Всякое плаванье приходит к своему концу. Единодушцы Варламова Спиридона подумывали о том, как отметят встречу с портом приписки, именуемым между собой Рио-де-Находкой.

Превыше всех напитков они ставили пиво. А что оно без вяленой рыбы? Бичнев, по-прежнему занятый раздумьями о валах («Зачем подразделять их?»), на верхнем капитанском мостике цеплял вешала:

— Допускаю! Девятый вал может оказаться труднейшей вахтой!..

Никанов тотчас перестал мельтешить перед ним с подпорками, ухватился обеими руками за поясницу:

— Или еще чем-то? Горем! Обрушится оно на тебя, потом что ни делай — никак невозможно собраться с мыслями.

Хозяйственный, любящий во всем аккуратность Варламов Спиридон перетряс в кастрюле подсоленных окуней, ударил себя легонько поверх кармана, чтобы удостовериться, что не забыл взять с собой нож прорезывать в хвостах дыры, и согласился с тем, что у девятого вала действительно-то обличий — никому не пересчитать. А также сказал, что действительно худа без добра не бывает. Люди, попав в кегельбан, узнают чрезвычайно важное: кто с ними рядом, какая им цена, а значит, что ждать впереди.

1

После обычной отсидки в своей лодке, под вечер, Зубакин с ходу навалился на дверь под табличкой «1-й пом. капитана» и только потом, когда переступил через комингс, стукнул по ней вдогонку, чтобы предстать гостем, что ли.

— Не помешаю? — А вышло у него: «Скажи, на что ты изводишь не принадлежащее тебе служебное время?»

На столе-эллипсе стояла пишущая машинка. Назар только что отстукал в характеристике на старшего механика «…пока более склонен подчиняться, чем командовать». Обернулся, не сразу встал и — где моя стеклянная банка под марлей? — пошагал к шкафу.

Вообще-то Зубакин никому не наносил визитов. Сел к бортовой переборке с телефоном и часами. Назар чуть задержался напротив иллюминаторов. В них те же измятые, исхлестанные циклоном водные кручи, какие повыше, пониже — они, как днем, безуспешно лезли все туда, вверх, и точно так же внизу, между ними, мотались клочья пены.

— А сам-то что? Не желаешь?.. — стакан с простоквашей Зубакин взял довольно неохотно.

— Я уже насытился… — как бы извинился Назар и тотчас сказал жестко, напрямую: — Ты, Анатолий Иванович, за столько-то месяцев ни разу не удосужился провести экономический семинар. Так же у тебя с командирским совещанием насчет траления… «Соберу, вразумлю» — одни обещания!

Покряхтывая и снисходительно улыбаясь, Зубакин вроде утаивал что-то приятное, утер губы крепко сжатым кулаком:

— Не с кем разговаривать! С Плюхиным еще так-сяк, он перестал тралить с оглядкой на меня: похвалю — нет? Больше — сам… Ты помог. Самостоятельный. Лето же!.. — стиснул зубы — Что? Толкает идеи. Они все — никуда, не могут пройти. Я его, кажется, раскусил… Изображает бурную деятельность. Про остальных мне — не к чему языком махать! Ершилов слишком долго ходил в подчиненных, потому сплошь какой-то… Хочет выглядеть безукоризненным. А при первом же срыве ни то ни се. В последнее время, как ни позвоню к нему, или только поднимается с постели, или собирается спать. Про Зельцерова сказать… Есть в нем что-то. Только такой завистливый. Не может ничем заняться, если кто-нибудь вырвется вперед.

— А что присуще кэпу? — заворочался Назар, поближе подсел к Зубакину, не тая, что ему тоже надо подтянуться.

— Я что?.. — или устыдился Зубакин, или возмутился. — Сердитый! Остепеняюсь, только когда до меня доходит, что бьюсь лбом в стену.

За компанию Назар и себе влил в стакан простоквашу, сказал:

— Среди наших ты поневоле сильная личность…

— Ведешь меня к смирению? Чтобы я руки на груди сложил? Как мертвец в гробу?

— Тебе никак, ни с какой стороны не подходит скоморошничать. Не к лицу.

Капитан отработал назад:

— Понимаю — чего там?

— Кстати, Зельцеров-то что придумал! Как суббота или воскресенье, он полеживает. В рыбцех ни ногой.

В голосе Зубакина появились оттенки раздражения:

— Я — раз, и, посмотришь, быстро перестанет.

— Отдай-ка его нам. Пускай доложит. Потом послушаем мастеров — в чем расходятся с ним? Такое воздействие дает наивысший результат.

«Опять ты за старое!..» — Зубакин нагнул голову, повернул ее как бы для того, чтобы скорей всплыть наверх.

— На бюро? — спросил. — Он у меня вот где!.. — сжал левый кулак. — Весь в нем. Не взбрыкнет.

— Тут что важно… — полным ходом пошел вперед первый помощник, предвидя возможность добиться большего. — Воздействие вширь. Еще что? Брось свою манеру!.. Разговариваешь с людьми — будто одолжение делаешь.

— Какой есть!.. — не очень осердился капитан. Упер одну ладонь в верх спинки кресла, иначе бы не взглянул в иллюминатор. Океан лежал беззлобным. Только кое-где ставил на ребро черные ложбины.

— Анатолий Иванович!

Не захотел Назар, чтобы Зубакин опять замкнулся в себе, уединился — влез в свою лодку, как рак-отшельник в укрытие.

— Твой вывод… на «Тафуине» уже все лучше меня? Переделывать больше некого? — Зубакин бухнул стаканом с недопитой простоквашей о стол.

— Для тебя рыба — первичное, а все прочее — вторичное. Тоже материалист! Кому такой?.. — Назар не сказал «нужен».

— Не дурачишь меня помалу? — Зубакин с большим интересом пригляделся к Назару.

— С чего взял?

— Нет, это я так. Во всем обязан своему окружению.

— Тебя что-то беспокоит?

— Вышучиваешь меня. Тогда зайду с другой позиции. Откуда берутся никудышные руководители? Только выкладывай мне откровенно или лучше ничего — заткнись.

Напор, взрывчатость Зубакина озадачили Назара: «У него ж прежде всего дело, а никак с ним не связанное — мудрствование для досужих людей, вертенье на нижней части спины, эти штучки-дрючки, В любви тоже не теряется».

— Нет отбора, — сказал. — Посмотришь на иного… Ясная голова. Честный. Энергии хоть отбавляй. А его никуда не выдвигают.

Капитан выпрямил указательный палец:

— Так у нас велось. Так будет.

— Нет, — воспротивился, затряс головой Назар, захлебываясь смехом. — Новая система хозяйствования… для всех, не только для первых лиц. Ты сейчас вздыбишься!.. Каждый первый помощник обязан быть личностью. Иначе он не сумеет выстоять в передрягах, станет терзаться из-за чьего-то недоверия, а также оттого, что его кто-то не принимает, и все. По себе знаю.

Океан ни в чем не изменился. Точно так же Зубакин. Сказал:

— Нечего умирать от тоски по такой системе управления, когда бы дураки-руководители ни в чем, никаким образом, никак не смогли бы нам навредить. Ваша цель предпринимать… Повсюду создать надлежащие условия. Всеохватно — тут, там. Чтобы всякие эти, те, кто приспособился… они затрепыхались бы, стали хватать ртом воздух. Вымерли бы в конце-то концов, как ихтиозавры. Только тогда наступит новая эра. Или я, как всегда… ты скажешь, слишком? На-ка получай. Кто у нас в УАМРе на самом верху? Самые, что ли? В чем? Я не знаю! А это не по мне. Не могу оставить. Дума-юю!.. Тебе, из низов, до них ни за что не подняться. Потому что — прям. Было же, лез на меня. Эх, Глебович! Полагаешься самому известно на что. На принципы.

Назар думал о том, что не давало покоя боцману. «Откуда нынче стеснительность требовать? Из-за боязни озлобить против себя? Нужна терпимость?» Не обошел лозунг: «Кадры решают все», Зубакин тотчас загорелся:

— Я бы только уточнил. Если они ошибаются, как раньше, то, выходит, в гораздо больших масштабах. С вторичными, третичными и так далее последствиями, заметь, дорогой мой. — Сразу соскользнул в рассуждения о том, что такое самостоятельность: — Она поощрение тем, кто способен чего-то добиться.

Шагнули к романтике.

Назар охмелел от собственной смелости, сказал:

— Пристрастие рефмашиниста Расторгуева к историческому, а также к парусникам не только от молодости, думаю. Игнатич — заметил? — тоже всегда возле него. А еще Серега, Бичнев… — он не договорил до конца, из-за того что сам всегда все схватывал на лету и не задумывался, всем ли по силам поспевать за ним.

— Сам вчера втолковывал в кают-компании, что набить свою голову знаниями — еще не значит сделаться умным.

«Ах, ты!.. — нежно взглянул на капитана Назар. — На занятиях не бываешь, а, смотри, посвящен, о чем у нас там!.. Или спрашиваешь у кого-то? Подожди, я это запомню».

— Что, проняло? — сочувственно поинтересовался Зубакин, когда над океаном, в непроглядных облаках, образовался маленький белый прокол.

Что сказал Назар?

Истинный романтик — добрая душа. Хоть заставляй его кому-то напакостить, ничего у него не получится. Ведь внутренняя суть каждого — это же что-то от прошлого и от того, что в нем же, в прошлом, подталкивает к будущему. Одна точка и еще одна… Получается, что поступки в большей части всегда предопределены. Будущее начинается с прошлого, и, таким образом, нечего переоценивать настоящее. Что в нем? Только одни возможности осуществить то, что владеет чувствами, находится в их сердцевине. Тот же первый помощник с рефрижераторщика… Разве он думал о себе! Что такое погибнуть, когда не мыслишь прожить без таких, как ты? Не больше, чем слиться, стать их частью. А спасти кого-то — словно создать себе будущее без угрызения совести, к тому же физически ощущаемое для него, гибнущего. Тот, кто не дал кому-то умереть, пусть самый заурядный, уже чуть ли не бог: «Я могуч. Нате, наслаждайтесь жизнью!»

— Тихий ход! — как в раструб переговорного устройства сказал Зубакин. — Ты его, романтика на руководящей должности, этого первого помощника…. шибко-то не поднимай. Спрашивается, бросили якорь и сняли вахты… А где? В океане ж. Куда смотрел?

— Ловлю тебя на слове. Утверждаешь, что первый помощник тоже не так себе!.. — сосредоточенно задумчивый Назар впервые видел в одном Зубакине двух: своевольного, никому не поддающегося и способного измениться. — Я тебе доверительно. По-моему, значение твоих поощрений слишком преувеличено. У них один конец. Для души — ровным счетом ничего!

— Почему замолчал?

— Возьми-ка в толк. Сколько-то разумных эгоистов… Способных что-то делать… Специализированных, так больше подойдет сказать. Умеющих к тому же взаимодействовать. Это уже, по-твоему, то, что надо? Экипаж? А коллектив ли?

— Мудрствование.

— Уклоняешься?..

— Ты что? Если чего-то добивается экипаж, он уже… коллектив.

— Сколоченный? Передовой? Еще как?

— Завел же ты меня, однако!

— Как у касаток. У них только тогда наивысшая «производительность», когда объединяются. А благородство экипажу нужно? Или не так чтобы?.. Не очень-то?..

— Откуда это извлек?

— Сам!

Уже к ужину четвертый штурман, по штату — заведующий судовой канцелярией, пришпилил в кают-компании новую схему, кому где сидеть. Ершилов получил кресло на противоположном конце стола, и, таким образом, Назар оказался у капитана с правой руки. С правой!

2

С совещания краевого актива в океан, на промысел, с «Аманью», перегрузчицей мороженой рыбы, возвращались первые помощники капитанов. С ней же ехали сотрудники океанического НИИ и наделенный чрезвычайными полномочиями Скурихин Ким Матвеевич.

Конечно, он «вправил мозги» Зубакину, как заверил секретаря парткома УАМР, по возвращении с «Тафуина» после устранения девиации в заливе «Америки». Только кто поручился бы, чтобы триединый специалист, то есть штурман дальнего плавания, удачливейший рыбак и крепко думающий экономист, согласился возить первого помощника в качестве пассажира. Самое простое — шифровку и дешифровку — Зубакин должен был взять на себя. А как мог Назар без соответствующей подготовки организовать внутрипартийную жизнь в специфических условиях, вдали от райкома?

Еще в большее беспокойство за Назара, а также, естественно, за весь экспериментальный рейс, не обеспеченный как следует рекомендациями НИИ, секретаря парткома с его заместителем, лесником по образованию, привело то, что в объяснительных записках на запрос по радио капитан и первый помощник на все, что случилось, смотрели по-разному.

Что же, резервных капитанов тогда хватало. Только кто сравнялся бы с Зубакиным по рыбе, столько же добывал бы?

На берегу, в Находке, также обсуждалось: не лучше ли убрать первого помощника? Не безболезненней ли? Против него можно бы выдвинуть неумение ладить со старшим комсоставом, конкретно с тем же Зубакиным, — раз, безответственное стремление воспрепятствовать списанию полуинвалида — два, затянутое, не нужное в экспедиции деликатничанье с Нонной — три. Был установлен факт ее сожительства с Зубакиным, а ничего затем не последовало, никаких практических мер. Значит, таков первый помощник. В довершение — подумать только? — вручил Нонне делегатский мандат. Превознес таким образом.

Поручение провести на «Тафуине» партийное собрание и, уже неофициально, узнать, что такое Назар в рейсе — сам не закрутил ли с кем, Скурихин принял от парткома как высочайшую миссию. Сделав со своим лицом все то, без чего оно не производило необходимого, как считал, воздействия, он прошелся по «Тафуину», вроде бы только затем, чтобы проветриться. Уставился на стенд.

На крашеной древесной плите второй штурман Лето напротив фамилий вписал в клеточки, кому сколько полагалось получить за каждый день.

Сюда же, как из скрадка, вышел старший механик и член бюро Ершилов, сказал как бы между прочим представителю уважаемого партийного органа:

— Сами судите, надо ли нам это?

Если матросам станет известно, что мало причитается им на руки, то они поднажмут. Так утверждал Зубакин. Назар же ставил во главу угла вежливость. Увещевал и, когда ничего не добивался, требовал, чтобы каждый член экипажа знал, как оценивается труд и кто лидер.

Скурихин был не однажды бит. Знал, как себя вести. Воздержался высказать свое отношение к Назару.

Тогда Ершилов попробовал еще, сказал:

— Что насаждает Назар Глебович! Мало как будто ему свистать нас наверх — поднимать на подвахты, «необходимо повсюду именно инженерное умножение сил, не всякое». «Рационализация воплощает наиболее подлинный энтузиазм, она должна стать массовой».

— Мужик он — кровь с молоком. Чтобы такой не схлестнулся ни с одной из ваших, это рассказ на дурака, — сказал Скурихин. К тому же рассмеялся, чтоб Ершилов поверил, что у них пустяковая беседа, ни к чему не обязывающая. А уже навострил свой слух взять то, что сошло бы за компрометирующий матерьялец.

Хоть не отличался Ершилов быстрой сообразительностью, а все же схватил, чего добивался от него Ким Матвеевич, и струхнул:

— К нему Ксения Васильевна намерена прибиться. А кто это докажет?..

Вскоре и Назару показал Скурихин, какой ему друг. Как завидел его, развел руками и начал качать головой. Попенял, считая себя обойденным. Сказал:

— Ты не спеши. Дай поздороваться-то с тобой, как моему ретивому сердцу угодно. У-уу! Не зазнался пока? Нет? — схватил Назаровы руки.

Ершилов не видел еще Назара столь взбешенным, старающимся в то же время выглядеть вполне прилично. Ушел.

— Мое — вам, — выдавил из себя Назар. Пошел на нос, к своей каюте. Скурихин — за ним. Расшаркивался перед каждым.

Ни к чему было Назару водить компанию с Скурихиным. Как бы чуял, что мог он «отмочить». Вставил ключ в замочную скважину. Открыл дверь, сразу же захлопнул ее.

Появилась Нонна, обряженная по-дорожному, без украшений.

— Я уже, дочка, почти не управленческий, — сказал Скурихин. — Переведен в НИИ. Взял тему высокой проходимости. По ней, правда, не хватает кое-чего… Так надеюсь набрать вместе с вами.

«Это мне все равно, — сказал про себя Назар. — Только ты помешал взять свежие газеты для рыбцеха».

— Обижаешься, видно, что не наставил тебя до конца, — переключился Скурихин на Назара, ничего не забыв из того, что происходило на «Тафуине» в аванпорту Находки. — Это несправедливо с твоей стороны. Нам выпало разговаривать урывками, помнишь? Упустил я что. Чтобы ты ничего не делал своими руками, от себя лично. Так слушай. Наперед заручайся постановлением своего бюро или судкома. Пусть потом все думают, что исполняешь коллективную волю, не можешь поступить, как бы сам хотел. Теперь же, коли дошло у вас до внеочередного собрания, выложи все без утайки и про скандальный отход, и про сам рейс — как искал, кстати, в экипаже, на кого бы опереться. Зубакин, мне передал Зельцеров, все такой же. Только с Бетховеном! Одного его слушает. Больше никого! Вроде бы с мозгами, а почему-то не усвоил, зачем с вами Расторгуев-старший. Как хочет помыкает Плюхиным, хотя им положено давно гордиться, поскольку выучился тралить! А с тобой тоже какой?.. Это же надо! Не провел ни одного семинара! Или, если брать в общем, поскольку ты здесь не сам по себе, Зубакин — будем ставить точки над i! — не выполнил постановления партии! Чуешь, чем пахнет? Лини-яя!.. Мы ему сообща-то такую парилку можем устроить, что ай да ну. А то забыл, что над ним кто-то еще есть, кроме начальника УАМР, во всем-то потворствующего ему, выгораживающего — никому не дает проучить Зубакина как следует. По секрету!.. Зубакина метят в лауреаты! Нам необходимо помешать этому, не то потом житья не будет. Без того заносчивый! Здороваюсь в этот раз с ним, с Зубакиным-то! Представь — никакого реагажа. Я, конечно, не на прогулке был, понимать надо. Не отступился от него. Зубакин ответил все-таки. Но — как! Это тоже важно. Нахал и бабник. Таким образом обойтись со мной, бывшим политработником!.. Оскорбить!.. Какое заключение можно сделать? Всех нас ни во что не ставит! Так ведь? С тобой Зельцеров. Пока что тайно. Его слова: «К молчальникам сам подходит (о тебе!), расспрашивает (о тебе же!), что не по ним». Ершилов не очень-то. Так один же! Хочешь, я первым начну?..

— Не трожьте моего капитана! — сказал Назар Скурихину. — Ким Матвеевич!.. — Голосом дал понять, что иначе порученцу парткома несдобровать. Закончил совсем зло: — Я сам справлюсь с ним, если что.

Ничуть не привиделось Скурихину: в действительности Назар вел себя по-зубакински.

Председатель собрания едва не сел в кресло Зубакина, вовремя одумался. Зубакин, одетый в парадную форму, как перед началом рейса, зашел за торец длинного стола и задержался: увидел знакомых сотрудников океанического научно-исследовательского института. У них как будто вышел весь запас эмоций, на него не осталось. «Научники! — усмехнулся. — Куда вы без моих успехов и промахов? Что сделаете? Только знаете констатировать». Увидел Скурихина и не удивился, а скорее выразил скорбь за всю отраслевую науку:

— Мой бывший?.. К ним, что ли, примкнул?

— Время энтээр. Надо научиться мыслить так же смело, как умели наши предтечи. — Скурихин сузил глаза, оглядел всех. Как будто уже шел от победы к победе.

— Для тебя это последний рубеж, — сказал Зубакин. — Как говорится-то? Мыслить — значит страдать? А ты вон какой расправленный. По тебе видно: первая часть изречения и вторая — несовместимы.

— Что вы?.. — тотчас же развеселился Бавин. — Не изучили его? Приспособится! В науке же не всем приходится… — на пальцах изобразил процесс мышления. — Требуются подсобники. Как пьедесталы.

— По-вашему, Анатолий Иванович, кто в теле, так тот уже… ясно какой? Это граничит с надругательством, — сказал Лето и весело, и с угрозой, как защитник фундаментальных основ. Вгляделся в себя, отметил, что сделался каким, по его понятию, требовалось.

Назначенный докладчик напомнил всех, кто выступал в той же роли раньше: так же разжевал общий момент, в чем никто не нуждался, и был не меньше раздражающе мажорным.

Поначалу Зубакин больше интересовался выгрузкой готовой продукции, высовывал голову в открытый иллюминатор, подправлял тальмана, заменил его, велел всем у трюма быть начеку, когда «парашют» выходит из горловины люка, так как ящики с мороженой рыбой царапало и сплющивало о концы направляющих пиллерсов. А потом почувствовал, что огонь сосредоточивался только на нем. То не так сделал, это не предусмотрел. Допустил…

Как бы устав раньше времени, Назар скрестил руки на груди, и Ксения Васильевна смекнула, что без оргвыводов не обойдется, слишком много для них оснований.

Тонкий в талии, одетый как на праздник и соответственно обстановке серьезный Зельцеров согнулся над столом. Ершилов ладил скрытно зевнуть, вынул носовик, отер им молодой и полный, с двумя складками затылок. Илюхину тоже никак не сиделось, смотрел на всех поочередно, взывая одуматься, пока еще не поздно: ни к чему противостояние! Игнатич для него повертел головой. Мол, я против. Готов выступить…

Подошло время прений.

— Почему вы, Анатолий Иванович, не в партии? — уверенно, будто налегке, наскочил на Зубакина Скурихин. Конечно же он не хотел что-то уяснить, в чем-то по-товарищески разобраться и помочь. Рассчитывал ошеломить и опрокинуть Зубакина, дать ему почувствовать самого себя не тем, кому можно доверить коллектив гигантского судна-завода.

Старший сотрудник НИИ повел бровью, что явилось знаком для его группы: приблизьтесь ко мне, что-то вам скажу:

— Скурихин уже кровью налился. Обязательно выместит Зубакину за свою дочь. Только неизвестно — как? Подождем!

Серега скосил глаза на фотографии Варламова Спиридона. От него они пошли по рукам, Диме достались черно-белые. На цветной — рулевой с бородой викинга вблизи опрокидывающегося океана перемещался с семью добытчиками по-крабьи и держал одного на всех осьминога за щупальце.

Назар никуда не смотрел. Склонил голову к скрещенным рукам. Словно о себе заботился, только об одном: не попасть бы впросак! Походило также, что он участвовал в спланированном наступлении на капитана… Нет, его выдали желваки. Они округлились. Боялся, что вспылит Зубакин, наговорит кучу дерзостей… Так окончательно испортит свое положение. Понадобится потом специально обсуждать: дать ему «доходить» до перегруза или списать без отсрочки?

«Что же я?.. — Назар заставил себя мыслить быстрее и четче. — Что такое со Скурихиным? Сначала затянул к себе. Расписывал, какая у него Нонна: «Смородинка, образованная». А потом?.. Не всякий бы сумел так!.. Очень обнаглеть надо — дай за квартиру его жадине жене зелененькую!

Меркантильный? Ладно! Сейчас с капитаном связано. Сначала с ним что-то надо. Явное же, видишь — не слепой. Если обобщить: под угрозой завершение осенне-зимнего уникальнейшего эксперимента».

3

Несмотря на то что «Тафуин» порядочно избило — сквозь его голую стальную обшивку в носовой части проступили шпангоуты, он тем не менее выглядел по-зубакински впечатляюще. Между ним, украшенным безобразными поперечными вмятинами, и бортом дородной «Армани», в тесном полумраке холодно взблескивала перемешанная с «салом» вода. Она то поднималась, то падала одновременно с опущенными на нее резиновыми надутыми кранцами, окруженными рассыпчато говорливыми хрусталиками битого льда.

Грузовые стрелы «Тафуина» и «Армани» высоко ценимый Зубакиным боцман соединил по схеме «телефон». Трос с барабана одной лебедки раскручивался, на другой накручивался. Траулер передавал, рефрижератор принимал. С тросом ехал «парашют» — железный решетчатый квадрат на четырех восходящих вверх, к общей точке, сталистых стропах. На нем покоилась стопа ящиков мороженой рыбы с фиолетовыми трафаретами: «Дальрыба. Управление активного морского рыболовства. БМРТ «Тафуин», камбала непотрошеная, сухой морозки, крупная, смена мастера…» Или сначала то же самое, а затем, после обозначения, кто поставщик продукции: «…красный окунь, потрошеный, обезглавленный»…

На «Тафуине» распахнули нераспочатый кормовой трюм, забитый рыбой, напротив него на «Армани» — порожний, у носа. «Парашют» выбирался из глуби «Тафуина», впивался в ясную небесную голубень и останавливался покачаться. Как бы передохнуть. Затем проделывал горизонтальный путь — оказывался за исковерканным фальшбортом, взлетал на уровень прожорливых клуш, увлекал их за собой по выгнутой книзу параболе, тихо и медленно подбирался к «Армани», огражденной висячими кранцами, — взбешенный крик пернатых оставался позади.

Над трюмом «Армани» готовая продукция «Тафуина» опять задерживалась и потом безошибочно, по вертикали, ухала в цель, в квадратную черноту, откуда отрывисто вырывался искусственно охлажденный воздух, весь из блуждающих запахов картонной тары и раздавленных под чьими-то каблуками терпугов.

Рулевой Николай, в тулупе и валенках, дразняще кричал для трюмных «Армани»:

— Полундра!

В белом просторе, размерами с дворец, на третьем снизу этаже, ящики с мороженой рыбой подхватывали молодцеватые Бичнев, Никанов и Венка, на бегу разворачивались — доски под ними разговаривали: трах-тах! Хотя штабель, наращиваемый ими, быстро солиднел, осадка у приемщицы ухваченной еды почти не увеличилась — такой у ней тоннаж.

У лебедки на «Тафуине» один добытчик сменил другого: «Вахту сдал» — «Вахту принял». К связанной с ней лебедке на «Армани», через сглаженные сугробы, увязая в них, пробрался осенний «выпускник» Зубакина Малютин — любитель и «стопаря», и регистрового баяна, в чьей-то летней «спецухе» и облезшей ондатровой ушанке. Сторожко косил глаза на «Тафуин» — не хотел попасться кому-нибудь из своих знакомых.

Подмораживало.

Варламов Спиридон только что «гонял чаи» в развеселой компании на шестьдесят четвертом шпангоуте. Легко, в свое удовольствие, хозяином прошелся до конца кормы и повернул обратно.

— Сал-ю-ют! — поприветствовал Малютина.

— Мое почтение!

Сникший, с опущенной головой Малютин зябко поежился и повернул переключатель электрического напряжения до черты с буквами: «вкл».

— С повышением тебя! Эй!

— Лучше не поздравляй!

— Получил за отход или ничего, помиловали?

— Пожалуй! Зато сейчас Зубакин тебе известно где. Слетит.

— Брехня.

— Меня, думаешь, за что он выпроводил?

— Ясно!

Горой возвышающийся Варламов Спиридон словно не управлял своей лебедкой, а только позволял ей делать что требовалось, в свою очередь, для нагруженного «парашюта» и порожнего.

— Не всем. Тебе в том числе.

— Трави.

У сгорбленного Малютина лебедка часто выключалась невпопад, тянула рывками — чуть не вырвала блок.

— Я же не хотел. Так вышло…

— Верю всякому зверю.

— Он мне влепил знаешь как?

В перерыв Зубакин не стал курить — протопал на ют, потому что перегруз не менее ответствен, чем траление. Пересчитал трюмных.

Все работали, ни один не ушел смотреть фильм, позаимствованный у первого помощника «Армани». Натяжение швартового троса тоже не вызвало нарекания. А в каком состоянии шпринг?

— …Словно в лоб кулаком! — сказал Малютин. — «Поднагрузился же ты!.. Оснастка тебе нужна». Я, естественно, полез из шкуры. Потом, у себя на койке, раскусил, чем мог поплатиться, и превозмог себя. Кто еще уладил бы наши отношения. А постучал ли в переборку капитанской каюты — до сих пор не припомню. Застал его с Нонной!..

Он не видел шедшего к слипу Зубакина, намного ниже борта «Армани».

— Какой же!.. Как тебе не повезло, — причмокнул Варламов Спиридон.

— Ему больше!

— Ты уже о ком?

— Считай, что Ольги у него нет.

Сбоку от Зубакина всплыл боцман. Зубакин тотчас помахал ему: не шуми!

— О том мои кореши позаботились. Навестили ее. Так что она имеет представление о своем женишке. Не допустит к себе, — сказал Малютин, довольный тем, что был отмщен.

Лицо Зубакина оживилось — сделалось спокойным. Подтолкнул боцмана идти на нос: ослаб шпринг!

У Варламова Спиридона указательный палец не попал в кнопку контактора, потому что на натиск «Тафуина» «Армань» ответила тем же. У него на носу не удержался на стойках фальшборт — лег как игрушечный.

— Пусть запомнит!.. — еще большее удовлетворение выказал Малютин.

— Хватит! — крикнул Варламов Спиридон вверх, Малютину. — Уймись, или что еще? Станешь снова «бороться», получишь новый мандат ударника. С теми же словами…

— А что еще? У меня вся жизнь — борьба.

— Ко всему про все узнавать приходится. Чем унылей берега, тем больше на дне всяких красок. Точно?

— Что-то у вас с Николаем! Щеки серы…

— Не сглазь! Отращивает бороду нынешнего года.

На ботдек выбралась с чемоданом Нонна. При виде ее Малютин сразу заприплясывал, воскликнул:

— Картинка с натуры!

— Она на профсоюзную конференцию едет. Не трожь!

— Без смеха? А как Зубакину без удовольствий с доставкой на дом?

— Балабол ты! Проглядел же!.. Сколько теперь ящиков на «парашюте»? Пересчитай!

В крошеве льда между «Тафуином» и «Арманью» длинно плюхнуло и образовался просвет. Сбоку, на чистой воде, резвились дельфины — бросались наперегонки, выпрыгивали и скобками входили в океан. Исстари бытует поверье, что они предвестники счастья.

4

Если люди встречаются без повода, они забывают, кто и что значит на службе или вообще, в чем сильны и слабы. А на собрании иначе. Не только соблюдают дистанции. К тому же обособленно строги и настороженны. Чтобы кто-нибудь отважился употребить свежее словцо, а тем более пошутить — ни за что на свете.

Игнатич ловил на ощупь пуговицы у себя на воротничке. Будто задыхался. Хотя воздуху хватало — дуло во все иллюминаторы.

— Позволите? — поднял и тут же опустил руку наголо остриженный Назар. — Товарищи! — вполне овладел собой. — По вам, что же, вопрос товарища Скурихина Зубакину как будто вполне?.. Ничего? Не содержит еще один смысл? Во-первых, что подумают о нас беспартийные? С каким чувством? — это тоже не последнее дело. Мы как будто чванливы, вот что.

Председательствовал второй штурман Лето. Он насупился — следил, не позволит ли опять кто-нибудь вольность, как Зубакин. По-иному вели себя сидящие за Ершиловым и слева от него, на диване. Они вытянули насколько было возможно ноги, ничего не слышали — заждались, скоро ли следующий перерыв? На их отстраненно беззаботных лицах Назар прочел, что судьба капитана предрешена.

Не все пылали злобой, были готовы свернуть Зубакина. А вместе с тем очень ли хотели воспрепятствовать расправе над ним?

Мучительно желая побыстрей предугадать то, что устроило бы чуть ли не каждого в отдельности, они незаметно для себя все упрощали.

В кого превратился Зубакин для тех, кто еще недавно видел в нем подлинного гения удач? Какой-то командированный, знающий Зубакина по слухам, рассматривал на его рукавах золотые шевроны: не слишком ли раздвинули их в пошивочной?.. Свой человек — третий штурман «Тафуина», довольно серьезный, раздумывал, почему так лучист у капитана секстан на штурманском знаке? Не позолоченный ли?

Такому Зубакину, уравненному с обыкновенными капитанами БМРТ или уже низведенному — так будет верней, — ничего не стоило наговорить что ни вздумалось бы и дать под зад.

«У меня есть что сказать? — ушел в себя Ершилов, наперед зная, что никому не возразит, никого не прервет. — Правду выложил первый помощник. Как только не побоялся, что за ним никто ничего не скажет. Может, один Зельцеров?.. Почему он припух? Высунусь раньше его — еще осадит, потом хлопай глазами».

Ксения Васильевна не любила схлестки, спор. Тем не менее встала.

Конечно, Назар тотчас посмотрел на нее умоляюще, чтобы уняла свой гнев. Сказал ровно, с льдинкой в голосе:

— По отношению к приглашенному сюда товарищу, — подчеркнул, — Зубакину. Собственно, к неформальному лидеру УАМР (возьмется ли кто-нибудь это взять под сомнение?) допущена… я сразу-то не определю, какая бестактность. Впрочем, главное не в метафоре. Иначе б не стоило мне подниматься. — Словно чем-то нагруженный, он вдруг повернулся к Зубакину: — Анатолий Иванович, приношу вам за всех находящихся здесь извинение.

Старший научный сотрудник таил зло на Зубакина за Олюторку, пророкотал:

— Насколько я понимаю, меня пригласили на партсобрание. Товарищ первый помощник, не устраивайте сцен. Я не люблю…

Тотчас Назар весь подобрался и попрекнул Скурихина:

— Вы же в горкоме работали. Коль начали, так вводите собрание в свое русло.

— Я тоже… Насчет членства Зубакина лучше вынести отдельно. Чего налетом? — присоединился к Назару Бавин — большой, с выступающими углами скул.

— Чье предложение-то? Действительно!.. — оборвал себя Серега, так как резко наклонился к Зельцерову, причинил своей забинтованной руке боль.

— Слишком! Понятно? Сгоряча не след, — покачал головой Кузьма Никодимыч. — Сорвалось у Скурихина. Не подумал как следует.

На будущий год НИИ наметил отправить Скурихина в загранку. От него требовалось одно — не навредить себе случайно, не оскандалиться. Он, ни на кого не глядя, с независимо поднятым вверх лицом собрался сидеть долго, хоть до утра. Однако как не посчитался бы с тем, что отлив сменился приливом? «Кто вскочил за Кузьмой Никодимычем, пергаментным?» Чуть повернул туловище. Задел чей-то локоть и больше не двигался.

— Коммунисты! — встал Зубакин, чтобы помирить своего первого помощника со Скурихиным. — Честно, не хотел я идти в партию вот так… — поднял руки, как будто сдавался в плен. — С ничем. Сначала собрался совсем уже. Рекомендующие нашлись. А потом поразмыслил, и — стоп. Можете меня раскритиковать… Думаю, что ни к чему партии ни на что не способные или мелочь. С ними сама-то какой станет?.. Расскажу подробнее. Выпал год — взял ни много ни мало — сто тысяч центнеров.

Тотчас же Скурихин завозился.

— Как вы ни истолкуете меня, товарищ представитель… — сказал Зубакин, — мне наплевать. Меня перекрыл сахалинец. Что ж, я поставил перед собой сделаться первей его и тогда уже с чистой совестью подать заявление. Не сумел. На этот раз победил камчадал. Нынче еще похлеще. Нужно прорваться дальше известного. Рыба же не ищет, где глубже.

— Скромно ли с твоей стороны, Зубакин? Разглагольствуешь!.. Толкаешь мысль: то ли мы сделали, что вступили… — первому помощнику пенсионного возраста, бывшему заместителю крайисполкома, не требовалось от Зубакина никакого ответа.

— Океану хуже, что ли, от того, что самоочищается, все выкидывает на берег? — буркнул Бавин.

— Не тебе говорить бы это! — взъелся Лето.

— Ты по какому праву?.. Председатель? — рассвирепел Серега. Охнул, стал покачивать перевязанную руку.

— Мой кэп не передовик. А все же не считал царапины на своем самолюбии. Взял вступил… — тихо, только с Зельцеровым поделился первый помощник с двухтрубного БМРТ заграничной постройки.

— Я б твоего к себе ни в какую вахту не поставил, — покрыл его Зубакин.

— Ни к чему это, — сказал Назар. — Анатолий Иванович! Можно посдержанней. Разве тебе недостаточно, что подтверждено: экономика и нравственность не в одной куче. А вместе с тем не отделены глухой стеной. Деловитость — категория глубоко нравственная… Вполне конкретная. В ваших условиях поддается взвешиванию. Чего еще-то?

«Не надо бы мне самому… Без первого помощника, — покаялся Скурихин. — Натравлю-ка его…»

— Ты же мой преемник все-таки. Последователь, — заискивающе взял руку Назара.

«Сейчас сформулирую для тебя! Получишь!.. — отодвинулся Назар, испепеляюще посмотрел на руку Скурихина, очень гладкую, без морщинок. — Я действительно приступил работать под началом Зубакина вслед за тобой. А тебе что мерещится?.. У меня свое соображение! Собственное! Только ты, — предостерег себя, — ни в коем случае не сорвись. Зубакин скажет тебе потом: «Вежливость — религия слабых». Так объяснишь ему, ничего страшного».

Повадками и звериной настойчивостью, какую было не скрыть, непоседливый Скурихин походил на отъявленную матерую касатку, подбивающую загнать кита на мелководье и взять его без особых усилий всего разом. Возмущенный Назар поднялся, повернулся к сидящему в его кресле, и тот не стал упрямиться, сразу же пересел, чтобы уже ничто не разделяло первого помощника и капитана, а Серега скривил губы.

«Пусть он!.. — покивал Назар. — Я пришел на выручку Зубакину». Затормошил себя: «Что-то надо!.. Ну, действуй! Хотя бы дай справку: не тот Зубакин, не за того выдан. Нечего с ним!.. Люди дела подчас колючи. Только это ли не равнодушие к ним, если не разбираться, отчего они такие».

Кому-то понадобилось напомнить о льве, убитом Зубакиным. Худоба Зельцеров полез в более позднее:

— Что же произошло в Олюторке? Так-таки провернулась траловая лебедка?

«Какой же ты!.. — расстроенно погладил Назар свой несуществующий чуб. — Разве не подлец? А кто?.. Спустя столько что вздумал!.. Не доложили ему! Когда действительно требовалось — вмешайся, — по-всякому уходил от меня. Я фактически-то один расследовал как мог. Это, конечно, возымело… Отразилось на промысле. А еще я навлек на себя, за что ничуть не переживаю, конечно».

Чего только не изведал Зубакин! Предательство вроде бы предвидел. Сжал у себя под подбородком ладони, сказал:

— Ваша воля. Можете предоставить слово тому, кто к лебедке всех ближе… («Стараемся, учимся. А насколько же мы еще несовершенны, все человечество в целом!»)

«Выражение-то у него!.. Точно такое, как на совещании, когда Зубакин подсчитывал, сколько за то, чтобы делить шампанское», — без жалости посмотрел Назар на Ершилова.

Что же, Ершилов проглотил язык?

— Ерундила ли траловая?.. — спросил он себя вслух наконец. — Да. Чего запираться? Правда, сам я не видел. Это со слов помощника по производству… Зельцеров! Ты почему поступаешь таким образом-то? Только за себя?

Очень просто и легко Зубакин мог вырваться из окружения.

— Вы инженер или нет? Как посмели подать мне рапорт! — пристыдил он Ершилова. — Что вам грозит, понимаете? Короче, отсюда заходите ко мне с актом, со всеми документами — спуску не дам.

Он едва не сказал больше. Взбросил взгляд на Зельцерова, рассматривающего скатерть.

— А вы!.. — по-приятельски улыбнулся Назару Скурихин. — Тогда-аа еще позволили себе, не защитили Малютина. Теперь тоже… Создаете видимость, что у вас тишь да гладь — божья благодать. А вам как надлежит?.. Всякий раз безжалостно выявлять различную хворь, не загонять ее вовнутрь. Особенно возмутительно… вы порознь с Зельцеровым!… Разве так можно? По-партийному? Чего вам делить? Он специалист. Статью написал для журнала! Знаете — нет?.. Интересы у вас одни и те же. Вы еще молодой, Назар Глебович! Не по возрасту, конечно. Все, что здесь слышите, вам не к лицу… Отнюдь. Извлеките для себя, не то как посмотрит ваша парторганизация… Она вправе, знаете ли, поставить любой вопрос: основа партии, как в Уставе записано. Это я сказал от себя. Теперь от лица парткома. Что с вами? Нигде не говорите в полный голос, даже здесь. Никакой вы не трибун — до трибуна вам далеко, чтобы зажигать и увлекать за собой. На чем особенно буду настаивать перед Находкой? На учебе у вас слишком много о производственных отношениях. Через край, образно говоря. Ну, чего уж! Необходимо рассказывать о производственных отношениях, надо: энтээр! Много значит мораль. Сам провожу высказывание Цицерона: «На качестве изделия сказывается духовность или бездуховность творца».

Еще бы не повеселел Зельцеров! Кому-то полушепотом рассказал, как порвался ваер. Кивнул на Серегу, устраивающего больную руку. Совсем иначе председательствовал Лето. Встал, подошел к Ксении Васильевне, влюбленной невпопад. Подтолкнул пожаловаться: какой все же Назар, только знает срывать удовольствия, потребитель.

— Пусть это станет достоянием гласности. Я тоже спрашивал Ершилова — что с лебедкой?.. Только ничего не достиг. Само собой напрашивается вывод… Он вас полностью изобличает… — Назар назвал старшего механика по имени-отчеству. — Зачем вы у нас на траулере? Товарищ Зельцеров?.. Вы тоже не сбоку как будто. Где ваша честность? В свое время не могли найти капитана или, наконец, меня? Еще в крайком отправили бы запрос насчет… так ли мы здесь действуем?

Тут Скурихин вполне усвоил, что́ еще перенял Назар у своего капитана. Назар не терялся. Не сворачивал с взятого направления. Его смелость обеспечивалась и собственной компетентностью во многом, и тем, что в экипаже увидели, каков на деле. Никогда ж не отворачивался от Кузьмы Никодимыча, не принимал за старческую блажь его стремление где-то и в чем-то обязательно пригодиться Венке.

Первые помощники капитанов, приглашенные на «Тафуин» Скурихиным, не стали вникать, в чем провинился Ершилов и почему Назар так дал отпор Зельцерову, яростно. Не мог своевременно призвать к ответу того и другого? А может, сам в чем-то замешан?

— Что вам, Назар Глебович, далась траловая лебедка! — упрекнул Лето. — Допустим, она провернулась, как вы нам упорно навязываете. А если бы мы развесили перед вами уши, всю разобрали ее? Чем это обернулось бы? И селедку б не дергали, и окуня не взяли б.

— Тем не менее!.. К чему умалять значение того, что было на самом деле? — старший тралмейстер решился козырнуть — какой он, полюбуйтесь, объективный! Сказал, что не надо замазывать глаза. В Олюторке первый помощник от начала до конца боролся за план по всем показателям, не праздновал труса, честь ему за то и хвала.

Кто-то поднял руку… А, Серега! Покраснел-то как! Вышел из берегов.

Зельцеров хладнокровно подсчитывал, сколько былое претензиями к Назару в его стане. Подтолкнутый им Плюхин указал на Серегу:

— Не весь еще выложился!

— Ты опять круги пускаешь?.. Как с едой?.. — Дима намекнул Лето на то, что он с неделю не появлялся в кают-компании, тайком от всех ел в своей каюте — вымогал списание на берег без замены.

— В общем-то так должно быть, вполне закономерно. Ершилову Зельцеров дружок. С расчетцем к тому же. Кого еще взялся бы он покрывать? А насчет траловой лебедки… На чем-то же остался след. Займемся на переходе, до замета. Успеем, как с кран-балкой. Вкалывать можем, дай бог, — сказал Серега. Краснота на его лице исчезла: снова вошел в свои берега.

Это не устроило самого пожилого из группы океанического института, руководителя темы:

— Не разговорились коммунисты. А из-за чего? Вы, Назар Глебович… не принимайте все близко к сердцу. К чему это? Установлено, что ошибок у вас полно. Я умалчиваю знаете о чем, не то пришлось бы вписать в повестку… По поводу той же Нонны… Какое избавление от нее? Сговорились — избрали делегатом! Перевыборов не надо. Не настаиваю. А сделайте себе зарубку на память. То администрируете почти, то страсти раздуваете. Ваше счастье, что на своих напали. А не то бы персональное дело появилось.

— У меня то же случалось, — пропищал помощник с двухтрубного БМРТ.

Он играл под партийца первых пятилеток, бесстрашно открытого и во всем прямого. А в то же время обещал Назару: «Ничего с тобой не будет. Мы не дадим тебя в обиду. Только попридержи язык, он твой враг».

Снова поднялся умеющий держаться вития — бывший заместитель председателя крайисполкома, ставящий себе в заслугу то, что выстроил научную библиотеку с античными колоннами, когда повсюду боролись против архитектурных излишеств.

— Мне кое-что симпатично в пришедшем к нам на флот Назаре… э-ээ Глебовиче.

— У нас… — сказал Игнатич и замолчал, так как не успел отобрать для своей речи самое существенное. — Так оно идет все ладно. Только скажу — не обижайтесь на меня. Бывает… Кто съезжал-то в прошлом году со мной на иностранный берег? Значит, так. С ним застали в кабаке одного: пьяней самого вина. Бутылки, все — отодвинул в сторону. «Наши люди…» — Не похвалил их, конечно. «Да, сэр!» — подтвердил это голос из-под стола. Тот же пьяный опять завел о чем-то. Вновь оттуда так же, без промедления: «Да, сэр!» Для него бармен незаметно включал пленку. Того же хочет Зубакин от первого помощника, хотя всегда как стеклышко, безалкогольный.

Всем враз понадобилось увидеть, каков Назар. Вроде бы он опять не то делал или не так — вызывал улыбки.

— Я, что ли? — попробовал подействовать Зубакин на председателя судкома.

— Да, сэр. — Сполна получил от Кузьмы Никодимыча.

— Игнатич!.. — не усидел Назар. — Ты в своем ли уме! Нас… посчитай. Мало тебе? Хочешь, чтобы кто-то протянул руку со стороны?

Ксения Васильевна опустила голову: «Столкнут сейчас первого помощника с капитаном — и пиши пропало, никогда уже не появиться между ними никаким связям». А Плюхин разгладил на себе морщеный лацкан, подтянул галстук… Так, погончики с парой нашивок тоже заодно поправь: они сбились назад.

Из-за чего он не вышел из строя курсантов вслед за Зельцеровым, таким же нарушителем режима там, на баркентине? Спасался, чтобы показать после выпускных экзаменов, какой в действительности-то принципиальный. А почему посмел отмолчаться на совместном партийном собрании, когда Зубакина драили руководители плавбазы «Чавычи»? Счел, что еще не заимел авторитета, никто к нему не прислушался бы.

— Резонно! — вошел в кильватер Игнатичу Серега. Его никто не переубедил бы в том, что Назар не боялся, сведет с ним счеты Зубакин или нет. — Вы наш секретарь, капитану забывать про это по меньшей мере глупо.

Как ни на что больше не годный Назар, досадуя, смотрел то в лицо Игнатичу, то Сереге. Не то же делали его друзья!

Ах, ты! Еще Бавин полез с тем же!..

Скурихин это одобрил — расцвел. «Собрание наладилось? Уже настоящее? С высоким коэффициентом полезного действия?» Он прищурил один глаз: «Что же ты, Плюхин, добрый молодец? Как будто не стонал от Зубакина? Не мотал на кулак? Оборви его, в аккурат будет».

У Плюхина опустились плечи. «Ничего у меня сейчас тоже не выйдет. Не та обстановка».

«Пеняй потом на себя», — подобрался Скурихин.

«Подстрекаешь! — закачался Кузьма Никодимыч. — Побоище бы тебе? Надо? Где был перед Отечественной? Почему не воевал? Очень подозрительный тип».

Его взгляд становился для Скурихина все более невыносим.

«Все не так у нас, понятно почему, — рассуждал Назар. — Какие мы, первые помощники? Не вне же производственных отношений! Как раз представляем их наглядно. Насколько способны двинуть производительность? Имеем ли то, что направляет ум?

Кто со мной? Наряду со сто́ящими — отчисленные инструкторы, «прокаченные на вороных» секретари. То есть позвоночники, пристроенные по телефонным звонкам своих высоких покровителей. А по ним судят обо всех первых помощниках, вместе взятых. Что у них бесспорно профессиональное?»

5

В коридоре возле кают-компании Назар, болезненно бледный, думал о том, каким поразительным переменам подвержены люди. После собрания они не лезли за словом в карман, были очень находчивы. Уже кого-то подняли на смех.

Он засмотрелся на Лето, подивился: «Человек как человек! Не к чему придраться!» Врезался в своего предшественника, еще не старого (залысины не в счет!) и уже приобретшего навык не переживать, обходиться вполчувства, вполсилы. Что значил для него народ, если океан не помог ему стать тем же, кем был смолоду? Чтобы задело его за живое чье-то горе, как у Кузьмы Никодимыча? Не поберег бы себя, когда потребовалось выручить Венку? Мучился бы от бессонницы хотя бы так же, как Ершилов?

Скурихин не старался внушить Назару, что обладал перед ним преимуществами.

С Зубакиным он не шел на конфликты, на откровения о сложностях и собственных принципах. Спросил Назара, «агитнул» ли Зубакина в партию. Сразу захохотал над собой. Над тем простаком-несмышленышем, каким был на должности Назар.

— Я спятил однажды, попытался.

У входа в машинное отделение показался Зельцеров. Узрел курящих у шпангоута промысловиков-добытчиков, среди них Плюхина. Похлопал его по животу, собезьянничал:

— «Я говорю…» — Завел про здоровье. Про то, что Плюхину на него нечего жаловаться. Поправился.

— А-аа, тоже нашел о чем!.. В училище оно у него еще какое было. Как же! А нынче один аппетит остался, — ради смеха сказал Бавин.

— «Я говорю. У моряка то, что выше пояса, — все грудь!» — Опять полез Зельцеров к Плюхину. Затянул: — Х-ии!..

— А что? Она только ниже опустилась, — заметил Бичнев.

Скурихин намеренно ничего не рассматривал в целом, а только что-нибудь оттенял и всякий раз блистательно подчеркивал, считая себя на голову выше всех, чего Назар не мог вынести. Сказал:

— Зачем вам понадобилось агитировать именно Зубакина?

— Ты что, с луны свалился? Чтобы его получше захомутать, для чего еще! На всякий случай тебе еще мой совет, может, пригодится. Не суй свой нос, куда… — Выматерился. — Целенаправленно занимайся только нравственным обеспечением производственного плана, самым первостепенным. Сумей раскрутить художественную самодеятельность, увеселительные вечера. Не пренебрегай также спортом. А то постоянно нервируешь… Вроде бы намерен внедрить на фабрике научную организацию труда? Не подумал, что это — вперешиб принципу единоначалия?

Не вынес Назар, побагровел.

— Неприемлемо для тебя? — повеселел Скурихин. — Главное: не тяни, приглашай к себе. С тебя ж причитается… Без выговора обошлось, не что-нибудь. А то бы знаешь!.. Ставь быстрей полбанки. Заодно потрудись, обрисуй соблазнительницу Ксюшу. Ксению Васильевну. Как она, аппетитная ли? Сам-то попробовал?.. Кх-е!

«Что? Что он про выговор-то? Я его не заработал. За Ксению Васильевну надо ему въехать, только обязательно кто-нибудь увидит».

Назар заколебался.

— Про протокол нынешнего собрания не забудь. Дай его мне отредактировать. Кое-что опустим, — сказал Скурихин.

— Эти замашки брось, — сказал Назар.

Он попался на глаза руководителю темы океанического НИИ уже на «Армани», когда получал на ней почту — три куля писем, журналов и газет. Ученый муж и отец трех детей приухлестнул за Нонной.

— Какая же вы, право! Я чего хочу-то? Подсобить вам. Поднести. Это подрамники у вас? Они?

— Что вы? Я сама… Не изболела как будто.

— Все-таки тяжесть… По-позвольте!

— Ай, не выдумывайте! От меня не убудет. — Она отшатнулась от него на шаг, два.

Руководитель темы включил все свое обаяние, тут же присочинил, что глаза у Нонны — черный омут, ни у кого таких нет.

— Мне ж надо идти, наверное? Как думаете? — дернула Нонна свои наполовину отнятые вещи.

На шканец «Тафуина» поднялся Зубакин, услышал упрашивающее: «Куда?», потом тот же немолодой баритон: «Хочу умереть от счастья».

«Я всеми отвергнут. Мне ничего не надо. — С таким чувством Зубакин посмотрел на штормтрап, перекинутый на «Армань». — Еще не поздно! — кто-то словно заспорил с ним. — Это Нонна? — Стал разуверять себя. — Смеется? «Я дарую вам жизнь!»

В нетерпении она сжала кисть свободной руки в кулак.

— Чего пристали? — отодвинулась в тень от надстройки.

Руководителю темы показалось кстати сказать, что по кулаку можно определить объем сердца:

— Оно у вас маленькое. Только для меня.

Рассерженная Нонна все знала наперед — что может быть, если разрешит ему прийти в каюту. Пригнулась.

— Порвем упаковку, — сквозь приглушенный смех постращал руководитель темы.

Для Нонны он больше не существовал. Позаботилась, чтобы передняя часть ее ноши не слишком наклонилась к палубе, не достала до соляровой лужи.

«Что такое тяга рисовать? Она будто нисходит откуда-то. А зачем? — допытывалась Нонна. — К тому же почему так: если мученичество впереди, нисколько не страшно?»

— Дикарка! А еще с пухлыми губами! По народным приметам, должна быть доброй. Дайте!.. Отпустите! Есть приятные для мужчин тяжести, — разглагольствовал руководитель темы. — А впрочем, зачем я?.. Бес меня в ребро!.. Что, не так? «Лучше нет замужних женщин, поскольку они заинтересованы молчать о своих встречах, к тому же ничего не требуют, это — во-первых, и, во-вторых, ничем не наградят».

6

Из дымки, на зюйд-ост, вроде прыжками двигался остров Святого Лаврентия. Он не замечал, когда ревущие баллы обрушивались на его выступы и стекали обратно. На очередном развороте «Тафуин» отвешивал ему низкие поклоны, точно в религиозном экстазе, мириады брызг рвались вверх из-под нижней части стальных скул. Ну, чудак рыбак, верующим стал, что ли?

Взъерошенный Зубакин — не вздумайте его задеть! — по уши влез в черный резиновый «намордник» навигационного локатора, уперся коленкой в трубчатую стойку. Его быстрые короткие пальцы перебирали переключатели. За ним, совсем рядом, на комингсе штурманской, посиживал, будто отдыхал, Назар: стриженый затылок, охваченный сзади светом до шеи, и неширокие, костлявые плечи.

Получил он поддержку! Время его единения с капитаном удалилось. Вернется оно назад или нет?

«А если я угодил бы не с Зубакиным?.. — позвал себя на исповедь. — Если — с тихим капитаном? Говори? Проплавал бы без никаких, тихо-мирно. Только приобрел бы что-нибудь? А как же! Жирок на кишках. С животиком бы вернулся!»

— Ты думаешь, я завсегда таким был?..

Голос Зубакина едва приподнялся над безразличьем к себе.

«Это перед чем?.. Никаким превратностям не поддавался Зубакин. Хотя крепкие тоже рушатся». Назар устроил себе проверку: «Что я в таком случае смогу?»

— Любил я ухряпаться на лесной деляне до того, что руки пилу не держали, — Зубакин заговорил о своем отрочестве. — А вечером быстро поглощал что-нибудь и подавался в клуб плясать с приемщицами. Девки были!.. Не то что загляденье! Наши! Без этих… Никого из себя не корчили. Потом падал спать, наподобие подрубленного. Теперь еложу по постели, мну простынь… От ночей никакой радости, все думаю: начитался про плаванья, затолкал себя в океан. Ты первый, между прочим, заговорил со мной без всяких, попросту. Мои недостатки?.. Да на мне они просто виднее, и весь секрет. Если кто меня попросит уходить отсюда, с мостика, — не хочу. Не поверите, люблю всех рыбоедов. Душу за них отдам. Уволят — НИИ тотчас предложит мне должность заведующего лабораторией… — Горше этого он ничего не знал! Сказал: — Все-таки тихие куда нужней.

— Ничуть.

— Очевидно же!.. Назар Глебович!

— Да. То, что вы не разобрались среди первых помощников. У них спрос на одно, у жизни — нет… Совсем!..

— В ней во как нужны сильные личности. Повсюду. Немедленно — как по тревоге.

— Вплоть до коммунизма.

— Тебе тоже вломили, а? За любовь!

— Во всем надо еще больше всяческого изобилия. На мебель. На черные кожаные пиджаки заграничного пошива. Кому-то мало суперквартир? Получайте еще такие! С туалетами в каждой комнате, на толчках изображение Сикстинской мадонны. Дач вам тоже сколько угодно… Деревья на прокат поштучно, трава квадратными метрами. Что еще-то? Когда люди, окончательно обезумев от жадности, останутся с нахапанным, понадобится натуральная любовь. Другая уже никого не устроит.

Миль за пятьдесят перед Святым Лаврентием нос «Тафуина» сдвинулся на норд. Назар сначала только потер верхние веки, а потом закрыл глаза.

Океан властно и мощно накренился к горизонту. С высоты полета морских орлов «Тафуин» чернел среди зеленого мерцания, подобно малюсенькой точке. Позади него ничего не оставалось от вспоротой им борозды. То, что плеснуло во все стороны света и думало о чем-то несуетном, наскоро, из-за чего не совсем удачно, захлестывало ее, накрывало, отбрасывало, без остатка заглатывало в себя.

Не так ли, не валами ли катят мысли по мозгу, как штормы по океану?

На рыбной фабрике ползли перегруженные, скользкие от рыбы транспортерные ленты, взвизгивали пневматические моторчики, не в лад екали вагонетки, дребезжали, у кого-то выпав из рук, дюралевые противни, притворно охая, набирали обороты циркульные пилы-головорезки.

На открытой всем ветрам площадке, обнесенной с двух сторон сплошным фальшбортом, над фабрикой (палуба служит ей подволоком) добытчики обступили деревянную бочку, холстину с нее — долой.

К уваренным горячим крабам было не подступиться.

Варламов Спиридон и рулевой Николай чувствовали, что трал шел со дна Бристольского залива к поверхности не как всегда. Все вверх, под валы, ваеры едва-едва накручивал на себя барабан траловой лебедки, и «Тафуин» от того колотила мелкая противная дрожь, особенно заметно в той части, где слип.

До подвахты Назар имел в запасе с четверть часа — ни туда ни сюда. Забежал в свою каюту, не зная зачем. Бросил на палубу экипировку: сапоги с застежками, резиновый фартук, белые нитяные перчатки. Оделся, съехал по поручням на фабрику.

Сбоку, всегда в одну сторону, от весов летели прямоугольные погромыхивающие молнии — противни из дюраля. С крышками, сделанными тоже из дюраля. Сначала вверх, на плечи обработчикам. Били краями в стойки-пиллерсы секционированной тележки или вскользь по таким же противням, «определенным» раньше, вдвинутым в нижний пролет. Один противень подгонял другой. Тележка быстро оказывалась забитой до отказа. Взвывал пневматический переносный моторчик — она катилась, желто-белая от выпирающей камбалы, натыкалась на что-то, резко била колесами по стыкам рельсов.

Двери морозилки одна против другой, обе уплотненные. Вручную, как ни пыжься, их ни за что не открыть ни со стороны сортировочного стола с весами, ни оттуда, где упаковщики. Как только схватывало ухоженную камбалу морозом, так сразу тем же морозом побеленную с нею вместе тележку кто-нибудь из обработчиков, самый разбитной, выкатывал поближе к железному ящику с чистой водой, разворачивал, как требовалось по заказу, или, если кто-нибудь из выбивальщиков опаздывал, ставил в ряд с загруженными, источающими сложные ароматы снега, шторма.

От матовых крышек льдистые камбальные слитки отставали сами. Зато в противни они прямо-таки впивались, их приходилось выбивать, и сила тут ничего не решала. Прежде следовало присмотреться, кое-что выявить.

Раздетую со всех сторон начинку выбивальщик спускал в купель, чтобы она потом в холодном трюме покрылась ледяной корочкой. Он же, весь в поту, как в каплях расплавленного стекающего серебра, хватал ее, смоченную, поднимал повыше и бросал в разъятый картонный ящик, вправлял на нем крышку и посылал в путешествие по внешнему транспортеру, протянутому повдоль борта коридора жилого отсека рядовых.

На движущемся прорезиненном полотне, в самом конце, перед элеватором, заполненные ящики попадали к замыкающим всю технологию. Они, двое, поворачивали их, с машинкой в руках пеленали проволокой, стягивали покрепче, а потом, будто между прочим, локтем или боком — как представлялось удобней — подталкивали, давали им упасть на железные, уходящие в трюм гребни. Так овеществлялись усилия Находкинской базы тралового флота, всех ее подразделений под неброским фирменным знаком Приморрыбпрома. Штабелями обработанной рыбы обернулось и мастерство штурманов «Тафуина», и трудолюбие производственников-добытчиков, и старание коллектива рыбной фабрики. Всех объединил плановый, подготовленный общественными организациями общий благой порыв.

Назару тоже не терпелось наработаться, ответственному перед Зубакиным преимущественно за человеческую эффективность. Забил рыбой тележку, перебежал к выбивальщику…

Из трюма, загруженного готовой продукцией, как будто прозвучал хорал. Назар, чтобы не прислушиваться больше («Не может быть! Это мне почудилось!»), заверил себя: «Все там лежит-полеживает молча, под брезентом. Температурка ниже восемнадцати. От рефрижераторщиков зависит. Не поднялась бы до перегруза».

На душе его было легко. Стиснул бы всех ласково, прижал бы к груди!..

Вблизи Назара неутомимый Никанов подтаскивал к укладчикам порожние противни и крышки, швырял в шнек утилизационного цеха все, что не было камбалой, не делая исключения для мясистых крабов. Присматривал за общественными контролерами, а особенно за избранным взамен Ершилова Кузьмой Никодимычем, чтобы предотвратить возможные замечания береговых санитарных и прочих инспекций, проверяющих, что и в каком виде поступает с океана в торговую сеть.

Назар тотчас решил, что пора ему переключиться с Плюхина на Ершилова, освободить его от Зельцерова. Задержал взгляд на обработчиках — как они сгибались, отыскивали то, без чего не могли обойтись, поднимали, передвигали, откручивали, переворачивали, закрывали, поправляли, включали подсобную механизацию, вникали в тайны вселенной, а также политики.

Лето доказывал, что для женщин в жизни все гораздо лучше, для них много скидок, не как для мужчин, дают волю злости — почти бессознательно мстят за отвергнутый матриархат.

А один из девятых валов, разбросив свои выпуклые, буро-зеленые крылья, уже сдавал назад, своей тыльной стороной уходил под тот, какой следовал за ним, чтобы упереться и взыграть, взлететь вверх, выполнить то, для чего предназначался, не считаясь с тем, что кого-то на «Тафуине» не станет или скрутит горе.

7

Кончилась Венкина вахта.

Ничто его не прельщало: ни завтрак из жаренных самим коком акульих плавников, ни кружка чая с увесистым ломтем по-деревенски испеченного хлеба. Не соблазняло прогуляться по верхнему капитанскому мостику, ощутить, как там пустынно и свежо и столько заграничного солнца — за полчаса хватило бы на кофейно-оливковый колониальный загар.

Игнатич ходил у измерительных щитов: старался вызнать про все капризы морозильной техники, чтобы не оказаться, повторись они, застигнутым врасплох, не растеряться — не потерять потом время зря.

Итак, работа как некий созидательный фактор ставила Венку в особые условия. Быть всегда на изготовке, никогда ничего не делать сгоряча, наобум — всегда держать себя в нормальном состоянии.

Когда Венка распрощался с Игнатичем, взялся за поручни почти отвесного трапа и обвел его взглядом весь снизу доверху, Назар устроил себе перекур — стянул фартук, чтобы не путаться в нем, и выбрался к добытчикам. На траулере все главные пути наверх-вниз.

8

Тот особый вал, с прогибами, чем-то искривленный, истинно палаческий, закипел весь, потом сделался серо-стальным. Чуть приподнялся, и все вокруг него, что взвивалось над бездной как попало, разрозненно, с междоусобицами, тотчас же слилось с ним в единое целое, глубоко и зловеще залегло за кормой «Тафуина». На корме за фальшбортом Назару ничто не угрожало. Тем не менее ему захотелось перейти куда-нибудь: «Сейчас хлестанет!..»

Возле слипа, под согнутыми в поясницах палубниками, бестолково искал укрытие, кидался уползти и сворачивался в ком здоровеннейший осьминог. С ножами в руках Варламов Спиридон и Бичнев растягивали у него щупальца, перевертывали их присосками вверх. А Бавин изучал его расширенные, немигающие, почти осмысленно-человечьи глаза, отраженные в них чьи-то волосато корявые руки и лисий подбородок Димы, а также верхний конец грузовой лебедки, часть бизань-мачты, подклеенное под нее кучевое облачко.

Может, совершенно случайно под осьминогом оказалась раскрытая газета.

— Гляньте-ка на его спину! Что это?.. Что?.. — во всеуслышанье излил свой восторг Варламов Спиридон.

— Да? Провести нас хочет, бандит! Маскируется! — Бичневу захотелось, чтобы с ним так же, как он сам, удивился бы кто-нибудь еще.

— За мной! — схватил Венка рулевого Николая. — Сквозь него все видно! Текст!..

Зельцеров тут же сжал рот, подвигал челюстью. Не то от восхищения, что людям дай-подай непривычное, не то от презрения к ним, с подмоченными репутациями, не удерживающимися на берегу без якоря — сухого закона. Сказал:

— Вас «В мире животных» показать бы вместе с ним!

Он тоже, как Скурихин, вообразил, что всего уже поднабрался, хватит заправлять фабрикой. Спал и видел себя на должности заместителя начальника экономического отделения НИИ. Засмотрелся на иностранца с рыбацкими «корзинами».

Назар скользнул взглядом по кормовой мачте «Тафуина». Такие же «корзины» — черные треугольники — болтались у промысловой рубки, спущенные.

— Есть еще телевизионная передача «Очевидное — невероятное», — продолжал злобствовать Зельцеров.

— Ты не весь подходишь для нее. До пояса, — сказал кок.

Воспроизведенные осьминогом газетные строчки имели вид слабо тиснутых. Чтобы получше разглядеть их, Варламов Спиридон присел. Ершилов показал на него Зельцерову, засмеялся.

— Можно прочитать!.. — взревел от радости Никанов. — Сюда! Ко мне! Тут чего только не понакручено! Пожалуйста, про наш ералашный рейс. «Подвиг, часть вторая». Ниже. Названьице-то: «Соленые меридианы». Тут: «Начальник рации пользуется заслуженным авторитетом…»

Как разместил бы рядом свои колышущиеся телеса Ершилов? Поднавалился на рулевого Николая:

— Будто с какой-то целью! Еще в передовой кое-что: «Успех «Тафуина» — результат того, что на этом судне культпросвету уделяется должное внимание. В трал перед спуском кладут или всю газету «Звезда рыбака», или только статью первого помощника. Так осуществляется воздействие передовой части общественности на отдельных не вполне сознательных рыб».

— Ты!.. — озадаченный Дима чуть не выпалил ему, что сам, а не кто-нибудь бросал в кутец стенную газету. Себя ж «протянул». Уже крикнул: «Баламут!» Потом увидел, как Бавин поднес палец к глазам осьминога, надавил на них, чтобы узнать, такие ли они упругие, и поразился, какого размера осьминожьи зрачки. Как раз в это время они вобрали в свои вогнуто-черные зеркалящие глубины уменьшенного Ершилова, поднесшего крюк от грузовой лебедки к сталистым петлям мотни с одной стороны, с другой.

А Назар расслабился. Не хотел уйти от добытчиков. Только кто дописал бы за него характеристики для отдела кадров? Начал со стармеха — отложил, недовольный тем, что как будто оговорил его.

По форме трал уподобился рогу изобилия. Широкий зев приподнялся над палубой, а узкий конец с железной, надраенной о дно чекой опустился. Из него, из захлестнутого выхода, выдавило струйку хека. Упали осьминожьи яйца-подушечки с длинными жгутиками. Показалась кромка чего-то круглого, сначала только она, как будто без единого шва, литая. Зельцеров мгновенно поднял перед своей грудью ладони щитками, голову — назад и прищурился, как от слепяще яркого огня.

Корму тотчас понесло вверх. Тогда же то, что нависло над туманно-белесым уловом, выдвинулось дальше.

«Эх, угораздило!» — запечалился Зельцеров, сообразив, какой мог быть исход последнего траления.

Все вокруг предстало иным, куда более значительным.

— Если по форме только… — опять заговорил с собою Зельцеров. — Внешне… Да, напоминает ее.

Затраленная металлическая сигара сползла, тронула палубу и покатилась к Назару, от него, с полпути, что ли, — к Николаю. Сплющила щупальце: тец!

«Такая она тяжелая?.. Теперь ко мне?.. Куда я прыгну?» — успел подумать Николай и как бы между прочим обхватил вентиляционную трубу. А длинная махина с укрытыми винтами и перьями рулей наехала на макушку осьминожьей головы. Донеслось слабое предупреждение плоти: ти-уу! Люди, осторожней!

На что Игнатич, никогда он не трусил. А попятился.

Только один Бавин еще ничего не опасался, вслепую, занесенной за спину рукой, доставал низ штанины боцмана, подтаскивал его к осьминогу и заливисто хохотал над вычитанным вроде бы интервью.

— Второму штурману предложили выбор: или радости любви, или встречи Нового года? Он попросил дать подумать, что́ бывает чаще.

В то же время вал поднырнул под середину «Тафуина», заставил случайную вещь боднуть стрелу грузовой лебедки и покатил к носу. Не он завершил злой умысел. Тем не менее становился то стального цвета, то марганцово-малинового: удовлетворенно дышал красками, что больше всего подействовало на Ершилова.

Когда Зельцеров, потрясенный, с трясущимися руками, оказался возле него, то опять увидел глаза осьминога, все в красных прожилках. Они кричали. Не стало их… Снова показались. Только уже с другой стороны конуса ничего не выпустив из того, что вобрали в себя.

Назар стоял в них так, будто вслушивался или уяснял: в самом деле в аляскинском небе нудили самолетные двигатели?

На лиственничных досках промысловой палубы, от канавки, перечеркивающей ее предслиповую часть, до приподнятого фундамента траловой лебедки, блестели закругленные смолянисто-бордовые торцы сучьев и топорщились нежно-цыплячьего цвета заусеницы. Отмыто желтые, они не могли быть другими, так как на них и на тело пришелицы оттуда, из прошлой войны, выхлестывало взбитую воду. От борта к борту плавала пена. А то закручивалась в спирали. Так же незащищенно зависела она от наклона траулера, как облака от налетающих на них циклонов и антициклонов.

Пока что Назар ничего не предлагал. Собирался с мыслями, ощущая и внутри себя, и на предплечьях одеревенелость, как что-то безусловно лишнее и уже давно нестерпимое. Раздумчиво, с беспокойством оглядел всех: «Мд-а. Такая нагрузка легла моим на нервы!»

Зельцерова, Варламова Спиридона и боцмана в тех позах, в каких были застигнуты, понесло, потащило. Вынудило подать находке руки.

Николай бросился с юта, да угодил на осьминога…

Никто не допытывался, сколько пролежала на дне эта торпеда.

«У нее изоржавел детонатор, если железный», — утверждающе подумал Назар.

Что-то скрежетнуло. Или торпеда наехала на осьминога во второй раз?

Ершилов наклонился, весь превратился в слух.

Японский траулер находился пока что далеко. Весь с мачтой входил под нависающий тралмейстерский мостик «Тафуина». Поднялся выше и опустился вместе с океаном.

«Сейчас все мы охарактеризуемся как нельзя лучше! Скопом! Какими стали за семь месяцев-то?.. Ни Зельцерова, ни Ершилова за страх не осужу. Люди ж! — вступил в разговор с собой Назар, уже не помышляя заняться своей штатной писаниной. — Еще вдобавок уилливо все сильней рвет из-под ног. Не даст затянуться тому, что о-очень близко».

Внутри сопок загудело, как в колоколах разной величины…

— Нам-то еще ничего. Как-нибудь… А французы заловили американскую атомную подлодку. Всю целиком. С комплектом «Поларисов»! — словно в беспамятстве обрадовался рулевой Николай.

В центре роговицы обезноженного моллюска торпеда провернулась на чем-то скользком, как маховик. Назар погнался за ней и не успел.

«Спасибо тебе, бородач! Твоя полубайка пришлась очень кстати. А я вот что сделаю… Будто торпеда никому ничем не угрожает. Одумаемся, тогда что-нибудь предпримем».

Он присматривал за старшим механиком Ершиловым, за Зельцеровым: «Смелей!»

— Клеймо! — оповестил рулевой Николай шепотом. — А чье — не разберу. Всякая животина налипла, слизь. Ай!.. — сколупнул верхний край грязного кальциевого панциря. — У кого с собой что-нибудь режущее?

На Димино плечо взмыл японский траулер. Полез выше…

— Почи-сть хошь? — матрос-пекарь одобрил Димино ковыряние.

В расщелину между матросом-пекарем и машинистом выглянул Зельцеров — худой, остриженный наголо. Назар больше не выделялся своей прической, как было.

— Обратите на японцев!.. — Зельцеров призвал от всего воздержаться: от беготни, от выкриков.

Японский траулер сбавил ход, как перед подъемом трала. А может, из-за чего-то еще.

Он отличался от «Тафуина» тем, что у него ходовая рубка размещалась выше, из-за чего промысловая оказалась лишней, из одной японские штурманы обозревали все вокруг — до конца удлиненной промысловой палубы с одной большой аркой для опоражнивания капроновой снасти. Матросы на нем ждали: русские подкинут хлеба. Уже приготовили отдарки — нейлоновые цветные платки. Молодые прикладывали пальцы к губам — посылали русским женщинам воздушные поцелуи.

«Вот оно!.. Эт-то уже настоящее, никуда не попрешь. Близко японцы! Засвидетельствуют. Так ведь? Уилливо к тому же… Скоро начнет переворачивать океан. Осложнит все. Тогда как мы?..»

— Что нам следует? — сказал Назар, стараясь мыслить ясно, ничего не упуская, никаких деталей-подробностей.

— Сбросим ее!.. Покуда японцы не расчухали!.. Гамузом скатим по-быстрому, и, как говорится, концы в воду. Спиридон, чья сейчас вахта? Твоя, кажется? — вздернуто взбудораженный Зельцеров полуобнял себя, ладони засунул под мышки.

То же самое взялся выяснить второй штурман Лето: кому можно приказать?

Длинный, как поднятый трал, Варламов Спиридон не сказал им ни «да», ни «нет». Ушел к первому помощнику.

— Я тебе припомню! — озлясь, Зельцеров уперся в верхний край торпеды. Позвал боцмана. — Прикладывай свои руки! Нечего!..

Над ют-компанией уронила взвизг маевка, над скопищем людей в конце кормы. Палубу пронизывало растекающееся гудение. Все как бы шло своим чередом.

— Пуп у него развяжется? — как вправду встревожился Бавин за Зельцерова.

Игнатич считался с присутствием Назара. Зашел за него.

— Ты в молчанку играешь?.. — не спросил — потребовал действовать.

Все собрались скобой возле торпеды, обернулись на звуки шагов позади себя.

Кузьма Никодимыч только вылез из прачечной. Шел впригиб. Вытер руки, заругался:

— Б-б-бм… Больно вы. Японцы вам ничего? Не в счет, что ли? Заловят н-нашу гостью, а что потом? Тоже так же?..

К первому помощнику боком перебрались Бичнев, рулевой Николай. Они искали заветрие — так подумал Зельцеров.

— Что же, гуманничаем? А японцы-то все те же. Мирного договора с нами не хотят. Его им не надо без Курил и пол-Сахалина. Торгуют тоже так… Не все у них купишь. К примеру, поисковую электронику… Верно же, Назар Глебович? Скажите! К вам прислушаются! — выкрикнул Зельцеров.

Длинный, костистый Назар вынул из кармана белые нитяные перчатки, натянул их и энергично раздвинул пальцы. Насмешливо, изучающе взглянул на торпеду.

Перед ним валялась мерзлая камбала. Там же уилливо гонял тонкую, легкую, шуршащую камбальную мелочь, как побитую морозом багрово-зеленую листву. Топнул левой ногой, правой — на чистой палубе его следы оказались выделенными той окуневой чешуей, что осыпалась с сапог. Как будто прозрел. «Настоящее — видно. А какое у нас будущее? Оно вроде все еще за пеленой».

Из-за Зельцерова выскочил Плюхин и сразу же отступил назад, иначе угодил бы под торпеду у острия. Покосился на дым, нахлобученный на вершины вулканов.

— Эти, что ли, не хотят водить с нами дружбу? Они такие же. Вроде нас с тобой. Рабочий класс, — сказал об японцах Варламов Спиридон Никанову.

Молча, тихо взбесился Зельцеров — не скрыл только блеска глаз. Выжидающе посмотрел на Ершилова. Привык, что у того не было своего твердого курса, прилипал почти всегда.

Что подкинул океан! Известие об этом сразу разнеслось по всем каютам. На юте свободным остался только слип, один он, потому что на нем не устоишь: круто наклонен к океану, входит в него, как совок.

— Ты нам про классовый подход брось! Есть здравый смысл!.. — сказал возле него матрос с бронзовым загаром.

«Есть! Действительно, только справедливо ли это будет? По отношению ко всем здесь? То же самое — к японцам?» — вблизи от Игнатича и Ершилова, не глядя на них, Назар протянул руку к вентиляционной колонне. Вгляделся, не осталось ли вмятины от торпеды? Вообразил ее в руках самых надежных притороченной по его команде к внутренней стороне фальшборта и еще определеннее ощутил свою способность сделать неотложно нужное, свою власть — соединить настоящее с тем будущим. «Однако никого не гони, нельзя. Вступайся-ка за Кузьму Никодимыча. Получится, что ты все так же, вместе со всеми. Или считаешь: рано? Пусть все выскажутся, обсудят — тебе потом не потребуется ничего пояснять, сразу займешься делом?»

— Самое лучшее сдать ее, — сказала врач о торпеде, вполне допуская, что это приемлемо.

Возле нее сбилась вся женская половина. Бойкущая, грудастая мойщица, как сошедшая с полотна Кустодиева, трещала с нескладной, длинной уборщицей.

— В территориальных водах?.. Кому?.. Чьим военным? — вытаращил глазищи Бичнев.

— Чиф, запроси Находку. Пусть свяжется с кем надо. — Старший тралмейстер словно клянчил.

Зельцерову становилось все больше невтерпеж:

— Вы что же?.. Рехнулись? Японец наседает. К тому же погода-то какая? Это бьет уже по вам, так себе? Старший помощник? Ты у кого на поводу? («Первый помощник всему здесь закавыка!») Тебе потом придется… Спросят с тебя! («Первому помощнику Находка поставит на «вид», не больше».) Выдержит твоя шея? («Скурихин давно бы смотался отсюда, развязал нам руки».)

— Нам в самый раз отойти! — рассудил Бавин.

Кто и с кем сомкнулся?

Ершилов взялся за воротник фуфайки, рванул его чуть не до ушей.

— Не было печали! — собрался искать свой сон.

— Слабо тебе? Удаляешься? — стрельнул в него Зельцеров ненавидящим взглядом.

Игнатич возмутился:

— Иначе-то как будто нельзя? Обязательно надо оборвать?..

Ни один мускул не дрогнул на лице Зельцерова:

— В каждом из нас маленький Зубакин!..

Про третье условие Назар помнил. Про то, что «Тафуин» окружали нейтральные воды. Тем более следовало действовать по-боевому. Как минимум, дать знать Зубакину о том, что́ катается по промысловой палубе.

К Назару пристроился Плюхин. Взглянул ему в глаза, как уже понесший наказание:

— Капитан рефрижераторщика тоже надеялся… Скомандовал — не забыл что?

Провалы в памяти Назара не случались.

Для крепления торпеды нашелся обрубок манильского каната. Никанов сделал из него петлю. Уилливо подбросил ее, потянул за собой.

— Не надо! — сказал Назар боцману, наполовину скрытому под парусиной палатки, валящемуся с ног.

— Что вы? Пока то, се.. — Боцман принял решение первого помощника. Однако оно могло измениться.

Не так-то просто осуществлять справедливость! Назар вцепился в полотно — разжал пальцы. Все этапное мгновенно пронеслось в его голове: и двуступенчатый отход из Находки, когда матросы не успели закусить, и списание Малютина без разбора на партбюро, и отстаивание Кузьмы Никодимыча, и нервотрепка с Олюторкой. Собрания же как не было!

А рулевой Николай подбирался к узкой части торпеды с деревянным брусом. Присел, как за бруствером окопа.

— Мне необходимо определиться, — сказал Плюхин.

— Конечно, — подтвердил Назар.

«Пожалуйста, четвертое существенное условие. Мешкать нельзя», — сказал себе. Глаза его сами отыскали парусину.

— Назар Глебович! Используете свое служебное положение. Заставляете всех нас насильно жить только для завтра?

Все взвесив, Назар дал получше увидеть себя, приподнялся:

— Стыдно! — сразу еще ругливей: — Нельзя так, говорю. — Потом перевел взгляд на сопки и одним, по-особому произнесенным, словом напомнил о том, какой стране принадлежал «Тафуин». Как бы призвал блюсти себя: — Товарищ!.. — помаячил Зельцерову-паникеру.

Для Венки не существовало двух Алясок. Плавание енисейского казака Семена Дежнева, дерзкий бросок в неизвестность экспедиции Витуса Беринга, открытие пролива между Азией и Америкой, островов Диомида, Святого Лаврентия, высадка на голый берег подштурмана Ивана Федорова, зимовка промышленника Пушкарева у пролива Ионицкого, поселение Степана Глотова на Кадьяке, а Потапа Зайкова на Унимаке, закладка Российско-Американской компании с монопольным правом на все промыслы и полезные ископаемые северо-западной оконечности США с ее брошенными в океан, к России, Алеутами — все соединилось с настоящим. К тому же физически Аляска находилась под боком. Память о благородстве первых русских ничего не заставляла сделать, и не учесть ее он не мог так же, как Варламов Спиридон, Игнатич, рулевой Николай.

Куда-то ткнулся Ершилов. Назар взял за плечи Бичнева, сказал:

— Я хочу уважать вас!

Подтолкнул, таким образом, пособить Николаю принайтовать торпеду.

Не успокоясь, Назар принудил подойти поближе Зельцерова:

— Слушайте! Вы!.. — сказал с большим нажимом.

— На абордаж берет карьериста первый помощник… — шепнул себе начальник рации.

У Зельцерова на лице растерянность сменилась испугом:

— А что я? Что? Конечно!..

Не проронил ни слова только Лето.

— Ты на чем настаиваешь? — Варламов Спиридон встал перед ним огромным утесом.

— Что ни прикажут. Смайнать — не возражу. Принайтовать — тоже, — сразу с надеждой посмотрел, как Зубакин выскользнул из люка жилого отсека.

Первый помощник никуда не торопился, вроде сдавал вахту капитану, сказал:

— Влипли. Теперь уже нам никуда… Не улизнем. Закрепим ее, — пнул в торпеду.

— Чего-оо? — Зубакин взъярился, как шторм. Сразу же заставил себя вникнуть в услышанное. «Ага, понял. Первый помощник всех подготовил выполнить мой приказ беспрекословно, точно и в срок».

Все, как само собой, приблизилось к штилю. Боцман отправился заготовить сигнальные флаги: «У меня опасный груз. Ни в коем случае не подходите ко мне».

Перед трапом на ботдечную палубу Зубакин снова зашумел:

— Ершилов!

Могли понадобиться все боты. А когда запускали в них двигатели?

Роль рупора взял на себя Бичнев. Выругался:

— Где-то опять он живет в свое удовольствие?

Глаза осьминога видели, как боцман завязал на торпеде морской узел и отер руки. Они загустели в тени Кузьмы Никодимыча, снова сделались ясными… Отразили Назара, думающего о том, что справедливости противостоял один Зельцеров. Но не потому, что был хуже всех. Как раз наоборот. Привык верой и правдой служить производительности как завзятый технарь, душа его прозябала.

9

Четыре моторных бота держал океан. Они, белые, с обычными крутыми бортами, так же спасали свои носы среди наглых выплесков — задирали их, припадали в ложбинах и влетали на сводчатые поднятия ничуть не хуже кочей русских казаков. Так же, как сто лет назад, поддавал уилливо, пока только поверху. Приподнимались, заваливались, сползали здесь и вдали переменчивые, все в рытвинах хребтины побольше, поменьше.

Сколько ни куталась Ксения Васильевна в брезент, не убереглась от холода.

— Ох! — разобрала тесемки оранжевого пробкового жилета, нашла вырезы для рук и то, что уцелело от раздавленной сигнальной лампочки.

В зимней воде, среди лохматой, бело-мглистой рвани, тонущим возле рефрижераторщика индивидуальные спасательные средства помогали только верить в счастливый исход, как расхожие безделушки-талисманы.

На последнем, четвертом боте, сверкнул металлический парусник — на темном белый треугольник. Боцман поглядел на него. За лишнюю вещь полагалась выволочка. А если повторялось изначальное? Могли же в экипаже возродиться те же отношения, какие были естественны в давней жизни, с большей близостью к океану-батюшке, в блеске красоты борений?

Позади Плюхина, кормчего, от винта оставалась разлохмаченная, неглубокая строчка. С нею океан круто пошел вверх, встал стеной, навис сзади, не синий совсем, а водянисто-бесцветный, не раздумывающий, накрыть ли собой то, что впереди никак не хотело перевернуться, и сразу успокоенно опал. На тотчас же образованной глади, еще буйствующей, показалась корма бота номер три, только она — нос у него заслонило огромнейшим валом, как мокрым, сжатым для удара кулаком.

Назар увидел Венку и Никанова. Они присели пониже, неспособные еще как-то иначе укрыться от уилливо. У них щемило в груди из-за того, что удалялись от «Тафуина», бросали его на произвол судьбы. Впрочем, все, в том числе обработчики, эти моряки на один рейс, чувствовали себя худо, и в этом ничего не было от слезливой сентиментальности.

«Тафуин» ни разу не ослушался. Всякий раз взламывал над собой сшибающиеся толщи, охваченный непростительно не замечаемой яростью, гудел всем своим нутром и так раскачивался, что краем днища, бывало, вымахивал на поверхность. Когда же требовалось тянуть ваеры — старался, как издавна приученный к неимоверно тяжелой работе. Теперь он, по-мужски бескорыстный, стоял на якоре, носом вразрез волнам — сиротливый сверкающий айсберг. Напротив него, во втором боте, Назар не успевал снимать пену со щек и лба.

Он не мог воспротивиться своим думам. Согласился с тем, что Ксения Васильевна редкая женщина. Однако не дал выхода своим чувствам. Заставил себя поверить, что не будет у них счастья, поскольку она с детьми.

«Они, конечно, не на всю жизнь с ней. Впрочем, мне-то что? Нет, не удастся скрыть, кто к ним ближе. Станет больше жалеть их и стараться удержать меня».

Ксения Васильевна одернула на себе тулуп. «Или в самом деле не пара я Назару? — обратилась к себе, убежденная как раз в обратном. — Не настолько молода?» — спросила и вызывающе запрокинула голову. Нос «Тафуина» выписывал восьмерки, а параболическая, во всю свою длину распахнутая антенна навигационного локатора парила, как два крыла никому больше не нужного ангела-хранителя.

Лучше бы ей не знать Назара. Слушая его, она все ясней понимала, что он не такой, чтобы приволокнуться за какой-нибудь!.. Ни за что. Подходит только для своей, несуществующей женщины, еще им не встреченной.

«Уклада в семье не будет. Чуть что, так вспомнится, кто ты, к чему Ксении Васильевне и ее девочкам. Всегда придется остерегаться промаха», — доказывал себе Назар. По забывчивости увел глаза на «Тафуин». А не полагалось ему тогда лишний раз смотреть на него. Те, у кого был на виду, встревожились бы.

Тотчас бот с Ксенией Васильевной помчал вниз, как с крутояра.

Вся жизнь Назара уместилась в чувство давящей тяжести: «Не из-за того ли не уходит безотцовщина, что так усердно восхваляют тех, кто берет чужих детей? Столько замужних женщин, в большинстве молодых, сбиты с толку, на все решаются!»

Раздумьями Венки владел не только «Тафуин». «Если отец дрожал за свою шкуру, он бы забрался к нам».

Вспомнил, что только для него одного живет подмосковная душа-девица Зоя! Она бегала на диспуты, поднабралась на них всего насчет профессиональной ориентации и прислала записку, чтобы узнать, не ошибся ли ее ни в чем не ограничивающий себя дальневосточник, ни перед кем не преклоняющийся. «Если выбрал не свою судьбу, ты уже потеря для общества. Не узнаешь, чем привлекает труд. Будешь постоянно всеми недовольным, станешь завидовать кому-то и превратишься незаметно для себя в зануду, в брюзгу, а то в приспособленца».

«Неужели она по моим мемуарам что-то нашла во мне и дорожит перепиской?» — напряженней подумал Венка.

«Загубила свое счастье, — пожалела Ксения Васильевна первую жену Кузьмы Никодимыча. — Теперь к сыну надо. К единственному. По зову крови. А ведь поздно… Кто ты ему?»

Каждому еще лезли в голову мысли об Аляске, «уступленной» царем по цене спичечного коробка за гектар. Тут и там на ней, выше дюралевых зданий аэродромов береговой охраны, на возведенных земляных сопках, вращались полусферические антенны радаров. У вулканов, у самых вершин, развевались предлинные снежные гривы.

Ни у них, ни дальше, в глубь Русской Америки, чисто русских поселений, кроме отживающего свой век староверческого Николаевска, нет. Раз в год, в августе, американцы устраивают театрализованное действо, главную роль отводят Александру Андреевичу Баранову. На килях гражданских самолетов — разрисованные церковные маковки. А в водах Аляски уже ничто не напоминает о деяниях наших великих соотечественников. Будто не от них человечество получило прибавку к обжитым землям, точно так же как от Христофора Колумба — Америку. Переименованы острова, проливы, бухты, рейды.

10

В Находке, в тралфлотовской гостинице, Сашка Кытманов поднялся ни свет ни заря. Хотя чего беспокоился, спал бы себе? Попросил позавчера, и его зачислили в экипаж БМРТ «Амурск» матросом-обработчиком.

Собрался он капитально: прихватил с собой холст, краски.

Кончилась для него жизнь береговых, слишком приученных к устроенному быту и удобным вещам. Откинул от груди одеяло, ощущая себя таким же счастливым подневольным, как Назар, когда он так спешил к океану, к его людям, заранее готовый стать для каждого третьим плечом.

Внизу, за рядами крыш, за стрелами башенных кранов, в зареве от приобретенных огней бухта лежала под седыми, едва восходящими куделями зимнего тумана, огражденная с одной стороны мысом Астафьева, уже подсвеченным издали тем, что иной раз появляется до восхода солнца, как будто для того, чтобы усилить ожидаемое предвестье.

Люди нигде не показывались. Потому Сашке подумалось, что флот не нуждался, чтобы кто-то вершил на нем свои дела и наводил порядок. Само море в срединной части бухты словно возвышалось над заиндевелыми площадками причалов и звало к себе.

Онемев, не отрывая взгляда от столь редкостной картины, он вслепую нашарил на раме защелку и надавил на нее снизу вверх.

Створки ушли наружу, громко ударили о что-то неподатливое, должно быть о кирпичную стену, а в комнату вместе с морозом, сразу же нашедшим голые Сашкины ноги, пахнуло живым океаном, и не рвануться навстречу ему Сашка не смог.

Начинался день, какой бывает раз.

Только военные суда — корабли. А все же, зная это, Сашка Кытманов не хотел представить свой траулер ни в чем на них не похожим.

Открыл кран в умывальной комнате. По раковине ударила вода. Поднялась возле ближнего бортика, тоже возбужденная от предощущения скорой собственной встречи с океаном. Потом Сашка маялся, не позволял себе выйти на проспект, к остановке автобуса, следующего на базу тралфлота окружным путем, вокруг сопки, уже почти доверху застроенной уродливо-одинаковыми домами. Оглядел свой немудреный скарб, потрогал веревки на этюднике, упакованном заодно со старой складной треногой…

Все, он прикатил на базу.

Из кузницы, придвинутой к самой кромке берега, раздавался напористый грохот. Он заставлял все вздрагивать: и высоченные козлы с наброшенными для просушки канатами, и громады серых складов со всякой всячиной, и высоко, на опорах, электрические провода, и приземистые, в один этаж, панельные дома технических служб, навесы из плах, а тем более воздух с его просеянной, чуть кисловатой, поднятой с дорог пылью. Разве мог сравняться с ним звон топоров? Или стук ломов? Или тарахтенье отбойных молотков? Им не хватало наглости постоять за себя, что ли, А может, не рассчитывали чего-нибудь добиться, доносились до Сашкиного слуха в короткие промежутки и оказывались надолго подмятыми или словно не существующими. Сухой треск торопливой электросварки почти не вылазил из-под всего, что лежало над ним грузно и широко, вбирая в себя ко всему еще шум от новых дизельных грузовиков, а также от латаных-перелатаных карбюраторных, какие катили на предельной скорости спокойно и собранно. В кузовах пудово, себе во вред подпрыгивали деревянные бочки с солониной отменного качества, горы белых, как морская пена, капроновых веревок, гулкая россыпь выпачканных кузбасслаком бобинцев, железные мятые банки с лентами давным-давно отснятых фильмов, вороха белья и одежды в завязанных матросках с клеймом «УАМР», ушастые кули с мукой, тралы, сталистые тросы, цепи, пакеты прекрасно увязанных свежих досок, краски в бидонах, спасательные, закупленные у японцев жилеты, багряно-кровяные окорока мяса в последнем, все еще оловянно-белом инее. Все ехало вместе как бы удостоенное высокой чести, щедро овеваемое выхлопными газами, только туда, за поворот — мимо разросшихся акаций управленческого деревянного дома.

Сашка часто увертывался от кого-нибудь, отбегал, озираясь, тогда как все, на кого выходил, делали то, что было надо. Только когда они оказывались на чьем-то пути, чуть сторонились без какого-либо отношения к опасности и снова принимались за свое: увлеченно рубили, скалывали, тесали, колотили, подчищали, скребли, наращивали, лудили, настраивали, красили, разбирали, старательно промывали в бензине, подкручивали, пробовали, хорошо ли получилось.

Сашка по-хорошему позавидовал: «Какие все!..» Пересилил в себе страх попасть под колеса — пошел напрямую. Смешной! Вскоре едва убрал ноги! Прыгнул на белые жестяные противни!

Потоптался немного. Приподнялся на носки и вытянул шею, чтобы увидеть, каков вид на сопку, что рядом с Сестрой. От необходимой плоскостному пейзажу сопки Брат осталось только обкорнанное взрывами строителей основание с двумя-тремя по-дальневосточному присядистыми дубками.

Затем Сашка вступил на бетонную кромку пирса, под сень траулеров. Свои выправленные, подлаженные и подкрашенные носы они задрали чуть не до небес, потому что сознавали собственное высокое назначение, в безудержных мечтаниях уже встретились с туманами Аляски, достойно несли вымпел Рыбпрома, в жизни их экипажей опять ничто не отделяло труд от бравой песни, как всегда оказывающейся в конце ощущаемой: мороженой рыбой, рыбьим жиром и туком для вскармливания молодняка в сельском хозяйстве.

У причала номер три, на самом краешке бетона, задержалась парочка. Как можно было догадаться, молодая особа вышла из дому просто так, без какой-либо цели, зная, что опять не будет отбоя от приставал, придется говорить всем не очень обидные колкости, сдабривать их присловьями, чем славилась среди таких же, как сама, юных и чуть-чуть, из соображений кокетства, ленивых.

В плавных линиях ее холеной шеи, покатых плечах, талии таилась самая коварная красота.

Тот, кто стоял к ней лицом, пришел на том же рефрижераторе, какой попутно собрал делегатов на проф-конференцию. Причем еще не «обморячился» как следует, и она видела это.

— Вы мне нужны. Хочу к вам пришвартоваться. Держите краба, — сказал, взмахнув перед ней пятерней с чуть согнутыми и раздвинутыми пальцами.

Женщину вроде в самом деле оскорбила бесцеремонность. Где там подать ему руку, сказала:

— Ты таким образом со всеми, выходит? Тогда поищи себе, какую увидел во мне.

— Я ж… с океана! Восемь месяцев меня швыряло между небом и землей.

— Рыбачишь, значит?

— Не говорите так, — мужчина схватился за щеку. — А то получается: уравниваете вон с тем, — кивнул на мальчугана с удочкой. — Я  р ы б а р ь. Говорю это с горькой гордостью, заметьте. «Смиренный парус рыбарей, твоею милостью хранимый…» Читали?

— О, да ты, оказывается, с чудинкой!

Он развел руками:

— Какой есть!

— Что ж, я сегодня добрая. Только уговор: двери открывать ногами.

— А учтиво ли это? Н-нет!

— Мальчик мой! Твои руки должны быть заняты подарками. Ну?

Ошалелый тралфлотовец посмотрел на представительницу милой половины человечества квадратными глазами. Потом совладал с собой, сказал:

— Вы не назвали свои координаты: улицу, номер дома, квартиру.

А в это время далеко под Аляской, в тени вулканов-небоскребов, океан так пустил под уклон второй бот, что в него влетело с полгребня воды. Тотчас над сланью всплыли оцинкованные ведра.

— Братцы! — гаркнул боцман. Сразу вскочил. Упер одну руку в спину Сереги, чтобы не упасть.

— Опять ударил вулкан?.. — потуже свел полы бушлата Бичнев.

На юте «Тафуина» тянулись вверх вентиляционные колонны с приближенными к ним стрелами грузовых лебедок, горбом торчал тралмейстерский мостик, весь черный, и у самой кормы волны били вскользь по траловой доске, как в охрипший гонг. А боцман тем не менее уткнул лицо в ладони по самые брови, сказал штурману — старшему в боте, влезшему в белый казенный полушубок, с трудом удерживающему оледенелый румпель:

— Я видел… Все озарило на «Тафуине». Должно быть, это… Не избежали беду.

Очень трудно поворачивали боты среди беспорядочно всплывающих валунов. Возносились — летели вбок. Наклоненными падали в прогибы, а океан вставал выше, все заслонял собой.

Еще до подхода к «Тафуину» Венка рванул с себя фуфайку, как перед дракой. Сразу, у сварного борта, чуть не воспарил, — так быстро слева просела несущая выпуклость. Оглушающе треснул обносный брус. Тотчас над ним взвилась опасная для человеческих лбов дубовая балясина штормтрапа, не далась в руки обезображенного страхом Ершилова. Спереди взмахнула темень. Всю, от самой макушки, залило Ксению Васильевну. Замечательно, что Бичнев не проморгал — уронил ее на себя, чтобы потом не вылавливать где-то тут, близко, или из-под киля.

На слипе кто-то пал головой вниз, с разброшенными ногами.

«Это Зубакин», — как будто кто толкнул Венку в грудь.

«Где еще-то один?..» — Назар опасливо повел глаза к слипу — не хотел увидеть сраженного насмерть. Наткнулся на Зельцерова. Выдержал его тяжелый обвиняющий взгляд.

Оказалось, не капитан смайнал, а Кузьма Никодимыч.

У Венки заходили желваки. Взялся оттащить отца — схватил под мышки. Чуть сдвинулся к фальшборту, подтолкнутый каменным бедром. На мокром скользком железе, в хромовых сапожищах, попирая ими не то клочья усыхающей пены, не то низвергнутые с неба снежные тучи, разгневанным разбойничьим богом двигался Варламов Спиридон. Куда? Зачем?

Не совсем развитые сухие плечи Кузьмы Никодимыча уродливо выперли вверх. Голова запрокинулась. Из-под рубахи выбился тельник, дергался во все стороны, как «Тафуин», только легче.

Ксении Васильевне пришли те же мысли, что Никанову. «Только Венка признал в Кузьме Никодимыче своего кровного, а что вышло?..»

Она в слезах, не утирая их, силилась сладить с собой, не завыть, на ходу подхватила руку Кузьмы Никодимыча, сжала ее в запястье, чтобы узнать: как, был ли пульс? С виду же — будто не давала Кузьме Никодимычу уйти с этого света.

— Пер… вый по… — едва выдавил из себя Кузьма Никодимыч. — Опять оказываете мне первую помощь. — Узнал Назара!

«Почему не меня?» — Венка протянул пригоршню под головой Кузьмы Никодимыча, как за милостыней.

— Смотри, отец! Если не поддашься ей — будешь герой. «То есть смерти».

А Кузьму Никодимыча душила обида. За кого?

— Дайте мне!.. — рулевой Николай разъединил перед собой Зельцерова и неизменно парадного второго штурмана Лето. От него отодвинулся Игнатич — невольный свидетель, как Венка раздражался, когда к нему подселяли Кузьму Никодимыча.

— Вирай его! Игнатич! — позвал за собой Никанов.

«В суматохе-то что упустил я?.. — вспомнил Плюхин свое пребывание в ходовой рубке, после того как взял пеленг. — Занес в журнал широту, долготу. А почему мы отступили от правил, не утопили торпеду?.. За это кто в ответе?»

Зубакину не доводилось раньше чувствовать это. Как будто ему никогда уже не удалось бы вернуть долг. Притом кого мог винить? Протестующе, качая головой, как морской лев, развел руки — никому не дал поднять Кузьму Никодимыча.

— Непростительно? Ты так находишь, старпом? Только без каких-либо!.. Искренне! — сникший, едва слышно спросил Плюхина.

— Случилось на моей вахте…

— Не отрицаю. А дальше? Ты хоть сейчас-то у меня будь!..

— Анатолий Иванович! Что я?.. Вы же не можете меня услышать!

Капитан с утра, как остался с Кузьмой Никодимычем «обиходить» торпеду, находился рядом с ним, пока не понадобилось вскрыть холщовую оплетку тонких проводов.

— В это самое время будто не болтало, — снова собрался с силами Кузьма Никодимыч. — То есть… — заквохтало у него в горле. — Океан зыбил, конечно. А я — никак, не замечал этого. Как следовало.

— Ты думаешь, один такой? Не-ет! В шторм на мелководье, рыбы тоже… Укачиваются. Раз — и вверх пузом. — Зубакин искренне сочувствовал Кузьме Никодимычу, старался рассмешить.

— Значит, так!..

— А с тобой просто. Понятно, почему не выносишь. Привыкай!

Полуодетый Зельцеров заранее шагнул к грузовой лебедке, иначе бы на него девятым валом налетел Серега.

— Ты дыши… — концами пальцев коснулся Кузьмы Никодимыча. — Это сейчас для нас главное. Для всего экипажа.

— Отец, — Венка схватил Кузьму Никодимыча за голову.

С начала плаванья он не мог преодолеть то, что мешало ему быть Кузьме Никодимычу родным сыном! И вот…

Кузьма Никодимыч сжал губы покрепче. Натужно, напрягая последние силы, всмотрелся в те видения, какие предшествовали взрыву на промысловой палубе. Сразу как бы всплыл — тут же, среди близких, и одновременно в океане, уносящем вдаль очень ласково, как на котиковых ластах.

У Игнатича запершило в горле. Лето склонился — заметил редкостную розовую чайку. Тотчас вслепую подал Венке дубленку, сказал ругливо:

— Сам-то ты!.. Простудишься ведь.

— Надень… — попросил Венку Никанов.

Каждому понадобилось оказать ему хоть какую-нибудь услугу.

Зельцеров остался в спортивной майке с эмблемой спортклуба тралфлота: курточку положил Кузьме Никодимычу под затылок.

11

И конец.

Не позднее полуночи с «Тафуином» поравнялся фрегат с ракетами в наклонных ангарах. Неторопливо, с большими интервалами замигал светофор:

— ПРОШУ ВАШЕГО БОЛЬНОГО СДАТЬ МНЕ. ОКАЖУ КВАЛИФИЦИРОВАННУЮ ВРАЧЕБНУЮ ПОМОЩЬ. КОМАНДИР.

У Плюхина глаза полезли на лоб. Вбежал на мостик — спустился:

— Это — что? Они прочитали наши шифровки? («Как тут не поверить, что в двадцатом веке секретов нет».) Мы о Кузьме Никодимыче радировали, — подтянул к себе предсудкома Игнатича.

— Любопытство удовлетворить ему надо! — пояснил Назар и надвинул себе фуражку на лоб, как Зубакин.

— Запрашивает: «Поняли его — нет?» — подсказал-поторопил начальник рации.

Фрегат и «Тафуин» взлетали на валах друг перед другом попеременно, сближаясь и отскакивая назад, как морские петухи.

Зубакин взглядывал на боевой корабль. А все, что произошло до того, навязывало ему себя, стояло перед его глазами. Снова видел, как отыскал Кузьма Никодимыч на конусе крышку и свернул шурупы, потом проник вовнутрь, к оцинкованному ящику, застопорил в нем все контакты реле, раздвинул синие, белые, желтые, черные провода.

«А так ли нужно было ему отправлять меня в каюту? Оплетку проводов Кузьма Никодимыч мог вспороть и ножом, без ножниц. Однако, поди ты, взял заупрямился. Поднеси ему! Почему я тогда ничего не заподозрил? На нюх же можно было… что неспроста он. Оберегал меня».

…В то время когда Зубакин удалился, Кузьма Никодимыч вынул припрятанный нож, повернул лезвие от себя, а затем наложил на что наметил и дернул к себе…

Так было. Зубакин же оттягивал — вглядывался в себя. Как будто не наложи он резолюцию: «Соответствует действительности», все началось бы сызнова. Кончины Кузьмы Никодимыча ни за что бы не допустил. Только можно ли заставить уняться память? Она и удерживала, и усиливала то, что предшествовало самому печальному во всем рейсе.

Как мог Зубакин оправдать Кузьму Никодимыча, спасшего ему жизнь! Не радовался он, что жил за другого. Потому-то выругался:

— Мерзко-то как!

— Отец! — позвал Венка Кузьму Никодимыча уже в лазарете.

— Хрустит что-то в ней. Хочу кашлянуть… Тянет, — чуть слышно, не жалуясь, сказал про свою грудь Кузьма Никодимыч.

Ох, не успел он вложить своему бедовому сыну, что встать на ноги — это значит начать жить только крупно, во всю мощь, и не в чем не быть клоуном, смешных без того полным-полно.

12

«Тафуин» греб домой, огибая Алеуты с севера, всю ночь и еще день. Поступило распоряжение обследовать отмель Стейлмейт — свернул на ост-норд.

Тогда же начальник рации тайком от всех вложил Назару в ладонь частную радиограмму.

Ну, Нонна! Придумала же что отбить амурчанину: «Я ОПЯТЬ С КЫТМАНОВЫМ. С НИМ МНЕ ВСЕ ДОРОЖЕ. РИСУЮ ЗАНОВО. НУЖДАЮСЬ В УСПЕХЕ, МЕЧТАЮ. ТОЛЬКО НАСТОЯЩИМ ПУСТЬ ЖИВУТ БЕЗДАРИ И НЕДОУМКИ».

На рыбной фабрике большой свет не горел — только кое-где желтели пятна дежурных лампочек. Сгорбленному Назару, вроде не живущему больше («Так мало дано нам»), они что были, что нет. Ему не приходило на ум, что транспортеры, тележки с пневматическими моторчиками, станок для газировки брикетов, весы — все это, заброшенное, после первого же замета трала опять придет в движение, снова здесь полюднеет, опять чья-то вахта захочет обогнать ту, которую сменяет.

Он не устоял на месте, побрел к морозилке, когда Варламов Спиридон и Никанов внесли туда Кузьму Никодимыча, завернутого во что-то обтрепанное — вероятно в парусину.

Не просто, очень не просто заморозить человека — не то что окуня.

Венка, как нарочно, растравливал себя — пытался  у в и д е т ь, что делал его отец, перед тем как сработало подрывное устройство. Вот Кузьма Никодимыч задержал дыхание, не вдруг, соблюдая осторожность, опустил часть съемного корпуса торпеды и как бы увлек его — приподнял выгнутую плоскость с четырьмя зияющими отверстиями и внутренними ребрами жесткости. Затем дал себе чуть передохнуть, словно ответственность физически ощущаема, как груз, и отодвинул монтажный шпагат. Ребус из пестроты разноцветных проводков угрожал разнести «Тафуин» на части.

— Так отец проник сюда!.. — покачнулся Венка перед пестротой в головной части торпеды. — Осмотрел все издали, боковым зрением. А о чем же подумал в свой последний час? Не о том, что я у него оставался позади? Не дождался, когда б его догнал, сирота при живых родителях.

Что связывает родных? Не обязанности!..

Хотя до Зубакина было не далеко, от него никто ничего не добивался. А кто еще мог воссоздать те подробности особого, всевозрастающего значения? Он спустился по трапу на ступеньку ниже, одетый с иголочки и чисто выбритый.

То мгновение, отошедшее в вечность, вместе с обезвреживанием торпеды ему казалось до предела спрессованным. В него вместился и рыбцех с телом Кузьмы Никодимыча, и траулер, от килевого бруса до клотика, и то, что находилось для всех впереди. Уже пережил всю целиком происшедшую трагедию, причем наверняка его переживания были сильней, чем у кого-либо. Теперь же снова обрел благостную, необходимую командиру уравновешенность, значительность осанки.

Чья воля вела его: или та, что исходила из распоряжений с берега, или собственная, вложенная в разработку распоряжений, включающая в себя что-то от полученных? Ему некогда было особенно раздумывать об этом и не к чему. У него была определенная устремленность, как обычно, служил ей — не давал себе в чем-то сплоховать. К другим также не уменьшил требовательности, потому что все пользовались процентами от его побед — получали внеочередные квартиры, места в детских яслях и прочее.

Когда Назар наклонился распрямить над Кузьмой Никодимычем лишнюю морщинку, электрический привод вроде бы не смог больше бездействовать. Дверь морозилки тронулась к левому борту — серая, толстая, небыстрая.

«Отчего же так? С головой укрытый Кузьма Никодимыч почти остров. Сам же где-то. А барк к чему? Он — Венка?»

Первый помощник опять подумал о Венке. Точнее, об его отчаянной мольбе: «Отец!..»

Заблуждение, что девятый вал — неизменно роковой, от него ничего хорошего.

Пролив Лаперуза еще не освободился ото льда. «Тафуин» получил добро обойти его, взял курс на южную оконечность острова Хонсю.

Не счесть сколько кораблей бороздило Сангарский пролив под разными флагами. Японцы привыкли к этому, не отрывались от сетей. А перед «Тафуином», поскольку весть о взрыве на нем разнеслась по всему свету, бросили их:

— Иван! Аригато! С-ыпа-сибо!

Японец на мотоботе с изображением вздыбленного дракона не пожалел сухие батареи, включил проигрыватель на полную мощность и повернул в сторону «Тафуина» динамик.

— «Очи черные, очи страстные!» — До Хоккодато закачался воздух от романса на русском языке, с непривычки трудный для легких: был переполнен течением Куросиво.

Пожалуй, менее всех свыкшаяся с потерей Кузьмы Никодимыча Ксения Васильевна шестым чувством угадала, что рядом с ней Назар, и передвинулась от него подальше. Сказала Игнатичу:

— Нет у них, наверно, ничего другого. К случаю.

С Назара схлынула озабоченность за весь рейс, уже в основном-то завершенный. Какой она была, лучше б его никто не рассказал. Распределялась между Зубакиным, Игнатичем и Серегой.

Подделанный для джаза романс собрал на левый борт весь экипаж «Тафуина». Заграница всматривалась в русских и запоминала.

— …Очи! — с восторгом исторг японский динамик. — Очи! — он же простонал с опасением и тревогой. Снова в сладком томлении, зазывающе: — Очи!..

На «Тафуине» недостаточно приспустили флаг, японцы не знали, выздоровел Кузьма Никодимыч или неживой. Боцман взялся за флаглинь, и пленочное пение тотчас же оборвалось.

За картушку компаса, к рукояти рулевого электрического привода, Серегу поставил не кто-нибудь, а Зубакин. Еще, еще раз оглядел его, а потом протянул руку к плечу задумчивого Назара и отдернул ее назад как бы в неуверенности: друг ты мне или все еще не очень?

— А что, товарищ первый помощник, возьмем Расторгуева на тот рейс четвертым штурманом?

Никто не переубедил бы Назара, что капитан был снова одинок, а вежлив от трусости перед будущим в Находке. Эта вежливость выражала прекрасное самообладание.

— Я лично не против. — Посмотрел на уплывающую шершавую проглубину, тронутую океанским бризом, на встречный БМРТ.

— Ты не поскупись, внеси в характеристику Расторгуева побольше плюсов. Знающий, принял повышенное обязательство, борется — в таком духе. А я тоже постараюсь, заверяю тебя.

— Он получит, что ему причитается, — пообещал Назар, отдаваясь рассуждениям с самим собой. «Мы словно после крещения. Все смыто с нас: предвзятость, фальшь… То есть наносное. Впрочем, скоро нам придется отчитываться за рейс на балансовой. На ней-то станет окончательно ясно, кто каков, как только зайдет речь о торпеде. Там каждый из нас окажется выведенным на чистую воду. Мне пора по-настоящему засесть писать характеристики. Тот такой! Этот тоже… Как будто каждого держал за душу. А сам кто? Могу руководить? Как будто нет. Ни на столько не обманываю. Я все не тот. Мой Игнатич — тоже такой. Грамотишки бы поднабрать ему побольше. Но когда? Все по морям, по волнам.

Старшему помощнику Плюхину не хватает данных. Если бы ему дали возглавить экипаж по-старому, тогда еще пошел бы. Сумел бы отвечать только за производительность. Тогда остались бы нынешними Ершилов, Лето…

А впрочем, разве у нас со всех сторон не так? Не наращиваем поступательный темп? Не продвигаемся вперед? Есть показатели!

Плохо, что я не знаю, каково пришлось родителям Плюхина. Находкинский проступок на баркентине — это одно. А может, он следствие чего-то давнего, общего? Мог его отец попасть в историю? Как мой.

Мне нельзя уходить с капитанского мостика. А то получится, что только  п р о п о в е д о в а л  душевность. Так?»

Океан молчал. Им владел штиль, как мираж. А все-таки это был устойчивый, не короткий штиль. Часть экипажа могла наконец-то выспаться за семь месяцев и семь дней.

Конечно, на «Тафуине» не верили, что циклоны и антициклоны удержатся, не поставят Тихий океан на дыбы. Только ничуть не тужили, потому что ничего ж не могли изменить.

Прощайте, никого не обошедшие стороной мили. Впереди — километры.