— Во имя всех святых, стой смирно! — велела маман и опять дернула гребенкой, застрявшей в волосах.
— Больно-о, — захныкала я.
— Потерпишь. Святая Бландина не то терпела.
— Она же святая…
Уф, матушка расчесывает, точно хочет помучить. Право, глядеть на серый потолок и деревянные балки целую вечность, даже если солнце пляшет под ними яркими пятнами, — не великое удовольствие.
Наконец, матушка повернула меня к себе, надела чепец и вздохнула:
— Ты уже не маленькая. Что бы сказала о нас мадам Корбье, если б увидела тебя такой неряхой?
— Простите, маман, буду аккуратной, — промямлила я, перебирая складки теплой шерстяной кофты. — Можно я пойду? Сегодня такой день, такой день!
— Клементина! — посуровела матушка. — Ни-ни, этого не будет. Я запрещаю близко подходить к Форуму. Там не только господа соберутся, но и все городские шельмецы. Так что для тебя день обычный: снесешь сапоги мадам Корбье — и сразу домой. Поняла?
Обычный день… Как бы не так! Сегодня праздничное шествие пройдет от церкви Сен-Жюст. Там будет сам король и его брат со свитой — столько знатных особ разом! Когда еще доведется разглядеть Папу в облачении, украшенном драгоценными камнями, епископов, благородных шевалье на лошадях с попонами? А главное — наряды дам, расшитые серебром и золотом, коттарди из чудесных тканей и подбитые мехом мантии! Неужто я буду слушать об этом рассказы лопоухого Нико или толстой Жискеты, которая непременно что-нибудь соврет?
Ах, я так и представляю, как блестящие нити будут переливаться под солнцем! Мерси Дье, сегодня солнце. А хоть бы и ливень стеной… Нет уж, я сама должна посмотреть. Да простит меня святая Бландина. Сама. Лопни мои глаза!
И все же я смиренно сказала:
— Да, мадам. Сразу домой.
— Вот и чудесно! — Маман притянула меня за плечи и поцеловала в лоб: — Береги себя, и Господь тебя убережет.
Сгорая от стыда и нетерпения, я наблюдала, как матушка оборачивает материей мягкие остроносые сапоги, обвитые по щиколотке тонкими кожаными тесемками. Однажды отец сошьет такие и мне. Он обещал.
Дверь распахнулась, и тотчас морозец ущипнул меня за нос. Я пошла по спуску, прижимая сверток к груди. Святые угодники, а ведь до зимы еще далеко… Не окоченеть бы. Над крышами домов было светло и ярко, но сюда, в тень проулка, лучи не добирались. А ну-ка бегом! Согреюсь. И пусть холод обжигал щеки, я представила, что лечу, выдыхая белые облачка пара. Я — дракон. Ура!
Пронеслась до угла, сейчас направо и вниз к Соне, еще один переулок — и второй дом. Я толкнула тяжелую дверь, шагнула в узкую, как каменный склеп, трабулу. Навстречу, опираясь на клюку, ковыляла сгорбленная старуха с опущенной на лицо черной рединой.
— Постой, дитя.
— Да, мадам.
— Помолись хорошо, прежде чем сделаешь и пожалеешь… — прошамкала она беззубым ртом. — Кто душу отдает за камень, сам в него превратится. Juro in verba magistri [1]Клянусь словами учителя (лат.).
.
Глаз старухи не было видно, но казалось, она вот-вот испепелит меня взглядом или околдует. Ой, чур меня… Ведьма! Она протянула дряблые когтистые пальцы, а я мышью припустила во дворик. Затарабанила кулаками в дверь, что было мочи. Слуга мадам Корбье впустил меня, ворча недовольно:
— Что такое? Пожар? Или гонятся за тобой?
— Нет, мсье. День добрый, — вспомнила я о вежливости. — Вот сапоги для госпожи.
Он поднялся наверх и скоро вернулся, едва я успела отдышаться. Привратник важно отсчитал монеты.
— А что за старуха от вас вышла? — осмелилась я спросить.
— Старуха? Не было никакой старухи. Вот только ты, сумасшедшая, чуть дверь не вышибла.
— Простите, мсье, — поклонилась я и с опаской заглянула в трабулу. Никого.
А вдруг снаружи поджидает?.. Я потопталась и решила: пойду к лестнице. Вот спасибо тому, кто так хитро придумал: хочешь — выходи на улицу через трабулу, а нет — шасть по ступенькам — и ты в другом переулке. В обход никакая ведьма не поспеет. Разве что на помеле.
Я заторопилась, перескакивая то тут, то там через подмерзшие лужи. Наверняка уже Нико, Жискета и Франциск с тупика Тюрке ждут меня у подъема Гургийон. Так и было. Ребята приплясывали от холода, засовывая покрасневшие пальцы под толстые шерстяные уки. Еле разыскала моих приятелей среди зевак. Каждому хотелось повидать короля. Ближе к Фурвьеру и городских стражников стало больше. Они тоже прогуливались, поигрывая дубинками. Вовсе не оттого, что хотели попугать честной народ, а чтоб согреться. Стуже все равно, какой у тебя чин.
— Святая Бландина! Нико, да у тебя уши посинели! — воскликнула я.
— Где?! Что?! — испугался Нико, ухватив себя за торчащие из-под шапки уши.
— Это потому, что матушка тебе чепец в детстве не надевала, — засмеялась я. А Франциск подхватил:
— Ах-ха-ха. Нико — длинноухий, как осел. Отморозил уши.
— Черти вас раздери, — обиделся Нико.
— Ладно, не дуйся, — захихикала я и сделала страшные глаза. — Я, между прочим, ведьму видела.
— Врешь, — выпятил губу Нико и деловито поправил поясной ремень — целый месяц его носит. Как взрослый.
Право, если б не громадные уши, Нико был бы красавцем: черноглазый, со смоляными вихрами. И я ничуть не расстроилась, когда матушка сказала, что толковали давеча о свадьбе с его родителями — такими же, как мои, кордонньерами. Они шьют сапоги, туфли и даже новомодные открытые сабо, которые мой отец чехвостит на все лады. Да разве он понимает?! Патины красивые, пусть и для лета только.
Мамаша Нико — славная женщина, с моей матушкой дружна. А отец — весельчак и балагур. Скоро мне стукнет двенадцать, перейду жить к ним в дом. Даже бабушка, которая, что ни слово, роняет слезы в суп, признала — родилась я в добрый час.
— Врешь, — повторил важно Нико.
— А вот и нет. Лопни мои глаза! — Я уткнула руки в боки так, что монеты звякнули в омоньерке. — В трабуле на нее наткнулась. Черная вся. С клюкой. «Журо инверба», — говорит. Да у меня волосы дыбом встали! Только привратник и спас.
— Ты уж тогда сходи в церковь. Хоть прямо сейчас, — обеспокоился Нико.
— Да ничего она не сделала. Не успела.
— Хорошо бы… — Нико шморгнул носом.
— А мы Папу не пропустим? — заволновалась я. — И свиту королевскую?
Нико коварно улыбнулся:
— Вот не дразнилась бы — я б сказал, что нашел место, откуда все видать. А так… попробуй разгляди со своего роста — только копыта лошадиные и рассмотришь.
— Ну, Нико… — Я поняла, что пошутила не вовремя. — Я больше не стану обзываться.
— Обещаешь?
— Истинный крест!
* * *
Нико зашагал по присыпанной соломой дороге, как главный. Мы еле поспевали за ним в гору. Особенно толстая Жискета — вот уж кряхтела, что та каша в горшке. Народу прибавилось: кто на улице толкается, кто из окон торчит, на крыши залезли и на крепостную стену. Гомон стоял, как на рынке у городских ворот.
И вдруг от разрушенных римских терм разлился по ледяному воздуху колокольный звон. Все замолкли на секунду, а потом принялись креститься и шапки бросать:
— Ура! Да здравствует новый Папа! Да здравствует Климент Пятый!
Отбивали колокола и в церкви Святого Иренея, и в Сен-Жюсте, и в Сен-Жане. Дружно отвечали им колокольни архиепископского замка с той стороны Соны. О, мон Дье, как же это было красиво! Будто сам воздух звенел — дзонн-дзонэ — открой рот и поймаешь звон на язык, будто снежинку. Я так и застыла на месте. Заслушалась.
Нико выдернул меня из толпы:
— Чего окаменела? Враз затопчут.
— Интересно, откуда им известно, как Папу зовут? Я вон слыхом не слыхивала, что он — Климент…
— А я почем знаю? Может, глашатай буллу читал, — пожал плечами Нико и пнул хряка, что семенил впереди.
— Давайте здесь останемся, — заныла Жискета, которой надоело бегать.
Я обернулась и увидела поодаль ту старуху в черном. Она стояла посреди дороги, будто все равно ей было: что король, что Папа…. Стояла и сучила что-то противными своими пальцами.
— Ой, она… Пошли, Нико! — взвизгнула я и побежала пуще всех к тупику Тюрке.
Мы юркнули в прощелок между старым домом и деревянной стеной. А Жискета осталась на улице — лень вперед нее родилась. Франциск первым взобрался по торчащим балкам. Мы следом. Я за сучок зацепилась, чуть котту не порвала. Но зато, когда мы устроились на здоровенной балке, от восторга я захлопала в ладоши — вот он, Гургийон, ровной полоской вымощенный с холма, а дальше — крыши-крыши-крыши, красные, рыжеватые, и зеленая полоска Соны за деревьями.
— Гляди! — заорал Нико.
Вверху, у домов, на которые указывал его чумазый палец, появились монахи в серых рясах. Чинно, не торопясь, они шли распевая псалмы. И не холодно им… Позади развевались яркие флаги, блестели копья конницы. Сердце мое заколотилось.
Раздался ропот и гул — то стражники начали дубинками люд разгонять:
— Дорогу королю! Дорогу его святейшеству! Эй, остолоп, куда прешь? Посторонись, бастард…
И народ полез во все дыры, от дубинок подальше, давил, ойкал, чертыхался. Словно живые ручьи в паводок, стекались горожане к нашей стене. Сзади, сбоку, снизу — она аж накренилась. Вот дурачье!
Я наклонилась рассмотреть, что там происходит, и снова будто чаном мерзлой воды окатили меня — та страшная старуха околачивалась на повороте в тупик. Точно она — вон клюка кривая и редина на все лицо. Я вжалась обратно — авось не заметит — и прошептала:
— Нико, там ведьма…
Но тот меня не слышал. Привстав, они с Франциском уже высмотрели рыцарей и перекрикивались друг с другом:
— Уф, раскопать бы клад из золотых ливров, чтоб хватило на кольчатую котту, на брэ, меч и нагрудник!
— Вот дурак… и пешком бы ходил? Да какой с тебя рыцарь?
— Я б много нашел… И купил бы все, — с жаром мечтал Нико. — Даже лошадь. И седло расписное.
— Зачем тебе?
— Поехал бы к сарацинам — драконов убивать.
В горле сжалось: ах, он какой! Еще поженить нас не успели, а он уже собирается дать деру. И до тебя, Клементина Бернадетт, ему и дела нет… Ну и жених!
Беф, как я разозлилась! Так бы и дала по голове этому простофиле! По ушам его ослиным. Святая Бландина! Теперь мне и старуха была нипочем, и разудалые наглецы, что вскарабкались к нам на стену, и мороз.
Монахи прошли мимо нас. За ними неторопливо проследовали суровые рыцари на лошадях. Те фыркали, выпуская из ноздрей парок, и тяжелыми копытами переступали по брусчатке. Вот они: и шлемы, и синие мантии — протяни руку, дотронься. Но я и думать забыла о попонах и тканях. Внутри все кипело. Я бесилась и повторяла: «Сама найду золота, а лучше — каменьев драгоценных, выйду замуж за купца или начальника стражи, а тебя, голодранца, на порог не пущу. Найду — и все. Лишь бы тебе неповадно было!» Так я и не заметила, как поверила: будет у меня сокровище — а хоть бы и диамант с кулак величиной. Лопни мои глаза!
* * *
— Папа едет! Да здравствует святейший Папа! — волной пронеслось с холма.
К нам приближалась важная процессия в алых аксамитовых мантиях и золоченых остроконечных шапках. По обе стороны гарцевали шевалье в черных и синих плащах. О, святая Бландина, тот, впереди, в самой высокой шапке, наверняка Папа. Кто еще может так величаво покачиваться в такт шагам иноходца? И убранство — издалека видно — побогаче, чем у нашего архиепископа.
Папа выехал с теневой стороны улицы, и солнце заиграло на его блестящей маковке. Жизнь прожила — не видала такой красотищи! Сияло золото венцов, разделявших белую тиару на три этажа, дразнились бликами разноцветные камешки, а больше всех — самый крупный, цвета голубиной крови — тот, что прямо надо лбом Папы.
— Благослови, ваше святейшество! — истерично завопила какая-то торговка.
— Папа! Виват святейшему отцу! Виват Клименту Пятому! — подхватили вокруг меня. Какой-то горлопан вставил: «Аллилуйя!» — и толпа зашлась в счастливом исступлении. А я все рассматривала диамант — тот притягивал, словно кусок плесневелого сыра — крысу.
Сама собой мне представилась еще одна пара рук — невзаправдашних, прозрачных. Вот они тянутся, тянутся к драгоценному камню… Беф, забавно! Совсем по-настоящему почувствовала я прохладные грани. Чудно же я умею придумывать!
Я покосилась на Нико и Франциска: треплют языком о всякой ерунде, пустозвоны. Будто меня вовсе тут нет. Ну и тьфу на них, моя игра позанятней будет! Я еще раз вообразила прозрачные руки: попробовала камень на ощупь, дотронулась и до золотого венца, и до парчовой материи. А что, если… Я расшалилась и со всего размаху ткнула придуманным пальцем в главное украшение папской тиары. Папа покачнулся в седле, как если б его толкнули легонько. Уф и отшлепала бы меня матушка за такую непочтительность к святейшему отцу, да откуда ей знать? Хмыкнув, я и кулачком ткнула. О-ля-ля, Папа снова качнулся. Нахмурил черные брови, губы поджал. Мне совсем смешно стало, я потянула к себе и хвать — уже камешек в прозрачной ладони чувствую.
Что тут началось! Стена, на которой мы сидели, заходила ходуном, затряслась.
Я вцепилась обеими руками в балку. Камни, доски, труха посыпались на тех, кто был снизу. Ротозеи, что возле нас сидели, попадали наземь, как спелые груши с дерева. Заметались кони, подминая под себя зевак. Улицу заполнили брань и вопли, от которых стыли внутренности.
Страсть как я испугалась! «Защити меня, святая Бландина, — трепеща, пробормотала я. — Что же это творится?! Нет, это не я сделала. Не я. Я больше так не…» Договорить не удалось: мы с Нико с диким криком полетели вниз — на чужие тела, мантии, меховые и шерстяные уки вперемешку. Через секунду я плашмя обрушилась на чью-то спину, присыпанную щепками, — так что слезы брызнули из глаз. Ай-ай-ай, больно-то как! Ай, больно…
И тут я вовсе обмерла от ужаса: прямо перед моим носом из дорогого бархатного плаща торчала чья-то окровавленная кость. Вокруг стонали и плакали, пытались выбраться из-под завала и наступали на тех, кто оказался ниже. Совсем близко зацокали копыта. Я дернулась: сейчас раздавит, как того маладрина, что давеча убегал от стражников на рыночной площади. Мон Дье! Белоснежный жеребец шарахнулся и, сбросив всадника в отороченной мехом красной мантии, рванул прочь. Глухо, как мешок с песком, священник хлопнулся о мостовую, потеряв на лету высокую шапку.
Слезы застилали мне глаза, но я все же разглядела, что от тиары отскочила деталь и, пружиня, как мячик бильбоке, покатилась ко мне. Кругляшка размером с куриное яйцо остановилась лишь завязнув в лужице темной крови возле шевалье в бархатном плаще. Лопни мои глаза! Да ведь это диамант Папы!
В голове моей стало совсем пусто, я протянула руку и пальцами загребла камень в ладонь. С одной стороны — прохладный, с гранями. Как представлялся. С другой — липкий от крови. По груди растекался холод. Я сунула диамант в карман передника, глотнула воздуха один раз, другой. Попробовала еще, не вышло, и, царапнув висок о торчащую рядом кость, я уткнулась лицом в синий бархат. Все стало черным-черно, и откуда-то издалека донеслось эхо колокольного звона…
«Святая Бландина, как темно! Неужто и правда глаза лопнули?» — подумала я, но сквозь приоткрытые ресницы неприятно кольнул желтый свет. Я заморгала быстро, провела рукой по лицу. Где я? Мягко. Тепло. Складки белой ткани падают с неба… Это рай? Ах, нет же — это наш балдахин! А вот и матрас шерстяной под рукой, и одеяло. Я дома.
Вспышкой пронеслись в памяти последние события, заставив меня подскочить: а что с Нико?! Что с Франциском и Жискетой?! Я рванула рукой полотнище, высунула голову и отпрянула — возле кровати на стуле, будто ворона на башне, громоздилась согбенная черная фигура. Костлявые пальцы водили по освещенному тусклой свечой пергаменту, словно гнались за тонкими гусеницами-буквами. Черная редина… Она! Крик сам вырвался из моей глотки. В комнату вбежали матушка и сестры.
Прячась за подушку, я истошно кричала и трясла пальцем в направлении старухи. Но та не бросилась прочь от моей родни, а запросто отвела иссушенными руками полотнище балдахина и опасно приблизилась. Из глинистого, изборожденного канавками морщин лица, как из маски, уставились на меня умные черные глаза. Спокойные, совершенно молодые. Они выжидали. Рядом со старухой показалась матушка и кинулась меня обнимать:
— Вот счастье-то — вернул тебя Господь! Клементина, успокойся… Успокойся, дитя мое!
— Это ведьма… — хрипло выдавила я.
— Что ты, глупышка! Это же мадам Паскаль, тетушка врачевателя. Если б не она, мы б тебя не выходили. День и ночь ты была в беспамятстве. Помиловал нас Всевышний! Слава Ему, Деве Марии и всем небесным ангелам!
Я переводила глаза с прослезившейся от радости матушки на любопытствующие рожицы сестер за ее плечами, на обезображенное годами лицо старухи в черном и не могла унять дрожь. Что-то здесь не так. Не так! Лопни мои глаза!
Зашуршала сухими губами старуха:
— Не волнуйтесь, мадам Соти, все пройдет. Девочка чудом спаслась, но страх внутри остался. Вот он и выходит. Это даже хорошо. Покричит, поплачет — и все пройдет.
— Нико?.. Где Нико? — пробормотала я.
На лицо маман опустилась тень:
— Будем молиться, чтобы и он выкарабкался. С Божьей помощью… Хорошо, что Франциск и Жискета вас вытащили. Франциск синяками отделался, подружка твоя — и вовсе испугом. А ведь благородных господ уйма погибла. Даже кузен короля. Видать, Господь нас больше любит.
— Это не я сделала… — всхлипнула я. — Наверное…
— Конечно, не ты, глупенькая, — утешительно сказала маман. — Стена там была старая. Народу столько на нее налегло, что она и треснула…
— Отдохнуть бы еще девочке, — произнес шуршащий голос. — Я ее отваром напою, повязку на ноге поменяю. И пусть спит.
— Благослови вас Господь, — благодарно коснулась старческой кисти маман и направилась к дверям, подталкивая перед собой малышню.
— Матушка, не уходите… — взмолилась я. Но та лишь улыбнулась и прикрыла за собой дверь. Старуха отошла к столу под оконцем, подсвечивая перед собой.
Ну вот, теперь я один на один с ведьмой… Помоги мне, святая Бландина! Сейчас как превратит меня в крысу, и потом никто не вспомнит, что жила-была такая Клементина Бернадетт Соти, что были у нее светлые кудри ниже пояса и, как говорили в округе, самое прелестное личико. А на месте моего милого носика будет мокрая незрелая ягода с усами… Бррр.
Я отползла вглубь кровати, пытаясь сообразить, как сбежать, и тут вспомнила о находке. Мон Дье! Вот она за чем охотится! За моим диамантом. Я мигом выпрыгнула на ступеньки. Ойкнула, припав на ногу. Голова закружилась. Но шаг-два — и я была у сундука. А вот и мои вещи. Рука скользнула в карман передника и среди сухариков и разной мелочи нащупала прохладные грани. Пальцы сжались в кулак, обхватив драгоценный камень. Не отдам! Мое сокровище!
— Стоил он того? — прошуршала позади меня старуха. — Рубин этот?
Я развернулась, спрятав руки за спину:
— Какой рубин?
— Тот, что в руке держишь, красный, как кровь, из которой ты его взяла.
— Вы откуда знаете, где я его взяла?
— Я многое знаю, — ответила старуха. — Ведьмы — те, кто ведает. А ты не ведаешь, только колдуешь. И ведь предупредили тебя: подумай прежде.
Я растерялась.
— Ничего я не колдовала. Я играла.
— С порохом тоже играть опасно. Особенно там, где людей много, — руки-ноги отрывает, стены рушит…
— Это неправда! Я только представила! — возмутилась я.
Вдруг в комнате стало тесно, меня прижало к стене, пламя свечи разрослось костром на ладони старухи. Я почувствовала, что задыхаюсь и вот-вот загорюсь от жара. От страха мой язык прилип к нёбу. Но в следующий миг все исчезло.
— Видишь, я тоже только представила, — заметила старуха. — Была б такая плутовка, как ты, уже пылал бы ваш дом от подвала до соломенной крыши. Показать, как?
— Н-не н-надо.
— Тебе двенадцать скоро. Суть твоя просыпается. Женская суть. Колдовская, — сверкнула глазом старуха. — Добро ты нести будешь или смерть, посмотрим. Но рубин для такой, как ты, — не просто богатство. Если будешь людям служить, станет силу тебе давать. А будешь кому козни строить, и тебе не поздоровится. Иссушит он тебя, жизнь выпьет и к другому уйдет… Помяни мое слово.
Я застыла, ощущая сквозь ночную рубашку холод деревянной стены. Чесались глаза, свербело в носу: не хочу быть колдуньей, не хочу ничего решать, хочу с Жискетой по улицам прыгать и с Нико задираться. Я протянула старухе рубин на ладони:
— Берите.
— Нет уж. Сама взяла камень, сама и разбирайся. Мне ворованное ни к чему.
Подобрав клюку, старуха прошла мимо меня к двери и сказала:
— Тебе моя помощь более не нужна. А как пожелаешь узнать, что с даром делать, ищи меня за городскими воротами. В лесу. Да поосторожней будь, чтоб не сожгли тебя, пока ни ума не набралась еще, ни хитрости.
* * *
Всю ночь я проплакала. А как тут не плакать? Сколько живу, ведьм боюсь, а сама-то, оказывается, тем же салом мазана… Что же, теперь мне придется вонючие зелья варить? На метле летать в лунную ночь и коров доить, чтоб дохли? Ой, не хочу! Про все на свете я передумала и поутру решилась — вот уж ни за что! Лопни мои глаза, если я ведьмой стану!
Все еще спали, а я — шмыг через крышу — и в дом к Нико. Он лежал за ширмой в повязках весь. Бледный, что та простыня. Один нос торчит да уши. Жалко его стало, аж сердце зашлось. Я постаралась не будить никого, даже дышала потише.
«Ладно, в первый и последний раз попробую», — подумала я. Один раз можно, а потом ни в какую — хоть заставляйте. Я вынула из кармана камень, встала у Нико в изголовье и, глаз не закрывая, представила, что лежит он здоровый, такой же загорелый, как летом, и на щеках румянец, словно мы только к Фурвьеру взбежали наперегонки. А спит почему? Да набегался и под дуб лег отдохнуть, а потом снова вскочит — и как побежит за мной в догонялки. Обязательно поймает. А я над ушами его смеяться буду, он и вовсе раскраснеется. Так точно я вообразила все, что мне жарко стало, словно я вправду набегалась. Глянула на Нико — порозовел слегка. Ой, святая Бландина! Помоги ему, а? Так уж пусть и в рыцари идет, лишь бы веселый был да не помер!
Нико пошевелился и один глаз открыл.
— Шшу, я тебе снюсь, — шепнула я и выскользнула за дверь. Таким же путем, через крышу, пробралась я обратно в наш дом. И отец, и матушка еще разводили храп на все голоса, причмокивали сестрицы, да сопел брат. Только отцовы подмастерья зашевелились на мансарде. И чего им не спится в такую рань? Я поторопилась на улицу.
Город неохотно просыпался. Вон пекарь окно открыл у лавки, вон тетка с сизым носом гуся в корзине на рынок понесла. Серый рассвет продрался сквозь тучи и, как седой еврей в желтой шапке, распустил по небу пышную серебряную бороду. Хмуро было, а все теплее, чем в тот день. Зима давеча поперек своего часа наступить решила да испугалась криков на Гургийоне, ушла в горы.
При мысли об убитых и раненых у меня засосало под ложечкой, в голове загудело. Все же врет старуха — не могла я такое сделать! Я же не злая, я маленькая еще. У меня даже свадьба будет ненастоящая, мы с Нико только через пару лет в одной кровати спать станем, а может, и позже, уж как родители скажут. Разве ведьмы такие бывают — такие, как я?
Как ни уговаривала я себя, а подходить к тупику Тюрке было страшно, прям оторопь брала. Но я точно знала — надо идти туда, где взяла проклятый рубин, а зачем именно, пока не решила. Когда я, прихрамывая, добралась до жуткого места, его уж было не узнать. Народ сновал по делам, словно ничего и не случилось накануне. Мостовую густо присыпали свежей соломой — где тут лужами собиралась кровь, не догадаешься. Ни обломков, ни трухи не осталось. Там, где была стена, каменщики усердно орудовали мастерками под надзором старшего и уже выложили камни в несколько рядов. Я подошла ближе.
— О! Клементина! — крикнул крепкий мальчишка, что подносил камни. Он что-то шепнул старшему и подбежал ко мне.
— Привет, Франциск, — ответила я. — Спасибо тебе. Маман рассказала, что вы с Жискетой для нас сделали.
Франциск зарделся от удовольствия и смял в руках шапку:
— А чего ж… Ты б тож… Того…
Странный он, почему-то не краснеет так, когда Нико ослом лопоухим обзывает. Ну да ладно.
— А мы тут стену новую возводим, — сообщил Франциск. — Архиепископ велел, чтоб на века. И чтоб до нового мороза поставили. Толстая будет, крепкая. Заместо той, трухлявой.
Я закусила губу:
— Правду говорят, что много народу тут поубивало?
— Ровно дюжину. Даже герцога Бретани раздавило. А покалечилось куда больше. Как там Нико?
«Вовсе это не я. Это стена старая виновата», — повторила про себя я и с грустью ответила:
— Лежит.
Франциск, видимо, решил меня отвлечь:
— А знаешь, почему завалы разобрали так быстро? Добровольцев было много. Говорят, бесценный карбункул, камень такой, из Папиной тиары выпал. Вот все и бросились помогать, черт их дери. Но не нашли пока. Даже наши рабочие в два глаза под ноги смотрят. Глядишь, и я подберу. Разбогатею.
— Не нужен он тебе, — ответила я. — Такие сокровища только беды приносят.
Я взглянула на серый раствор, что замешивал один из рабочих, и меня посетила мысль.
— А это что? — спросила я.
— Известка с цымянкой. Мы на нее камни кладем.
— А можно я один камешек положу? Я же упала тут. И Нико. Вдруг он так быстрее выздоровеет?
— Вымажешься вся.
— Ничего.
— Погоди. — Франциск резво подбежал к мастеру, обмолвился парой фраз и махнул мне рукой: — Давай сюда.
Рабочие участливо смотрели на меня, пока я тащила камень и укладывала, одобрительно похлопали, когда я замазала его сверху раствором — от души — так, чтоб сел в новую стену накрепко. Они только одного не заметили, да и не дано им было — как я обмакивала рубин в известку и укладывала его в середину, под новый камень. Куда им — я же представила, что по небу летит красная птица, и все разом задрали головы. Ах, какую красивую птицу я представила! Лопни мои глаза!
Довольная, я вытерла о ветошь руки. Все, не быть мне ведьмой! Нико поправится! А рубин мне не нужен. Пусть я и знаю, что лежит он посередке между двумя камнями, в пяти локтях справа в седьмом ряду от земли.
* * *
— Господа! — объявил гид. — Мы с вами сворачиваем на подъем Гургийон. Это одна из самых старых улиц Лиона, ей больше тысячи лет. И хотя Гургийон всего восемь метров в ширину, он был одной из главных артерий, ведущих от побережья Соны к святыням средневекового города — соборам Сен-Жюст, Сент-Иреней и, если повернуть направо, к древнеримскому Форуму — колыбели Лиона.
Апрельский ветер теребил полотняные козырьки книжного магазина на маленькой площади. Настроение у туристов было чудесным, они задирали головы, разглядывая вытянутые к солнцу дома пастельных тонов, и азартно щелкали камерами. Группа вошла в тенистый проулок. За кафе «Theatre» с громоздкими арочными окнами уходила вверх пережившая века древняя стена. Между изъеденными временем камнями пробивались пучки зелени. Экскурсовод замедлил шаг и продолжил рассказ:
— А здесь Гургийон соединяется с переулком Тюрке. 14 ноября 1305 года после коронации Папы Климента Пятого, ставленника французского короля Филиппа Красивого, здесь под напором толпы на торжественную процессию обвалилась стена. Вот на этом самом месте. Через пару дней по приказу архиепископа возвели новую. Ее вы и видите перед собой. Среди погибших под камнями были и придворные короля, и простые горожане. Пострадал и сам Папа. Известно, что тогда же из его тиары выпал легендарный рубин размером с куриное яйцо. Любители сокровищ и кладов с тех самых пор исследуют здесь каждую щель. Ищут, но пока безуспешно…