершенно не хотелось, я стал думать, как выбраться с отрезанного от внешнего мира острова. Впрочем, думал не только я один, но и десятки тысяч других людей, попавших в то же положение.
Когда я благополучно сел в мягкое кресло поезда, который мчал меня по континентальной Европе все дальше на юг в сторону Италии, я смотрел в окно на завораживающие швейцарские горные пейзажи и думал, что так бы и ехал дальше, из страны в страну, куда глаза глядят, пока деньги не кончатся. Теперь я точно, а не из литературы, знал, что мой дом там, где моя семья. И даже не там, где моя работа. Во время путешествия я подумал, что, сложись обстоятельства как-то иначе, я, наверное, смог бы устроиться в любой стране. Не по профессии, конечно, ну таксистом бы стал, в крайнем случае, в общем, не растерялся бы. И вообще, пока я ехал через всю Европу, толком не понимая, когда смогу вернуться к привычному образу жизни, подумал о том, насколько шаблонна даже моя творческая и вполне незаурядная жизнь. Сколько суетных, порой лишенных смысла, чисто механический действий я совершаю ежедневно. Даже хорошо, что все так сложилось с той поездкой — иначе вряд ли бы у меня возник повод обо всем этом задуматься.
На второй день, после того как закрылся «Хитроу», я без всякой очереди в офисе «Аэрофлота» на Пикадилли поменял дату вылета на субботу и пожадничал платить в агентстве 180 фунтов за билет на Евростар (поезд Лондон — Париж, который идет по тоннелю под Ла-Маншем), но пока была пятница, и я по-прежнему не осознавал масштабов бедствия, тем более, что был гостем компании, которая организовала интервью с Аршавиным, и у меня не было проблем с проживанием.
Я бродил по Лондону, который знаю настолько хорошо, что если бы мне предложили составить что-то вроде памятки и маршрута для приехавшего впервые в Лондон на футбол туриста, то начал бы так: мне повезло.
Да, мне повезло: почти все последние финалы Лиги чемпионов я был на стадионе. Это были разные страны, разные города, и всякий раз, если исключить родную Москву и афинский финал, который я комментировал, программа пребывания в городе, принимающим финал, была примерно одинакова. Отличается количество достопримечательностей, которые нужно непременно посетить, и удобство или отсутствие оного добраться до стадиона.
Как правило, зрители финала приезжают за сутки до игры, чтобы как следует окунуться в атмосферу главного международного матча клубного сезона в Европе. Болельщики играющих команд в большинстве своем приезжают в день игры, чтобы сэкономить на гостинице, так как цены в любом городе Европы в канун финала запредельные, и улетают чартерами сразу после матча. То есть, в лучшем случае помимо внутренностей стадиона они увидят Champions League Village (деревню Лиги чемпионов), которая, правда, редко располагается рядом со стадионом, хотя такое расположение лиго-чемпионской деревни дает многим болельщикам, которые следуют по маршруту аэропорт-стадион-аэропорт од ним днем, хоть как-то почувствовать атмосферу финала и понять, что они вообще-то в другой стране.
Из финалов, на которых мне удалось побывать, пожалуй, если говорить о настроении, самым зажигательным был афинский 2007 года, самым пресным — манчестерский 2003, а вот другой манчестерский финал — Кубка УЕФА, который выиграл «Зенит» — запомнился самой невероятной обстановкой в городе, которую только можно себе представить на футболе. Дело в том, что соперник «Зенита» по финалу был клуб из Глазго, из которого до Манчестера рукой подать, и вот в сам по себе не очень большой Манчестер приехало по разным оценкам от 150 до 200 тысяч болельщиков «Рейнджерс». Они прибыли с одним-единственным желанием — быть ближе к команде во время финала даже если не удастся попасть на стадион и, кроме того, непременно напиться до положения риз. Часам к трем дня Манчестер был смертельно пьян. В России, конечно, пьют, но в конкурсе на самую пьющую нацию британцы, не сомневаюсь, составят нашим серьезную конкуренцию. Такого я не видел больше нигде и никогда, и, надеюсь не увижу — 150 тысяч совершенно пьяных людей, мужчин и женщин, все как один облаченных в синие майки «Рейнджерс». Пиво лилось по тротуарам, что вода после приличного дождя. Многие еще до начала матча не могли ходить и мешками лежали среди потоков пива и прочей жидкости, стекавшей вдоль тротуаров. Это было зрелище, с которого как с натуры могли бы писать свои картины Босх или Питер Брейгель.
После проигранного финала пьяная толпа стала вести себя агрессивно. Я этого не видел, так как после комментария финального матча, нужно было еще для новостей НТВ записать интервью с руководством. Я пошел к ВИП-выходу, который никем не охранялся и был отделен от улицы обычной переносной загородкой. Вышла тогда бывшая губернатором Санкт-Петербурга Валентина Матвиенко. Без охраны, так как это на европейском футболе не принято, и в сопровождении буквально двух-трех человек. Подошла к нашей камере, начала давать интервью, делиться впечатлениями от большой победы. Вдруг рядом с камерой образовался шотландец. Определение «пьяный» было бы комплиментом его состоянию. Он был настроен, прямо скажем, не очень дружелюбно и ко всему прочему под мышкой он с трудом удерживал огромную стеклянную бутыль литров на 50 с остатками напитка внутри. То есть одного неосторожного движения было достаточно для очень больших неприятностей. От губернатора Санкт-Петербурга пьяного шотландца отделял заборчик по пояс. Ни полиции вокруг, никого. Шотландец нагнулся почти вплотную к Валентине Ивановне и громко проорал ей в лицо клич болельщиков «Рейнджерс»: «We are the people!» («Мы — те самые, правильные люди» — в том смысле, что кто болеет за «Рейнджерс» — правильные, настоящие люди, а вот те, кто за другую команду из Глазго — «Селтик» — неправильные). Надо отдать должное выдержке Валентины Ивановны, которая не шарахнулась в сторону, не испугалась ни шотландца ни его опасной стеклянной тары и громко и внятно произнесла, обращаясь к нему: «Do you speak English?» В ответ — неразборчивое мычание. Матвиенко с интонациями педагога и руководителя повторила вопрос: «Do you speak English?» Здесь следует сказать, что над порой действительно совершенно непонятным даже для английского уха шотландским акцентом часто подтрунивают, а эксцентричного нападающего сборной Шотландии Данкана Фергюссона английские газеты так и вовсе дразнили, вынося в заголовки предложения научиться ему наконец говорить по-английски. Скорее всего, Валентина Ивановна не могла этого знать, но своим вопросом шотландца просто уничтожила. Он не нашелся, что ответить, и был вынужден слабо передвигая ногами ретироваться, а мы благополучно дописали интервью, после чего бросились за автобусом, чтобы успеть на чартер. А вот тем, кто остался в Манчестере в ту ночь, не повезло. Город был на осадном положении, тысячи пьяных болельщиков «Рейнджерс» бесчинствовали на улицах. В этот момент группа моих знакомых болельщиков «Зенита» окольными путями пыталась пробраться к отелю, который находился в самом центре шотландского дебоша. Вдруг они оказались на довольно узкой улице, и навстречу им двинулась агрессивная толпа человек из 20. Наши болельщики ринулись назад, дорога упиралась в небольшую площадь, дальше еще узкая улица, где преследователи наверняка догонят. Отступать некуда. К счастью, на площади оказалась машина с человеком за рулем. Они кидаются к нему и благо свободно владеют английским, умоляют подвезти до отеля. Человек, несмотря на явно неблагоприятную вокруг обстановку, спокойно отвечает, что отель ему не по пути. Ребята его просят:
— Ну отвези хотя бы туда, куда по пути, куда, кстати, едешь? — Я еду в Ливерпуль, очень тороплюсь, и больше нигде останавливаться не собираюсь, — последовал ответ. — Ну до Ливерпуля-то довезешь? — взмолились питерцы. — До Ливерпуля довезу.
Он посадил болельщиков «Зенита» и увез их с площади в тот самый момент, когда на нее уже врывались злые шотландцы. Отель этих ребят находился в двух кварталах, но они честно проехали 40 миль до Ливерпуля, боясь, что водитель передумает, и высадит их посреди бесновавшегося Манчестера.
А в 2003 в финале Лиги чемпионов играли две итальянские команды, чьи болельщики приехали в день игры и сразу же отбыли на родину, поэтому никакого ощущения финала в тот год не было вовсе. А вот Афины я запомню надолго, тем более, что он был до описанных событий в Глазго. Во-первых, забираясь по довольно высокой горе к Акрополю, я попал под какой-то невообразимый ливень, под которым промок буквально до нитки не столько я, сколько мой новенький, только что полученный загранпаспорт. Его потом пришлось сушить феном, из-за чего паспорт скукожился и превратился в утративший прямоугольную форму предмет, но продукт в целом оказался качественный — внутреннее содержание не пострадало, и я благополучно с этим паспортом путешествовал до конца срока его действия. Во-вторых, в афинском финале играл «Ливерпуль». Не самый близкий выезд для болельщиков этого клуба, но набиравшая тогда обороты авиакомпания EasyJet в качестве промо-акции везла болельщиков в Афины почти задаром. В результате, в столице Греции на центральной площади образовалось временное поселение ливерпульцев. Их приехало около 50 тысяч, причем почти все без билетов. Да и не собирались они идти на стадион. Когда речь идет о финале с участием любимой команды, тут важен сам эффект присутствия, можно обойтись просмотром в пабе, баре или просто потусоваться на улице с толпой таких же безбилетных туристов — главное быть на месте события.
Мы часто говорим об отсутствии культуры у наших соотечественников. Но все познается в сравнении. Несколько тысяч пьяных англичан, а напитки они поглощали в каком-то невероятном количестве, к вечеру стали по-настоящему напрягать в принципе тихий и спокойный туристический город. Ну то есть точь в точь Манчестер в 2008 только шотландцы там выпили на несколько цистерн больше, чем англичане в Афинах. Я допустил стратегическую ошибку и поехал на стадион на метро и попал как раз в вагон, который был битком забит такими персонажами. Они орали, курили и справляли нужду прямо себе под ноги, а дорога до стадиона была неблизкая. Спать все эти люди, не имевшие денег на отель, отправились в аэропорт. У меня был ранний вылет, и в афинском аэропорту наблюдалась картина, как на поле боя после сражения: весь пол, сотни квадратных метров во всех залах вылета и прилета был устлан телами спящих в ожидании чартеров людей. Поскольку все они прилетели на день без вещей или в лучшем случае с небольшим рюкзачком, зрелище было в самом деле странное. В любом аэропорту всегда есть люди, которые живут там в пограничной зоне, иногда подолгу. Об этом даже фильм сняли с Томом Хэнксом. Мало ли — с визой проблемы, паспорт потерял и т. д. Но это буквально несколько человек, не больше, на весь аэропорт, которые мирно сопят себе в уголке, отгородившись своими чемоданами и баулами. Здесь же люди лежали на полу, прямо посреди дороги, буквально вповалку: вот где у кого села батарейка, там и прилег. Сотни тел. В основном в шортах и шлепанцах. Многие без маек, полуголые — жара-то страшная была. И в цветных наколках на полтела — у англичан, особенно у болельщиков, это непременный атрибут. Незабываемое зрелище — сотни полуголых тел в наколках, лежащих на полу в красивом и современном здании афинского аэропорта.
Лондон. Здесь на различных футболах я был так много раз, что туристический маршрут с тем, кто приехал в Лондон на футбол в первый раз, я могу пройти вместе с закрытыми глазами.
Гд е бы ни располагался ваш отель, садимся на метро и отправляемся на станцию Westminster. Попадаем в самый центр города. В Аббатство не идем, билет недешевый, да и для начала вполне достаточно внешнего впечатления. Вообще, замечу в скобках, Лондон — это город, который часто страдал от пожаров и в одном из них, относительно недавних — 200 с небольшим лет назад, — сгорел дотла. Ну и во Второй Мировой городу тоже досталось изрядно, поэтому таких древних памятников архитектуры, как в средневековой Европе или Шотландии, в Лондоне вы почти не найдете, зато Лондон — это царство музеев. Любой тематики и на любой вкус. Однако это для ваших планов на будущее. Если у вас один день — забудьте о музеях. В другой раз. А сейчас идем по мосту через Темзу к колесу обозрения. Можно прокатиться. Это дорого, но того стоит: в хорошую погоду шикарные фотографии обеспечены. Как и приличная очередь, которую предстоит отстоять. В плохую погоду не стоит тратить на колесо время и деньги, а лучше насладитесь видом Биг Бэна и здания
Парламента на другой стороне реки. Это вы уже много раз видели на открытках и в телевизионных заставках. Пришло время увидеть своими глазами, а заодно погуглить, что такое Пороховой заговор.
Дальнейший маршрут зависит от того, как долго вы способны ходить пешком. Конечно, стоит пройтись по Лондонскому мосту, но он прилично в стороне, и прогулка туда отнимет силы и время. Однако если вы непременно хотите посетить Тауэр, который как раз напротив Лондонского моста и расположен, то, наверное, имеет смысл съездить туда утром в день матча. Я лично средневековых замков видел достаточно и как-то вполне обхожусь без прогулок вокруг Тауэра, тем более, что здание, которое все видят, довольно современное — 18 века, от оригинальной кладки не осталось почти ничего, а чтобы что-то увидеть, нужно попасть внутрь, то есть опять-таки билеты, очередь.
Лондон — это парки. Лондон — это узкие улицы, битком запаркованные вдоль тротуара так, что едва расходятся машины встречного направления, но полицейские гоняют так, будто каждый из них Хилл или Мэнселл. Лондон это пабы. Лондон — это шопинг. Как человек, часто бывающий в Милане, скажу честно: шопинг в Милане — фикция, если вы, конечно, не поклонник итальянских дизайнеров, тогда, да, конечно, Монте Наполеоне ждет вас, но чтобы одеться модно, стильно и оригинально — только Лондон. А еще Лондон, конечно, — это люди. Люди, приехавшие со всех концов некогда необъятной Британской империи и занявшие сегодня целые лондонские районы так, что в некоторых из них нет надписей на английском — только по-арабски, недаром злые языки называют Лондон Лондонистаном. Вот дорога в Олимпийскую деревню проходит через такой район. Не удивляйтесь. Это современный Лондон.
Обилие выходцев из самых разных уголков мира и множество туристов дают возможность иностранцу чувствовать себя в Лондоне комфортно и не ощущать неловкости из-за отсутствия правильного английского произношения. Правда местные лопочут на таком английском, что его понять не менее сложно, чем классический лондонский кокни. Я, например, по образованию вообще-то преподаватель английского языка, но в Лондоне всегда веду себя как глухой, потому что на каждую реплику местного переспрашиваю: «А? что? что вы сказали?» Потому что с первого раза непонятно.
Ах да, парки. От колеса обозрения возвращаемся на площадь у Парламента и идем по Парламент-стрит и Уайт холлу к Трафальгарской площади. Вспо минаем, кто такой адмирал Нельсон. А заодно и футбол. Ведь сэр Алекс Фергюсон — великий британский тренер — любил повторять фразу Наполеона, который объяснял поражение от английского флота в Трафаль гарской битве тем, что его адмиралы не умели рисковать. Вот и говорил сэр Алекс, что футбол без риска невозможен. Далее на Молл и к Бэкенгемскому дворцу. Мне как-то удалось случайно застать там смену караула, но там все время такая толпа с фотокамерами, что лучше, по-моему, не толкаться.
Расположившись лицом ко дворцу, идем правее и углубляемся в Грин-парк. Отдохнуть прямо на газоне в тени ветвистых вековых деревьев с осознанием того, что находишься в самом сердце огромного мегаполиса, который когда-то был центром мира, да и во многом остается им до сих пор — без этого ощущения из Лондона уезжать нельзя.
Следующий парк — Гайд-парк. Он большой, в нем в темноте даже можно сбиться с пути. С одной стороны знаменитый Найтсбридж, двигаясь по которому, вы окажетесь в фешенебельном Кенсингтоне, откуда и до стадиона «Челси» «Стэмфорд Бридж» недалеко, но не пешком. С другой стороны — торговая Оксфорд-стрит, по ней направо и по Риджент-стрит — вот где лучший в Лондоне шопинг — попадаем на знаменитую Пикадилли с известным каждому рекламным углом, где много лет мерцает и еще будет мерцать сто лет реклама TDK. Говорят, японцы купили это рекламное место ровно на такое количество лет.
Собственно, у вас получилась отличная прогулка по Лондону! Устанете так, что больше уже не захочется ничего, кроме как в отель. Однако не посмотреть, что такое вечерний, тусовочный Лондон было бы очень неправильно. Если вы в мужской компании, то не стоит даже и тратить время на считающийся развратным Сохо. Вас заманят в бар, вы купите девушке бокал шампанского, если повезет, фунтов за 20, может, и больше. И никакого разврата, забудьте, еще и за вход, кажется, надо платить, я сам в такие места давно не хожу — пустая трата денег. Хотя если вам любопытно посмотреть, как целуются без зазрения совести молодые люди за столиками кафе и баров, — такого в Сохо на каждом шагу. Нет, отправляйтесь лучше на метро в Ковент-Гарден до одноименной станции или до Холборна. Дальше пешком. Не заблудетесь. Там масса заведений, но имейте ввиду, что в действительно хорошие места нужно заказывать столик заранее или ждать в очереди, пока стол освободится. Бывает, что и час, и больше. В общем, если наткнетесь на место, где нет очереди, я бы не рекомендовал туда заходить.
Конечно, не возможно успеть все за один день, но если есть чуть больше времени, сойдите с туристических маршрутов. Пойдите от Парламентской площади не по Уайтхоллу, а в другую сторону вдоль Темзы и потом правее в город. Это и есть настоящий Лондон. Где нет туристов, зато на тихих улочках есть то, что уютно называется local pub, со стаканами, которые можно оставлять прямо на асфальте или на подоконнике и замечательным, чисто лондонским законом, согласно которому с полным стаканом нельзя выходить на проезжую часть, народ теснится на тротуаре вдоль дороги напротив паба, каждый со стаканчиком чего-нибудь бодрящего в руке. И галдеж, настоящий лондонский галдеж, который непременно нужно услышать и застать где-то в конце рабочего дня. Потому что пропустить стаканчик после работы в пабе, очень громко при этом разговаривая, у англичан — это традиция.
Насчет стаканчика в пабе раз вышла такая история. Дело в том, что я знаком с артистами балета Большого театра. Многие из них очень любят футбол, более того, когда я работал на радиостанции «Серебряный дождь», мы играли со сборной Большого театра на битком забитой Малой спортивной арене стадиона «Динамо». Знакомство с членами труппы позволяет не только иной раз пройти в театр по контрамарке, но и — почти как посмотреть футбольный матч прямо из-за ворот — увидеть спектакль из-за кулис.
Это было как раз в Лондоне. Я прилетел к коллегам Денису Казанскому и Тимуру Журавелю помочь в организации интервью с большим любителем футбола, знаменитым пианистом Де ни сом Мацуевым, который был в столице Англии проездом, а у Большого театра как раз в это время шли гастроли в Конвент Гардене. Мы сняли отличное интервью, а потом все вместе зашли в паб, который располагается аккурат на углу напротив театра, и продолжили беседу о футболе и не только за пинтой-другой истинно британских напитков. Потом Денис Мацуев ушел, а его место заняли мои знакомые балерины Большого театра, которые не были заняты в вечернем спектакле и поэтому уже могли позволить себе пинту-другую. А вы думали, балерины не пьют?! Вот Денис Казанский тоже думал и очень удивлялся, но еще больше, когда девушки сообщили, что проголодались, что еда в английских пабах, особенно в этом, который около театра, за месяц гастролей надоела, и поэтому не пойти ли нам всем вместе в «Макдональдс», где балерины немедленно заказали все самое калорийное, но больше всего Дениса потрясла картошка фри с майонезом. Поев и запив все это дело пивом, балерины стали совсем добрыми и спросили, не хотим ли мы посмотреть спектакль (давали в тот вечер «Пламя Парижа») из-за кулис. Известные деятели культуры Казанский и Журавель не то что за кулисами не были, они честно признались, что им в принципе на балете бывать не доводилось, и потому с радостью согласились. До начала спектакля, видимо по чисто футбольной традиции, мы продолжили коротать время в пабе за парой-тройкой пинт. Часам к семи, чувствуя прилив сил и тягу к культуре, мы двинулись через переулок ко входу для артистов. Нас встретила Даша, дала какие-то бейджики, из которых следовало, например, что Тимур Журавель — балерина по имени Марианна, но охранник не обращал никакого внимания на людей, которые проходят в сопровождении девушки в балетной пачке, понимая, что вряд ли они могут быть здесь чужими.
За кулисами в целом мы вели себя прилично, правда Тимур иногда хватал всякий реквизит («Пламя Парижа» — это балет про французскую революцию), то алебарду, то ружье, но на сцену не выбегал. Денис подбадривал балерин, вбегавших за кулисы перевести дыхание, разве что не бодрящими похлопыванием по плечу, как футболиста, который готовится к выходу на замену, и провожая девушек на сцену криками из серии: «Наташа, давай!» Я все ждал, когда Денис крикнет: «Россия, вперед!», но коллега Казанский несмотря на пару-тройку пинт все-таки помнил, чтобы действия спектакля происходит во Франции. В общем, было весело.
В спектакле есть женский персонаж — Старуха Жаркас, такая вся мрачная, в черном одеянии, с седыми, всклокоченными волосами, прикрытыми большим капюшоном. Спектакль уже близился к кульминации, мы стоим себе уже совсем тихо за кулисами, вспомнив о том, что есть «Айфоны», и надо на память хоть что-то снять. Рядом с нами находятся разные другие люди, которые тоже снимают кто на телефон, кто на камеру. В общем, не только мы. И вот Старуха Жаркас, станцевав свой номер, вбегает за кулисы, оказывается прямо перед Тимуром, и, не снимая капюшон, что добавило сцене значимости, громко прошипела: «Так, опять ты здесь снимаешь! Немедленно! Я сказала — немедленно прекрати срывать спектакль! Если ты немедленно не прекратишь, я вызову охрану!» С этими словами Старуха Жаркас убегает обратно на сцену. Мы ничего не понимаем, на всякий случай прячем телефоны в карманы и молча переглядываемся. Остальные как снимали, так и продолжают снимать на свои гаджеты. Тут снова вбегает Старуха Жаркас, которая, видимо, еще не успела выйти из роли, и под стать своему персонажу злобным голосом кричит Тимуру: «Ты все еще здесь?! Опять снимаешь? Я тебя сейчас выведу отсюда! Охрана!» Тут же появился какой-то англичанин, который без лишних слов и рассуждений грубо схватил Журавеля за руку и потащил, как нашкодившего школьника, к выходу на глазах у всего Большого театра. Это был полный позор. Нас с Денисом никто не трогал, но мы решили последовать за коллегой. Попытки выяснить, что случилось, ни к чему не привели. Тимура вывели за двери театра. На прощание англичанин сказал ему сакраментальное: «Never, never coming in again!» (Больше сюда никогда не возвращайся!)
Так комментатор Тимур Журавель вошел в историю как единственный русский, которого выгнали из театра «Конвент Гарден». Выяснить, с кем Тимура перепутали, нам ни в тот ни в последующие дни не удалось.
Театр «Конвент Гарден» стоит, как и сотню лет назад, а вот старого, легендарного «Уэмбли» больше нет. После длительных и непростых дебатов было решено сносить все до основания, в том числе и символы старого стадиона — две башенки. Ну народ как-то быстро о них забыл. Новый «Уэмбли» это шедевр спортивного зодчества. По стадиону водят экскурсии. Однажды там стоит побывать, но как и лондонские музеи, наверное, не все — сразу. Хотя многие туристы все-таки из многих музеев предпочитают Мадам Тюссо. Когда я оказался там в первый раз, то из футболистов там была лишь фигура Дэвида Бэкхема, глядя на которую я невольно задумался о том, почему именно он…
Дэвид Бекхэм. Один из самых узнаваемых персонажей современного спорта.
Считается, что для любой девушки одна из главных задач в жизни — удачно выйти замуж. Ну, по крайней мере, смысл поговорки, что не родись красивой, а родись счастливой, как раз в том и заключается: счастье для женщины — дом и семья. О мужчинах редко говорят: как же удачно он женился! А если и говорят, то с некоторым пренебрежением, вроде как не по-мужски это как-то: быть обязанным своими успехами и благополучию социальному положению жены или капиталу ее родителей.
Своими достижениями в качестве рек ламного лица различных брендов и повсеместной узнаваемости Дэвид Бекхэм, конечно же, обязан своей жене Виктории Адамс, ведь именно она ввела его в мир шоу-бизнеса, когда на пике мировой популярности была группа Spice Girls, в которой она пела и которая дала ее участницам невероятные рекламные возможности.
Однако одно дело привести мужа за ручку в рекламное агентство, а другое дело оставаться востребованными и в центре мирового внимания на протяжении более десяти лет, когда уже не 25, когда полный дом детей, когда группу Spice Girls забыли, как и девичью фамилию Виктории Бекхэм, когда на протяжении последних нескольких лет сам Дэвид переходил из клуба в клуб, нигде не имея постоянного места в основном составе, и с 2009-го года не вызывавшийся в сборную Англии.
Значит, дело не только в удачном стечении обстоятельств и грамотной работе рекламного агентства.
Виктория показала Дэвиду дорогу в мир, который существует параллельно с футболом, она помогла сделать первый шаг, но дальше это уже исключительно его заслуга, что он сумел соединить эти два мира в себе, став самым востребованным и высокооплачиваемым спортсменом в рекламе и при этом не растеряв в себе футболиста. Можно говорить, что угодно, но повязку капитана сборной Англии не дают только за то, что на игроке хорошо сидят трусы.
Бывший игрок сборной Англии Крис Уоддл сообщил, что Бекхэм не входит в число 1000 лучших футболистов в истории игры. При этом Крис не огласил свой список, однако есть подозрение, что себя в этой тысяче он бы не обошел вниманием. Однако фильм «Играй, как Бекхэм» получил свое название именно в честь не входящего в эту тысячу Дэвида, а не кого-то из них. Это и есть ответ Уоддлу и другим злопыхателям.
Главный тренер собранной специально под лондонскую Олимпиаду объединенной команды Великобритании Стюарт Пирс решил доказать, что он как тренер круче футболиста Бекхэма, всем назло не взял его в сборную и провалился. Типичный пример желания возвыситься за счет другого, более яркого и талантливого человека. Зависть — это то, с чем приходится ежедневно сталкиваться успешным людям. Особенно успешным приходится сталкиваться с особенной формой зависти.
Чего только ни говорили в шутку или всерьез другие известные британские футболисты, которые все никак не могли взять в толк, почему же вся слава досталась не им; каких только мерзких песен в адрес Виктории Бекхэм не пели болельщики команд, к которым приезжал в гости «МЮ», когда несколько тысяч фанатов хором скандировали непристойности на всяком угловом ударе, который отправлялся бить Бекхэм от их трибуны; как только не ревновал сэр Алекс Фергюсон к тому, что Дэвид не все свое время посвящает футболу и «МЮ», а еще и смеет появляться на светских приемах, участвовать в рекламных кампаниях на других континентах, в то время как его товарищи готовятся к матчам.
Надо отдать Бекхэму должное, просто за то, что он Бекхэм, его в состав не ставил ни один тренер. Более того, рикошетом от своей славы и популярности в качестве звезды шоу-бизнса, он наполучал шишек более чем достаточно, ведь толпа с радостью разрывает в клочья поверженного кумира и не прощает ошибок.
Ведь болельщики помнить будут не то, как Бекхэм вышел с капитанской повязкой после сильнейшего отправления на матч с Эквадором на ЧМ-2006, сделал игру и вывел как обычно плохо игравшую сборную Англии из группы, а помнить будут красную карточку на ЧМ-98 в матче с Аргентиной, где провокатор Симеоне, позже признавшийся, что у него была задача вывести Бекхэма из себя и спровоцировать удаление, все-таки своего добился. А ведь именно в 98 и начался путь Бекхэма к мировой славе. Выходит, что вопреки обстоятельствам.
А футболистом-то Бекхэм был прекрасным. Может, он и не входит в 1000 лучших игроков мира, по версии Уоддла, но мало кто умел исполнять так же красиво и точно, как Бекхэм навесы с фланга. И уж точно он входит в число лучших мастеров «стандартов» (штрафных, угловых и прочее), по версии тех, кто хоть что-то смыслит в футболе. Стоит ли напоминать, кто подавал оба угловых в финале Лиги чемпионов 99 года с «Баварией», после которых «МЮ» забивал одни из самых важных голов в истории клуба?
Кажется, что жизнь Бекхэма очень подходит для сценария фильма о том, как добиться успеха. Да, но только в том случае, если сценарист уделит особое внимание тому, что успех вовсе на свалился Дэвиду на голову, а стал результатом ежедневного труда на футбольном поле и за его пределами, и расскажет о том, что далеко не все в его карьере было гладко и сказочно, ведь это только в сказке главный герой избавлен от попадания в такие дурацкие ситуации, как Дэвид, когда он представлял заявку Англии на проведение ЧМ-2018, и весь мир услышал, что Бекхэму гораздо больше идет, когда он молчит. И не испытал бы сказочный персонаж такого глубокого разочарования, как Бекхэм, когда Стюарт Пирс не включил Дэвида в олимпийскую сборную Великобритании, в которой Бекхэм мечтал сыграть и вовсю готовился к турниру.
Он получал травмы и критику, его носили на руках, а затем освистывали болельщики клубов, из которых он был вынужден, по решению своих менеджеров, уходить в маркетинговую аренду, ведь звезда такого масштаба зарабатывает не только сам, но и дает возможность есть хлеб с маслом, да еще и с икрой, десяткам людей, которые зарабатывают на нем.
Его порой не по статусу и необоснованно, а порой и просто обидно не приглашали в сборную, он сидел, не всегда справедливо, на лавке в клубах, где мог бы играть чаще, но при этом побил кучу всяких рекордов по количеству матчей там и сям, став первым англичанином, который выигрывал титул чемпиона четырех стран.
Бекхэма ругали и скептически оценивали его футбольные возможности, а он так улучшил продажи клубной атрибутики мадридского «Реала», что на это обратил внимание Forbes. У владельцев «Лос-Анжелес Гэлэкси» сразу же все наладилось с бизнесом в Китае, на чей рынок они никак не могли выйти, пока их китайские партнеры не узнали, что с американской компанией связано имя Бекхэма, а болельщики «Гэлэкси» купили на 11 тысяч абонементов больше, чем сезоном ранее, узнав, что клуб подписал контракт с Дэвидом. Вряд ли такой интерес вызвал бы футболист, который совсем ничего не смыслит в своем деле.
Бекхэм вовсе не сказочный персонаж и не герой комиксов. Он человек, со всеми радостями и несчастьями, с которыми приходится сталкиваться каждому из нас, разве что кино не про всех из нас снимают. Бекхэм много трудился, чтобы фильм назвали в честь именно его. Да, огромную роль в его успехе сыграла жена, да, может быть, и вообще не было бы такого футболиста, если не увлечение игрой его родителями, которые отвели сына в футбольную школу и не в какую попало, а в «МЮ», хотя сами были из Лондона.
Да, и пример Бекхэма характерен, очень многое зависит от людей, которые нас окружают, особенно от людей близких, но этого мало для того, чтобы сделать такую карьеру, как Дэвид Бекхэм. Нужно еще умножить все это на талант, труд, и умение продолжать двигаться вперед (вот где нужна поддержка тех, кто рядом), когда что-то не получается, что-то идет не так.
И вот тогда, если, конечно, еще и повезет, можно стать моделью не только на поди уме но и для уже нескольких поколений мальчишек и, кстати, девчонок тоже во всем мире.
Как и Криштиану Роналду, чья фигура теперь тоже находится в лондонском музее Мадам Тюссо.
В тот год, когда случилось извержение вулкана, в музей я не пошел, да и вообще впервые, пожалуй, я не испытал восторг от пребывания в Лондоне, хотя до сих пор был убежден, что это мой любимый город. Но вдруг выяснилось, что когда ты в Лондоне не тусуешься, не находишься дома (друг, у которого я всегда там останавливаюсь, как раз был в Москве), не работаешь, не имеешь возможности заняться домашними делами, а вынужден скитаться по городу (в отеле находиться невозможно, потому что в Лондоне даже хорошие отели — плохие и неуютные), ждать вечера, когда заканчивают работу лондонские знакомые, с которыми можно скоротать вечер (хорошо, что хоть они есть, иначе совсем тоска), так что с учетом всего этого в тех обстоятельствах, в которых я оказался, выяснилось, что Лондон НЕВЫНОСИМО дорогой город. Я снял с утра 100 фунтов (это примерно 200 долларов), к вечеру они кончились. А ведь вроде ничего не покупал, даже ел в «Бургер-Кинге» (ненавижу ходить в ресторан один). Пошел в кино на дневной сеанс — поход в будний день в Лондоне на дневной сеанс не на лучшие места (залы оба раза, кстати, были пустые) с традиционным набором из пепси и поп-корна обошелся в 30 фунтов. Бред какой-то. Я понял, что если не улечу в субботу, надо бы подумать о том, как выбираться на континент другим способом иначе останусь совсем без денег и не попаду в Милан на полуфинал Лиги чемпионов.
В ночь с пятницы на субботу я дал маху. Вечером в пятницу мои английские знакомые пригласили скоротать вечер за игрой в покер. Была весьма разношерстная компания, как и весь Лондон, — за покерным столом сидели русский, поляк, эмигрировавший в Англию 20 лет назад, поляк, эмигрировавший в Канаду 15 лет назад, швед, датчанка, латышка. Каждый принес, как это принято в Европе, свою выпивку, я купил за немыслимые 20 фунтов бутылку Stolychnaya, и, поскольку никто пить ее не стал, выпил на нервах все один, так что не помню, проиграл я или нет. Впрочем, кажется, выиграл 10 фунтов, которые в очень измятом виде обнаружил уже в Москве в одном из карманов… У хозяев, по моей просьбе все время был включен Интернет на сайте «Хитроу». Я следил за он-лайн табло. Вдруг, примерно в час ночи местного времени, на он-лайн табло «Хитроу» в самом его верху появился рейс на Москву, вылет в 6.55 (мой по билету в 12 дня). В общем, я понесся (с бутылкой водки внутри) в отель за вещами, а оттуда в аэропорт. В принципе мои рассуждения не были лишены логики: еще в офисе «Аэрофлота» было сказано, что наш самолет в «Хитроу» СТОИТ. Он ждет разрешения на вылет. Весь вопрос в том, когда разрешат. Кроме того, из постоянного чтения новостей БиБиСи я знал, что в облаке пепла есть некие дыры, через которые теоретически можно прорваться. Водка открыла мне глубинное понимание вещей, и я понял, что образовалась ниша, в которую наш самолет ринется в 6.55, взяв на борт тех, кто окажется поблизости. Вполне здравая мысль. Особенно после водки. И я кинулся в аэропорт. Как ни странно, он был открыт. Это лишь убедило меня в правильности принятого решения. Более того на табло значилось SU что-то там такое Moscow 6.55. Отлично! Лечу домой! А оттуда сразу в Милан на Лигу чемпионов! Поскольку времени было часа три утра, то есть до начала регистрации еще несколько часов, я решил поспать на лавочке, что с удовольствием и сделал. Проснувшись часов в 5, увидел, что светает, в аэропорту начинается какая-то жизнь, открываются кафе, появляются люди с багажом. Все нормально, короче. Даже люди, похожие на летчиков, тоже есть. Только вот стойки для регистрации не работают. Ни одна, хотя вообще-то открываются за два сорок до вылета. Но после Stolychnaya я на это не обращал большого внимания. Мало ли, может, так в самолет пустят. В 6 утра появились люди на стройке Air France, поскольку они с «Аэрофлотом» партнеры, я не сомневался, что у них все и узнаю. Французы сказали, что по их информации вылетов из «Хитроу» не будет еще минимум двое суток. Я с тлеющей надеждой, усиленной надвигающимся похмельем, уточнил, когда появится представитель «Аэрофлота», принялся его ждать, рейс-то на табло по-прежнему значится! Представитель, оказавшийся, естественно, говорившим на ломаном английском пакистанцем, явился в восьмом часу и подтвердил сказанное французами. Из отеля я уже выписался. Точно зная, что свободных мест там нет, а снимать номер где-то в другом месте, учитывая обстоятельства, и вообще оставаться на острове было бессмысленно, я решил поспать пару часов в аэропорту. Сон и несколько чашек кофе привели меня в чувство, и я поехал обратно на Пикадилли, так как пакистанец был не в силах никуда дозвониться и вразумительно сказать, на какую дату теперь перебивают билеты. Однако оказалось, что уехать из «Хитроу», который для всех нормальных людей, в первую очередь таксистов, которые к тому же не пили накануне, был официально закрыт, большая проблема. Я час ждал машину, вызванную каким-то сердобольным работником аэропорта по радио-такси. Приехал, естественно, палестинец, который говорил по-английски еще хуже, чем сотрудник «Аэрофлота». Поездка в «Хитроу» и обратно той ночью обошлась мне в 150 фунтов…
Офис «Аэрофлота» в связи с форс-мажором работал в выходной. Там была толпа. Потоптавшись несколько минут я услышал, что билеты перебивают только на рейс 22.30 со вторника на среду. Это никак не входило в мои планы. Я пошел в соседнее турагентство, которое предлагало давеча за 180 фунтов билет на поезд, но агентство в субботу отдыхало. Тогда я поехал на вокзал «Ст. Панкрас». Здесь надо заметить, что ко всему прочему в ту субботу у меня истекала британская виза. Я понимал, что в связи с извержением вулкана, скорее всего больших проблем в связи с просрочкой не было бы, но дело в том, что виза у меня была двухлетняя (надо же было ей кончаться именно под извержение вулкана!), и следующую я собирался просить на 5 лет. А вдруг в связи с просрочкой даже по объективным причинам у меня могли бы возникнуть проблемы? Вобщем, я решил, что нужно постараться уехать с острова в срок. К этому времени я уже знал, что на паром из Дувра в Кале билетов нет до вторника, что машины взяты в аренду все до одной и у всех компаний, да и мест на поезде или пароме нет на несколько дней вперед, что англичан, оторванных от родного острова, вывозят домой с континента вооруженные силы Великобритании… Оставался единственный шанс уехать — Евростар.
Приехав на вокзал, я обнаружил толпу, как во время эвакуации, и объявление, что билеты проданы на неделю вперед. Проистекающее из советской жизни почти что врожденное недоверие к официальным документам, полное отсутствие альтернативы и надежда на тот самый пресловутый русский авось заставили меня встать в очередь в кассы, тем более, что делать было все равно нечего. У меня, к огромному счастью, оказалась действующая двухлетняя шенгенская виза, как раз французская, хотя неважно, просто забавное совпадение, при том что я во Франции за два года был ровно один раз, когда открывал эту визу перед финалом Суперкубка «Зенит» — «МЮ» в Монако, где снимал материал для НТВ.
Очередь прекрасно отражает особенности того или иного общества, раскрывает национальные характеры. Я медленно двигался в огромной, петляющей змее, состоящей из людей, детей, младенцев, груд чемоданов и тележек около ШЕСТИ часов. Я думаю, что в России в такой очереди за это время произошло бы как минимум несколько драк, люди бы женились и разводились, играли бы в карты или шахматы, был бы украден или потерян багаж, люди постоянно под-надавливали бы впереди стоящих, стоял бы ор в мобильные телефоны. Я же на международном вокзале в Лондоне в течение этих шести часов мило беседовал с соседями — американкой, пожилой англичанкой, молодой парой из Аргентины и студентами из Италии о том о сем. Мы покупали друг другу воду, бутерброды, отлучались в туалет без боязни утратить багаж. Никто не толкался, не лез вперед, не совался без очереди. Заметьте, что так себя вели люди, находившиеся в крайне возбужденном состоянии в связи с понятными обстоятельствами и полной неопределенностью. Американка, например, спешила к очень больной матери, и счет шел на часы, а она уже двое суток не могла выехать из Англии и не знала, сколько продлятся ее скитания и застанет ли она мать живой.
На исходе шестого часа я наконец попал к билетерше, видя как впереди стоявшие люди радостно потрясали купленными билетами на… вторник! Ну вторник, так вторник, у меня разве есть выбор? Подхожу к кассе, говорю, у меня виза истекает, посмотрите, вдруг что-то есть на сегодня. Она мне: «Что вы, это нереально, впрочем, сейчас отходят два последних поезда, если вдруг кто-то не подтвердил бронь и компьютер мне это выдаст, но вероятность, уверяю, равна почти нулю… О, — говорит, — вам невероятно, повезло, есть ровно одно место на два поезда». Я взял. За 169 фунтов (в четверг, напомню, мне предлагали за 180 без очереди). Через 20 минут я прошел французский паспортный контроль, еще через 20 был в поезде, еще через 2 с небольшим часа на Северном вокзале Парижа.
У моей жены в Париже много друзей, поэтому с размещением не было никаких проблем. Проблема была только одна — вторую неделю бастовали французские железнодорожники, особенно на южном направлении, машин же в аренду на континенте не было уже как два дня. Я видел сюжет по французскому ТВ о семье австралийцев с тремя маленькими детьми, которые с невероятными приключениями добрались из Англии в Париж, там им удалось взять каким-то образом билеты домой из Мадрида, который не закрывал все те дни аэропорт. Оставалось всего ничего — доехать до Мадрида, но в такси они не помещались. Поездки в те дни по Европе на такси были вообще в порядке вещей. Мне рассказывал один таксист в Милане, что поездки за пару тысяч евро из Милана в Лиссабон или Мадрид были в те дни совершенно нормальным явлением, а также о русском пассажире, который хотел уехать на такси в Москву из Милана, потому что аэропорт в Милане тоже почему-то был закрыт, русский предлагал 10 тысяч евро, таксист даже согласился, но ему не разрешила ехать жена; сюжет о человеке, который уехал из Брюсселя на такси в Осло я видел по телевидению лично… Так вот представьте, бедная австралийская семья не помещается в такси, да и денег у них ни на какие такси уже нет, а французские железнодорожники нашли самое подходящее время для забастовки и отменили единственный поезд, на котором австралийская семья могла успеть на свой рейс, потому что дальше им пришлось бы ждать вылета еще несколько дней и неизвестно откуда. Вот ведь невезение!
Мои французские друзья успокоили: на моем направлении забастовки не будет. Я взял через интернет билет на понедельник до Женевы, а из Женевы в Милан. Матч во вторник, я как раз успеваю.
Конечно, при всех прочих равных путешествовать нужно только поездом, но по Европе как ни странно самолетом получается дешевле, хотя гораздо менее удобно. В понедельник через 7 часов красивейшей дороги, особенно в ее швейцарской части, я был в Милане, который все эти дни определял смысл моего существования и перемещений: я мог бы сидеть до бесконечности в Лондоне, позвонить Федору Конюхову, чтобы он отвез меня домой на катамаране, уехать в Москву на электричках, соорудить воздушный шар или поехать в любую точку земного шара, куда бы вылетел самолет, чтобы оттуда через Азию возвращаться домой. Но у меня была цель: я хотел попасть на полуфинал Лиги чемпионов, а там уж будь что будет, язык знаю, в Италии уж точно не пропаду, а из Милана все-таки до Москвы существенно ближе, чем из Лондона.
Кстати, футболисты «Барселоны» тоже добирались на этот матч с приключениями. Так как аэропорт Милана был закрыт, знаменитая футбольная команда поехала на матч из Барселоны на автобусе. Говорят, люди в кафе на бензоколонках, где останавливался автобус, протирали глаза и думали, что это наваждение, не может быть: Месси собственной персоной занимает за ними очередь за чашкой кофе в обычном, придорожном кафе. Не может быть! Но это был Месси, а «Интер» с Жозе Моуринью воспользовался усталостью «Барселоны» после длительного переезда, выиграл матч, затем отбился на выезде и еще через пару недель выиграл свой первый Кубок чемпионов спустя почти 50 лет.
Улетел я, как и должен был, — в четверг на рейсе «Алиталии», через два дня после матча, в первый день нормального фун кционирования аэропортов Европы. Удивительно, но в самолете было несколько свободных мест.
Летел и думал: а ведь в самом деле все что с нами происходит — неслучайно. Иногда просто необходимо посмотреть на свою жизнь вот так вот, как бы со стороны. Вулкан и футбол предоставили мне эту счастливую и полезную возможность. Спасибо им за это!
И вот смотрю как бы со стороны и не верю, ну честное слово, не верю, что некоторые вещи действительно происходят или происходили со мной.
Ереван. Матч ветеранов России и Армении. Я лечу с российской делегацией в качестве ведущего торжественного вечера. В самолете сидим рядом с руководителем делегации Александром Мирзояном, тем самым, который не забил пенальти в финале Кубка СССР, в мой самый первый поход на стадион. Сидим, вспоминаем тот удар в штангу. А потом, уже по дороге из отеля на стадион, моим соседом в автобусе оказывается Федор Черенков. Я не люблю слово «кумир», но им для меня безусловно всегда был Федор Федорович. Мы давно были на «ты» (конечно, этот сон или кино, разве такое возможно в обычной жизни). Мне невероятно повезло. Когда-то я наслаждался игрой своего кумира по телевизору, но в один прекрасный день, на одном ветеранском турнире я играл за сборную журналистов против ветеранов «Спартака», и вот Юрий Гаврилов оказывается с мячом в нескольких метрах от меня, а Черенков рядом, в поле моего зрения. Затем произошло что-то странное: Юрий Васильевич сделал ногой как-то ВОТ ТАК, а Федор Федорович, который только что был кажется вот — руку протяни, уже у меня за спиной забивает в пустые ворота. Как он за секунду там оказался да еще и с мячом — до сих пор не понимаю.
Гаврилов, помимо того, что по-прежнему замечательно играет в футбол — без нарушения правил отобрать мяч у него по-прежнему невозможно, а своей волшебной левой он как и 30 лет назад отдает пас точно в ноги на любое расстояние — еще оказался и совершенно потрясающим рассказчиком. Помню, как на одном турнире все собрались вокруг дивана, на котором расположился Гаврилов, и стали слушать его байки. Травил он их с таким чувством юмора и с таким актерским талантом, что невольно думалось: да, действительно, если человек талантлив, то он талантлив во всем. Когда Гаврилов рассказывал свои истории, народ иногда просто покатывался со смеху. Мне запомнились две, с участием одного героя — защитника сборной СССР и тбилисского «Динамо» Тенгиза Сулаквелидзе.
Сборная СССР под руководством Малафеева готовится к важному матчу с Данией. Эдуард Васильевич славился своим вниманием к деталям, в частности, у него в отдельной тетрадке были записаны дни рождения всех футболистов. И вот на обеде Малафеев подходит к Сулаквелидзе и говорит от лица руководства сборной поздравительные слова. Сулаквелидзе сидит, ничего не понимает. Малафеев завершает поздравления, Тенгиз сидит, молчит. Тогда Малафеев начинает поздравления заново. Сулакве лидзе поворачивается к сидящему рядом Гаврилову: «Слушай, что ему надо?» Гаврилов говорит: «Да он же тебя с днем рождения поздравляет!» Тенгиз: «да у меня нет сегодня дня рождения!» Гаврилов ему: «да не может быть, чтобы Василич что-то напутал, у него же тетрадка есть специальная, где все записано, ты сходи, паспорт свой проверь!» Команда тихо давится от смеха, Сулаквелидзе действительно встает из-за стола и идет в номер. Вскоре возвращается. Злой, в руках держит паспорт и говорит:
— Слушай, это он виноват!
— Кто, он?
— Да жена мой! Я вчера из дома выхожу, а он мне говорит: «С Днем тебя рождения, Тенгиз!» Зачем так, а?
— Так сегодня, в День твоего рождения она же не могла тебя поздравить, ты же в сборной, вот она и поздравила тебя ЗАРАНЕЕ!
Тенгиз растерянно смотрит по сторонам, команда падает под стол.
На этом же сборе идет теоретическое занятие. Малафеев, очень любивший теорию, вслух рассуждает о том, как играть против датчан в обороне: зона или персонально, и как сдержать их лучшего нападающего с двойной фамилией Ларссон-Элькьяэр. Малафеев обращается к Сулак велидзе: «Тенгиз, вот скажи, как ты считаешь, зонно надо играть или персонально?» Сулаквелидзе отвечает: «Слушай, ты меня не спрашивай, да?» А Малафеев свое гнет: «Тенгиз, а ты сможешь сыграть против этого Элькьяэра персонально?»
«Нет, персонально играть не буду! А если надо с человеком — сыграю…»
Сулаквелидзе получает задание играть персонально против Ларссона-Элькьяера. Сборная выходит на игру. Сулаквелидзе говорит Гаврилову: «Слушай, покажи, где этот Эклер, какой номер?»
Матч проигран, Ларссон-Элькьяэр забил два мяча. Уставшие футболисты сборной СССР покидают поле. Сулаквелидзе по дороге в раздевалку говорит Гаврилову: «Вах, какой зверь этот Эклер, два забил, не смог его закрыть, хорошо еще, что Ларссон не играл…»
А Гаврилова я запомнил в 1982 году. Мы сидели на трибуне с отцом под проливным дождем. «Спартак» проигрывал лондонскому «Арсеналу» 0:2. В какой-то момент Гаврилов оказался на газоне в центральном круге. Судья не остановил игру, матч продолжился, а 9-й номер «Спартака» продолжал сидеть на газоне. Атака «Арсенала» захлебнулась, «Спартак» перехватил мяч: пошла контратака, мимо Гаврилова, а Юрий Васильевич все продолжал сидеть. Трибуны засвистели. Я ничего не понимал, что происходит. Может быть, ему было лень вставать, ведь травмы там никакой не было… А потом Гаврилов встал, сделал дубль, и «Спартак» одержал одну из своих самых ярких евро-кубковых побед.
Черенков же не был рассказчиком. Он был футболистом. Футболистом от Бога.
Лет 10 назад я принимал участие в малобюджетном кинопроекте: поклонник таланта Федора Черенкова предложил снять фильм уже не помню к какой именно юбилейной дате.
Отправной точкой в работе над сценарием стало попавшееся мне на глаза телевизионное интервью Федора, в котором, отвечая на вопрос, как в его жизни появился футбол, Черенков рассказал почти мистическую историю. Как-то в их квартире раздался звонок в дверь. Мама Федора открыла. На пороге стоял незнакомый мужчина. В руках он держал футбольный мяч. Мужчина молча протянул мяч маме Федора и, по-прежнему не говоря ни слова, ушел…
Потом нам вспомнился чемпионат мира 1990 года, на который лучший футболист СССР 1989 года не поехал и был занят, видимо, чем-то другим, более важным. После чего последовал почти таинственный отъезд в парижский «Ред Стар», о котором в советской прессе почти ничего не сообщалось. Как будто это была легенда, а на самом деле Федор Черенков был вновь занят чем-то другим более важным.
Вот и возникла история: тот самый таинственный мужчина — это, говоря современным футбольным языком, селекционер сборной Добра, которой предстоит решающий матч со вселенским Злом, и команде нужен какой-то особенный талант, в поисках которого этот селекционер и отправлен в наш мир. И вот он видит как московский школьник Федя Черенков забивает умопомрачительный гол (его, как и самого Федора, можно увидеть в детском фильме «Ни слова о футболе») и понимает, что этот тот самый талант, который он ищет среди простых смертных уже много лет. А условие ему дано, что он не вернется в свой мир, пока не найдет такое дарование. Но силы Зла, как не трудно догадаться, не дремлют, они отправляют своего посланника, чтобы всякими соблазнами: зарплатами, контрактами, девушками, машинами, квартирами переманить гениального футболиста. Как однажды коротко высказался Эдуард Стрельцов: «Черенок — это Игрок!»
И в фильме и в жизни Федор Черенков со всеми соблазнами справился и всегда оставался верен «Спартаку», но жизнь сложнее кино, и в ней главный сценарный ход заключается в том, что за талант приходится платить, и чем больше этот талант, тем, как правило, больше плата. А дальше уже как решил главный сценарист. Кто-то расплачивается здоровьем, кто-то одиночеством, кто-то семейными проблемами. Да мало ли как бывает…
Федор Черенков никогда не отличался выдающимися физическими данными. Он играл в футбол. Играл исключительно за счет своего невероятного именно футбольного таланта: работа с мячом, видение поля, умение не только принять неожиданное для соперника решение, но и исполнить задуманное с мячом — вот что такое футбол Федора Черенкова.
Это мой футбол. Я вырос на этом футболе. Мне повезло и не повезло одновременно. Когда футбол и любовь к нему начинается с Черенкова, Гаврилова и Кипиани, сложно понять какой-то другой, в котором главное не талант, а схема. Да пропади они пропадом эти схемы! Футбол остается футболом пока в нем есть место в творчеству, и таким игрокам как Федор Черенков.
Многие считают Валерия Лобановского великим тренером. Только не я. Для меня все футбольное новаторство Лобановского перечеркнуто раз и навсегда одним фактом: он не взял на чемпионат мира в Италию Черенкова, для которого это была последняя возможность сыграть на главном футбольном турнире, он не дал футбольному миру узнать, кто такой на самом деле советский футболист Федор Черенков. Да, Федор забивал шедевры в Бирмингеме «Астон Вилле», да он ярко проявлял себя в других еврокубковых матчах и несмотря ни на что в составе сборной, когда, например, сделал дубль в «Лужниках» в одном из самых ярких матчей сборной СССР того времени, обыгравшей в 83-м Португалию 5:0, но именно ЧМ-90 в Италии с ее идеальными полями мог стать чемпионатом Черенкова, и он, не сомневаюсь, уехал бы оттуда мировой звездой, но Лобановский предпочел таланту физподготовку и схему. И не вышел из группы, какие бы там ошибки в матче СССР-Аргентина не допустил шведский судья.
Если бы вы помнили 1989 год! Я вот помню: после рецидива болезни, связанной с непомерными для организма Федора нагрузками, он восстановился и играл… играл так, что там, откуда в нашем кино прибыл селекционер, не могли не обратить на это внимание. Черенков играл потрясающе, он был во всех отношениях готов к своему первому и по возрасту, очевидно, последнему чемпионату мира. Но его не взяли. Вот я и думаю, может быть, в Италию Федор и не должен был ехать, потому что тайно, пока все были у экранов погружены в матчи чемпионата мира, играл где-то еще, в каком-то более важном матче…
А еще я помню, как плакали взрослые мужчины на трибунах во время прощального матча Черенкова в 94-м, и как взрослые, очень серьезные и обеспеченные мужчины таяли и становились совсем детьми, оказываясь бок о бок со своим кумиром на ветеранских турнирах, потому что иначе рядом с ним вести себя было невозможно, потому что он был вот такой — очень светлый и добрый.
И вот сидим мы рядом с Черенковым в автобусе, едем на матч ветеранов России и Армении. Меня, когда я заходил в автобус, предупредили: ты, говорят, Федора не отвлекай разговорами, он любит отдыхать. Действительно, в дороге Федор Федорович большую часть времени дремал, и мне казалось, что он очень-очень устал. Устал, возможно, от бремени своего невероятного таланта. И мне было очень грустно.
Когда Федор умер, мне еще больше показалось, что наша киношная история о нем на самом деле правда. И что уйдя из жизни, Федор всего лишь покинул наш физический мир, но где-то там, в мире, который не подвластен нашему понимаю он, уверен, играет в футбол, и его команда Добра обязательно выиграет…
Быть может, я буду комментировать этот матч. Кто знает…
