ВВЕДЕНИЕ

В этой Тайне заключено Зло?..

(Что такое суггестивная лингвистика)

Вечность... Звезда... Тайна...

И тут же — Дом. Такой родной, такой привычный. Дом, в кото­рый так необходимо вернуться после долгих странствий, найти уют и покой, счастье или горе. Дом у каждого свой. Комната в общежи­тии. Дворец. Двухкомнатная «хрущевка». Замок. Лачуга. Юрта.

А есть еще один — универсальный и сокровенный. «Домом колдуньи» назвал французский психоаналитик С. Леклер мир лич­ностных смыслов, неподконтрольных сознанию.

«Дом колдуньи» — таинственная область психики, порождение совместной работы сознания и установки. «Есть странные, непред­виденные продукты сознания, которые установка уводит на пери­ферию сознаваемого или вообще за его пределы. Она как бы "не дает" их осознать — и здесь разгадка пресловутого «вытеснения». Иногда эти химерические образования возвращаются нашему «я»: чаще в сновидениях, чем наяву, чаще при неврозе, чем при душев­ном здоровье. Но почему сознание не может востребовать подоб­ный материал в любую минуту? Очевидно, потому, что так реализу­ется принцип психологической защиты: стремление избежать пере­живаний мучительного и унизительного характера. Стремление, разумеется, бессознательное, внятное для установки, а не для созна­ния. И оно не сводится к избеганию душевной боли. Это еще защи­та от иррационального, от того, что «ни в какие ворота не лезет», а в голову все-таки приходит.

Возникшее в сознании, а затем унесенное установкой за его пределы продолжает существовать в человеческой душе. Сатурново кольцо полусмыслов, полуобразов, получувств постоянно обраща­ется вокруг всего, что мы способны осмыслить. Это окружение за­дает тон оркестру сознания, оно определяет ритмику и нюансиров­ку исполняемой музыки, аранжирует "темп", а подчас кладет перед музыкантом незнакомые ноты. Хорошо ли это? Изумительно! И совершенно необходимо. Вопреки страхам Фрейда, "дом колдуньи" населен не одними чудовищами.

Появляются и чудовища. Они плохи не сами по себе. Они плохи тогда, когда непомерно усиливается или резко ослабевает психоло­гическая защита. То есть когда под влиянием невзгод и неудач ус­тановка начинает слишком уж ограничивать поток сознания, либо слишком широко допускать в этот поток опасные примеси из сфер бессознательного».

Вот то немногое, что нам известно о «доме колдуньи», о нашем собственном доме. Условной «дверью» в него А. Добрович считает психотерапию, которая восстанавливает нормальную психологиче­скую защиту личности: смягчает, если механизмы защиты стали уродливо жесткими и деформируют сознание и поведение человека, или укрепляет, если они вконец расшатались. В идеале — это осо­бое общение с человеком, которое возвращает ему всю полноту его душевной жизни, сознательной и бессознательной. «Сознание дела­ется шире, гибче, утонченней — и бессознательное не мешает этому. Со своей стороны, бессознательное начинает естественнее выходить наружу, окрашивая в волнующие и значительные тона мысли, стремления,  мечты — и сознание не пугается этого. Достигнута гармония между двумя сторонами психики: словно два надежных крыла взмахивают содружественно. Это вовсе не "слияние", а равно­весие начал при сохранении автономии каждого. Бессознательное не вывернуто наизнанку перед сознанием — нет! Оно лишь частично подверглось "дренажу", поскольку так было необходимо для устра­нения невроза. Но оно для излеченного человека по-прежнему "дом колдуньи", кладовая тайн ("Только тайна дает нам жизнь. Только тайна", — писал Гарсиа Лорка). Сознание не заковывается в цепи гипнотических внушений, которые были сделаны как бы "за спиной" у критической мысли. Никоим образом! Из этих внушений оно ото­брало то, что сочло интимно-своим; слова, услышанные на сеансе гипноза, поистине превратились в часть собственных мыслей — предположений, убеждений. Психотерапия заново открыла человеку радость мышления, анализа, страстность поиска истины. Психотера­пия увела его от бесплодного самокопания — к жизни, каждому яр­кому часу которой следует радоваться, как подарку».

Из этого гимна психотерапии становится ясно, что мало оты­скать дверь, нужен еще и подходящий ключ с определенной, точной и причудливой формой. Во многом он сложен, в одном — прост: он открывает дверь.

Ключ к «дому колдуньи» — Язык, который несет в себе Тайну Суггестии.

Люди издавна осознали особую роль слова, «магичность» и всемогущество слова. М. М. Маковский в книге «Удивительный мир слов и значений» приводит множество примеров такого особо­го отношения к слову у разных народов: «Лексемы со значением "слово" (а также "говорить") могут, с одной стороны, соотноситься со значением "резать", а с другой — со значением "блестеть, сиять, гореть" ("вредить, портить, ругать"): заклинания обычно произно­сились над огнем». По данным того же автора, лексе­мы «слово», «речь», «говорить» по происхождению связаны с такими значениями, как «храм», «рок», «гореть», «красный», «бить», «ре­зать», «связывать» (завораживать человека), «брать в плен», «дви­гать», «крутить», «находить», «схватить», «звук», «копье», «сна­ряд», «чадить», «пламя», «лезвие», «молва», «репутация», «похва­ла», «слава», «учение», «свет», «молитва», «солнце», «раненый», «немой» (потерявший способность говорить в состоянии религиоз­ного экстаза).

Слово врачует, слово убивает, слово открывает дверь «дома колдуньи».

«А войти-то как? —

Выходом.

А речи-то как? —

Выкрутом»,—

такой совет дает желающему войти в «дом колдуньи» героиня поэмы М. Цветаевой «Переулочки». Выкрутом — значит, найти ключ, который бы открывал дверь.

Возможно ли это? Веками люди пытались найти идеальные сло­ва, породить лечебные тексты — заговоры, молитвы, мантры, фор­мулы гипноза и аутотренинга. Самые удачные из них запоминали, переписывали, передавали из поколения в поколение. Человек, про­фессионально владеющий языком, считался чародеем; Вербальная магия — наука и искусство — жива и поныне. Колдуны, экстрасен­сы, психотерапевты, модные «нэлперы» — все они «ключники» бес­сознательного. И все-таки ближе всех к разгадке тайны «дома кол­дуньи» стоят лингвисты, филологи — люди, изучающие Тайны языка.

Кто такой филолог? «Как ни глубоко различны культурно-исторические облики лингвистов, от индусских жрецов до совре­менного европейского ученого языковеда, филолог всегда и всю­ду — разгадчик чужих "тайных" письмен и слов и учитель, передат­чик разгаданного или полученного по традиции. Первыми филологами и первыми лингвистами всегда и всюду были жрецы. История не знает ни одного исторического народа, священное пи­сание которого или предание не было бы в той или иной степени иноязычным и непонятным профану. Разгадывать тайну священных слов и было задачей жрецов-филологов».  Жрецы разгадывали, колдуны создавали, совсем как в одном из рассказов Г. К. Честертона об отце Брауне: «Преступник — творец, сыщик — критик. Когда вы знаете, что делает преступник, забегай­те вперед. Но если вы только гадаете — идите за ним. Блуждайте там, где он; останавливайтесь, где он; не обгоняйте его. Тогда вы увидите то, что он видел, и сделаете то, что он сделал. Нам остается одно: подмечать все странное».

По одному из определений современной философии, человек — это текст, следовательно, его задача — гармонично «вписаться» в другие тексты, найти свои заветные слова. Поможет ему в этом особая языковедческая наука — суггестивная лингвистика.

Интересно, что максимальное количество упреков я, как автор работ в этой области, услышала по поводу «опасности» такого рода исследований и «спекуляции» на мифах населения.

Опасность действительно есть. Но еще опаснее — неведение. А что касается «мифов населения» — все равно существует устойчи­вое общественное мнение о том, что некие спецслужбы обладают «психотронными полигонами» и у них есть тайная власть, невиди­мая сила, способная причинить вред любому. И еще люди по-прежнему верят в ведьм, колдунов и сверхъестественные силы, изу­чают магию (под каким бы названием она не преподносилась), и за­щитные механизмы страха в них не ослабевают. Каждому хочется стать Победителем, быть счастливым и любимым, понять других и себя. Магия языка — вот дверь в подсознание, условие самосовер­шенствования. Важным становится не только что говорить, но и как.

Появление «суггестивной лингвистики» и есть, по сути, попыт­ка вынести невыносимую истину, сделать шаг не только к созна­нию, но и к тайнам бессознательного. Влиять, воздействовать, уп­равлять, манипулировать (действия, направленные на других)... А с другой стороны — оберегаться, защищаться, предостерегаться, огораживаться (служить собственной безопасности).

Если в Природе существуют Тайны, бесполезно делать вид, что их нет — точно так же как незнание закона не освобождает от от­ветственности. Только «человек толпы» пытается откреститься от ясного понимания закономерностей манипулирования и... проиг­рывает.

Традиционно наука пытается обойти все, что так или иначе выходит за рамки объяснимого. Непонятные явления отрицаются и относятся к области суеверий или мистики: «В естественном состоя­нии все, кромесумасшедших и сумасшествующих (колдуны, шаманы, заклинатели), говорят нормально, то есть понятно», — утвер­ждает лингвист А. М. Пешковский.

И все-таки, самое странное в чудесах то, что они случаются. Облачка собираются вместе в неповторимый рисунок человеческо­го глаза. Дерево изгибается вопросительным знаком как раз тогда, когда вы не знаете, как вам быть. Нельсон гибнет в миг победы, а некий Уильяме убивает случайно Уильямсона (похоже на само­убийство!). Короче говоря, в жизни, как и в сказках, бывают совпа­дения, но прозаические люди не принимают их в расчет. Как заме­тил некогда Эдгар По, мудрость должна полагаться на непредви­денное.

Как войти в «дом колдуньи»? Действовать вопреки разуму, полагаться на непредвиденное, обратиться к тем источникам, ко­торые доныне изучались под иным углом зрения. «Надо уметь использовать взаимосвязано все, что обретено человечеством на пути своего становления: рациональное и иррациональное, эсте­тическое и мистическое — не надо бояться этого слова, ведь им обозначается прием, которым издревле пользовалось человечест­во».

Наука и мистика встречаются в той части исследований, кото­рая посвящена бессознательному, подсознательному, постсознательному («дому колдуньи»), и связующим звеном между ними яв­ляется суггестия.

«Суггестия — одна из самых таинственных проблем человече­ства. Под ней (под "внушением") понимается возможность, навязывать многообразные и в пределе даже любые действия. Последнее предполагает возможность их обозначить. Между этими предель­ными рубежами умещается (развивается) явление суггестии».

Понятие «суггестии» уместно связать с понятием «установка личности». Если определить установку как «неосознаваемую изго­товку психики к определенному восприятию, решению, действию», тогда «суггестию» можно представить как арсенал средств и приемов направленного воздействия на установ­ки личности (установку на излечение, на улучшение самочувствия и пр.) и постсознательное («дом колдуньи»).

Суггестия является компонентом обычного человеческого об­щения, но может выступать и как специально организованный вид коммуникации, формируемый при помощи вербальных (слово, текст) и невербальных (мимика, жесты, действия другого человека, окружающая обстановка) средств. Вербальные структуры, выде­ленные по функциональному признаку (обладающие функциональ­ной самостоятельностью), удовлетворяющие требованиям связности и цельности, в дальнейшем будут именоваться текстами, а тек­сты, специально созданные и используемые для воздействия на ус­тановку личности и общества, суггестивными текстами.

Необходимость вербальных средств для достижения суггестии ясно показывает, что эта проблема является в такой же степени лингвистической, как и медицинской (психологической) и требует своего разрешения. Исследование лингвистических аспектов сугге­стии (т. е. средств и приемов изменения установок личности и обще­ства, обеспечивающих эффективность суггестивных текстов) явля­ется предметом изучения суггестивной лингвистики.

Суггестивная лингвистика — осознанный вход в подсознание и «дом колдуньи», возможность целенаправленного воздействия на установки личности. В заговорах, заклинаниях, молитвах, мантрах — ключ к «дому колдуньи» — тот, который естественно от­крывает дверь нашего подсознания.

Суггестивная лингвистика — это и философия, и набор теоре­тических знаний, и универсальные практические методы, основан­ные на мастерском (и осознанном!) владении языком. Кроме всего остального, это еще и удачно определенная «ниша» — само мгно­венное распространение термина это доказывает. «Работает» уже само словосочетание «суггестивная лингвистика», потому что каж­дый человек проводит свою жизнь в непрерывном общении и по­пытках манипулировать другими людьми. У кого-то это получается хуже, у кого-то лучше, а слово «гипноз» вызывает священный тре­пет. Таким образом, «суггестивная лингвистика» — это качествен­ная лингвистическая теория, объясняющая воздействие языка на подсознание и... ежедневная практика. Оказывается, каждому из нас нужно хоть на какое-то мгновение стать Богом и найти свое Слово, изумиться собственной уникальности и неповторимости. Необхо­димо найти свою точку отсчета защитить себя от внешних воздей­ствий и научиться добиваться поставленных целей. Сейчас люди предоставлены сами себе; церковь не оказывает прежнего влияния, равно как и идеологические государственные структуры. У людей опускаются руки и развиваются неврозы. Медики и педагоги увеличивают количество неврозов за счет ятрогении и дидактогении. Тут и приходит на помощь суггестивная лингвистика — защищает, ус­покаивает, совершенствует, помогает подняться в полный рост. Эти знания необходимы тем, кто занимается рекламой и политической рекламой, обучает детей и взрослых, врачует души. Вход в «дом колдуньи» открыт каждому...

Необходимость появления суггестивной лингвистики можно объяснить существованием настоятельного социального заказа на изучение лингвистических аспектов суггестии, связанного с тем, что общество нуждается в немедленной терапии.

Выделяют несколько моделей терапии, охватывающих, в сущ­ности, все области профессиональной коммуникации: медицин­скую, психологическую, философскую, социальную. Поэтому одной из задач суггестивной лингвистики можно считать разработку специальных методов лингвистической терапии для профессиональных коммуникаторов различных профилей.

Научить суггестивной лингвистике столь же сложно, как и нау­чить языку, потому что в ней переплетаются и наука, и искусство, и точный расчет, и вдохновение. Ситуация, как в книге М. Анчарова: «Однажды в университете я заспорил со студентом-биологом, есть ли коренная разница между искусством и наукой или на каком-то уровне они сливаются. Студент, высокий и красивый, был уверен, что это так и есть, и спорил со мной, спорил.

И тогда я ему сказал, в чем разница.

— Вот я выхожу на улицу, тусклый, как дым в курилке, и вижу: серый асфальт, серый забор, серая ворона, серое небо... Муть... А на другой день я выхожу на улицу с предвкушением радости и вижу: серый асфальт!.. Серый забор!.. Серая ворона!.. Серое небо! — и прекрасные до слез... Что же изменилось?.. Я... Может такое быть в науке? Она же объективна!».

По-видимому, необходимо «включить» носителей языка в творческие языковые процессы, создать личностную положитель­ную установку на овладение суггестивными тайнами языка, помочь увидеть динамическую сущность и магическое действие Текста. Речь идет о рационально-эмотивном подходе к языку и личности в целом.

Эта книга создавалась многими людьми во время учебных и те­рапевтических групп, бурных обсуждений после лекций и докладов: столкнувшись впервые с суггестивной лингвистикой в ее практиче­ском проявлении, многие в буквальном смысле слова «ошарашива­ются» внешней простотой метода «вербальной мифологизацией личности» и теми результатами, которые удается получить. «Нэлперы» называют достигнутое состояние «сверхресурсным». Что ж, им, инженерам человеческих душ, виднее.

Одной из серьезнейших проблем современного общества (как у нас, так и на Западе) является потеря идеалов. «Человек может даже не знать, что у него есть идеал, и не думать об этом. Он это обнаруживает иногда случайно, если в том, что он прочел, или увидел, или  услышал, его что-то неожиданно тронуло. Тронуло неожиданно для него самого — это и есть идеал. Тронуло неожиданно — И внезапно, выбило, к примеру, слезу. Для этого, для выбивания слезы, тоже есть проверенные правила и рецепты. Но это все дела нервные, или, как выражаются, эмоциональные. Однако тронуло "идеалом" — это нечто другое. Тронуло "идеалом" — это значит восхитило чем-то, иногда до слез — "над вымыслом слезами обольюсь". Восхити­ло — это значит похитило и вознесло куда-то ввысь, выше той нормы, в которой он живет. И человек радуется открывшейся неожи­данно для него самого и в нем самом способности восхищаться. Это и есть — "затронуть душу"». Таков философско-художественный подход к проблеме, тем более, что способом затронуть душу М. Анчаров считает искусство, то есть сочинение. А часто ли приходится творить современным людям, особенно — себя, свою личность? Нейро-лингвистическое программирование предлагает нам творчество по правилам, то есть по эталонам. В то же время лингвисты, этнографы, литературоведы озабочены «вымыванием» из языка народнопоэтического слова, пословиц, поговорок.

Потребность возвращения к фольклорным корням, к чистым истокам живого слова связывается с потребностью личностного осознания себя: личность — это тот,  кто нашел свое место в жизни и занимает свое место в жизни, а не чужое. И это первый признак личности, а может быть, выяснится, что он главный. И тогда он занимает свое место, как нота на своей строке. И тогда он может  быть кем угодно — и вождем, и ученым, и токарем — кто к чему предназначен своей природой и условиями, которые создались до его рождения, но для которых он годится лучше всего. И если он об этом догадался, то он все равно — крылоносец.

Интересно, что саму борьбу с «культом любой личности» М. Анчаров связывает с тем, что «где-то созрела достаточная злоба не на культ, а на личность», которая сейчас полетит, потому что личность. В понимании и лингвистов и философов личность и полет связываются через языковое выражение эстетического идеала (способом в данном случае является метафорическое на­именование героя).

А как же быть с личностями реальными, особенно с теми, кото­рые живут без идеалов, а потому не могут насладиться ни покоем, ни волей? Как быть с людьми, которые «такие же как все» — то есть совершенно не осознают своей уникальности, неповторимости, а значит, не уверены в своем праве на любовь, творчество, да и во­обще существование? Помочь таким людям пытается общество: врачи-психотерапевты, учителя, массовая культура. Но общество предлагает в основном эталоны, а нужны идеалы, мифы. По А. Ф. Лосеву «миф есть в словах данная личностная история. Он есть чудо, как чудом и мифом является весь мир». И еще: «это энергичное самоутверждение личности в выразительных функциях, это — образ личности, лик личности. Миф насыщен эмоциями и реальными жизненными переживаниями; он, например, олицетво­ряет, обоготворяет, чтит или ненавидит, злобствует». На­стаивая на принципиальной словесности, бытийности (реальности) и эмоциональности мифа, А. Ф. Лосев вместе с тем утверждает в работе «Диалектика мифа», что «всякая живая личность есть так или иначе миф».

В рамках суггестивной лингвистики разработан групповой метод вербальной мифологизации личности (ВМЛ), позволяющий словесно закрепить результаты работы психотерапевта и группы при помощи «якорного» аутосуггестивного текста с интериоризованными положительными коннотациями. Суть метода в том, что во время работы психотерапевтической группы создается типичный «миф» пациента, который помогает закрепить благотворное со­стояние и периодически (по мере необходимости) в него возвра­щаться. ВМЛ (лингвосинтез) позволяет предельно использовать возможности родного языка в психотерапии, связывает слово, об­раз и текст-личность в единое целое.

Кроме этого, мифологические группы помогают изменить от­ношение к языку, общению, включить творческие резервы лично­сти, дать толчок к преодолению различных барьеров. Побывавшие в такой ситуации люди отмечают не только изменение внутренних установок, но и улучшение общего состояния, эмоциональную приподнятость, чувство радости, гармонии. Не в этом ли смысл любой модели терапии — философской, медицинской, социальной, психо­логической? Ведь естественное стремление каждого человека оказывать воздействие на других есть ни что иное, как попытка доказать миру и людям свою самость свою уникальность и проблема состоит в том, чтобы не нарушать при этом мировой гармонии, неких этических законов. Экологичность воздействия поэтому не только в наличии эталонов, но и в знании законов суггестии и еже­дневном тренинге. Очень часто психотерапевт (а равно педагог, политик, коммерсант) в роли хорош, но стоит ему только перемес­титься в сферу обыденного житейского общения вдруг теряет всю свою привлекательность и становится серой, заурядной личностью. При этом рушатся межличностные связи, теряется вера в себя, на­ступает раздвоение личности, возникают неврозы. Тяжело постоян­но играть роль — это как парадный костюм, который хочется скорее скинуть в жаркий день, или новые туфли, успевшие натереть ноги — красиво, но неудобно, и больно, и нестерпимо... Создать свой миф, найти свое место и занять его — значит войти в гармо­нию с миром и людьми, а заодно и понять хоть часть тайн языковой суггестии. Так заключено ли зло в этой Тайне?!

О чем эта книга?

О языке, вербальной магии, психотерапии. О суггестивной лин­гвистике — науке, пытающейся приоткрыть Тайну воздействия языка на установки личности и массовое сознание. О суггестии и языковых универсалиях. О том, что происходит в нашем «подвале сознания». О различных мифологических домах (от пещер до кос­моса). О мифах и суггестивной роли Божества. О колдуне в каждом из нас, ведьмах, порче и психологической защите.

Поскольку данное исследование направлено, прежде всего, на изучение языковых аспектов суггестии, весь фактический материал преподносится преимущественно в лингвистической интерпретации.

В книге широко представлен фактографический материал (таб­лицы), исходные тексты мифов и писем, а также дается расшифров­ка фонограмм некоторых семинаров. Иначе говоря, делается по­пытка проанализировать процесс внушения наяву (так как состоя­ние объекта воздействия метода ВМЛ можно отнести к особому виду транса) и результаты этого вмешательства. Что из этого полу­чилось и как это все приложить на практике — судить Вам, уважаемый Читатель. Но лично у меня эта процедура вызывает трепетное состояние, приходится преодолевать внутренний барьер обыденно­сти и входить в «дом колдуньи» на цыпочках, с величайшей осто­рожностью. А вдруг в этой Тайне действительно кроется Зло? Что ж, увидим, услышим, почувствуем...

Путешествие по «Дому колдуньи» кому-то может показаться трудным, кому-то — легким как воскресная прогулка по набереж­ной, может удивить, восхитить, испугать, но вряд ли оставит рав­нодушным. Каждый из нас в душе колдун: стоит только присмот­реться к себе и к миру, прислушаться к языку, почувствовать свою силу. И тогда универсальное возродится в индивидуальном, не­удачник станет Победителем и сможет зажечь свои звезды-тексты.

У каждого свой «дом колдуньи». Попытаемся войти в него. И да будет с нами удача!

 

ЧАСТЬ I. КАК ВОЙТИ В «ДОМ КОЛДУНЬИ»?..

 

Глава 1. Человек в поисках Тайны (древняя традиция или новое направление?)

Дом у каждого свой. Неожиданный образ «дома колдуньи» на­ходим в поэме М. Цветаевой «Переулочки»:

«Две колдобины. Тень.

Разваленный плетень,

 Без следочку — да в темь,

Всех окошечек — семь».

Это странный и опасный дом, в котором

«Свет до свету горит,

 Должно требу творит

Богу жертву кадит,

С дуба требоваит».

В этом доме звоньба, урчба и Тайна. А еще — колдунья, про­фессионально владеющая языком, задуряющая.

Страшен и притягателен «дом колдуньи» и нет спасения от это­го совершенного зла, ведущего к смерти. Или к просветлению?

Поэма написана М. И. Цветаевой в апреле 1922 года по моти­вам известной былины «Добрыня и Маринка». Цветаева переосмыслила фольклорный сюжет и сместила в нем акценты. По были­не, живущая на киевской Игнатьевской улице Марина Игнатьев­на — колдунья, чародейка и «распутница». Сжигая следы Добрыни, она пытается приворожить его, однако погибает от его справедли­вой карающей руки. В поэме Цветае­вой герой безымянен, абстрактен и пассивен. Героиня (тоже безы­мянная) — мудрая, сильная, хотя и грешная женщина, одерживает победу. Она завораживает, заговаривает, «задуряет» «доброго мо­лодца» не только и не столько земными соблазнами, сколько небес­ными, райскими. «"Переулочки"... история последнего обольщения (душою, в просторечии: высотою)», — писала Цветаева. Сама Марина Ивановна так объясняла свою поэму коррес­понденту-критику Ю. Иваску спустя 15 лет: «Раскройте былины и найдите былину о Маринке, живущей в Игнатьевских переулочках и за пологом колдующей — обращающей добрых молодцев в туровзадуряющей. У меня — словами, болтовней, под шумок которой все и делается: уж полог не полог — а парус, а вот и речка, а вот и рыбка и т. д. И лейтмотив один: соблазн, сначала "яблочками", по­том речною радугою, потом огненной бездной, потом — седьмыми небесами... Она — морока и играет самым страшным.

А конь (голос коня) — его богатырство, зовущее и ржущее, пыта­ется разрушить чары, и — как всегда — тщетно, ибо одолела — она:

Турий след у ворот — то есть еще один тур и дур».

По оценке самой поэтессы, с одной стороны, «эту вещь из всех моих... больше всего любили в России, ее понимали, то есть от нее обмирали — все, каждый грамотный курсант». А с другой стороны, Цветаева писала Б. Пастернаку о поэме 10 марта 1923 г.: «Очень хочу, чтобы Вы мне написали о "Переулоч­ках", что встает? Фабула (связь) ни до кого не доходит, — только до одного дошла: Чаброва, кому и посвятила, но у него дважды было воспаление мозга! Для меня вещь ясна, как день, все сказано. Другие слышат только шумы, и это для меня оскорбительно. Это, пожалуй, моя любимая вещь, написанная, мне нужно и важно знать, как — Вам. Доходят ли все три царства и последний соблазн? Ясна ли грубая бытовая развязка?»

Иными словами, поэма представляет собой ярчайший образец вербальной магии, пример осознанной суггестии: Цветаевой «вещь ясна», тогда как обычная знахарка шепчет свои заговоры, не заду­мываясь над их смыслом.

Потрясает поэма также чувством «интереса к русской старине и единства с жизнью своих предков». Сам образ колдуньи неслучаен и весьма характерен для русского национального восприятия при­роды и женского естества. Недаром мы встречаемся с поэмой и ее героиней в романе И. Ефремова «Лезвие бритвы» (переполненного, кстати, рассуждениями о психиатрии, суггестии, ведовстве):

«Прежде Гирин не любил и не понимал поэзии Цветаевой, но Сима открыла в ее великолепных стихах глубокую реку русских чувств, накрепко связанных с нашей историей и землей.

Под аккомпанемент первобытных звуков льющейся воды, ше­лестящей травы и отдаленного плеска моря, в прозрачных, как га­зовая ткань, весенних сумерках, она читала ему "Переулочки" — поэму о колдовской девке Маринке, живущей в переулочках древ­него Киева. Молодец Добрыня едет в Киев, и мать не велит ему ви­деться с этой девушкой, потому что она превращает добрых молод­цов в туров. Конечно, Добрыня первым делом разыскивает Маринку. Той нравится Добрыня, и начинается заклятие. Сперва чарами природы, потом телом прекрасным, потом ликом девичь­им... Мороком стелется, вьется вокруг него колдовство, и вот толь­ко две души — ее и его — остаются наедине, заглядывая в неизме­римую глубину себя. Сгущается морок, и, наконец, удар копытом, скок, и от ворот по тонкому свежему снегу турий след».

Кстати, «переулок», по определению В. Даля, «поперечная улка; короткая улица, для связи улиц продольных». «Переулочки» Цветаевой — тексты заговорные, используемые для соединения двух людей; для обострения всех чувств и доведения их до абсурда. Героиня — ведьма; ведает, что творит. По определению того же И. Ефремова, «Слово "ведьма" происходит от "ведать" — знать и обозначало женщину, знающую больше других, да еще воо­руженную чисто женской интуицией. Ведовство — понимание скрытых чувств и мотивов поступков у людей, качество, вызванное тесной и многогранной связью с природой. Это вовсе не злое и бе­зумное начало в женщине, а проницательность. Наши предки изме­нили это понимание благодаря влиянию Запада в средневековье и христианской религии, взявшей у еврейской дикое, я сказал бы — безумное, расщепление мира на небо и ад и поместившей женщину на адской стороне. А я всегда готов, образно говоря, поднять бокал за ведьм, проницательных, веселых, сильных духом женщин, рав­ноценных мужчинам!».

Произнесший эти слова герой романа Иван Гирин — врач, фи­зиолог, психиатр — чрезвычайно много рассуждает о суггестии, гипнозе, тайнах подсознания. И это не случайно

Одна из основных движущих сил развития человеческого ин­теллекта — желание воздействовать на себе подобных — находит реальное воплощение в понятии «суггестия» (внушение).

Суггестия является компонентом обычного человеческого об­щения, но может выступать и как специально организованный вид коммуникации, формируемый при помощи вербальных (словесная продукция) и невербальных (мимика, жесты, действия собеседника, окружающая обстановка и т. д.) средств.

Феномен суггестии традиционно относили к областям магии, религии, медицины и психологии, и именно представителям данных направлений принадлежит львиная доля работ, посвященных ука­занной проблеме.

Каковы же общепринятые традиционные представления о суг­гестии?

Магия (религия) издавна прибегала к внушению как к способу воздействия людей друг на друга. Сначала такое воздействие при­менялось интуитивно и только с развитием науки колдуны также попытались дать явлению суггестии свое объяснение.

В V в. до н. э. Геродот сообщил, что в наиболее развитой асси­ро-вавилонской медицине заклинания, магические формулы или сожжение фигурок демонов сопутствовали приему снадобий — этим изгонялись злые духи, которые были главными причинами болезни. В папирусе Эберса, составленном за 2000 лет до н. э. да­ны рецепты 900 снадобий от различных недугов, употребление ко­торых предлагалось обязательно сочетать с заклинаниями, в кото­рых слова следовало произносить четко и повторять их по нескольку раз.

Заклинаниями и возложением рук на голову больного врачева­ли халдейские и египетские жрецы, персидские маги, индусские брамины и йоги. Римские писатели Марциал, Агриппа, Апулей и Плавт поведали об усыплении прикосновением рукою, сопровож­даемом заклинаниями.

Исцеляя некоторых больных внушением, служители религиоз­ных культов демонстрировали свое могущество, чудодейственную силу. Исцеление проводилось жрецами в храмах, возведенных в честь бога медицины Эскулапа в Древнем Риме, Асклепия в антич­ной Греции, Сераписа в эллиническом Египте. Больше других про­славилось святилище Асклепия в Эпидавре, названное асклейпионом. Лечение в асклейпионе начиналось с разработанной системы внушения. Совершались пышные ритуалы, включавшие в себя жертвоприношения, курение благовоний, принятие ванн, читались молитвы. Больных укладывали на шкуру дикого кабана, принесен­ного в жертву, и усыпляли. Некоторым из них снилось, будто сам бог указывает им средства излечения — это и было предписанием для дальнейшего лечения.

Можно выделить несколько положений, принимаемых служи­телями магических и религиозных культов за аксиомы:

1. Человек состоит из вечной души и бренного тела. Апулей ут­верждал, что «прикосновением, заклинаниями и запахами можно так усыпить человека, что он освобождается от своей грубой телесной оболочки и возвращается к чистой, божественной бессмертной природе».

2.  Всякое добро, помощь и содействие, а также всякое зло, вред и несчастье происходят от стихийных духов {богов).

3.  Идея обладает динамическим свойством: «делая внушение на срок, мы закладываем в импульсивный центр субъекта зерно некое­ го динамического существа, точный момент появления которого на свет мы определяем текстом внушения. Это динамическое существо будет в свое время действовать изнутри наружу; следовательно, оно не чувство, ибо существенной особенностью чувства является дей­ствие снаружи вовнутрь. Это идея, которую воля гипнотизера озаряет специальным динамизмом и в виде зародыша вкладывает в импульсивное существо субъекта, чтобы она в определенный день активно проявила заключенную в ней энергию, приведя в действие соответствующий центр. Это род одержимости». Эфемерных динамических существ, создаваемых человече­ской волей (субъектов суггестии) оккультисты и маги называют элементарными существами или элементалами (а также лярвами, астроменталами).

Люди, владеющие техникой внушения, обладают якобы осо­бой, только им присущей «жизненной силой», «животным магне­тизмом», который они способны передавать другим людям. Из­вестный врач и химик XVI столетия Теофраст Бомбаст Парацельс (1490-1541) считал изначальным источником магнетизма планеты и звезды. Целебная сила магнитов в том, что они вытягивают бо­лезнь.

Вся магическая сила в огромной степени зависит от веры. П. Хасон в «Учебнике белой магии» утверждает: «вера — это то что отбрасывает все остальное и расчищает поле для мгновенного действия. Это одна из тех ценных опор, которая поддерживает Вас временно, в течение всего Вашего магического действия и позволяет Вам поверить в неизбежность успеха, который является его слугой

Это средство достижения особого состояния внушения себе времен­ной мании величия, без которой невозможно колдовство». Ту же мысль находим у Парацельса: «Пусть предмет нашей веры будет действительный или ложный — последствия для вас будут одни и те же. Таким образом, если вера моя в статую святого Петра будет такая же, как в самого святого Петра, я достигну тех же эффектов, как их достиг бы верой в самого святого Петра. Все равно истинная это вера или ложная, она будет чудеса творить всегда».

Таким образом, многие идеи, которые будут впоследствии раз­работаны учеными, были высказаны еще колдунами и религиозны­ми деятелями, хотя церковь препятствовала развитию научных представлений о внушении, так как это мешало сакрализации рели­гиозных таинств.

В первой половине XVII столетия умами передовых мыслите­лей овладело учение выдающегося французского философа Рене Декарта, которому принадлежит открытие рефлекса. Он относил рефлекторные механизмы только к низшим формам нерв­ной деятельности, а произвольное поведение связывал с наличием в теле души, которая побуждает к различным страстям.

Но наряду с этим у Декарта есть и следующее утверждение: ес­ли в пище, которую едят с аппетитом, неожиданно встречается ка­кой-нибудь очень грязный предмет, то впечатление, вызванное этим случаем, может так изменить состояние мозга, что после него нель­зя будет смотреть на эту пищу иначе как с отвращением. Гениаль­ный мыслитель предугадал здесь элементы внушения, хотя офици­альная медицина того времени еще не приемлет такого понятия.

Суггестия в медицине

Во второй половине XVIII в. венский врач Франс Антон Мес­мер (1734-1815) создал учение о «животном магнетизме». По его воззрениям, человек обладает свойствами магнита (причем отдель­ные люди одарены магнетической силой в особой степени) и гипно­тические феномены вызываются магнетическим «флюидом», спо­собным передаваться от субъекта к субъекту, оказывая целебное воздействие. «В клинике Месмера "магнетизирование" первона­чально осуществлялось при помощи пассов, вызывающих конвуль­сивные кризы, а в последующем в связи с увеличением количества пациентов проводились коллективные сеансы. Для усиления эффек­та ожидания в помещении создавалась определенная атмосфера: полумрак, выразительно задрапированные окна и стены, курился ладан, звучала музыка. Неожиданно появлялся Месмер, облачен­ный в лиловые одежды, и величественно прикасался руками к ожи­дающим магнетического воздействия больным, которые для прове­дения магнетических "флюидов" держались за металлические стержни, исходящие из дубовой бочки, наполненной магнитами. У пациентов развивался истерический припадок с судорогами, после чего наступал сон с последующим выздоровлением». Месмер полностью отрицал роль психо­логического фактора и речи, хотя в заключении комиссии Француз­ской академии наук отмечается: «Воображение без магне­тизма вызывает конвульсии... Магнетизм без воображения не вызывает ничего».

Ученик Месмера — магнетизер-любитель маркиз Шастенэ де Пюисегур открыл сомнамбулическую стадию гипноза, описал явле­ние постгипнотической амнезии и сообщил о возможности словес­ной связи с загипнотизированным человеком (раппорта). Пюисегур был пионером в проведении прямого словесного внушения, не опо­средованного какими-либо ритуалами.

В 1819 г. португальский аббат Фариа, который несколько лет провел в Индии и там изучил методы индийских магов, сделал важ­ное открытие, что достаточно нескольких слов, чтобы вызвать у восприимчивых людей состояние сомнамбулизма. Усыпление про­водилось повелительным приказом: «Спите!». Сон был фоном дру­гих внушений. В опубликованных трудах Фариа доказал неприча­стность сторонних сил к внушению; причину явления он видел в самом субъекте, подвергаемом внушению,— в его воображении.

Английский хирург Дж. Брэд (1795-1860) ввел технику гипно­тизирования с помощью зрительной фиксации и словесного внуше­ния. В 1843 г. он выпускает книгу «Неврология, или Трактат о нервном сне, рассматриваемом в его отношениях к животному маг­нетизму, со включением многочисленных успехов применения его к лечению болезней». Внушенный сон Брэд назвал гипнозом (от греч. hypnos — сон). Термин быстро привился, вытеснив популярное сло­во «магнетизм».

«Но удивительное дело,— отмечает Л. М. Линецкий,— сам по себе термин сыграл и отрицательную роль. Сложилось так, что гипнозом начали называть не только внушенный сон, но и другие внушения, которые ничего общего со сном не имеют. Гипноз слился с внушением вообще, хотя является только одним из множества его проявлений. Известно, что внушать можно и в бодрствовании, между тем внушение больше исследуется в рамках гипноза. Если до Брэда научная история внушения была связана с врачеванием, то со времен Брэда она связалась еще с гипнозом. Это тем более удиви­тельно, что сам Брэд проявлял интерес к внушению в бодрствова­нии».

Во второй половине XIX столетия центром изучения внушения и гипноза становится Франция.

В небольшом университетском городке Нанси, близ Парижа, сельский врач Амвросий Август Льебо (1823-1904) применял пря­мое словесное внушение для лечения больных, а профессор из уни­верситета Нанси Ипполит Бернгейм (1840-1919) был твердо убеж­ден в том, что все проявления гипноза сводятся только к внушению. Он признается главой нансийской школы, а «столько раз проклятая наука о внушении» (по выражению Льебо) усилиями Бернгейма получает права гражданства. Девизом нансийцев стала фраза: «Гипноза нет, есть только внушение».

Одновременно в Париже в стенах Сальпетриерской психиатриче­ской больницы формируется сальпетриерская школа. Ее возглавил метр неврологии того времени, член Французской Академии наук Жан Мартен Шарко (1825-1893). Шарко выдвигал на передний план физические воздействия, а внушению отводил второстепенную роль, считал применение гипноза в клинической практике вредным и делал поспешный вывод о том, что люди, расположенные к гипнозу, стра­дают болезненными отклонениями нервной системы.

В конце XIX в. изучение гипноза и внушения в медицинских кругах приобретает все более научный характер, хотя филологи по-прежнему отстранены от решения задач такого плана. Тем не менее, представителям медицины с неизбежностью приходится признавать очевидные факты взаимозависимости языка и суггестии.

Неонансийская школа. Глава — аптекарь Эмиль Куэ (1857-1926) — решающее значение во внушении придавал воображению: «Нет внушения, есть только самовнушение». В начале 900-х годов в Нанси открылась клиника, в которой больные обучались приемам целебного самовнушения. Куэ называл своих больных учениками. Прежде всего «ученики» должны были поверить в возможность са­мовнушения. Для этого предлагалось внушить себе: «Я падаю впе­ред» или «Я падаю назад»; скрестив пальцы рук, внушать себе, что невозможно их разъединить и пр. Убедившись в том, что он овла­дел приемами самовоздействия, «ученик» с закрытыми глазами ше­потом внушал себе избавление от беспокоящих явлений. Это вну­шение он повторял по нескольку раз в день — перед сном и тотчас после пробуждения, а также в других ситуациях. И хотя В. М. Бехтерев на четверть века опередил Куэ в лечении самовнушением (аутотренингом), он с большим интере­сом отнесся к самому Куэ и его методу и писал в статье «Самовнушение и куэизм как исцеляющий фактор»: «Нет надобно­сти говорить, что популярности своей Куэ обязан и своей обаятель­ной личности, и своему бескорыстию, и всей той атмосфере, кото­рая постепенно создавалась вокруг его имени, благодаря успешным результатам его лечения, состоящего столько же в самовнушении, сколько в массовом внушении во время самой его беседы, и во вре­мя его демонстраций, и во время последнего общего терапевтиче­ского внушения... Успех Куэ есть успех убежденного проповедника, и надо быть Куэ, чтобы достигать подобных же результатов».

В России изучение внушения и гипноза имеет свою историю.

Так, А. А. Токарский (1859-1901) в работе «Гипнотизм и вну­шение» (1888 год) писал: «Я не хочу этим приравнивать явления внушения к простым рефлекторным актам низших мозговых цен­тров. Принимая ясно выраженный характер рефлексов, явления эти остаются, тем не менее, психологическими, так как в цепи разви­вающихся явлений находится также идея. Это условие резко отли­чает простой рефлекс от акта внушенного, хотя последний по неиз­бежности своего развития и не отличается от первого». По мнению А. А. Токарского, в гипнозе происходит расстройство ассоциации. Это лишает человека возможности правильного, адекватного вос­приятия действительности»: оно становится ложным, галлюцина­торным, в результате чего кора головного мозга перестает сдержи­вать низшие (подкорковые) мозговые образования.

Профессор Харьковского университета В. Я. Данилевский (1852-1939) связывает гипноз не только с рефлекторными механиз­мами, но и с эмоциональным состоянием: гипнотизация человека, по его мнению, сводится к принуждению, сосредоточению внима­ния и угнетению воли.

В. М. Бехтерев по праву считается основоположником отечест­венной психотерапии. С 1890 года он разрабатывает систему само­внушения, которую особенно охотно применяет в лечении больных алкоголизмом. Больной должен был многократно перед сном и после пробуждения произносить вполголоса: «Я дал себе зарок не только не пить, но и не думать о вине; теперь я совершенно освободился от па­губного соблазна и о нем вовсе не думаю». В. М. Бехтерев заложил Фундамент исследования социально-психологического значения внушения. В 1897 г. он выступил в Военно-медицинской академии с речью «Внушение и его роль в общественной жизни», где впервые проанализировал роль внушения в межличностных отношениях и в происхождении психических эпидемий, обосновал принципы и пре­имущества коллективной гипнопсихотерапии и показал, что внушае­мость личности в коллективе повышается.

Школа И. П. Павлова рассматривала гипноз как частичный сон, частичное торможение, переходное состояние между бодрство­ванием и сном, а также выделяла уравнительную, парадоксальную и ультрапарадоксальную фазы. В частности, в парадоксальной фазе, названной фазой внушения, на сильные раздражители реального мира отмечается либо слабая реакция, либо отсутствие ее, а слабые словесные воздействия вызывают сильную реакцию, что обеспечивает максимальную эффективность словесного внушения. Слово как универсальный специфический условный раздражитель (сигнал сигналов) может вызывать в соответствии с его сложным смысло­вым значением самые разнообразные реакции, связанные с воздей­ствием любых физических стимулов, сигнализируя и заменяя их.

Параллельно 3. Фрейд изложил свою интерпретацию механиз­ма внушения в работе «Массовая психология и анализ человеческо­го "Я"», где утверждал, что для гипнотической связи, представ­ляющей собой подобие влюбленной самоотдачи, характерны ус­тупчивость, снятие критики по отношению к гипнотизеру, отсутст­вие самостоятельности и инициативы, концентрация на личности гипнотизера, занимающего место идеала «Я» (всемогущего отца, вождя массы). Особенности массовой психологии 3. Фрейд объяс­нял механизмом филогенетической памяти, хотя отмечал, что даже при полной суггестивной податливости сохраняется «моральная совесть» загипнотизированного.

Резюмируя результаты изучения суггестии в медицинском и психологическом аспектах, выделим следующие важные для нашего исследования положения:

- Внушение соотносилось с воображением и эмоциями.

- Был обнаружен раппорт — возможность словесной связи с загипнотизированным человеком.

- Выявили  наличие прямого  и косвенного словесного внушения.

- Внушение рассматривалось в узких рамках гипноза, а в гипнозе видели много общего с обычным сном.

- Открыты   приемы   целебного   самовнушения (аутотренинга)

- Отмечено влияние личности гипнотизера на процесс внушения.

- Суггестивное воздействие связывали с расстройством ассоциации (диссоциацией) психики.

- Внушение начали связывать с межличностными отношениями, происхождением психических эпидемий.

- Установили, что внушаемость личности в коллективе повышается, хотя «моральная совесть» загипнотизированного сохраняется даже при полной суггестивной податливости.

- Слово  признано  универсальным  специфическим  условным раздражителем — сигналом сигналов, способным заменять воздействие любых физических стимулов.

При этом, хотя «в построении теоретической концепции гипно­за происходит освобождение от односторонности и все более начи­нает проявляться тенденция к междисциплинарному подходу (сближение и объединение физиологии, психоанализа, эксперимен­тальной психологии», лин­гвистика по-прежнему остается в стороне, не считая суггестию объ­ектом, достойным внимания в связи с отсутствием специальных методов исследования латентных вербальных механизмов.

На эту особенность обратил внимание Б. Ф. Поршнев, создавая теорию палеопсихологии, осмысливая начало человеческой исто­рии: «О внушении написано много исследований, но, к сожалению, в подавляющем большинстве медицинских, что крайне сужает угол зрения. Общая теория речи, психолингвистика, психология, физио­логия речи не уделяют суггестии сколько-нибудь существенного внимания, хотя, можно полагать, это как раз и есть центральная тема всей науки о речи, речевой деятельности, языке»

Обратимся к традиционным определениям внушения. В. М. Бехтерев определяет суггестию как «оживление у испытуемо­го или прививание ему путем слова соответствующего внешнего или внутреннего раздражения». К. М. Варшавский утверждает: «Не следует смешивать убеждение с внушением. Убеж­дение — это воздействие одного человека на другого доводами ра­зума; это сознательное восприятие слова. Внушение — это также словесное воздействие, но воспринимаемое без критики». «Внушение есть универсальное явление общественной жизни, не­отъемлемое свойство любого нормального человеческого общения». А. М. Свядощ приводит следующее определение: «Внушение (suggestio) — подача информации, воспринимаемой без критической оценки и оказывающей влияние на течение нервно-психических процессов. Путем внушения могут вызываться ощущения, представления, эмоциональные состояния и волевые побуждения, а также оказываться воздействие на вегета­тивные функции без активного участия личности, без логической переработки воспринимаемого». Иными словами, суг­гестия традиционно определяется как воздействие на человека (прежде всего, словесное), воспринимаемое им без критической оценки — латентное (скрытое) вербальное воздействие.

Наиболее часто суггестия целенаправленно и сознательно ис­пользуется в медицине и изучается преимущественно в связи с во­просами психотерапии.

Часть исследователей называют психотерапию речевой терапией. Ряд других авторов  не согласны с таким опре­делением, «так как информация может передаваться и безречевым путем, поскольку ее несут не только речь врача, но и сопутствую­щие ей мимика, жесты, интонация и весь внешний облик говоряще­го». Особенно настаивают на вторичности слова, как это ни странно звучит, представители направления, име­нуемого «нейро-лингвистическим программированием» (НЛП), ут­верждающие, что воздействие происходит преимущественно на не­вербальном, кинестетическом уровне.

Диалектически «примиряют» обе концепции мнение психотера­певта А. Б. Добровича, предлагающего рассматривать речь и все сопутствующие ей компоненты как «пучок языков» (1981). Это вполне соответствует исследованиям современных психолингви­стов, посвященным изучению невербальных компонентов коммуни­кации. Вполне естественно поэтому, что с какой бы точки зрения ни изучалось явление сугге­стии, специалисты различных профилей приходили к выводу о не­обходимости комплексного подхода для ее описания.

Об отношении к языку и суггестии магов и представителей ме­дицины мы уже писали выше. Добавим только, что принимающим аппаратом признаны лобные доли коры головного мозга: «Оче­видно, можно даже сказать, что лобные доли есть орган внушаемо­сти».

При этом упрощенное отношение к проблемам вербальной суг­гестии не всегда позволяет медикам объяснить полученные в ходе экспериментов результаты. Конечно, в случае задач низшего поряд­ка, связанных с простейшими физиологическими реакциями организма, все достаточно просто: выработав сосудистый рефлекс на тепло или холод (фиксируемый специальным прибором — плетиз­мографом) — можно наблюдать аналогичные реакции и на соот­ветствующие вербальные команды.

Однако по мере усложнения коммуникативных задач появля­ются противоречия, снять которые можно только на уровне согла­сования параметров текстов в соответствии с определенными ком­муникативными целями. Так, Н. И. Чуприкова отмечает: «Извест­но, например, что в ряде случаев подчинить поведение высшим со­циальным требованиям представляет трудную задачу, с которой люди не всегда в равной степени успешно справляются». Прямая словесная инструкция не всегда обеспечивает точную и однозначную реакцию личности и нуждается в дополнительном (часто также вербальном) подкреплении. В. С. Мерлин показал, что словесная инструкция затормозить проявление ранее выработанной оборонительной реакции на условный раздражитель действует у одних испытуемых с хода, у других с заметными затруднениями. В последнем случае на помощь привлекались поощряющие мотивы: например, экспериментатор говорит, что опыт проводится не про­сто в научных целях, но имеет задачей выяснить профпригодность испытуемых, — и теперь они успешно справляются с задачей за­тормозить движение. Значит, эта мотивировка устранила, сняла некое противодействие инструкции, которое имело место. У неко­торых испытуемых В. С. Мерлин обнаружил, наоборот, ярко выра­женную преувеличенную («агрессивную») реакцию после получения словесной инструкции на торможение: вместо отдергивания пальца при появлении условного сигнала (которое инструкция требовала затормозить) они с силой жмут рукой в противоположном направ­лении. Значит, к инструкции приплюсовался некоторый иной сти­мул: либо гетерогенный, либо просто негативный, антагонистиче­ский.

Суггестия в лингвистике

Постижение сущности человека, его сознания, души, смысла существования также производилось в соотношении с проблемами воздействия языка: «Каждая серьезная философская концепция со­пряжена со своим особым, только ей присущим, языком. Отчетливо разными вырисовываются перед нами языки философий Канта, Гегеля, Ницше, Гуссерля, Витгенштейна, Хайдеггера. Серьезные философски ориентированные разделы науки — квантовая механика,  теория относительности — это также построения, обладающие своими собственными языками. ...Разные религиозные системы ока­зываются порожденными разными языками. Разные языки облада­ют разной выразительной силой. Но измерять выразительную силу языка мы не умеем. И важнее, может быть, даже другое — одни языки навсегда остаются эзотерическими (эзотеризм здесь гаранти­руется трудностью восприятия), другие становятся mass media». Философ, по мнению В. В. Налимова, это тот, кто владеет всей полифонией философских языков. А посколь­ку философы пытались объяснить мир, им приходилось, наряду с лингвистами, постигать и тайны языка.

В статье Д. Мосса и Э. Кинга, посвящен­ной экзистенциально-феноменологическому подходу к пониманию сознания, утверждается: «Человек лингвизирует свой мир, и лингвизация в этом смысле есть творческий процесс. Человек живет в ми­ре, пересотворяемом непрерывно с помощью его собственного язы­ка. Более всего центральные места и моменты в его мире оказываются обозначенными собственными именами. Наша откры­тость миру не просто структурируется языком, но также трансфор­мируется с его помощью».

Л. Витгенштейн в своем логико-философском трактате утвер­ждает: «5.6. Границы моего языка означают границы моего мира. ...4002. Человек обладает способностью строить язык, в котором можно выразить любой смысл, не имея представления о том, что означает каждое слово — так же, как люди говорят, не зная, как образовались отдельные звуки».

Х. Г. Гадамер — современный немецкий герменевтик считает, что «принцип герменевтики просто означает, что мы должны ста­раться понять все, что можно понять. Именно это я имел в виду, когда говорил: "Бытие, которое можно понять, — это язык". И далее: «Сегодня наука и присущий человеку опыт о мире встречается при решении философской проблемы языка».

Вплотную подошли к осознанию проблемы языковой суггестии также нейрофизиологи и психобиологи.

Так, биоантрополог М. Коннер в конце книги «Спутанное кры­ло. Биологические ограничения человеческого духа» пишет: «мы хотим снова ощутить человеческую душу как душу, а не как биоэлектрический гул; человеческую волю как волю, а не как громадную волну гормонов; человеческое сердце не как волокни­стый влажный насос, а как метафорический орган понимания. Мы не нуждаемся в том, чтобы верить в них как в метафизические сущ­ности — они реальны, как тело и кровь, из которых они сделаны. Мы должны верить в них как в сущности; не как в анализируемые фрагменты, а как целое, сделавшееся реальным в нашем созерцании их, с помощью слов, которые мы употребляем, говоря о них, с по­мощью способа, которым мы обращаем их в речь... Для нас, со всем нашим спотыканием и среди нашего ужасного смущения, надо по­пробовать освободить спутанное крыло».

Следует упомянуть также статью П. Д. Мак-Лина «Воля к вла­сти, уходящая корнями в мозг», в которой говорит­ся о влиянии биологической предыстории человека на его устрем­ленность к власти.

Предвосхитил труды этих ученых Б. Ф. Поршнев, попытавший­ся соединить новейшие открытия в области археологии, антрополо­гии, лингвистики для объяснения глубоких эволюционных слоев в психике, мышлении, языке современного человека.

Раскрывая действие механизма суггестии, Б. Ф. Поршнев по су­ти присоединяется к концепции социального происхождения выс­ших психологических функций человека, развитой известным со­ветским психологом Л. С. Выготским применительно к психичес­кому развитию ребенка. Со­гласно Выготскому, все высшие психические функции суть интериоризованные социальные отношения: человек и наедине с собой сохраняет функции общения.

По мнению Б. Ф. Поршнева, зарождение второй сигнальной системы и появление языка напрямую связано с явлением суггестии: «Вначале, в истоке, вторая сигнальная система находилась к первой сигнальной системе в полном функциональном биологическом ан­тагонизме. Перед нашим умственным взором отнюдь не "добрые Дикари", которые добровольно подавляют в себе вожделения и по­требности для блага другого: они обращаются друг к другу средст­вами инфлюации, к каковым принадлежит и суггестия, для того чтобы подавлять у другого биологически полезную тому информа­цию, идущую по первой сигнальной системе, и заменить ее побуж­дениями, полезными себе». «Вторая сигнальная систе­ма родилась как система принуждения между индивидуумами: чего не делать, что делать».

Б. Ф. Поршнев утверждает, что человек в процессе суггестии интериоризирует свои реальные отношения с другими индивидами, выступая как бы другим для себя самого, контролирующим, регулирующим и изменяющим благодаря этому собственную деятель­ность. Этот процесс уже не может осуществляться в действиях с предметами, он протекает как речевое действие во внутреннем пла­не. Механизм «обращения к себе» оказывается элементарной ячей­кой речи-мышления. Дипластия — элементарное противоречие мышления — трактуется Б. Ф. Поршневым как выражение исход­ных для человека социальных отношений «мы — они». Развитие феномена суггестии, по Б. Ф. Поршневу, в целом укладывается ме­жду двумя рубежами: «возникает суггестия на некотором предельно высоком уровне интердикции; завершается ее развитие на уровне возникновения контрсуггестии.

Здесь мы сталкиваемся, как минимум, с двумя проблемами, над которыми долгое время размышляют лучшие лингвистические умы. Это проблема происхождения языка и проблема функций языка.

Проблема возникновения языка занимала и философов и лин­гвистов, и решение ее, еще со времен античности, сводилось к двум основным вариантам: появился ли язык «по установлению» (thesei) или «по природе» (physei) вещей? Античная философия высказала почти все возможные точки зрения, которые впослед­ствии главным образом углублялись и комбинировались. Если философ считал, что язык создан «по установлению», то он дол­жен, естественно, отвечать на вопрос, кто его «установил», и здесь возможны следующие ответы: бог (боги), выдающийся человек или коллектив людей (общество). Возможны комбинации этих ответов: человек, наделенный божественной силой, человек со­вместно с коллективом людей. Если же философ полагал, что язык создавался главным образом «по природе», то его гипотеза утверждала или то, что словам соответствуют свойства вещей, или то, что им соответствуют свойства человека (его поведение), или то и другое вместе.

Б. Ф. Поршнев выдвигает суггестивную теорию происхожде­ния языка, подтверждая свою гипотезу данными нейрофизиологов о том, что из всех зон коры головного мозга человека, причаст­ных к речевой функции, т. е. ко второй сигнальной системе, эволюционно древнее прочих, первичнее прочих — лобная доля, в частности префронтальный отдел. Этот вывод отвечает тезису, что «у истоков второй сигнальной системы лежит не обмен ин­формацией, т. е. не сообщение чего-либо от одного к другому, а особый род влияния одного индивида на действия другого — особое общение еще до прибавки к нему функции сообщения.

Проанализировав практически все основные гипотезы проис­хождения языка, Б. В. Якушин приходит к выводу о неуклонном росте мощности информационных потоков, обусловленных тяже­стью борьбы за существование через стрессируемость организма, которая «расшатывала генетический фонд первобытных людей, делая его многообразным. Соответственно разнообразными стано­вились и их индивидуальные способности, расширялся диапазон выраженности инстинктов и потребностей и, прежде всего, ин­стинктов роста, познания и свободы. Все это приводило к усложне­нию иерархии сообщества, к частному перемещению индивидов по уровням и к трудностям управления коллективом. Возрастает роль доминирующих индивидов и лидеров. Для контроля над сообщест­вом и управления им необходимо оптимизировать сбор и обработку информации о его состоянии.

Усложняющиеся формы труда и борьбы, взаимодействующие с развивающимся мышлением, требовали более тонкого и информи­рованного управления».

В данном случае напрямую связываются язык, информация и управление, что соотносится с гипотезой Б. Ф. Поршнева об особой роли суггестии в процессе становления и развития языка, а также с данными психолингвистов, посвященных онтогенезу речевой дея­тельности.

По определению «Лингвистического энциклопедического сло­варя», функции языка представляют собой проявление его сущно­сти, его назначения и действия в обществе, его природы, т. е. они являются его характеристиками, без которых язык не может быть самим собой. Двумя главнейшими, базовыми функциями языка яв­ляются: коммуникативная — быть "важнейшим средством челове­ческого общения", и когнитивная (познавательная, гносеологическая, иногда называемая экспрессивной, т. е. выраже­ния деятельности сознания) — быть "непосредственной действи­тельностью мысли".

Волюнтативная функция (функция воздействия) считается ча­стной, производной коммуникативной функции. По-видимому, это связано с попыткой найти механизмы развития языка внутри само­го языка, рассматривать язык как саморазвивающуюся систему. Действительно, можно предположить, что в языке действуют две тенденции: тенденция к экономии произносительных усилий и тен­денция к наибольшей выразительности, взаимодействие которых и способствует развитию языка на самых различных уровнях. Но то­гда для теоретического удобства подобной трактовки следует представить себе и услужливых дикарей, отдающих соперникам послед­нюю кость или женщину. В противном же случае следует признать наличие суггестивной (волюнтативной) функции языка как одной из ведущих (базовых), потому что даже сбор информации происхо­дил с целью оптимального управления человеком, сообществом людей или обстоятельствами. Обратившись же к современным пси­хологическим теориям, описывающим отнюдь не первобытных лю­дей с потребностями первой сигнальной системы, мы заметим, что потребности манипулировать себе по­добными не только не исчезли, но и возросли неимоверно.

По-видимому, именно объективности и непредвзятости не хва­тало лингвистическим исследованиям для того, чтобы изучить суг­гестивные аспекты языка. Любопытен такой пример. В статье «Объективная и нормативная точка зрения на язык» А. М. Пешковский пишет: «Объективной точкой зрения на предмет следует считать такую точку зрения, при которой эмоциональное и волевое отноше­ние к предмету совершенно отсутствует, а присутствует только одно отношение — познавательное. ...Такова точка зрения наук математи­ческих и естественных. Если подходить к науке о языке с этим разли­чением субъективного и объективного, то языковедение окажется наукой не гуманитарной, а естественной».

Однако, когда речь заходит о реализации этого объективного подхода при анализе явлений языка, то часть явлений действитель­но оценивается объективно: «Прежде всего, по отношению ко всему народному языку... у лингвиста, конечно, не может быть той наив­ной точки зрения, по которой все особенности народной речи объ­ясняются порчей литературного языка», а другая часть явлений того же, по сути, происхождения, исключается (по-видимому, в силу отсутствия необходимых объяснений) из этого ряда: «В естественном состоянии все, кроме сумасшедших и сума­сшествующих (колдуны, шаманы, заклинатели), говорят нормаль­но, т. е. понятно». И так происходило повсеместно: непонятные явления отрицались и относились к области суеверий или мистики, хотя, по мнению естествоиспытателя А. М. Бутлерова «несомненно, что в отрицание, как и в допущение, легко вкрадыва­ется предвзятость и можно сказать суеверие. ...Подозревать и упре­кать взаимно друг друга могут здесь обе стороны, и уж конечно, при господствующем направлении философского познания, легче впасть в суеверие отрицающее, чем наоборот».

Подлинную объективность и непредвзятость в оценке непонят­ных явлений можно найти в работах В. Н. Волошинова, П. А. Фло­ренского: «Слово магично и слово мистично. Рассмотреть, в чем магичность слова, это значит понять, как именно и почему словом можем мы воздействовать на мир». И далее: «И речь, как ни считают ее бессильной, действует в мире, творя себе подобное. И как зачатие может не требовать лично-сознательного участия, так и оплодотворение словом не предполагает непременно ясности сознания, раз только слово уже родилось в общественную среду от слово-творца или, точнее, сло­во-культиватора, бывшего ранее. Вот почему магически мощное слово не требует, по крайней мере, на низших ступенях магии, непременно индивидуально-личного напряжения воли, или даже ясного сознания его смысла. Оно само концентрирует энергию духа».

Те же факты отмечают и практики-гипнотизеры: «Слово гипно­тизера имеет власть над психикой человека и над его телом». Но они же отмечают, что гипноз — еще ма­лоизученное явление. Его не так-то просто объяснить только тор­можением участков коры больших полушарий: «Вот льется кровь из глубокой раны, явно перерезана какая-нибудь крупная артерия. Над раной склоняется знахарь. Шепчет какие-то слова. И — кровь останавливается! И не играет в этом случае роли, кто ранен — ве­рящий ли в заклинания человек или не верящий никаким знахарям. Кровь останавливается... Но ничего чудесного здесь нет. Это тоже, вероятно, одна из форм гипноза. Я говорю с такой убежденностью и знанием дела, потому, что и сам умею не хуже знаменитых знаха­рей "заговаривать зубы" и изгонять головную боль. Делал я это тысячи раз. Конечно, я обхожусь без заклинаний и нашептываний. Они не нужны. Я просто смотрю на моего пациента и представляю при этом свою, не беспокоящую меня челюсть, свой здоровый зуб. И разговариваю при этом с человеком о его болезни. Зуб перестает болеть. Занимает это столько же времени, сколько вы затратили, чтобы прочитать эти строки».

Здесь В. Мессинг явно противоречит себе: «Обхожусь без за­клинаний», но «разговариваю». По сути, он приводит иллюстрацию использования именно вербальных средств внушения. Хотя сама по себе мысль о том, что «дело не в словах» достаточно распространена. Любит это повторять А. М. Кашпировский в своих лечебных сеан­сах, а Август Форель еще в 1928 году писал: «Советую образован­ным скептикам открыто заявить: "Я обращаюсь не к вашему сознательному Я, не к вашему рассуждающему разуму, а к вашему под­сознанию, которое одно является виновником ваших страданий. Поэтому не обращайте внимания на то, что я говорю, и не вдумы­вайтесь в это".

Веками люди пытались найти идеальные слова, породить лечеб­ные тексты — заговоры, молитвы, мантры, формулы гипноза и ауто­тренинга. Самые удачные из них запоминали, переписывали, переда­вали из поколения в поколение. Человек, профессионально владею­щий языком, считался чародеем. Вербальная магия — наука и искус­ство — жива и поныне. Колдуны, экстрасенсы, психотерапевты, мод­ные «нэлперы» с разной степенью успешности представляют ее.

И все-таки ближе всех к разгадке тайны суггестии стоят лин­гвисты, филологи — люди, изучающие Тайны языка.

На почве эзотерических лингвистических знаний жрецов «родилась и древнейшая философия языка: ведийское учение о сло­ве, учение о Логосе древнейших греческих мыслителей и библейская философия слова... Согласно ведийской религии священное сло­во — в том употреблении, какое дает ей "знающий", посвященный, жрец — становится господином всего бытия, и богов, и людей. Жрец — "знающий" определяется здесь как повелевающий сло­вом,— в этом все его могущество. Учение об этом содержится уже в Риг-Веде», — слова эти написаны М. М. Бахтиным в начале XX века, когда язык вновь оказался для философов реальностью, скрывающей тайну бытия (по мнению В. В. Налимова, в XVII-XIX вв. такой реальностью считалось мышление). И если еще в конце XIX в. (в 1871 г.) И. А. Бодуэн де Куртенэ писал: «Языковеде­ние вообще мало применимо к жизни: с этой точки зрения в сравне­нии, например, с физикою, химией, механикой и т. п. оно является полнейшим ничтожеством. Вследствие того оно принадлежит нау­кам, пользующимся весьма малою популярностью, так что можно встретить людей даже очень образованных, но не понимающих или даже вполне отрицающих потребность языковедения». И только «маленькая горсточка чудаков в квадрате признает язык в качестве предмета, достойного исследования, а языкознание, таким образом, как науку, равноправную с другими науками».

Как выяснилось позже, именно развитие точных и естествен­ных наук приведет к повышенному интересу к философии языка и языковым проблемам. «Если мы теперь хотим говорить о смыслах нашего Мира в целом, то его природе надо будет приписать текстово-языковую структуру. Здесь мы перекликаемся с герменевтической философией Хайдеггера: его теория познания исходит из представления о Мире как о своеобразном онтологизированном тексте. Соответственно, сознание человека, раскрывающее смыс­лы через тексты, выступает перед нами как языковое начало — нам становится понятной метафора Хайдеггера-Рикера: Человек есть язык», — пишет доктор технических наук, физик В. В. На­лимов.

По большому счету, для языкознания эта идея привычна, по­тому что еще великий Гумбольдт писал: «Язык — это объединен­ная духовная энергия народа, чудесным образом запечатленная в определенных звуках, в этом облике и через взаимосвязь своих звуков понятная всем говорящим и возбуждающая в них пример­но одинаковую энергию. Человек весь не укладывается в границы своего языка; он больше того, что можно выразить в словах; но ему приходится заключать в слове свой неуловимый дух, чтобы скрепить его чем-то, и использовать слова как опору для дости­жения того, что выходит за их рамки. Разные языки — это отнюдь не различные обозначения одной и той же вещи, а различные ви­дения ее».

Поразившая впоследствии умы гипотеза лингвистической от­носительности Сепира-Уорфа, восходящая к идеям В. Гумбольдта, состояла в том, что язык навязывает человеку нормы познания, мышления и социального поведения: мы можем познать, понять и совершить только то, что заложено в нашем языке. В. А. Звегинцев по-своему преобразовал эту идею: «Лингвисты, пожалуй, даже несколько неожиданно для себя обна­ружили, что они фактически еще не сделали нужных выводов из того обстоятельства, что человек работает, действует, думает, тво­рит, живет, будучи погружен в содержательный (или значимый) мир языка, что язык в указанном аспекте, по сути говоря, представляет собой питательную среду самого существования человека и что язык уж во всяком случае является непременным участником всех тех психических параметров, из которых складывается сознатель­ное и даже бессознательное поведение человека».

Теоретическое осознание необходимости динамического под­хода к языку стало в настоящее время нормой. Начиная с Гум­больдта, писавшего: «Каждый язык заключается в акте его реаль­ного порождения. Расчленение языка на слова и правила — это лишь мертвый продукт научного анализа», и кончая современными лингвистами, проблема функционального, человече­ского подхода обсуждалась неоднократно.  Так,  Ю. Н. Караулов отмечает: «В силу общей бесчеловечности современной лингвисти­ческой парадигмы место подлинно антропного фактора в ней, ме­сто антропного характера создаваемого ею образа языка занимает антропоморфический, человекоподобный, порождаемый стремле­нием уподобить — одушевить, оживить, очеловечить — мертвый образ. Это стремление, естественно, приводит к фетишизации язы­ка-механизма, языка-системы и языка-способности, к мифологиче­скому его переживанию. ...Так или несколько иначе понятая систе­ма, отождествленная с языком (образом языка), представляет собой на деле объект идеальный, поскольку она есть продукт рефлекти­рующего ума лингвиста, но, тем не менее, такая система в лингвис­тической парадигме рассматривается без опосредования ее челове­ком».

В чем же выход? «Выход видится в обращении к человеческому фактору, во введении в рассмотрение лингвистики, в ее парадигму языковой личности как равноправного объекта изучения, как такой концептуальной позиции, которая позволяет интегрировать раз­розненные и относительно самостоятельные свойства языка».

Б. Ф. Поршнев связывал лингвистическое изучение суггестии, прежде всего, с прагматикой — одним из аспектов нарождающейся в то время семиотики и писал по этому поводу: «Один из основате­лей семиотики — Ч. Моррис выделил у знаков человеческой речи три аспекта, три сферы отношений: отношение знаков к объек­там — семантика; отношение знаков к другим знакам — синтаксис; отношение знаков к людям, к их поведению — прагматика. Все три на деле не существуют друг без друга и составляют как бы три сто­роны единого целого, треугольника. Но, говорил Моррис, специа­листы по естественным наукам, представители эмпирического зна­ния преимущественно погружены в семантические отношения слов; лингвисты, математики, логики — в структурные, синтаксические отношения; а психологи, психопатологи (добавим, нейрофизиоло­ги) — в прагматические. Из трех частей семиотики прагматика наименее продвинута, так как наиболее трудна».

Сегодня появилось множество работ, посвященных лингвисти­ческой прагматике, и уже можно с достаточной очевидностью ска­зать, что опасения, высказанные Б. Ф. Поршневым: «возможна ли в рамках "семиотики" "прагматика" как особая дисциплина?» оказа­лись обоснованными. «По своему положению, как составная часть семиотики, носящей довольно формализованный характер, она об­речена заниматься внешним описанием воздействия знаков речи на поступки людей, не трогая психических, тем более физиологиче­ских, механизмов этого воздействия, следовательно, ограничиваясь систематикой». По сути, так и получилось. Сейчас уже ясно, что прагматика, в большинстве случаев, представляет собой область лингвистических исследований без всяких границ, и, самое главное, в ней отсутствуют особые метод и приемы исследований, так что считаться самостоятельной дисциплиной она не может.

Сосредоточение внимания большинства исследователей-праг­матиков на описании правил и условий успешной коммуникации, которые, к тому же, выводятся чаще всего на основании приду­манных примеров, приводит к тому, что, с одной стороны, функ­ционирующий реально язык максимально схематизируется, а с другой, приходится вводить множество дополнительных пара­метров, «реставрирующих» реальный (или предполагаемый) кон­текст высказывания («пресуппозиция», «иллокутивный акт», «каузатив» и др.).

Теоретический выход из этого противоречия предложил еще Б. Ф. Поршнев: «Но если двинуться к психологическому субстрату, если пересказать круг наблюдений прагматики на психологическом языке, дело сведется к тому, что с помощью речи люди оказывают не только опосредованное мышлением и осмыслением, но и непо­средственное побудительное или тормозящее (даже в особенности тормозящее) влияние на действия других».

Позже ту же идею высказал Г. В. Колшанский: «К сфере праг­матического воздействия относится использование языка в психо­терапии, в процессе которой слово используется не просто в его прямом и переносном значении, но и в целях внушения пациенту реальности той картины, которая создается врачом для исцеления больного. В этом случае особенно наглядно проявляется некоторая относительная семантическая свобода языка, которая используется для создания целебно воздействующей идеальной картины (успоко­ение, снятие страхов и т. д.)».

И поскольку «прагматика» является, по существу, термином, дублирующим термин «языкознание», хотя в несколько расширен­ном значении («нестандартное языкознание; языкознание, выходя­щее за свои рамки») возможно предположить, что реальным путем к изучению суггестивных механизмов языка является:

1) выход за несуществующие фактически рамки лингвистической прагматики: доведение ее постулатов до логического конца;

2) использование всего рационального, что накоплено в языкознании;

3) подлинно комплексный подход к проблеме (включая разра­ботку особых методов исследования, ориентирующихся не только на вербальные реакции информантов, но и объективные психофи­зиологические параметры).

«Прагматическая направленность любого текста оказывается весьма существенным признаком определенной организации текста, поскольку она ведет к достижению конкретного результата для коммуниканта, т. е. имеются в виду все виды воздействия на них. ...При этом воздействие отправителя текста может выступать либо как непосредственное побуждение к действию, либо как скрытое воздействие для формирования определенного умственного состоя­ния получателя текста. Но в каждом конкретном случае воздейст­вие на получателя информации осуществляется при активизации различных сторон психологического механизма восприятия текста получателем. ...Прагматика может рассматриваться как авторская работа над текстом».

Отсюда следует, что для постижения суггестивных свойств язы­ка нужно изучать тексты, а тексты осуществляют явное (семанти­ческое) и скрытое (латентное) воздействие на адресата.

С другой стороны, «текст всегда в буквальном смысле пара­доксален». Есть ли какие-то универсальные моменты в противоречивых и изменчивых текстах? Интересные мысли высказал по этому поводу А. М. Пешковский в статье «Объективная и нормативная точка зрения на язык»: «Затруд­ненное понимание есть необходимый спутник литературно-куль­турного говорения. Дикари просто "говорят", а мы все время что-то "хотим" сказать... "Непонятность" литературного наречия для самых говорящих на нем обусловливается общей сложностью культурной жизни. ...Можно даже сказать, что точность и лег­кость понимания растут по мере уменьшения словесного состава фразы и увеличения ее бессловесной подпочвы. Чем меньше слов, тем меньше поводов для недоразумений. Это прямо приводит нас к "непонятности" литературной речи. Чем литературнее речь, тем меньшую роль играет в ней общая обстановка и общий предыду­щий опыт говорящих. Чтобы убедиться в этом, достаточно сопос­тавить два полюса этой стороны речи: разговор крестьянина с женой об их хозяйстве и речь оратора на столичном митинге. Первые говорят только о том, что или перед их глазами, или пе­реживается ими сообща в течение всей жизни ежедневно, второй говорит обо всем, кроме этого. Обстановка в его речи совершенно отсутствует, а предыдущий опыт распадается на индивидуальные опыты тысячи съехавшихся со всего света лиц, объединенных только общностью человеческой природы. Во сколько же раз ему труднее быть понятым, и во столько раз больше он, поэтому дол­жен стараться говорить понятно! ...Трудность языкового общения растет прямо пропорционально числу общающихся, и там, где одна из общающихся сторон является неопределенным множест­вом, эта трудность достигает максимума».

Конечно, кроме объективности и непредвзятости подхода суще­ствовал еще и ряд объективных причин, не позволявший лингвис­там вскрыть истинные механизмы суггестивного воздействия. И основной из этих причин можно считать недостаточность собствен­но лингвистических познаний и методов в конкретных разделах языкознания, ограничение возможностей самой филологии рамка­ми своего времени.

Ж. Вандриес в работе «Язык» писал о том, что «человек говорит не только для того, чтобы выразить мысль. Человек гово­рит также, чтобы подействовать на других и выразить свои собст­венные чувства. ...Волевой язык еще почти не изучался. Однако же он имеет свое значение, которое становится особенно ясным при изучении проблемы происхождения человеческого языка. ...При рассмотрении этого языка в исторической перспективе обнаружи­ваются его собственные законы. В грамматике ему принадлежит область повелительного наклонения в глаголе и звательного падежа в имени. Эти категории имеют специальные формы и функции. Ко­гда ...мы соединяли в одном представлении глагольную форму, как "молчи", именуемую, как "молчание!" и междометие, как "те...", это смешение частей речи было возможно только потому, что мы имели дело с языком волевым, в котором четкие различия между глаголом и именем стушевываются».

Понимание того, что язык динамичен по своей природе, за­ставляет лингвистов искать новые способы описания языка. Ос­мысленная динамизация лингвистики заставляет ее с неизбежно­стью выйти за собственные рамки, обратиться к исследованиям психологов, социологов,  психиатров,  а прагматические задачи вербального воздействия на личность и общество в целом, выдви­гаемые смежными науками, не позволяют лингвистам оставить в стороне основной предмет своего исследования — функциони­рующий язык, который не только до Киева доведет, но и до соб­ственного «дома колдуньи». И позволит вернуться обратно...

 

Глава 2. Заветная тропа колдунов (вербальная мифологизация)

Итак, мы вышли на опасную тропу колдунов, пытаясь постичь тайну суггестии.

Представители племени азанде ищут колдовскую субстанцию в теле мага, верят в возможность передачи ее по наследству. Однако настоящим «философским камнем» во все времена был язык, «изготовленный» по особому лингвистическому рецепту...

Традиционно лингвистика «нацелена» на изучение реальных явлений языка, так или иначе обработанных сознанием. Напротив, явления, связанные с областью бессознательного (не имея в виду патологические реакции), ориентированные на операции с установ­ками личности, оставались пока в стороне от столбовой дороги лингвистики.

Суггестивная лингвистика изучает феномен суггестии как ком­плексную проблему; «увязывает» древние знания и современные методы, традиционный и нетрадиционный подходы. В качестве постулатов (принципов) суггестивной лингвистики можно выделить следующие положения:

1. Язык в целом может рассматриваться как явление суггестивное, поэтому основное внимание в данном исследовании уделяется коммуникативно-волюнтативной (суггестивной) функции языка.

2. Единицей анализа признается текст в широком смысле слова.

3. Суггестивная лингвистика по предмету своего исследования Динамична (изучает процессы), по методам — комплексна, междисциплинарна.

4. Языковая суггестия вероятностна по своей природе, ориентирована на преодоление существующих в каждом синхронном срезе языка норм. Суггестивные механизмы имеют правополушарную ориентацию, воздействуют на установки личности и общества.

5. Универсальный, интегративный, диалектический метод по­знания, описания и обучения — вербальная мифологизация — ме­тодологическая основа суггестивной лингвистики.

Сложность взаимоотношений между субъектом и объектом изу­чения динамической суггестивной лингвистики (личность-текст — тексты мифов, представляющие собой пересекающиеся мифологи­ческие поля личности и общества) обусловливает комплексный, междисциплинарный подход этой науки: изучение лингвистических аспектов суггестии невозможно без выхода за рамки языкознания.

Наряду с ведущей ролью языка, важной особенностью сугге­стии как сущности является ее непосредственная связь с областью бессознательного. Проблема бессознательной, (неосознаваемой) психической деятельности своими историческими корнями уходит к началу психологии и философии. На Западе изучение бессознатель­ного привело к созданию глубинной психологии и психоанализа (Фрейд, 1989), трансактному анализу (Берн, 1988), трансперсональ­ной психологии (Ф. Капра) и др.

Школа грузинских психологов, созданная Д. Н. Узнадзе, разра­ботала теорию установки, позволяющую по-новому взглянуть, на­пример, на проблему суггестии. Установка — экспериментальное понятие, знание особенностей которого необходимо для того, что­бы иметь возможность заранее предусмотреть, какое направление примут отдельные акты поведения и чем завершится их формиро­вание.

По Д. Н. Узнадзе, взаимоотношение между объективной дейст­вительностью и живым существом трехчленное: среда — субъект (установка) — поведение. Согласно теории установки воздействие объективной действительности (среды) на сознание, поведение не непосредственное, оно опосредовано установкой. «Поэтому объяс­нение содержаний сознания самими же содержаниями сознания не­возможно; сознание не является обоснованной в самой себе дейст­вительностью. Для объяснения сознания необходимо выйти за его пределы — содержание сознания следует объяснить на основе уста­новки, на основе бессознательного психического».

Большая научная ценность экспериментального классического метода исследования установки Узнадзе при изучении человеческой психики заключается и в том, что он прост и доступен для исполь­зования. Вот простейший вариант этого метода: «Если человеку дать в руки несколько разновеликих шаров, окажется, что у него выработалась установка восприятия разных по величине объектов, в результате равные шары будут казаться ему неравными. Такая установка возникает и действует в том случае, если испытуемый ничего не знает о ее существовании. Подобное положение наблюдает­ся и тогда, когда установка вырабатывается в гипнотическом сне и испытуемому ничего не известно об опыте. Помимо того, даже в случае, если испытуемый знаком с методикой эксперимента и знает, что в опытах после разных шаров ему даются одинаковые, эти по­следние воспринимаются им иллюзорно, установочно. Роль уста­новки в восприятии реальных объектов значительнее, чем роль соз­нания, которому известно, что в опыте сравниваются равные ша­ры».

Сейчас представители грузинской школы установки предпочи­тают говорить уже не о первичной установке, а о «целостной уста­новке личности (установке на целевой признак): «Там, где под эги­дой сознания сложилась личность со всеми ее ценностями, установка принимает свои бессловесные решения до их осознания нашим "говорящим Я", иногда вовсе без осознания, но это все же решения в духе данной личности, а не в духе безличных и мрачных инстинктов, населяющих фрейдовское "Оно"».

Как связана теория установки с психоанализом? С точки зрения грузинских психологов эта «кишащая тайнами» область бессозна­тельного является не до-, а постсознательным: «Именно анализируя бессознательное и его функцию в деятельности человека, мы прихо­дим к позитивной характеристике бессознательного как уровня психического отражения, в котором субъект и мир представлены как одно неделимое целое. Установка же выступает как форма вы­ражения в деятельности человека того или иного содержания — личностного смысла или значения, которое может быть как осоз­нанным, так и неосознанным. Функция установки в регуляции дея­тельности — это обеспечение целенаправленного и устойчивого протекания деятельности человека».

Однако, по мнению ряда психологов, установкой бессознатель­ное не исчерпывается: «Нельзя закрыть глаза на мир личностных смыслов, неподконтрольных сознанию». Один из участников Тби­лисского симпозиума, французский психоаналитик С. Леклер удач­но назвал эту таинственную область психики «домом колдуньи».

Установку можно закрепить (легкая задача), создать (задача средней трудности) и изменить (трудная задача). В случае суггестии речь идет, прежде всего, об изменении установок общества или личности, так как «суггестия добивается от индивида действия, ко­торого не требует от него совокупность его интерорецепторов, экстеро-рецепторов и проприо-рецепторов. Суггестия должна отме­нить стимулы, исходящие от них всех, чтобы расчистить себе дорогу. Следовательно, суггестия есть побуждение к реакции, про­тиворечащей, противоположной рефлекторному поведению от­дельного организма. Ведь нелепо "внушать" что-либо, что орга­низм и без этого стремится выполнить по велению внешних и внутренних раздражителей, по необходимому механизму своей ин­дивидуальной нервной деятельности. Незачем внушать и то, что все равно и без этого произойдет. Можно внушать лишь противоборст­вующее с импульсами первой сигнальной системы».

Установки не могут быть преобразованы под влиянием тех или иных односторонних вербальных воздействий. И это естественно, так как коммуникативный акт предполагает наличие, по крайней мере, двух участников, на чем и настаивают лингвисты, рассматри­вая «диадическую коммуникацию, диалогическое общение, просто диалог — как вид речевой деятельности двух или более партнеров, которые совместно решают определенные задачи при помощи сво­их речевых действий или диалогических шагов».

Неэффективность методов психотерапии сами психотерапевты объясняют двумя основными причинами:

1. Ограничением чисто вербальными односторонними воздействиями, т. е. той терапией, которую столь ядовито высмеял еще 3. Фрейд в своей работе «О "диком" психоанализе» (1923) так как «по самой своей природе смысловые образования нечувствительны к вербальным воздействиям, несущим чисто информативную нагрузку. Не случайно, поэтому Жак Лакан, выдвинувший лозунг "Назад к Фрейду", перекликается в этом пункте с основоположником психоанализа, замечая: "Функция языка заключается не в информации, а в побуждении. Именно ответа  Другого я ищу в речи. Именно мой вопрос констатирует меня как субъекта" (Ж. Лакан). Иными словами, только общение, выражающее смыслообразующие мотивы и служащее основой для эмоциональной идентификации с Другим, может изменить личностные смыслы пациента».

2. Ограничением количественным. В диалоге «врач» — «пациент»  отсутствует  социальное  подтверждение  полученных  вновь смысловых установок личности. Отсюда — явно наметившийся сдвиг от индивидуальных к групповым методам психотерапии, как, например, психодрама, Т-группы и т. д., в которых реконструируются личностные смыслы и смысловые установки.

Третьей причиной можно было бы назвать отсутствие инфор­мации о собственно суггестивных резервах языка.

Еще Ф. де Соссюр и Ч. Моррис подчеркивали тесную связь се­миотики с психологией. Ярким примером плодотворной разработки теории знаков в психологии служат исследования Л. С. Выготского и Ч. Морриса о роли знаков в регуляции поведения, В. Н. Волошинова (М. М. Бахтина) о семиотической организации сознания, Ч. Осгуда в любой части экспериментальной психосемантики. Ос­мысление языка как знаковой системы заново открыло для лин­гвистов предмет их науки и послужило мощным стимулом к разви­тию структурной лингвистики, а в психоанализе было совершено открытие Фрейда — семиотика.

Открытие это принадлежит французскому психоаналитику Жа­ку Лакану. В 50-х годах Лакан и группа его последователей провозглашают, что модель языка лежит в основе всей теории Фрейда.

Уже в своих первых психоаналитических трудах Фрейд показы­вает, что следами и проявлениями бессознательного являются нев­ротические симптомы и сновидения, ошибочные и симптоматиче­ские действия, остроты, а также свободные ассоциации. Своим важнейшим открытием Фрейд считал то, что ему удалось обнару­жить смысл этих явлений.

Из всех знаковых систем наибольшее внимание основатель пси­хоанализа уделил языку. Еще в период неврологических исследова­ний в своей первой монографии «Афазия» он даже предпри­нял попытку развить собственную теорию языка. Лакан утверж­дает, что в полном собрании сочинений Фрейда на каждой третьей странице затрагиваются филологические проблемы, причем «...ана­лиз вопросов языка становится тем подробнее, чем ближе обсужде­ние касается бессознательного». Интерес Фрейда к языку объясняется той особой ролью, которую слово, речь играет в психоаналитиче­ском методе. «При психоаналитическом лечении, — пишет он, — происходит только словесный обмен, разговор между анализируе­мым и врачом».

Психоанализ — это «talking cure» — «лечение разговором», как метко заметила знаменитая пациентка психоаналитика Брейера (то же можно отнести и ко всей психотерапии в целом). Работы Фрейда показывают, что те переживания пациента, которые в результате вытеснения не могут быть выражены им во внешней и внутренней речи (т. е. не осознаются), находят искаженное выражение в невро­тических нарушениях. «Отсюда — задача психоаналитика: рекон­струировать на основании имеющихся текстов это вытесненное и бессознательное "означающее", помочь пациенту понять смысл его невротических проявлений. Возвращение утраченного дискурсив­ного "означающего" на свое место, т. е. на место замещающих его симптомов, это и есть осознание вытесненного содержания». В од­ном из своих докладов Фрейд сравнивает психотерапевтический эффект осознания патогенных переживаний с магическим заклятием духов: «болезненные состояния не могут существовать, когда их загадка разрешается и разрешение их принимается больными. Едва ли найдется нечто подобное в медицине; только в сказках говорится о злых духах, сила которых пропадает, как только называешь их по настоящему имени, которое они содержат в тайне».

Поиски утраченного в речи пациента смысла составляют самую суть созданного Фрейдом психоаналитического метода. Ведь глав­ным инструментом этого метода является интерпретация — анализ знаковых структур и в первую очередь структур языковых, по­скольку как данное (жалобы, пересказ сновидений, ассоциация), так и искомое (вытесненные мысли) являются дискурсивными текстами. По мнению Ж. Лакана, специфика психоанализа заключается имен­но в том, что: «его средства — это речевые средства, поскольку речь придает функциям индивида смысл; его область — область кон­кретной речевой ситуации как трансиндивидуальной реальности субъекта, его приемы суть приемы исторической науки...» Как за­метил П. Рикер, «далеко не все в человеке — речь, но в психоанали­зе — речь и язык»...

Наиболее общий вывод Лакана из его работ состоит в том, что бессознательное — это не вместилище хаотических инстинктивных влечений, а «та часть конкретной речи в ее трансиндивидуальном качестве, которой не хватает субъекту, чтобы восстановить целост­ность (континуальность) его сознательной (т. е. дискретной) речи». Понятие бессознательного в тео­рии Лакана совпадает, по существу, с «символической функцией» К. Леви-Стросса, который определяет эту категорию как универ­сальный набор правил, организующих индивидуальный лексикон и позволяющий субъекту превратить его в речь. Таким образом, бес­сознательное, согласно Лакану, структурировано как язык, а важ­нейшими его правилами являются конденсация и смешение. Подтверждения этому положению Лакан находит в работах лингвиста Р. Якобсона, посвященных проблемам афазии.

«Маршалл Эделсон, один из наиболее ярких представителей "лингвистического" психоанализа США, в своих работах проводит параллель между лингвистической трансформационной моделью, разработанной Хомским, и деятельностью бессознательного в том виде, как ее описывает Фрейд в своих ранних трудах. Согласно тео­рии Хомского, в речевой деятельности определенными трансфор­мационными правилами происходит преобразование глубинных семантических структур (абстрактных "ядерных" предложений) в поверхностные (фонетические) структуры. Подобным образом в деятельности сновидения "скрытые мысли" — глубинные семанти­ческие структуры — трансформируются в пиктографические тексты сновидения — поверхностные структуры. В результате трансфор­мационных операций любое предложение, образ сновидения или симптом, имеющие одну поверхностную структуру, могут репрезен­тировать собой несколько смыслов (глубинных семантических структур). Это — эффект семантической конденсации. В то же вре­мя несколько различных поверхностных структур способны выра­жать один и тот же смысл. Это — синтаксическое смешение. Таким образом, задача психоаналитика, согласно М. Эделсону, идентична по сути задаче лингвиста: восстановить "вычеркнутые связи между поверхностными и глубинными структурами" или, другими слова­ми, деконденсировать и реконтекстуализировать поверхностные структуры.

Наибольший интерес для построения семиотической модели взаимодействия сознания и бессознательного представляет концеп­ция Фрейда о двух принципиально различных "языках" и формах мыслительной деятельности "первичного» и "вторичного" процес­сов. Фрейд отождествляет бессознательное с первичным процессом, характеризующимся свободой циркуляции энергии, а систему предсознательного-сознательного с вторичным процессом, где происхо­дит задержка, "связывание" энергии. Язык и мышление первичного процесса характеризуется следующими особенностями:

1) оперирование предметными представлениями, т.е. мнемическими следами визуальных, тактильных, слуховых и других воспри­ятий, отличающихся слабой дифференцированностью, семантиче­ской расплывчатостью, смещенностью и конденсированностью;

2) континуальный характер мышления, пренебрежение к логи­ческим противоречиям;

3) вневременность, или ориентация только в настоящем времени;

4) обращение со словами как с предметными представлениями. Особенности вторичного процесса таковы: оперирование преиму­щественно словесными представлениями; дискретность операций; абстрактно-логическое мышление».

Социальными психологами (прежде всего, американскими) разработаны различные методы измерения установки личности. Так, Берт Ф. Грин описывает прямые и косвенные методы измере­ния установки. Наиболее известными из них яв­ляются вопросник Терстоуна (высказывание суждений о мнениях с помощью анкеты), метод суммарных оценок Ликкерта и др.

Все эти методы предполагают фиксацию реакции, опосредо­ванной сознанием. Нужно, однако, иметь в виду, что «психическая деятельность, где бы она ни проявлялась, не может быть оценивае­ма только с точки зрения тех или иных субъективных переживаний. Будучи возбуждаема к своей деятельности внешними импульсами, она является фактором, закономерным образом возбуждающим деятельность органов тела, изменяющих внешнюю среду, вследст­вие чего ее проявления во внешнем мире вполне доступны объек­тивному исследованию». В. М. Бехтерев вводит в связи с этим обстоятельством термин «объективная психология», которая «в нашем смысле совершенно оставляет в стороне явления сознания».

Говоря об установках личности и индивидуальном бессозна­тельном невозможно игнорировать феномен массового сознания (МС) — общественных установок — как особого типа обществен­ного сознания, «общественное сознание являет собой удивитель­ный мир. Объективируемое, с одной стороны, в весьма осязаемых продуктах человеческого труда — физического и умственного, в том, что обычно называют материальной и духовной культурой человечества, оно, с другой стороны, реализуется во множестве едва уловимых, проявляющихся лишь в "текущих" поступках лю­дей образований, вроде традиций и настроений, нравов и верова­ний, социальных симпатий и предрассудков. В значительной сво­ей части созданное вереницей предшествующих поколений, оно вместе с тем в каждый момент существования общества рождает­ся буквально "на глазах", в потоках мыслей и чувств живущих поколений. Устойчиво зафиксированное в бесконечном ряду раз­нообразных текстов — книг, документов, произведений искусства, оно одновременно отличается подвижностью, постоянно меняется в своих очертаниях. Поистине, это — целая Вселенная, со своими галактиками, созвездиями, звездами первой, второй и — тут же, совсем рядом — сотой, тысячной величины, Вселенная живая, развивающаяся...

Удивительный, сложнейший мир! Однако и познание его со­пряжено с гигантскими трудностями».

Французский социолог Ле Бон в книге «Психология масс» об­суждает изменение индивида в психологической массе: «какого бы рода ни были составляющие ее индивиды, какими схожими или не­схожими ни были бы их образ жизни, занятие, их характер и сте­пень интеллигентности, но одним только фактом своего превраще­ния в массу они приобретают коллективную душу, в силу которой они совсем иначе чувствуют, думают и поступают, чем каждый из них в отдельности чувствовал, думал и поступал бы. Есть идеи и чувства, которые появляются или превращаются в действие только у индивидов, соединенных в массы. Психологическая масса есть провизорное существо, которое состоит из гетерогенных элементов, на мгновение соединившихся, точно так же, как клетки организма своим соединением создают новое существо с качествами совсем иными, чем качества отдельных клеток. Главные отличительные признаки находящегося в массе индивида таковы: исчезновение соз­нательной личности, преобладание бессознательной личности, ориен­тация мыслей и чувств в одном и том же направлении вследствие внушения и заряжения, тенденция к безотлагательному осуществле­нию внушенных идей. Индивид не является больше самим собой, он стал безвольным автоматом».

З. Фрейд, анализируя взгляды Ле Бона, Зигеле, Мак Дугалла, объединяет состояния влюбленности, гипноза, массообразования и невроза собственной теорией либидо.

Существует также иной подход к надындивидуальным подсоз­нательным явлениям во всех направлениях, затрагивающих переда­чу опыта человечества из поколения в поколение или пересекающу­юся с ней проблему дискретности — непрерывности сознания. Для решения этой фундаментальной проблемы привлекались такие по­нятия как «врожденные идеи» (Р. Декарт), «архетипы коллективно­го бессознательного» (К. Юнг), «космическое бессознательное» (Судзуки), «космическое сознание» (Э. Фромм), «бессознательное как речь Другого» (Ж. Лакан), «коллективные представления» (Э. Дюркгейм, Л. Леви-Брюль) и «бессознательные структуры» (К. Леви-Стросс, М. Фуко).

Иной ход для решения этой проблемы предлагается в исследо­ваниях В. И. Вернадского, который видит источ­ник появления нового пласта реальности в коллективной бессознательной работе человечества. Он называет этот пласт реальности ноосферой.

Б. А. Грушин настаивает на существовании в обществе некото­рого особого, отличного от уже описанных наукой, типа общест­венного сознания, а именно: сознания масс. «Массы — это ситуа­тивно возникающие (существующие) социальные общности, вероят­ностные по своей природе, гетерогенные по составу и статистиче­ские по формам выражения (функционирования)». Следовательно, массовое сознание (МС) — сознание, которым оперирует субъект, которое именно ему присуще. Вер­бальные тексты, по мнению Б. А. Грушина,— одна из возможных форм МС.

Повышенный интерес к массовому сознанию возник, прежде всего, с появлением средств массовой коммуникации. Интерес со­циологов к текстам массового сознания не случаен. Ш. А. Надирашвили отмечает: «В последние годы вследствие мощного развития социальной психологии было возможным выделить и систематизи­ровать целый ряд социально-психологических закономерностей, обусловливающих формирование общественного мнения, взаимное влияние людей друг на друга. Подобные социальные взаимодейст­вия стали многообразными и сложными в современных условиях, когда такие средства массового воздействия, как пресса, радио, те­левидение и пр., превращаются в совершенно привычные и сущест­венные детали нашего быта. Между тем, следует отметить, что хотя эти мощные средства коммуникации сравнительно хорошо выпол­няют задачу передачи и распространения информации, однако они не могут с таким же успехом вырабатывать взгляды, убеждения и установки людей. Еще американский психолог Клеппер указывал на то, что, изучая общественные воззрения, социологи долго выра­жали удивление по поводу того, насколько ничтожно в условиях столь гигантского использования средств коммуникации их влия­ние на взгляды и установки американского общества».

Б. А. Грушин предлагает изучать МС по текстам и выделяет 4 класса текстов массового сознания:

1) автотексты  МС,   порожденные  самой  массой — фольклор, письма, разговоры в очередях, разговоры в поездах дальнего следования;

2) квазитексты МС (псевдотексты), которые создаются профессионалами, но приписываются массе;

3) аллотексты МС (аллогенные), которые производятся профессионалами, но поглощаются МС (полностью или фрагментарно);

4) метатексты МС, посвященные анализу текстов МС, а также предполагает 5 возможных направлений анализа текстов МС:

- содержательный;

- логико-структурный;

- морфологический;

- функциональный;

- феноменологический анализ текста (прогнозирование судьбы текста по его форме).

Используя терминологию Б. А. Грушина, можно сказать, что в нашем исследовании производится, прежде всего, феноменологиче­ский анализ суггестивных текстов МС, тогда как социологи заняты сегодня исключительно анализом содержания текстов МС (контент-анализом).

Поскольку МС и внушение непосредственно связаны между со­бой и, более того, внушаемость человека в массе резко повышается, необходимо выяснить, в каких формах развивается суггестивное воздействие в наши дни и при этом иметь в виду, что каждый вари­ант воздействия имеет свои типы текстов. Общая тенденция такова: появляются новые «психотехники», включающие в себя опыт про­шлых поколений, развиваются традиционные направления. Можно выделить 7 разновидностей суггестивных методик:

1) Различные методы аутосуггестии:  медитация, аутотренинг (аутогенная   тренировка).   «Медитация — (лат. meditatio  от meditor—  размышляю, обдумываю) — умственное действие, направленное на приведение психики человека в состояние глубокой сосредоточенности». Аутогенная тренировка «в буквальном смысле означает воспитание с помощью специальных упражнений».

2) Методики гетеросуггестии: внушение, гипноз, при которых «реализация внушений происходит через другое лицо». В настоящее время гипноз рассматривается как видоизменение (модификация) обычного, нормального сна — частичный («парциальный») сон — частичное торможение.

…Во время гипноза нормализуются пульс, дыхание, концентрация Желудочного сока, вязкость крови и другие показатели. Как и в обычном сне, в гипнозе начинают преобладать процессы восста новления (регенерации) тканей над процессами разрушения и рас­пада клеток и тканей организма. ...Но главное свойство гипноза — способность усиливать словесное внушение врача-психотерапевта", — утверждает П.И.Буль. Здесь традиционные методы дополняются новыми (по крайней мере, вводится новая терминология). Так, А. М. Свядощ пишет о «внушениях наяву», которые «делаются эмоционально насыщенным повелительным ("внушающим") тоном, в виде резких, коротких фраз, обычно не­сколько раз повторяемых. Речь сопровождается целым потоком сигналов, посылаемых мимикой, жестами и интонацией говоряще­го, которые могут им при этом не осознаваться».

3) Смешанные  методики.   Например,   «ключ  саморегуляции» X. М. Алиева.  Вводится  при  помощи  гетеросуггестивных  внушений, приводит к аутосуггестии. «Ключ саморегуляции» хорош тем, что позволяет пациенту не зацикливаться на личности гипнотизера, оставляет впечатление свободы выбора и позволяет погружаться в измененное состояние в тот момент, когда у человека возникает такая потребность.

4) Суггестологическое внушение (дистанционное воздействие). По мнению А. П. Дуброва и В. Н. Пушкина это внушение на расстоянии мыслей и действий одного человека другому. «При суггестологии в отличие от гипноза не происходит подавление воли человека, нет сноподобного гипнотического транса, а человек самопроизвольно автоматически выполняет предписанные (установленные заранее) действия или входит в определенное состояние. Поскольку суггестивное внушение производится на расстоянии, бессловесно и отсутствует обычный при гипнозе раппорт, но сохранено зрительное и слуховое восприятие реципиента, то считают, что здесь имеет место своеобразная телепатическая связь, т. е. дистанционная передача мысленного внушения. Основатель суггестологии болгарский ученый-психолог профессор Г. К. Лозанов предполагает участие в этом процессе особого биологического поля.

По мнению суггестологов, одно из самых уникальных в мире проявлений суггестологии продемонстрировали психотерапевт А. М. Кашпировский (Винница) и экспериментаторы-суггестологи  A.            В. Чумак  (Москва)  и  А. В. Игнатенко  (Киев). Можно особо отметить специфическое и спорное толкование термина «суггестия», которое приводят в своей книге А. П. Дубровин и  B.    Н. Пушкин: «внушение без слов, без наведения гипнотического транса». Однако в случае сеансов Кашпировского, наличествуют совершенно реальные тексты, так что определение «бессловесно» к нему никак не подходит. То же можно сказать и о сеансах А. В. Чумака: без установки приготовить для «подзарядки» воду, кремы, мази и пр. вряд бы суггестолог Чумак достиг какого-либо эффекта.

5) Психоанализ и психоаналитическая терапия. «Психоанализ и психоаналитическая терапия применяют принципы психоанализа для понимания и модификации человеческого поведения. Эти две формы лечения сходны в том, что в обеих исследуется психодинамика, которая изучает идеи, импульсы, эмоции и защитные механизмы, которые объясняют, как мозг работает и как он адаптируется. Психоанализ, прежде всего, основывается на интерпретации, являющейся его технической модальностью, и на переносе (связь между психиатром и больным). Психоаналитическая терапия также использует интерпретацию, но меньше сосредотачивается на переносе, а больше — на событиях реальной жизни. Кроме того, психоаналитическая психотерапия подчеркивает текущую интерперсональную активность, тогда как психоанализ пытается восстановить события из прошлой жизни больного. ...Основное требование психоанализа — постепенная интеграция ранее подавленного материала в общую структуру личности».

6) Методики   НЛП   (нейролингвистического   программирования), «эриксоновский» гипноз. Нейро-Лингвистическое Программирование — это новая модель человеческой коммуникации и поведения. В своих истоках НЛП развивалось на базе изучения деятельности магов, колдунов, шаманов, а также таких корифеев психиатрии как Милтон Эриксон, Фриц Перлз, Вирджиния Сатир и др. Лингвистическая    основа    НЛП — трансформационная    грамматика Н. Хомского (одно из направлений динамической лингвистики 60-х годов). По мнению авторов, НЛП — это ясная эффективная модель человеческого  внутреннего   опыта   и   коммуникации.   Используя принципы НЛП, можно описать любую человеческую активность весьма детальным образом, что позволяет производить легко и быстро глубокие и устойчивые изменения этой активности. Методы и техники НЛП широко применяются в современной психотерапии. «Многие люди обвиняют НЛП в технологичности, подразумевая, что оно холодно и бесчувственно. Однако те же самые люди рады использовать технологию центрального отопления для обогрева своих домов вместо дымного огня, исполь­зовавшегося их предками. Они также используют антибиотики и иммунизацию, чтобы сохранить здоровье своих детей, не думая о невероятно сложной технологии, стоящей за этим.

Месяцы теплых эмоций не помогут неграмотно пишущему ре­бенку и не освободят его от связанных с этим насмешек, пережива­ний неудач и самообвинений; час или два технологии НЛП могут научить его писать правильно и снабдить его ощущением достиже­ния и самоценности. Вся эмпатия в мире не поможет фобию; полча­са технологии НЛП могут избавить его от жизни вперемешку со страхом. Если вы будете держать руку умирающего друга, это мо­жет облегчить его конец; правильная медицинская технология мо­жет спасти ему жизнь»,— так эмоционально доказывают преиму­щество НЛП как метода Коннира и Стив Андреасы.

7) Методики групповой психотерапии (психодрама, гештальт-группы, группы трансактного анализа, тренинговые — Т-группы, группы встреч, группы телесной терапии, группы танцевальной терапии, группы терапии искусством, группы холотропного дыха­ния и пр. Групповые формы психологической рабо­ты стали знамением времени в силу своей экономичности и эффек­тивности. Речь идет о специально создаваемых малых группах, уча­стники которых при содействии ведущего-психолога включаются в своеобразный опыт интенсивного общения, ориентированный на оказание помощи в самосовершенствовании. Работа таких групп (в том числе телесных, танцевальных и пр.) сопровождается словесной продукцией как ведущего, так и участников группы, которая ока­зывает суггестивное воздействие наряду с другими методами.

Каждое из направлений располагает особыми типами текстов.

Представительница Грузинской школы установки Р. Г. Мшвидобадзе доказала существование неосознаваемых морфологических и синтаксических параметров в языке, влияющих на социальную перцепцию (1984). Психотерапевтами же до сих пор «поиск эмоцио­нально воздействующих форм при необходимости выразить то или иное состояние чаще всего определяется интуитивно. Этот процесс связан с самыми тонкими проявлениями сознательной и неосозна­ваемой деятельности человека и все еще далек от исчерпывающего научного объяснения».

Если это действительно так, задача жрецов-лингвистов — осознать эти параметры и научиться рационально их использовать.

Это тем более важно, что в психиатрической литературе появляется все больше сообщений о заболеваниях ятрогенией. Стоит ли дальше уповать на интуицию и утешать себя мыслью о том, что «нам не дано предугадать как слово наше отзовется...»?

Более того, существует ряд методов исключительно вербально­го воздействия на подсознание человека, так как язык — это крат­чайший путь латентного влияния на установки (к тому же общепри­знанно выделение вербальной магии как особого вида магического воздействия, не сопровождаемого ритуалами...).

Закономерно, что по мере усложнения коммуникативных задач возрастает трудность языкового общения, возникает необходи­мость в индивидуализации и множественности смысла. С точки зрения воздействующей роли языка тексты психоте­рапевтического воздействия можно отнести к сложно организован­ным текстам. Преимущество изучения этих текстов перед текстами средств массовой коммуникации, прежде всего, в том, что можно достаточно быстро и надежно получить информацию об успешно­сти осуществленной коммуникации (при помощи измерения психо­физиологических параметров состояния личности посредством спе­циальной аппаратуры либо при помощи нестандартных вербаль­ных процедур получения информации).

С другой стороны, возвращаясь к теории текстов МС, разрабо­танной Б. А. Грушиным, можно заметить, что человечество с непо­колебимой настойчивостью в течение веков разрабатывало, сохра­няло и использовало специальные тексты, представленные в классификации как «автотексты массового сознания», часть из ко­торых (заговоры, мантры, молитвы) представляют собой универ­сальные, в высокой степени формализованные тексты, которые с полным правом можно охарактеризовать как суггестивные (прагма­тически маркированные).

Можно предложить 3 классификации суггестивных текстов:

I. По степени распространенности и универсальности

1) Универсальные суггестивные тексты (тексты МС), созда­ваемые на протяжении длительного времени, передаваемые из по­коления в поколение и продолжающие функционировать:

   а)   автотексты МС (прежде всего, заговоры, заклинания, отчас­ти — мантры);

   б)   аллотексты МС (молитвы, формулы аутотренинга, гипноза).

2) Индивидуальные суггестивные тексты (тексты психотера­певтического воздействия, проповеди).

II. По направленности воздействия

1) аутосуггестивные тексты (мантры, молитвы, самонастрои, формулы аутотренинга);

2)гетеросуггестивные тексты (формулы гипноза, психотерапевтические тексты, проповеди и пр.).

3)ауто-гетеросуггестивные тексты смешанного типа.

III. По характеру использованного мифа

   а)   модификация роли Божества;

   б)   присоединение к чужому мифу;

   в)   отрицание какого-то мифа.

По мнению В. В. Налимова, «процесс порождения или понима­ния текста — это всегда творческая акция. С нее начинается созда­ние новых текстов, и ею завершается их понимание. Все это осуще­ствляется в подвалах сознания, где мы непосредственно взаи­модействуем с образами. Для нас, людей современной культуры, это чаще всего неосознаваемый процесс, скрытый под покровом логически структурированного восприятия Мира. Осознаваемый выход в подвалы сознания осуществляется в измененных состояниях сознания, возникающих с помощью, скажем, медитации». Однако прежде чем погрузиться в медитацию, не стоит ли воспользоваться опытом «лингвистов-жрецов», разгадчиков чужих тайн? Ведь сама по себе ориентация лингвистики на чужое слово, по сути, является ее неосознанной пока еще ориентацией именно на изучение латентного воздействия.

Вернемся еще раз к идеям В. Н. Волошинова (М. М. Бахтина): «Поразительная черта: от глубочайшей древности и до сегодняшне­го дня философии слова и лингвистическое мышление зиждутся на специфическом ощущении чужого, иноязычного слова и на тех за­дачах, которые ставит именно чужое слово сознанию — разгадать и научить разгаданному. ...Свое слово иначе ощущается, точнее, оно обычно вовсе не ощущается как слово, чреватое всеми теми катего­риями, какие оно порождает в лингвистическом мышлении и какие оно порождало в философско-религиозном мышлении древних. Родное слово — "свой брат", оно ощущается как своя привычная одежда или, еще лучше, как та привычная атмосфера, в которой мы живем и дышим. В нем нет тайн; тайной оно могло бы стать в чу­жих устах, притом иерархически-чужих, в устах вождя, в устах жреца,  но там оно становится уже другим словом, изменяется внешне или изъемлется из жизненных отношений (табу для житейского обихода или архаизация речи), если только оно уже с самого начала не было в устах вождя-завоевателя иноязычным словом. Только здесь рождается "Слово", только здесь — incipitphilosophia, incipitphilologia. ...Ориентация лингвистики и философии языка на чужое иноязычное слово отнюдь не является случайностью или произво­лом со стороны лингвистики и философии. Нет, эта ориентация является выражением той огромной исторической роли, которую чужое слово сыграло в процессе создания всех исторических культур. Эта роль принадлежала чужому слову во всех без исключения сферах идеологического творчества — от социально-политического строя до житейского этикета. Ведь именно чужое иноязычное слово прино­сило свет, культуру, религию, политическую организацию (шуме­ры — и вавилонские семиты; яфетиды — и варварские народы; Ви­зантия, "варяги", южно-славянские племена — и восточные славяне и т. п.). Эта грандиозная организующая роль чужого слова, прихо­дившего всегда с чужой силой и организацией или преднаходимого юным народом-завоевателем на занятой им почве старой и могучей культуры, как бы из могил порабощавшей идеологическое сознание народа-пришельца,— привела к тому, что чужое слово в глубинах исторического сознания народов срослось с идеей власти, идеей силы, идеей святости, идеей истины и заставило мысль о слове пре­имущественно ориентироваться на чужое слово».

Несомненным достоинством нетрадиционного подхода Б. Ф. Поршнева является органичное сочетание явлений психоло­гических и лингвистических, поиск общих закономерностей, объяс­нение изменений психики через факты языка и наоборот. «Ключ ко всей истории второй сигнальной системы, движущая сила ее про­грессирующих трансформаций — перемежающиеся реципрокные усилия воздействовать на поведение другого и противодействовать этому воздействию. Эта пружина, развертываясь, заставляла дви­гаться с этапа на этап развитие второй сигнальной системы, ибо ни на одной из противоположных друг другу побед невозможно было остановиться». Таким образом, сама логика развития человечества обусловила наличие суггестии во всех без исключения культурах.

Аналогичной константой является миф: «Обыкновенно полагают, что миф есть басня, вымысел, фантазия. Я понимаю этот термин как раз в противоположном смысле. Для меня миф — выраже­ние наиболее цельное и формулировка наиболее разносторонняя — того мира, который открывается людям и культуре, исповедующим ту или иную мифологию. ...Миф есть наиболее полное осознание действительности, а не наименее реальное, или фантастическое, и не! наименее полное, или пустое. Для нас, представителей новоевропейской культуры, имеющей материалистическое задание, конечно, не по пути с античной или средневековой мифологией. Но зато у нас есть своя мифология, и мы ее любим, лелеем, мы за нее проливаем и будем проливать нашу живую и теплую кровь».

«Миф,— по 3. Фрейду,— является тем шагом, при помощи которого отдельный индивид выходит из массовой психологии. Пер­вым мифом, несомненно, был миф психологический, миф героиче­ский;   пояснительный   миф  о   природе  возник,  вероятно,   много позже».

«Эмоциональная объективность» мифа как способ осознания действительности по А. Ф. Лосеву и «лживость» как возможность выхода индивида из массы по 3. Фрейду, в сущности, есть одно и то же качество, позволяющее человеку выделиться из массы и про­явить себя как личность.

Если язык в целом ориентирован на суггестивное воздействие, то специфический корпус прагматически маркированных текстов может служить ключом к тайне суггестии. В сущности, речь идет о j системном описании особенностей суггестивных текстов,  позво­ляющих им быть в предельной степени эффективными и мифологичными.

А. Ш. Тхостов в статье «Болезнь как семиотическая система» выдвигает ряд любопытных идей, проливающих свет и на природу суггестии: «В семиотической системе главным принципом является semiosis— отношение между означаемым и означающим, превра­щающее последнее в знак. ...Хотя обычно говорят, что означающее выражает означаемое, в действительности в каждой семиотической системе имеются не два, а три элемента: означающее, означаемое и, собственно, знак, представляющий собой результат связи первых двух элементов». Таким образом, отношение означаю­щего и означаемого может особым образом трансформироваться, порождая вторичную семиотическую систему, названную Р. Бартом мифологической.

Специфика этой вторичной системы (мифа) «заключена в том, что он создается на основе некоторой последовательности знаков, которая существует до него; миф является вторичной семиологической системой. Знак... первой системы становится всего лишь означающим во второй системе... Идет ли речь о последовательности букв или о рисунке, для мифа они представляют собой знаковое единство, глобальный знак, конечный результат, или третий эле­мент первичной семиологической системы. Этот третий элемент становится первым, т. е. частью той системы, которую миф над­страивает над первичной системой. Происходит как бы смещение формальной системы первичных значений на одну отметку шкалы».

А. Ш. Тхостов продолжает ту же идею: «В мифе сосуществуют параллельно две семиотические системы, одна из которых частично встроена в другую. Во-первых, это языковая система (или иные спо­собы репрезентации), выполняющая роль языка-объекта, и, во-вторых, сам миф, который можно назвать метаязыком и в распоря­жение которого поступает язык-объект. Совершенно не имеет зна­чения субстанциональная форма мифа, важен не сам предмет сооб­щения, а то, как о нем сообщается, и, анализируя метаязык, можно в принципе не очень интересоваться точным строением языка-объекта, в этом случае важна лишь его роль в построении мифа».

Миф — метаязык и представлен в виде корпуса суггестивных текстов, порождаемых массовым и индивидуальным сознанием с целью оптимального воздействия. Языковая система (язык-объект) выделяет для метаязыка свои особые средства и приемы, придаю­щие мифу ту оригинальную и образную форму, которая вызывает безусловное доверие личности или общества.

Напомним, что и само слово «миф» произошло от греческого «mytnos»— «речь», «слово», «толки», «слух», «весть», «сказание», «предание». Наличие экстралингвистических признаков помогает закрепить в массовом и индивидуальном сознании то, что вербали­зовано и принято как миф. Как заметил М. Элиаде «уже более по­лувека западноевропейские ученые исследуют миф совсем с иной позиции, чем это делалось в XIX веке. В отличие от своих предше­ственников они рассматривают теперь миф не в обычном значении слова как "сказку", "вымысел", "фантазию", а так, как его понима­ли в первобытных и примитивных обществах, где миф обозначал, как раз наоборот, "подлинное, реальное событие" и, что еще важнее, событие сакральное, значительное и служащее примером для подражания».

Труды отечественных философов, литературоведов, культурологов, поэтов свидетельствуют об аналогичном подходе и дают нам много определений «мифа», из которых следует:

1. Миф составляет историю подвигов сверхъестественных существ.

Н. А. Бердяев: «Миф есть конкретный рассказ, запечатленный в народной памяти, в народном творчестве, в языке, о событиях и первофеноменах духовной жизни, символизированных, отображен­ных в мире природном. Сама первореальность заложена в мире ду­ховном и уходит в таинственную глубь. Но символы, знаки, изо­бражения и отображения этой первореальности даны в природном мире. Миф изображает сверхприродное в природном, сверхчувст­венное в чувственном, духовную жизнь в жизни плоти, символиче­ски связывает два мира».

Н. К. Рерих: «Профессор Варшавского университета Зелин­ский, в своих интересных исследованиях о древних мифах, пришел к заключению, что герои этих мифов вовсе не легендарные фигу­ры, но реально существовавшие деятели. К тому же заключению пришли и многие другие авторы, таким образом, опровергая ма­териалистическую тенденцию прошлого столетия, которая пыта­лась изображать все героическое лишь какими-то отвлеченными мифами. Так, французский ученый Сенар пытался доказать, что Будда никогда не существовал, и не что иное, как солнечный миф, что было сейчас же опровергнуто археологическими находками. ...В этой борьбе между познающими и отрицающими так ясна граница, разделяющая всю мировую психологию. При этом чрез­вычайно поучительно наблюдать, насколько все отрицатели, со временем, оказываются побежденными; те же, кто защищал Геро­изм, Истину, Великую реальность, они находят оправдание в са­мой действительности».

2.  Это сказание представляется как абсолютно истинное (так как оно относится к реальному миру) и как сакральное (ибо является результатом творческой деятельности сверхъестественных существ).

С. Н. Булгаков: «...Мифу присуща вся та объективность или кафоличность, какая свойственна вообще "откровению": в нем, собственно, и выражается содержание откровения, или, другими словами, откровение трансцендентного, высшего мира совершается непосредственно в мифе, он есть те письмена, которыми этот мир начертывается в имманентном сознании, его проекция в образах».

А. Ф. Лосев: «Миф всегда и обязательно есть реальность, кон­кретность, жизненность и для мысли — полная и абсолютная необ­ходимость, нефантастичность, нефиктивность. ...Он не выдумка, а содержит в себе строжайшую и определеннейшую структуру и есть логически, т. е. прежде всего, диалектически, необходимая катего­рия сознания и бытия вообще».

Н. А. Бердяев: «За мифом скрыты величайшие реальности, первофеномены духовной жизни. Мифотворческая жизнь народов есть реальная духовная жизнь, более реальная, чем жизнь отвлеченных понятий и рационального мышления».

3. Миф всегда имеет отношение к созданию (творчеству) — формосодержательному.

Именно в ближайшем родстве с мифотворчеством «находится художественное творчество, поскольку оно основывается на подлин­ном "умном видении". Образы для художника имеют в своем роде такую же объективность и принудительность, как и миф. Образы вла­деют творческим самосознанием художника, он же должен овладеть ими в своем произведении, творчески закрепить их в имманентном мире. Его задача — надлежащим образом видеть и слышать, а затем воплотить увиденное и услышанное в образе (безразлично каком: красочном, звуковом, словесном, пластическом, архитектурном); ис­тинный художник связан величайшей художественной правдиво­стью, — он не должен ничего сочинять».

4. Познавая миф, человек познает «происхождение» вещей, что позволяет овладеть и манипулировать ими по своей воле.

М. Элиаде: «Речь идет не о "внешнем", "Абстрактном" позна­нии, но о познании, которое "переживается" ритуально, во время ритуального воспроизведения мифа или в ходе проведения обряда (которому он служит основанием)».

А. Белый: «Причинное объяснение на первоначальных стадиях развития человечества есть только творчество слов; ведун— это тот, кто знает больше слов; больше говорит; и потому — заговари­вает. Неспроста магия признает власть слова. Сама живая речь есть непрерывная магия; удачно созданным словом я проникаю глубже в сущность явлений, нежели в процессе аналитического мышления; мышлением я различаю явление; словом я подчиняю явление, поко­ряю его; творчество живой речи есть всегда борьба человека с вра­ждебными стихиями, его окружающими; слово зажигает светом победы окружающий меня мрак».

5. Так или иначе миф «проживается» аудиторией, которая за­хвачена священной и вдохновляющей мощью воссозданных в памяти и реактуализованных событий.

М. Элиаде: «Проживание мифа предполагает наличие истинно "религиозного" опыта, поскольку он отличается от обычного опы­та, от опыта каждодневной жизни. ...Речь идет не о коллективном воссоздании в памяти мифических событий, но об их воспроизведении! Мы ощущаем личное присутствие персонажей мифа и становимся! их современниками. Это предполагает существование не в хронологическом времени, а в первоначальной эпохе, когда события произошли впервые. Именно поэтому можно говорить о временном пространстве мифа, заряженном энергией. Это необычайное, "сакральное" время, когда обнаруживаются явления новые, полные мощи и значимости. Переживать заново это время, воспроизводить его как можно чаще, заново присутствовать на спектакле божественных творений, вновь узреть сверхъестественные существа и воспринять их урок творчества — такое желание просматривается во всех ритуальных воспроизведениях мифов».

Таким образом, миф не является вымыслом, а, напротив, выражает героическую реальную объективную сущность происходящего в ее значимости для будущего при помощи специального языка —символического: «Содержание мифа выражается в символах... Нельзя художественно солгать, и нельзя мифотворчески покри­вить душой: не человек создает миф, но миф высказывается через  человека».

По мнению П. А. Флоренского, «рассмотреть, в чем магичность слова, это значит понять, как именно и почему словом можем мы! воздействовать на мир».

Л. Н. Мурзин отчасти отвечает на вопрос «как?»: «В центр системы языка традиционно ставилось слово. Это справедливо, если язык трактовать как статическую систему: слово центрально по уровню, к которому оно принадлежит, оно достаточно автономно по сравнению с морфемой и достаточно структурно по сравнению с предложением. Но если систему языка рассматривать в динамическом аспекте, то окажется, что в центре языковой системы мы должны будем поставить качественно иную единицу — номинацию. Слово представляется лишь частным случаем воплощения номинации и может рассматриваться как одна из ее форм. Номинация есть означивание объекта действительности, т. е. выражение объекта в любой знаковой форме — не только слова, но и словосочетания, предложения, дискурса или текста какого угодно объема. ...Номи­нация как единица динамическая является следствием текстопорождения — текст не может начинаться иначе, как с обозначения это­го объекта в целом. Правда, мы можем воспользоваться невербальными средствами, указывая, например, с помощью жеста, на пред­полагаемый для дальнейшего семиотического описания объект. Но этот жест есть не что иное, как обозначение данного объекта. При описании абстрактного объекта вероятность вербального обозна­чения возрастает. Обозначить объект словом — это значит припи­сать ему признак, т. е. осуществить операцию предицирования. То, что признак является здесь чисто словесным, не делает эту опера­цию менее значимой. В. В. Виноградов приводит данную А. И. Герценом образную оценку номинации. А. И. Герцен писал, что название — страшная вещь. Когда говорят: "Это убийца", то мы представляем нож, кровь, искаженное лицо, зверство и т. п. Если же говорят: "Он убил", то мы представляем не образ конкретного объекта, а само действие. В номинации убийца мы имеем нечто большее, чем в "он убил": мы получаем качественно новый объект».

Таким образом, то, о чем в образной форме пишет А. Белый, характеризуя «живое творчество жизни» (мифотворчество) и есть номинация — выражение объекта действительности в знаковой форме: «Поэтическая речь и есть речь в собственном смысле; вели­кое значение ее в том, что она ничего не доказывает словами; слова группируются здесь так, что совокупность их дает образ; логиче­ское значение этого образа неопределенно; зрительная наглядность его неопределенна также, мы должны сами наполнить живую речь познанием и творчеством; восприятие живой, образной речи побу­ждает нас к творчеству; в каждом живом человеке эта речь вызыва­ет ряд деятельностей; и поэтический образ досоздается — каждым; образная речь плодит образы; каждый человек становится немного художником, слыша живое слово. Живое слово (метафора, сравне­ние, эпитет) есть семя, прозябающее в душах; оно сулит тысячи цве­тов; у одного оно прорастает как белая роза, у другого как синень­кий василек. ...Главная задача речи — творить новые образы, вливать их сверкающее великолепие в души людей, дабы великоле­пием этим покрыть мир. ...Творческое слово созидает мир. ...Живая речь — вечно текущая, созидающая деятельность, воздвигающая перед нами ряд образов и мифов; наше сознание черпает силу и уве­ренность в этих образах; они — оружие, которым мы проницаем тьму».

Как мы отмечали выше, суггестивное (латентное) воздействие имеет установочный характер, правополушарно, а правое полушарие, по данным психологов, характеризуется следующими особен­ностями:

1) отражает мир как участник происходящего, выявляя индиви­дуальные особенности объектов и событий. Нарушение его функ­ций приводит к изменению восприятия в сторону снижения акту­

альности событий для человека — тогда отмечается дереализация или деперсонализация;

2) тесно связано с чувственной информацией, которая воздействует «здесь и сейчас»; перерабатывает сигналы, получаемые человеком непосредственно от своего собственного тела — в подавляющем большинстве не осознаваемые;

3) с правым полушарием теснее связано непроизвольное запоминание;

4) тесная связь отрицательных эмоций с правым полушарием объясняется тем, что неприятные ситуации связаны с опасностью, последняя требует быстрого и точного реагирования. Таким образом, способствуя обострению внимания, отрицательные эмоции повышают скорость реакций и тем улучшают оперативный прогноз;

5) правое полушарие теснее связано с порождением целей, а цель предполагает личную эмоциональную значимость некоего со­бытия для человека. Особо тесно правое полушарие связано с эмо­циональными подсознательными процессами;

6) правое полушарие «более искренне» и на левой половине ли­ца выражается в большей мере «истинное чувство», тогда как на правой мимика в большей мере произвольно корректируется;

7) правостороннее мышление не чувствительно к противоречиям. Действительность сама по себе не знает логических противоречий, они возникают лишь как результат взаимодействия с ней человека;

8) правосторонний язык адекватен особым формам человече­ской практики, где он обладает большей выразительностью, чем левосторонний. Образный язык, свойственный переработке правого полушария, в большей степени общий для всех народов.

От слова-номинации — к номинации-тексту — вот путь созда­ния мифа. Правополушарная ориентация проявляется здесь, прежде всего, на уровне смысла, неотделимого от формы. «Весь процесс творческой символизации уже заключен в средствах изобразитель­ности, присущих самому языку...

Создание словесной метафоры (символа, т. е. соединения двух предметов в одном) есть цель творческого процесса; но как только достигается эта цель средствами изобразительности и символ соз­дан, мы стоим на границе между поэтическим творчеством и твор­чеством  мифическим;  независимость нового  образа   "а"   (совершенной метафоры) от образов, его породивших ("в", "с", где "а" получается или от перенесения "в" в "с", или обратно: "с" в "в"), выражается в том, что творчество наделяет его онтологическим бытием, независимо от нашего сознания; весь процесс обращается: цель (метафора-символ), получившая бытие, превращается в реаль­ную действующую причину (причина из творчества: символ стано­вится воплощением; он оживает и действует самостоятельно: белый рог месяца становится белым рогом мифического существа: символ становится мифом; месяц есть теперь внешний образ тайно скрыто­го от нас небесного быка или козла: мы видим рог этого мифиче­ского животного, самого же его не видим. Всякий процесс художе­ственного творчества в этом смысле мифологичен».

Рассматривая проблему суггестии в искусстве, А. Б. Добрович утверждает, что «суггестивное воздействие художественного произ­ведения — это в первую очередь воздействие на нашу установку... Так установка ...начинает претендовать на роль режиссера тех фильмов, которые, по выражению Феллини, мы видим "на внут­ренней поверхности своих век"».

Объясняя появление мифов, А. М. Кондратов и К. К. Шилий опираются на информационную теорию эмоций известного психолога П. В. Симонова, согласно которой эмоция возни­кает при недостатке информации для удовлетворения потребностей. Эмоция как бы компенсирует этот недостаток, побуждая животное и человека к действию, к поиску той самой информации, которой ему недостает. Жизнь в ожидании неизвестных бед может привести к разрушению психики, стрессам, нервным срывам. К счастью, при­рода наградила человека своеобразным защитным механизмом. Это качество — потребность в объяснении словом, способность к мифотворчеству. При этом мифы общества в целом (эгрегора) и миф каждой отдельной личности одинаково важны, нуждаются в осознании и своевременной вербализации.

Определяя миф как объективную, реальную, образную, симво­личную вербальную сущность, эмоционально «проживаемую» и творчески закрепленную в тексте, философы, поэты, этнографы, лингвисты уже обнаружили метод вербальной мифологизации и, более того, продемонстрировали его универсальность в общности своих подходов. Нам осталось только обозначить данную общность означенных в качестве особого метода ВМ — Сотворения Мифов и отметить, что он представляет собой не только интегративный диалектический метод познания и описания действительности, но и идеальную модель коммуникативного взаимодействия лично­сти с другими личностями и обществом.

Итак, мифологическая тропа колдунов привела нас прямо к по­рогу таинственного «дома колдуньи». Осталось только подобрать подходящий ключ и открыть древнюю дверь нашего подсознания...

 

Глава 3. Ключ отворяющий (язык в зеркале суггестии)

Всеобъемлюще могущество языка... Потому что, если чело­век— это текст, то его задача гармонично «вписаться» в другие тексты, найти свои заветные слова. Изучение вербальной суггестии может помочь в этом... Магия языка — вот ключ к подсознанию, условие самосовершенствования. Человечеству известны случаи «просветления», «озарения» в момент травмы, или, наоборот, за­темнения и распада сознания, вызываемого наркотиками, ЛСД, алкогольным опьянением или экстремальными условиями. Лин­гвисты и психологи изучают язык таких состояний.

Однако задачи данного исследования иные: описать суггестив­ные факты языка с позиций новейших достижений языкознания, разработать эффективные модели коммуникации и метод обучения этим моделям. Важным становится не только то, что говорить, но и как.

В сущности, вход в подсознание — это выход за свои собствен­ные рамки, прежде всего, языковые. И точно так же, как зародыш проходит во чреве матери за 9 месяцев все стадии развития челове­чества, а ребенок в сжатые сроки овладевает языком, проявляя и его разнообразные архаические формы, постижение содержания (сущ­ности) суггестивной лингвистики и есть путь к началу человеческой (а значит, и моей, личной) истории. Это путь к языку. Сейчас мы находимся в метафорической темной комнате с массой закрытых Дверей. Некоторые из них закрыты нашими родителями еще в дет­стве, к другим мы боимся приблизиться сами (вдруг за ними чудо­вища!). А в результате теряем ориентацию, получаем то самое неустойчивое состояние, которое именуют неврозом: не видим, не слышим, не ощущаем. Не знаем.

Попробуем подобрать подходящие ключи к неведомым дверям. Попытаемся зажечь фонарь, который поможет нам увидеть нужные двери и не заблудиться во мраке бессознательного. Имя этому уни­версальному ключу — языковая суггестия. Появление «суггестив­ной лингвистики» есть, по сути, попытка вынести невыносимую истину, сделать шаг не только к сознанию, но и к тайнам бессозна­тельного. Влиять, воздействовать, управлять, манипулировать (дей­ствия, направленные на других)... А с другой стороны — обере­гаться, защищаться, предостерегаться, огораживаться (служить собственной безопасности). Аутосуггестия, гетеросуггестия, контрсугтестия... Все эти явления интересуют нас в равной степени в своем отношении к личности и массовому сознанию и являются содержа­нием суггестивной лингвистики.

Содержанию должна соответствовать адекватная форма (внут­ренняя организация содержания), которая связана с понятием структура — совокупность устойчивых связей объекта, обеспечи­вающих его целостность и тождественность самому себе.

Попытку выстроить структуру вербальной суггестии (а значит, и науки, изучающей это явление) предпринял историк Б. Ф. Поршнев, утверждавший, что суггестия — это возможность навязывать многообразные и в пределе даже любые действия, а также возмож­ность их обозначать. «Если идентификация, отождествление (сигна­ла с действием, фонемы с фонемой, названия с объектом, смысла со смыслом) служит каналом воздействия, то деструкция таких ото­ждествлений или их запрещение служит преградой, барьером воз­действию, что соответствует отношению недоступности, независи­мости. Чтобы возобновить воздействие, надо найти новый уровень и новый аппарат. Можно перечислить примерно такие этажи:

1) фонологический,

2) номинативный,

3) семантический,

4) синтаксическо-логический,

5) контекстуально-смысловой,

6) формально-символический».

Б. Ф. Поршнев не уточняет, что он подразумевает под каждым уровнем воздействия (развития) языка. Однако можно предполо­жить, что все эти уровни присутствуют в суггестивных текстах и в той или иной мере являются значимыми. Можно полагать также, что наименее осознаваемыми являются фонологический и синтак­сическо-логический уровни, а номинативный и формально-симвоческий принимают максимальное участие в вербальной мифоло­гизации действительности.

Б. А. Грушин выстраивает иную структуру анализа текстов МС:

1) содержательный;

2) логико-структурный,

3) морфологический,

4) функциональный,

5) феноменологический анализ текста, причем утверждает, что социологи в состоянии сегодня заниматься только содержательным анализом текстов, используя контент-анализ.

Представительница Грузинской школы установки, психолог Р. Г. Мшвидобадзе отмечает: «Если допустить, что человек весьма часто скрывает свои отношения и эмоции или просто не думает о них во время коммуникации, то это, естественно, мало отражается на лексическом запасе, поскольку говорящий легко контролирует как лексику, так и другие выразительные средства, но, тем не менее, информация все же просачивается, следует искать более формаль­ные, неосознанные характеристики и их связь с тем или иным от­ношением или эмоцией».

В результате проведенных экспериментов Р. Г. Мшвидобадзе выяснила, что индексальная информация (в данном случае инфор­мация о положительных и отрицательных установках индивида) передается через языковый канал не только при помощи лексико-семантических средств, но и таких формальных языковых парамет­ров, которые в сознании говорящего не несут такой нагрузки. Го­ворящий использует синтаксические и морфологические параметры не специально (осознанно) как, скажем, использовал бы лексиче­ские средства, например, слова «хорошо», «нравится» для выра­жения положительной установки, а неосознанно, на установочном Уровне.

Выводы Р. Г. Мшвидобадзе чрезвычайно интересны, но не следует забывать, что это исследование проводилось все-таки в рамках психологии, поэтому уровни языка не были представлены во всей возможной полноте, да и задачи ставились более скром­ные: выяснить корреляцию между грамматико-синтаксическими параметрами текста и положительной или отрицательной уста­новкой личности.

С нашей точки зрения, структура суггестивной лингвистики Должна определяться двумя составляющими: структурой языка в челом, рассмотренной через призму феномена суггестии.

В структуре языка выделяются ряды в каком-либо отношении однородных единиц — уровней. Э. Бенвенист предложил вы­делить следующие уровни языка и лингвистического анализа:

- предложение

- знак

- фонема,

а Л. Н. Мурзин дополнил иерархию, предложив ввести уровень текста «как наивысший уровень языка» и «еще более высо­кий и поэтому наиболее неопределенный уровень — уровень куль­туры». Спускаясь с высшего уровня на низший, мы получаем лингвистическую форму, а переходя с низшего уровня на высший, получаем лингвистическое значение.

Суггестивная лингвистика только зарождается как предметная область. Тем более ценно появление теории, формулирующей основные  постулаты  этой  дисциплины,   изложенной  профессором! Л. Н. Мурзиным:

1. Язык может рассматриваться в целом как явление суггестив­ное (суггестивная система). Иными словами, все компоненты языка потенциально суггестивны.

2. Суггестивная лингвистика — наука междисциплинарная, на­ходящаяся на стыке филологии и психологии. Поэтому наблюдая язык, следует учитывать также физиологическую реакцию.

3. Форма воплощения суггестивности языка — текст в широком смысле слова. Текст может быть как вербальным, так и невербаль­ным (жесты, мимика и т. д.), т. е. текст можно рассматривать как знаковую систему, включающую в себя «веер языков». Следова­тельно, компоненты текста — знаковые компоненты, средства суг­гестии.

4. Суггестивная   лингвистика   имеет  динамическую   природу: изучает процессы воздействия (тексты производятся, а не воспроиз­водятся).

5. Языковая суггестия вероятностна по своей природе.

6. Любые суггестивные компоненты разделяют знаковые свой­ства двусторонности.

7. Правомерно рассматривать процесс направленного воздей­ствия в традициях теории коммуникации. В таком случае воздейст­вующую личность (субъекта воздействия) можно назвать суггестором,а объект воздействия — суггестантом. Они взаимодействуют между собой посредством механизмов внушения, запускаемых вербальными и невербальными средствами. «Обработка» суггестии зависит от уровня суггестивной восприимчивости суггестанта. Нас одинаковой мере интересует лингвистика суггестора, лингвистика суггестанта и корпус суггестивных текстов, обеспечивающих эф­фективное, целенаправленное и предсказуемое воздействие.

Естественно, что процесс преобразования суггестии от сугге­стора к суггестанту невероятно сложен — это своего рода «черный ящик» и трудно определить, что происходит в момент воздействия. Суггестант принимает лишь то, что соответствует его целостной установке личности. Важны здесь и уровень внушаемости (суггес­тивной восприимчивости) суггестанта, уровень его интеллекта (чем выше уровень, тем выше сопротивление), а также установка на суг­гестора. Как писал психотерапевт А. Б. Добрович, влюбленный че­ловек наполовину загипнотизирован (впрочем, как и ненавидящий).

Выстраивая иерархию уровней суггестивной лингвистики, нуж­но иметь в виду, что сама по себе суггестия — явление неоднород­ное, хотя в любом случае речь идет о воздействии на подсознание (об изменении установок). С точки зрения латентного вербального воздействия базовыми будут одни уровни языка (например, фоно­логический), а с позиций открытой (прямой) суггестии, подтвер­жденной особой социально-психологической ролью суггестора из­начальными следует признать другие уровни (например, становится значимым повелительное наклонение глагола). К тому же, посколь­ку анализ и синтез происходят в суггестивной текстовой продукции одновременно, следует говорить не о противопоставлении плана выражения и плана содержания, а о формосодержании — содержа­тельной форме и формальном содержании — в их единстве. И на­конец, описывая структуру суггестивной лингвистики, мы одновре­менно должны выяснить: какими реальными методами (средствами) изучения параметров суггестивных текстов располагает современ­ное языковедение сегодня.

1. Нижний в иерархии с точки зрения языкознания и высший — с точки зрения латентного воздействия уровень — фонологический.

Если суггестия — это творчество (в первую очередь вербаль­ное), то для доказательства значимости именно фонологического Уровня обратимся к опыту выдающихся поэтов и писателей. Боль­шое количество примеров такого рода анализа и самоанализа при­водит А. Сухотин: «Большой стилист И. Бунин признавался, что, начиная писать, он должен "найти звук". И "как скоро я его нашел, — пишет он далее, — все остальное дается само собой". Уловить, поймать звук — это и значит отыскать ритм повествования, его звуковую структуру. В одной из статей Блок писал: "Поэт — сын гармонии, и ему дана некая роль в мировой культуре". И далее поясняет: "Три дела возложены на него: во-первых, освободить зву­ки из родной, безначальной стихии, в которой они пребывают; во-вторых, привести эти звуки в гармонию, дать им форму; в-третьих, внести эту гармонию во внешний мир". Обратим внимание на то, как четко здесь выражена упорядочивающая работа поэта: уловить в шумах, идущих извне, нужные звучания и сложить из них пре­красное. Недаром же об А. Блоке кто-то из современников сказал, что он улавливает звуковые волны, опоясывающие Вселенную, и лепит из них стихи. Потому-то он и говорил: "И стихов я не выду­мываю, я их слышу. Сначала музыку, потом стихи"».

А вот описание авторской работы над текстом, приведенное А. Белым в статье «Как мы пишем»: «...Интонация, звук темы, рожденный тенденцией собирания материала и рождающий пер­вый образ, зерно внешнего сюжета, — и есть для меня момент на­чала оформления в узком смысле; и этот звук предшествует, ино­гда задолго, работе моей за письменным столом. ...В звуке бу­дущая тема подана мне издали; она обозрима в моменте; я сразу вижу и ее начало и ее конец. В звуке мне подана тема целого; и краски, и образы, и сюжет уже предрешены в звуке; в нем пережи­вается не форма, не содержание, а формосодержание; из него пер­вым содержанием вылупляется основной образ, как зерно. ...То, что я утверждаю о примате "звука", — мой выношенный тридца­тилетний опыт».

В статье «О звуках стихотворного языка» Л. П. Якубинский классифицирует явления языка с точки зрения той цели, с какой говорящий пользуется своими языковыми представлениями в каж­дом данном случае: «Если говорящий пользуется ими с чисто прак­тической целью общения, то мы имеем дело с системой практиче­ского языка (языкового мышления), в которой языковые представ­ления (звуки, морфологические части и пр.) самостоятельной цен­ности не имеют и являются лишь средством общения. В практиче­ском языковом мышлении внимание говорящего не сосредотачива­ется на звуках; звуки не всплывают в светлое поле сознания и не имеют самостоятельной ценности, служа лишь средством общения. Смысловая сторона слова (значение слова) играет в практическом языке большую роль, чем звуковая (что вполне понятно); поэтому различные подробности произведения доходят до сознания, глав­ным образом, постольку, поскольку они служат для различения слов по значению. В языке стихотворном дело обстоит иначе; можно утверждать, что звуки речи в стихотворном языке всплывают в светлое поле сознания и что внимание сосредоточено на них; в этом отношении важны самонаблюдения поэтов, которые находят себе подтверждение в некоторых теоретических соображениях».

Поскольку суггестивные тексты являются, по существу, праг­матически маркированными текстами, можно предположить сосре­доточение внимания их авторов на звуках речи, т. е. генетическую близость суггестивных текстов именно стихотворному мышлению. Отсюда ориентация нашего исследования, в том числе и на идеи и методы фоносемантики, которая «занимается тем, что в традици­онных терминах называется «связью между звуком и значением».

Первая из известных истории языкознания попыток постановки вопроса о связи звука и значения была осуществлена в древнеин­дийских Ведах. «Для древних индийцев была характерна убежден­ность в существовании изначальной связи между самой вещью и ее наименованием. Ученые того времени пытались решить вопрос, каким образом слово передает значение, и приходили к выводу, что в звуках слова заключена сущность вещи»

Выделяют 2 направления исследований мотивированности зву­чания значимых единиц языка:

1) изучение типов ассоциаций между звучанием и значением наматериале  различных  

2) выявление чисто психологических корреляций между звуча­нием и значением. «Особенно показательны результаты А. П. Журавлева, сочетавшего психолингвистические эксперименты с остроумным машинным мо­делированием».

А. П. Журавлевым разработан экспериментальный психомет­рический метод изучения символического значения звуков речи, измерена символика всех звуков русского языка, построена модель фонетического значения, разработаны программы автоматического анализа функционирования этого аспекта значения в поэтических кетах и вычисления фонетического значения слова. Проведены сопоставления оценок символики русских звуков носителями раз­ных языков. По мнению А. П. Журавлева «носите­лем фонетического значения является звуко-буквенный психический образ, который формируется под воздействием звуков речи, но осознается и четко закрепляется лишь под влиянием буквы». Такой подход в сочетании с возможностью автоматического анализа фоносемантического аспекта текстов позволяет создавать функционирующие модели суггестивных текстов, искать в них об­щие закономерности и в какой-то мере прогнозировать судьбу этих текстов.

Любопытно, что Б. Ф. Поршнев, поднявший проблему связи суггестии и языка, отрицал какую-либо мотивированность акустико-артикуляционных признаков речевого знака свойствами предме­та или значения, объясняя такое отношение тем, что «в глазах тео­ретического языкознания это лишь иллюзия, которая часто рассеивается при сравнении такого слова с его исходными, древни­ми формами, а также с параллельными по смыслу словами в других языках. Новейшие количественные методы тоже не дают надежных результатов» и делает вывод: «Звучание слов человеческой речи мотивировано тем, что оно не должно быть созвучно или причастно обозначаемым действиям, звукам, вещам».

А. П. Журавлев, а вместе с ним еще ряд авторов убе­дительно демонстрируют мотивированность языковых знаков, в том числе и с помощью новейших количественных методов.

Так, Е. И. Красникова изучила возможность прогнозирования оценки квазислова в связном тексте и пришла к выводу, что «знание объективно измеренного символического значения звуков может выступать как прогнозирующий фактор, и его можно использовать для направленного воздействия на реципиента». Г.Н.Иванова-Лукьянова, М.В.Панов, А.П.Журавлев посвятили свои ис­следования звуко-цветовым соответствиям. О. А. Шулепова прове­ла сопоставительный анализ восприятия английских звуков англи­чанами и русскими, и пришла к выводу, что большинство анг­лийских звуков оценены англо- и русскоязычными информантами идентично.

Все эти исследования убедительно показывают, что возможно использовать метод оценки фоносмантического значения слова и текста для описания параметров суггестивных текстов.  Причем, хотя данные А. П. Журавлева касаются, в основном, русского языка, мы считаем возможным использовать этот метод для оценки текстов на санскрите, а также различных заклинаний и заговоров, включающих квазислова (иноязычных суггестивных текстов). Оп­равданием такого «расширения» могут быть следующие факторы: Прусский язык принимается в нашем случае за точку отсчета, за неизменный фактор; анализируемые тексты на иностранных (ква­зииностранных) языках функционируют именно среди носителей русского языка, воспринимаясь как иноязычные по сравнению с эталонным (родным) языком;  тексты анализируются в «звукобуквенном» виде, что позволяет их сравнивать достаточно объективно.

Особый интерес исследование фоносемантических параметров текста представляет в связи с задачами латентного (скрытого) воз­действия. Так, по данным Б. М. Величковского «в экспериментах на селективное слушание установлено, что значение неосознаваемых испытуемым слов, предъявляемых по иррелевантному каналу, ока­зывает влияние на время повторения и семантическую интерпрета­цию релевантной информации. Подкрепленное ранее ударом элек­трического тока слово, которое испытуемый не замечает, вызывает отчетливую кожно-гальваническую реакцию, причем реакцию вы­зывают также слова, близкие по своему значению или фонематиче­скому рисунку. Последнее обстоятельство существенно — согласно исследованиям А. Р. Лурия и О. С. Виноградовой по семантическо­му радикалу, в условиях осознания интеллектуально сохранные испытуемые реагируют лишь на семантическую, но не на фонема­тическую близость».

Интересно, что культурологи, этнографы, философы по-своему мифологизируют фонологический уровень языка. Так, культуролог Г. Гачев предлагает вдуматься глубже в тот факт, «что звуки язы­ка — на выдохе лишь произноситься могут. На вдохе получиться могут лишь "А" (вбирание, вхождение открытого пространства в нас) и "И" — втекание дали в нашу щель. Но "О", "У" суть звуки глубины, которую мы собой производим, вносим в бытие, даруем; Е" — перед, лицо, личность; "Ы" — выдох, выход на мир, испус­кание духа, отверзание, распад "я", его растекание в мировой Океан.

Если бы звуки языка произносить на вдохе, тогда они были бы произведениями бытия в нас, нами, и носили бы его прямой свет, истину и идеи, мысли в себе. Но звуки и слова образуются, имея источником пещеру нашего тела, его очаг — огонь, сердце; очевидный и непосредственный импульс они имеют в нашем "я", суть наш выпад в бытие наугад, в свет — исходя из теней. Язык — не вклад

Космоса в нас, а наш вклад в Космос: ему мы предварительно соз­даем модель в черном ящике рта и через мотор языка, сей двигатель там внутреннего сгорания ("бьется в тесной печурке огонь"), — ис­пускаем волны, тревожа мир.

Вот почему такое бытийственно-онтологическое значение при­дается в Ведах и Упанишадах звучанию песнопения: "вач", "рич", "удгитха" — ибо это наш, от людей, вклад в Космос, сотворение новой стихии, отличной от присутствующих уже в природе четы­рех, — и она должна входить в мир и укладываться в нем соразмер­но с остальными. И "Брахман" есть и высшая духовная сущность, и молитва, и жрец, ее творящий. Словесная молитва есть метеор, яд­ро, что взвивается в космос, чтоб, например, по утрам выводить Солнце на небо; и культ создает плазму, в которой могут жить и питаться боги». Здесь и Личность, и Язык, и Космос в метафорическом гносеологическом прочтении...

Говоря выше о номинации, мы уже приблизились к обозначе­нию Адамовой тайны слов — загадки наименований: «Явление об­нажения фонетической стороны слова также очень часто сопровож­дается эмоциональным переживанием звуков, на которых сосредо­точено внимание. Джемс так описывает это явление: "Нередко, дол­го глядя на отдельное печатное слово и повторяя его про себя, мы замечаем, что это слово приняло совершенно несвойственный ему характер. Пусть читатель попробует наблюдать это явление на лю­бом слове страницы. Он скоро станет удивляться тому, как он мог всю жизнь употреблять какое-то слово в таком-то значении... Взглянув на него с новой точки зрения, мы обнаружили в нем чисто фонетическую сторону. Раньше мы никогда не направляли на нее исключительного внимания, слово воспринималось нами сразу об­леченным в свой смысл, а затем мы мгновенно переходили к друго­му слову фразы. Короче говоря, слово воспринималось нами в свя­зи с группами ассоциаций, и в таком виде оно являлось для нас не простым комплексом звуков. Явление 'обнажения' слова очень рас­пространено и, вероятно, каждый наблюдал его на самом деле"».

Обобщая сказанное выше, отметим, что наше исследование бу­дет направлено на измерение следующих фоносемантических пара­метров при помощи специальной компьютерной программы «Diatone», разработанной в лаборатории суггестивной лингвистики и социально-психологической терапии «Ведиум»:

1) отклонение частотности употребления тех или иных звуков от нормальной частотности. По мнению автора методики измерения фонетического значения А. П. Журавлева, «в системе анализа т исходный момент — сравнение количества различных звуков в кете с нормой — играет очень важную роль», так как «звуки встречаются в обычной речи с определенной частотностью. Носитель языка... интуитивно правильно представляет себе эти нормаль­ные частотности звуков и букв, и читатель заранее  "ожидает" встретить в стихотворении каждый звук нормальное число раз. Ес­ли доля каких-либо звуков в тексте находится в пределах нормы, то эти звуки не несут специальной смысловой и экспрессивной нагруз­ки их символика остается скрытой. Заметное отклонение количест­ва звуков от нормы резко повышает их информативность, соответ­ствующая символика как бы вспыхивает в сознании (подсознании) читателя, окрашивая фонетическое значение всего текста. Напри­мер, если в стихотворении нагнетаются звуки, средние оценки кото­рых по шкале "светлый-темный" соответствуют признакам "очень светлый", "светлый", то эти признаки и будут характеризовать со­держательность фонетической формы текста в целом. Эффект уси­лится, если в то же время "темных" звуков в тексте будет заметно меньше нормы»;

2) фонетическое значение суггестивных текстов и заголовков текстов в случае анализа личных мифов;

3) звуко-цветовые соответствия;

4) звуковые повторы  (повторы  слогов),  превышающие  нор­мальную частотность употребления;

5) процентное соотношение количества высоких и низких звуков.

2. Просодический уровень.

Просодия (от греч. prosodia— ударение, припев) — супрасегментный уровень языка, так как соотносится со всеми сегментными единицами (слог, слово, синтагма, фраза, сверхфазовое единство, текст). В языкознании часто выделяют следующие элементы просо­дии: речевая мелодия, ударение, временные и тембральные характе­ристики, ритм.

С точки зрения истории второй сигнальной системы, а, следо­вательно, и суггестии, просодический уровень является таким же базовым, как и фонологический. Так, Б. Ф. Поршнев утверждает: «По первому разу интердикция могла быть отброшена просто избеганием прямого контакта — отселением, удалением. К числу пер­вичных физиологических механизмов отбрасывания интердикции, судя по всему, следует отнести механизм персеверации (настаивания, многократного повторения). Он имеет довольно древние филогенетические корни в аппарате центральной нервной системы, на­блюдается при некоторых нейродинамических состояниях у всех высших животных. Нельзя локализовать управление персеверацией у человека в каких-либо зонах коры головного мозга: как патоло­гический симптом персеверация (непроизвольное "подражание се­бе") наблюдается при поражениях верхних слоев коры разных отделов, в частности, в лобной доле. Но кажется вероятным, что на подступах к возникновению второй сигнальной системы роль пер­северации могла быть существенной. Инертное, самовоспроизво­дящееся "настаивание на своем" могло выгодно послужить как од­ной, так и противной стороне в отбрасывании или в утверждении и закреплении интердикции, следовательно, в генезе суггестии. На позднейших этапах это довольно элементарное нервное устройство просыпалось снова и снова, становясь опорой всюду, где требова­лось повторять, упорно повторять,— в истории сознания, обобще­ния, ритуала, ритма». Отсюда следует, что глав­ным для нашего исследования элементом просодического уровня следует признать ритм.

Проблемы фоносемантики непосредственно связаны с пробле­мами ритма, а звуко-ритмическое воздействие считается основой любой религиозно-магической системы. Как утверждал еще Гум­больдт: «Благодаря ритмической и музыкальной форме, присущей звуку в его сочетаниях, язык усиливает наши впечатления от красо­ты в природе, еще и независимо от этих впечатлений воздействуя со своей стороны одной лишь мелодией речи на нашу душевную на­строенность».

Ритм «несет службу организующего начала». По мнению А. Белого, организующий принцип «дан бытием факторов в древней интонационной напевности; и он загадан в принципе осознания и обобществления метрических форм в диалек­тике их метаморфозы. Эта метаморфоза дана нам не где-то в тыся­челетиях прошлого, а в нас самих: в филогенетическом принципе зарождения в нас звука строк, как эмбриона слагаемого размера, определяемого внутренней напевностью; ритм и есть в нас интонация, предшествующая отбору слов и строк; эту напевность всякий поэт в себе называет ритмом».

Ритму посвящено множество исследований. Однако существующие сегодня методы изучения ритма отличаются прямо­линейной точностью, рассматривают ритм как схему, не наполненную конкретным звуковым содержанием. Поэтому для описания суггестивных текстов такие методики непригодны (вспомним, что наше исследование направлено на изучение параметров творчества, отклоняющихся от среднестатистической нормы). Поэтому мы вос­пользуемся лишь несколькими нетрадиционными идеями, выска­занными В. В. Налимовым:

1) многообразное употребление синонимических слов делает ритмичным даже прозаический текст. Синонимическое богатство прозаического текста,  может быть,  есть мера его ритмичности;

2) парадоксально построенные высказывания размывают смысл слов и тем придают тексту ритмичность.

Любопытно, что такой оригинальный подход физика В. В. Налимова совершенно согласуется с историческим взглядом на разви­тие суггестии: «Полустершимся следом для демонстрации природы дипластии могли бы послужить метафоры, еще более — речевые обороты заклинаний. Дипластия — это неврологический, или пси­хический, присущий только человеку феномен отождествления двух элементов, которые одновременно абсолютно исключают друг дру­га. На языке физиологии высшей нервной деятельности это затяну­тая, стабилизированная ситуация "сшибки" двух противоположных нервных процессов. При "сшибке" у животных они, после нервного срыва, обязательно снова разводятся, а здесь остаются как бы внут­ри суггестивного акта. Оба элемента тождественны в том отноше­нии, что тождественно их совместное суггестивное действие, а их противоположность друг другу способствует их суггестивному дей­ствию. Дипластия — единственная адекватная форма суггестивного раздражителя центральной нервной системы: незачем внушать че­ловеку то действие или представление, которое порождают его соб­ственные ощущения и импульсы, но, мало того, чтобы временно парализовать последние, внушающий фактор должен лежать вне норм и механизмов первой сигнальной системы».

Имея в виду правополушарную ориентацию суггестивных тек­стов, то есть ориентацию на образы, особенно интересен взгляд на Ритм текста как способ включения человека в чувственный (сенсорный) диалог с суггестором или миром: «...внутреннее удвоение, образ, развивается в антропогенезе лишь после появления внешнего удвоения — подражания,  копирования,  хотя  бы  самого  эмбрионального. Поясню таким примером: "неотвязчивая мелодия" преследует нас не просто как звуковой (сенсорный) след, но как наши усилия ее воспроизвести беззвучным напеванием, отстукиванием ритма, проигрыванием на инструменте, голосом. Вероятно, еще до i того, еще только слушая эту мелодию, мы ее почему-то связывали с неуловимостью, ускользанием — словом, с некоторой недоступно­стью. Чаще образ бывает не слуховым, а зрительным. Образ не об­раз, если нет всматривания в него, вслушивания — словом, рецепторной или двигательной нацеленности на него. Образ обычно неволен, непроизволен, нередко, навязчив, но все же он есть активное нащупывание двойника (копии) оригинала.

Собственно, к физиологическому антагонизму возбуждения и торможения восходит всякое явление функциональной оппозиции в  человеческой психике, включая речь (фонологическая и синтаксиче­ская оппозиция). Но это не значит..., что человек в дипластии мо­жет сливать торможение и возбуждение,— он может сливать в дипластин два раздражителя противоположного знака. Эта спайка— явление особого рода: в глубоком прошлом бессмыслица внушала священный трепет или экстаз, с развитием же самой речи, как и мышления, бессмысленное провоцирует усилия осмысления.  По афоризму Н. И. Жинкина, речь есть не что иное, как "осмысление бессмысленного". Дипластия под углом зрения физиологических процессов — это эмоция, под углом зрения логики — это абсурд».

Рассуждая о гармонии и ритме нужно также иметь в виду, что в действительности буквальной повторяемости (тождественности) ни событий, ни состояний нет и быть не может. Именно поэтому в ста­тье «"Дом колдуньи" и художественное восприятие» А. Добрович пишет о необходимости некоторой неправильности, отклонения от ритма, «рокового чуть-чуть», присущего творениям гени­альных художников. По-видимому, здесь может идти речь о «зо­лотой пропорции» — одной из «формул красоты», известных чело­вечеству с древности.

«Из многих пропорций, которыми издавна пользовался человек при создании гармонических произведений, существует одна, един­ственная и неповторимая, обладающая уникальными свойствами. Она отвечает такому делению целого на две части, при котором отношение большей части к меньшей равно отношению целого к большей части.

Эту пропорцию называли по-разному — "золотой", "божест­венной", "золотым сечением", "золотым числом". ...Золотая про­порция является величиной иррациональной, т. е. несоизмеримой, нельзя представить в виде отношения двух целых чисел, она отвечает простому математическому выражению

Характерно, что золотая пропорция отвечает делению целого а две неравные части, следовательно, она отвечает асимметрии. Почему же она так привлекательна, часто более привлекательна, чем симметричные пропорции? Очевидно, эта пропорция обладает каким-то особым свойством. Целое можно поделить на бесконечное множество неравных частей, но только одно из таких сечений отве­чает золотой пропорции».

Золотая пропорция обнаружена во всех областях художествен­ного творчества. Наиболее обширное исследование проявлений зо­лотого сечения в музыке было предпринято Л. Сабанеевым. Им было изучено 2000 произведений различных композиторов. «Харак­терно, отмечает Л. Сабанеев, что наиболее часто золотое сечение обнаруживается в произведениях высокохудожественных, принад­лежащих гениальным авторам». «Оче­видно, и поэзия прошла тот же путь эволюции в направлении к дос­тижению гармонии, что и архитектура — от простейших гармони­ческих построений (квадрат и прямоугольник 1:2 — в архитектуре, четверостишия — в поэзии) до вершин гармонического Олимпа, где царит золотая пропорция». Н. А. Васютинский отмечает, что «совпадение кульминационных моментов в произве­дениях прозы у А. С. Пушкина с золотой пропорцией удивительно близкое, в пределах 1-3 строк. Чувство гармонии у него было раз­вито необыкновенно, что объективно подтверждает гениальность великого поэта и писателя».

Множество подобных примеров наводит на размышление, не является ли частота проявлений золотой пропорции одним из объек­тивных критериев оценки гениальности произведений и их авторов? Тем более, что информация, которая содержится в точке золотого сечения, влияет непосредственно на подсознание, минуя сознание.

К ритмическим характеристикам текстов отнесем также изме­ренную для каждого текста длину слова в слогах, которая, по мне­нию И. Мистрика «обратно пропорциональна ритмичности выска­зывания». Слова разговорного диалогического стиля характеризуются в среднем небольшой длиной в слогах. Тексты, в которых употребляются абстрактные выражения или исключительные слова, имеют более высокие среднеарифметические длины в слогах.

3. Л ексико-стилистический уровень.

Следующим этапом описания параметров суггестивных текстов является измерение различных показателей (индексов), характери­зующих стилистические особенности текстов при помощи математико-статистических методов. На основании сле­дующих данных:

N — число лексических единиц в тексте вообще;

L — число слов, которые встретились в тексте хотя бы один раз;

Lfi — слова, которые встретились в тексте только один раз;

Lfi< — число слов, которые характеризуются в тексте частотой большей, чем 1;

fr1 — максимальная частотность слова — по специальным фор­мулам могут быть рассчитаны следующие индексы (показатели):

1) С — индекс дистрибуции (чем больше С, тем богаче словарь и более симметрична дистрибуция слов):

2) Ii — индекс итерации (индекс повторения слов в замкнутом тексте)

Ii = N : L;

3) Ie — показатель исключительности (специфичности) лексики. В поэзии бывает до 50% «исключительных» слов, в художественной прозе их намного меньше:

Ic = 20 ∙ Lf1 : N

4) Р — индекс предсказуемости. Чем ниже степень предсказуе­мости, тем привлекательнее текст:

Р = 100 — (Lf1 ∙ 100) : N

5)Ig — индекс плотности текста зависит от числа повторяю­щихся слов в тексте и длины текста. Он чувствителен главным об­разом к тематическим словам и совершенно независим от случай­ных слов. Чем богаче тематика, тем выше Ig, чем однороднее в тематическом отношении текст, тем Ig ниже. В научных монографи­ческих сочинениях он опускается ниже 1, в газетах, наоборот, под­нимается выше 3;

6)Iext — объем экстенсивности словаря. Является показателем широты лексики, разнообразия выражений и лексической насыщен­ности текста;

7) If— длина интервала средней части повторяющихся слов (ин-с стереотипности). IF является высоким — как положительный стилистический элемент — там, где имеет значение не форма, а содержание высказывания, то есть в тех случаях, когда предполагается беглое чтение или когда высказывание является спонтанным, нестилизованным. Высокую степень стереотипности, а, следова­тельно, высокий If имеет профессионально-разговорная речь, низок If в художественных и вообще беллетризованных текстах.

Описывая эти индексы, Й. Мистрик отмечает, что «прямоли­нейность точных данных более полезна при стилистическом анали­зе текстов, в которых стилистическая ценность языкового элемента имеет более четкие и однозначные границы. Поэтому для анализа очень большое значение имеет подбор репрезентативного комплек­са, его отношение к исходному комплексу и общая точка зрения на субъективные стилеобразующие факторы». В нашем случае, учитывая задачу сравнения суггестивных текстов с другими типами текстов и определение их места «прямолинейность точных данных» вполне уместна и даже необходима, поскольку речь идет об описании, прежде всего, универсальных, наиболее общих пара­метров этих текстов.

Индексы Й. Мистрика позволяют сравнить между собой раз­личные суггестивные тексты, определить место каждого из них в системе априорно суггестивного языка и, наконец, отнести экспе­риментально полученные суггестивные тексты к какому-либо раз­ряду (художественные — нехудожественные и пр.).

4. Лексико-грамматический уровень.

Следующим этапом анализа является определение соотношения различных частей речи в суггестивных текстах и проверка некото­рых гипотез, в частности, гипотезы Б. Ф. Поршнева об особой роли глагола в истории суггестии. Многие лингвисты предполагали, что глаголы древнее и первичнее, чем существительные. Эту глаголь­ную фазу Б. Ф. Поршнев предлагает представить себе, как всего лишь неодолимо запрещающую действие или неодолимо побуж­дающую к действию. В таком случае древнейшей функцией глагола должна считаться повелительная.

Эта гипотеза проверяется несколько неожиданным образом: демонстрацией, что повелительная функция может быть осуществлена не только повелительным наклонением (например, начинайте!), но   и   инфинитивом   (начинать!),   и   разными   временами — прошедшим (начали!), настоящим (начинаем!) и будущим (начнем!), даже  отглагольным  существительным   (начало!).

Определение процентного соотношения слов, представляющих разные части речи, позволяет подсчитать и такие показатели, как коэффициент глагольности, коэффициент связности, используемые при проведении контент-анализа.

5. Морфо-синтаксический уровень.

Синтаксический анализ суггестивных текстов будет произво­диться только в отношении некоторых групп текстов, прежде всего,  в силу отсутствия надежных критериев членения спонтанных тек­стов. Тем более, что в уже упоминавшейся работе Р. Г. Мшвидобад-зе были получены убедительные результаты передачи индексальной информации (информации о положительных и отрицательных ус­тановках индивида) через синтаксические параметры:

1) при по­ложительной установке длина предложений больше, чем при отри­цательной установке;

2) в случае положительной установки глубина предложений больше, чем при отрицательной установке;

3) в случае положительной установки количество сложных предло­жений больше, чем при отрицательной установке, во время которой превалируют простые предложения».

При сопоставлении данных экспериментов с текстами на русском и грузинском языках, Р. Г. Мшвидобадзе делает вывод: «Следует думать, что языки обладают как универсальными, так и спе­цифическими ресурсами для выражения установок через формаль­ные параметры». Ниже будет показано, что часть суггестивных текстов (по преимуществу художественных, мифологичных) нечувствительна к разделению на отдельные предложения, al точными критериями членения спонтанной речи мы пока не располагаем.

Таким образом, мы выделили 5 уровней суггестивно-лингвистического анализа: фонологический, просодический, лексико-стилистический, лексико-грамматический, морфо-синтаксический и пред­полагаем необходимость измерения следующих параметров сугге­стивных текстов:

1) отклонение частотности употребления отдельных звуков от нормальной частотности;

2) фонетическое значение текстов;

3) звуко-цветовые соответствия;

4) звуковые повторы, превышающие нормальную частотность;

5) соотношение количества высоких и низких звуков (в %%);

6) длина слова в слогах;

7) соответствие «золотого сечения» кульминации текста;

8) лексико-стилистические показатели;

9) грамматический состав текстов.

По отношению к различным группам текстов этот список мо­жет быть сужен или расширен: так, для мантр и заклинаний инфор­мация о лексико-стилистических и грамматических параметрах яв­ляется избыточной вследствие неосознанности носителями русского языка, а заговоры могут быть охарактеризованы по типу заговор­ной формулы и пр. При анализе текстов личных мифов могут быть использованы формулы контент-анализа (коэффициент глагольно­сти и пр.).

Необходимость изучения вербальной суггестии можно объяс­нить существованием настоятельного социального заказа, связан­ного с тем, что общество нуждается в немедленной терапии. Выде­ляют несколько моделей терапии, охватывающих, в сущности, все области профессиональной коммуникации: медицинскую, психоло­гическую, философскую, социальную. Поэтому одной из задач суг­гестивной лингвистики можно считать разработку специальных методов лингвистической терапии для профессиональных комму­никаторов различных профилей.

Отсюда следует особое положение, занимаемое суггестивной лингвистикой среди лингвистических наук вообще в силу того, что это область:

—динамическая;

—междисциплинарная по своим методам (результат интегра­ционных процессов языкознания) — связана с психологией, социо­логией, психотерапией, нейролингвистикой, педагогикой, матема­тикой, информатикой, теорией искусств и пр.;

—экспериментальная (законы носят статистико-вероятностный характер);

— прикладная;

— ориентирована на изучение бессознательных процессов пси­хически сохранных людей.

Суггестивную лингвистику как  предметную  область  можно представить как систему, объединяющую в себе ряд взаимопроникающих и взаимовлияющих уровней, описать и изучить которую можно только выйдя за рамки отдельно взятой научной теории, используя междисциплинарный подход.

Если проанализировать реальный процесс функционирования суггестивных текстов  в  ситуации доминирования определенной культурологической среды, становится очевидным, что невозможно выявить лингвистические особенности названных текстов без обра­щения к мифам как вторичной семиотической системе, способу свя­зи действительности (языка-объекта, первичной семиотической системы) и объяснения этой действительности (метаязыка, вторичной  семиотической системы).

Всего можно выделить 4 основных типа мифа, влияющих на эффективность интересующей нас в первую очередь медицинской модели терапии:

— языческий,

— христианский (славянский религиозный),

— заимствованный (дзен-буддистский, кришнаитский и пр.),

— научный (медицинский).

Каждая мифологическая система имеет свои особые разновид­ности текстов, позволяющих не только подробно описать данную систему, но и произвести феноменологический анализ текстов (предсказать их эффективность и судьбу по форме). Так, языческая мифология непосредственно связана с фольклорной традицией на­рода: заговоры, наговоры, причеты, заклинания и пр. Христианская мифология имеет богатый арсенал молитв (как универсальных, так и ситуационных), проповедей. Заимствованный миф представлен в русскоязычной среде преимущественно мантрами и заклинаниями. Медицинский миф логично изучать на материале формул гипноза и аутотренинга, а также текстов психотерапевтического воздействия.

Особняком стоит исследование текстов личных мифов, полу­ченных при использовании метода ВМЛ. Уникальность этих тек­стов в том, что одновременно анализируются приемы и методы лингвистики суггестанта и лингвистики суггестора, потому что эти тексты созданы в особом измененном состоянии творческого транса и являются в одинаковой степени ауто- и гетеросуггестивными.

Стратегия изучения суггестивных текстов, ориентированная на все более глубокое погружение в направлении наименее осознавае­мых уровней языка, может быть направлена на изучение следующих параметров:

1. Мифологические  и   экстралингвистические  характеристики культурологического, этнографического и иного характера.

2. Характеристики текста.

3. Синтаксические характеристики.

4  Лексико-стилистические и словообразовательные характери­стики-

5  Грамматические характеристики.

6  Просодические (ритмические) характеристики.

7  Фоносемантические параметры.

Можно еще более усложнить структуру суггестивной лингвис­тики и увеличить количество анализируемых параметров, однако перед нами стоят задачи адекватного и в то же время лаконичного описания суггестивных текстов, автоматизации этого процесса (коль скоро речь идет о неосознаваемых латентных признаках) и обучения языку внушения. Ключ должен легко открывать дверь...

 

Глава 4. «Слово мое крепко»... (суггестивный текст как фактор изменения установок личности и общества)

Заветные слова звучат в «доме колдуньи» — очаровывают и лечат, присушивают и убивают.

Глобальные социальные эксперименты, проводимые в разные времена и в различных общественных системах, суть языковые экс­перименты. Подтверждение тому мы находим в работах, посвящен­ных «языкам» тех или иных обществ. Так, В. Клемперер в своей работе «Язык третьего Рейха. Записки филолога» доказывает, что нужна была специальная языковая система для того, чтобы появи­лась такое социальное явление как фашизм.

Универсальные суггестивные тексты — это эксперимент, про­водимый МС с бессознательным отдельных личностей на протяже­нии длительных промежутков времени и в больших ареалах, поэто­му особенно интересный для лингвиста, пытающегося постичь тайну языковой суггестии.

К универсальным суггестивным текстам мы отнесли тексты заговоров, молитв, мантр, заклинаний (автотексты МС), а также формулы гипноза и аутотренинга (аллотексты МС). Граница между этими группами весьма условна, поскольку имеются, например, молитвы, созданные конкретным историческим лицом, а затем ос­военные МС (ср.: молитвы святого Макария Великого, святого Антиоха, святого Иоанна Златоуста — по существу, аллотексты), на­против, формулы гипноза, приписываемые себе тем или иным автором, оказываются, на самом деле, древними формулами вну­шения или самовнушения. Поэтому целесообразно объединить эти тексты в одну группу и, на основании их изучения, описать латент­ные универсальные языковые механизмы, обусловливающие ус­пешность функционирования указанных текстов в социуме. Это тем более ценный опыт, что он не осознается даже людьми, применяющими данные концентрированные магические тексты, для которых эффективность этих текстов несомненна.

Прежде чем приступить к рассмотрению жанровых разновид­ностей универсальных текстов, необходимо сделать два замечания общего характера:

1) Универсальность текста обратно пропорциональна сложно­сти его символики и формы: «Чем сложнее ритуал (много символов, сложные формы), тем более частной, локальной и социально струк­турированной предстает его миссия; чем ритуал проще (мало сим­волов,   простые  формы),   тем   более  универсальна  его   миссия».

2) По П. А. Флоренскому, «слово есть метод концентрации», поэтому «магически мощное слово не требует, по крайней мере, на низких ступенях магии, непременно индивиду­ально-личного напряжения воли, или даже ясного сознания его смысла. Оно само концентрирует энергию духа». Эта мысль высказывалась неоднократно, в том числе В. Гумбольд­том, но Флоренский связывает концентрацию энергии духа в слове именно с проблемой магичности слова и выдвигает следующую (важную для нашего исследования) гипотезу: «Знахарка, шепчущая заговоры или наговоры, точный смысл которых она не понимает, или священнослужитель, произносящий молитвы, в которых иное и самому ему не ясно, вовсе не такие нелепые явления, как это кажет­ся сперва; раз заговор произносится, тем самым высказывается, тем самым устанавливается и наличность соответствующей интенции,— намерения произнести их. А этим — контакт слова с личностью ус­тановлен, и главное дело сделано: остальное пойдет уже само со­бою, в силу того, что самое слово уже есть живой организм, имею­щий свою структуру и свои энергии».

Следовательно, можно вслед за Флоренским предположить, что:

а) универсальные механизмы вербальной суггестии отрабаты­вались веками и закреплялись в соответствующих жанрах текстов;

б) эти механизмы являются латентными для лиц, использующих Данные тексты в своей практике;

в) важно установить контакт слова с личностью — иными сло­вами,  суггестивная роль,  создаваемая  при  помощи  вербальных средств, должна гармонично соотноситься с личностью, исполь­зующей конкретный суггестивный текст (в данном случае речь идет только о человеке, произносящем текст).

Перейдем к рассмотрению жанровых разновидностей универ­сальных суггестивных текстов.

Заговоры — тексты языческой мифологии.

Заговоры — наиболее изученная филологами группа универ­сальных суггестивных текстов. Заговорам посвящены преимущест­венно исследования фольклористов, в которых даются классификации заговоров по разным основаниям, предлагается анализ заговорной формулы. Естествен­но, исследователей интересуют в первую очередь семантические особенности заговоров. Такой подход правомерен, если рассматри­вать заговоры как жанр фольклора, но явно недостаточен для изу­чения суггестивных особенностей указанных текстов.

По данным С. А. Токарева, в этнографической литературе опи­сано огромное множество магических обрядов, известных восточ­нославянским народам, которые «как правило, сопровождаются словесными формулами — заговорами. Последние имеют очень существенное значение, порой даже основное. По-видимому, есть заговоры, которые считались действительными сами по себе, без всякого обряда («вербальная магия»). Такое выделение ее в особый тип оправдывается тем, что, во-первых, очень многие заговоры записаны исследователями без всякого упоминания о со­провождающих их (или сопровождаемыми ими) обрядах, которых, может быть, и действительно нет; во-вторых, тем, что лечебные за­говоры, видимо, имели свои собственные корни в лечебной реаль­ной практике.

«Вера в силу слова» (выражение Ветухова), на которой основа­ны все заговоры, сама ведь коренится в действительных человече­ских отношениях. Отдача приказания при помощи слов, действие внушением, психическое воздействие врача (или знахаря) на боль­ного, несомненно, влияющее на ход болезни — все это не могло не порождать веры в силу человеческого слова.

Заговор был необходимой принадлежностью быта Руси XVII и XVIII столетий: «Исторические показания свидетельствуют о том, что, с одной стороны, за заговором признавали спасительную силу, избавляющую от болезни, неудачи и беды, и прибегали к нему в различных жизненных случаях; с другой стороны, заговор считали опасным, "еретическим" орудием, так как он мог погубить челове­ка, и поэтому настаивали на уничтожении его в лице его знающих. Но какой бы ни был заговор, его заучивали и употребляли, как во спасение, так и на погибель.

Таким образом, и положительная и отрицательная сторона заговора вызывали желание обладать им; желание это приводили в исполнение, вследствие чего заговор был хорошо знаком всем сло­ям общества; все сословия признавали его значение и не относились к нему безразлично».

По характеру мифологии мы отнесли заговоры к языческому типу. В силу специфики религиозных верований России можно счи­тать языческий тип одним из наиболее распространенных, а веру в заговоры как средство воздействия — актуальной и до сего дня.

Воспользуемся данными анализа 280 заговоров, общим объе­мом 16 160 слов.

Для оценки фонетического значения тексты обрабатывались по программе «Diatone», составленной по данным А. П. Журавлева, полученных экспериментальным путем с допус­тимым коэффициентом надежности R > 0.85. Исходные положения и общая формулировка процедуры ана­лиза подробно изложены А. П. Журавлевым в книге «Фонетическое значение».

В таблице 1 приведены данные о фонетическом значении выбо­рочной совокупности заговоров, которые получены в итоге обсчета текста-конгломерата, произведенного слиянием всех текстов заго­воров выборочной совокупности.

Результаты автоматического анализа фонетического значения текстов заговоров

Таблица 1

Признаки текста-конгломерата (в показателях)

1.   яркий              77.12

2.   возвышенный   62.02

3.   радостный       54.05

 Как видно из таблицы, ведущий фоносемантический признак заговоров — «яркий».

В таблице 2 приведен набор 10 наиболее частотных «звукобукв», полученный при обсчете текстов заговоров.

Преобладают «высокие», «хорошие» И, Ю; а также «низкий», «плохой» Ы. Из группы согласных выделяется, прежде всего, со­норный диезный М', «нейтральный» по фактору оценки, очень мягкий и медлительный.  На втором среди согласных месте — Б — звонкий, простой, краткий, «хороший»; далее: К' — глухой, диезный,   краткий,   «плохой»;   Р — звонкий,   простой,   длительный, нейтральный»; Ц — глухой, краткий, «плохой». Как видим, среди  гласных преобладают «хорошие» по фактору оценки звукобуквы, среди согласных — «нейтральные» и «плохие».

Наиболее частотные «звукобуквы» текстов 280 заговоров

Таблица 2

Текст-конгломерат (в показателях частотности)

1   И   (24.41)

2   М'  (21.03)

3   Б   (21.01)

4   К'  (15.22)

5   F   (14.15)

6   Ы  (12.26)

7   Ю  (11.06)

8   Р   (10.97)

9   Ц   (10.91)

10  С   (9.38)

Если воспользоваться данными психолингвистов о звуко-цветовых соответствиях, то преобладание гласного И среди гласных указывает на синий или голубой цвет, Ы — черный, а «Б часто на­зывают сиреневым».

Интересно, что В. М. Бехтерев, описывая результаты опытов относительно «времени и условий, определяющих выбор личных движений», отмечал, что «из цветов чаще всего выбирался голубой, за ним следует красный и фиолетовый, за ним — желтый, зеленый и оранжевый».

Отдельные слоги в текстах, состоящие из звуков, резко превы­шающих нормальную частотность (ми, от, ки, бы, ри, ро, во, со, го, по, ре, ни, бо, ло, ли, не) можно трактовать как звуковые повторы. Регулярное повторение всех выделенных повторов может обеспечить текстам заговоров следующие признаки: «стремительный» (12.33), «бодрый» (5.19), «устрашающий» (3.98).

Так как речь шла об анализе большой группы заговоров, раз­личных по своим установочным задачам, целесообразно было про­анализировать некоторые тематические группы заговоров и про­следить, нет ли в них особых фоносемантических закономерностей.

Сначала сравнивались две большие группы заговоров: «на кровь», т. е. от кровотечения (19 текстов, 665 слов) и «на зубы» (20 текстов, 910 слов). Именно эти группы упоминал В. Мессинг, при­водя пример необъяснимой с точки зрения науки силы слова. Сравним наиболее частотные фоносемантические параметры этих двух групп со средними параметрами всего массива заговоров:

Результаты автоматического анализа фонетического значения заговоров: общие, «на кровь», «на зубы» (в абс. числах)

Таблица 3

№ п/п     Общие (280)      «На кровь» (19)            «На зубы» (20)

1            яркий (82)          нежный (7)                   яркий (10)

2            темный (76)       стремительный,            медлительный,

                                      тихий,                          нежный,

                                      су­ровый,                      сильный (6)

                                      устрашающий (6)

3            нежный (69)      минорный (4)                суровый, темный(5)

Как видно из Таблицы 3, разброс признаков в отдельных тек­стах достаточно большой, однозначные соответствия для той и дру­гой группы определить сложно, поэтому можно более детально сравнить наиболее частотные звуки указанных групп заговоров (таблица 4):

Сравнительные результаты измерения наиболее частотных «звукобукв» в текстах заговоров «на кровь» и «на зубы» (в абс. числах и % к общему количеству текстов)

Таблица 4

Сравнение результатов таблицы показывает, что:

1) наряду с другими, наиболее частотными являются звукобуквы, входящие в состав ключевых слов тематических заговоров: 3, У, Б, Ы в заговорах «на зубы» и К, Р, В' — в заговорах «на кровь». Такое явление соответствует данным Т. Я. Елизаренковой, обнаружившей при описании лингвистических особенностей «Ригведы» (РВ), что «вообще вся формальная структура гимнов основана на повторах: тождественных или фонетически близких звуков, падеж­ных форм, балансированных синтаксических конструкций, — черта свойственная произведению устного творчества вообще, — и зву­копись представляет собой одно из частных проявлений этой общей тенденции». Эта же идея изначально высказывалась Ф. де Соссюром в его посмертно изданных «Анаграммах» и в книге Старобиньского «Слова под словами». Метод «ана­грамм» был выявлен де Соссюром в целом ряде древних индоевро­пейских поэтических традиций (ведийской, ранней латинской, древнегерманской). По де Соссюру, гимн РВ, посвященный восхвале­нию какого-либо бога, строится вокруг ключевого слова — имени бога. Поэт может играть падежами этого имени, располагая их оп­ределенным образом и употребляя в каждом стихе, а может, не на­зывая прямо имени бога и расчленив его на отдельные звуки или слоги, повторять их в соседних словах, создавая тем самым звуко­вые намеки на него. Развивая гипотезу де Соссюра в свете совре­менных взглядов на древнюю индоевропейскую культовую поэзию, трактуемую в духе гипотезы Мосса-Бенвениса и идей Р. О. Якоб­сона относительно грамматики поэзии, Т. Я. Елизаренкова предпо­лагает: «Исходя из представления о том, что хвалебный гимн боже­ству обусловливается ситуацией обмена между адептом и божест­вом, следует поставить вопрос, какую информацию может нести семантизированная звуковая ткань гимна. Выясняется, что она мо­жет содержать информацию об имени божества (адресата), об име­ни риши — автора гимна (андресанта) или об основной теме гимна (сообщении), если та, в свою очередь, не совпадает с восхвалением божества. Иными словами, с помощью звукозаписи в гимнах РВ сообщаются сведения обо всех трех конститутивных элементах ре­чевого акта». В данном случае мы находим информа­цию об основной теме заговора.

2) Набор других звукобукв существенно от средних данных не отличается.

3) Специфическим является превышение в заговорах «на кровь» нормальной частотности звукобукв А («красной») и Ф' (в большинстве заговоров, напротив, мы наблюдаем пониженное относительно нормальной частотности количество этих звуков).

Заговоры традиционно делятся МС на две большие группы: заговоры (лечебные, благотворные заклинания) и наговоры (вредоносные заклинания). «"Наговаривали" на самые различные вещи — на хлеб, соль, воду, воск, коренья и пр., т. е. на вещества, сами по себе в большинстве безвредные; следовательно, колдовская сила тут уже в основном приписывалась наговору». С А. Токарев отмечает также, что «наговоры», сопровождающие обряды, по форме обычно отличаются от лечебных заговоров: «В них нередко вместо упоминания об Иисусе Христе, богородице и святых, упоминается нечистая сила». Можно предпо­ложить также, что принципиальное противопоставление двух групп текстов массовым сознанием должно было закрепиться не только на уровне содержания (мифа), но и в других (в том числе латентных фоносемантических) параметрах указанных текстов.

Результаты автоматического анализа фонетического значения заговоров и наговоров показывают, что доминирующим признаком всех указанных текстов является «яркий», следовательно, на уровне общих признаков принципиальных различий между названными группами текстов не существует. Более заметные различия наблю­даются в составе наиболее частотных «звукобукв». В наговорах и отсушках появляются звукобуквы  Ж, Ш, Щ, С, С «плохие» по фак­тору оценки и не превышающие нормальную частотность в других группах заговоров.

Всего в заговорах в среднем 53.13% высоких звуков, а средняя длина слова в слогах — 2.06.

Анализ индексов лексических единиц в текстах заговоров пока­зывает следующее:

1) Индекс дистрибуции лексических единиц С довольно высок, что свидетельствует о богатстве словаря и симметричной дистрибу­ции слов.

2) Индекс итерации Ii (повторения слова в замкнутом простран­стве) = 1.42.

3) Индексы исключительности и предсказуемости свидетельству­ют о достаточно высоком уровне художественности, обработанности текста. Исключительные слова составляют более половины (11,84) (по утверждению Й. Мистрика «в поэзии бывает до 50% "исключительных" слов, в художественной прозе их намного меньше». Высокий уровень исключительных слов естественно предпола-гает достаточно низкий коэффициент предсказуемости (40.32).

4) Индекс плотности лексики (3.43) указывает на тематическое богатство текстов.

5) Iext = 14.04, что свидетельствует о лексической насыщенности текстов заговоров.

6) Индекс стереотипности (длины интервала) равен 1.54, что характерно для художественных и беллетризованных текстов, в от­личие от профессионально-разговорной речи.

Грамматический состав заговоров имеет следующие особенности:

1) Значительное преобладание существительных — более трети (33.65%).

2) Меньшее, по сравнению с другими группами универсальных суггестивных текстов, количество местоимений (10.36%), и боль­шее — предлогов.   Первое   можно   объяснить   высокой   степенью обезличенности (универсальности) заговоров, а второе — особен­ностями содержания (очень часто описывается длинный путь про­движения к какому-либо объекту или воздействию на какой-либо объект,  что и предполагает использование специальных марке­ров — предлогов).

Синтаксис заговоров, соответствующий языческой мифологии подробно описан фольклористами: «Для синтаксиса фольклорной се­мантики снимается привычное противопоставление текста и предло­жения. Одна и та же смысловая предикативная основа может быть развернута в текст, и в незначительный фрагмент текста, и в отдель­ное предложение. Фольклор функционирует в смысловых формах, синтаксически безразличных к объему. Это отвлеченные образцы, структурные схемы, лексически заполненные лишь частично, повто­ряющиеся от текста к тексту, от жанра к жанру. Текст, его смысловую основу, условную, недифференцированную в жанровом отношении и объеме, можно принять за такую центральную синтаксическую еди­ницу фольклорной семантики. ...Частные модальные и интенциональные значения раскрываются в парадигмах текстов. Тексты с внутренней интенцией воздействия, направленного от агента вовне, могут быть заклинательными (прямое воздействие) либо гадательны­ми (опосредованное воздействие)».

Не вдаваясь в подробный анализ всех тематических групп заго­воров, отметим, что заговоры с менее сложной коммуникативной задачей характеризуются 1 типом заговорной формулы («на кровь», «на зубы») (S→O), а более сложные 2 типом («от всех болезней», «защитные»: от крови, от сглаза, от уроков, от напасти) (S→М→О) (подробнее о структуре заговорной формулы см.: Черепанова О. А., 1979, с. 6).

«Золотое сечение» в большинстве заговоров совпадает с куль­минацией текста и делит эти тексты на две неравные части с раз­личной фоносемантикой.

Так, заговор «на кровь» (Шла баба по ричке, вела быка на нит­ке нитка порвалась, кровь унеслась. Стану я, раб божий имярек, на пашень, кровь моя не капнет • стану на кирпич, кровь запекись. Закрепитеся, мои слова, двенадцатью ключами, крепкими замками. Аминь!), имеющий общие признаки «тихий» (11.52), «нежный» (6.89), «стремительный» (4.68), делится при помощи золотого сече­ния на 2 части, характеризующиеся следующими признаками:

I. «стремительный» (4.94); «нежный» (3.93), «суровый» (3.80) (46.32% высоких звуков);

II. «тихий»   (19.57),   «нежный»   (6.26),   «минорный»   (3.42) —53.16% высоких звуков. Образно говоря, кровь после произнесения заговора должна «стремительно затихнуть» — динамика от ведуще­го   признака   I части   «стремительный»   к   ведущему   признакуII части —«тихий». I часть более жесткая (доминирующие звуки К, Р, В' — анаграмма), характерный для мантр «красный» А.  ВоII части появляются свойственный славянским суггестивным тек­стам высокочастотный «синий» И, а также М' (ср.: аминь).

Заговор «на сон»

Всем плохим детям — крикливицы

Моему ребенку — сонливицы

 отражает ту же закономерность. Его общие фоносемантические признаки «тихий» (14.23), «минорный» (7.46), «темный» (7.45), а составные части характеризуются признаками:

I. «тихий» (17.62), «минорный» (10.62), «темный» (8.89);

II. «темный»   (4.79),   «печальный»   (2.32),   «зловещий»   (2.24). Иными словами, идея «темноты» во II части усиливается, что соот­ветствует прагматической заданности заговора: как можно быстрее усыпить ребенка.

Молитвы — тексты религиозной мифологии

Сейчас уже общепринят факт, что религия и суггестия тесно взаимосвязаны. Об этой связи пишут многие психотерапевты и находят в религиозном опыте много поучительноuг и полезного. Именно под влиянием научного прогресса возрос интерес к молитве, появились статьи, связывающие молитву с проблемами биоэнергетики, телепатической связи и даже с пришельца­ми из Космоса. Но даже если оставить в стороне проблемы парапсихологии и сосредо­точиться на описании лингвистических механизмов молитвы, ста­новится ясно, что интуитивных догадок и вопросов пока еще гораз­до больше, чем ответов.

Так, болгарский психотерапевт Н. Петров отмечает: «Ряд об­рядов в современных религиях ведет свое начало от первобытной магии, при помощи которой древние люди пытались "войти в контакт" с силами природы. Типичным примером этого могут служить таинства христианской церкви (католической и право­славной). Полумрак, огоньки свечей, спонтанная концентрация сознания на блестящих культовых предметах, расслабляющее воз­действие музыки и повторение одних и тех же слов, запах ладана и т. п. многократно повышает внушаемость верующих. Характер­ной особенностью почти всех религий является использование определенных жестов, особой манеры проговаривания, употреб­ление "священных слов" мягкого и расслабляющего звучания, таких, например, как аминь, амито, амида и т. д. Все это приводит к созданию тесного эмоционального контакта между священни­ком и верующими».

В. Мессинг напрямую связывал религиозное воздействие с гип­нозом. Описывая феномен молитвы, Мессинг писал: «Привести себя в гипнотическое состояние — к этому направлены, по существу, принятые во многих религиях многократные повторения простой и краткой молитвы, вроде «Святый боже, помилуй мя". Когда эта фраза повторяется сотни и тысячи раз, наступает гипнотическое состояние. Прибавим к этому бесчисленные поклоны, отбиваемые перед иконами».

Интересные мысли высказывает Л. Н. Романов в книге «Музы­кальное искусство и православие»: «Понимая универсальность сло­ва, организаторы христианских обрядов с самого начала стреми­лись к тому, чтобы в богослужении преобладали пророческие на­ставления, дающие назидание "не только сердцу, но и уму"». И далее: «Символ для верующего должен быть легко узна­ваемым. Именно поэтому церковь всегда боролась за устойчивую знаковую систему, за устоявшиеся в богослужебной практике сим­волы. Стремилась стабилизировать свою семантику, отсюда и стро­гое соблюдение канона». Такой подход к слову выра­ботал и особое понятие ритма, названного «словесным»: «Слово, текст, мысль, несущая в себе христианское вероучение, — вот ос­новной критерий при отборе музыкальных форм, присутствующих в богослужении».

Нами проанализировано 35 основных молитв, длиной в 2 271 слово, соответствующих христианскому типу мифологии. Основной фоносемантический признак молитв — «светлый» (см. таблицу 5).

Результаты автоматического анализа фонетического значения 35 молитв

Таблица 5

Ранг     Наиболее частотные признаки текста-конгломерата (в показателях)

I            светлый   45.87

II           нежный    33.87

III          яркий       27.16

Как видно из таблиц 2 и 6, состав наиболее частотных звуков молитв отличается от состава звуков заговоров:

Наиболее частотные «звукобуквы» 35 молитв по результатам автоматического анализа (в показателях частотности)

Таблица 6

Ранг   Текст-конгломерат  

1        И   23.10

2        Г   10.88

3        Щ  10.30

4        М'  9.87

5        С   9.73

6        Я   7.87

7        В'   7.65

8        X   7.62

9        В   6.69

10      Ж  5.92

1) появляются звонкий простой краткий Г, глухой диезный дли­тельный Щ, звонкий простой длительный Ж; глухой простой дли­тельный X;

2) символика звуков:

а) гласные И, Я, Б оцениваются информантами  как «хорошие»;

б) наиболее частотные согласные, как и в случае заговоров, оцениваются как «нейтральные» (Г, М', В', В), либо как «плохие» (Щ, С, Х, Ж, П).

 В состав наиболее частотных звуковых повторов вошли звукобуквы, не попавшие в состав наиболее частотных, подтверждающие ту же закономерность: О — «хороший», Н', Р' — «нейтральные» и только согласный Л' оценивается как «хороший».

Употребление звуковых повторов, состоящих из звуков, резко превышающих нормальную частотность (ми, во, ис, ли, го, и др.), в комплексе, должно обеспечить текстам молитв следующие призна­ки: «светлый» (11.15), «радостный» (10.95), «яркий» (9.87), что сов­падает с данными таблицы 5.

Преимущественное употребление гласного И обеспечивает на­личие голубого (синего) цвета, вкрапления О (желтого), Я (крас­ного) и Ю (сиреневого) дополняют цветовую гамму. Преобладание «голубого» И, как в заговорах, так и в молитвах едва ли является случайным: христианский миф пришел на смену языческому, что и отразилось на характере сакральных текстов. Эту общность еще в 1851 году отмечал А. Н.Афанасьев, утверждая: «Из рассмотрения слов, синонимичных ведуну и ведьме, находим, что в словах этих лежат понятия сродственные, которые в язычестве имели смысл чисто религиозный, именно понятия: таинственного, сверхъестест­венного знания, предвидения, предвещаний, гаданий, хитрости или ума, красной и мудрой речи, чаровании, жертвоприношений, очи­щений, суда и правды, и, наконец, врачевания, которое сливалось в язычестве с очищениями».

Наиболее полное описание христианской и вообще религиоз­ной символики голубого и синего цвета мы находим в работе П. А. Флоренского «Бирюзовое окружение Софии и символика го­лубого и синего цвета». Обобщая теории Фр. Порталя, Леонар­до да Винчи, Гете, Лидбитера, посвященные символике цвета, Фло­ренский достаточно однозначно связывает голубой цвет с идеями божественными, религиозными: «Лазурь, в своем абсолютном зна­чении, представляет небесную истину; что истинно, что есть в се­бе— то вечно, как и наоборот, преходящее — ложно. Лазурь была, поэтому непременным символом божественной вечности, человече­ского бессмертия, и, вследствие этого, естественно стала цветом траурным».

Содержание высоких звуков в молитвах выше, чем в заговорах (соответственно 56.16% и 53.13%), а длина слова в слогах — чуть больше (2.22 и 2.06).

Индексы лексики в молитвах (см. таблицу 1) идентичны соот­ветствующим индексам заговоров, что еще раз доказывает их гене­тическую близость.

Грамматический состав молитв (таблица 2) имеет следующие особенности:

1) ничтожное содержание числительных (0.48);

2) более  высокое   содержание   союзов   (прежде   всего,   союз «и»)—10.86%

Остановимся подробнее на анализе одной из молитв — «иисусовой». Иисусова молитва является основой одной из классических славянских психотехник, известной на Руси под названием «умного делания». (Особенно подробно описано «умное делание» в книге «Откровенные рассказы странника духовному своему отцу»).

Иисусова молитва применялась в двух вариантах: полном (Гос­поди Исусе Христе, сыне божий * помилуй мя грешного) и сокра­щенном (Господи Исусе Христе, * помилуй мя). Рекомендовалось начинать «делание» с наиболее простого сокращенного варианта и, по мере просветления, переходить к полному. Есть ли лингвистиче­ские отличия в этих вариантах?

Анализ показывает, что в полном варианте молитвы появляет­ся признак «светлый», почти равноправный (по показателю) с ве­дущим признаком «тихий».

Фоносемантические признаки полного и сокращенного вариантов Иисусовой молитвы

Таблица 7

Ранг   Сокращенный вариант    Полный вариант

I         тихий (7.46)                   тихий (4.84)

II        медлительный (6.59)      светлый (4.61)

III       печальный (3.47)            минорный (4.24)

Состав звуков, превышающих нормальную частотность, в пол­ном и сокращенном вариантах, также почти одинаков (С, Г, П, X, М', И), только в сокращенном варианте превышает нормальную частотность еще гласный У (по данным А. П. Журавлева он также «синий», но «тусклый» и «темный», в отличие от «светлого», «яркого» И). Следовательно, и здесь заметно усиление той же идеи постепенного просветления.

Грамматический состав Иисусовой молитвы характеризуется преобладанием имен существительных и собственных (60% в со­кращенном варианте и 50% — в полном).

Золотое сечение (отмечено звездочкой) и в том и другом случае перед словом «помилуй», т. е. совпадает с кульминацией текста и делит его на две неравные части: развернутое обращение (большая часть) и короткая смиренная просьба (меньшая).

Таким образом, анализ молитв показывает, что убеждение в том, что культовые ритуалы с точки зрения суггестии (внушения) «могут рассматриваться как способ волевого воздействия», не совсем правомерно. Молитва в такой же степени контрсуггестивна, в какой суггестивна (недаром молитва широко использовалась христианами как защита от иррационального, опасного, злого. На основании объективного лингвистического анализа молитв вполне можно со­гласиться с утверждением В. Ахромовича и X. М. Алие­ва о целебном влиянии молитвы на физико-хими­ческую и психофизиологическую основы человека.

Рассмотрим еще несколько примеров, чтобы выяснить, какие конкретные закономерности (лингвистические параметры) молитв способствуют процессам саморегуляции личности.

Обратимся к исследованию Л. П. Гримака, который пишет: «Представление о Боге, в каком бы обличье он ни мыслился, соче­талось с глубокими и прочными эмоциями. Глубинный страх, экс­татическое преклонение, распахнутая готовность послушания этому высшему существу, определяющему само существование — вот что такое Бог для человека. Поэтому любая просьба, обращенная к не­му, сопровождалась напряженным ожиданием и поиском призна­ков, которые бы подтверждали факт ее реализации. А непоколеби­мая вера в защитительную роль бога, впитанная с молоком матери, при желании позволяла любому находить такого рода признаки. Особенно это было действенно, когда просьбы касались внутренних проблем самого молящегося: "о ниспослании утешения в горе", "умножения сил в многотерпенье", "даровании выздоровления от болезни" и т. п. Старец Зосима в "Братьях Карамазовых" Ф. М. До­стоевского хорошо, на наш взгляд, раскрывает эту психотерапевти­ческую роль религиозных представлений, выраженных в данном случае через молитву: "Каждый раз в молитве твоей, если искренна, мелькнет новое чувство, а в нем и новая мысль, которую ты прежде не знал и которая вновь ободрит тебя; и поймешь, что молитва есть воспитание"».

Чтобы проследить, каким образом осуществляется механизм психокоррекции, выход на интегральные проблемы бытия через дискретные тексты, сравним несколько наиболее распространенных молитв: 1) Молитва Господня («Отче наш...»); 2) Молитва Честно­му Кресту («Да воскреснет бог...»); 3) Канон покаянный (Владыко Христе Боже...»); 4) Псалом 90 («Живый в помощи Вышняго...»); 5) Символ веры («Верую во единаго Бога Отца...»); 6) «Песнь пре­святой Богородице» («Богородице дево радуйся...»).

Фоносемантические признаки избранных для анализа молитв колеблются в достаточно широком диапазоне («Отче наш» — «мед­лительный», «сильный»; «Честному кресту» — «нежный», «тихий», «светлый»; «Канон Покаянный» — «медлительный», «светлый»; «Псалом 90» — «нежный», «прекрасный», «светлый»; «Символ ве­ры» — «светлый»; «Богородице дево» — «сильный», «суровый», «яркий»). «Сквозным» признаком является «светлый». Особое ме­сто занимает «Песнь пресвятой Богородице», которая авторами «Молота ведьм» инквизиторами Я. Шпренгером и Г. Инститорисом объявляется одним из способов освобождения «от соблазнов инку­бов и суккубов» и, в силу своей краткости и фоносе-мантического состава может быть приравнена к защитным мантрам йогов. Те же авторы предлагают в качестве лечебного и защитного способа, вслед за св. Августином, следующее: «Когда же надобно вам что-нибудь сделать или куда-либо выйти, то осеняйте себя кре­стным знамением во имя Христа и, произнося с верою символ веры или молитву Господню, действуйте спокойно с божьей помощью». Возможно, конечно, что разброс фоносемантиче-ских признаков объясняется преимущественным вниманием к со­держанию молитв, однако определенная закономерность здесь про­сматривается. Чем «сильнее» с точки зрения профессионалов молитва, тем больше разброс признаков (амбивалентность на фо-носемантическом уровне, множественность, размытость сверхсмы-слов).

Наиболее частотные «звукобуквы» в молитвах — В, С, Г, Щ, Я, И. В молитве «Честному Кресту» преобладает Б, что соответствует сиреневому цвету; остальные молитвы — «синие» (голубые), за ис­ключением «Песни Пресвятой Богородицы», где из всех гласных преобладает «желтый (белый)» О. По П. А. Флоренскому «цвет желтый... — это цвет ближайший к свету, так сказать первое явле­ние света в веществе. Напротив, голубой — это как бы тончайшая мгла, — как бы наиболее просиянное вещество».

Говоря о световых оболочках (аурах), окружающих все тела, Флоренский, вслед за Лидбитером, отмечает: «голубое есть знак самоотверженности и желания приносить себя в жертву за всех. Ес­ли эта склонность к самопожертвованию крепнет настолько, что претворяется в сильный акт воли, выражающийся в деятельном служении миру, тогда голубое просветляется до светло-фиолетово­го». Характерно, что именно молитва «Честному Кресту», в которой идея самопожертвования выражена наиболее ярко, по цветовой символике отличается от других молитв.

Л. П. Гримак, объясняя психологические механизмы благо­творного действия молитв, отмечает, что бог выполнял функции своеобразного духовного зеркала, в которое привычно и повсе­дневно смотрелся человек, выверяя в нем чистоту и праведность своего морального облика. Именно потребностями са­мокоррекции объясняется выбор личностью с христианской мифо­логией той или иной молитвы. Отсюда и традиционное разделение молитв на «утренние», «на сон грядущим» и др.

Различное функциональное назначение отражается и на грам­матическом составе молитв. Во всех проанализированных молитвах преобладают существительные, за исключением Господней молит­вы («Отче наш...»), где наибольшее количество местоимений. По мнению Л. Н. Мурзина, «местоимение — это чрезвычайно абст­рактная часть речи и в то же время чрезвычайно конкретная в упот­реблении. В любом тексте местоимение предельно конкретно, ведь оно замещает не предшествующее предложение, а весь текст, на­полняясь весьма конкретным содержанием». Может быть, именно это обстоятельство объясняет универсальность ука­занной молитвы? Эту молитву характеризует также наименьшая длина слова в слогах (1,86), следовательно, наибольшая ритмич­ность.

В текстах молитв, как и текстах заговоров, большое количество имен собственных (при обсчете мы их объединили в одну группу с именами существительными).

Как отмечал П. А. Флоренский, «имена всегда и везде состав­ляли наиболее значительное орудие магии, и нет магических прие­мов, которые обходились бы без личных имен». «...Народных убеждений достаточно, чтобы сделать имена очагами творческого образования личности. В самом деле: человечество мыслит имена как субстанциональные формы, как сущности, обра­зующие своих носителей-субъектов, самих по себе бескачественных. Это категории бытия». В суггестивных текстах соб­ственные имена не противопоставлены терминам, а напротив, вы­полняют функцию, сходную с функцией термина — сверхфункцио­нальны сравнительно с обычными словами текста, выполняют дополнительную функцию — «функцию описания текста». Ведь именно суггестивные, магичные тексты имел в виду, прежде всего, П. Флоренский, когда писал о нормативном значении имен, о их роли как социальных императивов, и утверждал с точки зрения христианской мифологии: «Мы исповедуем абсолютную (бесконечную) Личность, абсолютный идеал — Христа, (его воплощение здесь, на земле)». «Иисусова молитва» в этом смысле в своей части до «золотого се­чения» представляет собой сплошное перечисление синонимичных (ритм — по В. В. Налимову!) имен.

Мантры и заклинания — тексты заимствованной мифологии

А. П. Журавлев, на основании данных, полученных экспери­ментальным способом, утверждает, что «фонетическое значение изначально и универсально в той мере, в какой оно определяется акустическими и артикуляторными признаками звуков речи, и вто­рично, специфично для каждого языка в той мере, в какой на него влияют особенности речевого строя и специфические закономерно­сти развития фонетики и семантики в разных языках». То же констатирует И. Н. Горелов, цитируя проф. Карла Леонхарда, известного своими исследованиями в области медицинской пси­хологии, по данным которого «звуковые выразительные средства (имеются в виду непроизвольные фонации, сопровождающие выра­зительные движения или вообще эмоциональные состояния) вос­принимаются и интерпретируются с той же уверенностью и опреде­ленностью (что и мимические средства) всеми людьми, будь то женщины или мужчины, старики или дети, людьми с низкими и сильными или с высокими и слабыми голосами».

Ввиду универсальности фонетического значения слов и текстов, поучительно проанализировать не только славянские классические суггестивные тексты, но и тексты иноязычные — мантры, и квазии­ностранные — заклинания, успешно функционирующие параллель­но со славянскими.

Мантры, по определению С. А. Гуревича,— это «специальные звукокомплексы, которые помогают фиксации мыслей... — фор­мулы самовнушения, заклинания в виде слов и фраз, пения и сти­хов, предназначенных для максимально глубокого сосредоточения на конкретной мысли и образе. Хотя мантры переводимы, реко­мендуется произносить их на языке оригинала: считается, что они основаны на определенной комбинации звуков, вызывающих фи­зиологический эффект». Учение о мантрах объединяется в раздел  «мантра-йоги», предназначенной «для лечения психических рас­стройств путем неоднократного произнесения мантр с медитацией на определенных образах».

Мантры связываются в сознании носителей языка, прежде все­го, с санскритом и ведийскими языками (слово «мантра» по проис­хождению — санскритское). Названия санскрита обозначает «составленный», «сложенный» язык, доведенный до формального совершенства. Основная цель использования «божест­венного языка» — санскрита — идеальная запись сакральных тек­стов. Эта задача была решена древнеиндийскими грамматистами довольно удачно. Еще В. Гумбольдт в статье «Характер языка и характер народа» признавал: «что касается греческого и латинско­го, то они обязаны своим первоначальным устройством удачному выражению каждой мысли в древнеиндийском». С другой стороны, американский ученый Рик Бриггс назвал санскрит идеально пригодным языком для изучения проблем искусственного интеллекта: не утратив своей выразительности, санскрит в резуль­тате специальной обработки обрел ясность и четкость математиче­ского характера, словом, все то, что и требуется для компьютера.

Для нас наиболее важен тот факт, что «действующим началом в мантрах считалось само слово в его конкретной звуковой форме (и в момент произнесения)», а совершенство­вание санскрита начиналось со стороны его звуковой обработки.

Аргументация правомерности применения автоматического анализа текста, ориентированного на нормальную частотность зву­ков русского языка, к иноязычным текстам, может быть следующей. Во-первых, должна быть общая точка отсчета для сравнения раз­личных текстов. Во-вторых, речь идет о восприятии этих текстов носителями русского языка. В-третьих, русский язык и ведийские языки являются генетически родственными языками, что отмечает­ся многими лингвистами. Так, Т. Я. Елизаренкова пишет: «По глу­бокому убеждению переводчика, при переводе с ведийского на дру­гие языки русский язык обладает рядом несомненных преимуществ перед западноевропейскими языками. Эти преимущества определя­ются как большой степенью соответствия между ведийским и рус­ским в силу лучшей сохранности в нем архаизмов, чем в западных языках, так и большей близостью русской (славянской) мифо-поэтической традиции и индо-иракской».

Наряду с мантрами целесообразно рассмотреть тексты закли­наний, используемые в различных магических системах. Мы уже отмечали большую эффективность иноязычных слов в связи с тео­рией «философем чужого языка» В. Н. Волошинова. Сходные идеи находим в работе В. И. Жельвиса «Эмотивный аспект речи», где автор пишет о боязни всего чужого как следствии определенных первобытных представлений: «Ощущение грубости, "поганости" чужой инвективы могло напрямую ассоциироваться с возможно­стью использования древней формулы, позднее ставшей инвектив-ной, как магической сакральной идиомы. Известно, что пер­вобытные народы гораздо больше боялись колдовства чужаков, чем своих собственных колдунов. Естественно поэтому, что про­клятия (заклинания) на чужом языке могли восприниматься как более сильные, чем на родном». Всего проанализирова­но 252 мантры и 36 заклинаний (625 слов).

Как видно из таблицы, мантры сконструированы по более же­сткому принципу, нежели заклинания (и тем более — молитвы и заговоры). Преобладание звука А характерно для языка Вед и соот­ветствует данным Т. Я. Елизаренковой о том, что «А является са­мым употребительным звуком вообще и наиболее употребительным гласным в частности». Большое количество звуков X объясняется наличием придыхательных звуков.

Выборочные совокупности мантр и заклинаний имеют общие закономерности, к которым можно отнести превышение нормаль­ной частотности звукобукв Д, Р, М, X, Р', А, И. Особенно следует выделить А и М, которые в других группах универсальных сугге­стивных текстов имеют отрицательное отклонение (т. е. их частот­ности ниже нормальной).

Поскольку гласный А является наиболее частотным в группе мантр и заклинаний, можно предположить, что эти тексты «окра­шены» преимущественно в ярко-красный цвет.

Символику красного цвета, характерную для древней восточ­ной традиции, подробно описывает В. Сидоров: «Цвет любви и преданности. ...Когда-то в тебе должно возникнуть ощущение, ко­торое превратится потом в уверенность, что тебя любят. Любят, как отец и мать, взятые вместе, и более того. На многих случаях ты мо­жешь убедиться в любви Учителя, ведущей тебя неизменно в гору, а не увлекающей тебя в бездну». Иными словами: крас­ный цвет — цвет любви и Учителя. Если вспомнить традицию пере­дачи мантры учителем ученику — только тогда она становится дей­ственной, то красный цвет, цвет Учителя (божества) здесь оказывается вполне уместен и даже необходим. Сатпрем пишет: «Можно вычитать мантры из книги и повторять их до бесконечно­сти, но если они не были даны Учителем, или Гуру, то они не будут обладать энергией или "активной силой"».

Мантры, как и молитвы сосредоточены, прежде всего, на име­нах тех или иных божеств. Существенно, что мантры считаются одним из основных элементов медитации и действительно широко

используются населением многих стран в целях самоорганизации своей психической жизни, причем, как отмечает Л. П. Гримак «в подавляющем большинстве случаев понятие бога как сверхсилы практически не используется».

Д. Н. Овсянико-Куликовский в «Основах ведаизма» отмечал, что мантры — «это не моления в собственном смысле, это почти приказания, но только особого рода: их можно удобнее всего на­звать «заклинательными формулами», а В. В. Семенцов назвал мантры возгласами, чаще всего стихотворными или ритми­зованными. Анализируя термины, которыми преиму­щественно обозначаются в гимнах Риг-Веды разные виды словес­ных обращений к божеству, Д. Н. Овсянико-Куликовский отмечает: «Чаще всего употребляются, как своего рода технические термины, слова: gir— (гир) — собственно "голос", "пение"; vac — (вач) — собственно речь, пение; brahman — (брахман)—"экстаз", dhi— (дхи) —мысль, желание, намерение, стремление; dhiti — то же самое, и некоторые другие слова для обозначения разного рода обращений к божеству, преимущественно призывных, поощрительных, проси­тельных, благодарственных, а также и хвалебных, но для послед­них, для славословий в собственном смысле, существует специаль­ный термин: stoma — (стома) — хвала, прославление, гимн. Эта терминология довольно наглядно рисует нам ведийское понятие молитвы. Ведийская "молитва" прежде всего, есть vac и gir, т. е. она непременно должна быть выражена в словах и пропета. Оба терми­на выражают в себе представления речи-пения».

В. В. Семенцов приводит примеры отдельных мантр: «вашат, ваушат, шраушат, ват, ваат, вет», — и отмечает, что «общей чер­той этих возгласов является постепенное стирание в них содержа­тельной стороны: в одних благодаря чудесной прозрачности языка она еще может быть реконструирована, в других лексическое зна­чение слова приносится в жертву; наиболее ярким примером этого второго типа, видимо, следует считать знаменитый ОМ (АУМ), который произошел из удлинения начальных и конечных слогов определенных слов с последующей назализацией». Ве­ликий слог ОМ — это маха-биджа-мантра. Слово «маха» означает «великий», «биджа» означает «семя, источник, причина». «Маха-биджа» означает, что слог ОМ является источником всех мантр, самой главной мантрой. В ведийской традиции считается, что все Веды, вся Вселенная и все существа произошли из ОМ. «Ведь этот слог (ОМ) — согласие, ибо, когда [человек] с чем-либо соглашается, то говорит  "да" ([ОМ]); то, что есть согласие, — это и есть исполнение [желания]. Исполнителем желаний становится тот, кто, так зная, почитает слог [ОМ] при исполнении [Самаведы]», — утверждает Чхандогья упанищада.

Основные фоносемантические признаки великого ОМ следую­щие: «медлительный» (5,29); «прекрасный» (4,66); «суровый» (4,07). Это действительно великое начало, колокол, звук, который должен непременно отозваться. Недаром ОМ всегда начинает санскритский текст, а славянская частица «аминь» (да будет!), связанная с ОМ по происхождению, обычно заканчивает религиозный или магический текст. «Аминь» характеризуется следующими признаками: «неж­ный», «женственный», «добрый» (2,1); «безопасный» (2,2), «глад­кий» (2,4), «светлый» (2,5), «медлительный» (3,5).

Так, маха-мантра («Харе Кришна...»), широко практикуемая кришнаитами, характеризуется следующими фоносемантическими признаками: «устрашающий» (23,01), «тяжелый» (12,33), «темный» (9,09), а качества этой мантры трактуются следующим образом: «Уносит все беспокойства, даруя радость, счастье, гармонию и энергию. Проясняет ум, очищает сердце от пороков, просветляет сознание. Разрушает зло и невежество, награждает сияющим знани­ем. Уносит скорби, печали, несчастья. Пробуждает любовь ко всему сущему, озаряет светом» (Шалаграма Даса).

Гайатри-мантра характеризуется признаками «суровый» (15,38), «устрашающий» (15,29), «темный» (14,39). И т. д.

Данные таблицы 10 показывают несомненную близость всех приведенных текстов в фоносемантическом аспекте.

Следует отметить, что с точки зрения ориентации — лечебные (защитные) мантры и «чернушные» (вредоносные) — это одни и те же звуковые формулы, произносимые с разной ориентацией — на благо или зло.

В целом можно назвать тип мантрического воздействия «жестким» — это в чистом виде суггестивное, неотвратимое как смерть звуко-ритмическое воздействие, хотя установочная ориента­ция индексального типа (на добро или зло) все-таки формулируется суггестором на родном языке.

Формулы аутотренинга и гипноза — тексты научной (медицинской) мифологии

Л. П. Гримак, автор книги «Общение с собой», отмечает: «Исцеляющая сила слов, формулирующих наши внутренние про­блемы, до сих пор еще остается во многом неясной. Вместе с тем несомненно, что субъект находит облегчение от внутренней трево­ги, если ему дается возможность высказаться».

В начале книги мы подробно рассмотрели историю появления и развития гипноза, внушения, аутотренинга. Вся эта история сопро­вождалась поиском наиболее эффективных формул воздействия на подсознание личности или группы людей. Формальные признаки этих текстов можно найти в таблице 10.

Отметим некоторые из них:

1) Фонетическое значение текстов формул гипноза и AT сле­дующее (5 ведущих признаков в порядке убывания):

Как видим, формулы аутотренинга более оптимистичны и об­работаны, что, по-видимому, связано как с определением объекта воздействия (формулы гипноза гетеросугтестивны, формулы ауто­тренинга — аутосугтестивны), так и с более поздним появлением AT как метода.

Звукобуквенный состав этих групп имеет следующие отли­чия: в формулах гипноза содержится большее количество звукобуквВ, С, С", К", Т", У, И, Ы; в формулах AT — О, Ю, Я.

Характеристика индексов лексических единиц показывает,что   формулы   гипноза   в   наибольшей   степени   предсказуемы(Р = 44,55), тогда как в формулах AT этот показатель равен всеголишь 9,13.

Грамматический  состав   формул   гипноза   характеризуетсяпреобладанием глаголов (25,49%), существительных (18,65%) и ме­стоимений (15,75%); в формулах AT преобладают существительные(21,34%), глаголы (20,63%), прилагательные (18,24%), что можнолегко объяснить опять же разнонаправленностью данных текстов иразличными установками их создателей (гипноз заставляет челове­ка совершить какое-либо действие, AT — прежде всего, изменитьотношение к окружающей действительности).

 В. В. Налимов, выдвинувший концепцию о континуальных по­токах сознания, исходил из представления о том, что «как мир жизни в самом широком ее проявлении, так и созна­ние человека выступают перед нами как текст». Именно это исход­ное положение позволило ему «построить вероятностный язык ви­дения Мира — язык, который исходит из того, что реальность предстает перед нами в своей двоичной ипостаси — дискретности (знаковой системы) и континуальности (языковой семантики)». Осмысляя концепцию Налимова в связи с про­цессами общения с собой (аутосуггестии), Л. П. Гримак следующим образом описывает это явление: «Человек с помощью обычного дискретного языка задает вопрос самому себе и как бы включает свой мыслительный процесс, его спонтанную и текущую часть. По­лучая ответ, он анализирует его на логическом уровне и если ответ его не удовлетворяет, то задает следующий, видоизмененный во­прос».

Личность, по В. В. Налимову, — «это, прежде всего, интерпре­тирующий себя самого текст. Этот текст еще и способен к самообо­гащению, к тому, чтобы стать многомерным. Этот текст способен к агрегированию себя в единое с другими текстами. Этот текст нетри­виально связан со своим носителем—телом, а в случае гипер­личности— со многими телами. Это есть самочитаемый текст — текст, способный самоизменять себя. Личность — это спонтан­ность. Спонтанность — это открытость вселенской потенциально­сти. Способность попадать в резонанс с ней». При этом «мир смы­слов... должен быть погружен в трагизм». Иными словами, должен быть толчок к самоизменению, самопрочтению личности. Учитывая данные нейрофизиологов о разнице между гипнотическим состоянием и медитацией и сравнивая аутосуггестивные и гетеросуггестивные универ­сальные тексты, можно точнее описать механизм возникновения такого состояния. Если в случае гипноза толчок (диалектическое противоречие) проявляется через создание одной из модификаций социально-психологической роли Божества (т. е. текст коммуника­тивно «смягчается», нейтрализуется), то в случае аутокоммуника-ции, где весь трагизм сосредоточен в специально смоделированном тексте, противоречивые признаки должны выйти наружу. И это особенно заметно в мантрах, сосредоточенных преимущественно на звуке, где преобладают признаки «суровый», «устрашающий», «темный».

Анализ универсальных суггестивных текстов в целом (табли­ца 10) обнаруживает следующее:

Наиболее частотными признаками указанных текстов явля­ются: «яркий», «возвышенный», «сильный», «медлительный».

Наиболее «жестко» сконструированы мантры  и  формулыгипноза.

Нормальную частотность превышают во всех типах текстов «звукобуквы» Г, И; повышенной частотностью отличаются такжеВ, С, П, Б, Х, Р', М', Ж, Я.

Высокие звуки в универсальных суггестивных текстах со­ставляют в среднем 54,76%; их больше в молитвах — 56,16%, мень­ше — в мантрах и заклинаниях (соответственно 45,93% и 47,34%).

Славянские  классические  суггестивные  тексты   (заговоры, молитвы, заклинания) ориентированы преимущественно на глас­ный И; мантры — на гласный А.

В текстах заклинаний сочетаются закономерности, характер­ные для мантр и славянских текстов. Учитывая данные психоло­гов о том, что «ввиду рефлекторного характера многих гласных звуков их произношение первоначально должно было находиться в исключительной зависимости от физиологических состояний» и о том, что «звук А происходит как рефлекс вследствие внезапного сокращения грудных мышц и прорывающейся путем сильного выдыхания при раскрытом рте струи воздуха через отверстия го­лосовых связок; при этом и здесь рефлекс часто также сопровож­дается последовательным придыханием — АХ, как это случается, например, при внезапном кожном раздражении резкого характе­ра» (Бехтерев, 1991, с. 378), можно предположить, что мантры ориентированы на более древние пласты подсознания и по проис­хождению старше заговоров.

Лексические показатели, рассчитанные для славянских тек­стов, в общем, совпадают, за исключением формул аутотренинга. «Сдвиг» показателей в этом случае можно объяснить малым объе­мом (краткостью) указанных текстов.

Грамматический состав славянских универсальных суггестив­ных текстов в целом характеризуется преобладанием существитель­ных (25,97%), на втором месте — глаголы (19,61%), на третьем — местоимения (14,26%) и только на четвертом и пятом— прилага­тельные (12,7%) и наречия (9,45%). Такое соотношение соответствуетданным А. Н. Гвоздева (1961), наблюдавшего за развитием детскойречи. Из грамматических категорий в первую очередь усваиваютсякатегории с отчетливо выраженным предметным значением, а затемкатегории, в которых это предметное значение выражено все сла­бее: наиболее рано в речи ребенка начинает обозначаться объектдействия, а глагол, обозначающий действие, появляется несколькопозднее и часто ставится в конце предложения. Еще позднее появ­ляются прилагательные. В целом состав универсальных суггестив­ных славянских текстов отличается от грамматического составатекстов технической и художественной литературы (см. таблицу 4)меньшим количеством существительных и большим — глаголов, что подтверждает гипотезу Б. Ф. Поршнева об особой суггестивнойроли глагола.

Наибольшее количество существительных — в текстах загово­ров (33,65%), наименьшее — в формулах гипноза (18,65%). Это есте­ственно, т. к. в гипнотических формулах суггестивная функция вы­ступает не латентно, а явно, что обеспечивается большим количеством глаголов (25,49%). В молитвах, в силу их личной направленности, большее, по сравнению с другими группами текстов, количество местоимений (16,61%).

9) Наиболее частотные сочетания звуков гармонируют с фоно-семантическими признаками текстов, так что можно предположить, что именно они составляют «каркас» фонетического значения тек­стов. Многократное повторение одного и того же сочетания звуков в составе различных слов, по-видимому, обеспечивает такое же воз­действие, как и мантра, состоящая из одного слога, но повторяемая много раз. При этом слова, содержащие одинаковые, превышаю­щие нормальную частотность звуки и сочетания звуков, можно счи­тать фоносемантическими синонимами, обеспечивающими ритм текста и латентно воздействующими на установку личности. В ряде случаев признаки, передаваемые через наиболее частотные слоги, и общие признаки текста не совпадают, следовательно, концентрация происходит на отдельных звуках. Небольшая средняя длина слова в слогах (2.26) также обеспечивает ритмичность универсальных суг­гестивных текстов.

10) Универсальные суггестивные тексты по своему составу не­однородны: среди них встречаются ауто- и гетеросуггестивные. Можно проследить явное «расслоение» в группе, например, ауто-сугтестивных универсальных текстов в зависимости от их целевых задач. По-видимому, молитвы осуществляют в основном контрсуг­гестию, отсюда и доминирующие признаки — «светлый» (45,87), «нежный» (33,87) и «яркий» (27,16). Формулы AT рассчитаны на самокодирование через смысл, отсюда их явное «родство» с текста­ми психотерапевтического воздействия (признаки «возвышенный» (38,25), «сильный» (35,03), но здесь же выделяется признак «яркий» (33,39) — тот же, что и в молитвах. Мантры ориентированы на чис­то звуковое кодирование через «музыку сфер», механизм их воздей­ствия целиком сосредоточен на звуковом ритме, лексическим зна­чением (по крайней мере, для носителей русского языка) не подкреплен, отсюда «жесткость» признаков — «устрашающий» (85,66), «суровый» (84,34), «угрюмый» (63,78). «Толчком» к саморе­гуляции при помощи иноязычных аутосуггестивных текстов служит противоречие фоносемантических и смысловых признаков текста, что приводит к усилению эффекта воздействия.

Рассмотренная группа универсальных суггестивных текстов действительно может быть описана при помощи объективных лин­гвистических методов и обладает особыми параметрами, характе­ризующими каждый из выделенных нами типов мифологии, а обна­руженные  универсальные суггестивные  механизмы  языка  могут быть использованы в экспертных системах и при моделировании текстов для направленного психофизиологического эксперимента. Тогда с полной уверенностью можно сказать: «Слово мое крепко. Ключ. Замок. Аминь»... и обрести... силу ведьм.

 

Глава 5. Сила ведьмы (мифологическая личность и текст)

Допустим, мы научились порождать идеальные тексты, на­правленные на людей с разными мифологическими установками. Довольно ли этого?

Конечно, нет. И личность, и общество должны принять челове­ка, пытающегося осуществить суггестивное воздействие, иначе воз­никнет проблема контрсуггестии, барьера восприятия.

А. Добрович считает, что для воздействия чисто психологичес­кого нужна особая социально-психологическая роль — роль Боже­ства: «Конечно, мы, врачи, предпочитаем гипнотизировать боль­ных с использованием всего арсенала физиологических усыпляю­щих воздействий: звуковых, зрительных и прочих. Оно и надежнее, и не пугает человека, и не оставляет у него унизительного чувства, что некто сломал его волю и повел на веревочке. С другой стороны, чтобы гипнотизировать иначе — чисто психологическим спосо­бом, — вам пришлось бы взять на себя слишком много. Выражусь точно и определенно: пришлось бы взять на себя особую социаль­но-психологическую роль. Роль, которая наполовину бессознатель­но, но почти мгновенно улавливается пациентом».

Более того, А. Б. Добрович предлагает набор ролей, имеющих суггестивное значение, то есть позволяющих внушить человеку то, что вы замыслили: «...среди суггестивных ролей на первое место я поставил бы роль Божества. Если вы способны по отношению к своему слушателю выступить в роли Божества — считайте, что он уже загипнотизирован. С той же секунды, как признал вас таковым! Притягательно, но и страшно Божество. В нем сверхчеловеческая мощь и власть, недосягаемая мудрость, непостижимое право карать или миловать... Перед ним остается лишь лечь лицом в пыль и с благоговейной покорностью ждать своей участи... Роль Божества... можно сравнить с белым солнечным светом. Если эту роль разло­жить на спектр, то каждый участок спектра, в свою очередь, ока­жется суггестивной ролью. Начнем, если хотите, с теплого конца спектра и будем двигаться к холодному.

Роль Покровителя (красный цвет)

Покровитель — значит, могучий и властный, но добрый к тебе человек. Опора в бедах, утешение в страданиях, предмет благогове­ния...

Роль Кумира (оранжевый цвет)

Кумир знаменит, обаятелен, пользуется всеобщим восторжен­ным восхищением... Помните, как экзальтированные девицы и юн­цы рвали одежду с обожаемых "битлов"? Сохранить на память хоть клочок галстука, хоть ниточку из подштанников...

Роль Хозяина или Господина (желтый цвет)

Любое его слово — закон. Попробуйте не подчиниться, есть не­что похуже смерти: пытки, когда смерти ждут, как счастливого ча­са. Но если вы будете лояльны к Господину и выскажете полное послушание, вам будет хорошо. Вас, может быть, приблизят, облас­кают, облекут относительной властью. Угодите ему — и станете жить в довольстве. Не сумеете угодить — пеняйте на себя.

Роль Авторитета (зеленый цвет)

Этот обладает ограниченной властью и не обязан творить бла­гие дела. Благо уже в том, что он больше других разбирается в ка­ком-нибудь общеполезном или важном деле. К нему нельзя не при­слушиваться. Не воспользуешься его советом — гляди, сядешь в лужу.

Роль Виртуоза или Ловкача (голубой цвет)

Выступая в этой роли, вы даете понять, что умеете совершить невозможное. Хорошее или плохое — не важно. Виртуозный делец, "из-под земли" добывающий то, чего иным и не снилось; виртуоз­ный вор-карманник; виртуозный игрок, фокусник, стихоплет, спо­рщик — что угодно. В любом случае вы завораживаете публику, и даже ограбленный вами субъект не может не восхищаться вашей ловкостью и не позавидовать ей в глубине души.

Роль Удава (синий цвет)

Это не Властитель, не Господин, хотя он при желании может сделаться для вас и Хозяином. Это тип, который видит все ваши слабые места и в любой момент готов поразить их, что доставляет ему истинное удовольствие. Ломать вас, топтать вас ему так же лег­ко, как вам сигарету выкурить. И так же приятно. Вы боитесь его и

предпочитаете подчиниться, так как ни на миг не поверите, что спо­собны справиться с ним, дать сдачи.

Роль Дьявола (фиолетовый цвет)

В этой роли вы — олицетворенное зло. Зло "метафизическое", зло ради зла, а не во имя какой-либо цели. В известном отношении это "божество с обратным знаком". Беспредельная власть божества, но при этом беспредельная ненависть ко всему человеческому, свет­лому, упорядоченному. Неумолимая пасть акулы; земля, разверз­шаяся при землетрясении; скелет с острой косой, садящийся за ваш свадебный стол».

А. Б. Добровича отдает предпочтение ролям Покровителя и Авторитета: здесь не требуется шарлатанства, достаточно убежден­ности и некоторого артистизма.

Если проанализировать предложенную выше классификацию суггестивных ролей, становится ясно, что в каждом конкретном случае мы имеем дело с модификацией ключевой роли — роли Бо­жества.

Попробуем заменить термин «особая социально-психологичес­кая роль» термином «миф», понимаемым, прежде всего, как «раз­вернутое магическое имя».

По  мнению  известного  французского  ученого  Клода  Леви-Стросса, цель мифа состоит в создании логической модели для пре­одоления какого-либо  противоречия. «При этом  логический  инструмент соединения  фундаментально противоположных сторон состоит в том, что вводится посредник (медиатор), который и выполняет роль соединителя противополож­ностей. При этом посредник наделяется двойственным характером обличья, поведения и т. д., что и позволяет ему осуществлять ме­диацию. Так, например, миф об Эдипе содержит, по Леви-Строссу, логический  инструмент,  позволяющий  перебросить  мост  между противоположностями изначальной проблемы: рождается ли чело­век, будучи одним, от одного или двух? Роль скальпа в мифах ин­дейцев состоит в медиации между войной и мирным земледелием (скальп — "урожай", собираемый во время войны: кожа с волоса­ми, символизирующими растительность, снималась с головы убито­го или живого врага) и т. д. Обнаружив определенную логическую последовательность в построении различных мифов, Леви-Стросс выдвинул концепцию "сверхрационализма", считая, что возвраще­ние к свойственному первобытному мышлению способу преодоле­ния противоречий открывает путь для устранения антиномии чув­ственного и рационального, для научного постижения явлений, ранее не входивших в круг научных интересов или не нашедших в соответствующих областях научного знания понимания и объясне­ния».

А. Ш. Тхостов призывает «изучать, вычитывать и расшифро­вывать скрытые мифы. Это поможет не утрачивать связи с реально­стью, имея в виду основополагающую ограниченность мифического сознания, и использовать полученные знания в терапевтической практике, корригируя вредные и создавая необходимые мифологии. Это требует тщательного изучения принципов мифологизации бо­лезни, так как навязываемые, не вписанные в общую систему меди­цинские требования плохо приживаются на чужой почве. Лечение, лишенное адекватного мифа, в значительной степени утрачивает свою субъективную эффективность, тогда как самые абсурдные и вздорные рекомендации, включенные в миф, сохраняют свою при­тягательность, несмотря на объективно приносимый ими вред».

Итак, если обобщить средства, которыми по А. Б. Добровичу создается «особая социально-психологическая роль», а по А. Ш. Тхостову «миф», получим следующий набор:

1) общее выра­жение лица;

2) глазо-двигательные реакции (выражение глаз);

3) поза;

4) жесты;

5) голос;

6) принадлежность к «богам», к «чуду»;

7) эзотерическое, тайное знание;

8) особое поведение;

9) специаль­ная одежда;

10) использование латыни — языка посвященных.

Иными словами, особое внимание авторы уделяют группе экст­ралингвистических признаков, хотя имеется имплицитное указание на лингвистические признаки — владение иностранным языком — ла­тынью (вспомним теорию «философии чужого языка» В. Н. Волошинова), к тому же информация об избранности и эзотеричности то­же должна каким-то образом закрепляться в языке. Напомним, что само слово «миф» произошло от греческого «mytnos» — «речь», «слово», «толки», «слух», «весть», «сказание», «предание». По-ви­димому, экстралингвистические признаки помогают закрепить в мас­совом и индивидуальном сознании то, что вербализовано и принято как миф. Действительно, мы вряд ли сейчас узнаем достоверно, как одевался Иисус Христос, каким было выражение его глаз и лица, ка­ким голосом он говорил и какие жесты предпочитал, однако миф его продолжает определять образ жизни и мировоззрение миллионов людей. «При этом образ Иисуса Христа соответствовал, по-видимому, ...образу "философского камня" — медиатора. Во всяком случае, образ Богочеловека несет в себе характерную для мифическо­го посредника двойственность, позволяющую мысленно объединить те или иные противоположности, в частности противоположность между понятиями смерти и бессмертия. Попытка объяснения двойст­венности образа Иисуса Христа (с одной стороны — Бог, с другой человек) вызывала в свое время многословные дискуссии среди фило­софов и теологов». Как писал Н. А. Бердяев, «в основе христианской философии, сколько бы она ни оперировала понятиями, лежит величайший, центральный миф человечества, миф об Искуплении и Искупителе».

Таким образом, миф не является вымыслом, а, напротив, выра­жает героическую сущность происходящего в ее значимости для будущего при помощи специального языка — символического.

Объясняя появление мифов, А. М. Кондратов и К. К. Шилий (1988) опираются на информационную теорию эмоций известного психолога П. В. Симонова, согласно которой эмоция возникает при недостатке информации для удовлетворения потребностей. Эмоция как бы компенсирует этот недостаток, побуждая животное и чело­века к действию, к поиску той самой информации, которой ему не­достает. В данном случае полное отсутствие информации о неиз­вестном объекте означает, что отсутствует и информация о том, как удовлетворить внезапно возникшие потребности. Это приводит к тому, что каждая из потребностей рождает свою эмоцию: первая — страх, вторая — любопытство. Внезапное же и одновременное воз­никновение этих эмоций порождает эмоцию более сложную — испуг и, возможно, оцепенение.

И неудовлетворенное любопытство, и страх — это стойкие от­рицательные эмоции. Жить под их гнетом невозможно, потому что это может привести к разрушению психики, стрессам, нервным срывам. К счастью, природа наградила человека своеобразным за­щитным механизмом. Это качество — потребность в объяснении словом.

Столкнувшись с необычным явлением, после того как проходи­ло оцепенение, а затем и страх, человек начинал испытывать по­требность в объяснении, пытался понять, что же произошло. Вклю­чалось в работу активное воображение, мозг начинал перебирать различные ситуации, чтобы отыскать в памяти что-нибудь похожее. Обыденные повседневные заботы, поиски пропитания постепенно оттесняли на задний план сознательные попытки дать объяснение встрече с неведомым. А так как сама потребность в этом объясне­нии не исчезала, то работа воображения продолжалась в подсозна­нии, где включался механизм перебора, перегруппировки, сравне­ния и оценки информации, накопленной ранее и хранящейся в кладовых памяти. Этот процесс, не подчиняющийся законам обыч­ной логики, называют свободной фантазией, комбинацией свободных ассоциаций, работой интуиции. Все промежуточные операции проис­ходят в подсознании, а в сознании внезапно, как бы в виде озарения,  откровения, вдохновения, возникает уже готовое решение.

Подсознательный процесс поиска ответа мог длиться долг мог завершаться быстро, но, в конце концов, рано или поздно решение находилось, перебор вариантов завершался введением в сознание какого-либо образа. Образ этот, как правило, создавался на основе сходства или совпадения каких-то фактов во времени. Зага­дочное явление могло персонифицироваться в образ человека-зверя, просто зверя или человека, наделенного фантастическими, но заимствованными из прошлого опыта чертами.

Когда объяснение без исследования (чаще всего во сне, в виде зрительного образа) было, наконец, найдено, отрицательные эмоции сразу же исчезали, само объяснение критике уже не подверга­лось и проверке не подлежало. Защитный механизм сработал: осталось неудовлетворенного любопытства, не стало страха, про­пало нервное напряжение.

Мифологические объяснения без исследования были для чело­века снами наяву, избавлявшими его психику от стрессов. Можно сказать, что появление мифов — это защитная реакция психики появление отрицательных эмоций — неудовлетворенного любо­пытства и страха.

Этнографы, психологи, нейрофизиологи единодушно приход к выводу о первичности отрицательных эмоций.

«Религия племен тропической Африки, по наблюдениям многих этнографов, "покоится на том страхе, который внушают им много численные духи, окружающие их со всех сторон и постоянно ста­рающиеся навлечь на них болезни, несчастье и смерть". Этот страх породил богов и духов, в которых веруют бергама, жители Южной Африки, чья культура недалеко ушла от уровня культуры каменно го века. "Если мы спросим, в чем заключается жизненный нерв их туземной религии, мы получим следующий простой ответ: страх, ничего, кроме страха!" — пишет этнограф Беддер в монографии о племени бергама.

"Мы боимся! — говорил эскимосский шаман Ауа знаменитому норвежскому исследователю жизни народов Арктики Кнуду Расмуссену. — Мы боимся душ мертвых людей и душ зверей, убитых на лов­ле. Мы боимся духов земли и воздуха. Боимся всего, чего не знаем. Боимся того, что видим вокруг себя, и боимся того, о чем говорят предания  и сказания. Поэтому мы держимся своих обычаев и соблю­дём наши табу"».

«В опытах с животными выяснилось, что в онтогенезе первыми получают выражение именно отрицательные реакции, соотносимые поначалу только с нейтральным состоянием организма; реакции же положительные формируются не ранее чем через две недели после рождения.

Между тем, по мнению ряда афазиологов и других исследова­телей закономерностей угнетения и восстановления различных пси­хических функций, позже других выключаются и раньше восста­навливаются те виды психической деятельности человека, которые развились в филогенезе раньше других. Соответственно отрица­тельные эмоции последними исчезают и первыми восстанавливают­ся, из чего делается закономерный вывод об историческом приори­тете отрицательных эмоций и, естественно, средств их выражения. Положительная, мелиоративная эмоция — продукт дальнейшей эволюции организма. Очевидно, что именно этим обстоятельством и объясняется в значительной мере относительно большая легкость усвоения нами отрицательных эмоций сравнительно с положитель­ными.

"В строго научном смысле у животных нет эмоций", — утверж­дает Б. Ф. Поршнев. — Просто у них в качестве неадекватного реф­лекса (следовательно, тормозной доминанты) нередко фигурируют подкорковые комплексы, являющиеся по природе более или менее хаотичными, разлитыми, мало концентрированными, вовлекаю­щими те или иные группы вегетативных компонентов. Это люди, наблюдатели, по аналогии с собой трактуют их как эмоции...

Мы..., восходя к истоку эмоций у человека, обнаруживаем у не­го вначале не "эмоции" во множественном числе, но единую уни­версальную эмоцию. Лишь с развитием неоантропов эмоция по­дыскивает "резоны" и соответственно разветвляется: эмоции поля­ризуются на положительные и отрицательные, расчленяются по модальностям, наконец, получают детальную нюансировку. Ничего этого, очевидно, нельзя мыслить у эмоции в архетипе — она не имеет физиологической привязки к каким-то именно реакциям и их сти­мулам, как и абсурд не имеет в архетипе "содержания"».

В связи с проблемой инвектизации речи, В. И. Жельвис рас­сматривает процесс образования амбивалентного понятия, который «можно представить в виде цепочки исследовательных превраще­ний этого понятия, в начале которой стоит религиозное понятие святого, непосредственно божественного; в ходе эволюции понятия святое превращается в священное, то есть нечто уже не обязательно религиозно окрашенное, но исключительное по важности; священное именно в силу своей исключительной важности объявляется запрет­ным, не упоминаемым всуе, иногда и неприкасаемым; соблюдение правил запретности подразумевает попытки их нарушения и наказа­ния за это, т. е. запретное приобретает свойство опасного; в процессе борьбы против древних культов это опасное может начать переос­мысливаться в "нечистое": известно, что "нечистыми", как правило, объявляются все отвергаемые обряды, традиции, нормы. "Нечистое" же легко переходит в сознании в непристойное».

Механизм возникновения мифов с негативной коннотацией от­части схож с формированием инвективного вокабуляра: «С помо­щью инвективы профанируются сакральные понятия, т. е. исследу­емое явление проявляет свою противоречивость и разноречивость, причем, инвективное глумление не только не свидетельствует о том, что для говорящего нет ничего святого, но как раз об обратном: о неосознаваемом им самим глубоком преклонении перед поносимым сакральным понятием.

Сам же говорящий в первую очередь ощущает суггестивную роль инвективы — ее воздействие на эмоциональную сферу. Неред­ко на практике суггестия здесь совмещается с аутосуггестией: воз­буждая себя, говорящий одновременно возбуждает другого. Но в случае намеренного оскорбления цель заключается, естественно, прежде всего, в возбуждении другого человека.

В большинстве национальных культур эмоционально нагру­женные слова "отрицательного толка" встречаются в речи значи­тельно чаще, чем "положительные". Такая асимметричность имеет психологическое объяснение. Общеизвестно, что отрицательные, мешающие стороны бытия воспринимаются человеком намного острее, чем положительные, способствующие комфорту факторы, которые обычно рассматриваются как естественные, нормальные, а потому и менее эмоциогенные. Однако для выражения эмоций в той или иной мере совершенно необходимы оба типа эмотем. Дело в том, что аксиологически эмотивный словарь естественным образом соответствует... двум противоположным душевным движениям, притягиванию и отталкиванию, выливающимся у человека в виде любви и ненависти».

Имея в виду первичность отрицательных эмоций, рассмотрим, каким образом формировался в массовом сознании негативно ок­рашенный и наиболее известный женский миф — миф ведьмы.

По словарю В. Даля — колдунья, чаро­дейка, спознавшаяся, по суеверию народа, с нечистою силою, зло­дейка, у которой бывает хвостик».

Словарь С. И. Ожегова дает следующее толкование: «Ведьма — 1. В старых народных поверьях: колдунья. 2. перен. О злой, сварли­вой женщине (прост.)».

Фоносемантические же признаки слова «ведьма» следующие: короткий, нежный, безопасный; цветовые характеристики: красный, коричневый, синий (пылающий костер на фоне синего неба).

Следовательно, если сравнить значения семантические и фоно­семантические, становится ясно, что слово «ведьма» амбивалентно: его форма не соответствует содержанию. Обратимся к исследованиям этнографов, лингвистов и инквизиторов.

«Молот ведьм» (Malleus maleficarum) — настольная книга охот­ников за ведьмами, написана в 1486 г. монахами-доминиканцами Якобом Шпренгером и Генрихом Инститорисом гласит: «Исидор Севильский говорит, что название ведьм происходит от их тяжких преступлений. Они производят смешение элементов с помощью де­монов и этим вызывают град и бурю. Они же приводят в замеша­тельство дух человеческий, т. е. наводят на людей сумасшествие, ненависть и туманящую разум любовь. Они же, даже без помощи яда, но силой своего заклинания, уничтожают душу». «Имеются на свете три существа, которые как в добре, так и во зле не могут держать золотой середины: это — язык, священник и жен­щина. Если они перейдут границы, то достигают вершин и высших степеней в добре и зле».

А. Н. Афанасьев в книге «Ведун и ведьма» пишет: «И ведун и ведьма живут между людьми и ничем не отличаются от обычных людей, кроме небольшого хвостика». (Здесь налицо попытка мифического, образного объяснения отличия «ведьмы» от обыкновенных женщин, которых большинство). «К ним прибегают в беде и просят помощи и советов. Если им и приписывают часто злыя, враждебныя действия, то во многих случаях ведун и ведьма Для крестьянина необходимы: помощь их вполне удовлетворяет пониманию и требованиям простого человека. Рассматривая ближе народные верования, нельзя не заметить, что в данном случае вра­ждебный характер есть также результат позднейшего влияния, как это замечается и относительно других поверий. В язычестве ведун и ведьма имели благое чистое значение, которое прекрасно раскрывает­ся и филологическими данными и многими остатками древнейших верований в народном быту.

Слова ведун и ведьма, вместе со словами ведовство, ветьство, ведомый, происходят от глагола ведать, точно так, как синоними­ческие им слова знахаря и знахарки происходят от глагола знать. От одного корня со словом ведать происходит и слово вещать, что особенно видно из сложных по-ведать и по-вещать (по-вестить), имеющих тождественное значение. Все эти слова имеют близкую связь и объяснение их кроется в языческих преданиях народа. Слова эти создались в эпоху языческого развития и послужили первоначально для выражения религиозных представлений. В словах   (пред­сказывать),     (народное собрание, суд), — заключаются понятия: предвидения и прорицаний, сверхъестественного знания свободной поучительной речи и суда. Слова , означающие в современном языке умного, говорливого и проницательного, в древнем языке имели преимущественно значение религиозное, сверхъестественное. У Всеслава, рожденного от волхвовашя и обращавшегося в различ­ных животных —  душа была в теле. Летописец, рассказывая, что В. князь Олег был прозван , прибавляет: "бяху бо людіе погани и ". Оба эпитета и поганый и невглас старин­ными памятниками употреблялись для означения всего языческого, непросвященного христианством. Ясно, что слово имело религиозный смысл. Этим эпитетом наделен в "Слове о полку" Боян; персты его также названы вещими. Ведуна народ считает тожде­ственным колдуну;  — значит волшебство, колдовство; колдуньи в летописи и старинных памятниках называ­ются вещими жонками, бабами кудесницами и женами чаровница­ми. Таким образом, понятия ведун и ведьма (ведунья) имеют не­сколько синонимических выражений. Кудесник — чаровник, проис­ходит от слова кудеса (чудеса — чудо, чудный и чудесный, т. е. та­инственный, непостижимый). Кудеса теперь означают святочные гаданья и особенный обряд, представляющий остаток древнего жертвоприношения очагу. Чаровникъ — чара, чаровать, чарую­щий, очаровательный: все эти слова указывают на смысл религиоз­ный. Чарами в народных поверьях обозначаются особенные таин­ственные обряды, совершаемые для отогнания нечистой силы, излечения болезней, напущения на врага бедствий и т. д. Колдовст­вом теперь называют совершение чар и произнесение заговоров (за­говорить то же, что за-вещать), следовательно, все то, что состав­ляло принадлежность древнего богослужения, ибо чары и заговоры представляют остатки языческих жертвоприношений, очищений, мольбы, гаданий, врачевания и предсказаний. Ко(а)лдунъ, колдовст­во происходят от славянского корня колд, калд, клуд, куд, и означают сожжение (жертвоприношение), очищение, и того, кто совершает жертву и очищение: филология здесь вполне подтверждает то народ­ное понятие, какое составилось о колдовстве. Наконец, остается еще один важный синоним словам: ведун и кудесник; это — волхвъ, слово, часто встречающееся во временнике Нестора, упоминаемое до сих пор в лубочных сказках и уцелевшее в некоторых провинциальных наречиях. Волхвъ — volho от спкр. валг — светить, блистать как слово жрецъ от . Отсюда видно, что слово волхвъ синоним слову жрецъ; но последнее представляет Славянскую форму, а первое есть имя индоевропейское, следовательно, древнейшее. Слово волхвъ указывает, следовательно, на поклонение свету и на жертвоприноше­ния. Таким образом, из рассмотрения слов, синонимических ведуну и ведьме, находим, что в словах этих лежат понятия сродственные, ко­торые в язычестве имели смысл чисто религиозный, именно понятия: таинственного, сверхъестественного знания, предвидения, предвеща­ний, гаданий, хитрости или ума, красной и мудрой речи, чаровании, жертвоприношений, очищений, суда и правды, и наконец, врачева­ния, которое сливалось в язычестве с очищениями. Все приведенные названия, самым значением своим, указывают на служителей божест­ва; названия эти составились, как обозначение тех или других особен­но наглядных признаков языческого богослужения: кудесникъ и ча­ровникъ указывают на таинственность, сверхъестественную силу, творчество; колдунъ, волхвъ и жрецъ — на служение божествам све­та, жертвоприношения и очищения; наконец ведунъ и знахарь обни­мают собою более широкий круг понятий, потому что в корне этих названий лежит ведение, знание. В языческую эпоху народного разви­тия ведение понималось, как чудесный дар божества; весь объем по­знаний сосредоточивался в умении понимать таинственный язык обожествленной природы, наблюдать и истолковывать ее явления и приметы. Ведение это было высшею премудростию: оно тесно соеди­няло человека со священными стихиями воды, огня, света, над кото­рыми гадали и предсказывали, которым молились и приносили жерт­вы, и силою которых раскрывали правду (судили) и совершали очищения. Под понятие ведения подходили все религиозные обряды: это было полное знание языческого богослужения и его значения в Разных случаях жизни.

Филологические указания не только вполне подтверждаются поверьями и преданиями народными, но в них получают еще более определенности и ясности.

"Волсви и бабы кудесницы богомерзкая и множайшая волшебствуютъ" говорит одна старинная рукопись. Колдуны, ведьмы, зна­хари и знахарки до сих пор еще занимаются в разных местах об­ширной Руси очищениями и врачеваниями, что одно и то же Болезнь народом рассматривается как нечистая сила, которая после очищения водою и огнем, как стихиями священными, светлыми, спешит удалиться. Народное лечение основывается главным обра­зом на окуривании, сбрызгиваньи или умываньи и дуновении, при­чем произносятся на болезнь заклятия». «Ведуны представляются стариками, ведьмы — и старухами и молодыми». «Ведьма уносится в трубу в белой сорочке и с распущенными косами; также в одних белых сорочках и распустив косы совершают женщины опахивание. Белая одежда и раскидан­ные по плечам волосы были необходимы для тех, которые участво­вали в служении божествам света. Белый цвет — цвет светлых бо­жеств, потому священный и благотворный. Распущенная коса — символ девственных, полных сил. В христианскую эпоху простоволосие (непокрытая и распущенная коса) стало рассматриваться, как грех».

А. Н. Афанасьев дает нам пример объективного, основанного на анализе лингвистических и этнографических фактов, подхода к феномену «ведьмы» как мифа. Ниже мы покажем, что такого рода описание основывается не только на историко-этимологических данных, но и на исследовании целого корпуса специальных текстов, «закрепленных» за данным мифом.

А вот пример «вульгарной», народной мифологии — отрывок из книги М. А. Орлова «История сношений человека с дьяволом»: «Ведьма — это баба, связавшаяся с дьяволом и посему устремляющая всю свою деятельность во вред людям. Ведьмы бы­вают либо естественныя, либо искусственный, т. е. ведьма может родиться на свет, или же, родившись на свет совершенно нормаль­ною женщиною, может стать ведьмою впоследствии. У врожденных ведьм есть примета, вполне их изобличающая,— хвост. Сначала этот придаток бывает величиною не больше пальца, но впоследст­вии, особенно если ведьма усердно занимается ведьмовством, хвост у нея отрастает и делается такой, как у собаки. Надо еще разъяс­нить, что прирожденные ведьмы, "родимыя" считаются существами далеко не столь вредными, как ведьмы "ученыя"; при том же роди­мыя ведьмы, в сущности, ни в чем не повинны сами по себе, ибо родятся они такими на свет потому, что были либо прокляты, либо заколдованы в то время, когда были еще в утробе матери. Иное дело ведьма ученая. Эта сделалась ведьмою по собственной злой воле  с очевидною целью делать зло людям. Родимая же ведьма иногда и вовсе не пользуется своими врожденными талантами или если и пользуется, то несравненно умереннее, нежели ученая.

Обычный талант ведьм,— это, прежде всего, способность пре­вращаться, перекидываться во что угодно — в собаку, кошку, пти­цу. Главным же образом их деятельность сводится к доению чужих коров, задержанию дождя, управлению бурями и ветрами. Иныя сосут кровь у людей. ...Какими способами ведьмы проделывают все эти свои шутки, о том доподлинно никому не известно. Подсматри­вать же за ними в высшей степени опасно, потому что у того, кто хоть чуть-чуть проникнет в их тайны, они высасывают кровь, и лю­бопытный человек быстро погибает. Однако, по общему убежде­нию, ведьмы, отправляясь из дому по делам, поступают таким ма­нером. Раздевшись, они намазывают все тело какою-то мазью, потом ставят в печку горшок с какою-то жидкостью. Когда эта жидкость разогреется, от нее начнет валить густой пар, поднимаю­щийся через трубу. В эту минуту ведьма схватывает кочергу или помело, садится на него верхом; пары, идущие из горшка, подхва­тывают ее и выносят через трубу. С этого момента ведьма может перекидываться во что хочет, может носиться под облаками, пере­менять ветер, задерживать тучи и т. д...

Ведьмы, говорят, часто появляются на перекрестках дорог, там, где ставятся кресты и часовни; с этих мест ведьмы скрадывают звезды; для этого им надо залезть на крест, но непременно вверх ногами».

Ту же тему развивает в своей книге о «нечистой» силе С. В. Максимов: «Если внимательно всмотреться в облик ведьмы, в том виде, в каком он рисуется воображению жителей северной лес­ной половины России, то в глаза невольно бросится существенное различие между великорусской ведьмой и родоначальницей ее — малорусской. Если в малорусских степях среди ведьм очень неред­ки молодые вдовы и притом, по выражению нашего великого поэта, такие, что "не жаль отдать души за взгляд красотки чернобровой", то в суровых хвойных лесах, которые сами поют не иначе как в ми­норном тоне, шаловливые и красивые малороссийские ведьмы пре­вратились в безобразных старух. Их приравнивали здесь к сказоч­ным бабам-ягам, живущим в избушках на курьих ножках, где они, по олонецкому сказанию, вечно кудель прядут и в то же время глазами в поле гусей пасут, а носом (вместо кочерги и ухватов) в печи поваруют". Великорусских ведьм обыкновенно смешивают с колдунами и представляют себе не иначе как в виде старых, иногда толстых, как кадушка, баб с растрепанными седыми космами, кост­лявыми руками и с огромными синими носами. (По этим коренным чертам во многих местностях самое имя ведьмы сделалось руга­тельным). Ведьмы, по общему мнению, отличаются от всех прочих женщин тем, что имеют хвост (маленький) и владеют способностью летать по воздуху на помеле, кочергах, в ступах и т. д...

Ведьмы находятся между собою в постоянном общении и стач­ке (вот для этих-то совещаний и изобретены "лысые" горы и шум­ные горы шаловливых вдов с веселыми и страстными чертями), тя­жело умирают, мучаясь в страшных судорогах, вызываемых желанием передать кому-нибудь свою науку, и у них после смерти высовывается изо рта язык, необычайно длинный и совсем похожий на лошадиный. Затем начинаются беспокойные ночные похождения из свежих могил на старое пепелище (на лучший случай — отведать блинов, выставляемых за окно до законного сорокового дня, на худший — выместить запоздавшую и неостывшую злобу и свести не поконченные при жизни расчеты с немилыми соседями). Наконец, успокаивает осиновый кол, вбитый в могилу».

Какие тексты послужили тому, чтобы создать в массовом соз­нании целостный образ ведьмы — знающей, но опасной женщины?

А. Н. Афанасьев в своем исследовании называет следующие группы текстов: заговоры, песни, загадки; С. В. Максимов добавляет к этому еще советы и различные способы гаданий.

Рассмотрим подробнее эти тексты именно с точки зрения их суггестивного воздействия, включения в диалог с массовым созна­нием, правополушарной ориентации, поэтичности и т. д.

Заговоры

Это, по мнению А. Н. Афанасьева, «обломки языческих моле­ний. В заговорах делается обращение к божествам света; тот, кто произносит их, умывается росою и становится на восток солнца красного. Силою заговоров знахари и знахарки уничтожают кру­чину, прогоняют болезнь, изменяют злобу на любовь, усмиряют несчастную любовь, ревность и гнев, вызывают сочувствие и проч. Колдуны и ведьмы собирают таинственные чудодейственные травы и коренья, приготовляют целебные мази и снадобья; в сказках они являются владетелями живой и мертвой воды, ковра-самолета, чу­десных коней. Все рассказанные нами преданья и поверья очень ясно указывают, что некогда колдуны и ведьмы, и именно в языче­стве, имели значение не только благотворное, но и богослужебное, т. е. по преданиям и поверьям — они являются служителями богов светлых, чистых.

Выше мы указали связь имен ведуна и ведьмы со словами ве­щать, предвещать, заговаривать. Такая связь основанием своим имеет языческие религиозные убеждения, некогда жившие в Славя­нине: Богослужение его главным образом выражалось в мольбе и предвещаниях, которые сопровождали собой и жертвоприношения, и гадания, и очищения и игрища. Остатки этих старинных молений и предвещаний уцелели в заговорах, заклятиях, загадках и некото­рых народных обрядовых песнях. Священное значение речи, обра­щенной к божеству или поведающей волю божества, требовало вы­ражения торжественного, стройного; с другой стороны, все народы, на первоначальных младенческих ступенях своего развития, любят песенный склад речи, который звучнее, приятнее говорит слуху и скорее напечатлевается в памяти. Первая молитва у всякого народа была и первым песнопением; в заговорах и заклятиях до сих пор замечается метр и народная рифма; тоже должно сказать о загадках и некоторых старинных пословицах и поговорках».

«Относительно призывания чуда также имеется разница между добрыми и злыми. Добрые действуют усердными молитвами и бла­гоговейным произнесением имени Господа. А колдуны и злые упот­ребляют глупое бормотание и призывают демона».

«Пища, питье, одежда и след человека чаще всего служили про­водниками губительной силы заговора. Заговоры передавались изу­стно, а иногда и посредством письма; как те, так и другие имели присущие им особенности, по которым и опознавались, причем опознавались не только сведущими людьми, но почти каждым, ус­лыхавшим или прочитавшим их: таково было знание заговоров. ...Вера в слово была глубока в народе; слову приписывали внутрен­нюю силу, которая могла оказывать влияние иногда даже помимо желания человека, его произносившего; произносимое же с извест­ным намерением, оно как бы усиливалось в своем влиянии и стано­вилось опасным орудием.

...Различавшиеся по своей внутренней силе устные заговоры с внешней стороны по своему строению были похожи между собою: по большей части они отличались несложностью содержания и краткостью изложения; это простое, но определенное выражение какого-нибудь желания, иногда усложненное сравнением: "Чтоб де бы им до замужества теми руками ни ткать, ни прясть"; "как мертвый не вставает, так бы он... не вставал, как у того мертваго тело про­пало, так бы он... пропал вовсе"; "как дух по свету ходит, так и ты бы отошел по свету"; "как люди смотрятся в зеркало, так бы муж смотрел на жену, да не насмотрелся; как-де тое соль люди в естве любят, так бы муж жену любил". Простота приведенных заговорных речений заставляет предполагать, что многие из них составлялись тотчас же, как в них являлась нужда, и представляли собою непо­средственное отражение того или другого душевного состояния. Та­кое заговорное речение в большинстве случаев связывалось с каким-нибудь действием; так, заговор на погибель человека соединялся с хождением на могилу за землею: "ходила... Овдошка ночью на по­гост, имала с могилы землю и ту землю с приговором давала пить..." Несложность волшебного действа и простота сохранившихся заго­ворных речений очевидно могут быть объяснены тем, что как то, так и другое должны были свершаться быстро, украдкою, под стра­хом кары: не было времени усложнять действия и речи, приходи­лось выбирать такие слова и совершать такие поступки, которые своею определенностью и отчетливостью прямо бы вели к цели.

Судебные дела XVII в. свидетельствуют, что волшебство и за­говор не были принадлежностью непременно одного какого-нибудь определенного круга людей или какой-нибудь определенной лично­сти; заговор был нужен и в городе, и в деревне, при царском дворе и в крестьянской семье, при удобном случае ему все учились, и весьма многие его знали. Заговор хранился в семьях: мать передавала его дочери, свекор или свекровь — невестке, сестра — сестре; волшеб­ные слова и действия передавались между односельчанами; иногда учителями были инородцы».

А вот еще одно описание заговоров, на сей раз через призму со­временного мифа — экстрасенсорики: «Заговор — элемент тради­ционной магии. Раньше считалось, что если он обращен к Богу. Божьей Матери или к святым, то его можно отнести к белой магии, а если — к нечистой силе, то к черной. Однако, существовало много заговоров, обращенных к нейтральным персонажам или к силам природы. Куда их было отнести — непонятно. В то время нередко случалось, что заговор, текст которого был обращен к святым, тем не менее, был направлен во зло. Так же часто встречалось, когда один и тот же маг мог творить и добро и зло. Поэтому маги, дея­тельность которых была в России запрещена, подвергались наказа­нию без разбора — как черные, так и белые. Кстати, наиболее час­той формой наказания колдунов в России было утопление, правда, иногда случалось и сожжение.

Сегодня классификация колдунов происходит несколько по-другому. В зависимости от того, на что направлен заговор — на добро или зло, можно определить: к белой или черной магии он относится, а также от сути человека, который с ним работает. Осо­бенности заговора состоят в том, что он имеет привязку как к опре­деленной территории, так и к национальности, к среде, в которой вырос человек, употребляющий эти заговоры.

Так, например, если заговором хочет пользоваться человек, не разговаривающий по-русски, то он должен иметь ассоциативный перевод, вызывающий в нем нужные образы. Чтобы добиться хо­роших результатов в таком способе лечения, иностранному экстра­сенсу нужно будет проговаривать заговор в русской транскрипции, одновременно вызывая соответствующие образы и ощущения, про­диктованные переводным текстом, только в том случае не пропадет ни ритмическое, ни смысловое значение заговора. Можно задать вопросы: "Каким образом он работает? Что оказывает влияние на больного, какой механизм?" Существует несколько предположений.

Первое заключается в том, что звуковое, смысловое сочетание рождает вибрации, возбуждающие внимание, энергетические ис­точники, через которые осуществляется воздействие на пациента.

Второе предположение состоит в том, что вибрации, рождае­мые заговором, создают своего рода энергетический каркас, по ко­торому информация выздоровления от экстрасенса переходит к па­циенту прямо в область бессознательного.

Третье предположение: звуковое, смысловое и ассоциативное сочетание вызывает в экстрасенсе возбуждение его энергетических центров, которые в конечном итоге оказывают целительное воздей­ствие на больного.

Четвертое предположение заключается в том, что звуковое, смысловое и ассоциативное сочетание вызывает в самом пациенте возбуждение его энергетических и информационных центров, кото­рые в конечном итоге оказывают целительное воздействие на него самого.

Для овладения таким способом лечения существуют определен­ные упражнения. Для примера возьмем прекрасно работающий до сегодняшнего дня заговор на остановку крови и сращение тканей: "Во имя Отца, Сына и Святаго Духа, Божья матерь, животворящим крестом своим, живую рану у раба Божьего такого-то, в таком-то месте срасти, кровяное русло останови".

В момент произнесения первой части заговора: "Во имя Отца, Сына и Святаго Духа...", нужно постараться вызвать в себе ощущение  Бога, бесконечного космоса, безграничного духа и разума, силы и мощи, добра и справедливости.

Произнося слова: "...Божья матерь, животворящим крестом своим...", вы должны составить соответствующий образ, при этом не испытывая в себе ощущения мольбы, а испытывая в образе Божьей матери ощущение большого желания помочь, а также большую силу в кресте.

Далее говоря: "...Живую рану у раба Божьего такого-то...", вы должны ярко ощущать место разрыва тканей у больного.

При словах: "...срасти, кровяное русло останови", — нужно во­образить и почувствовать, как под воздействием энергии, тепла, добра и любви, идущих от креста и от Божьей матери, начинают сращиваться ткани, притягивающиеся друг к другу ее части склеи­ваются, место становится гладким, а кровь в этот момент сочится все меньше и меньше и, наконец, прекращается совсем. Нужно удержать три ощущения, порождаемые образами: самого больного, Божьей матери с крестом и непосредственно раны. От всего этого рождается определенное состояние энергетики между экстрасенсом и пациентом, которое и несет целебное воздействие.

При большой практике работы с заговорами нужда в использо­вании образов постепенно отпадает и, в конечном итоге, проговаривание текста сразу может вызвать необходимое состояние. Но пока вырабатывается данный рефлекс, без ассоциативно образной связи вам не обойтись. Кроме того, используя заговор, вы должны его слышать и чувствовать не в себе и не возле себя, а как бы в самой ране из самого пациента, т. е. образы и чувства, которые вы поро­дили, нужно поместить в больное место».

Песни

«Песня, как и заговор, получила у Славянина чудесную, чаро­дейную силу, которою боги вызываются на помощь и покровитель­ство. ...Славяне приписывали песням целебное свойство от всех бо­лезней и душевных недугов. Музыка у всех народов, в их первоначальном быту, считалась даром светлых божеств: они-то научают этому сладостному искусству. Лужицкое gusslowasch — колдовать, gusslowar — колдун, и Польское gusla — колдовство сродни с нашим словом: гусли. Певцы, скоморохи возсылали моль­бы, произносили заклятия и заговоры, делали предсказания. От того-то Боян, внук Велесов, назван вещим, смысленным. Такое зна­чение песни, музыки и пляски объясняет, почему христианство по­смотрело на них так неприязненно, назвало их бесовским делом. В песнях, музыке и пляске оно справедливо видело остатки язычества. В стихах о Страшном суде поется, что грешникам, осужденным на вечную муку, будет сказано: "вы в гусли-свирели играли, скакали, плясали, все ради дьявола". На лубошной картине, изображающей скомороха, встречаем знаменательную надпись: "Бог создал iepeя, a дьявол — скомороха". Сопоставление скомороха с иереем прямо указывает на богослужебное значение первого во время язычества».

«Г. Сахаров напечатал четыре песни, приписываемые ведьмам: одну они поют при полете на Лысую гору, другую — на самой Лы­сой горе, две — на шабаше, из них одну — на роковом шабаше. Об этих песнях существует такое поверье, что они известны одним ведьмам и знахарям. Песня, которую поют на роковом шабаше, может обогатить того, кто ее пропоет; а слово "абракадабра", на­полняющее собою одну из ведовских песен, имеет силу исцелять от лихорадки (прогонять эту болезнь). Отправляясь на игрища и при самом их совершении, ведьмы пели таинственные песни, силою ко­торых ниспосылалось на человека здоровье и богатство. Песни, подобно заговорам, представляли в язычестве моления, и потому получили чудесное свойство вызывать божества к дарованию вся­ких благ. К сожалению, язык этих ведовских песен — непонятен (неужели звуки этих песен ничего более не представляют, как смесь странных, непонятных слов?); между прочими, в них часто слышат­ся звуки: аа! уу! оо! ее! згинь! мяу! Подобные восклицания раздают­ся и при совершении обряда опахивания. Что песни эти понятны и знакомы только колдунам и ведьмам: это поверье знаменательно. Знахарям главным образом известны и заговоры и шептанья, со­ставляющие их тайну».

Загадка

«...Когда божества из простых явлений природы облекаются в человеческие формы, получают субъективность и все человеческие страсти и побуждения, тогда миф затемняется, и те выражения, ко­торые понятны в приложении к простому явлению природы, дела­ются загадочными в отношении к его персонификации. Язык рели­гиозный принимает характер таинственный: является заговор и загадка. Знать смысл мифов язычества, понимать язык заговоров и загадок уже не могут все, а только некоторые избранные, посвя­тившие себя этому таинственному  знанію. Мало-помалу, путем чисто фактическим, начинают выделяться из народа люди, одаренные   большими   способностями,   и   пользующиеся   потому большим влиянием. Действуя более или менее под религиозным увлечением, они являются народными учителями и предвещателями: им понятен смысл древних мифов и религиозного языка, они в силах разгадывать и объяснять всякие предметы и гадания, они знают таинственную силу трав и очищений, они могут совершать все чародейною силою заговора. Это — ведуны и ведуньи. ...В на­роде рождается убеждение, что они, как близкие к божествам и по­нимающие их знамения, одарены даром предвидения, знают волю богов и могут открывать правду. Ведун, следовательно, есть тот, кто более знает религиозные тайны, кто дарованиями своими (умом, речью, поэтическим даром) возвышается над всеми другими. К подобным вещим людям и начинает прибегать народ в нужде для испрошения помощи и совета. Помощь ведуна и ведуньи состояла в том, что они возносили богам молитвы и приносили жертвы, ибо им известна была могучая сила мольбы (впоследствии — заговоров, нашептываний и заклятий), жертвы (впоследствии — чар) и связан­ных с ними очищений».

Угрозы и похвальные речи

«Кроме заговоров, выраженных в определенном виде пожела­ния, смысл и значения заговора имели также угрозы и похвальные речи, если их следствием были болезнь или смерть того, к кому они относились. Такие речи также заносились в судебные бумаги, и на их основании строилось обвинительное решение. Некрасова жена, Дарьица "на того Евтифея похвалилася: 'И сделаю де — его токова черна, как в избе черен потолок, и согнется так, как серп согнулся'. И после-де той Дарьицыной похвалки тот Евтюшка заболел вскоре и три года ходя сох и сохши умер". Та же Дарьица сказала: "...что-де Федька у меня корчится, а и Лукьяну Федотову сыну корчиться от меня также", "оборочу-де я их (братьев Фурсовых) вверх носом и будут-де они у меня в четырех углах..." Федька заболел, а братья слегли и, полежав немного, померли. Похвальбы Дарьицы были точно воспроизведены в судебных бумагах, подобно заговорным речениям».

«В бриксенской епархии есть одно местечко, где один молодой человек рассказал такой случай о своей жене, которая была окол­дована: "В юности, — сказал он, — я любил одну девушку, и она настаивала на том, чтобы я женился на ней, но я опозорил ее и же­нился на другой, из другого округа; желая, однако, ради дружбы угодить ей, я пригласил на свадьбу и ту девушку. Она пришла, и в то время, как другие почтенные женщины принесли подарки, она подняла руку и сказала моей жене так, что окружающие женщины могли слышать: 'После этого дня ты будешь здорова лишь несколь­ко дней'. И когда моя жена, не знавшая ее, потому что, как сказано, была взята из другого округа, испуганная, спросила присутствую­щих, кто та, что так ей грозила, ей ответили, что это бродячая рас­путная женщина. Ее предсказание сбылось через несколько дней: жена была так околдована и расслаблена во всех членах, что даже до настоящего времени, после более десяти лет, она ощущает в своем теле колдовство"».

Советы

«Крестьянин Орловской губернии тяжко провинился перед но­вобрачной женой и, чтобы как-нибудь поправить дело, обратился за советом к старухе-знахарке, о которой шла молва как о заведо­мой ведьме. Знахарка посоветовала своему пациенту пойти в луга и отыскать между стожарами (колья, на которых крепятся стоги сена) три штуки таких, которые простояли вбитыми в землю не менее трех лет; затем наскоблить с каждой стороны стружек, заварить их в горшке и пить.

А вот еще случай из практики ворожей. — От соседей нет мне промытой воды, — жаловалась также известной ведьме одна де­вушка, служившая у богатого купца, — обещал взять замуж, да и обманул. Все смеются, даже малые ребята.

—     Ты   только   принеси   мне  лоскут  от  его   рубахи,   — об­надеживала ее ведьма, — я отдам церковному сторожу, чтобы он, как станет звонить, навязал на веревку этот клок; тогда купец к тебе придет, а ты посмейся ему: я, мол, не звала тебя, зачем пришел?..

Жаловалась и другая бедная девушка, пожелавшая выйти за богатого крестьянина, которому она не нравилась.

—     Ты, если можно, достань его чулки с ног, — присоветовала ведьма. — Я отстираю их и наговорю воду ночью и дам тебе три зерна: одно бросишь против его дома, а другое ему под ноги, когда будет ехать, третье — когда он придет...

Случаев таких в практике деревенских ведьм бесконечно много, но замечательно, что знахарки и ведьмы воистину неистощимы в Разнообразии своих рецептов. Вот еще несколько образчиков.

Любит мужик чужую бабу. Жена просит совета.

—     Посматривай на двор, где петухи дерутся, — рекомендует ведьма, — возьми на том месте земельки горсточку и посыпь ее на постель твоей разлучницы. Станет она с мужем твоим вздорить, и пять полюбит он свой "закон" (т. е. жену).

Для прилуки девиц советуют вынашивать под левой мышкой в течение нескольких дней баранки или пряники и яблоки, конечно прежде всего, снабженные наговорами, в которых и заключена главнейшая, тайно действующая сила».

Таким образом, мы видим, что корпус текстов, которыми под. держивается диалог ведьм и массового сознания, достаточно раз­нообразен и характеризуется рядом особенностей.

Ведьма как мифологическая личность может быть описана сле­дующим образом:

1) Неординарная внешность (либо красивая девушка, либо без­образная старуха). 2) Обладает особыми знаниями и даром красно­речия. Верит в силу слова. 3) Оригинально мыслит: неистощимая выдумка. 4) Уверена в своем избранничестве. Отсюда — нестан­дартное поведение. 5) Обладает качествами победителя (идет по пути воина), порождает в людях страх и благоговение.

Тексты ведьм характеризуются следующими особенностями:

1) Образность и поэтичность (метр и народная рифма). 2) Обра­щение к светлым и темным силам. 3) Использование непонятных, иноязычных слов. 4) Применение сравнений, метафор и др. художес­твенных приемов. Олицетворение. 5) Отражение конкретных душев­ных состояний и действий. 6) Использование элементов молитв и древних языческих молений. 7) Пропевание текстов — усиление их эмоционального воздействия. 8) Использование фраз со множеством степеней свободы. 9) Алогичность; случайное соединение предметов, явлений и слов. 10) Воздействие на отрицательные эмоции.

Таким образом, соответствие личности ведьмы порождаемым ею текстам гарантирует успешность функционирования данного мифа. В сущности, воздействие ведовское суггестивно, правополушарно, ориентировано на отрицательные эмоции. Как и в случае с инвективами, глумление или намеренное оскорбление женщины словом «ведьма» свидетельствует о неосознаваемым человеком «глубоком преклонении перед поносимым сакральным понятием».

Почему так живуч миф ведьмы, равно как и вера в заговоры? По-видимому, здесь дело в том, что человечество развило в себе защитный механизм: инстинкт страха, о котором образно написал Л. Рон Хаббард, вкладывая эти слова в уста этнолога Джеймса Лоури: «В Китае даже тогда, когда были открыты медицинские сред­ства, с помощью которых можно было сбить температуру или осла­бить боль, в народе это приписывали тому, что демону болезни якобы неприятна именно эта лечебная трава или магическое воздействие ритуала. Да и сами лекари долгое время прибегали к ри­туалам, во-первых, потому что и они были отчасти не чужды суеве­риям, а во-вторых, психологическое состояние пациента — один из мощных рычагов воздействия — улучшалось, когда лечение прово­дилось в соответствии с разумением самого больного.

В любой культуре медицина начинает свою историю с ударов шамана в бубен, при помощи которого шаман стремится изгнать из больного дьявола.

Подверженность человека болезням как ничто другое подтвер­ждала существование духов и демонов, так как сплошь и рядом ме­жду здоровыми и больными не наблюдалось никаких внешних раз­личий, а то, что человек не в состоянии увидеть, он приписывает дьяволам и демонам.

И благодаря тому, что эти представления столь глубоко укоре­нились в сознании наших предков, никто из нас и по сей день до конца не уверен, не содержат ли эти древние верования долю истины.

Среди вас наверняка найдется с десяток таких, кто носит аму­леты и верит в их силу. Вы называете их талисманами, их подарили вам любимая или любимый или же они достались вам по воле слу­чая, который навсегда остался для вас загадкой. Значит, вы почти уверовали в богиню удачи. Вы почти уверовали в бога несчастья. Вы не раз замечали, что стоит вам решить, будто вы неуязвимы, как все идет кувырком. Сказать вслух, что вы никогда не болеете, зна­чит накликать болезнь. Не правда ли, вам знакомы ребята, которые были не прочь прихвастнуть, что никогда не попадали в аварии — а потом вам приходилось навещать их в больницах? И если бы вы в это вовсе не верили, стали бы вы нервно озираться по сторонам в поисках дерева, по которому можно постучать, если вы похвали­лись своим везением?

Современный мир, где господствуют материалистические "объяснения", не изобрел, однако механизма, гарантирующего уда­чу; он не сформировал закона, управляющего человеческой судьбой. Будучи людьми образованными, мы устами отрицаем суеверия, однако украдкой озираемся в страхе перед опасностью, которая может в любой момент наброситься на нас из темной бездны.

Почему? Неужели и вправду существуют демоны, дьяволы и Духи, чья ревнивая злоба способна причинить людям вред? Или вопреки теории вероятности, объясняющей закономерности совпа­дения, мы все-таки станем утверждать, что Человечество само на­влекает на себя несчастья? Есть ли в мире силы, которые нам не Дано познать?

А может... в каждом из нас притаился инстинкт, который в суете нынешней жизни так и остается в зачаточном состоянии? Что если наши предки со свойственным им обостренным чувством опасности — ведь они не могли укрыться от ветра и не знали, как бороться с темнотой — специально развивали в себе этот инстинкт? А поскольку мы пренебрегаем оттачиванием наших восприятий, не стали ли мы "слепы" в отношении материальных сил? И не бывает ли так, что в какой-то момент этот инстинкт оживает в нас и, по­добно вспышке молнии, высвечивает все то, что угрожает нашему благополучию?

Детьми все мы знали, что в темноте гнездятся призраки. Так, может быть, в ребенке, чей мозг еще не отягощен чрезмерным грузом фактов, фактов и еще раз фактов, этот инстинкт не раздавлен? А разве нет среди нас таких, кто состоит в контакте со сверхъесте­ственными силами, но не может открыться и объяснить окружаю­щим, что это такое, ибо ему не поверят, ведь мало в ком развит по­добный инстинкт?».

Миф ведьмы и есть попытка посредничества между человечест­вом и его страхом. «Ведьма — это претворенный в миф страх муж­чины перед женщиной и сомнение женщины в собственных силах. Образ ведьмы соединил все: тут и женская свобода, могущество, сексуальность и женские страдания, муки, корчи в языках костра: ведь женщины чувствуют, что стоит им познать свободу, использо­вать могущество, сексуальность, и — их ждет жестокое возмездие. Ведьма — это мечты о необузданных женских ласках, ведьма — это мгновенная и неминуемая кара за любовь и свободу. Образ ведьмы всеобъемлющ, потому ее могущество столь велико. Она — символ желанного преступления и неизбежного наказания».

И все-таки современники, как и предки, верят в ее чары, в ее магические тексты силы: «Только знающие и избранные ведьмы болтают не на ветер заговорные слова, и закладывают в наговорен­ные вещи именно то, что потом будет врачевать, успокаивать и утешать, по желанию. Точно самым целебным зельем наполняется наболевшее сердце, когда слышат уши о пожелании, чтобы тоска, давившая до сих пор, уходила прочь "ни в пень, ни в коренье, ни в грязи топучи, ни в ключи кипучи", а именно, в того человека, кото­рый оскорбил, разлюбил или обманул обещаниями и т. п. Для влюбленных ведьмы знают такие слова, что, кажется, лучше и сла­ще их и придумать никому нельзя. Они посылают присуху "в рети­вые сердца, в тело белое, в печень черную, в грудь горячую, в голову буйную, в серединную жилу и во все 70 суставов, в самую лю­бовную кость. Пусть эта самая присуха зажгла бы ретивое сердце и вскипятила горячую кровь, да так, чтобы нельзя было ни в питье ее запить, ни в еде заесть, сном не заспать, водой не смывать, гульбой не загулять, слезами не заплакать" и т. п.

Только исходя из уст ведьмы, слова эти имеют силу "печатать" чужое сердце и запирать его на замок, но и то лишь в том случае, когда при этом имеются в руках наговорные коренья, волосы лю­бимого человека, клочок его одежды и т. п. Всякому обещанию ве­рят и всякое приказание исполняют: подкладывают молодым ребя­там голик под сани, если желают, чтобы кто-нибудь из них в текущем году не женился, сжигают его волосы, чтобы он целый год ходил как потерянный. Если же выпачкать ему поддевку или шубу бараньей кровью, то и вовсе его никто любить не будет». И меняется вокруг мир...

Миф ведьмы живет: «Во все века люди боялись ведьм. Они уничтожали их. Но душа ведьмы живет вечно...»

 

Глава 6. Трудно ли стать богом? (создание суггестивной роли в процессе коммуникации)

Исследователи мифов, в той или иной степени, рассматривают, прежде всего, центральную суггестивную роль — роль Божества. Напомним, что А. Б. Добрович сравнивал роль Божества с белым солнечным светом: «Притягательно, но и страшно Божество. В нем сверхчеловеческая мощь и власть, недосягаемая мудрость, непо­стижимое право карать или миловать... Перед ним остается лишь лечь лицом в пыль и с благоговейной покорностью ждать своей участи».

И вновь перед нами амбивалентный образ. Бог мудр, но стра­шен.

Миф Иисуса Христа

Попытаемся разобраться, каким образом формируются боже­ственные мифы, и сделаем это, прежде всего, на примере ключевого христианского мифа — мифа Иисуса.

Мы уже говорили о том, что миф выполняет роль мета-языка (посредника, медиатора) между двумя противоположностями: здо­ровьем и болезнью, личностью и обществом, известным и непо­знанным. В таком случае образ Богочеловека объединяет противо­положность между понятиями смерти и бессмертия.

«В развернувшихся в V-VII вв. христологических спорах лич­ность Христа получает толкование как воплощение такого чистого единства божественного и человеческого начал, которое, с одной стороны, не допускает простого соединения этих противоположных начал, а с другой — выражает их полноту и неразрывность не через смешение сущностей, но через единство лица. Тайна такой двойственности в единстве лица, более того, ее логическая неизбежность становится ясной, если рассматривать образ Христа в свете пред­ставлений о "медиаторе", способном превращать желаемое в дейст­вительное, соединять первое с последним, конечное с бесконечным, ограниченное время жизни человека с жизнью вечной и т. п. Хри­стос есть Сын Божий и сын человеческий, по словам В. С. Со­ловьева он воплощает в себе "соединение божественного и челове­ческого элементов"».

«Единственный в своем роде пример соединения мифа и исто­рии, несомненно, представляют евангельские события, центром ко­торых является воплотившийся Бог-Слово. Он же есть вместе с тем родившийся при Тиберии и пострадавший при Понтии Пилате че­ловек Иисус: история становится здесь непосредственной и величай­шей мистерией, зримой очами веры, история и миф совпадают, сли­ваются через акт боговоплощения».

Ту же мысль развивает Н. А. Бердяев в работе «Философия сво­бодного духа»: «В основе христианской философии, сколько бы она ни оперировала понятиями, лежит величайший центральный миф человечества, миф об Искуплении и Искупителе».

Поскольку мифотворчество — это «богодейство» и «есть не единичный, но многократно повторяющийся акт» (С. Н. Булгаков), существуют разные способы его проявления.

«По своей теургической природе миф имеет необходимую связь с культом как системой сакральных и теургических действий, богодейством и богослужением... Культ есть переживаемый миф,— миф в действии. Отсюда универсальное значение богослужения, культа во всякой религии, ибо его живая, реальная символика есть не только средство для упражнения благочестия, но и сердце религии, и око ее, — активное мифотворчество...

Для верующих культ совершенно реальное богодейство, пере­живаемый миф или мифологизирование действительности. Правда, оно ограничено местом (храм, священные места), предметами (свя­тыми) и временем (богослужение, священные времена), оно образу­ет, поэтому лишь теургические точки на линии времени. Культ соз­дает предварение и частичное переживание божественного в эмпи­рическом, притом, как и все в религии, не отвлеченно, не «вообще», но окачествованно, конкретно, в связи с определенным мифом-догматом. Поэтому богослужение, культ есть живая догматика, мифы и догматы в действии, в жизни. Отсюда понятна всеобщая Распространенность культа, ибо нет религии без культа, это можно выставить как аксиому; и разнообразию религий соответствует и разнообразие культов, а миграция религий сопровождается и ми­грацией культов. Вместе с тем культ есть и средство постоянного догматического поучения, оживления догматических истин. Можно сказать, живо и жизненно в религии только то, что есть в культе, а отмирает или нежизнеспособным является то, чего нет в культе».

Культ как миф в действии, включает в себя ряд составляющих:

1) литургия (символика, выражаемая в слове): молитвы, цер­ковные песнопения, обряды, проповеди;

2) иконография («помимо религиозного значения иконы, как таковой, этого мифа-вещи, в которой эмирическая видность таин­ственного соединяется с трансцендентной сущностью, она всегда имеет вполне определенное содержание, это есть мифология в крас­ках, камне или мраморе»);

3) символические действия,  имеющие теургическое значение: чин богослужения, жертвы, таинства.

«В богослужебном ритуале, естественно возникающем в каждой религии, символически переживается содержание мифа, догмат ста­новится не формулой, но живым религиозным символом. Самое центральное место в культе занимают, конечно, таинства. Таинст­венный характер, согласно указанному, принадлежит, строго гово­ря, всему богослужению, однако эта таинственность сгущается и, так сказать, кристаллизуется в отдельных актах, которые и состав­ляют таинства в собственном смысле».

Миф воплощается, прежде всего, в слове: «в начале бе Слово», что позволяет «настраивать» последующие мифы — создавать еди­ный текст, включенный в историю и культуру общества: «Челове­ческую историю можно представить как историю сменяющихся знаковых систем. Это представление предполагает существование некоей исходной точки, первознака, архитипической схемы, кото­рая обнаруживается, прежде всего, в ритуально-мифологических системах».

Совершенная определенность есть точка, и такой точкой можно считать имя Бога. Новые знаки (новые мифы) расширяют эту точку, конкретизируют ее и одновременно увеличивают ее «неопределен­ность». Так, например, «Св. Грааль является в мир как новый знак, новый энергетический принцип, творящий новую историю — ис­торию Спасения — как новую знаковую систему. Новый знак образует старую "знаковую систему"»...

К заключенному в темнице Иосифу является Христос, передает ему сосуд, содержащий его кровь, и сообщает Иосифу «тайны Грааля».

В этой истории выделяются три основных момента:

1) тайны Грааля;

2) обстоятельства передачи этих тайн;

3) Грааль как центр Истории Спасения.

«Прообразом темницы Иосифа является гробница Христа. ...Темница, в которую заключен Иосиф, становится "местом откро­вения", местом "явления света во тьме", так же, как гробница Хри­ста явилась "местом" максимального "сгущения" тьмы и после­дующего ее "прорыва" в Воскресении (смертью смерть поправ). Предсказание Иисусом своей смерти, близящейся победы над кня­зем мира сего, и в особенности, последние и самые трагические сло­ва на кресте "Боже Мой, Боже мой! для чего Ты меня оставил?", и еще более, сказанные во время гефсиманского моления, "да минует Меня чаша сия", свидетельствует о том, что весь путь Христа и его смерть были "подготовкой" к тайному деянию, которое было со­вершено в "последней" глубине тьмы, символизируемой гробницей. Движение, которое приводит к сгущению тьмы, вызвано явлением света, поскольку сама в себе тьма инертна, пассивна, недвижна, лишена вообще существования. Мифологические описания хаоса, первотьмы, воды подчеркивают, прежде всего, бесформенность это­го первоэлемента, т. е. его нереальность. Воскресший Христос как бы переходит из глубины тьмы, прорывая ее, на периферию, симво­лизируемую темницей Иосифа. Эта "периферия" соответственно "становится и центром хаотических, враждебных человеку сил", в данном случае темницей.

Явление Христа Иосифу в темнице можно представить как пе­реход с архетипического уровня на исторический. Архетипическое Деяние, с одной стороны, через апостолов, и с другой, через Иосифа и Грааль, становится конкретным историческим процессом, т. е. Историей Спасения. На архетипическом уровне тьма, сгущаясь, пытается затушить свет, т. е. не допустить его "выход" — Воскре­шение. На "историческом" победивший тьму свет своим первым появлением в мире производит "сгущение" тьмы и соответствую­щую поляризацию всех "размытых" в энтропическом процессе форм. Форма — энергетична. Поэтому истощение энергонапряжен­ности должно необходимо приводить к "размыванию" формы, сли­ванию ее с первостихией. "Поляризация" в этом отношении означает восстановление расплывшихся форм, структурным принципом ко­торых является бинарная противоположность. И в том и другом случае — архетипическом и "историческом" — "явление света во тьме" не может быть иным, как процессом сокрытым, недоступным и абсолютно непроницаемым для созерцания»,— таким образом трактует миф о тайнах Грааля М. Евзлин.

Следует отметить, что тексты, являющиеся точкой отсчета (например, Евангелия) внутренне противоречивы, что и является причиной многочисленных споров. На такого рода противоречия указывает Б. Рассел в работе «Почему я не христианин». Но прежде Рассел уточняет значение слова «христианин» (обозначает точку отсчета). Для него христианин — это не просто человек, стараю­щийся вести добропорядочный образ жизни. Рассел называет два пункта, принятие которых совершенно обязательно для всякого, кто называет себя христианином: «Первый пункт — догматическо­го порядка — заключается в том, что вы должны верить в бога и бессмертие. Если вы не верите в эти две вещи, то, по моему мнению, вы не вправе называться христианином. Во-вторых, как явствует из самого слова "христианин", вы должны разделять известного рода веру в Христа, ...в то, что Христос был если и не божественной лич­ностью, то, по крайней мере, самым лучшим и мудрейшим из лю­дей».

С одной стороны Б. Рассел считает, что «найдется очень много пунктов, в которых я соглашаюсь с Христом гораздо больше, чем люди, исповедующие христианство», и приводит следующие поло­жения Евангелия от Матфея: «...не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую...»; «не судите, да не судимы будете»; «просящему у тебя дай и от хотящего занять у тебя не отвращайся»; «...если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим...».

С другой стороны, рассматривая вопрос о личности Христа в нравственном плане, Рассел замечает, что сам Иисус не всегда сле­довал собственным заповедям, хотя и был первым христианином (точкой отсчета). «В нравственном облике Христа имеется, на мой взгляд, один весьма серьезный изъян, и заключается он в том, что Христос верил в ад. Я не могу представить себе, чтобы какой-ни­будь человек, действительно отличающийся глубокой человечно­стью, мог верить в вечную кару. А Христос, как он изображен в Евангелиях, несомненно, верил в вечное наказание, и мы неодно­кратно находим места, в которых он исполнен мстительной злобы против людей, не желавших слушать его проповеди,— отношение к инакомыслящим, которое отнюдь не является необычным у пропо­ведников, но которое несколько умаляет величие такой исключи­тельной личности, как Христос. Вы не обнаружите подобного от­ношения к инакомыслящим, например, у Сократа. Сократ отно­сился к людям, не желавшим его слушать, добросердечно и снисхо­дительно; и такое отношение представляется мне гораздо более достойным поведением для мудреца, чем гнев.

А в Евангелиях вы найдете, что Христос говорил: "Змии, поро­ждения ехидны! Как убежите вы от осуждения в Геенну?". Эти слова были обращены к людям, которые не прихо­дили в восторг от его проповедей. Это никак нельзя, по-моему, при­знать наилучшим тоном, а в Евангелиях есть очень много подобных мест об аде. И, прежде всего, разумеется, известное место о прегре­шении против святого духа: "...если же кто скажет на духа святаго, не простится ему ни в сем веке, ни в будущем". Это ме­сто причинило миру неисчислимые страдания, ибо люди всех со­стояний и положений вбили себе в голову, что они совершили грех против святого духа, который не простится им ни в сем мире, ни в будущем. Я отнюдь, действительно, не думаю, чтобы человек, по своей природе наделенный в какой-то мере добротой, стал сеять подобные страхи и ужасы в нашем мире.

Далее Христос говорит: "Пошлет сын человеческий ангелов своих, и соберут из царства его все соблазны и делающих беззако­ние и ввергнут их в печь огненную; там будет плач и скрежет зубов"; и он еще долго продолжает говорить относительно плача и скрежета зубов. Это повторяется во многих стихах, и для читателя становится совершенно очевидным, что Христос предве­щает плач и скрежет зубовный не без некоторого удовольствия, иначе он не заводил бы об этом разговоров так часто. Затем все вы, конечно, помните место про овец и козлов; как он в свое второе пришествие собирается отделить овец от козлов и сказать козлам: "...идите от меня, проклятые, в огонь вечный...". А далее он снова говорит: "И если соблазняет тебя рука твоя, отсеки ее: лучше тебе увечному войти в жизнь, нежели с двумя руками идти в геенну, в огонь неугасимый, где червь их не умирает и огонь не уга­сает". Эта тема тоже повторяется много раз. Я вынуж­ден заявить, что вся эта доктрина, будто адский огонь является на­казанием за грехи, представляется мне доктриной жестокости. Это Доктрина, которая посеяла в мире жестокость и принесла для мно­гих поколений человеческого рода жестокие муки; и Христос еван­гелий, если принять то, что рассказывают о нем его же собственные летописцы, несомненно, должен быть признан частично ответст­венным за это.

В евангелиях есть и другие, менее значительные вещи того же порядка. Возьмите странный рассказ про смоковницу, который ме­ня самого всякий раз совершенно озадачивал. Вы помните, что слу­чилось со смоковницей. "Он взалкал; и, увидев издалека смоковни­цу, покрытую листьями, пошел, не найдет ли чего на ней; но, придя к ней, ничего не нашел, кроме листьев; ибо еще не время было соби­рания смокв. И сказал ей Иисус: отныне да не вкушает никто от тебя плода вовек! И... Петр говорит ему: Равви! посмотри, смоков­ница, которую ты проклял, засохла!". Это дейст­вительно весьма странный рассказ, ибо дело происходило в такое время года, когда смоквы еще не созревают, и дерево было совер­шенно неповинным. Словом, я решительно отказываюсь признать, что в вопросах мудрости или в делах добродетели Христос занимает такое же высокое место, как некоторые другие люди, известные нам из истории. Мне думается, что я лично поставил бы Будду и Сокра­та в обоих этих отношениях выше Христа».

И еще один фактор отмечает Б. Рассел в своем докладе: «Люди принимают религию из эмоциональных побуждений. Часто нас уве­ряют, что нападать на религию весьма пагубно, ибо религия делает людей добродушными. ...А я полагаю, что как раз те люди, которые придерживались христианской религии, и отмечались в большинстве своем вопиющей порочностью. Вы признаете, разумеется, тот любо­пытный факт, что, чем сильнее были религиозные чувства и глубже догматические верования в течение того или иного периода истории, тем большей жестокостью был отмечен этот период и тем хуже ока­зывалось положение дел. В так называемые века веры, когда люди действительно верили в христианскую религию во всей ее полноте, существовала инквизиция с ее пытками; миллионы несчастных жен­щин были сожжены на кострах как ведьмы; и не было такого рода жестокости, которая не была бы пущена в ход против всех слоев на­селения во имя религии». «Религия основана, на мой взгляд, прежде всего, и главным образом на страхе. Частью это ужас перед неведомым, а частью... желание чувствовать, что у тебя есть своего рода старший брат, который постоит за тебя во всех бедах и злоключениях. Страх — вот что лежит в основе всего этого явления, страх перед таинственным, страх перед неудачей, страх перед смер­тью. А так как страх является прародителем жестокости, то неудиви­тельно, что жестокость и религия шагали рука об руку. Потому что основа у них обеих одна и та же — страх».

Итак, все черты, отмеченные Б. Расселом, можно отнести и к суггестивной роли Божества: амбивалентность образа — сверхчело­веческая мощь и власть, но подверженность истинно человеческим слабостям, недосягаемая мудрость, непостижимое право карать или миловать. Тут же воздействие на эмоции, прежде всего, отрица­тельные (не случайно так мстителен всемогущий Бог, и вовсе не собирается подставлять обе щеки ударяющему, и судит, судит...). Страх нужен вере, иначе это уже не Божество, а чудак-Сократ, раз­гуливающий по улицам и болтающий доброжелательно с самыми разными людьми.

Нужен ли такой Бог? Да. Необходим. Он означает и принадлеж­ность к христианскому эгрегору, и наличие чувства защищенности, и обладание ангелом-хранителем. В той мере, в какой действия людей при наступлении событий, несущих трагические следствия, отрабаты­вались веками и тысячелетиями, «они как неотъемлемая часть пере­даваемого из поколения в поколение жизненного опыта становились привычкой, не требующей вмешательства сознания. Программа та­ких действий, "записанная" в памяти человека, уходит в подсознание, они совершаются как бы автоматически, с выключенным по отноше­нию к ним сознанием».

Таким образом, вера в Бога, основанная на внедренном с по­мощью набора различных средств мифе, является тем же защитным механизмом от инстинкта страха, что и множество реакций, име­нуемых суевериями. «Умение совершать не контролируемые созна­нием, подсознательные мгновенные действия особенно важно в экс­тремальных, угрожающих жизни ситуациях. По многим свиде­тельствам, страх ожидания опасных событий иногда переживается значительно острее, чем эти события.

Привычка вырабатывает стереотипы не только в умении со­вершать определенные телесные действия, но и в самом образе мыслей. Страх ожидания беды, неуверенность в завтрашнем дне может воскресить ушедшую в подсознание веру в существование могущественной сверхъестественной силы, способной при благо­склонном отношении к судьбе человека устранить возможные не­приятности. Но тем самым такая вера рождает возможность осво­бождения от животного инстинктивного чувства страха, в том числе страха за свою безопасность, страха перед собственной смер­тью. Она порождает надежду достичь непостижимого».

Как и в случае с другими мифами, христианство пытается отве­тить на ряд мировоззренческих вопросов с помощью посредника. И ответить эмоционально, используя такие особенности человеческо­го ума, как способность к воображению, озарению, интуитивным догадкам.

Эти посредники двойственны по природе, несут в себе «един­ство чувственного и сверхчувственного, естественного и сверхъесте­ственного», что характерно «не только для христианства, но и для других религий и традиционных верований. Через посредство про­роков, которые будучи людьми вместе с тем обладают чудотворной способностью слышать голос Бога, общаться с ним, простые смерт­ные люди получают возможность узнавать о божественных уста­новлениях, об угодных Богу нормах поведения в земной жизни, со­блюдение которых обеспечит благосклонное отношение к ним в этой жизни и после перехода в загробный мир.

Представления о сверхъестественном общении шамана с духами умерших предков, о его способности выполнять роль "медиума", пре­вращающего больного человека в здорового и т. п., широко распро­странены среди многих народов Африки, Северной и Восточной Азии, индейцев, эвенков и др. Аналогия между шаманом и средневе­ковым алхимиком с его философским камнем (медиумом, медикамен­том) напрашивается сама собой».

И здесь, безусловно, выигрывает посредник-человек (имясловный) по сравнению с посредником-понятием, посредником-явле­нием или посредником-классом. Попытка марксистов «предложить вместо религиозных представлений реальный, а не вымышленный путь преобразования общества, ведущий к достижению всеобщего благосостояния, лежала в общем русле стремления заменить вы­мышленного посредника объективно существующим. Таким по­средником вместо смертью поправшего смерть богочеловека Иису­са Христа был провозглашен пролетариат».

Но пролетариат — это нечто неопределенное, хотя и не менее страшное, судя по лозунгам типа «Если враг не сдается — его унич­тожают».

Миф В. И. Ленина

Пролетариат, в конечном итоге, оказался только лишь движу­щей силой революции (по сути — пролетарская масса), а в истории остались вполне конкретные личности: вожди пролетариата В. И. Ленин, И. В. Сталин.

Судя по воспоминаниям соратников, В. И. Ленин задолго до 1917 г. начал заботиться о создании соответствующего собственно­го амбивалентного мифа. Так, Н. Валентинов в книге «Недорисованный портрет» отмечает следующие факты биографии и характера пролетарского лидера, описывая два особых психологи­ческих состояния Ленина: «Это — состояние "ража", бешенства, неистовства, крайнего нервного напряжения и следующее за ним состояние изнеможения, упадка сил, явного увядания, депрессии. Именно эти перемежающиеся состояния были характерными чер­тами его психологической структуры.

В "нормальном" состоянии Ленин тяготел к размеренной, упо­рядоченной жизни, без всяких эксцессов. Он хотел, чтобы она была регулярной, с точно установленными часами пищи, сна, работы, отдыха. Он не курил, не выносил алкоголя, заботился о своем здо­ровье, для этого ежедневно занимался гимнастикой. Он — воплоще­ние порядка и аккуратности. Каждое утро, перед тем как начать читать газеты, писать, работать, Ленин, с тряпкой в руках, наводил порядок на своем письменном столе, среди своих книг. Плохо дер­жащуюся пуговицу пиджака или брюк укреплял собственноручно, не обращаясь к Крупской. Пятно на костюме старался вывести не­медленно бензином. Свой велосипед держал в такой чистоте, слов­но это был хирургический инструмент. В этом "нормальном" со­стоянии Ленин представляется наблюдателю трезвейшим, уравно­вешенным, "благонравным", без каких-либо страстей человеком, которому претит беспорядочная жизнь, особенно жизнь богемы...

Это равновесие, это "нормальное" состояние бывало только по­лосами, иногда очень кратковременными. Он всегда уходил из него, бросаясь в целиком его захватывающие "увлечения". Они окраше­ны совершенно особым аффектом. В них всегда элемент неистовст­ва, потери меры, азарта. Крупская крайне метко называла их "ражем" (как она говорила — "ражью"). В течение его ссылки в Сибирь можно хорошо проследить чередование разных видов ле­нинского "ража". Купив в Минусинске коньки, он и утром, и вече­ром бегает на реку кататься, "поражает" (слова Крупской) жителей села Шушенского "разными гигантскими шагами и испанскими прыжками». "Он любил с нами состязаться", — пишет Лепешинский. — "Кто со мною вперегонки?" И впереди всех несется Ильич, напрягающий всю свою волю, все свои мышцы, лишь бы победить, во что бы то ни стало и каким угодно напряжением сил. Другой "раж" — охотничий. Ленин обзавелся ружьем, собакой и до изне­можения рыщет по лесам, полям, оврагам, отыскивая дичь. Он от­дается охоте, говорит тот же Лепешинский, с таким "пылом стра­сти", что в поисках дичи был способен пробегать в день "по кочкам и болотам сорок верст". Шахматы — третий "раж". Он мог сидеть за шахматами с утра до поздней ночи, и игра до такой степени за­полняла его мозг, что он бредил во сне... Крупская слышала, как во сне он вскрикивал: "Если он конем пойдет сюда, я отвечу турой!"...

Подобного рода "раж", но еще с большим неистовством, он вносил и в свою общественную, революционную и интеллектуаль­ную деятельность. В 1916 г. он писал Инессе Арманд: "Вот она судьба моя! Одна боевая кампания за другой... это с 1893 года. И ненависть пошляков из-за этого. Ну, я все же не променял бы сей судьбы на 'мир' с пошляками".

Боевая кампания! Лучше и не скажешь. Боевая кампания против народников, кампания за организацию партии, установление в ней централизма, железной дисциплины, кампания за бойкот Государст­венной думы, за вооруженное восстание, кампания против "лик­видаторов" — меньшевиков, кампания за идеологическое истребле­ние всех, не разделяющих воззрения диалектического материализма, кампания за поражение России в войну 1914-1917 гг., кампания за свержение Временного правительства, за захват власти, чтобы "или погибнуть или на всех парах устремиться вперед". Жизнь Ленина действительно прошла в виде кампаний, войны, для которой мобили­зовались все его интеллектуальные и физические силы.

Чтобы осуществить свою мысль, свое желание, намеченную им цель очередной кампании, заставить членов его партии безогово­рочно ей подчиниться, Ленин, как заведенный мотор, развивал не­вероятную энергию. Он делал это с непоколебимой верою, что только он имеет право на "дирижерскую палочку". В своих атаках, Ленин сам в том признался, он делался "бешеным". Охватившая его в данный момент мысль, идея, властно, остро заполняла его мозг, делала его одержимым. Остальные секторы психической жизни, другие интересы и желания в это время как бы свертывались и исче­зали. В полосу одержимости перед глазами Ленина — только одна идея, ничего иного, одна в темноте ярко светящаяся точка, а перед нею — запертая дверь, и в нее он ожесточенно, исступленно коло­тил, чтобы открыть или сломать. В его боевых кампаниях врагом мог быть вождь народников Михайловский, меньшевик Аксельрод, партийный товарищ — Богданов, давно умерший, никакого отно­шения к политике не имеющий цюрихский философ Р. Авенариус. Он бешено их всех ненавидит, хочет им "дать в морду", налепить "бубновый туз", оскорбить, затоптать, оплевать. С таким "ражем" он сделал и Октябрьскую революцию, а чтобы склонить к захвату власти колеблющуюся партию, не стеснялся называть ее руководя­щие верхи трусами, изменниками и идиотами.

Грандиозные затраты энергии, требуемые каждой затеваемой Лениным кампанией, вызывая самопогоняние и беспощадное погоняние, подхлестывание других, его изнуряли, опустошали. За из­вестным пределом исступленного напряжения его волевой мотор отказывался работать. Топлива в организме для него уже не хвата­ло. После взлета или целого ряда взлетов "ража" начиналось паде­ние энергии, наступала психическая реакция, атония, упадок сил, сбивающая с ног усталость. Ленин переставал есть и спать. Мучили головные боли. Лицо делалось буро-желтым, даже чернело, ма­ленькие острые монгольские глаза потухали. ...Он был неузнаваем. Спасаясь от тяжкой депрессии, Ленин убегал отдыхать в какое-нибудь тихое безлюдное место, чтобы выбросить из мозга, хотя бы на время, вошедшую в него как заноза мысль; ни о чем не думать, главное, никого не видеть, ни с кем не разговаривать. ...Он все вре­мя засыпал».

Амбивалентность личности и поступков В. И. Ленина (ка­чество, необходимое Божеству) проявлялась по-разному. В частно­сти, Н. Валентинов описывает следующие «странности»:

1. «Хотя Ленин давал самые детальные советы и даже дирек­тивы, как драться с царской полицией, бить шпионов, поджигать полицейские участки (см. его письмо от 29 октября 1905 года в Боевой комнате при Петербургском Комитете), никак нельзя себе представить, что лично он может все это проделывать. Этого ве­личайшего революционера нельзя себе представить идущим во главе демонстрантов на бой с полицией или стоящим в первых рядах на баррикаде.

Почему? Потому ли, что у него не было личного мужества, или потому, что, по его убеждению, такие люди, как он, будучи призва­ны на пост верховного главнокомандующего, не должны занимать­ся тем, что делают простые солдаты?

Л. Троцкий, которому, конечно, бросалась в глаза эта загадка Ленина, разрешил ее следующим противоположением: "Либкнехт был революционером беззаветного мужества... Соображения собст­венной безопасности были ему совершенно чужды... Наоборот, Ле­нину всегда была в высшей степени свойственна забота о неприкос­новенности руководства. Он был начальником генерального штаба и всегда помнил, что на время войны он должен обеспечить главное командование".

Этой в высшей степени заботой охранить в своем лице от како­го-либо риска "неприкосновенность руководства", нужно думать, объясняется, например, и то происшествие с Лениным в январе 1919 года, в котором он, по мнению многих, обнаружил "порази­тельную трусость". Ленин со своей сестрой Марией Ильиничной выехал вечером 19 января на автомобиле из Кремля, чтобы навес­тить в Сокольниках Крупскую, которая после болезни отдыхала там, в доме лесной школы, и принять там участие в детском празд­нике "Новогодней елки". В пути на них — это было тогда в Москве почти обычным, бытовым явлением — напали бандиты. Ленина сопровождал телохранитель в лице чекиста Чебанова. Но сей муж так растерялся, что не оказал бандитам ни малейшего сопротивле­ния. Никакого мужества не проявил и Ленин, хотя в кармане его пальто под рукой находился заряженный револьвер. Рисковать со­бою Ленин не пожелал. Он беспрекословно вышел из автомобиля, дал себя обыскать, ни слова ни говоря, отдал бандитам паспорт, деньги, револьвер и в придачу автомобиль, на котором бандиты укатили.

Товарищи Ленина, из его же рассказов видевшие, что он имел полную возможность стрелять и одним выстрелом разогнать напа­дающих, удивлялись, почему же он не стрелял? Ленину эти вопросы и удивления так надоели, что в одну из своих статей он вставил сле­дующий пассаж: "Представьте себе, что ваш автомобиль останови­ли вооруженные бандиты. Вы даете им деньги, паспорт, револьвер, автомобиль. Вы получаете избавление от приятного соседства с бандитами. Компромисс налицо, несомненно. 'Do ut des' ('даю' тебе деньги, оружие, автомобиль, чтобы ты дал мне возможность уйти подобру-поздорову). Но трудно найти не сошедшего с ума челове­ка, который объявил бы подобный компромисс 'принципиально недопустимым'..."

В переводе на другой язык это означает: бросьте говорить глу­пенькие речи о храбрости. Мудрость вождя революции и государ­ства заключается в том, что, не поддаваясь рефлексам, он должен уметь уходить "подобру-поздорову" из опасности...».

2. Политика «кнута и пряника» по отношению к соратникам: «Психологию большевистской публики Ленин превосходно знал, он обладал для этого особым чутьем. Он считал, что беспощадными, со ссылкой на Маркса, ударами по черепу можно у настоящего большевика изгнать всякие ереси и уклоны и тем восстановить идейное единство его партии. Как нужно действовать по отноше­нию к партийцам, делающим попытки не следовать за его идейны­ми директивами, он поведал однажды Инессе Арманд, с которой был наиболее откровенен. Говоря о политике с Ю. Пятаковым и Е. Бош, он писал к Арманд:  "Тут дать 'равенство' поросятам и глупцам — никогда! Не хотели учиться мирно и товарищески, так пеняйте на себя. (Я к ним приставал, вызывая беседы об этом в Бер­не' воротили нос прочь! Я писал им письма в десятки страниц, в Стокгольм воротили нос прочь! Ну, если так, проваливайте к дья­волу. Я сделал все возможное для мирного исхода. Не хотите — так я вам набью морду и ошельмую вас, как дурачков, перед всем све­том. Так и только так надо действовать)".

Опыты 1908-1914 годов, да и позднейшие, вполне подтвердили его убеждение. Метод "мордобития" и "шельмования" он применил ко всем против него бунтующим: к группе на Капри у М. Горького, к группе школы в Болонье, к группе "Вперед" в Париже и т. д., и все эти большевистские группы с "уклонами" под его ударами, в конце концов, развалились, и их участники, за исключением очень немно­гих (непокоренным из видных большевиков оказался лишь Богда­нов), возвращались в "отчий дом", где Ленин радушно принимал покаявшихся, предавая полному забвению их бунт и, точно ничто не произошло, восстанавливал с ними нормальные личные отноше­ния».

3. Амбивалентное отношение к людям вообще: «Ленин с дет­ских лет был "командиром". С 1890 года за ним и около него уже целая политическая свита. В течение своей жизни он был в хороших отношениях, по меньшей мере, с сотней лиц, но только с двумя — с Мартовым и Кржижановским — на очень короткое время был на "ты". Вне политического и теоретического единомыслия, вне дело­вых отношений у него ни с кем, кроме родных, особенно с сестрой Маняшей, не было прочного душевного, эмоционального контакта. Строжайшее правило, которое сформулировал себе Ленин осенью 1900 года, после глубоко потрясшего его столкновения с Плехано­вым: "...надо ко всем людям относиться без сентиментальности, надо держать камень за пазухой" — осталось у него на всю жизнь, он всегда был настороже. Всегда недоверчив. Всегда с опаской сле­дил, нет ли у его окружения, его товарищей каких-либо уклонов от системы идей, им разделявшихся. Его ожесточенная борьба на II съезде партии в 1903 году за такой, казалось бы, пустяк, как "параграф 1-й" устава партии (определение о принадлежности к партии), не может быть понята, если не знать, что он хотел в фор­мах организации установить "осадное положение" (его слова), не позволяющее проявляться в партии никаким уклонам.

Несмотря на его глубочайшее недоверие к людям, к нему тяну­лась масса людей: он, несомненно, обладал неким таинственным магнитом. Бухарин даже говорит— "исключительным обаянием".

После Октября 1917 года за этим притяжением к Ленину— ес­ли в нем покопаться поглубже — стояло чувство благодарности к тому, кто вытащил из низов наверх тысячи самых маленьких людей и в качестве членов господствующей партии поставил на важные посты управления государством.

Расходясь с кем-либо теоретически или политически, Ленин обычно порывал с ним всякие личные отношения. "Все, уходящие от марксизма, мои враги, руку им я не подаю, и с филистимлянами за один стол не сажусь", — сказал он мне в конце нашей последней встречи.

Моральными качествами своих товарищей Ленин никогда не интересовался. Кржижановский рассказывает, что в Сибири, когда в присутствии Ленина о ком-нибудь говорили: "он хороший чело­век", Ленин всегда насмешливо спрашивал: "А ну-ка скажите, что такое хороший человек?" По словам того же Кржижановского, он с полнейшим равнодушием относился к указанию, что "то или иное лицо грешит по части личной добродетели, нарушая ту или иную заповедь праотца Моисея". Ленин в таких случаях... говорил: "Это меня не касается, это Privatsache" (частное дело), или "на это я смотрю сквозь пальцы".

Относясь индифферентно к морали, Ленин под "хорошим чело­веком" разумел выдержанного марксиста, ценного, на взгляд Лени­на, партийца, революционного боеспособного человека, очень по­лезного его партии, а потом, после 1917 года, нужного и полезного руководимому Лениным государству».

Например, «А. Д. Цурюпа, бывший вместе с Рыковым и Каме­невым главным помощником Ленина в последние годы его жизни, часто болел и все-таки продолжал работать. Ленин, видя, что такая работа через силу не может продолжаться и окончательно выведет из строя этого ценнейшего работника, прислал ему следующую за­писку: "Дорогой Александр Дмитриевич! Вы становитесь совер­шенно невозможны в обращении с казенным имуществом. Предпи­сание: три недели лечиться!.. Ей-ей, непростительно зря швыряться слабым здоровьем. Надо выправиться!"

Термин на протяжении лет меняется: удостаивающееся внимания лицо называется то "партийным имуществом", то "казенным имуще­ством", но суть отношения к человеку остается одной и той же. Не нужно апеллировать к товарищеским чувствам или сочувствию к бо­леющему человеку, раз забота о нем диктуется в глазах Ленина гораз­до более важным мотивом... Смотря на Самойлова, Цурюпу и многих других, как на партийное, казенное имущество, подлежащее бережению и заботам, Ленин, с утилитарной и потусторонней точки зрения и с теми же практическими выводами, смотрел и на самого себя: он то­же был партийным, казенным имуществом, притом самым ценным из всех подобных имуществ, принадлежащих коллективу. В этом пункте грубейшая утилитарная самооценка Ленина переплеталась с грубо атеистической по внешним признакам, а по своей натуре религиозной верой в свою предназначенность — быть орудием свершения великих исторических целей».

4. Нескрываемая меркантильность (странная «хитреца Василия Шуйского»): «Хитрые люди о своей хитрости не говорят, ее прячут, а Ленин открыто преподавал своим товарищам: нужно уметь идти на "всяческие уловки, хитрости, нелегальные приемы, умолчания, со­крытия правды". У него это логически связывается с убеждением — цель оправдывает всякие средства, а такое убеждение он усвоил от Чернышевского еще в Кокушкине в 1988 году. В область денежных дел Ленин всегда вносил "хитрецу", "умолчание", "сокрытие прав­ды", и эти приемы, в деликатной форме, он допускал и в сношениях с родными. Во времена "Искры" (1901-1903 годы), с целью побу­дить товарищей "тащить" со всех сторон деньги в партийную кассу, Ленин, скрывая правду, пугал их, что касса пуста ("жить нечем") и "Искра" накануне финансового краха...

Оригинальность Ленина в том, что в его самооценке отсутство­вало столь обычное и у многих больших людей мелкое самолюбие, самолюбование. А всего этого было изрядное количество, напри­мер, в Троцком, после Ленина виднейшей фигуре Октябрьской ре­волюции. Троцкому не было и 48 лет, когда он начал писать авто­биографию, с тщеславием рассказывать о своей жизни и совер­шенных в ней революционных подвигах.

Ничего подобного этому тщеславию не было у Ленина, но у не­го было нечто другое и неизмеримо большее. Он непоколебимо ве­рил, что в нем олицетворяется идея и участь Великой Революции, что только он один обладает верным знанием, как вести револю­цию, обеспечить ей успех, и поэтому-то ему, всевидящему водите­лю, нужно сохранять и оберегать свою жизнь.

Вопросом — почему "только он один" обладает безошибочным знанием — Ленин вряд ли когда занимался. Вера в свою избран­ность и предназначенность вошла в него с давних пор и по своей психологической сути она подобна вере, что жгла душу Магомета, когда тот гнал арабов на завоевание мира. При всем своем грубом материализме и воинствующем атеизме — Ленин все-таки своеоб­разный религиозный тип. На поддержку себя он смотрел как на поддержку революции, а при таком понимании — цель оправдыва­ла все средства и, следовательно, хитрости, сокрытие правды умолчания, слезливые или пугающие письма (гибну! жить нечем! тащите побольше денег!) делались приемами законными, естествен­ными, не могущими вызывать никакого осуждения».

Так же амбивалентен В. И. Ленин и в ряде других проявлений. «Если бы заснять фильм из повседневной жизни эмигранта Ленина в пределах его правил, привычек, склонностей,— получилась бы картина трудолюбивого, уравновешенного, очень хитрого, осто­рожного, без большого мужества, трезвейшего, без малейших экс­цессов мелкого буржуа.

Однако это только одна половина Ленина. А вот если бы па­раллельно с первым, "немым" фильмом, заснять другой, с записью звуковой, передающей то, что проповедует Ленин, то, что чистень­ко, аккуратненько он заносит на бумагу (без писания, сводящегося к наставлениям, команде, приказам, директивам,— он не мог бы жить), предстанет феномен, бьющий своей противоречивостью. Этот трезвый, расчетливый, осторожный, уравновешенный мелкий буржуа далек от уравновешенности. Он считает себя носителем аб­солютной истины, он беспощаден, он хилиаст. Он способен дово­дить свои увлечения до ража, от одного ража переходить к другому, загораться испепеляющей его самого страстью, заражаться слепой ненавистью, заряжаться таким динамитом, что от взрыва его в ок­тябре 1917 года будут сдвинуты с места все оси мира. Две души, два строя психики, два человека — в одной и той же фигуре. Как Фауст Гете, он мог бы сказать о себе: Но две души живут во мне. И обе не в ладах друг с другом.

Возвращаясь из эмиграции и подъезжая 16 апреля 1917 года к Петрограду, Ленин, волнуясь, спрашивал: "Арестуют ли нас по приезде?" Это — одна ипостась Ленина.

Двадцать минут спустя, после торжественного его приема на вокзале представителями Совета рабочих и солдатских депутатов, Ленин несся на броневике через весь Петроград к дворцу Кшесин-ской, ставшего помещением Центрального Комитета большевиков, бросая встречным толпам: "Да здравствует мировая социалистиче­ская революция!" Это — другая ипостась Ленина.

От одной души пойдет НЭП и завещание Ленина — "надо про­никнуться спасительным недоверием к скоропалительно быстрому движению вперед..." От другой — Октябрьская революция и хили-астические видения кровавой мировой коммунистической револю­ции».

Амбивалентный образ вождя-Божества создавался и при помощи других средств.

«Так, В. И. Ленину нравилось, когда его именовали Стариком: "Старик мудр, — говорил Красиков, — никто до него так тонко, так хорошо не разбирал детали, кнопки и винтики механизма рус­ского капитализма".

"Старик наш мудр", — по всякому поводу говорил Лепешин-ский. При этом глаза его делались маслянисто-нежными, и все лицо выражало обожание. Именование "Стариком", видимо, нравилось Ленину. Из писем, опубликованных после его смерти, знаем, что многие из них были подписаны: "Ваш Старик", "Весь ваш Старик".

Приняв это с Востока, русская церковь с почтением склонялась перед образом монаха — старца, святого и одновременно мудрого, постигающего высшие веления Бога, подвизающегося "в терпеньи, любви и мольбе". В "Братьях Карамазовых" монах Зосима мудр не потому только, что стар, а "старец" потому, что мудр. "Старец" не возрастное определение, а духовно-качественное. Именно в этом смысле Чернышевский называл Р. Овэна "святым старцем". И когда Ленина величали "стариком", это, в сущности, было признанием его "старцем", т. е. мудрым, причем с почтением к мудрости Ленина со­четалось какое-то непреодолимое желание ему повиноваться».

В партии Ленин считался не подлежащим никакой критике «партийным божеством». А. Н. Потресов, еще с 1894 г. знавший Ленина, вместе с ним организовавший и редактировавший «Искру», позднее, в течение первой и второй революции ненавидевший Ле­нина, познавший в годы его диктаторства тюрьму, нашел в себе достаточно беспристрастности, чтобы спустя 3 года после смерти Ленина, написать о нем следующие строки: «...никто, как он, не умел так заражать своими планами, так импонировать своей волей, так покорять своей личности, как этот на первый взгляд такой не­взрачный и грубоватый человек, по видимости не имеющий ника­ких данных, чтобы быть обаятельным. Ни Плеханов, ни Мартов, ни кто-либо другой не обладали секретом излучавшегося Лениным прямо гипнотического воздействия на людей; я бы сказал — господства над ними. Только за Лениным беспрекословно шли, как за единственным бесспорным вождем. Ибо только Ленин представ­лял собою, в особенности в России, редкостное явление человека железной воли, неукротимой энергии, вливающего фанатическую веру в движение, в дело, с не меньшей верой в себя. Эта своего рода волевая избранность Ленина производила когда-то и на меня впе­чатление».

Ленин очень любил пение: «Присяжным певцом при Ленине был Гусев. В течение января и февраля, до момента, когда Ленин весь ушел в писание "Шаг вперед, два шага назад", Гусев постоян­но пел на раутах, еженедельно происходивших у Ленина с целью укрепления связи между большевиками Женевы». Избран­ность и «большевистская» божественность проявлялись у Владими­ра Ильича в выборе допускаемых к нему товарищей. «У Ленина, несомненно, существовала какая-то система, постороннему не все­гда понятная. Например, Красиков мог приходить к Ленину сво­боднее, чем Гусев, Ольминский, Мандельштам или Лепешинский, но так было не всегда. Иногда тому же Красикову говорилось, что "Владимира Ильича нет дома", а между тем у него в это время си­дел Гусев. Такой отбор, мне кажется, находился в связи с тем, что по интересующему в данный день или неделю вопросу могло Лени­ну принести то или иное лицо. В такой момент это лицо для него делалось нужным и интересным, а все другие — обременительными и ненужными. Ленин не любил сообщать, кто у него бывал, кого он видел и даже с кем он гулял, а узнавая от посещавших его товари­щей какую-либо новость или сплетню (до них он был очень охоч), редко указывал другим, от кого он их слышал. "От кого я слышал эту новость? Сорока на хвосте принесла". Такой ответ я трижды получал от него.

В допуске к нему партийных товарищей у Ленина, по видимо­му, играл роль еще и такой мотив: он чурался скучных, очень мрач­ных и бесстрастных людей. О Мандельштаме он сказал: "Это очень хороший человек, т. е. честный и полезный партии революционер, беда только, но это уже относится к области личных отношений, он скучен, как филин, смеется раз в год, да и то неизвестно по какому поводу". Если можно так выразиться, он любил страстных (вернее, пристрастных) и веселых революционеров. Нужно думать, что по этой причине имел у него такой успех приехавший в Женеву в конце 1904 г. А. В.Луначарский (будущий народный комиссар просвеще­ния), бывший действительно блестящим и веселым человеком, уго­щавшим Ленина фонтаном остроумных речей и разных анекдотов».

Недоверчивость к товарищам, скрытность, интерес к сплетням, контроль над всей информацией (особенно по поводу личной жиз­ни)— это тоже черты вождя Ленина. Имея в виду осуществленный диалог В. И. Ленина с обществом, часть которого пошла за ним (и победила!), особенно интересна творческая часть его жизни, то, ка­ким образом вождь порождал свои тексты: «Когда Ленин писал какую-нибудь простую статью, а таких, причем очень скверно, без­вкусно и безстильно написанных, у него множество, он делал это очень быстро во всякой обстановке. Для этого нужна была только бумага, чернила и перо. Когда речь заходила о более сложной вещи, в которой нужно было связать и тщательно продумать основные мысли, найти им подходящую литературную форму, он обычно долго ходил по комнате и про себя конструировал фразы, выра­жающие его главные мысли. После многих повторений шепотом таких мыслей, установив их внешнее выражение, он принимался писать. Но при некоторых работах одного шепота Ленину было недостаточно. Ему нужно было кому-то не шепотом, а уже громко разъяснить, сказать, что он пишет, какие мысли защищает. В про­цессе говорения и "громкоговорения", прислушиваясь к нему, Ле­нину, видимо, удавалось лучше уточнить им защищаемые мысли и лучше подыскать для них слова, формы, выражения. — Главная часть творчества Ильича, — рассказывала Крупская, — происходи­ла на моих глазах. В Сибири, прежде чем писать брошюру "Задачи русских социал-демократов", он всю ее мне рассказал. За некоторые для него интересные главы "Развития капитализма" он не брался, пока не изложит мне их основные мысли. Содержание "Что де­лать?" Ильич устанавливал про себя шепотком, все время прохажи­ваясь по комнате. А после этой предварительной работы, уже с це­лью лучшей отделки мыслей, он их громко выговаривал. Прежде чем писать, Ильич все главы книжки "Что делать?" одна за другой мне "проговорил". Он любил это делать во время прогулок в Мюн­хене, а чтоб никто ему не мешал, мы выходили за город. Тем же приемом, т. е. сначала подготовкой шепотом, а потом говорением, составлены и другие работы, например "Гонители земства и Аннибалы либерализма".

Таким же образом, сначала шепотом, потом говорением и громкоговорением, затем — написанием, передавалась информа­ция, сформировавшая в массовом сознании образ великого вождя, мудрого Ленина. Называясь атеистом и будучи глубоко верующим в свою избранность, уверенным в своем мессианстве, Ленин создал амбивалентный, а потому очень живучий миф: «Ленин и теперь жи­вее всех живых: наше знание, сила и оружие». С этим мифом гармо­нировал соответствующий ленинский культ: уставы партии, гимны, материалы партийных съездов и постановления можно отнести к литургическому творчеству; иконография была представлена мно­гочисленными изображениями В. И. Ленина на холстах, в мраморе, Ронзе, в тенденциозных фильмах и пьесах; к символическим теур гическим действам можно отнести гимн партократической верхушки, таинства съездов, действа первомайских и октябрьских демонстра­ций. Добавим к этому соответствующий язык: обилие аббревиатур (РКП(б), ВЧК, КПСС, ВЦСПС), слова с негативной семантикой и фоносемантикой: буржуй, гидра, Гапонщина, каратель, кулак, мур­ло (мещанина). В общем, перед нами образ человека — антитезы: мудрого и вспыльчивого, щедрого и скуповатого в мелочах, отчаян­но-смелого в мыслях и трусливого в жизни. В общем, такого, как «великий человек толпы» Ф. Ницше: «Легко дать рецепт того, что толпа зовет великим человеком. При всяких условиях нужно дос­тавлять ей то, что ей весьма приятно, или сначала вбить ей в голо­ву, что то или иное было бы приятно, и затем дать ей это. Но ни в коем случае не сразу; наоборот, следует завоевывать это с величай­шим напряжением, или делать вид, что завоевываешь. Толпа долж­на иметь впечатление, что перед ней могучая и даже непобедимая сила воли; или, по крайней мере, должно казаться, что такая сила существует. Сильной волей восхищается всякий, потому что ни у кого ее нет, и всякий говорит себе, что, если бы он обладал ею, для нее и для его эгоизма не было бы границ. И если обнаруживается, что такая сильная воля осуществляет что-либо весьма приятное толпе, вместо того чтобы прислушиваться к желаниям своей алчно­сти, то этим еще более восхищаются и с этим поздравляют себя. В остальном такой человек должен иметь все качества толпы: тогда она тем менее будет стыдиться перед ним, и он будет тем более по­пулярен. Итак, пусть он будет насильником, завистником, эксплуа­татором, интриганом, льстецом, пролазой, спесивцем — смотря по обстоятельствам».  Именно таким человеком-легендой и был великий вождь пролетариата. Поэтому и покоится товарищ Ленин в мавзолее, будучи атеистом и «самым человечным человеком», а к покрытым временной пылью трудам его вновь и вновь будут возвращаться удивленные потомки...

Миф Гитлера

«В древних буддийских документах получила прекрасное вы­ражение мысль, что критическая самооценка и связанная с ней спо­собность проводить различие между истинным и ложным являются существенными элементами религиозной установки».

В отличие от В. И. Ленина, Адольф Гитлер был более последо­вательной в приверженности злу личностью. Тем не менее, в фактах их биографии было много общего. Обратимся к труду Э. Фромма «Адольф Гитлер — клинический случай некрофилии» во всех его чертах отчетливо проявлялась страсть «к разрушению. Однако ни миллионы немцев, ни политики всего мира не смогли этого уви­деть. Наоборот, они считали его патриотом, который действует из любви к родине; немцы видели в нем спасителя, который избавит страну от унижений Версальского договора и от экономической катастрофы, великого зодчего новой, процветающей Германии. Как же могло случиться, что немцы и другие народы мира не распозна­ли под маской созидателя этого величайшего из разрушителей? На это было много причин. Гитлер был законченным лжецом и пре­красным актером. Он заявлял о своих миролюбивых намерениях и после каждой победы утверждал, что, в конечном счете, все сделает во имя мира. Он умел убеждать — не только словами, но и интона­цией, ибо в совершенстве владел своим голосом. Но таким образом он лишь вводил в заблуждение своих будущих врагов». Э. Фромм отмечает следующие черты характера А. Гитлера:

1) Садо-мазохистский авторитарный тип личности: «Все, что писал и говорил Гитлер, выдает его стремление властвовать над слабым. Вот, например, как он объясняет преимущества проведении массовых митингов в вечернее время: "По утрам и даже в течение дня человеческая воля гораздо сильнее сопротивляется попыткам подчинить ее другой воле и чужим мнениям. Между тем вечером люди легче поддаются воздействию, которое оказывает на них бо­лее сильная воля. В самом деле, каждый митинг — это борьба двух противоположных сил. Ораторский дар, которым обладает боле сильная, апостольская натура, в это время дня сможет гораздо легче захватить волю других людей, испытывающих естественный спад своих способностей к сопротивлению, чем это удалось бы сделать в другое время с людьми, еще сохраняющими полный контроль над энергией своего разума и воли".

2) Вместе с тем, со свойственной ему мазохистской покорно­стью, он считал, что действует, подчиняясь высшей силе, будь то провидение или биологические законы: "Все, чего они (массы) хо­тят, это чтобы победил сильный, а слабый был уничтожен или без­жалостно подавлен".

3) Нарциссизм. Он интересовался только собой, своими жела­ниями, своими мыслями. Он мог до бесконечности рассуждать о своих идеях, о своем прошлом, своих планах. Мир был для него реальным лишь в той мере, в какой он являлся объектом его теорий и замыслов. Люди что-нибудь для него значили, только если служи­ли ему или их можно было использовать. Он всегда знал все лучше других. Такая уверенность в собственных идеях и построениях — типичная примета нарциссизма в его законченном виде.

4) Уход от реальности. В своих суждениях Гитлер опирался в основном на эмоции, а не на анализ и знание. Вместо политических, экономических  и  социальных факторов для  него  существовала идеология. Он верил в идеологию, поскольку она удовлетворяла его эмоционально, а потому и в факты, которые в системе этой идеоло­гии считались верными.

5) Абсолютное отсутствие способности любить, дарить тепло и сопереживать. С людьми он всегда был холоден и соблюдал дис­танцию. На протяжении всей жизни рядом с ним не было никого, кого он мог бы назвать своим другом. Он всегда был скрытным одиночкой — и в те времена, когда рисовал открытки в Вене, и то­гда, когда стал фюрером рейха. Шпеер говорил о его "неспособнос­ти к человеческим контактам". Но Гитлер и сам сознавал свое пол­ное одиночество и был убежден, что единственное, что притягивает к нему людей, это его власть. Его друзьями были собака и женщина, которых он никогда не любил и не уважал, но держал у себя в под­чинении. Благородные человеческие чувства у Гитлера отсутство­вали. Нежность, любовь, поэзия были чужды его натуре. На по­верхности он был вежлив, обаятелен,  спокоен,  корректен, дру­желюбен, сдержан. Роль этой весьма тонкой оболочки состояла в том, чтобы скрывать его подлинные черты». К числу его очевидных способностей относилась способность к внушению, способность производить впечатление на людей и убеждать.

Способность Гитлера влиять на людей имела несколько корней:

1. Магнетизм, источником которого, по мнению большинства авторов, были его глаза. Описано много случаев, когда люди, отно­сившиеся к нему с предубеждением, внезапно меняли свою точку зрения после его прямого взгляда. Вот как вспоминает о своей встрече с Гитлером профессор А. фон Мюллер, читавший в Мюнхе­не курс истории для солдат по ведомству разведки и контрразведки. «Закончив свою лекцию, я натолкнулся в опустевшем зале на не­большую группу, заставившую меня остановиться. Слушатели стояли, как будто загипнотизированные человеком, без остановки говорившим странным гортанным голосом и со все возрастающим возбуждением. У меня возникло странное чувство, что возбуждение его слушателей тоже все время росло, и это, в свою очередь, прида­вало дополнительную силу его голосу. Я увидел бледное, худое ли­цо... с коротко подстриженными усиками и огромными бледно-голубыми сверкающими и в то же время холодными глазами фана­тика». Э. Фромм объясняет магнетизм Гитлера тем, «что у людей с сильно развитым нарциссизмом часто наблюдается специфический блеск в глазах, создающий впечатление сосредоточенности, целе­устремленности и значительности (как бы не от мира сего). В самом деле, порой бывает нелегко различить по выражению глаз человека духовно развитого, почти святого и человека, страдающего силь­ным нарциссизмом, по сути полусумасшедшего. Единственным эф­фективным критерием является в таком случае присутствие (соответственно — отсутствие) теплоты во взгляде. Но все свидете­ли сходятся в том, что глаза Гитлера были холодными — как было холодным и выражение его лица в целом — и что ему вообще были чужды какие-либо теплые чувства. Эта черта может отталкивать, но может быть и источником магнетической силы. Лицо, выра­жающее холодную жестокость, вызывает страх. Но некоторые страху предпочитают восхищение. Здесь лучше всего подойдет сло­во "трепет": оно абсолютно точно передает возникающие в такой ситуации смещение чувств. Трепет соединяет в себе ужас и благого­вение. (Такое же двойственное значение имеет на иврите слово "норах". В иудейской традиции им обозначается атрибут Бога, вы­ражающий архаическую установку сознания, в которой одновре­менно присутствуют ужас и восхищение — страх Господень)» (Фромм, 1994, с. 356-357).

2. Непоколебимая уверенность в своих идеях — еще один фак­тор, объясняющий суггестивные способности Гитлера. В обстанов­ке социальной и политической неопределенности, как это было в Германии в 20-е годы, люди обращают свои взоры к фанатику, умеющему ответить на все вопросы, и готовы объявить его «спаси­телем».

3. Простота слога. Он никогда не утруждал слушателей тонко­стями интеллектуальных или моральных суждений. Он брал факты, подтверждавшие его тезис, грубо лепил их один к другому и полу­чал текст вполне убедительный, по крайней мере, для людей, неотягощенных критической способностью разума.

4. Блестящие актерские способности. Он умел очень тонко пере­давать мимику и интонацию самых различных типажей. Он в совер­шенстве владел голосом и свободно вносил в свою речь модуляции, необходимые для достижения нужного эффекта. Обращаясь к сту­дентам, он бывал спокойным и рассудительным. Одна манера речи предназначалась у него для общения с грубоватыми старыми мюн­хенскими дружками, другая — для разговора с немецким принцем, третья — для бесед с генералами. Он мог устроить гневную сцену, желая сломить неуступчивость чехословацких или польских мини­стров, а, принимая Чемберлена, мог быть предупредительным и дружелюбным хозяином.

5. Приступы гнева. Внезапные вспышки гнева сыграли боль­шую роль в формировании ходячего стереотипа, который был осо­бенно распространен за пределами Германии и изображал фюрера как вечно разгневанного человека, орущего, не владеющего собой. Гитлер был в основном  спокойным, вежливым  и сдержанным. Вспышки гнева, хотя и довольно частые, были все-таки в его пове­дении исключением. Эти приступы случались в ситуациях двух ти­пов:

а) во время его выступлений, особенно под конец. Ярость его была при этом совершенно подлинной, не наигранной, ибо ее пита­ла настоящая ненависть и страсть к разрушению, которым он давал свободно излиться в какой-то момент своей речи. Именно подлин­ность делала его гневные тирады столь убедительными и зарази­тельными. Но, будучи подлинными, они отнюдь не были бескон­трольными. Гитлер очень хорошо знал, когда приходило время подстегнуть эмоции слушателей, и только тогда открывал плотину, которая сдерживала его ненависть;

б) во время бесед вспышки яро­сти его были совсем другими. Они были сродни капризам шести­летнего ребенка. Своими вспышками Гитлер наводил страх на со­беседников, но он был в состоянии их контролировать, когда это было необходимо.

6. Исключительная память. «Известно, что Гитлер легко запо­минал цифры и технические детали. Он мог назвать точный калибр и дальность любого оружия, количество подводных лодок, которые находятся в данный момент в плавании или стоят в гавани, и мно­жество других подробностей, имевших значение для ведения войны. Неудивительно, что его генералы бывали искренне поражены глу­биной его знаний, хотя в действительности это было только свойст­во механической памяти». «Как показывает внимательное изучение "Застольных бесед", речей Гитлера и "Майнкампф", он был жадным читателем и обладал способностью оты­скивать и запоминать факты, чтобы затем использовать их при лю­бой возможности, подкрепляя свои идеологические посылки. Если попытаться объективно взглянуть на "Майн кампф", мы едва ли сможем квалифицировать его как труд, написанный действительно эрудированным человеком. Это скорее умно — и очень недобросо­вестно — состряпанный пропагандистский памфлет. Что же касает­ся его речей, то, несмотря на их потрясающую эффективность, они были произведениями уличного демагога, но не образованного че­ловека. "Застольные беседы" демонстрируют его талант в искусстве вести разговор. Но и в них он предстает перед нами как одаренный, но поверхностно образованный человек, не знавший ничего доско­нально. Это был человек, который, перескакивая из одной области знаний в другую, ухитрялся, благодаря своей удивительной памяти, выстраивать более или менее связные цепочки фактов, специально выуженных из различных книг. Порой он допускал грубейшие ошибки, свидетельствующие о недостатке фундаментальных зна­ний. Но время от времени ему удавалось удивлять своих слушате­лей».

7. Маскировка. «Этот терзаемый страстями человек был дру­желюбным, вежливым, сдержанным и почти застенчивым. Он было собенно обходительным с женщинами и никогда не забывал по­слать им цветы по случаю какого-нибудь торжества. Он ухаживал за ними за столом, предлагал пирожные и чай. Он стоял, пока не садились его секретарши». «Роль дружелюб­ного, доброго, чуткого человека Гитлер умел играть очень хорошо. И не только потому, что он был великолепным актером, но и по той причине, что ему нравилась сама роль. Для него было важно обма­нывать свое ближайшее окружение, скрывая всю глубину своей страсти к разрушению, и, прежде всего, обманывать самого себя».

8. Недостаток воли. «Слабость воли Гитлера проявлялась в его нерешительности. Многие из тех, кто наблюдал его поведение, от­мечают, что в ситуации, требующей принятия решения, его вдруг начинали одолевать сомнения. У него была привычка, свойственная многим слабовольным людям, дожидаться в развитии событий та­кого момента, когда уже не надо принимать решения, ибо его навя­зывают сами обстоятельства. Гитлер умел манипулировать обстоя­тельствами, чтобы нагнетать обстановку. Таким образом, моби­лизуя всю свою изощренную технику самообмана, он избегал необ­ходимости принимать решения. Избрав же ту или иную линию, Гитлер проводил ее с непоколебимым упорством, которое можно было бы назвать "железной волей".

Нарушенное чувство реальности. Мир фантазии был для него более реальным, чем сама реальность. «Люди тоже не были для не­го реальными. Он видел в них только инструменты. Но настоящих человеческих контактов у него не было, хотя порой он бывал доста­точно проницательным. Впрочем, не будучи в полной мере реали­стом, он в то же время не жил целиком и в мире фантазии. Его мир складывался из реальности и фантазий, смешанных в определенной пропорции: здесь не было ничего до конца реального и ничего до конца фантастического. В некоторых случаях, особенно когда он оценивал мотивы своих противников, он бывал удивительным реа­листом. Он почти не обращал внимания на то, что люди говорили, и принимал во внимание только то, что считал их подлинными (даже не всегда осознанными) побуждениями».

Миф Гитлера формировался различными способами. В «Зас­тольных разговорах» приводится один из рассказов фюрера о его политической борьбе: «Уже в начале политической деятельности он заявил, что главное не в том, чтобы привлечь на свою сторону жа­ждущее лишь порядка и спокойствия бюргерство, чья политическая позиция продиктована, прежде всего, трусостью, но в том, чтобы воодушевить своими идеями рабочих. И все первые годы борьбы ушли на то, чтобы привлечь рабочих на сторону НСДАП. При этом использовались следующие средства:

1. Подобно марксистским  партиям, он также распространял политические плакаты огненно-красного цвета.

2. Он использовал для пропаганды грузовики, причем они были сплошь оклеены ярко-красными плакатами, увешаны знаменами, а его люди с них хором выкрикивали лозунги.

3. Он позаботился о том, чтобы все сторонники Движения при­ходили на митинги без галстуков и воротничков и не особенно при­наряжались, дабы тем самым вызвать доверие к себе простых рабо­чих.

4. Буржуазные элементы, которые — не будучи истинными фа­натиками его идей — хотели примкнуть к НСДАП, он стремился отпугнуть громкими выкриками пропагандистских лозунгов, неоп­рятной одеждой участников митингов и тому подобными вещами, чтобы с самого начала не допустить в ряды Движения трусов.

5. Он всегда приказывал применять самые грубые методы при удалении из зала политических противников, так что вражеская пресса, которая обычно ничего не сообщала о собраниях, информи­ровала читателей о причиненном там членовредительстве и тем самым привлекала внимание к митингам НСДАП.

6. Он послал несколько своих ораторов на курсы ораторского искусства других партий, чтобы таким образом узнать темы высту­плений их представителей на дискуссиях и затем, когда те выступят на наших собраниях, дать им достойный отпор. Он всегда разделы­вал под орех выступающих в дискуссиях женщин из марксистского лагеря тем, что выставлял их на посмешище, указав на дырку в чулке, утверждая, что их дети завшивели и т. д. Поскольку разумные аргументы на женщин не действуют, а, с другой стороны, удалить их из зала нельзя, не вызвав протестов собравшихся, то это самый лучший метод обращения с ними.

7. Он, выступая в дискуссиях, всегда говорил свободно, без подготовки и приказывал членам партии подавать определенные реплики, которые — создавая впечатление — придавали силу его высказываниям.

8. Когда же прибывали оперативные группы полиции, то он да­вал знак своим женщинам, и те указывали им на оказавшихся в зале противников или даже просто незнакомых людей, на которых по­лицейские бросались, ни в чем не разобравшись, как спущенные сцепи волкодавы. Это был наилучший способ отвлечь их внимание или даже просто избавиться от них.

9. Митинги других партий он разгонял, провоцируя там с по­мощью членов своей партии драки, потасовки и тому подобные вещи. Благодаря этим средствам ему удалось привлечь на сторону Движения столько хороших элементов трудового населения, что он во время одной из последних избирательных кампаний перед при­ходом к власти провел не менее 180 000 митингов. ...Гитлер лично сформулировал так называемые заповеди членов НСДАП. Среди них: "Фюрер всегда прав!", "Ты — представитель партии, равняй на это свое поведение и свои действия! Быть национал-социалистом — значит быть во всем примером!", "Верность и самоотверженность да будут тебе высшей заповедью!", "Право — это все то, что полез­но Движению и тем самым Германии, то есть твоему народу!"

— Как все просто! Как все знакомо!» — Такими словами коммен­тирует Г. Пикер обеденный разговор от 8.4.1942 г.

Немецкий филолог, профессор Виктор Клемперер в своей книге «ЛТИ. Записки филолога» описывает язык Третьего Рейха — явле­ние, которое в немалой степени способствовало формированию фашизма. Андрей Битов размышляет об аналогичном «эксперимен­те» в России: «История геноцида русского языка пока еще не напи­сана... Пока что складывается история геноцида людей... История геноцида языка могла бы быть написана конкретно, научно. Этакий ГУЛАГ для слов. Язык как ГУЛАГ. Для начала как история пар­тийных постановлений и установок. Потом как вымирание словаря. Потом как заселение его разного рода выдвиженцами, под — и пе­реселенцами. Потом как быт порабощенной речи. Периодическая борьба за его "чистоту" — история чисток. Потом — как история восстаний и подавлений языка...»

 Итак, что такое ЛТИ, по мнению Клемперера?

Были BDM (Bund Deutsches Madel—Союз Немецких Девушек) и HJ (Hitlerjugend — Гитлеровская Молодежь), и DAF (Deutsche Arbaits-front — Немецкий Трудовой Фронт), и бесчисленное множе­ство других сокращений. «Сначала как игра в пародию, потом как временная помощь для памяти, нечто вроде узелка на носовом платке, и, наконец, через все эти несчастные годы, как самозащита, как сигнал СОС, направленный самому себе,— появляется в моем дневнике сокращение ЛТИ. Оно выглядит научно, как и все эти звучные иностранные слова, которые так любили употреблять в Третьем Рейхе: "гарант" звучит солиднее, чем "поручитель", а "диффамация" устрашает больше, чем "бесславие". (А может и не всякий их понимает — тогда впечатление еще сильнее).

ЛТИ. Lingvo Tertii Imperil, язык Третьего Рейха.

ЛТИ — язык необычайно убогий. Его нищета почти принципи­альная — такое впечатление, что он дал обет убогости. "Майн Кампф", библия национал-социализма, впервые вышла в 1925 г., и с этого момента язык национал-социализма уже утвержден во всех основных чертах. С 1933 г., с момента прихода партии к власти, он из языка группы людей становится языком народа, т. е. овладевает всеми общественными и частными сферами жизни: политикой, юс­тицией, экономикой, искусством, наукой, школой, спортом, семьей, детскими садами, чуть ли не колыбелью. Разумеется, ЛТИ распро­странил свою экспансию и на армию, причем с особой энергией, но между военным языком и ЛТИ происходило взаимное влияние, точнее говоря, сначала язык армии воздействовал на ЛТИ, а затем сам оказался им захвачен...

До 1945 г. включительно, почти до последнего дня... печаталось огромное количество всякого рода литературы: листовок, газет, журналов, учебников, научных и литературных сочинений. И во всей этой временной и жанровой обширности ЛТИ оставался убо­гим и монотонным. В зависимости от того, какие возможности под­совывала мне жизнь, ...я изучал то "Миф XX века", то "Карманный календарь розничного торговца", иногда перелистывал то юриди­ческие, то фармацевтические журналы, читал романы и стихи, вы­ходившие в те годы, слушал разговоры рабочих на фабрике. По­всюду, будь то слово печатное или устное, у людей образованных и простых был один и тот же стереотип и один тон. И даже у самых гонимых жертв и смертельных врагов национал-социализма, у ев­реев, повсюду,— в их разговорах и письмах, в их книгах, пока они еще могли их публиковать,— царил столь же всесильный, сколь и

убогий, и именно благодаря своему убожеству всесильный ЛТИ. Причина этого убожества представляется совершенно ясной. Орга­низованная в мельчайших деталях система тирании попросту бдит над тем, чтобы доктрина национал-социализма в каждом своем пункте, а значит, и в языке, осталась чистой. По образцу папской цензуры титульный лист всех книг, касающихся партии, снабжен клаузулой: "Национал-социалистическая партия не возражает про­тив данной публикации. Председатель комиссии партийного кон­троля по охране национал-социализма". Печататься может лишь тот, кто является членом Имперской Литературной Палаты, а вся пресса может публиковать лишь материал, полученный из центра, самое большее слегка модифицируя обязательный для всех текст — причем модификация эта ограничивается лишь чисто внешним об­рамлением установленных стереотипов. В последние годы Третьей Империи установился обычай, когда по берлинскому радио в пят­ницу вечером читали свежую статью Геббельса для "Рейха",— за день до появления этого номера — и таким образом всякий раз бы­ло известно, что до следующей субботы должно печататься на пер­вых страницах всех газет. Таким образом, обязательная для всего общества языковая модель творилась очень небольшим кругом лю­дей. Возможно даже, что лицом, определявшим, какой язык дозво­лен, был лишь один Геббельс. Абсолютная власть, осуществляемая языковой монополией маленькой группы людей, вернее, одного человека, распространилась на всю сферу немецкого языка тем бо­лее успешно, что ЛТИ не знает границы между словом устным и письменным. Или вернее: все в нем было, должно было быть обра­щением, воззванием, пробуждением страсти. Между статьями и ре­чами министра пропаганды не было никакой стилистической раз­ницы — именно поэтому его статьи так хорошо поддавались декламации. Обязательный для всех стиль был стилем крикливого агитатора.

И здесь за одной ясной причиной убожества ЛТИ встает дру­гая, более глубокая. ЛТИ убог не только потому, что все должны были руководствоваться одним и тем же образцом, но, прежде все­го, потому, что он умышленно ограничивал себя лишь одной сто­роной человеческой натуры.

Всякий свободно функционирующий язык служит всем челове­ческим потребностям: он является орудием разума и чувств, средст­вом информации и беседы, монолога и молитвы, просьбы, приказа, заклинания. ЛТИ служит исключительно этому последнему. Какой частной или общественной сферы ни коснись, — все становится выступлением, и все свершается публично. "Ты — ничто, твой на­род— все", — так звучит один из националистических лозунгов. Что означает: ты не один наедине с собой, ты не один со своими близкими, ты стоишь перед лицом народа. Поэтому ошибкой было бы сказать, что ЛТИ во всех сферах обращается исключительно к воле человека. Ибо апеллирующий к воле всегда апеллирует к лич­ности, даже если обращается к состоящему из личностей целому. Но ЛТИ стремится к тому, чтобы полностью лишить человека его индивидуальной сущности, заглушить в нем личность, сделать из него бессмысленного и безвольного члена стада, гонимого в задан­ном направлении, песчинку. ЛТИ — это язык массового фанатизма. Там, где он обращается к личности, причем не только к ее воле, но и к ее интеллекту, где он выступает как доктрина, там он внедряет методы фанатизации и массового внушения. То, что ЛТИ в своих кульминационных моментах должен быть языком веры, понятно само собой, но знаменательно при этом, что как язык веры он пол­ностью опирается на христианство, точнее говоря, на католицизм, в то время как национал-социализм явно и скрыто, теоретически и практически с самого начала борется с христианством и особенно с католической церковью.

При всем том первые жертвы — партийцы, те 16, что погибли под Фельдхенхалле, с точки зрения культовой и языковой тракту­ются как христианские мученики. Знамя, которое несли во главе того шествия, именуют "кровавым стягом", и новые члены С А и СС принимают присягу, прикасаясь к нему. Соответствующие речи и статьи изобилуют выражениями типа «свидетельство крови». Даже тех, кто не участвовал в таких церемониях лично или сидя в кино­зале, все равно окутывает благочестивый кровавый туман, заклю­ченный уже в самых определениях.

Первый после захвата Австрии праздник Рождества, "Велико-германское Рождество 1938 г.", подается прессой в полностью дехристианизированной форме: столь торжественно отмечаемое собы­тие— это исключительно "праздник немецкой души", "возрожде­ние Великой Германии" и, следовательно, новое рождение света, вот почему все внимание сосредотачивается на солнечном круге и свастике, а еврей Иисус полностью выносится за скобки. Когда вскорости на день рождения Гиммлера учреждается Орден Крови, это уже явно "орден нордической крови".

Однако все словесное обрамление взято из христианского сло­варя. Такие понятия как мистика святой ночи, мученичество, вос­кресенье, рыцарский орден, являющиеся символами католическими и парсифалевскими, здесь пытаются ассоциировать с деяниями фю­рера и его партии (вопреки их языческой сути).

При этом необыкновенно важную и специфическую роль играет слово «вечный». Оно принадлежит к тем выражениям из словаря ЛТИ, нацистский характер которых определяется исключительно бесцеремонностью их употребления: ЛТИ непрерывно пользуется эпитетами "исторический", "единственный в своем роде", "вечный". Слово «вечный» можно считать высочайшей ступенью в длинной лестнице нацистских превосходных степеней, причем, с этой по­следней ступени вход уже прямо на небо. Вечность — атрибут Бо­жества; называя что-то "вечным", мы помещаем это "что-то" в ре­лигиозную сферу. "Мы нашли путь в вечность" — сказал Лей во время торжественного открытия Школы Адольфа Гитлера (высшая партийная школа) в 1938 г. На экзаменах в этой школе нередко за­дается провокационный вопрос: "Что наступит после Третьего Рей­ха?". Если не чувствующий подвоха ученик отвечает "четвертый", то его безжалостно исключают (даже при хороших профессиональ­ных знаниях) как бестолкового адепта партии. Правильный ответ таков: "Ничего не наступит, ибо Третий Рейх будет вечным немец­ким государством".

9 ноября 1935 г. о погибших при Фельдхенхалле Гитлер сказал: "мои апостолы" (используя новозаветные выражения, он определяет себя как немецкого спасителя). Их шестнадцать, видимо, он хочет иметь их больше, чем было у его предшественника, а во время по­гребальных торжеств прозвучали слова: "Вы воскресли в Третьем Рейхе". Фюрер неустанно подчеркивает свои исключительно близ­кие отношения с Богом, свою роль избранника, дитя Божия, свою религиозную миссию. В период триумфального взлета своей поли­тической карьеры он сказал в Вюрцбурге (в июле 1937): "Нас ведет длань Провидения, мы действуем по воле Всемогущего. Никто не может творить историю народов и мира без благословления Про­видения". Провидение, которое его избрало, появляется в каждой речи Гитлера, в каждом его воззвании в течение всех этих лет. По­сле покушения 1944 года мы узнаем, что судьба сохранила его, ибо немецкий народ нуждается в нем — в "знаменосце веры". В своем дневнике от 10 февраля 1932 г. Геббельс описывает речь фюрера во Дворце спорта: "В конце он впал в чудесный ораторский пафос и кончил словом: Аминь! Это прозвучало так естественно, что все люди были глубоко потрясены и растроганы, толпу во Дворце спорта охватил экстаз..." Это "аминь" ясно показывает, что общее направление всей этой риторики носит характер религиозный и пастырский. Религиозная кульминация деятельности Гитлера за­ключается в использовании конкретных христологических оборо­тов, а затем, по нарастающей, в манере произносить важные пар­тийные речи как проповеди с большой напыщенностью. Но фюрер не может произносить речи ежедневно — даже не должен, божеству подобает пребывать на небесах и чаще говорить устами своих жре­цов, нежели собственными. А что касается Гитлера, тут есть еще и дополнительная выгода: его слуги и друзья могут провозглашать его спасителем еще более решительно и без тени смущения, покло­няться ему еще неустаннее и горячее, чем это делал бы он сам. С 1933 до 1945 г., до самой катастрофы, это вознесение фюрера на пьедестал божества, сравнение его личности и деяний со Спасите­лем и библейскими персонажами свершалось ежедневно, и не было никакой возможности хотя бы в малейшей степени сопротивляться этому.

Культовые почести, воздаваемые Гитлеру, лучистый религиоз­ный нимб вокруг его личности, еще более усиливаются благодаря тому, что повсюду, где речь заходит о его деяниях, его государстве, его войне, появляются религиозные эпитеты. Вилл Веспер, руково­дитель Саксонского отделения Имперской литературной палаты по случаю октябрьской "Недели книги" провозглашает: "Майн Кампф" — это священная книга национал-социализма и новой Германии». Фюрер — новый Христос, особый немецкий Спаситель; великую антологию немецкой литературы и философии от "Эдды" до "Майн Кампф", где Лютер, Гете и т. д. занимают лишь переход­ные ступени, называют "германской Библией"; его книга — "немец­кое Евангелие"; его война—"оборонительная священная война"; ясно, что и книга, и война обязаны своей святостью святости само­го автора и, в свою очередь, усиливают его ореол.

Простая масса ощущает понятие "Третий Рейх" как религиоз­ное усиление понятия "Рейх", и без того уже наполненного религи­озным смыслом. Дважды существовала Германская империя, дваж­ды она была несовершенна и дважды погибла; однако теперь Третья Империя предстанет во всем своем совершенстве, не руши­мая во веки веков. И да отсохнет рука, не желающая ей служить или поднимающаяся против нее! Религиозные выражения и обороты ЛТИ вместе составляют сеть, которая набрасывается на слушателя и затягивает его в область веры».

Такова внешняя сторона медали: тяготение к религиозной лек­сике и символике. Вместе с тем, нам известно увлечение Гитлера и теософией. «Теософы надели на неоязычную магию восточный наряд, снабдили ее индуистской терминологией и открыли люциферствуюшему Востоку путь на Запад».

Фуле — остров где-то на севере Германии, ныне исчезнувший из глаз людей; как и Атлантида, был легендарным центром магиче­ской цивилизации. Тайное общество Фуле обладало эзотерически­ми знаниями: «Особенные существа, посредники между людьми и "тем, что там", располагают хранилищем сил, доступным для по­священных в тайну. Оттуда можно черпать, чтобы дать Германии власть над миром и сделать из нее провозвестницу грядущего сверхчеловечества. Настанет день, когда из Германии двинутся в бой легионы, чтобы смести все препятствия на духовном пути зем­ли. Их поведут непогрешимые вожди, черпающие в Хранилище Сил и вдохновленные великими древними» — Таковы мифы, которыми пророки магического социализма Экарт и Розенберг наполнили медиумическую душу Гитлера.

По мнению оккультистов внутренние силы членов группы об­разуют общую цепь. Но пользоваться ею в целях группы можно только через посредство медиума, который аккумулирует силу, а тот, кто управляет — маг. В обществе Фуле медиумом был Гитлер и магом Гаусгоффер.

«Раушнинг писал о Гитлере: "Приходится вспоминать о медиу­мах. В обычное время эти медиумы — рядовые, посредственные люди. Внезапно, так сказать, с неба, к ним падает власть, подни­мающая их высоко над общим уровнем. Что-то внешнее, по отно­шению к личности медиума, он как бы одержим. Затем он опять возвращается к обыденному. Для меня бесспорно, что подобное происходило с Гитлером. Персонаж, носивший это имя, был вре­менной одеждой квази-демонических сил. При общении с ним ощущалось соединение банального и чрезвычайного, невыносимой двойственности. Подобное существо мог выдумать Достоевский: соединение болезненного беспорядка с тревожным могуществом". Штрассер: "Слушавший Гитлера, внезапно видел явление вождя Славы... Будто бы освещалось темное окно. Человек со смешной щеточкой усов преображался в архангела. Потом архангел улетал и оставался усталый Гитлер с тусклым взором". Бушез: "Я видел его глаза, сделавшиеся медиумическими... Иногда происходил процесс преображения, нечто, как виделось, вселялось в оратора, из него исходили токи... Затем он опять становился маленьким, даже вуль­гарным, казался утомленным, с опустошенными аккумуляторами".

Гитлера увлекали силы и учения, не имеющие стройной коор­динации между собой, но от этого еще более опасные. В него набили мысли, далеко превосходящие его собственные мысли, его умст­венные способности и его возможности самому почерпнуть что-либо подобное путем самостоятельного изучения, самостоятельных размышлений: его переполнили. Народу и своим сотрудникам Гит­лер лишь сообщал грубо-вульгаризованные отрывки.

По мнению Ж. Бержье и Л. Повел*, «легко представить себе сосуществование марксизма и либерализма, ибо они суть проявления одной Вселен­ной. Но нет сосуществований между Вселенной Плотина и Вселен­ной Коперника. Они диаметрально противоположны не только в отвлеченной теории, не и социально, политически, духовно и даже эмоционально. Распознать чужую цивилизацию, которая выросла как гриб за Рейном, нам мешала детская мерка. Для "чужого" нам нужны магизм, перья, кольцо в носу... Нацистская магия спряталась под техникой. Это была грандиозная новость. Все отрицатели на­шей цивилизации — теософы,  оккультисты, индуисты и прочие, вернувшиеся или Старавшиеся вернуться к духу древних веков,— всегда были врагами технического прогресса. Магический дух фа­шизма вооружился всеми рычагами материального мира. Ленин сказал, что Советская власть плюс электрификация всей страны есть социализм. Нацизм в своем роде — это магия плюс танковые дивизии»- Вряд ли можно найти более яркое свиде­тельство изощренности нацистской пропаганды, нежели снятый вовремя съезда 1934 года режиссером Лени Рифеншталем фильм«Триумф воли». Гитлер сам избрал название и предложил положить в основу сюжета две темы: тему Воли, преодолевающей все препят­ствия, и тему единства фюрера, партии и народа. Образ Гитлера доминировал здесь над всем и затмевал все: с первых кадров, когда его самолет, идя на посадку, отбрасывал крестообразную тень на маршировавших по улицам штурмовиков и толпы ликующего на­рода, и до завершающих, когда Гесс произносил магическую формулу: «Партия это Гитлер, Гитлер — это Германия, а Герма­ния это Гитлер.  Гитлер! Зиг Хайль!» Гитлер мастерски играл свою роль — роль ритуальной фигуры в мифе, мифе о Вожде, возникшем из безвестности, чтобы вершить судьбы нации.

Миф Сталина

Интересно сравнение мифов и способов их формирования со­временников — Гитлера и Сталина, которое приводит в своей книге «Гитлер и Сталин» А. Буллак:

1. Актерские способности.  В  критических ситуациях Сталин вполне владел собой, Гитлер же оказывался во власти эмоций — и тои другое было игрой. Сталин скрывал свои чувства и говорил не больше того, что следовало сказать. Гитлер поддавался эмоциям и говорил не умолкая. При этом ему удавалось скрыть свою способ­ность к холодному расчету. Когда Гитлер доводил себя до обычных для него припадков гнева, казалось, что он совершенно не управляет собой: искаженное яростью лицо покрывалось пятнами, он визжал пронзительным голосом, выкрикивал ругательства, дико размахивал руками, колотил кулаками по столу. Однако всем кто его хорошо знал, было известно, что внутри Гитлер сохраняет «ледяную холод­ность» — выражение, которое часто употреблял он сам.

2. Паранойя. Первые признаки паранойи Сталина стали замет­ны во время так называемого «шахтинского» процесса. Сталин тог­да заявил: «Есть внутренние враги, товарищи. Есть внешние. Об этом никогда нельзя забывать». Только в период, когда происходи­ла кампания по ликвидации кулачества как класса, его паранойя обнаружилась в полной мере. Параноидальный комплекс лежал в основе националистических настроений Гитлера, параноидальная мотивация привела его в политику: он должен был защитить немцев империи   Гамбсбургов,   окруженных   врагами — славянами,   мар­ксистами, евреями. С самого начала своей карьеры он откровенно апеллировал к тем многочисленным гражданам Германии, которые, как и он, испытывали те же параноидальные ощущения, считая себя жертвами тайного заговора скрытых врагов. Все они готовы были откликнуться на призывы политика, который не только разделял, но и уверенно подтверждал их подозрения, это была толпа потен­циальных неофитов, ждущих собственного мессию, способного вы­свободить и отъединить их энергию.

3. Ораторские способности. Гитлер обладал своего рода магне­тизмом, способностью воздействовать на массы, очаровывая их. Несмотря на то, что с общепринятой точки зрения, в речах Гитлер было много недостатков: затянутость, повторы, многословие. Он с трудом начинал выступление и слишком резко его обрывал в конце.

Однако все это не меняло дела: в его речах была сила и обнажен­ность страсти, всю глубину ненависти, ярости и угроз доносило са­мо звучание его голоса. Фраза из Ницше хорошо объясняет меха­низм того воздействия, какое производил Гитлер на аудиторию: «Люди верят в истинность того, что им удается внушить». Кроме того, Гитлер имел особое чутье, он чувствовал аудиторию, понимал мысли и настроения собравшихся людей, вот почему начинал он свои речи неуверенно, ему нужно было ощутить, чем дышит зал, проникнуться настроением публики. Причем связь была двусторон­ней: Гитлер давал своим слушателям уверенность и надежду, реак­ция аудитории подкрепляла его чувство уверенности в себе, его са­мооценку, подтверждавшие созданный им образ. В этом смысле мифический образ Гитлера был в такой же степени творением его поклонников, — в нем они воплощали свои подсознательные стремления — как и самого фюрера, внушавшего им эти стремле­ния. Сталин не обладал подобным даром. Тем более, что способно­сти такого типа были бы неуместны и вызвали бы ответную реак­цию у тех слушателей, перед которыми выступал Сталин: ведь это были не толпы на митингах во время предвыборных кампаний, а замкнутый мир центральных органов власти коммунистической партии России.

4. Религиозно-мистические притязания. Философско-историческая традиция, на которую опирался Гитлер, позволяла ему открыто заявлять о своих притязаниях и реализовывать их.

В России же все, что было отмечено магнетизмом, способно­стью вызывать поклонение окружающих, вызывало недоверие — вероятно, потому, что будило ассоциации с религией. Только после смерти Ленин стал объектом поклонения, при жизни он протесто­вал против любых попыток возвеличить и прославить его имя. Ста­лин, который отождествлял себя с Лениным, со временем мог пре­тендовать на некую долю величия, заключенного в магии этого имени, и, воспользовавшись благоприятным случаем, положить начало культу собственной личности. Сталин делал вид, что ему претят лесть и восхваления, но если для Гитлера восхищение окру­жающих было чем-то самим собой разумеющимся, то у Сталина эта потребность оставалась неудовлетворенной, что заставляло его прибегать к различным уловкам. Вот как об этом пишет в своих мемуарах Хрущев: «Осторожно, но настойчиво он внедрял в созна­ние окружающих идею о том, что его личное отношение к Ленину отличается от того, которое он излагает для широкой общественно­сти». Лазарь Каганович быстро понял намек, выпрямив спину и откинувшись в кресле, Каганович имел обыкновение провозгла­шать: «Товарищи, пришло время, мы должны сказать народу прав­ду. Все в партии говорят о Ленине и ленинизме. Пора нам честно признаться самим себе. Ленин умер в 1924 году. Сколько лет он ра­ботал в партии? Что под его руководством было сделано? Сравните это с тем, что сделано под руководством Сталина! Пришло время сменить лозунг "Да здравствует Ленин!" на лозунг — "Да здравст­вует Сталин!"».

5. Своеобразная тактика (последовательность). Смесь наглости, террора и различного рода посулов — такова была тактика Гитле­ра, вынужденного балансировать между «революцией снизу» и си­лами консервативной коалиции. Несмотря на повсеместный хаос, на собственные колебания, обусловленные темпераментом, Гитлер твердо придерживался избранного курса и трезво оценивал свои возможности. Летом 1933 года он объявил о конце революции, а годом позже расправился с теми, кто был с этим не согласен. Со­мнения,  разноречивые  слухи,  компромиссы,  изменения  курса  и свойственный революционной  политике  разлад — за  всем  этим нужно признать главное, которое заключается в том, что Гитлер, равно как и Ленин в 1917-1918 годах, и Сталин, уничтоживший за шесть лет своих соперников и приступивший в 1929-1930 годах ко«второй революции», всегда сохраняли постоянство цели, верно выбирали момент для ее осуществления и при этом неизменно стре­мились к успешному завершению намеченного.

6. Особенности личности как основы мифа. Именно «миф Гит­лера», его легендарный образ позволяет ясно увидеть две стороны его личности как политического деятеля: с одной стороны — его апелляцию к иррациональным, инстинктивным началам в натурах мужчин и женщин, с другой — многочасовые раздумья над тем или иным возможным вариантом действий и его преимуществом над другими. Существуют убедительные свидетельства того, что при отсутствии последовательной программы действий именно личность Гитлера стала центром притяжения, который обеспечивал нацио­налистам голоса избирателей и приток новых членов в ряды их ор­ганизации, несмотря на то, что в то время противники нацизма небыли склонны придавать большого значения фигуре фюрера. Позд­нее Геббельс утверждал, что «миф Гитлера» — самое выдающееся достижение его пропагандистского аппарата. Немаловажно, однако, что и Геббельс — во многих отношениях самый циничный из наци­стских лидеров подобно самому Гитлеру поверил в сотворенный им миф. Он исповедовал культ, созданию которого способствовал сам.

Геббельс участвовал в последнем гротескном действии «третьего рейха», он единственный из всех нацистских боссов присоединился к Гитлеру, прощальное подтверждение верности фюреру было скреплено печатью убийства. Умертвив членов своей семьи, Геб­бельс покончил с собой. Секрет властного воздействия мифа за­ключался в сочетании искренней веры народа с изощренной обра­боткой общественного мнения. Никто не относился к «мифу Гитлера» с такой серьезностью, как сам Гитлер, равно озабоченный и тем, как миф внедряется в сознание народа, и тем, какова была реакция народа на распространяемую легенду. Прежде чем принять какое-либо решение, он тщательно оценивал, как оно могло повлиять на общественное мнение, как могло отразиться на образе «фюрера». Пока чувство особого предначертания, составляющее сердцевину гитлеровского «мифа» («С уверенностью лунатика я иду путем, ко­торый указует Провидение») уравновешивалось «ледяной холодно­стью» расчетов политика-прагматика, оно было для него источни­ком неиссякаемой силы. Но успех оказался фатальным для Гитлера. Когда у его ног оказалась половина Европы, мания величия овла­дела фюрером, он уверился в собственной непогрешимости. Вместо того чтобы воспользоваться существующим мифом, он стал ждать от сотворенного образа самопроизвольных чудес, в результате та­лант Гитлера потускнел, его стала подводить интуиция.

В отличие от Гитлера, Сталин намеренно избегал прямого кон­такта с народом. Его преследовал страх перед покушением, в толпе он чувствовал себя неуютно, ему не хватало умения Гитлера завла­деть массовой аудиторией, он знал, что, чем меньше его видят те, кем он правил, тем легче внушить свой образ — человека недости­жимого и всевидящего.

7. Время возникновения мифа. Миф Гитлера зародился на ран­нем этапе его карьеры, когда ему было тридцать с небольшим и спонтанно возник в среде его соратников по партии еще до того, как это осознал сам Гитлер, в то время крайне далекий от рычагов государственной власти.

Применительно к Сталину о первом появлении его культа можно говорить с 1929 года (оно было сопряжено с его пятидесяти­летним юбилеем), однако постоянной чертой общественной жизни России этот культ становится лишь во второй половине 1933 года. Первые проявления культа Сталина относятся к октябрю 1929 года и отмечены всеми признаками инициативы, исходившей из офици­альных источников. В газетах появились статьи под заголовками примерно такого рода: «Под мудрым руководством нашего великого и гениального вождя и учителя Сталина»; на страницах официаль­ной биографии, которая подчеркивала тождественность Ленина и Сталина как ведущих фигур в мировом революционном движении, титул «вождь» употреблялся только применительно к имени Стали­на: «Все эти годы после смерти Ленина Сталин, являвшийся самым выдающимся из продолжателей дела Ленина, его самым верным учеником, вдохновителем важнейших мероприятий партии в борьбе за построение социалистического общества — стал всеми признан­ным Вождем партии и Коминтерна».

8. Способ создания мифа. Сталин всячески подчеркивал свою связь с Лениным; имело место как бы ретроспективное «рукополо­жение», установление апостольской преемственности — традиция через Ленина восходящая к Марксу и Энгельсу. Гитлер не нуждался в подобном «рукоположении».

С конца 1933 года был разработан целый ритуал партийного «обожествления» Сталина. Художники, скульпторы, музыканты, поэты и журналисты были призваны к высокому служению; чека­нились медали, рисовались портреты. Подобно бюстам Августа — обязательной принадлежностью каждого города Римской империи, портреты Сталина были распространены повсеместно. Вскоре на территории СССР не осталось ни одной школы, учреждения, фаб­рики, шахты или колхоза, стены которых не были бы украшены портретами Сталина, не было ни одной организации, которая удержалась бы от восторженных приветствий «нашему любимому вождю» по случаю каких-либо праздников. В создании культа Ста­лина участвовало и партийное руководство. На ленинградской пар­тийной конференции, проходившей накануне «съезда победителей», собравшегося в январе 1934 года, не кто иной, как Киров, заявил: «Личность такого масштаба, как Сталин — трудно постижима. За прошедшие годы не было никого, кто так отдавал бы себя всего работе, нет ни одного большого начинания, ни одного призыва, ни одной директивы в нашей политике, автором которой не был бы товарищ Сталин». В этом же месяце в «Правде» был опубликован поэтический опус со знаменательным двустишием:

Теперь, когда мы говорим Ленин,

Мы подразумеваем Сталин.

Напротив, Грегор Штрассер в начале 1927 года в своем воззва­нии определил отношения между Гитлером и рядовыми членами партии как отношения между Вождем и вассалами: «Вождь и васса­лы! Только древней Германии с ее аристократизмом и с ее демократией, ведомы те отношения между ведущим и ведомыми, свойст­венные только германскому духу, которые и составляют суть струк­туры НСДАП... Друзья, поднимем правую руку и вместе гордо вос­кликнем, готовые к борьбе и преданные до конца: "Хайль Гитлер!"».

Столь личностное отношение к человеку, а не к возглавляемой им организации, противоречило социалистической традиции и эти­ке марксистско-ленинской партии, в арсенале ценностей которой существовал только авторитет партии, но отнюдь не ее лидера. Черты русского национализма и псевдорелигиозной окрашенности, какую приобрел культ Сталина, объясняются тем, что Сталину уда­лось оживить мощные древние инстинкты народного духа, оказав­шиеся подавленными после ликвидации царизма и запрещения пра­вославной церкви. В отсутствие этих символов веры народ получил новый объект для почитания — не партию, но государство с его единовластным правителем, преемником царей, и наследником Ле­нина и революции. Фигуры самодержавных правителей прошло­го— таких, как Петр I и Иван Грозный — обладали в России не­обыкновенной притягательной силой, становясь объектами покло­нения и для Сталина, и для рабочих и крестьян этой страны, запол­няя пустоту, зиявшую между правительством и народом. С началом Великой Отечественной войны Сталин, который для многих был просто именем и изображением, стал средоточием чувств патрио­тизма и национальной гордости, своего рода чудотворной иконой: с его именем миллионы шли в бой и на смерть. Такая эволюция куль­та Сталина еще больше сближает его с мифом Гитлера, и в том, и в другом случае налицо — стремление к поклонению, заменяющему религиозное, тоска по Мессии, принимающем облик Вождя, жажда спасения, а не готовность решать проблемы. Ян Киршоу отмечает, что еще в 1932-1934 годах в сознании немцев наметилась тенденция воспринимать фюрера отдельно от его соратников по партии: нача­ла действовать легенда «если бы только фюрер знал». Расправа с Ремом была воспринята как свидетельство готовности Гитлера дей­ствовать со всей решимостью в случае, когда от фюрера не удалось более скрывать вероломство СА, обманувших его доверие. Явление в точности такого же порядка (т. е. стремление снять со Сталина всякую вину за злодеяния якобы свершенные его подручными) на­блюдается в Советском Союзе, причем не только среди крестьян­ской массы, но и среди интеллигенции. Илья Эренбург в своих ме­муарах признается, что думал о Сталине как о неком ветхозаветном Боге, и вспоминает, как во время встречи с Пастернаком, когда повсюду свирепствовали репрессии, тот произнес все ту же фразу: «Если бы он знал».

9. Средства создания мифа. Благодаря современной технике оба диктатора пользовались возможностями, далеко превосходящими те, какие имели в своем распоряжении политические лидеры про­шлого. Как Гитлер, так и Сталин поистине были вездесущими: их лица смотрели на вас с каждого рекламного щита, со стен учрежде­ний, с кадров кинохроники, их голоса звучали по радио, а радио должны были слушать все.

10. Скрытность (недосказанность) мифологической личности. При этом трудно найти в истории другие фигуры, о которых было бы так мало известно с точки зрения их индивидуальной, человече­ской сути, ускользавшей даже от тех, кто работал с ними рядом и соприкасался с ними почти ежедневно. Генерал Йодль — ближай­ший советник Гитлера по военным вопросам, писал своей жене в 1946 году, ожидая суда в Нюрнберге: «Я спрашивал себя: знал ли я вообще этого человека, рядом с которым прожил столько трудных лет?.. Даже сегодня я не знаю, что он думал, знал, намеревался сде­лать; мне известно лишь, что я сам об этом думал или мог предпо­ложить». По мнению тех соратников Сталина, которым удалось остаться в живых — таких как Хрущев, — Сталин был человеком столь же непостижимым, его реакции были непредсказуемы, преду­гадать, прочитать, по внешнему виду его намерения было невоз­можно. Оба диктатора стремились скрыть свою истинную индиви­дуальность, извлекая в то же время максимальные выводы из тех личностных особенностей, какие были им присущи. Успех обоих в политике во многом определялся их способностью так же тщатель­но скрывать от союзников, как и от противников собственные мыс­ли и намерения. Они не только не обнаруживали своих целей или планов на будущее, но и избегали делать достоянием окружающих свое прошлое. (Вспомним, что то же мы знаем и о Ленине). Все по­пытки выяснить какие-то обстоятельства их биографий, найти лю­дей, знавших их в прошлом, были обычно обречены на неудачу, и после прихода их к власти, становились небезопасными. Миф Гит­лера и культ личности Сталина оставались главным стержнем их власти, поэтому все, что могло нарушить стройность официальной версии, пресекалось.

Всячески способствуя популярности создаваемого пропагандой образа, Гитлер и Сталин делали все возможное, чтобы сведения об их частной жизни были недоступны широкой общественности. По­нять их успех еще сложнее, когда становится ясно, что оба банальны и лишены каких-то человеческих чувств.

Итак, если рассмотреть мифологическую роль Бога как корпус суггестивных текстов (условно их можно слить в миф-текст), то этот текст будет характеризоваться следующими особенностями:

1. Неопределенность (недосказанность) самой личности.

2. Наличие у нее чего-то особенного, отклоняющегося.

3. Амбивалентность формы и содержания.

4. Стремление к эмоциональной насыщенности.

5. Ориентация на «мифологическую нишу» массового сознания.

 

ЧАСТЬ II. КТО ВОЙДЕТ В «ДОМ КОЛДУНЬИ»?

 

Глава 7. Опасная экспедиция (языковые барьеры личности и их преодоление)

Барьеры бывают разные... Понятие «психологический барьер» употребляется все чаще и чаще, когда речь заходит о взаимоотно­шениях людей, о постижении живой души.

Так, в романе болгарского писателя Павла Вежинова «Барьер» мы сталкиваемся с драмой взаимонепонимания странной девушки Доротеи, умевшей летать и страдающего автора: «Между нами ле­жала какая-то преграда, о существовании которой я раньше не по­дозревал. Может быть, инстинктивное отвращение к болезни, даже когда она не заразная». Характерен диалог, происшедший между главным героем и лечащим врачом Доротеи — Юруковой:

А она предлагала вам летать?

Нет! — изумился я.— Как это летать?

Как птицы, например... Это одна из ее навязчивых идей...Или ее мечта, которая характеризует ее с самой хорошей стороны. Вам никогда не снилось, что вы летите?

Нет,— ответил я.

А вот мне снилось. Я летала спокойно и свободно, как пти­ца. Над лесами и озерами. Вы думаете, это случайно?

Нет, я не думал, что это случайно. Я полагал, что пациенты оказали на нее свое влияние. Она, наверно, тоже поняла, что пере­борщила, откинулась на стуле...

Не   пугайтесь   незначительных   рецидивов, — продолжала она. — И ее тоже не пугайте. Я ее лечила сильными лекарствами. Она все еще как одурманенная.

Да, пожалуй, — без энтузиазма согласился я.

Это не так уж страшно. Таким образом вы можете заглянуть ей в душу. И вы сами поймете, какая у нее, в сущности, светлая ду­ша. А это большое счастье. Человеческая душа нечто более стран­ное и непостижимое, чем это мог себе представить даже такой писа­тель, как Достоевский. Мы не ведаем ни ее настоящей силы, ни ее ужасающей слабости. Кроме, пожалуй, писателей и психиатров. У них хоть есть возможность время от времени заглянуть в щелочку...

Мы помолчали. Каждого из нас занимали свои мысли и опасения.

Я надеялся, что вы меня подбодрите, — произнес я нако­нец. — А вы скорее напугали.

А может, это я нарочно! — пошутила она. — Хотя я уверена, что вы никогда не перешагнете барьер.

Какой барьер? — встревожился я.

Она поколебалась, потом как бы вскользь заметила:

— Это так, к слову...

Главный герой — композитор — так и не смог преодолеть барьер, понять девушку, которая умела летать. И вот финал, горест­ные размышления о непоправимом: «Поздно вечером я с тяжелым сердцем поднялся на террасу. Я не посмел взглянуть на небо, на не­взрачные звезды, слабо мигавшие у меня над головой. Они никогда не будут моими. У меня нет крыльев взлететь к ним. И нет сил. Доктор Юрукова сразу же угадала, я никогда не перешагну барьера».

И так было всегда. Кто-то делал себе крылья и бросался с ко­локольни (как крестьянский Икар), кто-то выращивал собствен­ные, кто-то мог это хотя бы понять (как доктор Юрукова, окон­чившая, к слову сказать, кроме медицинского еще и филологи­ческий факультет).

Преодолеть барьер — обрести волю.

Но сначала нужно хотя бы осознать, что этот барьер есть и за­хотеть его преодолеть.

Академик Б. Кедров ввел понятие познавательно-психологичес­кого барьера в научно-технической деятельности (ППБ), которое для краткости называет «барьером»: «Мне хотелось бы этим поня­тием выразить двойную роль, которую эти барьеры — "оградительные сооружения" — играют в ходе работы нашей творческой мыс­ли. Когда хотят создать водоем, то реку перекрывают плотиной. Задерживая воду, она обеспечивает наполнение водоема. Когда же необходимость в водоеме отпадает, роль плотины из конструктив­ной, полезной становится тормозящей поток причиной. Теперь воз­никает необходимость преодоления барьера... с тем, чтобы обеспе­чить дальнейшее движение воды. Применительно к движению творческой мысли нас будет интересовать именно эта, вторая сто­рона дела — преодоление тормозящей функции барьера, вставшего на пути к истине».

Р. М. Грановская и Ю. С. Крижанская рассматривают в своей работе «социальные барьеры», тема которых разработана еще со­всем мало: «Защищая собственные интересы, одни возрастные и социальные группы постоянно навязывают другим свои правила, действуя против их воли: взрослые — детям, мужчины — женщи­нам, белые — неграм, средний слой — низшему, ученые — обывате­лям. Тех, кто отказывается подчиняться этим правилам, превраща­ют в отщепенцев и изгоев. Для этого существуют специальные опе­рации, вынуждающие человека загонять несовместимые с установ­ками среды переживания в подсознание, что бьет по его самооценке и приводит к глубинному конфликту. Но — при этом обеспечивает­ся стабильность общественных отношений». Операция­ми, формирующими социальные барьеры, авторы считают осмея­ние и проверку на социальный статус .

Однако личность может отрегулировать высоту барьеров: «Сталкиваясь с внешней травмирующей ситуацией, недовольный собой и огорченный своими поступками человек может нейтрали­зовать защитные механизмы тремя способами: понизить значи­мость травмирующего фактора ("Теперь (в новых обстоятельствах) я смотрю на это по-другому"); повысить самооценку, чтобы на ее фоне влияние травмы было менее болезненным ("Для меня это не имеет большого значения"), или понизить значимость неудачных поступков и действий, т. е. изменить систему ценностей так, чтобы некое событие опустилось в иерархии предпочтений, стало лично менее значимым ("Не очень-то и хотелось").

А. Минделл затрагивает проблему групповых барьеров: «У каж­дой группы есть барьеры или внутреннее сопротивление к принятию, признанию определенных, скрываемых ими сторон, и к работе с ни­ми. Например, у многих групп есть барьеры, препятствующие выра­жению личных чувств на людях. Существует негласная договорен­ность между членами группы, что в группе нет места проявлению личных чувств. В одних группах будут сдерживаться агрессивные и недемократические устремления. В других существуют не писанные правила, согласно которым члены группы не должны вести себя как дети. Все группы и организации обладают убеждениями и устрем­лениями, философией и поведением, которые они всячески поощ­ряют, и другими, которые они осуждают, запрещают, подавляют или оказывают им активное сопротивление. Когда группы блоки­руют выход за барьеры, они разлаживаются, становятся жесткими и безжизненными. Даже если внешне дела группы выглядят хорошо, скрытые депрессии и страхи свидетельствуют об ухудшении жизни этой группы. Люди могут быть добрыми, вежливыми и нравствен­ными по отношению друг к другу, но искреннее общение при этом отсутствует».

Таким образом, термин «барьер» прочно занял свое место в психологических трудах, а работа А. Минделла вплотную выводит нас на проблему барьеров малых групп и личности в них.

Наше понимание барьера основывается на том, что все сущест­вующие в обществе барьеры (социальные, психологические, статус­ные, научно-технические, естественные и пр.) первопричиной имеют затруднения языкового характера (по В. Далю «Барьеръ — пре­града, ограда, застава, забор, тын; ворота, заворы; ограда, обнос, околица; барикада — укрепление на скорую руку в жилом месте, на улицах, из всякого подручного припаса: разной утвари домашней, бочек, досок, поднятой мостовой и пр.»).

Итак, барьер — это языковые проявления, которые нам мешают, а также другие, которые мы используем в ситуации «здесь и сейчас» с целью избежать осмеяния, проверки на социальный статус или простого непонимания («барьер» в значении «барикада»).

Попытка социального эксперимента преодоления языковых барьеров в условиях терапевтической группы

Время: 26 сентября 1994 года.

Место: Пансионат «Соколья гора» под Смоленском. Состав группы: психотерапевты, психологи, педагоги; 25 человек мужского и женского пола в возрасте от 18 до 45 лет.

Длительность эксперимента: 6 дней.

Цель: изменение языка каждого члена группы.

Задачи:

1)    обсуждение понятия «языковой барьер», обозначение общих языковых барьеров;

2)    осознание и называние собственных языковых барьеров каж­дого члена группы;

3)    преодоление барьеров, закрепление результатов в «полевыхусловиях» (под «полевыми условиями» понимается ситуацияестественного языкового, в том числе, полемического, обще­ния в «больших» психотерапевтических группах и межлич­ностном общении).

Объективация результатов эксперимента: разного рода языко­вая продукция — «Письма на Большую землю», индивидуальные и групповые ассоциативные эксперименты, аудиозаписи выступлений и обсуждений; текст мифа Победителя как результат групповой фольклорной деятельности группы.

I этап. Размывание смысловых полей.

Введение понятие барьера и некоторых основных положений суггестивной лингвистики. Загрузка сознания и подсознания.

Ведущая говорила о продуктивности и об Адамовой тайне на­званий; о различных способах погружения в собственное подсозна­ние, самый безвредный из которых — языковой; о тайнах «дома кол­дуньи», о личных мифах психотерапевтов и о том, почему большие массы людей идут лечиться к колдунам и феям; о рекламе удачной и неудачной; о шизофренизации общества; о защитных и необходимых барьерах; о тайнах имени; об умении писать бумаги и письма и т. д. Конечно, могут быть разные слова, разные истории, разная аргумен­тация, но задача одна — разбудить интерес к родному языку и Языку вообще; показать, что существует много загадочного и интересного в этом мире и каждый человек является творцом своей жизни и жизни окружающих. Иными словами, при помощи вербальной мифологиза­ции всех явлений действительности члены группы приблизились к пониманию и обозначению высшего уровня иерархии ценностей — смыслу жизни. «Значение смысла жизни как синтеза высших целей и идеалов можно показать, рассматривая воздействие на поведение человека страха смерти. Возникающий страх иногда обостряется пе­реживанием того, что нависла серьезная угроза не успеть воплотить жизненные планы. Страх усиливается непременным желанием успеть сделать самое главное в отпущенный срок. Это значит, что человек рассматривает свою жизнь как нечто целостное — некий творческий акт: курс обучения, который надо завершить, или дом, который надо достроить».

II этап. Работа с конкретными языковыми барьерами.

К универсальным барьерам группа отнесла:

1) барьер мифологический;

2) языковой барьер профессионализма;

3) межличностный;

4) барьер имени;

5) барьер любви и ненависти.

Уже во время знакомства были обозначены задачи:

-  понять другого человека;

-  научиться говорить так, чтоб тебя принимали;

-  создавать эффективные письменные тексты;

-  улучшить свои профессиональные качества;

-  жить без конфликтов и барьеров.

Условиями сохранности во время вербального путешествия в собственное бессознательное можно считать:

1) осознание цели путешествия: дать себе максимальное коли­чество эмоциональных и интеллектуальных «толчков» для актуа­лизации внутренних лингвистических резервов; попытаться пре­одолеть собственные языковые барьеры и осознать барьеры окру­жающих;

2) открытый выход, закрытый вход в момент работы группы (новоявленные путешественники, не прошедшие эмоционального тренинга, не имеющие начального опыта, могут оказаться слабым звеном в цепочке);

3) презумпция  языкового  таланта  каждой  личности  (уста­новка на то, что все члены группы — творцы и у всех изменения произойдут);

4) добровольность полная (хочешь избежать каких-либо дейст­вий — можешь оставаться  наблюдателем,  ничего  не доказывая); право на пассивность;

5) отсутствие любого насилия и агрессии, в каких бы формах они не проявлялись;

6) потребность разбираться в причинах (прежде всего, лингвис­тических) любого явления;

7) изменение (нейтрализация) конфликтной ситуации исключи­тельно вербальным путем;

8) предельная условность, осознание моментов игры; воспри­ятие информации извне: сверху, из Космоса, из другого измерения;

9) обозначение барьеров и их преодоление;

10) непременная лингвистическая фиксация результатов (сво­бодные ассоциации, письма на Большую землю и пр.).

Остановимся подробнее на преодолении барьера имени. Способ преодоления этого барьера — изменение имени (или осмысление  достоинств   своего   имени).   Как   писал  А. Ф. Лосев «миф — развернутое магическое имя». В таком случае, имя — свернутый миф (магическое имя — свернутый миф). Как ска­зала, сияя, одна из участниц Смоленского семинара: «Ребята из ва­шей группы чудеса творят». — «А в чем дело? — спрашиваю, — Что они такого натворили?» — «У меня было очень много проблем, — ответила девушка, по профессии психиатр, — а они мне посове­товали просто сменить имя и пожить в нем...» — «И что?» — «Мир переменился».

Мир изменился и к человеку пришла удача. Разве этого мало?

Имя — это, в сущности, мантра (магическое сочетание звуков), причем, наиболее частотная личностная мантра. Недаром эта тема вызывает такой интерес и у ученых, и у носителей языка. В тайну имен пробуют проникнуть поэты, психологи, лингвисты.

Французский исследователь Пьер Руже предлагает «вибрацион­ную» теорию воздействия имени на судьбу человека и пишет: «Нет в языке такого слова, которое по влиянию на ваш характер и судь­бу, по силе выражения чувств, по употребительности можно было бы сравнить с вашим именем. Имя может звучать как просьба или приказ, как упрек или одобрение, как пощечина или ласка... Наибо­лее частой причиной смены имени является то, что имя (а заодно и его носитель) вызывает насмешку у окружающих. В подобных слу­чаях имя чаще всего действительно не подходит данному человеку, оно не соответствует внутренним вибрациям личности, не вызывает в нем резонанса. Не следует, однако, забывать, что имя — это наш опознавательный знак, запись нашего "я". Смена имени влечет за собой разрыв с прошлым, начало движения в новом направлении. Это как бы новое рождение. Так монахи после пострига вступают в новую жизнь с новыми именами. Во время второй мировой войны многие подпольщики в целях конспирации брали себе новые имена, полагая, что это временная мера. Но некоторые из них в условиях постоянного напряжения, риска и борьбы стали совершенно иными людьми. После окончания войны они оставили себе партизанские имена».

С. Попов считает наличие одинаковых букв в именах условием успешного взаимодействия, т. к. это означает одинаковые черты характера.

Можно привести различные суеверия и поверья, связываемые у разных народов в разные времена с именами. Так, в Древней Руси верили в то, что вместе с именем можно передать человеку и те свой­ства, которые заключены в лексическом значении его имени (Храбр, Добрыня, Умной, Красава, Ярослав), или те качества, которыми обладал его покойный родственник. Считалось, что не следует со­общать своего имени незнакомому человеку, чтобы не попасть под влияние его колдовства. Запретное, настоящее имя называлось «тайным именем». Еще в XVI-XVII веках русские часто имели даже по три имени: одно прозвище (не христианское) и два христианских имени, полученных при крещении. Одно из этих последних было явным, открытым, а другое — тайным, известным только самому его носителю, его духовнику и близким к ним лицам.

В. А. Менделев в работе «От звука к имени» связывает воедино поверья различных народов об именах и достижения современной лингвистики (методику А. П. Журавлева). Так, он пишет: «Ощу­щаемое подсознательно "плохое" значение звучащего имени часто приводило к тому, что некоторые "официальные" (взятые из свят­цев) имена выходили из употребления, а иногда случалось, что "грубое" или "злое" имя заменялось производным, которое воспри­нималось благоприятнее.

Психоэмоциональное значение звучащего имени создает в соз­нании людей некое поле, воздействующее на носителя этого имени. Отсюда обилие уменьшительных, просторечных, "уличных" имен, образованных от некоторых основных форм — эти имена, как пра­вило, гораздо более приемлемы для их владельцев (хотя бывает и наоборот)». Автор приводит в своей работе анализ отдельных имен, приняв за основу их фоносемантическую характеристику и утверждает, что фоносемантический ана­лиз имен дает возможность еще раз убедиться в удивительной точ­ности народного восприятия; спонтанная оценка имени при его выборе практически всегда совпадает с вычисленной, приятной или малоприятной картиной. В качестве примера рассматривается фо-носимволические значения трех русских имен. Георгий — исходная форма (так в святцах), Егор и Юрий — народные образования (Юрий упоминается в святцах только однажды, да и то в скобках, а Егора там вовсе нет):

Георгий — плохой, маленький, горячий, быстрый, веселый, низменный, яркий, угловатый, короткий;

Егор — хороший, большой, мужественный, активный, простой, сильный, холодный, красивый, величественный, громкий, храбрый, могучий;

Юрий — хороший, нежный, женственный, светлый, слабый, медленный, красивый, гладкий, легкий, веселый, округлый, добрый, радостный.

В основном отрицательная эмоциональная оценка имени Геор­гий и вызвала в народе неосознанное желание избавиться от неприят­ного раздражителя. Отсюда и возникли произвольные имена, при­чем часто Георгия по паспорту в быту зовут Юрием.

Что же произошло в группе? Получив задание выбрать какое-нибудь имя, обосновать свой выбор и на некоторое время «вжиться» в это новое состояние, Андрей «превратился» в Кирилла, Натали — в боярыню Морозову, Лариса — в Валерию, Елена — в Светлану, Эдик — в Графа и др. Посмотрим, насколько обоснован­ными были эти изменения.

Андрей — Кирилл

Андрей — яркий, активный, хороший, громкий, радостный, мо­гучий, храбрый, подвижный, мужественный, величественный. «Яркое, веселое и очень мужественное имя, традиционно любимое в народе — и не только в России. Довольно часто носители этого имени — организаторы и вожаки. Они объединяют и ведут за со­бой, а иногда — просто ловкие и удачливые люди с мгновенной реакцией на изменение ситуации и умение использовать ее с выго­дой для себя. Впрочем, они не склонны причинять кому-либо вред и совершать поступки, унижающие кого бы то ни было, — обычно это хорошие люди».

Кирилл — слабый, короткий, тихий, маленький, быстрый, хи­лый, низменный, шероховатый, угловатый, горячий, подвижный, тусклый, трусливый, нежный. «Еще совершенно не зная Кирилла, услышав только его имя, человек ощутит действие целого набора неприятных признаков, свойственных этому имени. Кирилл — чело­век жесткий, даже жестокий; он в значительной степени лишен чувств сострадания и сочувствия ближнему. Он с трудом вписывается в сложившиеся между людьми цивилизованные отношения, а порой Даже склонен к конфликтам. Тяготеет к авантюрам, стремится вла­ствовать, но в то же время легко подчиняется чужой воле. Трудно назвать Кирилла личностью яркой и храброй, так как анализ обна­руживает признаки "тусклый" и "боязливый". Кириллу придется преодолевать влияние этих признаков, иначе он может стать чело­веком мелким и даже мелочным, а поскольку эти черты характера популярностью и вниманием окружающих не пользуются, Кирилл рискует приобрести свойства личности скрытной и нелюдимой».

Андрей, выбравший имя Кирилл говорил о своем ощущении чего-то инородного и захотел получить на группе новый опыт.

Впрочем, есть в этих именах один общий признак — «подвижный», т. е. определенная преемственность все-таки сохраняется.

Натали — Боярыня Морозова

Натали — хороший, красивый, гладкий, безопасный, радост­ный, округлый, простой, яркий, величественный, медленный.

Боярыня Морозова — могучий, мужественный, сильный, боль­шой, громкий, храбрый, величественный, яркий, грубый, холодный, хороший, активный, радостный.

Общие признаки имен — хороший, радостный, яркий, величе­ственный. Заметим, что вариант «боярыня Морозова» содержит признаки могучий, мужественный, сильный, активный, громкий, храбрый, грубый, холодный; активный, т. е. имеет тенденцию к проявлению через действие той неопределенности и женской пас­сивности, которые проецирует на человека звукокомплекс «На­тали». Это также новый опыт и новый образ.

Лариса — Валерия

Лариса — хороший, радостный, яркий, красивый, величествен­ный, активный, храбрый, безопасный. «Прирожденный руководи­тель, хороший организатор. С людьми строга и холодновата, но всегда справедлива. Может стать прекрасным педагогом, ровна со всеми, никого не выделяя — ни в любимцы, ни в нелюбимые. Как только дело касается личных отношений, она теряется. Такова двойственная натура имени Лариса — нечто величественное — и одновременно нечто беспомощное».

Валерия — радостный, яркий, хороший, величественный, храб­рый, могучий, громкий, сильный, веселый, активный, светлый, про­стой, красивый. «Валерия непредсказуема. Порой ее поведение бук­вально зависит от того, с какой ноги она встала. Она противоре­чива в оценке событий и людей, непостоянна в своих намерениях. Впрочем, если у вас хватит терпения завоевать ее расположение или просто повезет ей понравиться, вы будете иметь преданнейшего друга, который упрямо будет видеть в вас только хорошее, даже если вы этого и не заслуживаете. Тот, кто сможет проникнуть в ха­рактер Валерии глубже, увидит, что в основе несколько взбалмош­ного поведения Валерии лежит ее ранимость, повышенная чувстви­тельность. ...К незнакомым людям у Валерии преобладает насто­роженно-недоверчивое отношение».

Как видим, большой ряд признаков (хороший, радостный, яр­кий, красивый, величественный, активный, храбрый) — совпадает. При этом Лариса более рациональна, а Валерия — непредсказуема. Напомним, что Лариса хотела «выйти» из образа строгого преподавателя (так и получилось) и в то же время усугубила то качество (способность к преданной дружбе), которое и хотела осознать и почувствовать.

Елена — Светлана

Елена — хороший, красивый, светлый, безопасный, округлый, гладкий, простой, нежный, храбрый, медленный, радостный, весе­лый, добрый, активный. «Великолепное и очень красивое имя, на­дежное и светлое. В ней есть какая-то тайна, она сдержанна и даже медлительна; создается впечатление, что она выше суеты и мелочей (может, впечатление и ложно). Скорее всего, это просто некоторая леность. Елена редко станет добиваться чего бы то ни было, она плывет по течению. ...Общей чертой всех носительниц этого имени во всех его формах является легковерность. Они склонны некритич­но воспринимать мнения других, причем чувство юмора у Елен раз­вито явно недостаточно».

Светлана — короткий. «Уникальное имя, при восприятии кото­рого все психоэмоциональные признаки никак себя не проявляют. Произнеся или услышав его, мы не сможем сказать ничего опреде­ленного об этой личности, с одной стороны, это плохо — никакой определенности, а тем более предопределенности, имя не несет, с другой — какой простор для формирования личности! Никаких внешних сил, никакой заданности! Светлану лепят окружающая жизнь, родные, близкие и, наконец, она сама — какой захочет, та­кой и будет. Она в полном смысле слова — создает сама себя. В этом Светлане помогает лексическое значение имени: "светлая"».

Вспомним, что Елена решила изменить свое имя, потому что оно «не звучит», а имя Светлана связано для нее с чем-то ангель­ским (по мотивам баллады Жуковского). Т. е. образ уже создан, осталось только прийти к внутренним изменениям и имя Светлана дает как раз такую свободу для творчества.

Эдуард — Граф

Эдуард — большой, хороший, округлый, красивый, величест­венный, храбрый, безопасный, гладкий, простой, громкий, длин­ный, сильный, медленный, холодный. «Большое, хорошее, величе­ственное имя, которое характеризуется целым набором по преимуществу положительных признаков. Эдуард человек грубый и мужественный, способный добиться успеха в делах и достичь своих Целей. Помешать ему может только собственная пассивность. По темпераменту — флегматик (что, кстати, способствует пассивности) и зачастую довольствуется тем, что имеет. Личность крупная, он равнодушен и пренебрежителен ко всяким тонким чувствам и мел­ким деталям и нюансам человеческих отношений. ...В нем полно­стью отсутствуют мнительность и боязливость; возможно, это одна из причин хорошего здоровья. Обладает стойкой психикой, не под­вержен стрессам и не склонен к самоанализу. Интеллект развит бо­лее вширь, чем вглубь».

Граф — тихий, страшный, шероховатый, злой, короткий, угло­ватый, мужественный, темный, печальный, грубый, плохой, туск­лый, пассивный, тяжелый. «1)в раннем средневековье в Зап. Евро­пе — должностное лицо, наделенное судебной, административной и военной властью; в период феодальной раздробленности — фео­дальный владетель; 2) наследственный титул высшего дворянства; в России был введен Петром I».

Если проанализировать тенденцию, то изменение имени Эдик на титул Граф (слово, полностью противоположное по фоносемантическим признакам) усиливает идею пассивности (наследственный титул) и придает облику этого человека зловещие черты (вспомним знаменитого вампира — графа Дракулу).

Мы привели в качестве примеров только несколько вариантов изменения имени, мотивированных стремлением поменять что-то в себе.

Другая мотивация — лучше понять характер и судьбы других людей. Так были выбраны имена Вера, Наташа.

Вера — женщина с нелегкой судьбой (по наблюдениям будущей носительницы этого имени), характеризуется признаками: корот­кий, сложный, радостный. По мнению В. А. Менделева это «имя женщины замкнутой, углубленной в себя, с противоречивым и сложным характером. При эмоциональном восприятии ощущаются только черты надежности (2,59), основательности и устойчивости (3,54). ...Она спокойна, невозмутима, ее почти невозможно чем-то увлечь, а уж надолго и всерьез — затея безнадежная. Одним словом, большинство Вер — натуры флегматичные, хотя в тех редких слу­чаях, когда их что-то задевает за живое, они способны упорно и настойчиво добиваться своего. К сожалению, это натуры не очень глубокие, да и меркантильные, так что достигнутая цель не всегда оправдывает затраченных усилий. Вера редко увлечена своей рабо­той, ее профессиональная деятельность — чаще просто средство заработать на жизнь. Очень много времени она уделяет самоанали­зу, скорее самокопанию, но из-за свойственной ей лени (особенно в молодости) никаких практических выводов, а тем более поступков из этих раздумий не вытекает. И интеллект, и интуиция ее редко выходят за пределы среднего уровня. В компании она скорее за­стегнута на все пуговицы, чем общительна и откровенна. Все это создает ей дополнительные трудности при контактах с людьми, хо­тя с подругами и близкими (их немного) она ровна и приветлива». Вот такую нелегкую «модель» решила примерить на себя участница группы.

Еще одна тенденция — признание гармонии со своим именем — Юра, Александр; нежелание с ним расстаться даже на время. О Юре мы уже писали, а вот имени Александр (кстати, самому час­тотному имени в группе — 4) необходимо уделить дополнительное внимание.

Александр — Саша — Шура

Александр — хороший, храбрый, активный, красивый, мужест­венный, величественный, могучий, простой, большой, радостный, яркий, громкий, сильный. «Это имя соответствует в основе своей сангвинистическому темпераменту с уклоном к холерическому. Бла­городство, открытость настроения, легкость обращения с людьми характерны для этого имени; легкость, но не поверхностность. ...Ум Александров четкий и трезвый, слегка иронический, быстр и много­сторонен. Благородство этого духовного склада, рыцарство — не вспышка и порыв, а склонность, оформленная вроде правила. Имя Александр хочет быть микрокосмом и, когда получает достаточный питательный материал для оформления, то становится таковым: гением. Но эта гармония и самоудовлетворенность имени Алек­сандр может быть не по плечу всякому: не имея сил стать даже большим, он, помимо желания, тянется к великости». «Хорошее и большое имя. Значение "защитник лю­дей" как нельзя лучше соответствует эмоциональному восприятию этого имени, а признак "величественный", видимо, подтверждается его судьбой, ведь это имя принадлежало великим властителям про­шлого, императорам и царям. Другие качества согласуются с ос­новными: имя активное, яркое, сильное, мужественное, храброе и могучее. Особенно выделяется признак "храбрый" — история это подтверждает».

Парадоксальны показатели восприятия уменьшительных имен, осе они, естественно, не так величественны, громки, ярки и могу­чи— это понятно. Но исчезают и другие признаки: «активный», «сильный», «красивый».

Саша — тихий, тусклый, низменный, отталкивающий, шерохо­ватый, страшный, злой, трусливый, медлительный.

Шура — страшный, темный, тусклый, тихий, шероховатый, плохой, низменный, печальный, грустный, могучий, медлительный.

«Выходит, что великолепные качества Александра — руководи­теля и вождя, защитника общества, нивелируются гораздо менее привлекательными чертами Саши и Шуры в быту: ведь в буднич­ной, повседневной жизни блестящий воин и организатор зачастую не может найти себе места: тихие семейные радости не могут его удовлетворить, и он становится заурядным, скучным, даже неприят­ным для окружающих. Это отражается в восприятии имени: при­знак "величественный", например, меняется на "низменный", "яр­кий" — на "тусклый", исчезает активность, зато появляется медли­тельность. Признак "красивый" уходит в тень, а его антипод — "отталкивающий" становится более весомым, а для имени Саша даже выходит из нейтральной зоны и становится значимым. В об­щем, Александры великолепны в минуты опасности, напряжения, в случаях, когда необходимо принять важные решения, — одним сло­вом, в переломные моменты жизни или в нестандартных ситуациях. Они выходят победителями, оказавшись в безнадежных положениях, но в обычной жизни теряются, иногда даже опускаются ниже сред­него уровня: это уже не хороший, светлый и большой человек, а зачастую плохой и темный. Такова натура Александров — двуеди­ная и противоречивая».

Эту особенность тонко чувствуют писатели. Так, в незабвенном «Золотом теленке» И. Ильфа и Е. Петрова мы встречаемся с Шурой Балагановым и наблюдаем следующую сцену:

«Рыжеволосый молчал, подавленный справедливым обвинением.

Ну, я вас прощаю. Живите. А теперь давайте познакомимся. Как-никак мы братья, а родство обязывает. Меня зовут Остап Бендер. Разрешите также узнать вашу первую фамилию.

Балаганов, — представился рыжеволосый, — Шура Балага­нов.

О профессии не спрашиваю, — учтиво сказал Бендер, — но догадываюсь. Вероятно, что-нибудь интеллектуальное? Судимостей за этот год много?

Две, — свободно ответил Балаганов».

Еще более емкий и парадоксальный в своем проявлении образ мы находим на страницах эпопеи И.Шмелева «Солнце мертвых» — плаче о погибели Русской земли, о безвинно погибших от жестокости и голода в 1920 году людях. В главе «Что убивать ходят» мы встреча­ем Шуру-Сокола — это мелкий стервятник, от которого пахнет кро­вью: «Кто сотворил стервятника? В который день, Господи, сотворил

Ты стервятника, если Ты сотворил его? дал ему образ подобия Твое­го... И почему он Сокол, когда и не Шура даже?! Покорный конек возит его по горкам — хрипит, а возит. Низко опустил голову, челка к глазам налипла, взмокшие бока ходят: трудно возить по горкам. Покорен конек российский: повезет и стервятника, — под гору пове­зет и в гору».

Рассуждая о «сдвигающем» действии звучания А. П. Журавлев рассматривает, в частности, названия хищных птиц: «Самые круп­ные, кровожадные и добычливые из пернатых хищников получили "хорошие" имена: сокол, ястреб. А славу самого "страшного" сни­скал довольно безобидный коршун, поскольку среди характеристик звучания слова коршун есть такие, как "темный", "страшный". В фольклоре, а затем в литературных произведениях и в разговорной речи коршун незаслуженно стал олицетворением злых, темных сил. Ясно, что признаковое значение, столь мрачное для слова коршун и положительное для слов сокол и ястреб, сейчас поддерживается только литературой и словоупотреблением. Мы можем прочитать или услышать словосочетание смотрит соколом или налетел кор­шуном. Во время войны наших летчиков называли соколами, ис­требители — ястребками, а фашистские самолеты — черными кор­шунами. Вот какие "сдвиги" значений вызвало звучание этих слов!».

Таким образом, И. Шмелев выбрал и соединил самый отталки­вающий вариант имени Александр и самый благозвучный и мифо­логически-возвышенный вариант названия хищных птиц. Шура-Сокол — это то же, что Александр Балаганов, или Шура Пушкин, Шура Суворов, Шура Македонский. Парадокс и абсурд. Впрочем, информация к размышлению также. Такой вот Шура-Сокол — страшный, тусклый, темный, тихий, шероховатый, печальный, мо­гучий, грустный.

Имя — один из ключей к нашему подсознанию. Выбирая новое имя, трактуя имя тем или иным образом мы подключаем человека к континуальным потокам сознания, открываем в нем нечто сокровен­ное, получаем возможность прикоснуться к его душе. Это особый вид транса: «Случалось ли вам, когда-нибудь находить странным ваше имя, произнесенное вами самими. Со мной это часто случается. Я произношу громко, несколько раз подряд, свое имя и перестаю пони­мать что-либо; под конец я не различаю ничего, кроме отдельных слогов. Тогда я перестаю понимать все, забываю обо всем. И, как бы загипнотизированный, продолжаю произносить звуки, понять смысла которых я уже не могу».

О преодолении мифологического барьера и барьера самосозна­ния речь пойдет дальше. А пока результаты эксперимента:

1) Активизация речевых навыков.

2) Изменение языкового поведения (кто говорил долго и нудно, вызывая агрессию окружающих, научился говорить коротко и вы­разительно и т. д.).

3) Исчезновение боязни чистого листа.

3) Овладение новыми методами лингвистического гетеро- и аутовоздействия.

5) Преодоление ряда  языковых  барьеров  (мифологического, профессионального, межличностного, имени и пр.).

 

Глава 8. Как навеки присушить (волхвование)

Наше подсознание хранит множество тайн и во все времена че­ловек хотел понять их. Есть разные способы постижения неизве­данного — наука, искусство, магия. Магическая дверь «дома кол­дуньи»— самая древняя, ветхая и... вечная. Попытки заглянуть за нее делали и художники, и писатели, и поэты (не говоря уж о магах, знахарях, колдунах). Войдем туда и мы, протянув за собой тонкую нить Ариадны — чтобы вернуться.

Ряд авторов считает, что введение новых взглядов и научного стиля, становление метода психоанализа сделали невозможным «возвращение к магическим и анимистическим источникам позна­ния», однако мифологиче­ское сознание неистребимо. «Какое-нибудь верование или обычай Целые столетия может обнаруживать симптомы упадка, как вдруг мы начинаем замечать, что общественная среда, вместо того чтобы подавлять его, благоприятствует его новому росту. Совсем уже уга­савший пережиток опять расцветает с такой силой, которая часто настолько же удивительна, насколько вредна».

Само исключение мифологического (магического) подхода из арсенала медицинских взглядов привело к тому, что самые абсурдные и вздорные рекомендации «народных умельцев», «включенные в миф, сохраняют свою притягательность, несмотря на объективно приносимый ими вред». Колдунам и магам, лишенным конкуренции со стороны врачей, никогда еще не было так хорошо, как в наши дни. Их ремесло узаконено и выгодно.

Вопреки сомнительному образу, который магия обрела в исто­рии западноевропейской культуры, она демонстрирует способность вписаться в нынешнюю культуру. Чем же привлекательна магия и что в ней ищут? То же, что и в древности — средства улучшить свое положение в жизни, заглянуть в будущее, уберечься от врагов. Ина­че говоря, здесь вполне обычные мотивы человеческих действий и амбиции. То же самое можно найти и в науке, в культуре, в хозяй­ственной жизни и в политике». «Наука но­вого времени и магия какое-то время были на удивление близки между собой — одни и те же имена фигурировали и в той, и в дру­гой области. Лишь с формированием Лондонского королевского общества, первого сообщества ученых современного типа, разме­жевание магии и науки произошло достаточно четко.

Что же в самой магии дает основание думать, что именно она и является источником идеи покорения мира? Известно, что воля к власти является сильнейшим мотивом не только деятельности мага, но и конституирующей силой самого магического воздейст­вия на предмет. Наиболее эффективно магия добивается успеха в силе заклинающего слова и в волевом сосредоточении мага-опе­ратора. Разные источники свидетельствуют, что в таких случаях нет особой нужды ни в каком внешнем содействии, будь это осо­бые предметы, ритуалы или какие-то сопутствующие операции. Само слово обретает властную силу, ибо соединяется с твердым убеждением, что оно способно достичь и овладеть сущностью ве­щей».

Обсуждая тему «Волхвование» мы приближаемся и к постиже­нию взаимоотношений магии и психотерапии, а также пытаемся понять мифологическую среду как социально-культурный феномен. По этому вопросу существует много исследований, однако наша задача — попытаться на практике прикоснуться к ми­фологическому сознанию, вступить на тропу колдунов. Как это сделать? Может быть, так, как советовала Флоринде Доннер кол­дунья Флоринда Матус? «Не беспокойся о мелочах. Если ты убеж­дена, мелочи склонны подчиняться обстоятельствам. Твоим планом может быть следующее. Выбери что-нибудь и назови это началом.

Затем иди и встань лицом к началу, и позволь ему делать с тобой что угодно».

Это самый простой путь — вербально-поисковый. Есть и дру­гой, который описан в романе Д. Фаулза «Волхв» — путь театраль­ных действ, декораций, перемещений во времени и пространстве — и все во имя обретения простых истин: «не терзай ближнего своего понапрасну»; «нельзя ненавидеть того, кто стоит на коленях. Того, кто не человек без тебя»; «принимая себя такими, каковы мы есть, мы лишаемся надежды стать теми, какими должны быть». Фактиче­ски, волхв Фаулза выводит театр на простор площадей. Наша зада­ча — изменить мир магическим словом. И только... Что ж, войдем выходом с измененными магическими именами. И посмотрим: что там, за этой древней магической дверью, как там?..

С каким настроением группа входит в языческую (колдовскую) часть «дома колдуньи»? Все по очереди произносят заветные слова: «струна, стена, радость, гора, цветы, солнце, месяц, домик, счастье, огонь, сердце, сокол, ночь, небо, вечер, свеча, вода, облако, ветра, песни, горы, часы, сон, водопад, камень, лепесток, дорога, рассвет, сердце, окно, трава, легкость, земля, берег, роса, лето, вода». Общие характеристики ключевого текста: суровый, сильный, угрюмый, зловещий; цветовые характеристики: черный, голубой, сиреневый, фиолетовый, зеленый, синий). Такое вот сосредоточение, и реши­мость. «Ключ» оказался жестким и открыл дверь.

Вербальная магия

Иногда хочется попробовать, какие ощущения переживает че­ловек, именующий себя колдуном. Лингвисты-жрецы близки к по­стижению этой Тайны. Недаром в словаре В. Даля «язычником» именуется как «идолопоклонник, кумирник, обожатель земной при­роды, болванов, истуканов», так и «лингвист, ученый, знающий много языков».

Началом стала поэма «Переулочки». В ней идея однозначная: вербальная магия побеждает. И это очень интересный опыт того, как можно грамотно воздействовать на людей: мы имеем дело с очень профессиональной колдуньей, которая делает все как должно. Кроме приемов фольклорных и художественных (прозопопея, окка­зиональные «величания», метатеза — перестановка слогов и др.— см., напр.: Зубова, 1989), много приемов собственно гипнотических: смотреть в глаза, прямая «сшибка» (войти выходом), использование транса (образ реки, поля); кинестетическое воздействие (кланяйся) и т. д.

Затем члены группы испытали, что такое заговоры как жанр фольклора и орудие колдунов: каждый выбрал себе какой-то заго­вор, пришедшийся по душе («Оберег — утренняя молитва», «От пьянства», «От исполохов, родимцев и нечистых духов», «От трясо-вицы», «От запоя и похмелья», «К банному», «От лихорадок» и др.), прочитал его, а остальные анализировали свое состояние, попутно шло обсуждение применяемых в них лингвистических средств, и, что интересно, воспроизводились бытующие в МС (и фиксируемые фольклористами) былички. Приведем небольшой фрагмент работы группы:

Татьяна: «От запоя и похмелья». (Смех.)

Живую щуку сажают в туес или бурак с вином и настаивают двенадцать дней: щука дает много слизи и настой протухает. Им поят пьяницу, приговаривая: (смех) «Как щука не терпит вина, так же бы не терпел его раб божий (имя)». (Смех. Реплика: «В смысле те, кто выживает — те не пьют»)

Наташа: «От лихорадок»: «Мать ты моя, вечерняя звезда, жа­луюсь я тебе на двенадцать девиц, на Иродовых дочерей». Загова­ривают по вечерним зорям, заговор читают трижды, отплевывая после каждого раза в левую сторону со словами: «Покуда я плюю, потуда б рабу (имя) хворать». — (С удивлением) Это очень корот­кий заговор!..

Смех, реплики: — Зато можно поплевать!

Александр Васильевич: Заря — это переход из ночи в день, т. е. это как бы разрывы круга, разрывы постепенности, ворота. Поэто­му там всегда совершаются чудеса, выходят сатанинские силы. Не­чистая сила властвует именно в эти периоды. Потому этот разрыв четко осознавался как необычное время. Вся традиционная культу­ра основана на том, что она осознает: есть привычное, есть непри­вычное — то, что неподконтрольно человеку — вечерняя и утрен­няя заря. Это все моменты, когда человек не властен над силами природы. Что такое заговор?—Это апелляция к могучим силам, которые могут то, что не могу я сам. Вот они в этих разрывах и на­ходятся.

Ян: Можно предположить, что когда в заговорах встречается обращение «заря-заряница», то это обращение вообще к своему глубинному бессознательному?

Валя: Помнишь, у Кастанеды: «Сон — это трещина между ми­рами».

Александр Васильевич: Трещина — вот это разрыв, это дверка, через которую можно войти, и что-то выходит оттуда в этот момент. Недавно рассказ слышал, рассказ совсем городского жителя, который воспроизводит сюжет, встречающийся в каждой второй быличке: «про суседку». Парень городской, он говорит: «Вот лежал я дома, просыпаюсь, входит тетка, вот она мне голой жопой садит­ся на лицо. И вот я чувствую такое: она холодной жопой давит, трудно вздохнуть». Я спрашиваю у него: «Ты это ни от кого не слышал?» — «Нет, — говорит, — мне на самом деле это привиде­лось». Потрясающе! Это совершенно нормальный мифологический сюжет, быличечный, когда бабки сидят и говорят: «Ой, суседка да­вит. Давит суседка. — Чо оно там? — Да вот, баба голая зайдет и сядет на лицо там, или на грудь. И вот если в этот момент чувству­ешь — не продохнуть, надо спросить: «К худу ли давишь, суседуш-ка, к добру ль?» Если она грозно: «К худу! К худу!» — значит, к ху­ду, а если           то-о-оненько так: «Э-э, э-э...» — значит, к добру. После этого она уходит. То есть ночью, если посетит вас что-то такое...

Из зала: Если прижало...

Александр Васильевич: Значит, действуйте...

Из зала: Если к худу — значит, что, хуже еще будет?

Александр Васильевич: Ну, суседка-то — это нечистый дух. Во­обще трансформировался он из духа предков, это наш давний пре­док, который видоизменился. Он и помочь может — если ему во­дочки поставишь, хлебушка. Переезжаете в другую квартирку, смели паутину, завернули в тряпицу: «Суседушко-батюшко, пошли с нами жить». Он и поможет, он и обережет, и за детьми присмот­рит. Если плохо с ним обойдешься — он будет гадить вам, может и детей испугать, и скотину по двору гонять.

Александр: Еще слова можно говорить: «Что это ты, суседушко, дурачишься, что это ты, суседушко, ругаешься...»

Кирилл: Вот, помню, я однажды напугался. Я был у бабушки в деревне и вдруг слышу шум аплодисментов. Я, наверно, переполо­шил весь дом и вообще очень сильно испугался: вот лежишь, а во­круг тебя кто-то хлопает. Потом это повторилось второй раз и я сумел идентифицировать этот звук: корова... И она иногда... какает (смех). Был еще такой случай. Зима. Дом. И вдруг... Следы к окошку в одном направлении, никого нет. В общем-то, нормальные следы, но лишь одно странно — нельзя идти по такому глубокому снегу. Следы подошли к окошку и кончились, т. е. стали. Причем, мы про­снулись, потому что услышали стук. Стук нормальный, услыша­ли — выглянули, идут следы, никого нет. Он мог только улететь!..

Из зала: Может быть, это американский шпион — след в след? (Смех.)

Александр: В трехкомнатной квартире был такой случай. Слышу хлопок, как будто окно закрывается: «Бам!» Захожу — форточка от­крыта, все на месте. Ничего не понимаю. Опять сижу в другой комна­те. Минуты через 3-4 опять вот «бам», так вот окно хлопает. Думаю, надо пойти посмотреть: наверное, форточка закрылась. Прихожу — нет, форточка открыта. Как была открыта, так и осталась — стоит так и стоит. И так раза 4-5. Уже начинает жутко становиться. Я вот так сел около этой форточки в комнате и сторожу: сейчас стукнет. Полчаса — ничего. Только из этой комнаты вышел, черт, бам! Нико­го нет. И так полдня я бегал. И, наконец, поймал. Обыкновенный сквозняк. Она стукнется и одновременно раз — отъедет.

Татьяна: С другой стороны, тоже, знаешь, полчаса сидел — сквозняка не было.

Александр: Все открыто. И непонятно откуда там сквозняк бе­рется — т. е. надо физическую природу объяснять.

Александр Васильевич: Сейчас это называют «барабашками», полтергейстом — в принципе, это все явления одного порядка. Кстати, от колдунов очень короткий оберег: «Коддун-портун, ешь свое мясо, пей свою кровь».

Наташа: Вы знаете, я однажды была свидетелем такого случая. Я пришла в гости, а мне говорят: «Ты знаешь, у нас обои в спальне трещат. Хотя до этого они были наклеены очень давно. И действи­тельно, был такой легкий треск, и это были фотообои, которые уже года 2-1,5 висят. Там влажность не поменялась, климатические ус­ловия обыкновенные. Ну, я говорю: давайте послушаем. Так как это мои хорошие знакомые, они положили меня в этой комнате на раскладушке. И, действительно, раздался треск. В этой же комнате старушка спала, лет 60-ти. Она мирно спала, но я слышала треск. Этот треск был совершенно конкретный, реальный — треск обры­вающихся обоев. И трещало это все практически до утра. Сначала было страшновато — я вставала, смотрела... Так продолжалось ча­сов до 4-х. Утром все обои были оторваны.

Юра: Они не упали?

Наташа: Они не упали. Они держались какими-то боковыми местами, но это была совершенно конкретная щель.

Из зала: А что было на фотообоях?

Наташа: На фотообоях — озеро...

Александр: «У нас рассказывают такое. Жила ведьма. И при­шел молодой человек с армии — солдат бравый к матери ехал. Хо­зяйство пошатнулось, забор сломался и корова этой ведьмы зашла к ним во двор. Ну он корову выгнал, загон поправил и на бабку прикрикнул. Грубо так. А парень-то молодой, по девкам-то охоч. А танцы — в другой деревне. Верст 19. И каждое воскресенье — тан­цы. И он пошел. И с танцев возвращается заполночь и слышит, будто телега едет: скрип-скрип. Поворачивается — никого нет. По­том снова: скрип-скрип, скрип-скрип. Резче поворачивается: никого нет. И снова: скрип-скрип, скрип-скрип, скрип-скрип. И так это его удивило: он и бежал, и останавливался, и медленно шел, и сидел. И так это его изводило, сводило с ума. Очнулся он в километрах пят­надцати от своей деревни, совершенно в другой стороне, в голом поле, весь в мыле, весь измученный добрался домой. Ему сразу ска­зали: "Ведьма тебя сглазила". И посоветовали сходить к доброму колдуну, он знает наговоры и прочие вещи, знает, как от нее защи­титься. Парень не поверил и на следующей неделе снова пошел на танцы. Снова заполночь возвращается один и снова скрип-скрип. Оборачивается: никого. Вдруг видит — колесо за ним катится и скрипит. А потом начало на него наезжать. Он от него палкой от­бивался — не помогает. Подумал, пошел к деду. Дед ему говорит: "Ты возьми палку, да ударь, да не по колесу, а по тени". На сле­дующее воскресенье опять пошел на танцы — не так на танцы, сколько на охоту за ведьмами. Ждал — не дождался, когда танцы закончатся. Возвращается по дороге, слышит снова скрип, обора­чивается — колесо; идет-идет, идет-идет... Изловчился и как прыг­нет, и своей грудью на тень упал. Ничего не понимает, только чув­ствует — что-то там есть. Он пошевелился — чувствует, колесо под ним — придавила грудь. Он с себя ремень солдатский снимает, че­рез колесо продел, через дырку протянул, застегнул и на дерево по­весил. Наутро просыпается — а на дереве бабка висит — ремень продет через горло и через живот — вот так она и осталась...»

Александр Васильевич: Колдунов боялись, потому что они портят всегда всех подряд. Чертей у них — во. И чертей они этих запускали на ветер — не важно, кто там пройдет — ребенок, бабка, девка, парень. Так что тут вовсе не обязательно вред делать созна­тельно.

Из зала: — А зачем?

— А вот ты зачем на работу ходишь?

Александр Васильевич: Это их природа. Вот ему передали чер­тей — они мучают. Вот живут у него они в лукошке, подполье, му­чают. Ежели колдун совсем устал, он говорит: «Идите листья на осине считать». Почему листья на осине дрожат? По одной версии потому, что их все время считают. Дерево прокляненное, из него ничего, кроме лодок, не делают. На осине Иуда задавился. А когда черти на осине листья считают — они все разом сдуваются... Чер­тям нужна работа. Потому что колдун — он страдалец... Его понять можно.

Из зала: Как психотерапевт... (Смех.)

Александр Васильевич: Как психотерапевт. Вообще: ты психо­терапевту еще и проблему не заявил, а он уже тебя лечит, лечит...

Из зала: То есть не портить не может.

Александр Васильевич: Не может он не портить.

Юра: У меня был опыт совершенно уникальный. Бабушка по­мыла ложки святой водицей, а потом их через ручку передала. Я говорю: что ты делаешь? Она говорит: от сглазу.

Но самое смешное, что когда у меня родился сын, однажды плакать начал, беспокоиться, есть перестал и все такое. Я взял лож­ки, помыл, потом через ручку передал — он поел и успокоился. Причем, при этом ничего не говорил. (Смех.)

Лу: Для детей хороший заговор — нужно умывать и пригова­ривать: «От черного, от черемного, от урочливого» — трижды.

Юра: Нет, я ничего не говорил. Я просто не знал, что надо го­ворить — мне не сказали.

Комментарии

Заговоры — древнейший жанр фольклора; у древних славян были распространены еще в доисторические времена. В древнерус­ских памятниках они встречаются с XVI-XVII вв. в судебных доку­ментах о колдовстве.

Источником художественных образов многих заговоров явля­ются анимистические представления людей. С развитием антропо- и зооморфных представлений болезнь принимала формы то человека, то животного (волка, зайца, щуки). Большое влияние на заговоры оказало христианство (появились образы Христа, святых, богоро­дицы). Языческая же основа заговоров сильно повлияла на христи­анские наслоения — молитвы. Так, языческий заговор — требова­ние, и христианская молитва в заговорах часто переосмысливается в требование.

Можно выделить несколько композиционных типов заговоров, в каждом из которых использованы свои приемы и средства:

1) «Этические заговоры» (самая обширная группа) содержат зачин-вступление,  описание действия,   пожелание,  закрепку-кон­цовку.

2) Заговоры, основанные на параллелизме, содержат два срав­ниваемых явления или действия по их результату: «как живут между собою голубки, так бы любила меня раба Божия (имярек)»; «как эта белая береза стояла во чистом поле, не знала ни уроков, ни при­зеров, так и ты, младенец, раб Божий (имярек), не знай ни уроков, ни призеров, и будь здоров и долголетен»; «как сохнет и высыхает сук, так сохни высыхай болеток».

3) Заговоры, в форме обращения.

4) Словесное разъяснение обряда.

5) Констатация исчезновения зла.

6) Символические диалоги.

7) «Абракадабра» — заговоры, состоящие из набора непонят­ных «таинственных» слов».

«Внимательный читатель, безусловно, заметит особый ритм за­говорной речи, обилие перечислений, создающих своеобразное син­таксическое ее строение, наличие многочисленных повторений как в тексте (повторы "сквозных" эпитетов, троекратное за-аминивание), так и в рекомендациях к его произнесению ("читать трижды") и действиям — трижды сливать воду с веника и т. д. Все эти моменты немаловажны для воздействия на пациента, они усиливают значи­мость произносимого, придают ему статус неотвратимости».

Художественные средства в заговорах играют заклинательную роль. Среди них можно выделить:

1) Развернутые сравнения (особенно, для любовных заговоров):«Как рыбе тошно жить без воды студеной, так бы ему тошно было жить без меня»;

2) Сквозной эпитет: в заговоре на кровь — красный, на опу­холь — пустой, в отсушке — ледяной, от сглазу — чудный.

3) Нагнетание образов, выражающих желаемое: «Заговариваю, зашептываю на старую кошечку, что сидит под печкой: отступи, боль, на горы, в леса, в сухие коренья, туда, где нет никакого творе­нья!»

4) Гиперболизация, численное усиление образа: «Вон все немо­чи! Трое, девятеро!»

5) Развертывание и усиление образа, куда уйти болезни: «По земле ползите, к морю спешите, из этого тела уходите, этому телу покой дайте и никогда в него не вторгайтесь!»

6) Прозопопея, представленная двумя близкими, но не тождест­венными явлениями: одушевление, т. е. наделение некоего неоду­шевленного предмета свойствами живого существа («Матушка печ­ка,  укрась  своих детушек»,— почтительно  обращаются  к  печи, когда сажают пироги. «Батюшка дымок, разнеси тоску и печаль у меня по чистому полю, по синему морю», — говорят, чтобы про­гнать тоску), и персонификация — представление объекта в антро­поморфном виде (заря утренняя Марья, заря вечерняя Маремьяна, земля Татьяна, вода Ульяна, матушка Ледь река, царь-огонь, гос­подин-хмель, семь братьев вихорей, Воспа Воспиновна, дуб Егор, змея шкуропея Ириния).

7) Особая заговорная «формула». Слово, речь, даже если имприписывается магическая сила, предполагают наличие двух участ­ников коммуникативного акта: информатора и реципиента. И еслив роли реципиента выступает неодушевленный или неличный объ­ект, возникают особые условия для его одушевления или персони­фикации.

Простейший заговор имеет два компонента, два «действующих лица»: говорящее лицо, субъект (S) и объект заговора (О): S — О: пойдиты, грыжи, из сеньцей воротьми, из байни дверьми в частое поле...

Однако чаще в заговорах есть третий компонент (М) — своего рода посредник между S и О, наименование той силы, к которой об­ращаются с просьбой воздействовать на объект заговора. S—М—О: черные вороны, клюйте, съедайте с N двенадцать родимцев. Субъ­ект, как правило, представлен имплицитно. Он выступает экспли­цитно только в тех случаях, когда заговорная формула направлена на самого говорящего: тебе, поле, красота, красота, а мне, жнее, легота, легота.

Объект заговора иногда предстает расчлененно: это непосред­ственный объект—признак, свойство, явление, предмет, на кото­рый должно быть оказано воздействие (О), и носитель этого при­знака, свойства и т. д. (О pers.): «первый брат сток, второй сивер, третий лето (М)! Внесите вы тоску и сухоту (О) в рабу божию N (О pers.), и чтоб она по мне (S) то снула и сохла». Приведенный заго­вор имеет развернутую структуру: S — М — О + О pers.

Явление прозопопеи может охватывать в первую очередь М — наименование той силы, которой приписываются магические свой­ства, а также одушевляться и персонифицироваться может объект заговора О.

8) Особенности сказуемого:

а)   Использование в сказуемом глаголов активного действия, глаголов, соотносимых по семантике только или преимущественно с одушевленными существительными или личными именами.

б)   В соответствии с общей императивной установкой заговор­ной формулы при обращении обычно находится повелительная формула глагола, форма 2 лица настоящего — будущего времени или инфинитив с модальным значением дебитивности: «Вам тут не быть, не жить».

в) В именном сказуемом, в главном члене безличного предло­жения используются существительные, прилагательные, слова кате­гории состояния, соотносимые семантически только с личным или одушевленным существительным.

9) Приложение, определяющее объект одушевления или персо­нификации:

а)   Приложение в форме личного имени.

б)   Частично или полностью искусственно созданные имена и отчества.

10) Использование личных местоимений 2-го лица, возвратного местоимения, притяжательных местоимений, т. е. тех местоименных форм, которые логически соотносимы с именами личными.

11) Употребление названия объекта прозопопеи в функции об­ращения.

12) Ономастическое  (мифологическое)   пространство   русских заговоров (мифотопонимия)  организовано в виде ряда концентрических изоморфных областей (сфер, локусов) с возрастающей от периферии к центру сакральностью. Подобная модель пространства представлена в русских заговорах, особенно явно — в снабженных так называемым эпическим зачином, содер­жащим описание пути заговаривающего субъекта через указанные локусы к центру, где он встречает магического помощника или за­щитника. Открывают путь, то есть обеспечивают присутствие субъек­та в упомянутых областях в восточнославянской традиции особые сакральные имена собственные — мифотопонимы, с точки зрения мифологического  сознания — «истинные»   и,   возможно,   некогда тайные имена.

а)   Периферийный локус, который обычно представлен морем, ородом или рекой (предшествующее им чистое поле оказывается своего рода переходной областью между здешним и «иным» мира­ми). А. В. Юдин зафиксировал здесь следующие имена собственные: Моря — Океан, Черное, Хвалынское, Синее, Белое, Арапское и др.Первый локус может быть представлен также страной: Немецкая земля, Русская земля (Россия, Русь); городом: Иерусалим, Царьград, Ефест, Колонь, Лукорье; рекой: Иордан, Смородина, Дунай.

б)   Второй   (средний)   локус   мифологического   пространства представлен в заговорах островом или горой. В большинстве рус­ских эпических заговоров остров носит название Буян. Известны также Буелан, Буевой, Божий, Курган, Океан. Эквивалентна остро­ву и часто заменяет его гора (или горы): Сион, Синай, Фавор, Ара­рат, Афон, Вертеп и др. Все эти объекты связаны с мифологической семантикой мировой горы или мирового дерева, символизирующих собою центр мироздания.

в) Центральный локус представлен обычно камнем или дере­вом, которые могут наделяться именами собственными, а также гнездом, церковью, престолом (алтарем), столбом и др. безымян­ными объектами. Абсолютное большинство названий заговорных камней группируется вокруг согласных фонем <л>... <т>... <р>, образуя своего рода поле или парадигму: Латырь, Алатырь, Ла-тарь, Алатр, Олатер, Олатырь, Латер, Анатырь, Латыш, Лазарь, 3латырь и т. п.

13) Классификация заговорных персонажей по принципу ос­новных, генеральных функций, в которых они могут выступать:

а)   Магические помощники, т. е. существа, чьи магические спо­собности мобилизуются субъектом ради исполнения какого-либо желания (кроме противодействия агрессии) или помощи в некото­ром деле, занятии: Мамантий, троица Гурий, Самон и Авив, Ага­фон, пророки Моисей и Елисей, Усыня, Бородиня, ветры Моисей, Лука, Марк, Павел, Вихорь Вихоревич, и демонические помощни­ки: Антипка беспятой, Баба-Яга, бес Енаха, Колдун, Сатана Сатанович и др.

б)   Защитники, т. е. существа, чьи способности мобилизуются для нейтрализации посторонней агрессии, магического или не ма­гического воздействия, уже происходящего или только возможного: апостол Иоан Богослов, Адам и Ева, Тихон, Пантелеймон, Модест, Каин и Авель, Макарий, Борис и Глеб, Варвара, Мария Египетская, Сергей Радонежский и пр.

в)   «Всеобщие» имена — универсальные с точки зрения положи­тельных функций: Иисус Христос, архангел Михаил и св. Георгий.

г)   Поливалентные имена (носители могут быть и помощниками и защитниками): апостол Лука, Ирод, Александр Македонский, Параскева, Симон, Авраам,  Богородица Дева  Мария,  Николай (Мирликийский), Иоанн Креститель, пророк Илья, апостолы Петри Павел и пр.

д)   Противники — существа,   от   которых   исходит   агрессия: ведьмы, колдуны, бесы и др. демонические персонажи, персонифи­цированные болезни: ведьмы, бесы (Зеследер,  Пореастон, Коржан, Ардун, Купалолака, Кулла, Лимарь,  Пилатат Игемон, Феофан, Феоб Феобский), неясные существа (Томаша) и персонифицированные болезни: детская бессонница (Анна Ивановна, Крикса-Варакса, Плакса, Полуночница и др., Чирей (Василий, Иван, Демьян), Оспа Ивановна, Грыжа.

е) Переходный тип — змеиные цари и царицы, вынуждаемые силой заговора помогать при укусах своих подданных: противники по сути, они объективно оказываются защитниками.

14) Большое значение имеет в заговорах перечисление частей тела, откуда болезни изгоняются: с буйной головы, ясных очей, черных бровей, из ретивого сердца, светлого легкого, горячей кро­ви, трепещущего тела. Указываются и пути, которыми они должны выйти: «поди в ноздри, из ноздрей в голову, из головы в чемерну, изчемерной в хвост, из хвоста в землю», а также места, куда отсыла­лись болезни: черные грязи, пни, колоды, гнилые топучие болота, росстани.

15) Способы воздействия:

а)   Угроза: если не пойдете, то «спущу на вас птицы — крыла железные, ноги булатные: почнут вас брати, червь серую и белую»; «Рябина, рябина, вылечи мои зубы, а не вылечишь — всю тебя из­грызу». Если укусишь: «приду к тебе... с жезлом стальным, с билом железным».

б)   Обещание.   Изгоняемым   умилостивительно   предлагаются кровати с перинами, угощение и развлечения: «столы расставлены, ества сподоблены»; «там ваши скопища, там ваши игрища и скоп­лялись, и величались».

Антитезы, особенно в заговорах на «остуду» раздор между новобрачными: сравнение с двумя враждующими существами, жи­вотными, стихиями — чертом и чертухой, кошкой и собакой, водя­ным  и  водянухой,   которые  «бьются,   дерутся,   царапаются   на­смерть».

17) Устойчивые, повторяющиеся элементы (формулы):

а)   в начале: «Встану, благословясь, пойду, перекрестясь, из из­бы во двери, из двора в ворота, в чистое поле, в восточную сторо­ну»;

б)   в концовках: «Будьте, мои слова, крепки и лепки, крепчекамня и булата», «На мои слова ключ и замок», «Моим ловушкамключ и замок»;

в)   в основных частях. Так, действие эпических заговоров про­исходит «на море-Окияне, на острове Буяне», где-либо «ходит щука бела», либо «стоит медный столб от земли до неба», а чаще в синем море или на том острове «лежит бел Алатырь камень» (иногда си­ний камень, бел горюч камень, Латырь, Олатырь). «На нем стоит церковь, престол, дом, а иногда просто сидит Пресвятая Богороди­ца или Красная девица и шьет-зашивает кровавую рану», «сплес­кивает и ополаскивает», то есть смывает уроки и призоры.

г) молитвенные выражения, обычно открывающие или завершаю­щие заговор: «Во имя Отца и Сына и святого Духа», «Господи Боже, благослови, Отче», «Ныне, и присно, и во веки веков», «Аминь».

18) Наиболее частотные фоносемантические признаки загово­ров: яркий, возвышенный, радостный.

19) Преобладание звукобуквы И указывает на синий или голу­бой цвет, Ы — черный, Ю — сиреневый.

20) Средняя длина слова в слогах в заговорах — 2,06, что сви­детельствует об их высокой ритмичности.

Почему именно с заговоров началось «вхождение» в мифы? Есть, конечно, еще и христианские молитвы, и мантры различного происхождения... Но все мы немного язычники и в наших жилах течет кровь предков-славян, в душе которых «польза и красота» занимают одинаково почетные места. «Они находятся в единстве и согласии между собою; союз их определим словами: прекрасное — полезно, полезное — прекрасно. Это и есть тот единственный ис­тинный союз, который запрещает творить кумиры и который рас­пался в сознании интеллигентного большинства. Разрыва этого религиозного союза избежал "темный" народ. Вот почему он наив­но, с нашей точки зрения, творит магические обряды, одинаково заговаривает зубную боль и тоску, успех в торговле и любовь. Для него заговор — не рецепт, ...а таинственное указание самой приро­ды, как поступать, чтобы достигнуть цели; это желание достигать не так назойливо, серо и торопливо, как наше желание вылечиться от зубной боли, от жабы, от ячменя; для простого человека оно торжественно, ярко и очистительно; это — обрядовое желание. ...Народная "истовая" душа спокойно связана с медлительной и темной судьбой; ...для нее прекрасны и житейские заботы и мечты о любви, высоки и болезнь, и здоровье и тела и души. Народная по­эзия ничему в мире не чужда. Она как бы все освящает своим при­косновением».

Почувствовать поэзию в обыденности, воспринять привычные факты как чудо. Недаром чтение заговоров «спровоцировало» по­вествование быличек: «суседка», отклеенные обои, следы на снегу... Все вдруг становится поэтически значимым.

Оккультная традиция огромное значение придает Речи, Слову. Именно язык является для многих мистических школ Запада и Востока средством, приближающим человека к ангелическому духов­ному миру. Слово — наиболее универсальный ключ к подсознанию: своему и окружающих.

Говоря о традициях вербальной магии, мы уже касались темы привораживания, влияния на других людей при помощи текста. По В. Далю «приворожить кого и кому, пристрастить, привязать не­вольною любовью, чарами и ворожбой». «Ни шагу без приворожек!» — говорили в народе. Еще Д. Карнеги советовал обращаться к лучшим литературным произведениям для оттачивания своей ре­чи, создания своего оригинального стиля. Именно пробелы в гума­нитарном образовании мешают людям, старающимся лечить душу: психологам, психотерапевтам, психиатрам.

Но никакие книги, никакие тренинги не помогут, если личность не погружена в языковую стихию, не может адекватно выразить свою мысль и вызвать в собеседнике сочувствие. «Чем ближе стано­вится человек к стихиям, тем зычнее его голос, тем ритмичнее сло­ва. Слова становятся действом. Сила, устрояющая их согласие — творческая сила ритма. Она поднимает слово на хребте музыкаль­ной волны, и ритмическое слово заостряется, как стрела, летящая прямо в цель и певучая; стрела, опущенная в колдовское зелье, при­обретает магическую силу и безмерное могущество. Заклинатель бесстрашен, он не боится никакого Бога, потому что он сам — Бог...».

Поэзия и сила явились и в созданных самостоятельно заговорах.

В. Даль, описывая поверья, суеверия и предрассудки русского народа, пытается найти в них рациональное зерно (как врач и фольклорист). Порча и сглаз, по мнению В. Даля, принадлежат к поверьям, где «полезный обычай усвоил себе силу закона, посредст­вом небольшого подлога. Например: новорожденное дитя без вся­кого сомнения должно держать первое время в тепле, кутать и сколько можно оберегать от простуды; существо это еще не окреп­ло; оно должно еще научиться дышать воздухом и вообще витать в нем. Но такой совет не всяким будет принят; ничего, авось и не­бось — у нас великое дело. Что же придумали искони старики или старухи? Они решили, что ребенка до шести недель нельзя выно­сить, ни показывать постороннему, иначе-де его тотчас сглазят. Это значит, другими словами, дайте новорожденному покой, не развер­тывайте, не раскрывайте, не тормошите и не таскайте его по комна­там. Вот другой подобный случай: не хвалите ребенка — сглазите. Неуместная похвала, из одной только вежливости к родителям, бес­спорно, балует ребенка; чтобы хозяину раз навсегда избавиться от нее, а с другой стороны уволить от этого и гостя, придумали на­стращать обе стороны сглазом.

Средства, употребляемые знахарями от сглазу или порчи, отно­сятся большею частью к разряду тех поверьев, где человек приду­мывает что-нибудь, лишь бы в беде не оставаться праздным и успо­коить совесть свою поданием мнимой помощи. Прикусить себе язык, показать кукиш, сплевывать запросто или в важных случаях, с особыми обрядами, слизывать по три раза и сплевывать, нашеп­тывать, прямо или с воды, которою велят умываться или дают ее пить, надевать белье наизнанку, утаивать настоящее имя ребенка, называя его другим, подкуривать волосом, переливать воду на уголь и соль, отчитывать заговором и пр.— во всем этом мы не мо­жем найти никакого смысла, если не допустить тут, и то в весьма редких и сомнительных случаях, действие той же таинственной си­лы, которая могла произвести самую порчу. Вспомните, однако же, что бессмысленное, в глазах просвещенных сословий, нашептыва­ние на воду, которой должен испить недужный, в сущности близко подходит к магнетизированию воды, посредством придыхания, че­му большая часть ученых и образованных врачей верят, приписы­вая такой воде различные, а иногда и целебные, свойства». Далее В. Даль пытается разобраться в причинах воз­действия разных типов заговоров: «Я с крайнею недоверчивостью буду следить за действиями знахаря, заговаривающего кровь; но не менее того, буду наблюдать и разыскивать, полагая, что предмет этот достоин внимания к разысканию».

Мы тоже провели эксперимент, в котором «пересеклись» раз­ные мифологии. Ниже следует доклад Александра — одного из уча­стников Смоленской группы. Итак...

Попытка мифологического эксперимента

Эксперимент был проведен с использованием специального ап­парата, разработанного немецким доктором Фоллем. Испытуемый заявлял проблему, «подвергался» начальному измерению, затем прочитывал заговор соответствующий и подвергался повторному замеру.

Доклад о проведенном эксперименте оказался в такой же степе­ни сакрально-мифологическим, как и все, что происходило на груп­пе. Обсуждение велось в том же ключе...

Александр: Суть заключается в том, что у нас есть вегетатив­ные нервные сплетения. Они очень часто связаны с эмоциональным состоянием человека. Я приведу только короткий пример: вспомни-

те слова «Испугался аж в штаны наложил», «Испугался аж обмо­чился». То бишь это происходит через нервные сплетения. Такие нервные сплетения возможно было протестировать. И вот что по­лучилось.

Клиент № 1. Чувство страха. Есть! Читает заговор от всех бо­лезней. Что получается? Зафиксировал я у нее нарушение на арактарном сплетении — ниже нормы, т. е. человек уже испытывал чув­ство страха, она готова уже расслабиться так сказать. После про­чтения заговора... Да! Надо еще назвать цифры. 50-60 — норма. У нее было 40 на арактарном сплетении, стало — 56, то бишь соответ­ственно страх исчез. По крайней мере, на данный момент; сердечное сплетение было понижено — 20, стало — 50-55, т. е. пришло в нор­му. Исчез страх и на душе стало легче.

Клиент № 2. Грусть-тоска, печаль. Заговор конкретно от тоски. Тоска фиксируется на бронхиальном сплетении, на вздошном спле­тении. Значит, здесь фиксировал я такие изменения: было 32 с пра­вой стороны — стало 48, к 50-ти приблизилось. С левой стороны как было 40 так и осталось 40, то бишь грусть-тоска ликвидирова­лась только с правой стороны. (Смех). Кстати, действительно, это очень интересная вещь — люди боятся левой стороной, испытывают чувство тоски — правой стороной. Это стоит изучить... Но с другой стороны, появилось смещение на подвздошном сплетении: снизи­лось с 40 до 30. Хотя поднялся общий тонус вегетативной нервной системы, вообще всех систем, улучшились показатели на сердце — с 12 до 38. Но!.. Здесь очень важный момент я хочу отметить — упал уровень агрессии.

Клиент № 3. Заговор от злого человека, от страха. Улучшились показатели по грусти и тоске, улучшилась работоспособность веге­тативной нервной системы. Сердечное сплетение улучшилось, но увеличилась агрессия. Почему-то. Страх стал меньше, исчезла тос­ка, стало легче на душе, но появилась при этом агрессия и аллергия (повышенная чувствительность). Это вы нигде не встретите, это мои разработки и наблюдения. Вывод: текст заговора влияет на нерв­ную систему, влияет. Но как работает — нужно еще выяснить, нуж­на статистика... Есть повышения, есть и понижения, то бишь не все­гда это бывает полезно. Примеры с увеличением агрессии: там страх исчез, злой человек пропал, а уровень агрессии увеличился. Я вам скажу, что это вам грозит язвенной болезнью двенадцатиперст­ной кишки — таким образом происходит искупление. Поэтому кол­довство не так уж безобидно. Чтобы его применять — надо знать когда. Это только симптоматическое лечение. Вот пришел человек на прием — врач что-то сразу сделал, т. е. сейчас. Болит зуб — надо снять боль, надо хотя бы дать таблетку анальгина. Корни, причины надо лечить другими методами. Пока я могу сказать одно — что это работает. Вот и все...

Лу: А можно подробнее рассказать о приборе и методе? Может быть, мы совершенно напрасно добираемся до сверхсложной аппа­ратуры, а на деле все гораздо проще?

Александр: Прибор разработан в 1956 г. немецким доктором Фоллем. Метод заключается в том, что он адаптировал китайскую акупунктуру (работу по точкам) к современной действительности и аппаратуре. Он смог создать прибор, который с объективной точ­ностью мог снять параметры с точек. Кожа — это информационная система, (самый большой по площади орган, кстати) так как все органы у нас внутри «завязаны», то на коже у нас можно найти из­менения. Это есть. Это работает. Но широко метод не известен. Хо­тя сам Фолль много занимался пропагандой, ездил по миру... Наши такой прибор сделать смогли недавно — в 86-87 годах. Я имею в виду — хороший прибор... Этот прибор позволяет снять информа­цию с точки о функциональном состоянии внутреннего органа и сделать какие-то выводы о его состоянии, и поставить диагноз. Можно проводить тестирование о влиянии чего-либо. Например, тестирование медикаментозных препаратов: то бишь к прибору подключается препарат, и можно сказать, изменит он состояние или не изменит — опять-таки на информационном уровне, на биофизи­ческом уровне. У таблетки есть химический уровень, а есть биофи­зический — это какое-то излучение, поле. Именно прибором Фолля можно произвести тестирование: очень быстро проверить массу систем. Доказательств объективности этого метода уже не нужно. Остается только проверять объективность других методов.

Комментарии

«Дух сомнения составляет свойство добросовестного изыскате­ля; но само по себе и безусловно, качество сие бесплодно и даже губительно. Если к этому еще присоединится высокомерное презре­ние к предмету, нередко служащее личиной невежества особенного рода, — то сомнение, или неверие, очень часто бывает лицемерное. Большая часть тех, кои считают долгом приличия гласно и презри­тельно насмехаться надо всеми народными предрассудками, без разбора, — сами верят им втихомолку, или, по крайней мере, из предосторожности, на всякий случай, не выезжают со двора в поне­дельник и не здороваются через порог...

Все на свете легче осмеять, чем основательно опровергнуть, иногда даже легче, нежели дать ему веру. Подробное, добросовест­ное разбирательство, сколько в каком поверье есть или могло быть некогда смысла, на чем оно основано и какую ему теперь должно дать цену и где указать место — это не легко. Едва ли, однако же, можно допустить, чтобы поверье, пережившее тысячелетия и при­нятое миллионами людей за истину, было изобретено и пущено на ветер, без всякого смысла и толка», — писал В. Даль еще в конце прошлого века. Прошло более 100 лет, а страсти вокруг этого предмета не утихают.

По мнению И. Т. Касавина, «магия, истолкованная в терминах внечеловеческой социальности, превращается в своеобразно поня­тую процедуру социального производства знания» (1990, с. 70). Со­циальный антрополог Б. Малиновский считает, что сфера магии — это область повышенного риска; там, где господствует случай и неопределенность, где не существует надежного алгоритма удачи, где велика возможность ошибиться, там на помощь человеку не­редко и приходит магия. Тем самым магия понимается, в сущности, как процесс творчества, в котором всегда результат не задан и не известен гарантированный путь его достижения, и в этом смысле магия представляет собой исторически первую форму рискованного творческого подсознания.

Попытка не поддаться соблазну отрицания и найти рациональ­ное зерно в магических заговорах как раз и была проделана. Здесь важен даже не сам результат, потому что любое действие ведет к каким-либо последствиям. И во время доклада, и во время обсуж­дений прозвучали совершенно разные по мифологическим истокам теории: основной докладчик — приверженец не признанного офи­циальной наукой доктора Фолля; кто-то верит в экстрасенсов, кто-то — в карму, кто-то в НЛП. И какая бы магическая система не преобладала, главное — попытка творческого познания окружаю­щей действительности, стремление к Добру и Справедливости.

Однако, барьеры еще остаются, каждый из участников группы говорит на своем языке и проявляет агрессию по отношению к чуж­дой ему мифологии. Наука же не терпит эмоций, она объективна. Эмоции приписываются тем или иным фактам людьми. Это стало особенно заметно на следующем этапе работы, который назвали...

Волхвование

По В. И. Далю, волхв — мудрец, звездочет, астролог; чародей, колдун, знахарь, ворожея, чернокнижник; волхвовать — колдовать, чаровать, кудесить, знахарить, гадать, ворожить, ведьмовать, заго­варивать, напускать, шептать. Для группы это попытка погрузиться в таинственный мир колдовства, почувствовать себя кем-то иным... Люди, которые колдовали, обладали особыми знаниями. Именно поэтому их действия приводили чаще всего к каким-либо результатам. А подготовка ведьм и колдунов к практической дея­тельности дает большую пищу для размышлений наставникам бу­дущих психотерапевтов. Чего только стоит чтение задом наперед молитвы (обряд самоинициации) или колдовская пирамида — че­тыре простых правила, четыре краеугольных камня магии, от кото­рых поднимается таинственное сооружение искусства колдовства. Каждое правило в отдельности не магическое, и только применение всех четырех вместе дает магический эффект.

1. Сильное (злобное) воображение. Воображение способно соз­давать в нашем мозгу образы и сцены, восторгаться чувствами и питать фантазии. Этой силой обладали самые величайшие и извест­ные личности в истории человечества — поэты, артисты, ученые. Способность предаваться полету фантазии представляет наивыс­шую ценность для ведьмы, потому что через это темное стекло она посылает свои чары и своими заклинаниями предает мир огню. Секретные видения должны быть эмоциональны и глубоки — от этого зависит эффект воздействия. Чем более бурная эмоция, тем выше шансы на успех. Вы должны действительно быть готовы ка­таться по земле и скрежетать зубами в экстазе; любить или ненави­деть все, когда входите в свой колдовской круг.

Для развития воображения можно использовать метод сенсорной памяти (процесс психического отождествления; присвоение символов в процессе магического действия; вхождение в роль). Чтобы вклю­чить фантазию можно использовать любые значимые воспоминания: ароматы, звуки, игру света, бешеный танец, молитвы, гимны и пр. Необходимо также удобное специальное место для колдовских дейст­вий, комплект магических безделушек (не обязательно дорогих). Итак, как говорил Пол Хасон: «Контролируемый транс — один из главных ключей к успеху ведьмы». Так что — фантазируйте!

2. Огненная воля. Это требование магии, хотя и в рамках обыч­ной жизни мы с ней встречаемся: это воля ребенка, который не вы­носит возражений и нагло, взглядом Василиска, пристально смот­рит на любую попытку сопротивления его воле. Воля имеет эффект линзы, через которую фокусируются жгучие эмоции. Чтобы развить концентрацию, можно использовать медитационные упражнения из восточных дисциплин. Хорошие упражнения — медитация на пламени свечи; удерживание внимания, направленного на нарисован­ную внутри круга точку в течение получаса; фиксирование взгляда на секундной стрелке часов, совершающей кругооборот в течение одной минуты, с удержанием внимания на стрелке. Лучшее нача­ло — это концентрация внимания на безразличных Вам и не свя­занных друг с другом вещах, на которые Вы раньше не обращали внимания. Перед тем как сосредоточиться на них, внушите себе, что сейчас Вы подключаете свою колдовскую волю. Главное здесь — упорство и настойчивость: «Если сразу не получилось, пытайся, пытайся, пытайся снова». Однако задачи должны быть реальными: не пытайтесь браться за невыполнимое. Если что-то не будет вы­полнено, это нанесет большой удар по вашей вере в свои возможно­сти. Начинайте с небольших дел, в выполнении которых Вы увере­ны. Помните, чтобы покорить мир, нужно покорить свою волю. Нужно развить свою магическую волю и знать, чего вы хотите, то­гда вы получите возможность сузить область Вашего внимания и направить его полностью на что-то определенное. Вы все время должны быть уверены в себе, тогда Вы начнете и добьетесь своего: «Такова моя воля, да будет так!»

Непоколебимая вера. Вся магическая сила в огромной степе­ни зависит от веры. Все равно, кто исповедует эту веру — святой или ведьма. Парацельс сказал по этому поводу: «Через Веру укреп­ляется и совершенствуется воображение, а любое сомнение подта­чивает его...» Вера — это тиски, поддерживающие Вашу волю, в которую Вы льете расплавленный металл Вашего неистового вооб­ражения, как в плавильный тигель. Вера — это то, что отбрасывает все остальное и расчищает поле для мгновенного действия. Чтобы поддержать веру в неизбежность успеха Вы, как ведьма, никогда недолжны нарушать свое слово. Если Вы не уверены, что в состоянии выполнить обещание, не давайте его, даже если имеется хоть ма­лейшее сомнение в возможности выполнения. Вы должны стараться развить такое состояние психики, в которое Вы сможете войти при желании, когда все, что бы Вы ни говорили, становится правдой, и это совершенно естественно и полностью соответствует природе вещей. Иными словами, слово ведьмы — закон.

Соблюдение тайны.  Секретность — это  четвертая сторона пирамиды. Искусство колдовства основывается на знаниях, а зна­ния приносят силу. Сила, разделенная с кем-то — это потерянная сила. В Ваших же собственных колдовских интересах покрывать завесой секретности Ваши действия в определенных случаях. Это усилит Ваши чары и принесет больше удовольствия.

Кроме того, если кто-то косвенно сможет услышать, что Вы — ведьма, совершаете магические действия для или против него, неза­висимо от того, верит он или не верит в Ваши силы, его подсозна­ние подключается и берет это себе на заметку. Значит, половина сражения выиграна. Ничто так не возбуждает внимание подсозна­ния, как то, что вызывается из тьмы, таинственное и загадочное. Темное взывает к темному. Существует естественное родство всех человеческих душ в том, что полускрыто в сумеречном мире и если уж Вы добились внимания подсознания личности, Вы можете пере­ходить к работе с ним, используя свое собственное подсознание как радиовещательный канал. Так, любой полунамек о том, что закля­тия, которые Вы можете наслать, делают чудеса, достаточно подго­товить почву в Вашей жертве, даже до того, как действие действи­тельно совершено. Следовательно — многое из тайн ведьмы — полускрыто.

Итак, мы перечислили четыре великих правила магии, которые являются ключами ко всем практическим действиям в мире невиди­мого и обеспечивают этим действиям необходимую сакральность.

Вспомним фильм «Колдун из пещеры»: предметом и орудием колдовства (воздействия на людей) может быть все, что угодно — комета, пролетевшая в небе, подброшенный в воду талисман, удач­ное предсказание на общих предикатах.

Говоря о колдовстве, можно рассуждать о многом.

— О заклинаниях — «словах силы»: магических именах, кабба­листических словах, собственных или традиционных (заклинание считается идеальным, если оно ритмично);

— О временах и сезонах для колдовства;

— О выборе колдовского имени;

— О драгоценностях ведьмы (ожерелье, браслет, кольцо и под­веска, опоясывающий шнур и подвязка);

— О колдовских драгоценных камнях;

— О магическом «рабочем инструменте»;

— О манере одеваться и пр.

Так, колдун Юрий Лонго следующим образом описывает свой внешний вид и обстановку на сеансах: «Я выхожу в черном мона­шеском балахоне, который символизирует подвижничество и аске­тизм (белые одежды — парадные), цепь в руках, словно антенна, принимает все темные силы, я потом со звоном бросаю ее на пол. Горящие сосновые ветки свидетельствуют об очищении души от скверны. Ритуальный танец освобождения от черной энергии, как правило, завораживает зрителей, которые следят за каждым моим жестом, за каждой искрой догорающих веток. Звучат чарующие звуки музыки». Можно — так. А можно и совсем ина­че Свечи, ароматические палочки и — другой мир, в котором все подчинено вашей доброй (или злой?) воле. Мы все будем делать условно, попробуем на себе модель магии как одной из разновидно­стей психотерапии.

Одно из наиболее сильных заклинаний, известных колдунам — заклинание куклы (энвольтование — выполнение великого колдов­ства или любовное заклинание куклы).

Сейчас мы возьмем в руки по кусочку церковного воска и нач­нем лепить фигурки врагов или любимых, а в процессе этой опера­ции обсудим детали реального воздействия (в сокращенном вари­анте, конечно). Энвольтование. Во вторник, в полночь, сразу перед новолунием разметьте треугольник вокруг алтаря, указывающий на север. Приготовьте кадильницу с зажженным ладаном гнева и нака­зания, кубок горького вина, жезл, опоясывающий шнур, нож с чер­ной ручкой, не зажженную красную колдовскую свечу, ритуальные светильники, склянку с маслом для колдовских ритуальных празд­ников, предметы отождествления, губительные травы и кладбищен­скую пыль, ритуально очищенные иголки. Настройтесь. После того как вы почувствуете, что вызвали присутствие божества, вы можете перейти к ступке и пестику.

Поместите в ступку травы погибели и пыль с кладбища, разо­трите их в порошок и тихо, ритмично пойте про себя свое намере­ние снова и снова: «Я работаю для погибели (имя жертвы), я рабо­таю для погибели (имя жертвы)»... и т. д.

Смешайте получившийся порошок с воском. Замешивайте его тщательно, продолжая напевать свое намерение. Затем начинайте лепить куклу. Все это время медленно напевайте про себя имя жерт­вы. Некоторые ведьмы вместо того, чтобы лепить лицо, помещают на это место фотографию лица жертвы. Однако это необязательно, помните, что главное это то, чтобы именно Вам изображение напо­минало жертву.

Когда Вы почувствуете, что кукла соответствует Вашему пред­ставлению, воткните волосы или срезанные ногти в соответствую­щие места. Как говорил В. Даль, на этом основано поверье, чтобы волос своих никогда и никому не давать и даже на память не посы­лать. Волосы эти, как говорят в народе, могут-де попасться во вся­кие руки. Иные даже собирают во всю свою жизнь тщательно ост­риженные волосы и ногти, с тем, чтобы их взять с собою в гроб, считая необходимым иметь все принадлежащее к телу при себе.

Ян: А как присушивать?

Лу: Принципы те же, только время другое: четверг, когда луна растущая: в 8 часов утра, 15 или 22 часа, а кубок с вином — любовный. Здесь главное — точно обрисовать пол манекена. «Для этого Вы должны преувеличить половые органы куклы таким обра­зом, чтобы было совершенно очевидно, что они в состоянии чрез­вычайного полового возбуждения...»

Ян: А если вся фигурка вообще один половой признак?

Из зала: Это любовь... (Смех.)

Лу: Да, может быть и так... В этом смысле можно внести кор­рективы в магические ритуалы и усовершенствовать их. Конечно, это может быть один орган. Хотя рекомендуется тщательно выле­пить всю фигуру, но особо ту часть, которую вы хотите поразить. (Смех.)

Из зала: В смысле?

Лу: Поразить, в смысле... прямом. (Смех.)

Ян: В смысле — уничтожить...

Лу: Нет, поразить, в смысле, иголкой. (Иголки у нас тоже есть, специальные, для иглорефлексотерапии...) В принципе, это может быть ваша проблема (как говорят психотерапевты) — то, что вам мешает, не обязательно же это человек. Но в магии привыкли воз­действовать на реальных людей (видимо, чтобы эмоций больше было): или на любимых, которых хотели сохранить, или на ненави­димых, которых хотели убрать. Таким образом, мы имеем дело с двумя самыми сильными эмоциями: любовью и ненавистью...

Из зала: А зачем любимого-то поражать, я не поняла?

Лу: Любимого не поразить, а присушить. Там — иное: ярко вы­раженный половой признак. Его иголками не кололи, с ним полас­ковей обращались.

Из зала: А врага половые признаки?

Лу: Тоже надо, чтобы не ошибиться. Сначала мы рассмотрим вариант вредоносный.

Все лепят, из зала доносятся реплики:

Сейчас мы очень тщательно вылепим и поразим это дело!(Смех.)

У нас ногтей нет!..

Образно, образно...

Так волос-то нет!..

Лу: Так это не важно: это ж — условность... (Смех.) Александр Васильевич: Вот, например, такая очень хорошая инструкция: «Слепите фигуру так искусно, насколько позволяют

Ваши способности». (Смех.) Дальше ключевая фраза: «Убедитесь, что фигура нужного пола». (Смех.) Так что убедиться в этом надо. «Очень помогает, если Вы сосредотачиваетесь на акцентировании деталей тех частей тела, на которые вы намереваетесь направить атаку. Если атака в голову, то добейтесь, чтобы лицо имело глаза, нос, рот и уши. Если в ступню — добейтесь деталей, даже если они слишком малы». Вот еще очень важное замечание: «Напишите на кукле острием своего ритуального ножа имя жертвы»...

Из зала: Да, а как же в отношении того: зло совершилось — зло к тебе и вернулось?

Из зала: Зло надо делать качественно!..

Лу: Здесь уж надо выбирать... Поэтому мы и делаем это зло ус­ловно... (Смех.)

Из зала: — А, испугались!..

— Если уж сказали «А», то давайте и «Б»!

Лу: Тогда придется сначала разобраться, что есть зло. Зло — оно относительно. Помните, что нам рассказывал Александр? Че­ловек поболел чуть-чуть, задумался обо всех пакостях, которые он совершил и... выздоровел. То есть это же ненадолго!

Из зала: — То есть я ему добро же сделала...

То есть зло — это урок!

Зло это есть добро.

Лу: В языке эта амбивалентность очень четко закреплена. На­пример, начало и конец — слова однокоренные. Где начало, там и конец. То есть, где добро там и зло. То, что мы делаем, это некая условная модель. Нам надо понять, почувствовать, как все это про­исходит. Потрогать. Это же не значит, что завтра же мы будем всех наших врагов лепить, колоть, расплавлять... А с другой стороны, представьте: пришел к вам пациент с ...порчей. Или со сглазом. И говорит: вот меня «спортила» та бабка (он уже знает, кто его сгла­зил)...

Из зала: — Да, всегда знает!

Нет, не всегда...

Образ существует...

Лу: Так вот. Если вовремя его агрессию не отвести никуда, а такое бывает... Например, один наш местный колдун в подобной ситуации сказал на самых общих предикатах сыну «сглаженной» женщины: твою мать «испортила» одна из соседок, которая выгля­дит приблизительно так-то и так-то... Весьма неопределенно. А мужчина пошел, вычислил соседку и убил. И ребенка ее тоже. То­пором. «Знахаря» по этому делу «привлечь» не могли, потому что это недоказуемо, без свидетелей делалось... Но женщину-то и ее ребенка не вернешь!.. Вот в этом смысле вариант условно поколоть иголкой соседку был бы гораздо безопаснее.

Из зала: Завершить Гештальт!..

Лу: Да пусть он (она) полежит!.. Да пусть он представит! Да пусть он воткнет! И будет сидеть спокойно, дожидаться результатов (все равно в мире что-то происходит), чем втыкать нож в живот человека...

Кирилл: Ну, мало ли, что с ним произойдет... У меня есть не­большой опыт: если он умудряется простить человека, который его сглазил, происходит тот же результат, только более экологичный.

Лу: Да... Да. Но некоторые люди прощать-то не умеют... Эмо­ции не всегда подконтрольны сознанию в моменты аффекта, скорее наоборот... Может случиться, что человек настолько ослеплен, что если его не остановить, то он пойдет и убьет или изувечит. Именно поэтому японцы в стрессовых ситуациях бьют кукол, изображаю­щих начальников. Это тот же самый древний прием, своеобразная кинестетическая метафора. Древние люди были мудры, как говорил В. Даль, поверья придуманы для того, чтобы заставить малого и глупого, окольным путем, делать или не делать того, чего от него прямым путем добиться было бы гораздо труднее. Застращав и по­работив умы, можно заставить их повиноваться, тогда как про­странные рассуждения и доказательства, ни малого, ни глупого, не убедят и, во всяком случае, допускают докучливые опровержения. Причем, тут включаются ощущения: ты что-то делаешь, лепишь, колешь, т. е. ряд действий совершаешь, «якоришь» себя на опреде­ленное состояние при помощи ритуалов. Проиграв ситуацию (заме­чу — трагическую), человек уже наверняка этого действия не со­вершит в силу естественного инстинкта самосохранения. Он знает теперь, что какой-то результат и так будет, следовательно, он ней­трализован. Там принцип тот же, что и с инвективами. У многих народов существуют фразеологизмы типа «лающая собака не кусает». Т. е. если человек кого-то обругал, то скорее всего не стукнет. У него просто не хватит сил на два действия сразу. Здесь аналогично. Причем, это же работа в совершенной иной — языческой — ми­фологии. (Все мы немного язычники). Если мы призываем к христи­анскому «Прости» — отлично, когда нам удается его убедить. И если у нас настолько мощный собственный миф, что человек нам верит на слово. А если не удалось этого сделать?..

А можно дать еще такой вариант: позволить человеку в соот­ветствующей нетривиальной обстановке слепить фигурку, представить объект воздействия и само враждебное действие, а потом ска­зать: «В твоей воле не причинить ему зла. Посмотри: это живой че­ловек. Сейчас ты в него вонзишь иглу (нож) в самое уязвимое место. Ты убьешь его!..»

Я думаю, колоть-то мы не будем. Мы — гуманисты... Но в принципе, иголки есть. (Смех.) Это можно сделать как амулет, от абстрактных врагов или для обобщенных любимых.

Александр Васильевич: Очень интересное ощущение. Особенно, когда нагреваешь иголочку на свечечке...

Из зала: — Она мя-я-гко уходит...

Ох, как мягко сказал...

А мы кошек душили-душили...

Ты оперативней!

Иголку потолще надо, эти быстро стынут...

Поближе поднеси просто!..

А что говорить-то надо? «Люби меня, как я тебя»?

Лу: «Это не моя рука колет, а Рогатого Бога!» Т. е. переносится ответственность на высшую силу. Затем: «Да будет так!» Напомню, что в случае энвольтования удар иглой наносится левой рукой. Ес­ли нужно совсем покончить с жертвой, то в этом случае обычно требуется проткнуть сердце одной булавкой и затем медленно рас­плавить куклу на огне. Т. е. когда колешь в разные места — человек просто болеет (вспомните как три симпатичные ведьмочки в филь­ме «Ведьмы из Иствика» изводили самого Дьявола!), а когда расто­пишь, жертва должна совсем исчезнуть. Если серьезно к этому под­ходить. Конечно, это требует длительных тренировок... (Смех.)

Из зала: Многолетних...

Лу: Я не думаю, что это так уж сложно, если вы выполните все предварительные требования: будете иметь сильное злобное вооб­ражение, огненную волю, непоколебимую веру и таинственность. Иными словами — ваш мощный миф и информация со многими степенями свободы все за вас сделают. Стоит только сказать: «Ты будешь здорова всего несколько дней» (знаменитый пример из «Мо­лота ведьм» Шпренгера и Инститориса).

Из зала: — Где иголочки?

— А они пошли по рукам...

— Тебе дать иголочку?

— Поколю кого-нибудь...

— А потом что? Я его заколол уже.

— Ждать результатов!

— Возьми на память о сегодняшнем вечере.

— А действительно, я его уколол, а он повис! (Смех.)

— Слава, иголочку дай, пожалуйста!

— Они по кругу ходят!

—Сжигание и прокалывание фигурок продолжается. Из зала: — Какие злодеи здесь собрались!

— А дальше что?

— Процесс!..

— Прямо с иголкой надо держать?

— Фигурки лучше спрятать...

— Или в землю зарыть...

Комментарии

Вот и еще один опыт. Из приведенных фрагментов видно, что полного единодушия у собравшихся не было. И мне пришлось за­щищать магию со страстью, которую я у себя, как человека научно­го, не ожидала. Все дело здесь в призме, в нежелании понять точку зрения другого человека. Можно долго говорить о добре и справед­ливости, о мудрости той или иной религии, но «любые ереси начи­наются не тогда, когда атеист доказывает, что бога нет, а когда церковь становится жирная, но призывает к посту». Кстати, сами ведьмы считают, что людям причиняют вред их собственные глупые мысли, а не проклятия врагов, злобно ко­лющих булавками куклы (Л. Кэбот). Интересно было попробовать языческие колдовские упражнения на уровне «пучка языков». А самое приятное, что группе не изменило чувство юмора: взрывы смеха раздавались непрерывно, подчеркивая условность действий.

И еще одно дополнение. Колдовство — дело опасное, да и не­благодарное. И все-таки в нем есть своя философия. Чтобы пред­ставить образ современной колдуньи, обратимся к рассказу Н. Садур «Ведьмины слезки», который вполне может заменить лю­бые комментарии:

«Тихо, словно дыша, поскрипывали доски старого тротуара. В Ордынске еще сохранились такие тротуары — деревянные. Ей ска­зали — иди сначала по улице Сибирской до киоска, там налево к "своим" домам, и зеленый дом — ведьмин.

Девушка приготовила пятнадцать рублей и его фотокарточку. На ней он был совсем молоденький солдатик, еще до знакомства с нею, еще нежнокудрый, со светлой усмешкой пухлых губ.

Ведьмин адрес ей дала подруга, разумеется, под секретом. Галя ей сказала, что идти надо поздно вечером, ближе к ночи, и сразу взять с собой деньги...

Девушка подумала, что в такой темноте не сможет найти зеле­ный дом, но сразу нашла и поняла, что это зеленый дом, хотя был он черный, как и вся улица.

Постучала. Еще раз постучала. И еще.

Кто-то вздохнул. Тогда она начала стучать не переставая, дро­жа всем телом и прижимая к левому плечу плоскую белую сумочку с пятнадцатью рублями и фотокарточкой.

Во дворе стоял сарай. В сарае жила свинья — она вздыхала. "Наверное, заколдованная, — решила девушка, услышав, как сви­нья хрюкнула. — Наверное, ведьмы нет дома, в гости пошла куда-нибудь", — решила она, видя, что не открывают.

Но когда, совсем отчаявшись, она собралась уходить, дверь ти­хонько приоткрылась, обдав ее запахом жареного лука, и в тусклом свете, заструившимся в щель, она увидела ведьму.

Та ничего не спросила, глянула на нее мельком и, так оставив дверь полуоткрытой, повернулась к ней спиной и ушла в комнату.

Наде ничего не оставалось, как войти без приглашения. Она, закрыв сумочкой сердце, шагнула через порог, и тут же за ее спиной дверь захлопнулась с шумом, как будто сердито.

"Сквозняк", — подумала Надя, осмелев при виде нормальной жилой комнаты. Она вышла на середину к столу, застеленному кра­сивой, свежей скатеркой, и остановилась, ища глазами бабушку.

В этот момент что-то затрепетало в ее руках и, сделавшись теп­лым, испуганно дышащим, вырвалось, вспорхнув у самого лица.

— Моя сумочка! — закричала Надя, испуганно протягивая ру­ку к белой голубке, в которую обратила ее сумочку расшалившаяся колдунья.

Она услышала смех за спиной, и сама засмеялась — голубка была премиленькая, с нежными выпуклыми крыльями и кудрявым хохолком на маленькой круглой головке.

— Садись, девушка, — сказала ведьма, указывая на венский стул у стола.

Она села, глядя на ведьму, которая оказалась просто старухой в странном, очень светлом, очень грустном льняном платье с большими карманами на длиной, спадавшей печально-усталыми складками юбке.

Между тем голубка расхаживала по столу, совсем не боясь их. Только сейчас Надя заметила, что на голубиной груди пульсирует и сокращается, как настоящее, а оно и было настоящее, она не сомне­валась, сердечко. И самым, хотя непонятно почему, ведь это даже не испугало ее, самым подозрительным ей показалось это маленькое алое пятнышко в середине сердечка. Пятнышко выглядело твердым и выпуклым, как камешек на медальоне. Когда на него падал свет лампы, оно испускало тонкие ответные лучи...

Ведьма стала ходить по комнате, что-то думать, казалось, она не замечает Надю. И девушка, невольно оторвав очарованный взгляд от голубки, стала смотреть на ведьму. Кроме этого почему-то удивившего ее платья на ведьме были белые носочки и хоть де­шевые, клеенчатые, но как-то нарядно светлые босоножки из широ­ких ремешков. Лицо у ведьмы было бледное, очень старое и будто плоское, словно нарисованное. И вся она, высокая, худая, очень плоская, была словно вырезана из картона.

Ведьма ходила по комнате неслышно, сосредоточенно, не глядя на Надю и ни о чем не спрашивая.

Надя тоже молчала. Она смотрела на бабушку испуганно и по­корно.

Вдруг желтая занавеска на окне зашевелилась. Окно было не закрыто и только задернуто занавеской.

"Вполне возможно, что занавеска зашевелилась от ветра", — подумала девушка и сжалась. Что-то там, за занавеской, копоши­лось, шевелясь, толкаясь и хныча.

Цветы. Белоснежные, тяжелые гроздья цветов тыкались в окно и жалобно лепетали. Они толкали занавеску упрямыми лобиками и лезли в окно.

— Пошли! Пошли! — закричала ведьма, затопала, замахала на них руками, и цветы, пища, сгинули.

Были это не цветы вовсе, круглые светлые головки младенчи­ков. Чтобы от страха не умереть, девушка сжала коленки, кулаками придавила их и задрала подбородок. Стала думать: "Я здесь для того, чтоб ему, Витьке, солдату моему, лихо сделать. Надо сказать и деньги отдать сразу, и скорее, скорее..."

Она поворачивает голову в сторону колдуньи и рот открывает.

— Молчи, молчи, — машет та на нее рукой. Рука большая, в веснушках.

И тут происходит страшное. Надя знает, что оно происходит, и знает, где — на столе. И если посмотрит, сердце разорвется, не вы­держит, но не может не посмотреть, как всегда в жизни: то, что нас губит, — притягивает. И взгляд, обезумевший, блуждающий, при­тягивает на круг света на скатерти. Голубка... Она в это время стоит, замерев, склонив голову на бок. Кудрявый белый хохолок, словно гипсовый или из мыльной пены, когда в детстве голову моешь и, намылив перед зеркалом, делаешь старинные прически... Глаза пленкой затянуты. Голубка спит. И не ведает сама, что происходит:

у нее, она не чувствует, потому что тревоги не испытывает, у нее клюв растет, длиннеет, изгибается, тянется к золотому сердечку, застывшему в страшном ожидании.

"Не буду смотреть, не буду смотреть", — бормочет девушка, вытаращив глаза, а боится и знает, что сейчас будет. И знает поче­му. Клюв нашарил сердечко и легонько ткнулся в алую капельку, и выпил... Это был не камешек, а кровь в тонкой пленке, клюв про­рвал ее, выпил капельку, и осталась пустая выемка, как после ка­мушка в кольце. И тут же сердце содрогнулось и замерло, и голуб­ка, сама себя убив, упала на стол, крылья распластала, и клюв, снова как прежде короткий, полуоткрыв.

Сразу же пропадает уверенность у девушки в правильности за­думанного, и такая слабость во всем теле, как после болезни. Но она тверда духом.

Все равно, — говорит она упрямо. — Лиха ему хочу. Он меня обманул, не женился, я ребеночка своего убила. Лиха ему сделай.

Встань, — говорит ведьма, и девушка встает.

Будешь делать, как я скажу. Хоть одно слово скажешь, не получится. Давай карточку.

Девушка берет со стола свою белую сумочку, достает карточку, мельком взглядывает: он там молоденький совсем, ясноглазый сол­датик.

— Нет в твоем сердце корысти? — спрашивает ведьма.

И она уже готова сказать, что нет, но вспоминает, что молчать надо, что ведьма нарочно спрашивает, чтоб не получилось, как в игре про барышню, голик да веник. В детстве так играли. И она молчит, пусть лучше думает, что корысть у нее, а не одна только боль и отчаяние. Она стоит и протягивает карточку с его лицом ведьме, та берет, не смотрит даже, бросает в кастрюлю, такую чер­ную, закопченную, и траву какую-то, и воду льет, и вдруг под каст­рюлей ниоткуда слабый такой синий огонь и пар удушный. Ведьма стоит, смотрит в кастрюлю, бормочет что-то, руками водит и начи­нает зевать. — Это, Наде говорили, — это к ней черти приходить начинают по вызову, по заклятию. И в стороне появляется такое облачко, и в облачке маленький человечек стоит, озирается, руками машет, смешной такой! Это же он!

Все кончается, ведьма больше не зевает, провела последний раз Рукой, и все пропало. Унесла кастрюлю на кухню, вернулась, села напротив Нади и смотрит сквозь нее, бледная, сейчас заснет. Пока­чивается на стуле, думает. Уже сделала лихо? Уже идти можно? Но Девушка молчит, знает, что говорить нельзя.

— Сейчас пойдешь к реке. Задом будешь идти, не оглядываться, все пятиться и пятиться, пока не скажу "стой". А там снимешь чу­лок с левой ноги и волос с левого виска, и будет ему лихо...

Она встает, выходит на улицу, и ведьма с ней. Идет к реке за­дом, не оглядывается, все пятится и пятится, смотрит на ведьму, которая наступает на нее, вперив в нее пустой взгляд. Она все сде­лает, чтоб ему лихо! Страшно как! Они проходят по татарской ули­це, где кровь пролилась, они не дают своим дочерям выходить за­муж за русских... Фонарь один светит, другой нет, один светит, дру­гой нет, один светит... ведьма наступает на нее, и она пятится, как та сказала, та сама велела, а получается, что та ее преследует, а она отступает. Кончается улица, и в спину — свежий с реки ветер. За­пахло водой, тиной, мазутом. Пароход где-то гудит. Уже песок под ногами. Можно посмотреть вверх? Молча же. Вверху звездочки светят, мигают, смотрят на нее, как она лихо делает любимому. Ах, как любил он, какой ласковый был, горячий, какие слова шептал... А она ему лихо... А он ее как мучил? Что же ей делать? Сейчас оста­новится, снимет чулок с левой ноги... У Витьки сердце томиться начнет, станет он чахнуть, зачахнет — умрет. Гулял с другими. Не будет больше гулять. А когда же остановиться-то ей? Звездочки в небе дрожат, переполох подняли, что они там ей сигналят? Скоро, скоро... Все из-за него. Сколько она мук приняла из-за него, страха. Теперь скоро. Не будет его... Никогда... Его... Никогда... Не о ком будет ей страдать, проклинать некого. Будет пусто на свете, одна ночь...

Еще не поздно, надо остановиться. Или сказать что-нибудь. А то не о ком ей будет страдать.

Вот уже вода в ногах, ах, остановиться... холодная, скорей бы домой, молока с медом и спать, подушку слезами намочив... вот уже вода сжимает ноги, живот, вот уже грудь леденит. Хорошо дома спать в постели с кошкой Муркой, сквозь сонные веки — герань на окне растет... А утром на работу, потом в кино. Вот уже вода, гор­ло... Нельзя никого никогда убивать!

— Бабушка, я!.. — бульк.

"О, Марекьяре! О, Марекьяре!" — кричат на пароходе. Про­плывают радостные огоньки. Но видно оттуда, как стоит на берегу белая старуха с поднятым вверх лицом и бессильно поникшими руками. Потом бредет медленно назад. Дома свет зажигает в пустой комнате, прибирает вокруг, стулья на место расставляет и у окна садится. Ждет. За окном стон, и влезает в окно мокрый призрак в сорочке, намокшей, с него каплет вода.

Призрак на колени падает, тянет к старухе бледные руки.

Погубила меня! Меня погубила, а его — нет! Сделай лихо! И ему сделай тогда!..

Уйди, твое место теперь там, на реке, будешь речным огонь­ком, над маяками будешь летать, пароходы провожать, бакенщиков пугать... Там твое место. Там воля.

Призрак ползает в ногах у старухи, просит лиха.

— Уйди, любимым разве делают лихо?

Улетает призрак, старуха пол вытирает досуха, садится опять у окна, ничего не ждет. Плачет. Ей жаль бедную девушку, такую мо­лодую. Но спит спокойно солдатик, ничего не знает, и никто не обидит его теперь.

Хорошо доброте — она светлая, открытая, нечего ей бояться — в ней одна радость. А когда в страдании обращаются ко злу, кто знает, какие муки оно, пробужденное, выносит, бродя на поводу у боли и несправедливости».

Такая вот грустная история, в которой сконцентрировались все высказывания группы во время «магической» работы: и «волшеб­ная» свинья Кирилла, и непонятный сквозняк Александра, и голуб­ка из «Переулочков», и состояние транса, и все атрибуты так попу­лярной в народе любовной магии — цветы, колдовские зелья, фото­графия; и миф самой колдуньи — натуры противоречивой и неоднозначной (добра она или жестокосердна?), и стремление об­щечеловеческое к светлой Доброте...

Заговорные слова звучат в сердце, выплескиваются стихиями:

Вода, вода, вода — светло.

Выйди в поле и смотри вверх. Солнце. Луна.

Много желтых цветов на черном фоне.

Вода, вода, реки, ручьи, снег.

Снег на траве.

Человек идет по воде, по снегу, по цветам,

тянется к месяцу.

Ветер с четырех сторон.

Вверх — вертикаль.

Округли рот — о-о-о!

Глаза не закрываются.

В руках снег, вода, дым.

Через прозрачные ледяные стены — в поле.

Через все четыре стороны — все четыре угла.

С какой стороны у тебя теплая рука?

Вокруг себя.

Колесо — круг — солнце — огонь — свеча.

Ходишь по кругу. Говоришь по кругу.

По ветрам, по полям.

Что будешь говорить — то сбудется.

Целуй в глаза!

Белые руки. Черные волосы.

Обведи руками круг.

Внутри черный круг. Тебе не больно.

Тебе не страшно. Тебе тепло.

Ты слушаешься меня. Ты видишь только меня.

Посмотри в глаза. Глаза, глаза. Мрак.

Одни глаза. Никого нет.

Есть мои глаза.

Ты зависишь от моих глаз.

Ты боишься не меня.

Но мои глаза.

А сейчас ты пойдешь и сделаешь...

(Характеристика текста: сильный (16,32); суровый (14,33), уг­рюмый (13,45), зловещий (13,29), устрашающий (9,70), возвышен­ный (8,39); зеленый, черный, синий).

Конечно, это уже художественное произведение студентки О. Освальд — уровень, которого можно достичь, преодолев свои внутренние языковые барьеры, ощутив мир у своих ног. А вот письмо другой женщины, написанное под впечатлением Смолен­ского колдовства: «Темный лес, озеро, осень. Мрачно, но тихо и спокойно на душе. Я знаю, что что-то могу и умею, и стою перед выбором: пожелать зла человеку, который сделал мне зло или про­стить его и оставить в покое. Я думаю, что все-таки не смогу навре­дить ему. Я уже простила, и я глубоко уверена в том, что это зло вернется к нему же через какое-то время. А мне просто интересно, и все вокруг завораживает меня. Это уже другая я — я, о которой я догадывалась, но очень редко ее видела. Я жила много веков назад, и была ведьмой в той жизни. В каждой женщине, наверное, есть частичка ведьмы, и главное, не бояться ее, а верить, что она суще­ствует для того, чтобы охранять тебя и помогать тебе. Я знаю, что я j ведьма, колдунья я, и это влечет ко мне людей, как влечет к себе любая тайна. И так приятно чувствовать свою тайну и силу, и вла­деть ею, и наслаждаться. И я знаю, что могу охранять себя и своих близких, и хочу, чтоб никакие беды и ненастья не пугали их, потому что я рядом. И пока я рядом, да будет мир и покой в моем доме и в душах тех, кому дорог и нужен этот дом. И тот, кому нужно утеше­ние и помощь, пусть придет в этот дом и найдет там то, что хочет». Такое вот письмо на Большую Землю: послание себе и Человечеству. (Фоносемантические характеристики текста: прекрасный (12,6), яркий (11,8), возвыш (10,65), сильный (9,26); цвет: белый, красный, сиреневый, синий, зеленый, корич).

Грамматический состав Заговора и Письма в сравнении с художественными текстами и славянскими заговорами (в%)

Таблица 11

Части речи           Заговор   Письмо  Худ. лит-ра   Славянские заговоры

существительные  37,42         15,67         30,72            33,65

прилагательные     5,16           1,84          8,82             10,42   

местоимения        14,19          25,80        11,10            10,36

числительные        2,58             —           0,90              1,56  

глаголы                12,90         18,89        18,92            16,91

наречия                 7,10           8,29         8,10              4,17

предлоги              13,55           6,91        11,42            10,63

союзы                    2,58          18,89        8,14              4,94

междометия, звукоподражающие

слова                    0,60              —           0,10              0,33   

частицы                3,23            2,76          1,78             6,94

вводные, модальные

слова                     —               0,92           —               0,09

Таким образом, перед нами два полюса: жесткий гетеросуггестивный заговорный текст и мягкое аутосуггестивное письмо (именно собственная гармония интересует его автора в первую очередь). Есть ли в этих текстах что-то общее? Безусловно. Во-первых, это экспрессивность, насыщенность яркими образами (вода, солнце, луна, ведьма, колдунья, глаза). Во-вторых, высокая ритмичность. В-третьих — близость к славянским заговорам по ряду формальных параметров (таблицы 11, 12).

Отметим, что в Письме преобладают местоимения, глаголы и союзы, и значительно меньше существительных. Предсказуемость Письма и Заговора несколько выше, но ее можно рассматривать как специальный стилистический прием. Остальные показатели вполне сопоставимы и обнаруживают некоторую корреляцию.

Итак, два полюса — Письмо и Заговор. В колдовскую дверь мы уже заглянули. Пришло время писем...

 

Глава 9. Светлый путь в подсознание (письма к...)

Время писем, увы, прошло... Телефон, телеграф, возможности космической связи сделали письма почти избыточным элементом культуры. Хотя сами по себе письма (да и вообще эпистолярный жанр) сыграли огромную роль в развитии человечества: это и ро­маны в письмах как жанр литературы, и человеческие страсти (любовь, ненависть, дружба) в переписке великих людей, и даже интерес к феномену массового сознания, появившийся у Б. А. Грушина в связи с анализом писем, приходящих в «Комсомольскую правду»...

Интересные наблюдения высказывают герои романа Шодерло де Лакло «Опасные связи (или письма, собранные в одном частном кружке лиц и опубликованные господином Ш. де Л. в назидание некоторым другим)», впервые увидевшем свет в 1782 году. Здесь письма — высшая ценность, ими дорожат, их находят, скрывают, продуманно пишут. Вот несколько замечаний «опасной» женщины Маркизы де Мертей: «Труднее всего в любовных делах — это пи­сать то, чего не чувствуешь. Я имею в виду: правдоподобно писать: пользуешься ведь все одними и теми же словами, но располагаешь их не так, как следует, или, вернее сказать, располагаешь их по по­рядку — и все тут. Не то, когда говоришь. Имея привычку владеть своим голосом, легко придаешь ему чувствительность, а к этому добавляется уменье легко проливать слезы. Взгляд горит желанием, но оно сочетается с нежностью. Наконец, при некоторой бессвязно­сти живой речи легче изобразить смятение и растерянность, в кото­рых и состоит подлинное красноречие любви». «Послу­шайте меня, оставьте этот умиленно-ласковый тон, который превра­щается в какой-то условный язык, когда он не является выражением любовного чувства. Разве дружба говорит таким стилем? Нет, друг мой, у каждого чувства есть свой, подобающий ему язык, а пользо­ваться другим — значит искажать мысль, которую стремишься вы­сказать». Диапазон советов широк — как обмануть собеседника, угодить ему или (это уже в собственных интересах) «считать» с него дополнительную информацию. И наконец, приво­дится «образчик эпистолярного стиля» — письмо-отрава: «Все приедается, мой ангел, таков уж закон природы: не моя в том вина.

И если мне наскучило приключение, полностью поглощавшее меня четыре гибельных месяца, — не моя в том вина.

Если, например, у меня было ровно столько любви, сколько у тебя добродетели — а этого, право, немало,— нечего удивляться, что первой пришел конец тогда же, когда и второй. Не моя в том вина.

Из этого следует, что с некоторых пор я тебе изменял, но надо сказать, что к этому меня в известной степени вынуждала твоя не­умолимая нежность. Не моя в том вина.

А теперь одна женщина, которую я безумно люблю, требует, чтобы я тобою пожертвовал. Не моя в том вина.

Я понимаю, что это — отличный повод обвинить меня в клят­вопреступлении. Но если природа наделила мужчин только искрен­ностью, а женщинам дала упорство,— не моя в том вина.

Поверь мне, возьми другого любовника, как я взял другую лю­бовницу. Это хороший, даже превосходный совет. А если он при­дется тебе не по вкусу,— не моя в том вина.

Прощай, мой ангел, я овладел тобой с радостью и покидаю без сожалений: может быть, я еще вернусь к тебе. Такова жизнь. Не моя в том вина».

Это — письмо-стрела, письмо-яд, письмо-месть.

Использовать письма можно и как метод «отставленной амор­тизации». Амортизация по М. Б. Литваку — это согласие со всеми утверждениями противника. В книге «Психологическое айкидо» приводится пример амортизационного письма: «Ты абсолютно права, что решила прекратить наши встречи. Благодарю тебя за это наслаждение, которое дала мне, по-видимому, из жалости, ты так искусно играла, что у меня ни на секунду не было сомнений, что ты меня любишь. Ты меня увлекла, и я не мог не ответить на твое, как я тогда считал, чувство. В нем не было ни одной фальшивой ноты. Пишу это не для того, чтобы ты вернулась. Сейчас это уже невоз­можно! Если ты снова будешь говорить, что ты меня любишь, как я смогу тебе поверить? Теперь я понимаю, как тебе со мной было тяжело! Не любить, и так себя вести! И последняя просьба. Постарай­ся со мной не встречаться даже по делу. Надо отвыкать. Говорят: время лечит. Хотя мне поверить в это трудно. Желаю тебе счастья! Николай».

Амортизационные ходы этого письма очень просты: здесь нет ни одного упрека, а вся возможная критика предвосхищается самим автором письма... Собственно, амортизационное письмо — это спо­соб предотвратить письмо-нападение, обезвредить письмо-яд, воз­можность остаться в психологически комфортной позиции.

Письмо может быть и способом снятия собственной агрессии и даже тестом. Так, американский психолог Маргарет Кент предлагает в сложных ситуациях написать для себя письмо «К дорогому Джо­ну»: «Если вы так рассержены, что не можете выразить своих мыс­лей, могло бы помочь, если бы вы написали для себя письмо "К дорогому Джону". Отметьте все позиции, которые указывают на то, почему вы хотите прекратить свои отношения с мужем.

Дорогой (его имя). Я ухожу от тебя, потому что ты: храпишь, рыгаешь, не делаешь работу по дому, забыл про нашу годовщину, слишком много знаешь, не оплачивал мои счета, отвратительный любовник, наводишь на меня скуку, не знаешь, что происходит, не хочешь бриться по уик-эндам. Ты обещал мне: безоблачную жизнь, две машины в каждом гараже, курочку в каждой кастрюле, брилли­анты, кругосветное путешествие, жизнь принцессы, финансовую помощь, неумирающую любовь, успех всех моих начинаний, яхту. Ты дал мне: набитое чучело рыбы, грязную посуду, головную боль, бездомных животных, своих родителей, счета, грязное белье, следы грязи на ковре, волосы в раковине, свою старую машину. Я хотела, чтобы ты: мыл посуду, подстригал газон, покрасил дом, починил водопровод, убрался в гараже, смотрел за машиной, купил мне но­вое платье, был вежлив с моими родителями, ходил в бакалейную лавку, говорил мне, что я прекрасна. Ты: не признал доброты, когда столкнулся с ней, не помнил мой день рождения, не любил то, как я готовлю, не помогал мне по дому, не ценил мой вкус, не покупал мне цветы, не подарил мне шубу, не убирал в своей комнате, не при­глашал меня никуда, не говорил никогда: "Я люблю тебя". Ты: пьешь пиво с приятелями, флиртуешь с девицами, пьешь с приятелями в то время, как флиртуешь с девицами. Ты: бедный, мерзкий, подлец, помешан на работе, неряха, мужлан, привередливый, ленивый, эгоистичный, тупоумный. Иди: запускать змея в дождливую погоду, собери вещички и уходи, увидимся в суде. С уважением... Наве­ки твоя...»

Но прежде чем отсылать это письмо, — советует М. Кент, — остановитесь и помедлите. Письмо выражает ваш гнев, но не решает проблем, с которыми вы столкнулись. Оперативная часть письма «К дорогому Джону» включает 60 позиций — по 10 в каждой из 6 категорий. Сколько позиций вы отметили? Сосчитайте их.

Каждая из указанных 6 категорий отражает человеческие сла­бости. В 1-ю категорию входят небольшие недостатки вашего спут­ника, вещи, которых ему не стоит делать, так как они раздражают вас. 2-я категория — обещания, которые он давал и в которые вы верили. 3-я — общие жалобы, раздражающие факторы повседнев­ной жизни. 4-я категория также включает в себя общие жалобы, что им не помогает муж. 5-я категория имеет дело с женским «я» и с тем, как обижаются женщины, если они чувствуют, что их игнори­руют и не ценят. 6-я категория — общие жалобы, которые есть у большинства женщин.

Если вы отметили более 25 позиций, вы действительно в яро­сти. Отослав письмо, вы бы выразили свой гнев, но не разрешили проблему, вызвавшую его. Если ваш муж так ужасен, почему вы до сих пор находитесь в браке? Вы слишком разгневаны, чтобы мыс­лить ясно.

Если вы отметили от 15 до 20 позиций, сравните эти показатели с данными ваших замужних подруг. Вероятно, вы обнаружите, что ваша жизнь не так уж и плоха. Вы узнаете, что подобным же обра­зом ведут себя их спутники. В большинстве случаев речь идет об обычных житейских склоках.

От 10 до 15 жалоб — вы счастливая женщина. Хотели бы дру­гие иметь ваши проблемы! Посмотрите на те позиции, которые вы не отметили, вспомните о тех его достоинствах и положительных чертах, о которых не подумали. Если вы останетесь с ним, это, воз­можно, принесет вам больше радости, чем если вы уйдете от него.

Если вы отметили 10 и меньше жалоб, вам не следует даже ду­мать об уходе. Позиции, которые вы отметили, — лишь досадные мелочи, а не серьезные возражения (см.: Кент М., 1993, с. 53-56).

Однако вернемся к героям романа Лакло «Опасные связи» — «жестокой, холодной и умной книги», — по мнению М. Цветае­вой, — «запрещенной у нас в России — не могу понять почему, нравственнейшая книга!» (Небесная арка, 1992, с. 65). В качестве «противовеса» коварным письмам маркизы де Мертей приведем отрывок письма кавалера Дансени, оказавшемуся в числе «жертв» маркизы, обращенное к ней: «в конце концов сколько времени ни пройдет, приходится расставаться, а потом чувствуешь себя таким одиноким! Вот тогда-то письмо и драгоценно: даже если не перечи­тываешь, то хотя бы смотришь на него... Ах, это верно — можно смотреть на письмо, не читая, так же как — представляется мне — ночью я испытывал бы радость, даже хотя бы прикасаясь к твоему портрету...

Я сказал: "К твоему портрету!" Но письмо — изображение ду­ши. В нем нет, как в холодной картине, неподвижности, столь чуж­дой любви. Оно воспроизводит все наши душевные движения — оно поочередно то оживляется, то наслаждается, то предается от­дыху... Мне так драгоценны все твои чувства; лишишь ли ты меня хоть одной возможности запечатлеть их?».

Изображение души... Как сложно получить его в мире космиче­ских скоростей и нечеловеческих перегрузок. «Другое время»,— го­ворят современники. Времени, действительно, не хватает. И все-таки иногда стоит остановиться, задуматься и... изобразить свою душу.

Так писем не ждут,

Так ждут — письма.

Тряпичный лоскут,

Вокруг тесьма

Из клея. Внутри — словцо,

И счастье. — И это — все,

— писала М. Цветаева, которая вела огромную переписку — деловую, дружескую, любовную. Письма — изображения великих душ, их друзей, родных, возлюбленных — всегда привлекают потомков, служат своего рода «мостом» над пропастью вечности:

Когда писал он письма Натали

Порой осенней болдинскою дальней,

Слова любви его текли, текли

Из глубины души из самой тайной.

В них было все: и пылкость, и томленье,

И жажда близости, и зов, и грусть.

Пускай сейчас за то простит нас гений,

Что знаем эти письма наизусть.

Всегда так было, будет так всегда,

Тот мир души, что гением был создан,

Принадлежит всем людям, как вода,

Принадлежит, как солнце, нам, как воздух.

Уже тогда той осенью глубокой

Бесстрашно шел поэт к своей судьбе...

Припоминая пушкинские строки,

Мы думаем о нем и о себе.

Как он писал прекрасной Натали —

Никто теперь не сможет и не станет.

Теперь другие времена пришли —

Нет времени для «болдинских признаний»...

Но если б только женщины смогли

Сказать, как ждут тех слов, что родниками

Вливались в сердце юной Натали!

(Ария Элксне)

Действительно, все любят получать письма, но не любят их пи­сать. Д. Карнеги посвятил целый раздел своей книги письмам, ко­торым нельзя отказать. Существует набор клише, используемых военнослужащими при написании любовных писем из армии. Неко­торые психотерапевты предлагают лечение письмами.

Так, доктор Валерий Хмелевский написал однажды одной из своих пациенток письмо, которое... сработало. И оказалось, что его можно использовать в совершенно разных случаях: «Получив это письмо, ты, наверно, заметила, что внутри появились какие-то ощущения, неважно каким словом их можно назвать, но это совер­шенно другие ощущения, против тех неприятных ощущений, кото­рые ты испытываешь постоянно. Читая это письмо, постарайся произвести их еще с большей силой, потому что эти ощущения есте­ственные, натуральные, жизненные и твои. Читая эти строки, ты можешь, ты можешь подумать, что это не имеет никакого смысла, но как бы ты ни думала, ни гадала, эти ощущения здоровые, естест­венные, натуральные и твои, и если ты замечаешь, они периодиче­ски появляются у тебя. При чтении этого письма, этих строк. Что бы тебя ни окружало, что бы вокруг ты ни видела, ни слышала, лю­бые неприятности, эти ощущения здоровья остаются, потому что они всегда с тобой и внутри тебя. Это говорит о том, что внутри тебя много здорового, естественного, на которое последнее время не обращала внимания, а ты обрати! И сразу здоровые ощущения начнут делать хорошее, доброе дело, считай это молитвой твоего здоровья. И хочешь или не хочешь, ты будешь здоровой! Думай не думай, улучшится настроение! Смотри не смотри на это письмо, ощущенье здоровья есть! Желай не желай, силы прибавляются! Ви­дишь не видишь, здоровье внутри тебя! Слышишь не слышишь, внутри комфорт и спокойствие! Чувствуй не чувствуй, здоровья прибавляется! Ты будешь здоровой! Я внушаю тебе: ты здорова, слышишь, ты здорова!»

Интересно, что хотя здесь речь идет о здоровье, фоносемантические признаки текста достаточно «жесткие»: темный (14,25), мед­лительный (13,36), устрашающий (10,70), зловещий (9,13), печальный (8,22). Много шипящих звукобукв: Ш (2,49), Щ (8,17), в то же время «черный» Ы и «голубой» И представлены приблизительно одинаково (3,06 и 3,97 соответственно). Можно считать этот текст амбивалентным: доведение до абсурда болезненного состояния на уровне формы и программирование здоровья на уровне содержа­ния. Наличие общих предикатов и некоторое грамматическое рас­согласование вызывает состояние транса. Попробуйте почитать это письмо в момент нездоровья и, может быть, Вы почувствуете об­легчение?..

Письма к себе — своеобразный способ постижения собствен­ных барьеров и осознания собственного я. В принципе, ту же функ­цию выполняют и дневниковые записи. Но ведение дневников — тоже довольно редкое в наше время дело (может быть, потому, что культура становится все менее письменной и все более печатной, а дневник предполагает интимное, с ручкой в руке, общение личности с самой собой). С другой стороны, письмо, как жанр, предполагает наличие читателя и необязательно потомка, что усиливает его диалогичность и стремление найти ответы на поставленные вопросы. Письма как способ контроля и фиксации результатов можно ис­пользовать во время мифологических групп, групп библиотерапии. Можно анализировать содержание этих писем, форму, сосредота­чиваясь на тех или иных уровнях языка; если нет жесткой заданности, стоит обратить внимание также на адресата письма: письма от себя нового (с новым именем) могут быть адресованы к себе преж­нему; от себя прежнего — к сыну или потомкам («протяжка» в бу­дущее).

Ниже я приведу часть писем на Большую Землю из экспедиции к мифам с разными вариантами анализа.

I. Письма-впечатления, отражающие разные точки зрения на происходящее в группе.

Те, кто писал эти письма, задались целью узнать что-то новое о себе и мире, но при этом не обязательно измениться. Не все дошли До вершины, кто-то предпочел остаться в охотничьих домиках по дороге. Но главное — движения, хотя бы попытка стать иным, из­менить себя и мир вокруг...

Светлана-1 26.09.94

Милый друг мой, Светлана! Добрый вечер, а, может, и вечер. Как часто у меня не хватает времени, чтобы написать письмо. А сейчас появилась такая возможность. Хочу использовать ее, чтобы погрузиться глубже в мир чародейства, приблизиться к Свету, к своей более светлой половине. Для этого стоит обозначить мои, на мой взгляд, темные стороны. Нет, последние два слова меня не уст­раивают, даже настроение изменилось в худшую сторону, когда написала их. Хочу писать о светлом. Рада, что я здесь, что я в этой группе. Хотя, когда представлялись руководители групп, хотелось побывать у всех. Возможно, хочу объять необъятное. Жду встречи с тобой, Светлана! До свидания, до скорого. Я — твоя половина.

(Текст: сильный (11,14), возвышенный (8,11); белый, красный, синий, желтый).

Светлана-2 28.09.94

Доброе утро, милый друг мой Светлана! Светлана — светлое — легкое. Мне хочется произносить эти слова сейчас. С утра я плохо просыпаюсь, точнее, включаюсь в работу. Я инертна, сонлива. А уж тем более писать с утра письмо или еще что-то в этом роде! Ох! Сначала, честно скажу, мне хотелось сослаться на свою лень и не писать ничего. Но тут-то я усмотрела возможность изменить в себе что-то и, даже, произнеся про себя и, тем более, написав слова «Светлана, свет...», «легкость», а теперь хочу добавить «скорость», «ясность». Наверное, это в какой-то степени и есть создание моего мифа, я считаю очень полезного для меня. Что-то во мне уже нача­ло меняться, хочу, чтобы это продолжалось. До свидания. До ско­рой встречи. Я.

(Текст: медлительный (7,21), светлый (7,09); белый, желтый, си­реневый, зеленый, коричневый).

Светлана-3 30.09.94

На тему о мифах... На сегодняшнюю тему о мифах для меня, исходя из моих ощущений. Они есть, они существуют. Вот и наша группа, наша «экспедиция» она есть. Группа — это реальность, а миф, по-моему, это созданная нами реальность. Если нам легче жить с нашим мифом об экспедиции, то пусть он будет. Главное, чтобы это нам помогало и не мешало другим. Если кому-то это не нравится, то не стоит ломать копья и убеждать других в том, что наше бытие в мифе — это лучшее. Это выбор каждого, это ответст­венность каждого. Но миф — это еще далеко не все. Важно не поте­ряться в этом мифе, чувствовать себя и остальных все-таки вне ми­фа. Порой, обозначив какое-то явление, мы ставим, таким образом, рамки, рамки для себя и для остальных. Главное, все-таки, не поте­рять себя. На данный момент все.

(Текст: медлительный (20,70), тихий (19,44), печальный (13,41); желтый, голубой, фиолетовый, красный, коричневый). Ключевое слово третьего текста — миф, соответственно увеличенная частот­ность звукобукв М' (3,90), И (1,63), Ф (4,45). Динамика: от эйфории по породу имени и необычной группы к раздумьям о собственном мифе и мире.

Ирина-1 26.09.94

Здравствуй! Внутри себя я услышала имя Яна, но созвучие имен в группе дало какое-то сопротивление так назвать себя. Да, я Ирина в этом сознательном мире. Наверное, это мой давний барьер на­звать себя каким-то именем и внутренне обращаться к себе так. Я хочу мягко убрать его и гармонично жить с внутренним именем, как в сознательной жизни с именем Ирина. Последнее время я по­няла, чтообращаюсь к себе, как другому человеку, без особого по­ла и имени. Возникла потребность как-то определиться. Я очень рада, что в самое ближайшее время что-то такое изменится и у меня появится внутренний друг-подруга с определенным любым именем. Только одно условие — не спеши! Дай свободу, время, место и все придет. Мне необходимо мягко отодвинуть, убрать барьер. Мне что-то подсказывает — там большие дали, возможности. Подтал­кивать не стоит, всему свое время. Я жду это рождение и буду пи­сать письма еще много, много раз. До встречи. Ирина.

(Текст: яркий (13,04), радостный (12,61), прекрасный (12,00), возвышенный (10,97), светлый (10,18), сильный (8,13); голубой, красный, зеленый, коричневый, синий).

Ирина-2 28.09.94

Мифы... Долгое неверие, незнание об иных мирах тебя отодви­нуло от понимания своей сущности. Случайная травма моего сына повергла меня в смятение, метание. Я долго жила в ожидании пло­хого, и это плохое должно произойти с сыном. Это пришло. Во мне открылись какие-то дороги, подступы в иное. Я ощутила, что могу изменить, обойти, договориться, где-то что-то предпринять. Так стало легко, свободно, осознавая, что в этом мире есть закономерность… Мифы...

(Текст: сильный (10,30), возвышенный (9,78); белый, голубой, красный).

Динамика: от размышлений о себе к желанию и осознанию возможности действовать.

Боярыня Морозова-1 26.09.94

Здравствуй Морозова! Пишу тебе послание отнюдь не вдохно­венное. Кстати, знаешь, я обратила внимание, что ты мне очень близка. Когда мы с тобой познакомились, я поняла — это мое. Мое на все сто. Я тебя отлично чувствую и знаю. Это чертовски прият­но. Между прочим, сидя на первом дне семинара у Ирины, я снача­ла отъехала, потом чуть-чуть разозлилась. А теперь, после разгово­ра с Юрой, очень приятно и спокойна. Я знаю: он — врач от Бога. Еще одна интересная деталь. Когда я увидела Ирину, то удивилась. Ее стиль одежды очень отличался от прошлого года и я даже испу­галась. Подумала, что это другой, чужой человек. Однако, как только она открыла рот, я с радостью заметила что это — Ира, а не подделка. Знаешь, Морозова, очень хорошо, что ты у меня есть. С тобой я свободнее, счастливее и смелее (признак счастья три буквы С). Кстати, группка у нас подобралась достаточно своеобразная. Конечно, я могу написать тебе всякую фигню про солнышко и ве­тер, но хочется чего-то более глубокого. Хотя бы о том, что я в данную минуту просто счастлива! Я могу сказать об этом смело. Ведь люди обычно боятся даже себе в этом признаться. Вот пока и все. Всего хорошего! Натали.

(Текст: возвышенный (14,87), прекрасный (13,25), сильный (11,16), яркий (10,17); белый, сиреневый, красный, желтый, зеле­ный).

Боярыня Морозова-2 27.09.94

Знаешь, я сегодня жутко устала. Вроде, сижу, ничего не делаю, а устала до потери пульса. Такое ощущение, что мозги съезжают. Кошмар. Н.

(Текст: суггестивно нейтральный; слабо представлены признаки «медлительный» (5,83), «печальный» (5,48), «тихий» (4,60); синий, сиреневый, зеленый).

Боярыня Морозова-3 28.09.94

Привет! Хочу рассказать интересную вещь. Я уже давно заме­тила, что сам человек и то, что вокруг него,— это немножко разные вещи. Кстати, создание вокруг себя чего-то — обычно довольно странный процесс. И еще: недавно я поняла — лучший способ за­щиты — открытость. Разумеется, для этого, чтобы понять и сде­лать, надо быть морально и физически готовым. Хочу тебе расска­зать некоторый факт из моей жизни. Меня всегда удивляла одна особенность моей маман. Она заключается в том, что наш дом все­гда открыт во всех смыслах слова и в прямом (дверь у нас всегда) открыта. Однако при всем этом люди, находящиеся там (в том чис­ле и я) чувствуют себя защищенными. К тому же она позволяет смотреть на квартиру во всех ракурсах. Она позволяет устраивать детям и взрослым полное расслабление. А теперь я поняла, что это и есть высшая степень защиты. Она спокойно относится к людской молве и прочему. Раньше я сама хотела соответствовать требовани­ям людей, с которыми общалась (т. е. играла по их правилам игры) и получалась херня! Я чувствовала себя паршиво и люди чувство­вали что-то не то. А теперь я такая, какая есть. Вы видите меня. Хотите принимайте, хотите нет — это ваше право. Однако я чувст­вую себя собой. И мне от этого лучше. Натали.

(Текст: суггестивно нейтральный, слабо представлены признаки «устрашающий» (7,20), «медлительный» (6,75), «возвышенный» (6,45), «темный» (5,33); белый, красный, синий, желтый, коричне­вый).

Динамика: от эйфории к раздумьям об открытости и своем мес­те в мире. Судя по датам, до мифической вершины добраться не удалось. Отрицание перемен: принимайте меня такой. Амбивалент­ность позиции выражена и в последнем тексте: на уровне фоносемантики и на уровне смысла... И все-таки, осознание «открытости» может быть началом пути к переменам.

Александр-1 26.09.94            

Здравствуй Александр! Хочу рассказать тебе о своих впечатле­ниях, находясь на семинаре по психотерапии и записавшись в лин­гвистическую группу. Желание как-то соприкоснуться с этой нау­кой у меня появилось еще в прошлом году, но случилось так, что мечта и желания воплотились только сейчас. Сегодня прошел пер­вый день занятий, на котором мы познакомились необычным обра­зом, высказали свои пожелания и, естественно, услышали то, чем мы будем заниматься в течение 6 дней (хотя я до конца не понял чем). Во время беседы у меня появились вопросы, на которые я на­деюсь получить ответы во время семинара. Очень бы хотелось, ис­пользуя приемы лингвистики, на конкретных примерах решить личные вопросы и проблемы, и в случае положительного результа­та порадоваться как за себя, так и за ту науку, которая может это делать. О конкретной работе сообщу подробнее. Вот, пожалуй, и все. До свиданья! Александр.

(Текст: суггестивно нейтральный. Слабо представлены призна­ки «медлительный» (4,35), «нежный» (3,69), «тихий» (2,99); голубой, красный, черный, серый, желтый).

Александр-2 1.10.94

Здравствуй Саша! Вот и наступил последний день семинара. Дни пролетели как один и становится немного грустно осознавать, что скоро отъезд. Нет сомнений в полезности каждого дня пребывания здесь. Удалось решить какие-то проблемы и приобрести но­вые. Окунувшись в атмосферу семинара, очень приятно в очередной раз встретить новых людей и общаться с уже знакомыми, получая неоценимый опыт. Вот, пожалуй, и все, что я хотел сообщить. «Александр».

(Текст: суггестивно нейтральный. Слабо представлены призна­ки «тихий» (5,88), «устрашающий» (4,35), «темный» (3,97), «печаль­ный» (3,53); голубой, белый, желтый, синий).

Эти два письма зафиксировали наиболее важные точки — на­чало и конец. Внутренняя динамика — к тревожному состоянию, что на смысловом уровне не признается. Если говорить о пози­ции — это не первопроходец, не пионер, а попутчик, которого, тем не менее, обстоятельства вынуждают задуматься...

Валя-1 26.09.94

Возможности и барьеры коммуникации. Я сразу начал с назва­ния и без поздравлений. То, что со мной происходит, чрезвычайно интересно. Сегодня я объявил (не в первый раз) о барьерах в обще­нии с другими людьми. Эти барьеры ставят, видимо, как на созна­тельном так и на бессознательном уровне. Один из моих барьеров осознается, но корни его наверняка глубоко в подсознании. Это — представление о том, что чуть ли не любые мои высказывания бу­дут неинтересны другим. Конечно, проблема знакома по литерату­ре, но она есть. Однако, главное — не в существовании именно это­го барьера. Нужны навыки свободного владения речью (устной). С письменной — все в порядке. Один всем знакомый Саша Р. сказал: «Какой ты писучий», — имея в виду мою способность к эпистоляр­ному жанру. Однако и здесь барьер — нет желания писать близким. А вот сочинять чего-нибудь для кого-то, неизвестно где — это пожа­луйста... Лу сегодня наобещала много, и, думаю, это сдвинет меня с «мертвой точки». Однако хотелось бы побольше получить информа­ции по разным техникам. В частности, есть и вопросы по присоеди­нению — какая специфика присоединения в этих техниках? Каковы связи с синтаксическими моделями мира источника и получателя сообщения? Затронули сегодня еще и вопрос о соотношении модели и реального мира. Лу сказала, что мир весь сосредоточен в языке или нечто похожее. А как же чисто невербальное общение? Что будет, если выключить внутренний диалог? (И т. д.) Короче, масса вопросов, и масса ответов обещана. Хочу узнать побольше на практике. Ну, пока, последний олень сейчас отправится, надо успеть кинуть письмо в чью-нибудь доху или куда там еще... Твой Валя же.

(Текст: светлый (11,62), прекрасный (9,13), яркий (8,27), нежный (8,06); голубой, белый, синий, желтый, зеленый, коричневый). Как и большинство писем в этот первый день — много- надежд и радости: солнце светит, вершина белеет девственно чистым снегом, путь ка­жется легким, простым и радостным.

Валя-2 29.09.94

Здравствуй, Валя! Ты знаешь, у меня есть проблема. Нужен ре­сурс для создания своего мифа, творческий потенциал для работы над мифом. Я не знаю, каким он должен быть. Может быть, отдель­ные кусочки — миф о силе, неведомой, неизвестной ни людям, ни зверям, ни птицам, знание о таинственной силе, о чем-то, что вся­кий раз ускользает, когда хочешь ухватиться за это. Если же все ж удается что-то в этом духе, то эта сила может дать многое, чего ни­кто не ведает. Пусть же каждый стремится прикоснуться, хотя бы раз потрогать нечто, этот источник силы, причаститься к нему, по­лучить и себе хоть капельку, пусть за это заплатишь чем-то доро­гим, тем, что близко, лишь бы успеть испытать здесь, в этом мире, нечто неведомое, источник силы, могущества, радости. Но как к этому прийти?

(Текст: тихий (15,21), печальный (10,46); голубой, желтый, ко­ричневый, зеленый, красный).

Труден путь сквозь тернии. Но вот уже появляется поэзия, прагматика сменяется чувствами, включаются глубинные бессозна­тельные процессы. Пробуждение эмоций (пусть первичных — отри­цательных) — это уже очень много, а умение их выразить, готов­ность к жертвам...

Валя-3 30.09.94

«Мифы» и «реальность». И раз единый... Тут вот я задумался: «А что же такое, собственно, эти мифы?» Например, миф о себе, свой миф — это чья реальность? Она чья-то или она «вообще» ре­альность? У каждого свой миф (тысячи мифов) — собственное ощущение, представление себя. И различение, а проще, обобщение этих ощущений, определяет, насколько ограничивающей будет твоя реальность, и как это ограничение будет влиять на твою судьбу. А что происходит при столкновении ограниченных, сильно ограни­ченных мифов. Это либо интеграция, либо конфликт, который нуж­но разрешить. А как это сделать? Только расширив рамки, найдя контекст настолько широкий, чтобы в нем уместились оба мифа. Иногда такой контекст находят, иногда — этого контекста нет — не нашли, и все тут. Тогда каждый остается при своем мифе. Что же делать? А может, просто увидеть, что человек — это больше, чем любой миф, миллион мифов, и не может вместиться ни в какие рам­ки. Однажды можно проснуться, и радостно, и неожиданно, а мо­жет, и удивленно, увидеть и осознать, что этих рамок больше нет. И миф твой, и мир твой раздвинется до беспредельности. Твой Валя.

(Текст: медлительный (11,94), тихий (10,39), устрашающий (6,35), светлый (4,95), прекрасный (4,45); голубой, белый, фиолето­вый, желтый, коричневый, синий)-

По основным признакам текст — нейтральный, но где-то в глу­бине — амбивалентный: надежда на светлое И прекрасное не исчез­ла. А миф... Что ж, в той экспедиции к мифу пришел всего лишь один человек, остальных это открытие себя еще ожидает...

Ваня (Ванюша)-1 26.09.94

Здравствуй Ванечка! Пишу тебе сказать, что будет тебе твое со­кровенное письмо со всеми причитающимися вкусностями. Спешу сообщить, что ты начинаешь делать и работать в свое удовольст­вие. Ой, забыл, делать ты начинаешь себя. Да, да все что ты хочешь сделать, все будя. Будя центр и будя дело. А так та экспансия и со­трудничество, нет, лучше: сотрудничество — это реально. Сотруд­ничество со всеми структурами и слоями этого общества и мира. И когда у тебя будет появляться состояние расслабленности, знай, что это сигнал и тому, что скоро у Игоря будет большая работа и очень интересная. И после этого будет долгий период chunk up и chunk down. Ты уже видишь то, что многое ты не используешь, есть ма­ленькая заслонка внутри тебя, которая не дает тебе энергию для действия. Отпускай себя и все будет так, как ты хочешь. Германия. Моделирование. Регистрация. Рекламное заявление с переходом в сотрудничество+одновременное выход к реальным людям во всех структурах, которые рядом с тобой. Главное легкость в груди. Да­вай! Жму руку!

(Текст: сильный (9,03), возвышенный (7,14), нежный (7,10), яр­кий (7,09); коричневый, желтый, синий, голубой, красный, зеленый).

Ваня-2 28.09.94

Дорога к мифу. Она уже началась в открытие нового мира, на который я не давал себе право, сбитая его только книжным миром, миром больничной палаты. Создание мифа — это что я делал до этого, но это то, от чего мое внимание ускользало и шло после это­го к прагматическим структурам. Миф — это часть сна, миф — это часть большого отрезка времени моей жизни и жизни людей. Иметь раппорт это не только иметь представление о системах поведения и метапрограммах, но и это также иметь вхождение в миф человека. Я говорю себе: «Миф, здравствуй!» — и окунаюсь в этот миф, чув­ствую его присутствие в каждой моей клетке, в каждой моей части личности. Миф о мифе — это тоже миф, это завеса нового и мне ужасно интересно и необычно. Ура. Все. Молчу и чувствую.

(Текст: медлительный (16,28), тяжелый (7,01), возвышенный (6,91) — нейтрально-амбивалентный («молчу и чувствую», а также голубой, желтый, белый, фиолетовый, красный).

Ваня-3 30.09.94

Большая, пребольшая земля. Это очередное письмо на Боль­шую Землю. Скоро на этой большой земле появится большой миф, и не один, а много: о самых разнообразных вещах и событиях и яв­лениях. Миф — это то, что есть, было и будет, и это то, что редко учитывается и еще реже всего применяется. Это — мощное средство формирования имиджа и деятельности на всех уровнях. Фактиче­ски, я создаю новую структуру взаимодействия с миром. Структуру, в которой появляется глубинный смысл действия, с точки зрения бессознательной природы человека. Я—это миф на разных усло­виях в этом мире, это очень здорово и замечательно. Чем больше моих мифов, тем труднее мне будет переключаться, и тем гибче бу­дет мое поведение в различных ситуациях. Устал, хочу спать и слу­шать и не хочу больше читать и писать. Все.

(Текст: медлительный (13,63), тихий (8,53); голубой, красный, желтый, фиолетовый, коричневый, зеленый).

Можно сказать, что форма и содержание письма (раздумье и подготовка к определенным действиям) идеально совпадают.

Алекс-1 26.09.94

Здравствуй Саша! Я не ожидал, что представится такая воз­можность обратиться к тебе письменно. Надеюсь, что это будет также интересно тебе, как и мне. Начался семинар. И так много знакомого для нас с тобой вокруг: лица близких людей, их голоса, обстановка вокруг — напоминает прошлогодний семинар. Хотя, несомненно, все это уже другое. Встреча была немного не такой, какой она представлялась и желалась, как того хотелось бы: более натянуто. Видимо, что-то было заложено год назад такое, что и дало такой результат. Знаю, что наверняка тебе тяжело начинать все снова, ломать в себе нечто, названное Лу интересным словом «барьеры». А их достаточно, я решил тоже поработать с некоторыми из них. Вновь вылезла «осознаваемая» агрессия, но гораздо Меньше, чем тогда. И очень хочется разобраться, что мешает языку формировать и произносить вроде бы готовые фразы. Интересно, как это будет в конце работы. Очень хочется легкости, уверенности, спокойствия. И еще, снимай маски, это всегда здорово — просто быть собой. Тебя любят именно такого. Начались песни: жаль, что не приехал Леша. Теперь буду с тобой общаться каждый день, регу­лярно. Я тебя все также люблю и уважаю — живи радостней.

(Текст: суровый (9,67), яркий (9,61), сильный (9,58), возвышен­ный (8,64); белый, коричневый, желтый, зеленый). Общая ориента­ция текста все-таки мягкая, но явно прослеживается тревога, осоз­нание предстоящих трудностей на пути к радости («зловещий» (6,90), «угрюмый» (6,34) и в то же время «бодрый» (6,26), «пре­красный» (5,12), «радостный» (4,61)).

Алекс-2 28.09.94

Саша! Продолжаю это очень увлекательное занятие — общать­ся с тобой с помощью писем. Хотя, когда вчера возникла возмож­ность обратиться к тебе, желания его реализовать было немного. За время, прошедшее между письмами, многое приснилось. Вчера вплотную приблизились к мифам. Это такая страшно-интересная штука, которая позволяет делать совершенно удивительные вещи. Но что самое интересное, ими можно управлять и контролировать их развитие, корректировать и направлять в цель. Это очень эффек­тивное оружие и, наверное, трогать его необходимо нежно и акку­ратно. Очень увлекла возможность немного поучиться колдовству. Когда делали фигурку из воска, я поймал себя на мысли, что я очень терпеливо леплю ее и страшновато, а страх такой щекочу­щий, что ты можешь это сделать, а ответственность будет висеть. Заканчиваю — Лу торопит.

(Текст: устрашающий (8,44), медлительный (6,62), печальный (5,12); белый, голубой, фиолетовый, синий).

Действительно, страшновато. А может быть, стоит помед­лить?..

Алекс-3 1.10.94

Милый Саша! Вот и подошел срок заканчивать свой «миф». Сейчас, наверное, еще довольно сложно облечь все чувства, воспо­минания в определенную форму. Все довольно зыбко и напоминает не застывшее желе — еще неизвестно, будет ли оно твердеть, либо расплывется. Надеюсь, что это «нечто» примет определенную фор­му, цвет, вкус и запах и будет очень полезным и... вкусным. Пусть будет так, я так хочу. В общем-то, все, что происходило, неодно­значно. Многие люди, близкие и дорогие сердцу, ходят диссоциированы, на них больно смотреть. Процесс промывания мозгов «мэт­ром» идет вовсю. Возможно, все будет хорошо, но когда? Кому-то это надо. Ты помнишь барьеры, о которых мы говорили — некото­рые из них позади, 2 просто разрушены. Но пока не преодолен один из больших барьеров. Ты знаешь его, но может быть — это только «миф барьера» — а может его и нет вовсе — только видимость. Се­годня есть возможность хотя бы подойти и пощупать его и я сделаю это. Здорово, я чувствую себя довольно бодро, но приятно расслаб­ленным одновременно. Это как перед схваткой, когда рефери еще не дал команду начать бой, а ты знаешь, что выиграешь. Уверен­ность — это здорово! Я чувствую здесь определенный комфорт, но не совсем такой, какой хотелось бы. Мне нравится это! И я готов еще к одной экспедиции. Буду молиться за тебя, дорогой Сашенька, пусть у тебя все будет хорошо. Очень хочу встретить тебя в бли­жайшее время. Пока прощаюсь с тобой и желаю удачи. Пусть тебе повезет! Алекс.

(Текст: угрюмый (12,71), устрашающий (12,43), сильный (11,64), зловещий (9,59), суровый (8,34); белый, зеленый, желтый, сирене­вый, коричневый, синий, фиолетовый).

Такой вот путь: от слабой тревоги к жесткой воле к победе. Ин­тересно, возникнут ли у кого-либо сомнения в том, что этот человек победит?

Валерия-1 26.09.94

Здравствуй, Валерия! Хочу с тобой посоветоваться, может быть, попросить тебя в чем-то помочь мне. В детстве я была очень правильным, послушным ребенком. Со мной не было особых про­блем, меня любили взрослые, учителя. Я всегда все делала правиль­но, и особо не сомневалась в правоте тех, кто меня учил и воспиты­вал. Я очень любила фантазировать, но особо не верила в реаль­ность чудес. Все в жизни было достаточно предусмотрено. Школа, университет, работа. А недавно мир перевернулся. Все пошло не так, как обычно. Я почувствовала себя другой. Мир вдруг стал бо­лее волшебным (несмотря на то, что радостей не стало больше, а, пожалуй, иногда наоборот). А главное, более волшебной стала я. Я почувствовала в себе что-то необычное, посмотрела на себя, на ок-ружающих другими глазами. Люди, которые знали меня очень дав­но (с «правильных» времен) то же почувствовали эту перемену. Бы­ло и удивление, и восхищение, и непонимание того, где же это было раньше. А я сама чувствую, что раньше это тоже было во мне, про­сто, наверное, было не время. Теперь время наступило, и хочется немножко понять эту силу (не до конца, пусть будет немножечко тайны), научиться ей пользоваться, наслаждаться ею. Я чувствую что такая, какой я стала, я очень нужна близким мне людям и самой себе, и хочется и быть, и жить, и приносить неожиданности, и ра­дость. Это нужно и мне, и окружающим. И я надеюсь, что ты по­можешь мне понять эту мою новость и научиться ею пользоваться. Лариса.

(Текст: возвышенный (15,74), сильный (12,61), яркий (12,48), прекрасный (11,20), радостный (8,44), медлительный (8,42); белый, сиреневый, синий, красный, коричневый, желтый).

Валерия-2 29.09.94

Здравствуй! Хочу немножко рассказать тебе о себе, попробо­вать объяснить нам обеим, кто я такая (была и есть), и, может быть, представить, кем я могу стать. Итак, слушай. В одном большом городе жила девочка. Пай-девочка, послушная дочка. Она получала пятерки, слушалась маму и папу и вся жизнь ее была предопределе­на на несколько лет вперед. Но случилось несчастье, что-то пере­вернулось в душе, и наперекор всем и всему, она решила сама вы­брать свой путь. Не получилось. Девочку попытались вернуть обратно, но она уже не могла стать той, которой была раньше. Она все-таки смогла добиться своего. Через несколько лет она вернулась в свой город, и опять столкнулась с тем, прошлым мнением о себе, с той же попыткой вернуть ее в образ послушной девочки, которая должна делать то-то и то-то, там-то работать, так строить свою личную жизнь. А она хотела жить уже по-своему, и жила так, и по­степенно менялась сама дальше, и меняла мнение окружающих о себе. И родился другой миф о сильной, веселой, обаятельной жен­щине, без проблем, которая счастлива и удачлива, и умеет все. И прошло несколько лет, и люди начали приходить именно к ней к такой, она стала им нужна. И опять было много такого, что могло разрушить миф, но она уже знала, что в состоянии изменить его или поддержать, и что от нее самой теперь зависит, какой будет она в глазах других людей и в своих глазах.

(Текст: возвышенный (8,66), бодрый (7,86), прекрасный (6,23), сильный (5,51); белый, желтый).

Валерия-3 30.09.94

Здравствуй, я! Наверное, мы уже сотни раз размышляли с тобой о нас, и о том: кто я. Наверное, этот процесс бесконечен. У каждого свой путь в этой жизни, и он делает этот путь сам, понимая или не понимая это. Не сотвори себе кумира, а сотвори кумиром себя. По любовь человека к себе, принятие себя и осознание своей ценности часто считается неприличным, неэтичным и пр.? Ведь не люби   себя, трудно любить людей. Я есть Я. Я могу подстраиваться под кого-то и находить общий язык с людьми, но ощущать при этом свою самоценность. Я не чья-то тень, и несмотря ни на что, хочу быть не тенью, а тем, что ее отбрасывает. У меня есть свой мир, где центр. И я не хочу оценивать, хорошо это или плохо. Это есть. И это будет. Каждый человек вправе сделать этот выбор для себя. И кто знает, может, когда люди начнут чувствовать себя центрами своих миров, начнут любить самих себя, что-то изменится в этом мире. Нас с детства приучали любить кого-то, подстраиваться под кого-то. Но наступил момент, когда я поняла, что если не полюблю в первую очередь себя, то потеряю себя. Да, я люблю себя, при этом продолжая любить многих вокруг себя. И окружающим не стало от этого хуже, они боятся, что я стану прежней. Но кто уже один раз сделал этот выбор, по-моему, не сможет вернуться назад, в тот мир. Ведь быть Собой, а не чьей-то тенью — это...

(Текст: яркий (18,66), прекрасный (16,89), светлый (15,75), радо­стный (13,09), нежный (12,30), возвышенный (10,46); сиреневый, желтый, белый, красный, коричневый).

Валерия-4 1.10.94

Привет! Ну вот и все? Или это только начало? Здорово устрое­на эта жизнь, и рано или поздно все возвращается на круги своя. Я уже в чем-то не та, что неделю назад. Я вернулась в прошлое, к той, которую немного забыла, и я новая, потому что теперь у меня есть нечто. Эта комната, стулья, звуки голосов и гитары, незримо вися­щий над всем этим Удав, и то, что это теперь для меня значит. На улице и на душе солнце. Как здорово, что появился весной у нас в городе Костя. Я не знаю, что переворачивает жизнь каждого из нас, но то, что эти перевороты необходимы — уверена. Их было очень много в моей жизни, я не знаю, какой я буду через год, но знаю, что буду. И буду собой. И это здорово. Все для меня. И весь мир для меня. Мой мир. И пусть он будет. Живи.

(Текст: сильный (19,34), возвышенный (17,78), яркий (17,71), прекрасный (14,69), радостный (13,47), суровый (10,13); белый, синий, желтый, голубой, красный, зеленый).

Динамика: от возвышенного (текст № 1) к сильному (текст №4). Особых комментариев здесь и не требуется.

Эта группа писем характеризуется рядом общих особенностей: Радостное и приподнятое первое письмо (от 26 сентября), а затем в зависимости от внутренних установок, включенности в работу группы, верно (или неверно) выбранного имени дороги расходятся. Это только фрагмент работы группы и можно было бы привести детальный языковый анализ на всех уровнях, но пока нас интересу­ет только содержание.

II. Письма — литературные изыскания

Здесь я приведу один такой опыт. Меняется настроение автора, меняются обстоятельства. Хороший литературный слог, даже неко­торая вычурность. А вот меняется ли сам человек? На этот вопрос предстоит ответить вдумчивому читателю.

Граф-1 26.09.94

Прошли многие века с тех пор, когда я пожимал тебе руку, ста­рина Эдик! И, возможно, пройдут еще многие лета до того момента, когда я смогу это сделать. А теперь, после долгой разлуки я не ста­ну писать тебе о себе; о том, что сейчас происходит со мной и рядом со мной. В этом письме, возможно, будет просто набор слов или несвязанных предложений. Открой глаза. Поставь на плиту чайник. Ты выпьешь два стакана чая. Один свой. Наверху. Ты встретишь скоро своего старого Графа, тебе станет приятно, но не оттого, что встретил меня, а просто... Не забывай, что это письмо — лишь на­бор слов и предложений. И в данный момент мне абсолютно напле­вать и на тебя и на всех окружающих. И ты знаешь, что это правда. Потому что знаешь меня. А наплевать только здесь и сейчас. Это не навсегда. И это радует. Эдик, я знаю, что ты не удивишься, если узнаешь, что с помощью этого письма я решаю свои проблемы.

P. S. Я благодарен тебе, что ты прочитал мое письмо и отнесся к нему с пониманием. Жду теплой встречи. Граф от 26.09.94.

(Текст суггестивно нейтральный; небольшие отклонения: пре­красный (4,16), угрюмый (3,85), сильный (3,20),медлительный (3,20), возвышенный (3,18), зловещий (2,66); белый, желтый, серый, корич­невый).

Граф-2 27.09.94

Эдик, это опять я. Я рад тому, что ты уже забыл мое вчерашнее письмо. И это приятно. Я бы очень хотел прочитать твое письмо, мне интересно знать, что теперь у тебя. Я догадываюсь, что у тебя все замечательно. Меня влечет к сильным волнениям, потому я очень хочу видеть тебя. Говорить о небе, звездах, линиях, о свете и темноте. Красивое место и сладкое вино — это то, что будет. Ты ответишь мне. От 27.09.94. Граф

(Текст суггестивно нейтральный: тихий (4,27), прекрасный ,, 22) темный (2,78), медлительный (2,51); красный, белый, зеленый, желтый, коричневый).

Граф-3 28.09.94

Здравствуй, друг Эдик. Это стало традицией писать тебе письма. Сегодня письмо о тебе. А не задумывался ли ты о том, как тебя вос­принимают твои друзья, близкие? А есть ли единое мнение среди тво­их друзей о тебе? Все ли одинаково тебя воспринимают? А есть ли полярные мнения? И, возможно, когда ты ответишь на все эти вопро­сы, ты поймешь, что люди видят тебя несколько иначе, чем ты есть на самом деле. И я предлагаю тебе подумать, почему это происходит, в чем причины этих мнений, и есть ли в этом какие-нибудь закономер­ности. Я бы очень хотел, чтобы ты подумал — часто ли происходит такое, что ты показываешь себя в том виде, в каком хотят тебя видеть твои друзья и близкие! До завтра. От 28.09.94. Граф.

(Текст суггестивно нейтральный: стремительный (6,49), нежный (6,70), светлый (6,42), тихий (5,28); голубой, коричневый, желтый, черный, красный, зеленый).

Граф-4 29.09.94

Здравствуй, Граф. Я понял твое письмо. Ты, будучи далеко от меня, помог мне понять, где я, с кем я, почему я, с чем я, куда я и т. д. Я в мире незнакомых мне людей, которые не похожи на меня. Я со своими друзьями, которые знают меня, ценят меня за то, что у меня есть то, что они хотят во мне видеть. А если они хотят видеть во мне то, чего у меня нет, это когда-нибудь появляется у меня. Я именно с тем, с чем мне хорошо, с чем я чувствую себя отлично. Пусть не все это принимают, но найдутся друзья и многие другие люди, которые востребуют это. А когда у них возникнет потреб­ность получить от меня нечто другое, это появится оттого, что это им нужно, моим друзьям и знакомым, которым я доверяю, которых я знаю. Это произойдет незаметно для меня. Я туда, где мне нужно быть, где мне выгодно быть, где мне хорошо, где я осознаю свою Ценность. Граф, мы встретимся. Граф, я напишу еще. Граф, ты хо­роший друг. Граф, это не все. Эдик от 29.09.94.

(Текст: темный (16,06), медлительный (13,61), сильный (8,12); крас­ный, белый, сиреневый, желтый, синий, фиолетовый, коричневый).

Граф-5 30.09.94

И снова рад написать тебе, Эдик. Сегодня мне приснился сон. Интересный и приятный. Такие сны снятся очень редко, но они легко­запоминаются. Сегодня я видел тебя и многих знакомых и друзей. Мы собрались в большой комнате с неведомой целью. Смысл про­исходящего был совершенно неясен. Все говорили и шумели. Люди собирались группами и беседовали. Но я знал, что они хотели что-то увидеть и понять. Было похоже, что они ждали какого-то собы­тия. И событие случилось. Напомню, что происходило это в боль­шой комнате, в которую можно было войти через одну дверь, хотя в этой комнате дверей было несколько. И вот вышел человек и стал открывать двери. За ними скрывались другие люди. Но если в нашей комнате были разные люди, то в других комнатах сидели люди очень похожие друг на друга. В одной комнате сидели уроды, в другой красивые женщины и т. п. Люди смотрели и делились впечатления­ми, им всем это было интересно. Что значил тот сон, я не знаю и, наверно, не очень хочу знать. Граф от 30.09.94 (Граф Смоленский).

(Текст: светлый (11,37), прекрасный (9,91), медлительный (8,51) — ориентация на мягкое кодирование; голубой, белый, сире­невый, черный, синий).

Граф-6 1.10.94

Последнее письмо тебе, Граф. И встретимся мы с тобой очень скоро, будем разговаривать, думать и вместе работать. Я знаю, что ты в далеком Смоленске нашел ценный клад. И в нашей совместной работе этот клад нам пригодится. Теперь я знаю в чем наша сила. А, вообще, в Перми светит солнце, тепло, чисто и свежо. Дни ка­жутся полезными. Люди от такой погоды кажутся радостными и светлыми. И я не хочу думать, что это только кажется. 1.10.94.

(Текст суггестивно нейтральный: тихий (3,65), минорный (2,01); красный, коричневый, желтый).

Все шесть дней отрефлексированы, продуманы, запечатлены. Но как? Уровень раздумий не имеет тенденцию переходить в уро­вень действий. Статичность. Ожидание манны небесной и перемен без особых усилий. Слово и вначале, и потом...

III. Письма Победителя (человека, дошедшего до вершины).

К этим письмам я приближаюсь с трепетом. Точно так же, как отдельные люди (например, Сергей Панкеев — человек-волк) по­служили делу становления психоанализа 3. Фрейда, этот человек оказался первым на сверкающей мифологиче­ской вершине. А это было очень непросто. Группа шла в одной связке, кто-то отставал, кто-то уходил в сторону, но попасть на вершину хотелось всем. И никто не знал, хватит ли у него сил.

Сначала только письма — ежедневное неуклонное восхождение к вершине.

Юра-1 26.09.94

Милый, хороший мой Юрочка! Хочу обратиться к тебе с пред­ложением о сотрудничестве. Мне очень давно хотелось с тобой об этом поговорить. И, видимо, это происходило довольно часто, но как мне кажется, я об этом много-много раз просто не догадывался. И сейчас, пользуясь тем, что мы с тобой, как бы на некоторое время удалились друг от друга (ведь я отправился в путешествие), хотя мне кажется, конечная цель этого путешествия — это встреча, наша встреча. Я тебя очень уважаю за те знания, которые у тебя есть и за ту деликатность, с которой ты обходишься со мной, не позволяя мне делать какие-то вещи. Но, с другой стороны, почему я и говорю о сотрудничестве, мне очень часто хочется сделать на первый взгляд безрассудные вещи. И в этот момент я чувствую где-то внут­ри тебя и не делаю этого. Может, это и хорошо, что ты хранишь и бережешь меня. Я бы хотел сотрудничать в том плане, что ты как бы позволишь мне делать, что я захочу. При условии договора ме­жду мной и тобой, что мы с тобой будем знать оба: какая это цель и друг друга будем вовремя, т. е. своевременно информировать, что пора остановиться и подумать, как это сделать лучше. Видимо, в ближайшее время мне предстоят серьезные повороты в жизни. Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю. И мне понадобится твоя по­мощь, и я готов помогать тебе и получать эту помощь. Не знаю, убедительно ли я говорю и пишу, но что я искренен — это точно. Я это чувствую. Мне бы хотелось сотрудничества еще в такой штуке, как обнаружение осознавания, если хочешь опознания, тех барье­ров, которые мешают мне раскрыться и самореализоваться. Нау­читься это делать быстро, эффективно, легко, изящно и продуктив­но. Цель моя в том, чтобы уметь пользоваться этими барьерами не только их убирая, но и ставить их своевременно по мере необходи­мости. Мне кажется, что прочитав мое письмо, мы, после оконча­ния моего путешествия, встретившись осуществим этот договор взаимопомощи. Целую, люблю. 26.09.94 г. Юра.

Юра-2 27.09.94

Интересные вещи происходят со мной. Хочется понять сле­дующую штуку: сегодня я обнаружил в себе один барьер, что я могу быть врачом, лечить, но вот когда я сам в роли пациента — это очень сложно, сложно в любой области лечения, особенно ярко, когда что-либо делают с телом, моим телом. Еще один очень сильно Сраженный барьер — это, когда я пытаюсь помочь себе сам. Очень интересно произошло то, что во время колдовства барьеры исчезли и мне это очень понравилось. Я подумал, что это просто еще один способ, с помощью которого я что-то узнаю о мире во­круг и внутри себя. И мне хочется попросить своего Юрочку про­должать помогать снимать барьеры и ставить их там, где необхо­димо, по взаимной договоренности. Возьмем вопрос экологичности в процессе колдовства, и я думаю и чувствую, что я был в согласии с собой. Спасибо. В течение этого дня я нашел очень сильный барь­ер: где-то, если так можно сказать не верил в свои силы. С другой стороны, сегодня был момент, что я почувствовал: есть часть меня, которая умеет быть уверенной в своих силах и делает это просто замечательно и легко. Я думаю здесь вопрос экологического взаи­модействия, направленного к единой общей цели. Целую Юра. 27.09.94.

Юра-3 28.09.94

Миф — в моем понимании это то, что должно окружать меня, идти впереди меня. Его надо планировать. Для этого необходимо четко представлять. Сейчас я знаю, что он должен быть светлым, чистым, загадочным, таинственным, добрым и пугающим одновре­менно, голубым, белым, зеленым. Он должен быть непонятным, как для других, так и для меня (в какой-то степени), т. е. он должен ра­ботать сам, и наше — мое и мифа, взаимодействие будет продви­гать нас далее к цели. Путь к мифу многообразен и какой он будет я еще не знаю, что их, видимо, будет много, они будут перекрещи­ваться, идти параллельно. Знаю, что они будут скрытны, закодиро­ваны, некоторые длинные, некоторые быстрые по времени. Я наде­юсь, что в ближайшее время узнаю. 28.09.94.

Юра-4 29.09.94

Любимый мой сын Веночка! Хочу обратиться к тебе с этим письмом или через письмо, это неважно. Мне бы хотелось погово­рить с тобой сейчас о том, что такое жизнь и зачем она людям дана. Есть хорошая, полезная сказка про царя и сад, за которым он уха­живал, смысл как бы там в том, что не случайно мы появились в этом мире, если бы Бог захотел, он создал бы еще одного Будду или Христа, но он создал тебя. Я думаю, что придет час и ты спросишь себя: кто я? что я? зачем я? каково мое предназначение? и много подобных вопросов будут волновать тебя. Я не знаю, помогут ли тебе эти строки, хотелось бы, чтобы помогли. Я хотел бы, чтобы ты полезное нашел в этом письме. Сейчас ты маленький. Я не знаю, когда это письмо попадет к тебе, прочти его и подумай, подумай о том, что я этим хотел для тебя донести. Я хочу тебе сказать, дорогой мой, ты подумай о том, что ты уникален, ты единственный в мире, другого не будет, не было и нет сейчас. И единственный, на мой взгляд, путь — это учиться, учиться всему у других людей, даже как бы случайно тебе встретившихся. Хотя случайностей в этом мире не бывает. Если ты встретил человека, значит Бог послал его тебе, а тебя ему: следовательно, будь очень внимателен, учись, по­стигни, зачем это тебе, извлеки максимум пользы. И помни, что все, чему ты учишься когда-нибудь тебе пригодится. Относись к людям трепетно и бережно. Как к самому себе. Помни, что ты уникален, и они тоже. Зачем тебе все это, для чего тебе познавать мир, я думаю, со временем ты ответишь на эти вопросы. Целую тебя, любимый мой сын 29.09.94.

Юра-5 30.09.94

Вот пройден еще один участок пути и есть время написать не­сколько строчек. Какой он был: и радостный, и плодотворный, и трудный, и интересный, и все же до профессионала мне далеко (в том понимании как я хочу и думаю), а думаю о взаимодействии тебя, Юрочка, и меня. Иногда мне кажется, что вот где-то здесь я уже много могу, и получаю от тебя по носу. Это хорошо, меня вол­нует то, что этот «щелчок» я получаю после того, как. А мне бы хотелось: до того как. Вопрос в своевременности этого щелчка по носу. Я хочу попросить тебя в следующий раз сделать это в контек­сте, а то и раньше, чуть-чуть раньше. Оттого, что обратная связь есть, я очень рад этому событию. Рад еще и потому, что, видимо, первые письма к тебе, Юрочка, попали, я это чувствую. Я рад, что ты согласился, я так думаю, во всяком случае, и ощущаю, на взаи­модействии. Но так уж я устроен, что мне-то хочется, чтобы, с од­ной стороны, я различал эти щелчки сознательно, и в то же время делал это автоматически, легко и свободно перемещая свое внима­ние куда хочу, с твоей, конечно, помощью и моя роль бы сводилась к пониманию, к своевременной фиксации того, что ускользает от меня и замечается тобой и наоборот. Целую тебя. Твой Юра 30.09.94.

Юра-6 1.10.94

Мой любимый Веночка! Пришло время и я пишу тебе еще одно письмо. Я не знаю, когда я еще напишу — это трудно предполагать. Поэтому это письмо, на этот момент моей жизни крайнее. Я прошел в этой экспедиции трудный и опасный для себя путь. Путь к самому себе и сейчас я ощущаю, что процесс ассоциации идет, это удивительно любопытное чувство. Мне хотелось бы сказать тебе, родной, вчитывайся в святое писание, ибо в нем сказано «Возлюби ближне­го как самого себя» и «Не сотвори себе кумира». Расшифровать это практически невозможно. Но есть еще одно правило «Стучи и от­кроют». Я люблю тебя, родной мой. До свидания! Юрий 1.10.94.

В этих письмах нет особых художественных изысканий — они просты и реальны. Путь к вершине сложен, некогда говорить кра­сиво. Постепенно меняется адресат: от писем к самому себе, через общие размышления — к письмам к сыну («протяжка в буду­щее») — как раз в момент обретения и осознания собственного мифа.

Анализ фоносемантического уровня текстов писем показывает некоторую динамику: жесткий текст 3-го письма (без адреса) — тре­вога перед принятием решения; ключевой признак — прекрасный — отмечается во всех остальных письмах.

Проанализируем изменения на других языковых уровнях.

Как видно из таблицы 14, по мере продвижения к мифу меня­лись многие показатели: самое длинное письмо было написано в первый день, самое короткое — в последний. Наиболее частотные слова отражают тему и общий настрой писем — первые два текста посвящены взаимоотношениям с собственным бессознательным (постсознательным), третье письмо — без адреса — себе и бытию; четвертое письмо — сыну (ты), пятое письмо — себе и связи с ми­ром, и, наконец, шестое, адресованное сыну, в конечном итоге адре­совано себе новому (я).

Все лексические показатели постепенно приближаются к сред­ним показателям универсальных славянских суггестивных текстов: понижается предсказуемость, возрастает объем словаря, уменьша­ется плотность текста. Таким образом, показатели суггестивности текста увеличиваются и, по-видимому, можно считать, что письма выполнят свою аутосуггестивную функцию.

В таблице 15 мы проследим, каким образом менялся граммати­ческий состав писем и попытаемся проанализировать еще несколь­ко формальных лингвистических показателей, а в таблице 16 срав­ним средние показатели различных типов текстов.

Как показывают таблицы, письма содержат повышенное коли­чество местоимений (что, по-видимому, определяется жанром), по­ниженное — существительных. Количество глаголов и наречий со­относимо с соответствующими показателями в художественных и суггестивных текстах.

Чтобы представить динамику лингвистических показателей в более наглядной форме, приведем еще несколько цифр в габлице 17: N -  число лексических единиц в тексте вообще; L — количество раз-ых слов; средний размер предложений в словах; коэффициент сло­варного разнообразия; коэффициент логической связности (количест­во служебных слов); коэффициент глагольности; количество место­имений 1-го и 2-го лица; количество прилагательных и наречий.

Из таблицы явствует, что средний размер предложения умень­шается, т. е. нарастает напряжение. Коэффициент словарного раз­нообразия достаточно высокий и изменяется незначительно. Коэф­фициент глагольности, гораздо больший 0,6 — свидетельствует о готовности к деятельности (созидательной, как свидетельствует текст писем). Количество местоимений 1 числа — достаточно боль­шое — в первом и последнем письмах составляет приблизительно 1/10 всех слов, что отражает повышенный интерес к собственной личности, местоимения 2-го лица преобладают в 4 письме к сыну, что прекрасно коррелирует с содержанием. И наконец, количество прилагательных и наречий свидетельствует об эмоциональном пе­реживании событий автором писем.

Такое вот получилось лингвистически осмысленное восхождение к вершине. О самой вершине (мифе) мы поговорим в соответствующем разделе.

Аналогичный анализ текстов писем можно проводить в процессе работы динамической группы, группы библиотерапии и т. д. Лингвистическая объективация информации предоставляет психотерапевту пищу для дополнительных размышлений и основу для более точной диагностики состояния пациента.

 

Глава 10. «Удав» в каждом из нас (лингвистика в терапии)

Это наблюдение натуралистов известно столь хорошо, что ста­ло, по сути дела, общим местом. Малоподвижный удав не спеша приближается к своей жертве, та же вместо того, чтобы пытаться скрыться, убежать, спастись, покорно и неподвижно ожидает своей неизбежной участи.

Р. Киплинг в повести-сказке «Маугли» описывает такого удава: «Вся сила удава — в тяжком ударе головой, удвоенном силой и тя­жестью всего тела. Если вы можете представить себе копье, или та-ран, или молот весом почти в полтонны, направляемый спокойным, хладнокровным умом, обитающим в его ручке, вы можете себе представить, каким был Каа в бою...

Не одно поколение обезьян воспитывалось в страхе и вело себя примерно, наслушавшись от старших рассказов про Каа, ночного вора, который умел проскользнуть среди ветвей так же бесшумно, как растет мох, и утащить самую сильную обезьяну; про старого Каа, который умел прикидываться сухим суком или гнилым пнем, так что самые мудрые ничего не подозревали до тех пор, пока этот сук не хватал их. Обезьяны боялись Каа больше всего на свете, ибо ни одна из них не знала пределов его силы, ни одна не смела взглянуть ему в глаза и ни одна не вышла живой из его объятий».

А само описание охоты Каа напоминает сеанс классического гипноза: «Луна садилась за холмами, и ряды дрожащих обезьян, которые жались по стенам и башням, походили на рваную, колеб­лющуюся бахрому. ...И тут Каа выполз на середину террасы, сомк­нул пасть, звучно щелкнув челюстями, и все обезьяны устремили глаза на него.

—   Луна заходит,— сказал он.— Довольно ли света, хорошо ли вам видно?

По стенам пронесся стон, словно вздох ветра в вершинах деревьев:

— Мы видим, о Каа!

— Хорошо! Начнем же пляску Каа — Пляску Голода. Сидите смирно и смотрите!

Он дважды или трижды свернулся в большое двойное и тройное кольцо, покачивая головой справа налево. Потом начал выделывать петли и восьмерки и мягкие, расплывчатые треугольники, переходя­щие в квадраты и пятиугольники, не останавливаясь, не спеша и не прекращая ни на минуту негромкого гудения. Становилось все темнее и темнее, и напоследок уже не видно было, как извивается и свивается Каа, слышно было только, как шуршит его чешуя.

Балу и Багира, словно обратились в камень, ощетинившись и глухо ворча, а Маугли смотрел и дивился.

— Бандар-Логи, — наконец послышался голос Каа, — Можете ли вы шевельнуть рукой или ногой без моего приказа? Говорите.

— Без твоего слова мы не можем шевельнуть ни рукой, ни но­гой, о Каа!

— Хорошо! Подойдите на один шаг ближе ко мне!

Ряды обезьян беспомощно качнулись вперед, и Балу с Багирой невольно сделали шаг вперед вместе с ними.

—   Ближе! — прошипел Каа. И обезьяны шагнули еще раз.

Маугли положил руки на плечи Багиры и Балу, чтобы увести их прочь, и оба зверя вздрогнули, словно проснувшись.

Не снимай руки с моего плеча, — шепнула Багира, — не снимай, иначе я пойду... пойду к Каа. А-ах!

— Это всего только старый Каа выделывает круги в пыли, — сказал Маугли. — Идем отсюда.

И все трое выскользнули в пролом стены и ушли в джунгли.

—   Уу-ф! — вздохнул Балу, снова очутившись среди неподвиж­ных деревьев. — Никогда больше не стану просить  помощи УКаа! — И он весь содрогнулся с головы до ног.

— Каа знает больше нас, — вся дрожа, сказала Багира. — Еще немного, и я бы отправилась прямо к нему в пасть.

— Многие отправятся туда же, прежде чем луна взойдет еще раз, — ответил Балу. — Он хорошо поохотится — на свой лад».

Одну из суггестивных ролей А. Добрович назвал ролью Удава не случайно. Издавна люди со страхом и благоговением относились ко змеям и даже к тем названиям, которыми их обозначают. Вот отрывок из романа К. Малапарте «Капут»:

«— Вы верите в магические заклинания? — улыбаясь, спросил Вестманн.

— Всякий добрый испанец верит в магические заклинания, слова.

— Вы знаете хоть одно? — спросил Вестманн.

— Я знаю много слов, но есть самое могущественное, оно вы­зывает призраки сверхъестественной силы.

— Произнесите его, прошу вас, можете сказать тихо.

— Не решаюсь, мне страшно, — сказал де Фокса, слегка по­бледнев.

— Это самое ужасное слово и самое опасное в кастильском языке. Ни один настоящий испанец не осмеливается его произно­сить. Когда призраки слышат это магическое слово, они выходят из тьмы и идут вам навстречу. Это слово — роковое для того, кто его произносит, и для того, кто его слышит. Принесите сюда труп, по­ложите его на этот стол, и я не изменюсь в лице. Но не призывайте призрак, не открывайте ему дверей, я умру от ужаса.

— Скажите мне, по крайней мере, значение этого слова, —сказал Вестманн.

— Это одно из многочисленных названий змей.

— У змей есть очаровательные названия, — заявил Вестманн.—В трагедии Шекспира Антоний называет Клеопатру нежным име­нем змеи.

— Ах! — воскликнул, побледнев, де Фокса.

— Что с вами? Это и есть слово, которое вы не смеете произне­сти? Между тем, в устах Антония оно звучит с медовой нежностью. У Клеопатры не было более милого имени. Подождите,— прибавил Вестманн с жестокой радостью,— мне кажется, я точно помню сло­во, вложенное Шекспиром в уста Антония...

— Молчите, прошу вас! — вскрикнул де Фокса.

— Если мне не изменяет память, — продолжал Вестманн с жес­токой улыбкой, — Антоний называет Клеопатру...

— Молчите, Бога ради! — воскликнул де Фокса. — Не произ­носите этого слова громко. Это ужасное слово, его нужно произносить только тихо, вот так, — и он прошептал, почти не двигая губами: — Culebra.

A! Culebra! — сказал Вестманн, смеясь. — И вы пугаетесь по столь ничтожному поводу? Это же слово как слово. Мне, право, не кажется, что в нем есть нечто ужасное и мистическое. Если я не ошибаюсь, — добавил он, поднимая глаза к потолку, как бы копаясь у себя в памяти, — слово, которое употребляет Шекспир, — snake, оно менее нежно, чем слово culebra.

— Не повторяйте же, прошу вас, — взмолился де Фокса. — Это слово приносит несчастье. Один из нас или кто-нибудь из близких нам людей умрет этой ночью...»

Удав безжалостен; он следит за каждым движением жертвы и наносит безошибочный, смертельный удар.

Такой же силой обладает и человек, способный оказывать не­отвратимое воздействие — колдун, гипнотизер, психотерапевт. Ко­нечно, в том случае, если он может верно рассчитать силу удара и его направление, потому что то, что называют гипнозом есть чрез­вычайно специфическое использование языка.

Эксперименты, описанные в предыдущих главах, показали, что могущество языка, практически, безгранично, и мы едва ли пред­ставляем его возможности в полном объеме в силу ограниченности своих знаний. При этом максимальное количество упреков и пре­достережений против исследований в этой области связано с мнением об «опасности» такого рода исследований и обвинением в «спеку­ляции» на мифах населения.

Опасность действительно есть. Но еще опаснее — неведение. Как писал Г. К. Честертон в рассказе «Лиловый парик»: «Где бы вы ни увидели людей, коими правит тайна, в этой тайне заключено зло. Если дьявол внушает, что нечто слишком страшно для слуха,— вы­слушайте... И если померещится, что некая истина невыносима—'I вынесите ее». Только неведение по-настоящему страшно...

А что касается «мифов населения» — все равно существует ус­тойчивое общественное мнение о том, что некие спецслужбы обла­дают «психотронными полигонами», и у них есть тайная власть, невидимая сила, способная причинить вред любому. И еще люди по-прежнему верят в ведьм, колдунов и сверхъестественные силы, изучают магию (под каким бы названием она не преподносилась, так проявляются архетипы коллективного бессознательного по К. Г. Юнгу), и защитные механизмы страха в них не ослабевают. Каждому хочется стать Победителем, быть счастливым и люби­мым, понять других и себя.

Магия языка — вот ключ к подсознанию, условие самосовер­шенствования.

Данная глава посвящена применению разработок суггестивной лингвистики в дискурсе «врач-пациент», оптимизации социально-психологической и медицинской моделей терапии благодаря мето­дам прикладной лингвистики.

Мы понимаем дискурс как сложное коммуникативное явление, включающее в себя текст (корпус текстов) и социальный контекст, дающий представление как об участниках специальной коммуника­ции, так и о процессах производства и восприятия сообщения. Дискурс «врач-пациент» предполагает наличие особой социально-психологической роли доктора, что, в свою очередь, придает особый сакральный вес всем его вербальным действиям — каждому слову, каждой фразе: будь то диагноз или замечание бытового характера. Не касаясь пока способов создания роли доктора, мы остановимся на приемах профессионального ис­пользования языковых методов в медицинской модели терапии.

Сложно человеку осознать свои барьеры, изменить имя и себя. Есть много путей к самопознанию. Например, свободные ассоциа­ции: метод, издавна используемый в психологии и психиатрии. Свободный ассоциативный эксперимент используется психоанали­тиками для толкования различных состояний личности. Так, в кни­ге А. Эткинда мы находим такое свидетельство очевидца: «Однаж­ды, говорила Лу, мы сидели с Рильке в поезде и играли в свободные ассоциации. Вы говорите слово и партнер говорит любое слово, какое придет в голову. Мы так играли довольно долго. Неожидан­но мне пришло в голову объяснить, почему Рильке захотел напи­сать свою повесть о военной школе, и я ему сказала об этом. Я объ­яснила ему природу бессознательных сил, которые заставляют его писать, потому что они были подавлены, когда он был в школе. Он сначала засмеялся, а потом стал серьезным и сказал, что теперь он вообще не стал бы писать эту повесть: я вынула ее из его души. Это поразило меня, тут я поняла опасность психоанализа для художни­ка. Здесь вмешаться — значит разрушить. Вот почему я всегда от­говаривала Рильке от психоанализа. Потому что успешный анализ Может освободить художника от демонов, которые владеют им, но он же может увести с собою ангелов, которые помогают ему творить».

Действительно, психоанализ вторгается в сокровеннейшие переживания личности и влияние его двояко. С одной стороны — называется ранее неосознанное, расширяется «карта мира». А с другой — есть опасность, что человек с его переживаниями будет замурован в мавзолей представлений (возможно, ошибочных) пси­хоаналитика. Недаром люди инстинктивно всегда стараются при­украсить себя, особенно, когда отвечают на вопросы тестов или ассоциируют. Луна, солнце, звезды, ветер — яркие образы — зна­чит, и на душе должно быть спокойно. А лингвистика (прежде все­го, в лице А. П. Журавлева) говорит: «Нет! Все не так-то просто! Нужно еще учитывать единство формы и содержания...» Что ж, по­смотрим. Займемся лингвистическим психоанализом: безобидным и показательным.

1. Свободные ассоциации как метод контроля групповой динамики

День 1: свет, улыбка, тепло, облако, небо, солнце, круглый, озе­ро, чудесный, муха, начало, лесть, полумесяц, пыль, костер, вода, химик, камень, мох, темнота, дым, желтый, дерево, стоять, песок, прохлада, галька, озеро, пространство, сфера, мой, закат, лес, тра­ва, свет. (Фоносемантические признаки: минорный (12,35), устра­шающий (10,30), зловещий (10,23), печальный (9,65), темный (8,10), тяжелый (8,03), суровый (8,02); черный, желтый).

День 2: тень, день, звезда, ночь, звезды, огонь, костер, дрова, дерево, лес, небо, хвоя, солнце, часто, редко, глубина, высота, море, ветер, корабль, волны, пейзаж, полет, душа, рыбак, стена, голубое, лампа, дерево, небо, свет, тень, кровать, машина, скорость, бежать, идти, огонь. (Фоносемантические признаки: угрюмый (9,89); суро­вый (9,79), сильный (8,60); белый, зеленый, коричневый, синий).

День 3: тепло, ритуал, роса, тишина, пламя, нога, тревога, свет, перенос, уход, вперед, назад, быстро, анализ, голотроп, синатроп, тетрадь, песня, книга, дверь, дыра, окно, сквозняк, двигаться, бе­жать, лететь, шум, лампа, блюдце, чашка, голубой, бетон, серое, крыша, имя, дым, дрожание, покой, экстаз, спокойствие, вода, свет, звезда. (Текст нейтральный; серый, зеленый, коричневый).

День 4: отрава, трава, ритуал, шаман, колдун, шалаш, игра, война, сон, пробуждение, утро, восход, желтое, заря, роса, лес, солнце, ветер, вода, воздух, окно, занавески, алюминий, звезда, се­ребро, серьга, хвоя, вода, золото, свет, темнота, быстрота, мысль, хорошая, очень, сияние. (Фоносемантические признаки текста: сильный (15,33), суровый (11,95), возвышенный (9,97), яркий (8,05), белый, красный, зеленый, синий).

Если сравнить характеристики этих четырех текстов, можно заметить, как менялось настроение и состояние группы: от минор­но-устрашающего-зловещего   к    угрюмому-суровому-сильному — нейтральному — сильному-суровому-возвышенному. Есть слова, которые повторяются от текста к тексту: вода, свет, лес, солнце. Если анализировать семантику, то образы приблизительно одина­ковые, разве что в третьем тексте больше названий обыденных предметов (лампа, блюдце, чашка, крыша) — так что его «нейт­ральность» можно было предположить априорно.

В любом случае, такие лингвистические замеры состояния, сплоченности группы (либо на каждом занятии, либо в начале и конце работы) могут служить дополнительным и в достаточной степени объективным показателем ее динамики.

2. Лингвистический психоанализ в работе с личностью

Если психоаналитик стремится при помощи анализа свободных ассоциаций найти какие-то смысловые опоры для дальнейшей ра­боты с пациентом и настраивает на его отдельные слова свои соб­ственные (субъективные) тексты, то в случае лингвистически ориен­тированной процедуры нас интересует в первую очередь эмо­циональное (истинное) состояние личности, во вторую — визуали­зация его ассоциаций, включая выделение «ключевого» слова в точке золотого сечения; и наконец, построение нового текста на основе реально произнесенных человеком слов, а не собственных ассоциативных цепочек. Причем, это может быть как разовая про­цедура, так и способ регулярного воздействия. Проиллюстрируем то же самое на конкретных примерах.

1) Первичная диагностика. Психотерапевт впервые встречается с пациентом, пытается разобраться в его эмоциональном состоя­нии. Естественно, он слышит жалобы на плохое самочувствие, сни­женный эмоциональный тонус и т. д. Можно протестировать чело­века, например, при помощи теста Люшера. Но учитывая рас­пространенность данного теста и наличие обширной литературы, вряд ли всегда можно рассчитывать на полную объективность: кто-то приукрашивает себя; кто-то усугубляет свое состояние, отвергая «основные» цвета. И вдруг человека просят закрыть глаза и произ­носить любые слова, которые приходят в голову. Например:

«Картошка, малина, земляника, мороженое, конфеты, сыр, сокошка, попугай, корова, лошадь, птицы, ножницы, книга, тетрадь, ручка, карандаш, билет, мяч, небо, лес, трава, кустарник, земля, стол, стул, табуретка, кастрюля, тарелка, чашка, ложка, вилка, нож, коробка, фотография, альбом, самолет, поезд, автобус, трамвай, машина, окно, дверь, стена, потолок, пол, кровать, подушка, простыня» (случай из практики доктора А. В. Кылосова).

Фоносемантические признаки текста: устрашающий (13,44), темный (12,06), суровый (10,43). «Золотое сечение» падает на слово «чашка». Ассоциации проходят «блоками»: свежие продукты, жи­вотные, канцелярские принадлежности, природа, предметы домаш­него обихода, транспорт, окружающая больничная обстановка. Даже на уровне смыслов можно понять, что больному хочется на волю, в обычную жизнь, к свету и животным и свежим продуктам, а реальность — окно, дверь, стена, потолок, пол, кровать, подушка, простыня и создают то настроение безысходности, которое компь­ютер определил как устрашающее, темное, суровое...

2) Еще один пример. Ассоциации пациентки: «Погода, снег, дома, шторы, картина, свет, стулья, солнце, море, батарея, трамвай, дорога, машины, магазины, сауна, общежитие, обои, телефон, кни­ги, ключи, сок, труба, крыша, лыжи, телевизор, пироги, сын, муж, квартира, друзья, работа». (Фоносемантические признаки текста: сильный (14,79), суровый (14,45), зловещий (11,13), яркий (11,00), угрюмый (9,52); черный, голубой, фиолетовый, синий, зеленый). Как видим, преобладают характеристики из нижней части шкалы, да и весь текст в целом можно охарактеризовать как «жесткий». Золотое сечение — на слове «телефон». Телефон — это связь, систе­ма электрических аппаратов и устройств для передачи на расстоя­ние речи. Общение — вот ключ и еще преодоление обыденности существования. Сказать слово свое и быть услышанной. Тогда и дорога, и общежитие и работа станут солнечными и светлыми, и даже снег. Счастье, по В. И. Далю — желанная неожиданность.

А затем можно отредактировать текст — превратить его в мяг­кий, заменяя одни слова другими, подбирая эпитеты, синонимы, антонимы. Текст будет меняться на глазах, а вместе с ним и человек.

3. Пример работы со «сглазом»

Пациентка назвала следующие слова: «бог, свет, разум, добро, радость, красота, здоровье, благополучие, компьютер, дорога, небо, солнце, весна, счастье, книга, стол, стул, ведро, дорога, дождь, снег, дорога, картина, собака, кошка, дом, работа, друзья, коллеги». Жа­лобы на головную боль. Фоносемантические признаки текста: суро­вый (25,25), угрюмый (20,96), сильный (20,64), возвышенный (14,17), зловещий (12,99), яркий (12,25), бодрый (11,31), устрашающий (9,82); а также белый, коричневый, желтый. В целом текст жесткий, очень эмоциональный, хотя и амбивалентный (угрюмый-сильный, возвышенный-зловещий и пр.). Именно эта амбивалентность и на уровне формы, и на уровне содержания показывает, что у человека есть ресурсы и желание избавиться от своего недуга. В золотом се­чении слово — ведро, а в самом тексте — дождь, свет, разум, бог, добро, здоровье. Каким образом связать ведро и голову? Конечно, через идею воды, идею обливания. Так появился Заговор от сглаза:

Обольюсь ледяною водою.

Утром, вечером и каждый день.

 Вода, водичка, ледяная водица!

Смой боль, грязь и сглаз!

С каждым новым днем

Светлая голова, светлый ум.

Семью-семь! Белки краснеют, здоровеют!

 Веки с повеки отныне и до веку!

(Фоносемантические признаки текста: яркий (11,71), светлый (10,82), радостный (8,86); сиреневый, синий, коричневый, красный). В золотом сечении — светлая голова, светлый ум. Рекомендуется произносить во время обливаний холодной водой из ведра. Таким образом, налицо лингвистическая коррекция личности в рамках языческой мифологии и с учетом нескольких формальных законо­мерностей.

4. Пример использования лингвистического психоанализа для оценки изменения эмоциональных состояний личности во время работы динамической группы

Ассоциации записывались испытуемой после окончания рабо­ты группы под медитативную музыку в течении 5 минут (пример доктора А. В. Кылосова):

1. день: сосны, солнце, озеро, лес, лето, отдых, небо, прекрасно, стул, кресло, пол, стены, лист, бумага, учебник, аудитория, корпус, институт, транспорт, автобус, проездной, штраф, деньги, стипендия, талоны, столовая, еда, перерыв, лекция, практика, коридор, сапоги, ботинки, одежда, дождь, зонт, остановка, рельсы, трамвай, люди, деревья, дома, улица, город, дорога, дом, мама, тепло, уют, вечер, Друзья, телевизор, программа, кино, кинотеатр, театр, цирк, биле­ты, свет, огни, артисты, кресла, зал, спектакль, занавес, аплодис­менты, раздевалка, обувь, зеркало, расческа, темнота. (Текст: зло­вещий, сильный; ритмичность низкая).

2. день: время, идти, королева, лед, снег, убранство, зима, богат­ство, серебро, горки, лыжи, санки, поход, костер, печка, палатка, голод, усталость, ужин, сон, сказка, действительность, утро, день, вечер, ночь, звезды, луна, небо, вершины, заснеженные, величест­венные, громадные, большие, восторг, радость, счастье, дорога, лужи, вода, солнце, деревня, тепло, дом, автобус, поезд, каникулы, школа, уроки. (Текст: угрюмый, зловещий, устрашающий, суровый, сильный; ритмичность средняя).

3. день: волк, глаза, уши, нос, морда, звери, лес, деревья, птицы, зелень, трава, цветы, грибы, ягоды, горы, подъем, вершина, спуск, отдых, ужин, вечер, костер, песни, гитара, дорога, поезд, провод­ник, станции, остановки, дни, время, лето, года, жизнь, шум, непре­станно, разговоры, спорт, ссоры, сплетни, ложь, вранье, разборки, девушки, сирень, весна, яблони, солнце, небо, звезды, луна, плане­ты, млечный путь, комета, спутник. (Текст: зловещий, устраша­ющий, минорный, угрюмый, суровый, темный, сильный, тяжелый; ритмичность средняя).

4. день: время, пошло, часы, минуты, секунды, будильник, зво­нок, утро, день, вечер, ночь, сон, душно, жарко, одеяло, подушка, форточка, глоток свежего воздуха, облегчение, свобода, радость, заря, розовая полоска на востоке, шесть часов утра, подъем, зав­трак, дорога, автобус, люди, хочется спать, контроль, трамвай, ин­ститут, группа, подруги, преподаватель, тема, контрольная, оценки, переживание, удовлетворение, радость, недовольство, конец пары, перерыв, разговор, осуждение. (Текст: сильный, угрюмый, суровый, возвышенный, устрашающий, бодрый; ритмичность низкая).

5. день: пол, паркет, доски, бревна, деревья, роща, поляна, лес, река, озеро, море, океан, земной шар, мир, вселенная, космология, космос, полеты во сне и наяву, сновидения, сказки, мифы, легенды, сказания, баллады, деревня, пыльная дорога, жаркий день, нещадно палит солнце, ужасно хочется искупаться, вода прозрачная, про­хладная, текущая, свежая, настроение поднимается, бодрость, све­жесть, активность, радость. (Текст: нейтральный, ритмичность низ­кая).

6. день: солнце светит мягко и ласково, шумит, бурлит, течет, жизнь, деревья, весна, май, подснежники, белые, ласковые, первые цветы, тепло, приятно прогуляться по улице, никуда не торопясь, ни о чем не тревожась, хочется, чтобы все было хорошо, хоть нена­долго исчезли все заботы и неприятности, можно пойти в гости и просидеть там долго-долго, а потом потопать домой по ночным улицам, не опасаясь за свою или еще чью-то жизнь. (Текст: тихий; ритмичность средняя).

7. день: хорошее настроение, интересует вопрос:  где пропала Люда, ужасно не хочется идти на отработку, так как Феня действу­ет на меня угнетающе; примерно так же я себя ощущала при встрече с Онищенко, я не люблю и боюсь, когда на меня кричат, я сразу теряюсь, пугаюсь, замолкаю, даже если твердо в чем-то уверена, надо, прямо висит этот зачет, он давит, не дает полностью рассла­биться и отдохнуть даже вечером. (Текст: прекрасный, яркий; рит­мичность средняя).

Заметим, что от занятия к занятию меняется не только фоносемантический (эмоциональный) облик текстов, тематика, но и грам­матический их состав. Появляются все более сложные конструкции, увеличивается количество глаголов (т. е. потребность в дейст­вии) — см. таблицу 18.

Если эти формальные лингвистические признаки соединить с семантикой текстов, можно найти очень много пищи для размыш­лений: от ссор, сплетен, вранья, разборок — в негативно эмоцио­нально окрашенном 3 тексте до хорошего настроения, несмотря на грядущий неприятный зачет — в 7.

5. На тех же принципах — комплексном анализе ассоциаций и присоединении к семантическим полям пациента может быть осно­вано и воздействие библиотерапии

Согласно В. В. Налимову «весь воспринимаемый нами эволю­ционирующий мир можно рассматривать как множество текстов... Тексты характеризуются дискретной (семиотической) и контину­альной (семантической) составляющими. Семантика определяется вероятностью задаваемой структурой смыслов. Смыслы — это есть то, что делает знаковую систему текстом. Спрессованность смы­слов— это не распакованный (не проявленный) Мир: семантиче­ский вакуум». При этом «природа смысла может быть раскрыта только через одновременный анализ семантической триады: смысл, текст, язык. Процесс порождения или понимания текста — это всегда творческая акция. С нее начинается создание новых текстов, и ею завершается их понимание. Все это осуществ­ляется в подвалах сознания, где мы непосредственно взаимодейст­вуем с образами».

Суггестивность художественного произведения — в его универ­сальности, в том, что ему можно приписать бесконечное множество смыслов. А также в том, что к нему хочется возвращаться неодно­кратно. Л. П. Якубинский в статье «О звуках стихотворного языка» (под стихотворным языком понимается язык художественного по­этического текста), говорит о том, что как в практическом языке важна смысловая сторона слова, так в языке стихотворном звуки речи всплывают в светлое поле сознания и эмоционально пережи­ваются. Эмоциональное отношение, в свою очередь, влечет уста­новление известной зависимости между «содержанием» стихотво­рения и его звуками; последнему способствуют также выразитель­ные движения органов речи: «При стихотворном творчестве стихо­творец подбирает слова с такими звуками, для произнесения кото­рых понадобились бы движения органов речи, в общем соответст­вующие данным выразительным движениям. ...Если поэт пережи­вает такие эмоции, которым свойственна улыбка (растягивание губ в стороны), то он, естественно, будет избегать звуков, образуемых с помощью выпячивания губ вперед (например, У, О)».

Таким образом, учитывая форму и содержание, проблему паци­ента и имея в качестве ориентира определенную желаемую эмоцию, возможно подобрать стихи, производящие направленное суггестив­ное воздействие. Такая работа может производиться в группе, индивидуально, под музыку, с использованием свободного ассоциа­тивного эксперимента (более подробно о работе с семантическими полями пациента в рамках библиотерапии см.: Тамарченко С. А., 1995, с. 59-60).

Так, женщина, пережившая трагедию расставания с любимым, найдет что-то свое в стихах А. Ахматовой и М. Цветаевой, особен­но, если она ориентирована на сохранение своей ценности, самости, своего уникального «Я». Процесс, который происходит при про­чтении, слушании этих стихов может протекать в различных эмо­циональных направлениях: «удовольствие — неудовольствие», «возбуждение — успокоение», «напряжение — разрешение». Отри­цательные эмоции могут быть доведены до абсурда — после такой операции легче произвести «переформирование» (термин НЛП). Ниже приведены всего лишь три стихотворения, которые могут быть использованы в подобной ситуации:

А ты думал — я тоже такая,

Что можно забыть меня,

И что брошусь, моля и рыдая,

Под копыта гнедого коня.

Или стану просить у знахарок

В наговорной воде корешок

И пришлю тебе страшный подарок —

Мой заветный душистый платок.

Будь же проклят. Ни стоном, ни взглядом

Окаянной души не коснусь,

Но клянусь тебе ангельским садом,

Чудотворной иконой клянусь

И ночей наших пламенных чадом —

Я к тебе никогда не вернусь.

(А. Ахматова)

(Этот текст «темный» (9,37), «суровый» (8,75), а также черный, голубой, фиолетовый, синий, зеленый). Здесь если и присутствует Движение, то это движение назад — выше нормальной частотности содержание звука О (1,63) и достаточно много У (0,95). Все это за­крепляет бесповоротность решения, значимость последней фразы (Я к тебе никогда не вернусь) на фоне собственной значимости, возможности самостоятельно принимать решения и выполнять их. Момент перехода (языкового) из пассивной позиции (объекта) в активную (субъекта) можно наблюдать в следующем стихотворении А. Ахматовой. Это момент внутреннего переформирования, осмыс­ления случившего, выработки к нему соответствующего отношения:

Проводила друга до передней.

Постояла в золотой пыли.

С колоколенки соседней

Звуки важные текли.

Брошена! Придуманное слово —

 Разве я цветок или письмо?

 А глаза глядят уже сурово

В потемневшее трюмо.

Интересно, что этот текст суггестивно нейтральный, хотя в нем слабо выражены признаки «возвышенный» (3,97), «бодрый» (3,44) «яркий» (3,39), «сильный» (3,14), «радостный» (3,07), «прекрасный» (2,49), «суровый» (2,15), а по цвету этот текст можно охарактеризо­вать как черный, голубой, зеленый, фиолетовый, синий. Движение назад подчеркнуто превышением нормальной частотности звукобуквы О(1,45).

Ту же тему продолжает стихотворение М. Цветаевой:

Знакомец! Отколева в наши страны?

Которого ветра клясть?

Знакомец! С тобою в любовь не встану:

Твоя вороная масть.

Покамест костру вороному — пыхать,

Красавице — искра в глаз!

— Знакомец! Твоя дорогая прихоть,

А мой дорогой отказ.

Текст жесткий: «суровый» (17,93), «устрашающий» (11,85), «зловещий» (9,56), «сильный» (9,48), «темный» (9,07), «возвышен­ный» (8,62), «угрюмый» (8,61), а также — голубой, черный, сирене­вый, зеленый, синий, фиолетовый. И вновь превышение нормаль­ной частотности звукобуквы О (2,78).

Таким образом, тематическое и формальное единство трех при­веденных стихотворений налицо: движение назад (разрыв), сохра­нение самоуважения и активной позиции, переформирование, ре­альная оценка ситуации (сквозной признак — «суровый»). В любом случае, позиция, мастерски выраженная в художественном слове, становится и элементом поведения и частью речи (в философском смысле этого понятия). Эти стихи можно слушать, читать вслух, повторять как заклинание, переписывать, представлять в картин­ках, изображать жестами, находить ключевые слова... И т. д.

Секрет такого эмоционального воздействия художественной литературы открывает Г. Миллер: «Ежедневно мы убиваем наши лучшие душевные порывы. Вот почему у нас начинает болеть сердце, когда мы читаем строки, написанные рукой мастера, и чувствуем,  что они словно выдраны из наших сердец, ведь наши собственные прекрасные стремления задушены в зародыше, ибо нет веры в силу нет дара различать истинную красоту и правду. Любой человек, когда успокаивается и становится предельно откровенным с самим собой, способен говорить глубочайшие истины. Все мы про­исходим из единого источника. Поэтому нет никакой тайны в про­исхождении вещей. Мы все являемся частью творческого процесса, а следовательно, все мы короли, музыканты, поэты; просто нам необходимо раскрыться, обнаружить силы, спрятанные в глубине нас самих». Весь вопрос только в профессиональном отборе текстов, универсально воздействующих на многих людей...

6. Вокальная терапия

Вокальная терапия — еще один комплексный способ воздейст­вия поэтическим словом, усиленным музыкой. Н. В. Гоголь так пи­сал о малоросских песнях: «Самая яркая и верная живопись и самая звонкая звучность слов разом соединяются в них. Песня сочиняется не с пером в руке, не на бумаге, не с строгим расчетом, но в вихре, в забвении, когда душа звучит и все члены, разрушая равнодушное, обыкновенное положение, становятся свободнее, руки вольно вски­дываются на воздух и дикие волны веселья уносят его от всего. Это примечается даже в самых заунывных песнях, которых раздираю­щие звуки с болью касаются сердца. Они никогда не могли излиться из души человека в обыкновенном состоянии, при настоящем воззре­нии на предмет. Только тогда, когда вино перемешает и разрушит весь прозаический порядок мыслей, когда мысли непостижимо — странно в разногласии звучат внутренним согласием,— в таком-то разгуле, торжественном больше, нежели веселом, душа, к непости­жимой загадке, изливается нестерпимо унылыми звуками. Тогда прочь дума и бдение! Весь таинственный состав его требует звуков, одних звуков. Оттого поэзия в песнях неуловима, очаровательна, грациозна, как музыка».

Арттерапия (вокальная терапия) — древний способ адаптации личности. «В музыке есть невысказанное слово»,— говорил Ч. Дар­вин. Добавим к этому: в слове есть невысказанная музыка. Недаром звук и ритм являлись основой любой магической системы, а пение и есть концентрация звука и ритма. Ч. Дарвин назвал пение «эмо­циональной речью». В трудах Л. С. Рубинштейна мы встречаем лю­бопытную точку зрения, согласно которой древний человек вначале научился петь, а уж потом говорить. Этнографы связывают пение с наличием тяжелой работы и естественным стремлением человека ее облегчить. Для каждого вида труда — сев, жатва, молотьба, обра­ботка льна, ткацкие работы и т. д. существовали специальные пес­ни, которым обучали с детства. Была у каждого и «своя» песня, ко­торая охранялась (так же как и имя).

Г. Гессе в романе «Игра в бисер» утверждает: «Музыка — сред­ство одинаково настроить множество людей, дать одинаковый такт их дыханию, биению сердца, состоянию духа, вдохновить на моль­бу вечным силам, на танец, на состязание, на военный поход, на священнодействие». Л. Н. Романов пишет в своей книге об ипофонном пении как способе «включения» верующих в религиоз­ное действие.

В работах Г. Котляра находим мы описание единого акустиче­ского алфавита эмоций. Выражая ту или иную эмоцию, певец в той или иной степени отклоняется от предписаний нотной записи, что и определяет эмоциональную окраску его голоса. Для каждой эмоции характерен свой набор отличительных акустических признаков го­лоса. Горе — наибольшая длительность слога, медленное нараста­ние и спад силы звука, характерные «подъезды» и «съезды» в высо­те звуков нот, создающие плачущую интонацию. Гнев характери­зуется резкими «рублеными» фронтами и обрывами звука, большой силой голоса, зловещим шипящим или звенящим тембром. Страх — резкие перепады силы голоса, сильное нарушение ритма мелодии, резкое увеличение пауз. Радость — пение «на улыбке» — расши­рение ротового отверстия приводит к смещению формантных час­тот в более высокочастотную область.

Вокальная терапия очень хороша в момент присоединения — когда каждый решается «вступить» в исполнение песни, сливает свой голос с голосами других, подстраивается. Недаром, как поется в одной из песен «марши командовать могут тобой, но песню ты выбери сам». Выбор песен, ассоциирование по их поводу, рассуж­дения группы, преодоление барьера отчуждения, нахождение гар­монии — все это присутствует в вокальной терапии. Например, ес­ли речь зашла о песнях красногвардейцев и революционеров очень любопытно противопоставить их песням белогвардейцев, содер­жавших явно пораженческий настрой. Романсы, народные песни, духовные песнопения... Выбор воистину обширен, а главное, все песни действуют безотказно: создается совершенно особая атмо­сфера в группе, решаются многие проблемы.

Приведем всего лишь два варианта применения вокальной те­рапии.

Первый — прослушивание в непосредственной близости и не­обычной обстановке романсов и русских народных песен, отобран­ных при помощи анализа содержания и фоносемантического анали­за, выстроенных в определенной последовательности (как и в случае библиотерапии) и исполняемых профессионально (так было, когда сеансы вокальной терапии проводил солист Пермского опер­ного театра, бас Алексей Копылов). Независимо от установок и музыкальных пристрастий романсам внимают, затаив дыхание.

Второй — совместное пение народных песен, романсов, само­деятельной песни — в общем, чего только душа пожелает. По этому поводу — письмо одной из участниц группы: «Интересное слово — это настроение — настрой — строй. Как настроишь свой инстру­мент — так он и звучит. С утра в группе песня: Дон, дон, дон, дили-дон... Хороший настрой. Как камертон берет единственно правиль­ную ноту. И в теле, измученном ночным тренингом, слышится от­звук. А душе легко — душа поет. Хорошо бы еще попеть и подоль­ше. Ольга».

На группе же происходят и открытия. Так, «Песня о Бабае» од­нозначно ассоциируется с образом психотерапевта, а песня из ки­нофильма «Земля Санникова», в которой по наблюдению одного из участников группы слово «миг» может быть заменено на «миф» превращается впоследствии в грозное психологическое оружие (Горин С. Гипноз: техники россыпью, с. 206-207).

7.   Письма к...

Анализ текстов писем можно проводить в процессе работы ди­намической группы, группы библиотерапии и т. д. Лингвистическая объективация информации предоставляет психотерапевту пищу для дополнительных размышлений и основу для более точной диагно­стики состояния пациента.

Возвращаясь к результатам Смоленского эксперимента и дру­гих лингво-психологических тренингов, можно назвать еще некото­рые приемы лингвистического воздействия на подсознание.

8.   Изменение имени на время работы группы

Кстати, подбор созвучных имен для всей группы - тоже доста­точно изящная лингвистическая задача.

9.   Самостоятельное «творение» текстов в разных жанрах

Вот несколько примеров творчества безымянных (как и поло­жено в фольклорной традиции) авторов, создававших заговоры во время работы группы:

Стану я лекарь, помолясь,

выйду, перекрестясь,

из леса да во широко поле,

с чиста поля да во дубровушку,

встречу я там три сестры,

три сестры да красны девицы,

стану я девиц спрашивать,

переспрашивать да уговаривать:

Как у вас очи, ясны девицы?

Как у вас губы, красны девицы?

Как у вас речи, властны девицы?

Отведет черный глаз перва девица,

Отговорит злую думу друга девица,

Отметет кривотолки третия,

буйны ветры все следы выметут,

полны реки мутну воду вынесут,

красны огни думу горьку вычистят,

золотые слова да во серебрян ларец,

серебрян ларец да под железный замок,

железный замок да на медный ключ.

Замок в море.

Ключ в небо.

Аминь.

(Текст: темный (13,17), угрюмый (12,82), зловещий (10,21), суро­вый (9,84), черный, синий, коричневый, желтый. Средняя длина слова в слогах — 2,04).

Оберег от надоедливых пациентов (слова на ветер):

Встану я, лекарь, перекрестясь,

пойду, благословясь,

от клиентов и их заморочек,

из темной комнаты во широкие двери,

на вольный простор, на зеленый луг

слышу на лугу трава колышется,

солнце душу согревает,

цветы аромат источают,

на золотом престоле сидит лекарь —

святой Пантелеймон,

поклонюсь я, лекарь, святому Пантелеймону:

избави меня от заморочек клиентовых,

укрепи ум мой,

дай силу, веру, умение.

Аминь!

(Текст: возвышенный (3,19), синий, голубой, красный; средняя длина слова в слогах — 2,32).

Оберег

О, Боже, сохрани и спаси,

излей на раба твоего свою благодать,

огнем очисти, водою омой ключевою,

осуши травою зеленою,

сгинь-отринь грязь и мразь,

вверяю себя силе твоей и имени твоему,

и слову твоему.

Аминь, аминь, аминь.

 (Текст: светлый (16,67), яркий (15,14), радостный (12,30), пре­красный (11,35), нежный (10,65); сиреневый, голубой, белый, синий, красный; средняя длина слова в слогах — 2,16).

Этот заговор похож на молитву, что естественно, т. к. «в про­цессе исторической жизни заговоры естественно сблизились и пере­плелись с христианскими молитвами. Отсюда своеобразное их «двоеверие», о котором писал А. Блок, сопоставляя заговоры и мо­литвы. «В молитве обращаются к известному лицу — подателю благодати. В молитвенной формуле вся сила сосредоточивается на упоминании имени и свойства этого лица. В заклинательной фор­муле, наоборот, весь интерес сосредоточен на выражении желания. Имена божеств, упоминаемые в ней, изменяются, но сама формула остается неизменной». То же — в сле­дующем заговоре:

Лечить — мочить,

учить и быть,

иль имя скрыть,

уметь поспеть,

 успеть пропеть,

 притом умнеть,

себя помнеть

 и дальше еть

Господи благослови!

(Текст: тихий (23,15), печальный (11,66); голубой, серый, корич­невый, красный; средняя длина слова в слогах—1,86). Это очень ритмичный текст, а главное — голубой, как и положено заговорам.

Конечно, это лишь первые опыты создания заговоров и в чем-то они не совершенны и могут быть доработаны. Интересно, что все тексты получились жесткими по фоносемантическим признакам и очень ритмичными. Верно почувствовано и «безразличие» заговор­ных текстов к объему: «В центре мифологии фольклорной традиции не слово, а традиционно-фольклорный смысл — самостоятельная и собственная грамматическая единица».

Возможно усложнить процедуру создания заговорных текстов: включать в них слова из свободных ассоциативных экспериментов пациентов; совмещать кульминацию и золотое сечение; делать их более мягкими или более красными, голубыми, зелеными. Здесь огромный простор для творчества, тем более, что заговоры не исче­зают, т. к. «поэтическая сторона заговоров, их образная система, ритмико-мелодический строй уже давно оттеснили на второй план заклинательно-гиластическое значение произведений этого жанра и обеспечили им сохранность как образца народно-поэтической мыс­ли».

10. Групповое сотворение текстов в разных жанрах (можно с элементами лингвистического психоанализа) — непосредственная подготовка к работе методом ВМЛ. Пример: одна из членов группы попросила помочь ей составить заговор «От дурного человека». Сна­чала был проведен свободный ассоциативный эксперимент (слова назывались «до пустоты в голове»...): волосы, железо, вода, огонь, ветер, сила, ведро, медуза, зубы, язык дурной, язык, яйцо, игла, туча, громкость (выделены слова, приходящиеся на «золотое сечение»).

В результате совместного творчества группы был получен сле­дующий оберег:

Вода живая,

Ветер буйный,

Огонь жаркий,

Оградите рабу божью Ольгу

От языка дурного,

Человека лихого,

Дайте силы втрое-десятеро,

Заточите его мысли черные

В яйцо железное.

Резюмируя изложенное, можно отметить следующее:

1. Лингвистические методы в ряде случаев позволяют более тонко зафиксировать состояние пациента и могут быть использова­ны в качестве дополнительной диагностики.

2. Осознанное языковое воздействие может дать устойчивые и быстрые результаты, особенно в условиях терапевтической группы, где есть возможность диалога не только с доктором, но и с участни­ками группы — представителями общества.

3. В каждой личности имеются большие языковые резервы (пас­сивный лексический запас и т. д.). Чтобы «вывести» их на поверх­ность, требуется разнообразное эмоциональное «продавливание» — вербальное, художественное, музыкальное.

4. Письма являются эффективным способом аутосуггестии, по­гружения в измененное состояние сознания и могут быть использо­ваны как метод лечения и диагностики.

5. Личность, получившая достаточное количество эмоциональ­ных толчков, изменившая свое вербальное поведение потенциально готова к жизни в осознанном и управляемом Мифе.

 

Глава 11. Суггестор суггестора (стихийное формирование мифа)

Индивидуальные суггестивные тексты интересуют нас как за­фиксированные в массовом или групповом сознании синхронные вербальные социальные эксперименты, которые привели к опреде­ленным изменениям установок.

Данные тексты производятся как в обыденной жизни в виде диалогической продукции партнеров, в которой проявляется сопер­ничество собеседников «за право быть лидером в конкретном акте общения при реализации своих целевых установок», так и в условиях специально организованной комму­никации гетеровоздействия.

Проблема лидерства в диалоге подробно рассмотрена А. А. Романовым. Диалогическое общение (диалог) трак­туется как «взаимодействие партнеров, которое осуществляется с помощью речевых произведений — реплик или репликовых шагов, построенных из знаков естественного языка». «Ли­дер в диалоге — это партнер по диалогическому взаимодействию типового образца, который владеет стратегической инициативой ведения беседы и обладает правом — на базе коммуникативно-социальных конвенций реализации фреймового сценария — прини­мать ответственные решения в пределах типового функционально-семантического представления (ФСП), значимые для развития диало­гического обмена репликами и для реализации глобальной цели в типовом сценарии».

Если в диалоге роль лидера хотя и является константой, но ну­ждается в постоянном удерживании, то в случае суггестивного воздействия (диалога с бессознательным), такого соперничества не требуется, особенно в случае воздействия лица, которому приписы­ваются априорно эффективные действия.

Отсюда и преимущественное внимание к разным уровням языка в процессе анализа воздействующих текстов. В диалоге это опреде­ленные языковые средства лексико- и синтактико-семантического плана, а в случае анализа суггестивных текстов, в меньшей степени зависящих от сиюминутного коммуникативного контекста, в боль­шей — от социально-психологического, мы вновь обратимся к ана­лизу наименее осознаваемых уровней языка, для измерения которых используем те же формализованные методы, что и в случае описа­ния универсальных суггестивных текстов.

Индивидуальные суггестивные тексты — это интуитивная или осознанная попытка человека создать и внедрить свой миф (суггес­тивную роль).

Каким же образом моделируется, порождается суггестивная роль?

Многие ученные уделяли большое внимание роли коммуникатора в процессе воздействия.

Так, Ш. А. Надирашвили отмечает «эксперименты доказали, что если слушатели считают коммуникатора лицом с большим прес­тижем, то его воздействие на них отличается большей интенсивнос­тью. Это свойство коммуникатора исследователи обычно обозначают такими терминами, как «престиж», «убедительность коммуникатора», «ожидание», «установка» и пр. Реально данное свойство коммуника­тор может иметь или не иметь, важно лишь установить, приписывает­ся ли оно коммуникатору в данный момент. Создается весьма любо­пытное психологическое положение — пропагандист приобретает большую силу воздействия благодаря тому, что сами слушатели при­писывают ему такого рода свойство. На основе экспериментальных данных в социальной психологии было бесспорно доказано, что ин­формация, идущая от источника с высоким престижем, характери­зуется большей силой воздействия.

Н. И. Жинкин утверждает, что «из всех сенсорных воздействий Для человека самым чувствительным, богатым и тонким является звук и его прием слухом, а самым устойчивым и объективным — свет и соответственно зрение. Это объясняется, вероятно, тем, что в пер­вом случае учитывается время, а во втором — пространство, слитная информация о которых безусловно необходима для реальной ориен­тации в действительности». И. Н. Горелов дополняет эту мысль, отмечая «весьма важное... различие, существующее между процессами восприятия речи только на слух и при наличии визуально воспринимаемого говорящего. В последнем случае слушающий, как правило, старается еще быть и «смотрящим». Он «считывает» допол­нительную информацию с лица говорящего.

А. Р. Лурия сообщает об экспериментах Г. В. Гершуни, резуль­таты которых «открывают для научного познания круг "подсозна­тельных явлений". Речь идет о фиксации нашими зрительными и слуховыми рецепторами таких микроизменений объекта, которые не попадают в поле ясного сознания. Их учет производится позднее и подсознательно, в результате чего фиксируемые изменения субъек­тивно оцениваются как "интуитивно познанные".

Именно с целью учета сенсорных воздействий для более де­тального рассмотрения были избраны 6 текстов популярного пси­хотерапевта А. М. Кашпировского (9094 слов), передававшиеся по каналам Центрального телевидения. Есть ли в этих текстах законо­мерности, которые могли бы прояснить их «феномен»? Ранее мы уже отмечали, что некоторые авторы (Дубров, Пушкин) отрицают роль слова в сеансах Кашпировского; неоднократно говорил об этом и сам Анатолий Михайлович. Попытаемся разобраться в этом явлении на уровне бесстрастных цифр: проанализируем данные об­счета параметров указанных текстов.

Сравнение фоносемантических признаков текстов Кашпиров­ского со средними результатами обсчета формул гипноза как уни­версальных суггестивных текстов позволяет заметить:

1) «безликий» основной признак гипнотических формул — «ти­хий» в авторских текстах имеет отрицательную оценку;

2) признак «медлительный» является сквозным для всех приве­денных текстов;

3) следующим по частотности является признак «сильный», ха­рактерный для половины текстов Кашпировского;

4) остальной «разброс» признаков обусловлен различными пре­суппозициями выступлений психотерапевта и разными типами за­дач. Если первые три текста смоделированы в жесткой фоносемантической системе (ср.: наличие признаков «устрашающий», «злове­щий», «угрюмый»), то после известий о негативных результатах и острой критики тактика  изменилась — последующие три текста построены в мягком,  проповедническом стиле (признаки «прек­расный», «возвышенный»), а суггестивная роль передается на уров­не мифа (роль страдающего за грехи рода человеческого Иисуса Христа — все та же модификация роли Божества).

Количественный состав «звукобукв» подтверждает коммуника­тивную направленность психотерапевтических сеансов, так как сре­ди «звукобукв», превышающих нормальную частотность, поровну представлены группы «хороших» (Н, Л', О, Б, Я, И), «плохих» (С, X, Ж, Щ, Ы) и «нейтральных» (В, Г, 3, М, "Г, У) звукобукв.

Среди гласных по-прежнему устойчиво выделяется «голубой» И.

Средние индексы лексических единиц в текстах сеансов психотерапевтического воздействия А. М. Кашпировского в сравнении с формулами гипноза

Таблица 19

Показатели   Формулы гипноза   Кашпировский

С                   39.90                      531.37

Ii                          1.47                         2.90

Ie                       10.99                         4.30

Р                   44.55                       78.40

Ig                         3.22                         2.60

Iext                    14.10                         7.00

If                          1.73                         4.90

Средняя  длина слова

в слогах          2.31                         2.50

Лексические показатели подтверждают общие закономерности, отмеченные нами при сравнении групп универсальных и индивидуаль­ных суггестивных текстов. В текстах А. М. Кашпировского наблюдают­ся повышенные, по сравнению с формулами гипноза, индексы пред­сказуемости, итерации, индекс длины интервала повторяющихся слов, что указывает на спонтанность этих текстов, асимметричность в использовании слов и большую зависимость от содержания.

Эти данные противоречат наблюдениям лингвистов, изучавших отдельные приемы, применяемые в конкретных текстах А. М. Каш­пировского, так как единичные примеры удачного использования тех или иных художественных приемов можно найти в любом тек­сте психотерапевтического воздействия.

Так, О. А. Коломийцева, проанализировавшая 27 текстов ле­чебных сеансов А. М. Кашпировского с 1989 по 1991 год, отмечает несомненное лексическое своеобразие указанных текстов, выражен­ное использованием следующих приемов:

1) Синонимы и функции перечисления. Внешне это напоминает явление «поиска нужного слова», например: «У нас не лечение, а коррекция, выправление, воспоминание». Пациент воспринимает не отдельное значение, а некий синтетический образ. Интересно отметить, что в приведенном примере не все слова явля­ются языковыми, т. е. постоянными синонимами. Существительное «воспоминание» используется как синоним к слову «лечение» толь­ко в данном конкретном случае.

2) Антонимы. Анализ языкового материала показывает, что чем меньше сходства между значениями сравниваемых слов, тем легче происходит размывание их границ, например: «моя задача — не уси­ливать, а ослаблять, не подстегивать, а сдерживать».

3) Одно и то же слово в разных сочетаниях: «Я думаю, что вы уверены в том, что уверен в этом и я».

4) Метафоры. Их формирование также предполагает соедине­ние несоединимого и возникновение некоего целостного образа, например: «Что с блеском не может длиться вечно — это молчание». «Наш сегодняшний сеанс напоминает мне натянутую те­тиву лука. Остается только выстрелить».

5) Прием каламбура (игры слов). Употребление в одном кон­тексте однокоренных слов разрушает их границы, например: «И ничто не нарушилось. Нарушилось только нарушение, которое бы­ло». «У очень многих из вас пройдет слишком многое». «Не старайтесь быть очень старательными».

6) Расширение границ слова посредством его использования в разных значениях, с различными определениями, в качестве центра повествования, например: «Вам предстоит несколько минут побыть в одиночестве. Вы скажете: я ведь так одинок. Это не то одиночест­во, это другое. Это — высшее одиночество. У вашего ребенка, хоть он и маленький, есть свое, большое одиночество» (20.01.91).

По грамматическим параметрам тексты Кашпировского «тяго­теют» к универсальным формулам гипноза, различается лишь ко­личество местоимений и союзов (у Кашпировского их в среднем больше — 20.36% и 9.97% соответственно) и глаголов (их меньше — 18.98%).

Наличие большого количества числительных указывает на род­ство текстов Кашпировского с текстами классического гипноза. Это противоречит несколько поспешным выводам о том, что «А. М. Кашпировский в своем воздействии, существенно отличаю­щемся от классического гипноза, свел приемы прямого внушения до минимума».

Таким образом, анализ уже на самом общем, формальном уровне, позволяет различать особенные и универсальные качества индивидуальных суггестивных текстов, а соотнося эти формальные показатели со смысловыми особенностями того или иного текста, можно разгадать, по крайней мере, часть его тайн и спрогнозиро­вать его судьбу.

Грамматический состав текстов психотерапевтических сеансов А. Кашпировского в сравнении с формулами гипноза (в %)

 Таблица 20

Части речи              Формулы гипноза    А. Кашпировский

существительные         18.65                       17.64

прилагательные             6.52                        6.28

числительные                3.31                        2.52

местоимения                15.75                       20.36

глаголы                        25.49                      18.98

наречия                        13.97                        9.36

предлоги                       6.53                         8.75

союзы                           5.69                         9.97

частицы                        4.09                         5.53

вводные, модальные

слова                             —                           0.59

междометия                  —                            0.02

Так, амбивалентность фоносемантики прямо выводит нас на амбивалентные особенности смысла, грамматики и пр. «Я не вызы­ваю гипнотических трансов, никогда к ним не стремлюсь и вы не услышите из моих уст установки, что надо отключиться, надо рас­слабиться и чтоб с Вами что-то должно быть. Это вы не услышали. Не услышите это и потом»,— это высказывание А. М. Кашпиров­ского, как, впрочем, и вся «словесная ткань» его сеансов, по сути, и есть способ вызвать сильнейший транс.

Что такое «транс»? Согласно 15-му изданию «Словаря иностран­ных слов» — это «1) внезапно наступающее кратковременное рас­стройство сознания, во время которого больные совершают немоти­вированные поступки, стремительно бегут, бессвязно говорят; от­мечается гл. обр. при эпилепсии; 2) состояние отрешенности, экстаза, "ясновидения" и др.». Согласно взглядам М. Эриксона, В. Сейтер и др. американских психотерапевтов, транс — состояние лечебное (повышенной открытости, доверия, творчества), и вызвать его можно любым неожиданным вопросом или поступком.

В данном же случае перед нами полностью амбивалентные, раздваивающие сознание, ставящие его в логические тупики, ис­полненные в стиле «плетения словес» тексты. К тому же, эти тексты предельно универсальны в смысле учета любой мифологии, любого типа реагирования (включая так называемых «сопротивленцев»). Стоит только сосредоточиться на таком тексте и... транс неизбежен. Чего стоит, например, одно лишь следующее высказывание: «Плывите по течению в своих мыслях, чувствах... Я должен сказать, что это нелегкая задача — плыть по течению, подчиниться самому себе, но вспомним древнее: "Не так, как я хочу, но как я". И про­стите мое творчество, потому что это изречение звучало по-другому: "Не так, как я хочу, но как ты". Это когда я к вам, но ко­гда вы сами к себе, то вправе сказать: "Не так как я хочу, но как я"» и т. д., и т. п. А на фоне «паутины» этих слов, конечно, трогательно звучат фразы типа: «Верьте мне, который выпил очень горькую чашу, прежде чем решился на то, чтобы войти в ваш дом, на то, чтобы рискнуть взять на себя вас, вашу какую-то судьбу, поверьте мне». Светлый образ страдающего человека, принимающего на се­бя чужие грехи и боли, вынужденного говорить: «Я мог бы не го­ворить, мог бы молчать и много раз даю себе зарок в таких ситуа­циях — помолчать. Но я чувствую ваше живое влечение к тому, чтобы что-то услышать»... И еще маленький штрих — самое час­тотное слово в этом тексте — союз «и» (70 раз), излюбленная связка в методике нейролингвистического программирования. Так что, с точки зрения современной лингвистики (в отличие от точки зрения современного естествознания, выраженной в уже цитированной книге Дуброва и Пушкина) никакого «чуда» и даже, к сожалению, тайны, в феномене Кашпировского нет. Налицо хорошее знание психологии и использование (возможно интуитивное) универсаль­ных суггестивных приемов. Что до ошибок и логических противо­речий — для огромной группы МС, потрясенного феноменом Каш­пировского, это необходимый фактор. По свидетельству проф. Б. А. Грушина с точки зрения МС бессмыслицы и противоречия все время выигрывают по сравнению с логикой. Не ясна только перво­причина такой обусловленности: амбивалентность приводит к по­вышенной внушаемости населения или наоборот?

По мнению О. А. Коломийцевой, «психотерапевтический метод А. М. Кашпировского представляет собой уникальный, до послед­него времени неизвестный способ возбуждения сферы бессознатель­ного в психике индивида. Воздействие на бессознательное, сопро­вождаемое переключением  сознания, отвлечением  внимания  пациента от своих заболеваний, по-видимому, возбуждает процессы саморегуляции в организме больного, что ведет к обратному разви­тию соматических и психосоматических патологических состояний и активизации негентропийных тенденций в организме». Попытка постичь специфический языковой код Кашпиров­ского привела к выделению ряда средств и приемов отвлечения соз­нания и введения в сферу восприятия адресата единиц кода бессоз­нательного. К таким средствам и приемам О. А. Коломийцева относит:

1)   Парадоксы, которые можно определить как языковые едини­цы, содержащие противоречия в своей смысловой структуре, вклю­чающие два противоположных сообщения,  например:  «Лечение тогда, когда нет лечения». «Все условия хорошие, даже плохие». «Лучший способ ко мне попасть — это не попа­дать. И вот тогда вы попадете». Обычное восприятие таких сообщений с точки зрения истинности-ложности невозможно, поэтому парадоксы не анализируются больным, а выступают в его понимании как единое, не членимое целое, формируя некий синте­тический образ.

1а) Парадоксы семантические. Содержат противоречия не­посредственно в своей семантической структуре как нечто по­стоянное, инвариант, например: «Мой метод — в отсутствии метода»;

1б) Парадоксы прагматические, когда информация, пере­даваемая высказыванием, вступает в противоречие с истинным положением дел, с самой ситуацией: «Здесь никого нет, только Вы».

2) Тавтологические высказывания: «Пускай с вами делается то, что делается». «Ваши руки — это ваши руки». «Все закончится тогда, когда закончится».

3) Высказывания констатирующего типа с глаголами в настоя­щем, прошедшем или будущем времени, например: «У некоторых имеются приятные приливы тепла, происходит экскурсия крови, давление нормализуется». «У многих уже начали шеве­литься руки. У многих из вас уже прошла боль».

4) Предложения с глаголами в форме повелительного наклоне­ния, например: «Не боритесь с такими мыслями, которые являются нелечебного характера».

5) Предложения, включающие перформативные глаголы, т. е. глаголы, которые являются наименованием определенных речевых Действий. А. М. Кашпировский использует в таких случаях глаголы с суггестивным значением: «внушаю», «даю установку», «програм­мирую», например: «Внушаю: закрываются глаза, закрылись».

6) Замена придаточного предложения обобщающим наимено­ванием, например: «Не хочу говорить лишних слов, не хочу обе­щать золотые горы, эти слова скажете вы, об этом вы напишите, сообщите».

7) Употребление   восклицательных   предложений,   например: «Чего стоит только слово, один только намек на то, что сейчас ты­сячи людей расстались с болью!».

8) Сочетание сложноподчиненного предложения с высказыва­нием, имеющим противоположное значение (сложный парадокс), например: «Все ждут от меня, что я начну уговаривать вас лечиться, что буду пояснять, что у вас проходит головная боль, у вас прохо­дит опухоль. Я это никогда не говорю».

9) Высказывания с глаголами в форме сослагательного накло­нения, например: «Если бы мы все увидели, сколько сотен людей в эту же секунду освободились от своего недуга, мы все бы плакали».

10) Риторические   вопросы,    которые    не   требуют   ответа: «Правда есть, вы ощутили лень, слабость и дальше вы будете это испытывать».

11) Высказывания с имплицитной казуативностью. Речь идет о структурах, состоящих из двух частей. В первой части дается опи­сание некоторого реального факта или состояния адресата. Во вто­рой содержится информация о том состоянии, которое должно быть результатом воздействия. Сочетание в одном предложении реаль­ного и желаемого уничтожает различия между ними в восприятии пациента, что усиливает суггестивность высказывания, например:«Считаю, по ходу счета ваше состояние несколько углубится, полу­чит новые краски, а многие испытают красочные ощущения, у не­которых перед глазами уже не мои глаза, а море, облака».

12) Функция создания расплывчатости повествования создается неопределенными   и   количественными   местоимениями,   широкозначными существительными во множественном числе: «Никто не будет кричать и плакать громко, многие уже в движении, есть та­кие, которые ходят по залу».

13) Показатели нереальной модальности (модальные глаголы, слова и выражения), например: «Перед вашими глазами может воз­никнуть  человек,  пляж,  море,  а  может будет наплыв  мыслей».

Обобщающие высказывания, например: «Сила телевизион­ной терапии велика».

14)Четкая ритмическая организация, которая создается за счет использования многочисленных стилистических приемов синтакси­ческого статуса, основными из которых являются конструкции, по­вторы, полисиндетон «многословие», номинативные предложения, прием нарастания, сочленение вместо подчинения. Параллельные конструкции представляют собой сочетание двух или более пред­ложений, построенных по одной структурной схеме. Высокая час­тотность параллельных конструкций создает впечатление четкости, определенности формы. Пациент как бы вовлекается в непрерыв­ный процесс воздействия, например: «Не задавайтесь целью рас­слабиться, не задавайтесь целью заснуть, не задавайтесь целью за­быться, не присматривайтесь к себе. Не смотрите сейчас, допустим, на ваши руки или какие-то изъяны и не ждите, чтобы на ваших гла­зах это все моментально произошло, хотя такое тоже не исключено». Аналогичную функцию выполняют по­вторы как отдельных слов, так и целых предложений, например: «Я бы хотел успокоить тех, кто некомпетентен, и я бы хотел успокоить тех, кто считает себя компетентным».  Использование приема нарастания, с одной стороны, создает четкость повествова­ния, с другой — вызывает углубление состояния, что связано с объ­единением в одной структуре обозначений реальных и желаемых ощущений, например: «Кто расслабился — расслабиться еще боль­ше».

Все эти приемы осуществляют переход к бессознательному, а «речь Кашпировского обнаруживает непосредственную связь с символикой бессознательного, характеризующейся континуально­стью, метафоричностью, ритмичностью, эмоциональной окрашен­ностью, парадоксальностью, амбивалентностью».

Если вернуться к гипотезе Б. Ф. Поршнева, то историческое по­явление амбивалентности он назвал «дипластией» (дипластия — двойственность). И. Н. Горелов, имея в виду то же, по сути своей, явление, которое мы уже обозначили как «амбивалентность» и «дипластия», использует термин «энантиосемия» и отмечает, что «в современных языках энантиосемия не представляет собой особого раритета и обнаруживает даже определенную тенденцию к разви­тию. Может быть, тенденция к развитию энантиосемии и есть поиск новых суггестивных средств в различных языках? А пока отсутствие достоверных знаний о суггестивных резервах языка с одной стороны, и использование широких возможностей средств массовой коммуникации с другой (телепсихотерапия, радиопсихо­терапия) приводят к случаям отрицательного влияния на психику реципиентов: «Ятрогенно внушенные отрицательные эмоции спо­собствуют обострению шизофренического, органического и эпи­лептического процессов и невротических расстройств». Авторы статьи «Психичес­кие расстройства у принимавших сеансы телепсихотерапии», наря­ду с другими возражениями морально-этического характера, отме­чают «обращение к массовому сознанию, к недифференцированным механизмам регулирования поведения (прямое внушение истериче­ских расстройств А. М. Кашпировским ради зрелищности и усиле­ния психологического прессинга), принижение рационального от­ношения к происходящему», и делают вывод о том, что «именно несоблюдение медицинской морали дела­ет телесеансы пагубными для психики части пациентов. Привле­ченные умело подогретым ажиотажем, попав в ситуацию грубого эмоционально-стрессового   воздействия   истерической   эпидемии, люди с наклонностью к психическим аномалиям в ряде случаев по­лучают ухудшение самочувствия».

По-видимому, должны быть строгие научные критерии экспер­тизы суггестивных текстов, рассчитанных на воздействие не только массовое, но и индивидуальное. Приведенные выше данные анализа текстов телесеансов Кашпировского убедительно показывают, с одной стороны, умелое манипулирование МС, а с другой — интуи­тивное, зачастую ошибочное применение прямых внушений (недо­оценку латентных суггестивных механизмов языка). Авторы проци­тированной нами статьи, кстати, отмечают особо «высокую частоту появления агрессивных тенденций — у 13 из 40 пациентов, несмотря на "телеустановки" к добру и миролюбию»: та самая отрицательная индукция, о которой мы, вслед за Н. И. Чуприковой и В. С. Мерлиным писали выше.

Случайна ли такая реакция? Думаем, нет. О. А. Коломийцева, пытавшаяся разгадать «лингвистическую» загадку Кашпировского, обнаружившая «непосредственную связь с символикой бессозна­тельного» и поэтическую основу его речи, вместе с тем отмечает: «Общение с пациентом на "языке бессознательного" ведет к возбу­ждению этой сферы. Справедливость данного положения подтвер­ждается исследованиями, проводимыми Д. Л. Спиваком, который изучал процесс диссолюции сознания у больных под воздействием инсулина, кетамина, тремблекса и транквилизаторов. Процесс рас­пада сознания включает шесть стадий, причем каждому из шести уровней соответствует своя система языковых средств. Употребле­ние структур, типичных для определенного уровня, вызывает его активизацию. ...Авторский стиль А. М. Кашпировского характери­зуется высокой частотностью сложносочиненных, простых и номи­нативных предложений, которые, по мнению Спивака, принадлежат к средним уровням диссолюции сознания. Указанные структуры используются в текстах, построенных по логическому, а не ритми­ческому принципу. Компоненты сложноподчиненных предложений находятся в отношениях зависимости или причинно-следственных отношениях. Такие отношения невозможно передать средствами бессознательного. Как отмечает 3. Фрейд, логическая связь в бес­сознательном передается в форме одновременности. Например: "Каждый сеанс провожу по-другому, и только из-за этого — новые примеры". "Приятная такая плавность во всем".

А если это не только констатация приемов, но и диагноз? В нача­ле той же статьи отмечается, что люди, участвующие в сеансах сни­мают всякую критику только потому, что находятся в положении зависимости от врача. Вспомним лидеров, которым приходится от­стаивать свои лидерские права в диалоге! Насколько же комфортнее чувствует себя врач-психотерапевт, вещающий с телеэкрана в МС, впитывающее информацию как губка без всякой критики...

Подводя итог, отметим следующие закономерности порожде­ния индивидуальных суггестивных текстов в процессе профессио­нальной коммуникации (в данном случае под профессиональной коммуникацией понимается намерение воздействующего тем или иным образом повлиять на здоровье собеседника или МС):

1) ситуация профессиональной оздоровительной коммуникации способствует ослаблению критики со стороны сознания суггестантов;

2) суггестор присоединяется к смысловым полям реципиентов и воздействует на них при помощи арсенала специальных средств речевой суггестии;

3) при порождении индивидуальных суггестивных текстов в ка­честве смысловой основы и фрагментов текста используются уни­версальные суггестивные тексты соответствующей мифологии;

4) наиболее характерные и частотные параметры индивидуаль­ных суггестивных текстов легче изучать при помощи точных мето­дов, так как при выборочном анализе внимание приковывают наи­менее частотные и характерные приемы;

5) анализ индивидуальных суггестивных текстов свидетельствует том, что они в большой степени спонтанны, в большинстве своем не обработаны литературно; включены в контекст ситуации; рит­мичность их обусловлена резонансом с толпой или отдельной лич­ностью и поддерживается специальными средствами (музыкой, рас­качиванием и т. п.).

Таким образом, сугтестор является вынужденным лидером, не­отвратимо воспринимаемым подсознанием и не важно, кто осуще­ствляет суггестию: профессионал высокого уровня или увлеченный какой-либо идеей маньяк с револьвером... Он победит. Даже, если ему не верят. Даже, если шум в зале. Даже, если Вы вовремя вы­ключили телевизор. Социальный эксперимент пройдет успешно. Как пишет А. Минделл, «меня всегда беспокоила бессознательность и абсурдность поведения многих мировых вождей. Я удивлялся — как еще этот мир существует? Как можно было управлять этим ми­ром, если на свете так мало истинно богоносных вождей?».

Принципы восточного единоборства гласят:

«— Черное и белое — лишь названия полярностей; они хотя и разные, но равны.

— Победить противника можно, лишь поняв его,  а  понять можно, только полюбив.

— Жизнь — самый великий учитель. Учит все: и горе, и радость. Абсолютно из всего можно извлечь полезный урок саморазвития.

— Нельзя   сопротивляться   естественному   потоку   жизни   и Дао — великому естественному ходу событий.

— Истина везде: если ты не можешь найти ее там, где ты сто­ишь, почему ты думаешь, что найдешь ее там, где тебя нет.

— Нельзя поучать, можно только показывать, как надо посту­пать.

— Настоящий учитель может научиться и у ученика».

Это очень похоже на те лингвистические приемы, которые мы находим, например, в текстах Кашпировского. Вопрос только о результате...

Возвращаясь к проблеме лидерства, вспомним древние пред­ставления, которые «включали в себя качества таких лиц, как жре­цы, короли, королевы, духовные лица и политики. Например, в гек­саграммах китайской "Книги перемен"— И-Цзин — лидер часто сравнивается с мудрецом, разговаривающим с небом и пытающим­ся передать эту информацию людям. Мудрый лидер улавливает настоящие и будущие проявления духа и помогает людям приспо­собиться к ним.

Лидер сам по себе является проявлением духа: это роль, на совершенное исполнение которой не может надеяться никакая отдельная личность. Лидерство — это часть группового проекта, и все мы должны выполнять его»,— считает специалист по психо­терапии Земли (психологии ноосферы) А. Минделл. Соединяя научный миф и другие виды мифов посредством магического языка, доктор (в той или иной мере осознанно) соз­дает собственный миф.

Есть разные пути создания мифа врача:

1) стихийное формирование, происходящее помимо воли объек­та мифа на основании его внешних проявлений и высказываний, зафиксированных МС (например, «кровавый» Алексейчик, «доб­рый» доктор Сытин);

2) осознанное целенаправленное формирование мифа, которое зависит от степени профессионализма коммуникатора:

а) коррекция неудовлетворительного мифа (нарколог Малкин, психотерапевт Кашпировский),

б) присоединение  к   чужому  мифу  («любимые  ученики» Довженко),

в) отрицание какого-либо мифа (таким образом, все-таки присоединение к нему — «давний конкурент Кашпировского»);

г)  сознательное лингвистическое творение мифа.

Естественно, эта классификация носит несколько условный ха­рактер. Даже в случае стихийного формирования мифологических представлений МС о каком-либо докторе, конечно же, присутству­ют попытки создать благостное представление о себе и своем мето­де. Очень часто это происходит навязчиво-информационным путем: перечисляются регалии, полученные сертификаты и должности. И все это, в конечном итоге, нисколько не способствует формирова­нию положительных интериоризованных коннотаций, а скорее на­оборот — утомляет и отталкивает. С другой стороны, достаточно породить предельно лаконичный текст со многими степенями сво­боды: «Лазерное кодирование. Прием ведет сам доктор А. В. Кылосов», как к этому доктору потянутся люди, так как «сам» ассоции­руется с чем-то важным, значительным и авторитетным. Эта фра­за — начало творения мифа.

Сознательное профессиональное «вхождение» в роль возможно только либо при априорном наличии у претендента особых лин­гвистических навыков, но более реально в условиях терапевтиче­ской группы типа ВМЛ. Наличие мифа доктора — необходимое условие лечения ввиду мифологической природы симптома, болез­ни и здоровья.

А. Ш. Тхостов, описывая мифологическую природу симптома, говорит о мифе болезни, мифе лечения как о слабоструктурирован­ных областях предположений, ожиданий, предрассудков, открытых для постоянного влияния извне: «Учитывая семиотическую природу ситуации врачевания, можно понять многие необъяснимые с пози­ции объективизма (представляющего лечение как некий физико-химический процесс) феномены: ритуального лечения, плацебо-эффекта, психотерапии и пр.». Как видим, ритуальное лечение, плацебо-эффект и психотерапия выстраиваются в логиче­ский ряд и интересно проанализировать общее и различное в этих видах «лечения», чтобы лучше разобраться в феномене мифологи­зации самого доктора.

1. Ритуальное лечение

Пример такого рода лечения приводит К. Леви-Строс, описы­вая ритуальное исполнение особого песнопения шаманом в момент трудных родов. В песнопении описывается путешествие неких ма­леньких существ, являющихся причиной болезни, по телу больной, которое заканчивается победой над ними шамана. Это чисто пси­хологический способ лечения, так как шаман не прикасается к телу больной и не дает ей никаких лекарств, но в то же время явно и прямо говорит о патологическом состоянии и о том, чем оно вызы­вается. Смысл этого песнопения заключается в том, что он перево­дит неопределенные ощущения больной в четко локализованные, понятные и, предоставляя ей язык, превращает аффективно заря­женную ситуацию в безопасную, не таящую в себе ничего угро­жающего (ту же функцию в научно-медицинской мифологии вы­полняет правильно проведенная психопрофилактика женщины перед родами). «Песнь представляет собой как бы психологическую манипуляцию с больным органом и... выздоровление ожидается именно от этой манипуляции». Это кон­кретный пример влияния мифа на первичную чувственную ткань, модифицируя которую шаман существенно облегчает муки больной.

По мнению Б. Ш. Тхостова, в логике развития болезни следует различать две стороны: объективную, подчиняющуюся натураль­ным закономерностям, и субъективную, связанную с закономерно­стями психического и семиотического. Только в абстрактном пре­деле они совпадают полностью, в реальности же они могут весьма

значительно расходиться. Так, даже при объективном прогрессировании болезни, больные, верящие в эффективность проводимого им лечения (часто совершенно неадекватного), могут длительное время чувствовать субъективное улучшение. Примеры такого рассогласо­вания поистине удивительны: фанатичные последователи лечебного голодания, несмотря на очевидную угрозу здоровью и жизни, тем не менее, чувствуют непрерывное улучшение, иногда вплоть до ле­тального исхода, а в различных религиозных обрядах весьма болез­ненные действия совершенно не воспринимаются как таковые. На­против, если какое-то состояние означается как болезнь, а лечение воспринимается как невозможное или недостаточное, то даже при объективном излечении пациент будет продолжать считать себя больным. «Сглаз», «приворот», связанные в сознании субъекта с болезнью, вызывают соответствующие соматические ощущения. Крайнее выражение такой связи — Вуду-смерть, следующая в ре­зультате заклинания, колдовства или нарушения табу. Случаи излечения от Вуду-смерти с помо­щью методов европейской медицины возможны, лишь, если пациент считает магию белого человека самой сильной.

Объективная верность мифа, лежащего в основе метода лече­ния, не имеет принципиального значения. Самые фантастические и нелепые лечебные приемы находят своих убежденных последовате­лей. Именно это и есть неспецифический фактор, обеспечивающий любой терапевтической тактике определенный успех, особенно в плане ближайших результатов.

Как и в случае с шаманом, «то, что мифология шамана не соот­ветствует реальной действительности, не имеет значения: больная верит в нее и является членом общества, которое в нее верит. Злые духи и духи-помощники, сверхъестественные чудовища и волшебные животные являются частью стройной системы, на которой основано представление аборигенов о вселенной... То, с чем она не может при­мириться, это страдания, которые выпадают из системы, кажутся произвольными, чем-то чужеродным. Шаман же с помощью мифа воссоздает стройную систему, найдя этим страданиям в ней соответ­ствующее место».

2. Психотерапевтическое лечение

Точно так же «успех любого психотерапевта в значительной степени определяется не «истинностью» используемого им метода, а совершенно иными качествами: авторитетностью, убедительно­стью, артистизмом, тонким «чувством пациента», умением заста­вить поверить в предлагаемый им миф, — считает А. Ш. Тхостов и добавляет: «Это, кстати, объясняет популярность наиболее невеже­ственных, но уверенных в себе психотерапевтов: хорошее образова­ние внесло бы в их деятельность ненужные и опасные сомнения». (Ту же мысль мы находим у П. Флоренского, писавшего о «магичности слова»).

И далее: «Слава исцелителя сама по себе является готовым ми­фом, помогающим придать убедительность предлагаемому лече­нию, и в известном смысле "великий исцелитель" велик не потому, что его метод помогает лучше других, а скорее, наоборот, метод излечивает именно потому, что исцелитель считается "великим". Большое значение имеет и готовность общественного сознания к восприятию мифов определенного рода — соответствие мифа боль­ного и мифа врача. Рождение психоанализа и упрочение его пози­ций как научно обоснованного метода лечения, например, привело к формированию в общественном сознании Европы начала века особой "психоаналитической" культуры — появлению "психоана­литического пациента", артикулирующего свои жалобы "психоана­литическим" образом».

Психоанализ сродни шаманской практике тем, что «в обоих случаях цель состоит в том, чтобы перевести в область сознатель­ного внутренние конфликты и помехи, которые до тех пор были неосознанными либо потому, что они были подавлены иными пси­хическими силами, либо потому (как в случае родов), что происхо­дящие процессы по природе своей носят не психический, а органи­ческий или даже механический характер. Это делает возможным особого рода переживание, при котором конфликты реализуются в такой последовательности и в такой плоскости, которые способст­вуют их беспрепятственному течению и разрешению... Из того фак­та, что шаман не анализирует психику своего больного, можно сде­лать вывод, что поиски утраченного времени, которые иногда рассматриваются как основа терапии психоанализа, являются лишь видоизменениями (ценностью которых пренебречь нельзя) основно­го метода. Определение этого метода должно быть независимо от происхождения мифа, индивидуального или коллективного, по­скольку мифическая форма превалирует над содержанием рассказа». «Последнее утверждение подтверждается экспериментами по плацебо-психоанализу и равными успехами бес­численных психотерапевтических школ: все они структурно являются мифологическими практиками, и выбор предпочтений обу­словлен отнюдь не истинностью и научной обоснованностью, а скорее модой».

3. Плацебо-эффект (плацебо-лечение)

Классический эксперимент с демонстрацией влияния мифа на телесные ощущения — плацебо-эффект. По своей сути это не что иное, как вариант ритуального действия: сохранение всех атрибу­тов лечения по схеме естественнонаучной медицины (прием пус­тышки под видом и в форме лекарственного препарата, наличие у пациента более или менее разработанных представлений о сущно­сти действия лекарств, опыт их применения) при отсутствии само­го главного — самого лекарства. С семиологической же точки зрения плацебо-лечение ничем не хуже и не лучше любого друго­го. То, что плацебо — это пустышка, не имеет никакого принци­пиального значения; важно, чтобы, как и в случае с ритуалом, человек в него верил и оно вписывалось в принимаемый им миф.

Несомненное родство всех трех указанных выше методов лече­ния подчеркивается наличием двух факторов:

1) наличием принимаемого населением того или иного региона или общности «лечебного мифа»;

2) артикулированием жалоб пациентов определенным мифоло­гическим образом.

Иначе говоря, признается наличие особого мифологического языка здоровья-болезни (недаром японцы предпочитают получать информацию о докторах и лекарствах «изустным способом» — во время так называемых «разговоров у колодца»!). Лингвистическим проявлением этого специфического языка можно считать вербаль­ную мифологизацию как универсальный принцип взаимоотноше­ния людей с природой и обществом.

На вопрос: «Нужно ли избавляться от мифологизации болезни и можно ли это сделать?» специалисты отвечают следующим обра­зом: хотя современная медицина склонна считать мифологические представления вредными заблуждениями человеческого ума, от ко­торых следовало бы как можно скорее избавиться, истинная роль мифа значительно важнее. Он вносит в мир порядок, систему, коор­динирует человеческую деятельность, укрепляет мораль, санкцио­нирует и наделяет смыслом обряды, упорядочивает практическую Деятельность. Медицинский миф и вы­текающий из него ритуал дают больному возможность участия в происходящих событиях, орудия влияния на окружающие его силы, способы координации природных и социальных явлений, предос­тавляют язык, в котором могут формулироваться и опосредоваться болезненные ощущения, позволяют ими овладевать.

Миф нельзя «отменить» прежде всего потому, что представле­ния о болезнях по самой своей структуре и способу формирования принципиально мифологичны, и стремление современной медици­ны избавиться от мифологизации следует признать по крайней мере утопическим. Миф невозможно преодолеть изнутри, так как стрем­ление избавиться от него само становится его жертвой. Можно и нужно изучать, вычитывать и расшифровывать скрытые мифы. Это поможет не утрачивать связи с реальностью, имея в виду основопо­лагающую ограниченность мифического сознания, и использовать полученные знания в терапевтической практике, коррегируя вред­ные и создавая необходимые мифологии».

Чем в большей степени мифологизирована деятельность того или иного врача (хирурга, стоматолога, мануального терапевта и пр.), тем лучше результаты его деятельности и выше популяр­ность среди населения. Люди идут лечиться не просто к специали­сту в такой-то области, а к «самому», «тому самому», «светилу»...

Особенно актуальна эта проблема для психотерапевтов, по­тому что в их случае речь идет о воздействии на душу пациента; более того, ряд исследователей высказывает мысль о том, что психотерапия (психоанализ) придет на смену религии (собственно, это и есть религия нового времени: «В настоящее время изучением души профессионально занимаются две группы: священники и психоаналитики. Каковы их взаимоотношения?». Э. Фромм отвечает на этот вопрос следующим образом: «Тот факт, что значительная часть священников изучает психо­анализ, показывает, насколько глубоко идея союза психоанализа и религии проникла в сферу их практической деятельности». С другой стороны — «психоаналитик обязан изучать человеческую реальность, которая скрывается и за религией, и за нерелигиоз­ными символическими системами». В декларируе­мой открытости различным символическим системам преимуще­ство современной психотерапии (а вместе с ней и научного мифа) перед другими мифологическими системами. К сожалению, на практике об этом часто забывают.

Профессия врача сама по себе в достаточной степени сакрализована. Набор необходимых качеств определяется в первую очередь сущностью болезни. Если она — результат действия злых сил и ду­хов, то, естественно, врач должен быть вхож в их круг и уметь с ни­ми обращаться. Если болезнь излечивается чудесным образом, то лекарь как-то должен быть приобщен к миру чуда. В любом случае необходимо подтверждение права на столь важную в любом обще­стве деятельность, как медицинская практика. Проще всего это ре­шается отнесением лекаря к кругу тех же божественных сил, кото­рые отвечают за саму болезнь. «В греческо-римском пантеоне врачами были сам Аполлон и его сын Асклепий, за здоровье отве­чали богини Гигея — дочь Асклепия и Салюс, в китайском — бог Яо-Ван. Один из главных богов древнеиндийской мифологии Варуна был по совместительству и лекарем. Реальные лекари получали свои способности либо от главных медицинских божеств, жрецами которых они были, либо иным способом доказывали свою причаст­ность миру духов (генеалогические претензии, шаманские болезни, "отмеченность" при рождении или в детстве). Можно было продать душу злым силам, получив взамен особые качества, позволяющие насылать болезни или лечить. Так объяснялись умения ведьм в ев­ропейской мифологии, самовил — в фольклоре южных славян. Бур-тининки — колдуны-лекари в литовской мифологии не могли уме­реть, не передав своего знания другому человеку. Знаками полу­чения таких способностей могли быть необычные события — удар молнии и пр. Иногда такие "указания" специально инсценирова­лись: "явления святых", письма от махатм, якобы получавшиеся в конце XIX века Е. Блаватской, и пр.».

Принадлежность к чуду (обоснованность претензий на моди­фикацию роли Божества) доказывалась и поныне обосновывается следующими способами:

1) периодической демонстрацией различных необычных явле­ний (например, эффектных «опытов» классического гипноза, окру­женных МС мистическим ореолом);

2) мотивом эзотерического знания (семейного, родового; уте­рянные и вновь найденные знания; знания других цивилизаций, «зарубежные» методы; трагическая случайность типа удара мол­нии) — отсюда особое поведение, внешний вид (костюм);

3) жестким запрещением терапевтической практики лицам, не имеющим особого сертификата-диплома о прохождении соответст­вующей специализации;

4) использованием особого языка посвященных — латыни;

5) подключением к мифу науки.

Вернемся к лингвистическим приемам создания индивидуаль­ной суггестивной роли доктора.

1) Стихийное формирование мифа доктора.

«Стихiя» по В. Далю,— вещественное начало, основа, природ­ное основанье; простое, не разлагаемое вещество, цельное, несо­ставное; начальное, коренное вещество; стремления человека сла­гаются из разных стихий, в числе которых самостность занимает не последнее место. Стихия зла присуща человеку».

В качестве образцов стихийного формирования мифа рассмот­рим два примера: доктор Алексейчик — «олицетворение зла» гума­нистической психотерапии и «добрый» доктор Сытин (народный академик).

Поскольку стихия есть вещественное начало, то, естественно, определенного рода информация для формирования того или иного мифа у представителей МС уже есть. Нас интересует, како­го рода эта информация, в какой языковой форме закрепился миф среди населения и как он действует (и на пациентов, и на облада­теля мифа).

ИТЖ «кровавого» доктора А. Е. Алексейчика

Метод: ИТЖ — интенсивная психотерапевтическая жизнь. Как отмечает сам А. Е. Алексейчик в статье «Восхождение на вершину», «в отличие от многих психотерапевтических систем, делающих яв­ный акцент на отдельные психические, психопатологические, пси­хотерапевтические процессы: сознание, мышление, память, эмоции, влечения, поведение, катарсис, переработки и т.д., я подхожу к норме, и к болезни, и к лечению наиболее цельно, не специфически, универсально, "по-домашнему", привлекая по возможности все по­являющиеся на первом плане душевные процессы, не навязывая заранее системы ни пациенту, ни врачу, ни клиенту, ни тренеру.

Если необходимо вступление для пациента или группы, то на­поминается, что настоящая жизнь — не только "виденье": "живо­пись", "фотографии", "телевидение"; не только звуки, "музыка", но и ощущения тепла и холода, собственного тела, чувства, желания, потребности, инстинкты, память, мышление, воля, поведение, идеа­лы... Это и внутренний мир, и внешний. В определенной достаточно сложной пропорции. В равновесии. В постоянном движении. В раз­витии. Микрокосмос, сравнимый с материальным космосом. Ду­ховный — по  образу  и  подобию...  Настоящая,   полная,   "живая"

жизнь, может человеку дать все. Но человек живет частичной жиз­нью. В наше время — чаще идеями, эмоциями, инстинктами... Не цельно... Псевдожизнью. Не по завету "Будьте как дети".

Погружение в жизнь чаще бывает очень простым. Для тех, кто живет преимущественно идеями, мыслями, даем возможность жить желаниями ("Да, я знаю уже, что вы думаете, а что вы сейчас хоти­те?"). Кто живет желаниями — жить эмоциями ("Я знаю, чего вы хотите, а что вы чувствуете?"). Кто живет чувствами — ощущени­ями. Кто дистанционными ощущениями (зрением, слухом), даем возможность жить контактными (тактильные, интероцептивные, боль...). Отсюда — пресловутый "садизм". Включаем более слож­ные ощущения — равновесие, легкость, ловкость, энергичность... Так же просто выключение некоторых сфер душевной деятельно­сти: запрещение видеть, слышать, прикасаться; определенных чувств, желаний, мышления... Пресловутые "унижения", развора­чивания участника спиной к группе, закрывание ушей, разговоры шепотом, отправка в угол, "дебильность" — голова затем, чтобы есть, а не думать, и т. п. Таким образом, вызывается компенсация или гиперкомпенсация других ощущений, чувств, влечений...

Сложнее с погружением в душевность (определенную степень целостности, личностность), духовность (выход за пределы своего "Я", за пределы психологических закономерностей, в спонтан­ность). Но, учитывая, что в реальной жизни это обязательно вре­мя от времени появляется само собой, не реже, чем пресловутый "транс", то повторить, воспроизвести эти состояния не столь трудно.

Хочется подчеркнуть реальность этой жизни. Она реальна и потому, что опирается на наши ощущения, реальные чувства, жела­ния, возникающие, изменяющиеся тут и сейчас. Их можно сравнить (особенно в группе) с ощущениями, чувствами, желаниями других людей. Их можно измерить (даже в процентах). Можно реализо­вать. И все это — в своих, уникальных пропорциях.

Как жизнь, если она полная, является хорошим учителем (толь­ко дорого берет за уроки), так она является и хорошим лекарем и даже гигиенистом. И если человека погрузить в жизнь, то ряд здо­ровых психических процессов могут в отдельности или в комплексе легко решить некоторые проблемы, заменить патологические про­цессы, даже не нуждаясь в терапевтических. Нечто типа: мы не зна­ем, надежен ли человек, но чувствуем; не чувствуем, но хотим с ним сблизиться; нет особых интересов, но слышать, видеть — приятно... И дальше — процесс адаптации».

Стиль работы.

Как отмечал «Московский психотерапевтический журнал» в своем первом номере: «к середине 80-х — А. Е. Алексейчик — пер­вый среди первых, король групповой психотерапии, а группа Алексейчика — апофеоз литовского семинара. С первого дня мнения поляризовались. Алексейчиком восторгались, его ненавидели, пре­зирали и любили. Яростно обвиняли и страстно защищали; одни были убеждены, что он шарлатан и садист, другие - что он гений и пророк. Он был главной темой кулуарных споров, вокруг него ки­пели страсти, ломались копья. Вопреки имени (Александр — защит­ник людей) он казался агрессивным нападающим, вопреки фамилии с ласковым корнем и уменьшительным суффиксом он казался ка­менным Командором. Периферийные и столичные (вильнюсские) мальчики и мужи порывались к нему в группу, как безрассудные витязи в замок Дракона, и не столько для того, чтобы победить, сколько с целью помериться силами и испытать свое мужество».

М. В. Розин следующим образом описывает работу группы ИТЖ:

1) Клиент рассказывает о своей проблеме. Он успевает выра­зить основную мысль, дать образ, сквозь который преломлены его переживания, но он не успевает завершить самовыражение и полу­чить иллюзию понимания — его прерывают и

2) Начинается длительное и нудное препирательство психоте­рапевта с наблюдателями: их заставляют встать, а они не встают, их ругают и опять заставляют встать, и они опять не встают, и это длится, и длится, и длится часами.

3) Когда клиент считает, что к его проблеме уже не вернутся, к нему обращаются и предлагают сказать нечто, в чем будет содер­жаться «момент истины».

4) Клиент пробует что-то сказать — его грубо обрывают и на­чинают «мешать с грязью», умело используя те болевые точки, ко­торые он показал в самом начале. Продолжая размазывать лично­стное достоинство  клиента,  психотерапевт дополняет основную тему некоторыми вариациями, например

4а) предлагает клиенту еще раз попробовать сказать «насто­ящее». Тот покорно произносит нечто действительно важное и тем самым помогает своему мучителю распинать себя еще изощреннее.

4б) Другая вариация: психотерапевт переходит от обличения к философской проповеди и перемешивает значимые для клиента слова со словами о божьем страхе, моменте истины, любви, плате,

ответственности, полете летучей мыши и т. д. Тема проповеди имеет некоторое отношение к тому, о чем говорил клиент — по крайней мере, в ней часто употребляются ключевые слова. Более того, каж­дую отдельную фразу можно понять, но невозможно пересказать смысл всей проповеди — это поэма без начала, без конца, без опре­деленного жанра, без видимой цели; это поэма, в которой употреб­ляются образы, близкие к гениальным; это поэма, наполненная сло­вами примитивными и вульгарными, выспаренными и искренними.

5) Затем клиенту могут предложить что-то сделать, например, его попросят испугаться. Если он скажет, что испугался, ему отве­тят, что он не так испугался, что надо было испугаться по-детски, а он испугался по-взрослому и т. д.

6) Клиент, наверное, ожидает, что «работа» близится к завер­шению, но не тут-то было — в очередной раз рассердившись, пси­хотерапевт кричит: «Ах, так! Значит теперь вы будете смотреть, как из-за вашей любви людям ломают пальцы! Вы будете смотреть как он мучиться из-за вас?!» Психотерапевт хватает руку того, кто си­дит к нему ближе всего, и начинает выкручивать ему пальцы.

7) Затем может, например, последовать фраза: «А теперь я вам расскажу анекдот», после чего действительно будет рассказан заме­чательный абсурдистский анекдот, ассоциативно связанный с про­исходящим...

8) Тут, предположим, наступает время для похорон «неради­вого клиента» (метафорических, как вы догадываетесь) — клиента выставляют за круг и называют покойником...

9) И, наконец, следует самое замечательное во всей психотера­пии: похороненный человек обретает ореол святости, начинается работа с новым клиентом и тут-то выясняется, что «покойник» го­ворил нечто настолько важное, был настолько близок к истине, от­дал всем присутствующим столько пота и крови, что новый клиент ему в подметки не годится. «Покойник» начинает гордиться своими страданиями, и, когда его опять допускают в круг и продолжают изредка то ошпаривать кипятком, то превозносить до небес, он смотрит на психотерапевта влюбленными преданными глазами, а его проблема... естественно не могла остаться в том же виде, в ко­тором существовала до этого сеанса. Человек, многократно ос­корбленный, втоптанный в грязь, похороненный, а затем вытащен­ный из могилы в качестве примера для последующих поколений... человек, который услышал слово «любовь» сотни раз, причем в контексте «божьего страха», выламывания пальцев и анекдотов, не может остаться неизмененным. И самое главное происходящее в нем изменение — размывание внутреннего содержательного поля, в котором существовала проблема. Слова, которые он употреблял для ее описания, например, слово «любовь», абсолютно меняет свой смысл, и человек больше не может произносить их с тем же чувст­вом, с которым он говорил еще буквально час назад. Размывается фактура полотна, содержащего до сего времени проблему.

М. В. Розин эксплицитно выделяет следующие средства алексейчиковской терапии:

«1. Шизоидная речь психотерапевта, в которой слова клиента попадают в выхолощенный высокопарно-патетически-анекдотичес­кий контекст.

2. Вопросы, на которые нет ответа (по крайней мере, ответы не принимаются, а если и принимаются, то непонятно почему).

3. Задания, которые не могут быть выполнены.

4. Череда унижений и поощрений (основные унижения — в на­чале; основные поощрения — в конце).

5. Эмоциональная  привязанность  клиента к  психотерапевту, можно сказать, преданность и обожание, сформированные на осно­ве унижений и поощрений.

6. Странные действия психотерапевта: выламывание пальцев, анекдоты, фотоаппарат, который появляется в совершенно непред­сказуемый момент, и др.».

Тексты.

Приведем несколько высказываний А. Е. Алексейчика, зафик­сированных в сентябре 1994 года на семинаре по психотерапии:

«Я хочу несколько организовать отчет нашей группы и даже организовать несколько реакций на отчет нашей группы. Какие достижения, которые, так сказать, и очевидны в переживаниях, и документально зафиксированы. Так вот одно из двух достижений, так, в таком традиционном советском духе, это то, что совершая нашу работу, мы развесили по стенам лозунги, многочисленные лозунги, и все их осуществили. Какие лозунги? В XX веке самое главное — это не распад атома, а распад души. Потом, значит, ло­зунг был: "Хватит учить—показывайте!". Был лозунг: "Блаженны нищие духом". В отличие от советского народа, лозунг полностью осуществлен. И если во время советского периода люди были этим недовольны, я думаю, что у нас в связи с этим появилось общее удовлетворение. "Учить не общению, как учат психологи, а учить любви. А любовь уже сама всему научит". Был такой лозунг осуще­ствлен. "К простоте надо восходить". Был такой лозунг осуществ­лен. Вот достижения, значит, на виду».

Реплики во время дискуссии:

«Вас убивать сразу или медленно?»;

«Ну ладно, никакие мифы меня не сдерживают. Так что, как убивать — сразу или постепенно?»

«Римас, я хочу расшевелить вас, очень хочу расшевелить, да. Вы не сведущ. Понимаете. Значит, идет человек мимо кладбища, вот, и с кладбища выходит кто-то в белом халате. (К сожалению, у меня не белый халат). Вот. И говорит идущему мимо: "Слушайте, вы не хотите стать донором?" (смех) — Никоим образом... Тот, зна­чит, открывает рот с клыками и говорит: "А придется..." Римас, сведущ Вы или не сведущ, а спасайте молодежь».

«Ладно. Ну, к сожалению, Римас не хочет Вас убивать медлен­но. Мне, значит, придется Вас убить быстро. Я очень надеюсь, ко­нечно, что вас будут воскрешать. Таким образом, может быть, и получится что-нибудь продуктивное, когда Вам начнут делать там искусственное дыхание, потом переливание хорошей психологиче­ской крови вместо ведьмовской».

«Только коротко, чтоб мы все знали, что Вы убиты».

«Ибо сказано в священном писании, что тот, кто соблазнит малых сих, лучше бы ему повесить жернов на шею и сразу уто­питься».

«Ну, Вы знаете, я думал, что я Вас буду убивать, но что Вы бу­дете, значит, совершать самоубийство. То это уже знаете слишком, даже слишком».

«Лосева здесь нет, поэтому я не могу его убивать».

«Вас уже убили». И т. д.

Мнения о методе ИТЖ и А. Е. Алексейчике:

«Если выделить центральную идею всех откликов, то Алексейчик окажется садистом и фашистом, которому доставляет удо­вольствие издеваться над умными московскими психологами. Из этого обстоятельства выводится и потенциальная ценность груп­пы для участников: Виктору Франклу повезло — он побывал в настоящем концлагере и познал смысл жизни; нам (невезучим) остается психотерапия доктора Алексейчика. Мне представляет­ся, что этот эффект может быть обозначен как лечение невроза пу­тем шизофренической инъекции. Еще одна возможная ассоциация: дзен-буддистский коан и просветление. ...Образно говоря, поток Алексейчиковского бреда проносится сквозь человека, сметая невротическую плотину на своем пути. Происходящее на группе можно уподобить процессам, имевшим место в нашей стране в 30-40-е годы».

«Любопытно, что при упоминании его имени значительно уча­щается и интонационно выделяется употребление слова "я". ...Ма­ловероятно, чтобы этот эффект достигался манипуляциями. Оче­видно, что А. Е. Алексейчик задевает за что-то живое, что-то очень болезненное, грозящее эмоциональным взрывом (которого многие люди склонны бояться), часто дающее ощущение подлинности, эмоциональной наполненности и благодати... Особенность стиля А. Е. Алексейчика состоит в том, что он дает клиенту эмоциональ­но-заряженный ответ на содержание его потаенного мира. Отсюда и получается, что часто терапевт демонстрирует клиенту альтерна­тивный вариант поведения, так сказать, теневую сторону души кли­ента. Так, очень милый, мягкий молодой человек, проявляющий отстраненно-"сладкую" форму агрессивности, может получить в свой адрес резко и прямо агрессивный ответ с эпитетом "недоно­сок". Робкий человек может получить от терапевта мужскую соли­дарность и уверенность. Причем это не "трюк" Алексейчика, а есте­ственная реакция на подавленные, невостребованные черты клиен­та».

«...Один из секретов Алексейчика — его работа может восхи­щать, возмущать, обижать, но только не оставлять равнодушным. ...Происходящее по-настоящему актуально и реально: отстаивание своего достоинства или самоунижение, поклонение или борьба, предательство или любовь — все это действительно случается "здесь и теперь". События развиваются динамично и драматично, постепенно захватывая в свой водоворот и самих участников, и со­чувствующих наблюдателей. Ведущему нет нужды копаться в про­шлом или искусственным путем, с помощью специальных техник и манипуляций, "разогревать" пациентов. Своего рода разогревание происходит естественным образом еще до начала работы благодаря слухам и спорам, а процесс набора и организации группы доводит внутреннюю готовность и накал участников до необходимого уровня. Отсутствие каких бы то ни было "упражнений" снимает ощущение "сделанности" или искусственности — швы у Александ­ра Ефимовича, как у настоящего мастера, не видны».

«Да, в группе Алексейчика все трогательно-бессмысленно (а то и вроде бы зловеще-бессмысленно): и пальцы начнет "ломать", и на колени поставит, и выгонит из группы ни за что, и пожалеет, когда не ждешь, и повелит построиться в ряд — кто больнее другого. Но во всем этом — никакой агрессивной безнравственности, наглой самоуверенности-авторитарности, а внутренняя, глубинная хруп­кость-незащищенность. Рядом с чем-то неприятным — вдруг что-то теплое, житейски-уютное, как у Босха. И все это сильно психотера­певтически действует, прежде всего, на пациентов с тоскливым пе­реживанием бессмысленности своей жизни и жизни вообще. Психо­терапевт сгущает, заостряет это их тягостное переживание до остроумного гротеска красочного абсурда. ...Понятно, многим па­циентам (особенно многим дефензивным) эта группа может серьез­но повредить, как и всякое талантливое лечебное "оружие", тре­бующее тщательной разработки показаний и противопоказаний к нему».

СОЭВУС «доброго» доктора Сытина

Метод СОЭВУС — метод словесно — образного, эмоциональ­но — волевого управления состоянием человека. По мнению самого автора, «метод СОЭВУС (или метод психокоррекции) дает резуль­таты, которые далеко превосходят все ранее известное в этой об­ласти». И далее: «данный метод проходил неод­нократные проверки в различных организациях по поручению Минздрава СССР. По результатам клинических испытаний метод СОЭВУС рекомендован к внедрению в практику врачей-психотера­певтов».

Иными словами, перед нами корпус текстов, созданных якобы на основе определенных критериев и апробированных на практике «с помощью замеров биопотенциалов», который, вместе с инфор­мацией, прошедшей через СМК, помог внедрению и закреплению мифа доброго и всемогущего доктора Сытина.

В предисловии книги Г. Н. Сытина «Животворящая сила» к. ф. н. В. И. Вьюницкий следующим образом описывает становле­ние данного метода: «Сначала пришлось идти на ощупь, выбирая наиболее эффективные слова и словосочетания. Позднее, когда Ге­оргий Николаевич начал сотрудничество со специалистами Минприбора СССР, помогая повысить в отрасли производительность труда и создать систему психологической поддержки на производ­стве, были разработаны приборы, позволяющие значительно уско­рить поиск исцеляющего слова. Снимая с помощью датчиков по­тенциалы с биологически активных точек, человеческого тела, ученый получил объективную информацию об адресах словесно-образных раздражений, их интенсивности и реакции человека. С накоплением опыта появилось и чутье, позволяющее быстрее нахо­дить слова, которые способны оказывать максимальное исцеляю­щее воздействие, своего рода "психофизиологическая конструкция"» (выделено мной — И. Ч.). Итак, путь метода к «психофизиологической конструкции» — сначала «на ощупь», а затем, с появлением специальных датчиков — «чутье». Чисто тео­ретическое сомнение возникает по поводу получения «адресов сло­весно-образных раздражений», снимая потенциалы с биологически активных точек человеческого тела — так как речь идет все-таки о человеке, и реагирует на слово личность целиком, а не отдельные точки ее. Кстати, сам автор утверждает, что «все основано на стро­гой науке на учении И. П. Павлова о речи как второй сигнальной системе и ее связи с подсознанием человека, управляющим физио­логическими процессами в организме. А раз такая связь есть, то с помощью слова можно оказывать целенаправленное воздействие на психику и при ее посредстве — на эти процессы». В связи со «строгой наукой» о точках не сказано ни слова...

Посмотрим, какие лингвистические предпосылки учитывает ав­тор метода и его рецензент:

1) В. И. Вьюницкий предлагает обратить внимание на словар­ный состав настроев: «Ведь слова, которые обычно употребляет человек, вольно или невольно отражают его мироощущение. Много слов унылых, неуверенных — и узнаешь человека нерадостного, не имеющего опоры в себе». А настрои Сытина наполнены словами«живыми, яркими, динамичными».

2) «Кому-то, может быть, покажется нарочитым повторение од­них и тех же слов, но это тоже принцип — с помощью повторов Сы­тин «нагнетает», усиливает основное настроение, которое должен вызвать текст, а значит, и степень его воздействия».

3)«Психолингвистические исследования текстов настроев пока­зали, что их построение отличается от всех до сих пор известных молитв, заговоров, текстов, используемых в психотерапии. Специ­фика структуры и смысловое содержание отдельных формул на­строев обеспечивает их высокую эффективность, поэтому они не подлежат редактированию  (резко  снижается  эффективность  его применения)».

4) «Настрои метода СОЭВУС базируются на смысловых эле­ментах, впервые созданных и поэтому до сих пор неизвестных».

Иначе говоря, «психофизиологическая конструкция» Сытина заключается:

1) в интуитивном отборе «добрых» и «жизнерадостных» слов;

2) в многочисленных повторах;

3) в специфике структуры и смыслового содержания;

4) в «неизвестных», «впервые созданных» смысловых элементах.

Стиль работы.

После выхода на телевизионные экраны передачи из серии «Помоги себе сам» в массовом сознании внедрился образ доброго дедушки Сытина — фронтовика, победившего собственную бо­лезнь и готового помочь всем и каждому своими уникальными самонастроями на любые случаи жизни. И потянулся народ в Мо­скву с Дальнего Востока, Камчатки и из других отдаленных мест — доктор Сытин оказался для многих последней надеждой.

Как же выглядит прием у доктора (ныне уже академика) Сыти­на? В приемной — толпы страждущих, которым объявляют, что «принять их сегодня вряд ли смогут», что только подогревает ажиотаж и желание добраться до знаменитого доктора любым спо­собом.

Пока доктор опаздывает, посмотрим, какая публика пришла на прием. Это женщина «с голосами», мать с фотографией больного сына, родители с ребенком, «покалеченным» профессиональным педагогом: в общем, полный набор ятрогенных и дидактогенных больных.

С полуторачасовым опозданием появляется сам доктор: он рас­сержен, кричит что-то благоговейно внимающей толпе (подогретой фактом расхождения благостного лика дедушки Сытина и явлением реального сердитого старика) и скрывается в кабинете за широкими спинами ассистентов.

Прием происходит следующим образом: пациент с горой бу­маг и фотографией определенного формата (и никакого другого!) на подгибающихся ногах заходит в кабинет. Сытин изучает бума­ги, смотрит в глаза изображению на фотографии и важно произ­носит: «Текст № такой-то!». Радостный пациент отправляется в соседнюю комнату, платит деньги, оставляет кассету для аудио­записи лечебного самонастроя и... все, лечение закончилось. Не брезгует доктор и лечением по фотографии. Странно только, что москвичам подобная помощь не оказывается, а вот если Вы с Камчатки... Маленький дополнительный штрих: там, где должны находиться «научные» лаборатории, сидят женщины и разбирают письма новых страждущих...

Тексты:

Из диссертации кандидата педагогических наук Г. Н. Сытина «Волевое усилие»: «сильная воля советского человека проявляется в том, что он в течение всей своей жизни подчиняет всю свою дея­тельность одной цели: борьбе за построение коммунистического общества.

Для того чтобы человек мог подчинить всю свою жизнь строи­тельству коммунизма, преодолевать все встречающиеся на этом пути препятствия, нервные центры второй сигнальной системы, че­рез которые проходят условные связи, представляющие основу его коммунистического мировоззрения, должны быть самыми сильны­ми, самыми работоспособными, наиболее легко возбудимыми, а условные связи, проходящие через эти нервные центры коры, долж­ны быть доминантными.

Если же эти центры коры не будут самыми сильными, то чело­век может уклониться от выбранного пути под воздействием непо­средственной среды, отказаться от борьбы со встретившимися пре­пятствиями, пойти по линии наименьшего сопротивления».

Из божественного настроя на усиление-омоложение головы: «Серебристый ярче солнца святой божественный свет по велению Спасителя постоянным потоком вливается в мою голову. Колос­сальная божественная сила вливается в мою голову. По велению Спасителя в мою голову постоянным потоком вливается колос­сальная-неиссякаемая энергия юности. Голова резко усиливается, голова моя резко усиливается. Голова становится резко моложе.

На всей большой первозданной площади волосистой части головы рождается все больше — все больше волос. Волос на го­лове становится все больше и больше. Волосы на голове стано­вятся все гуще и гуще. Волосы на голове здоровеют — крепнут. Волос на голове становится все больше — все больше. Снова ро­ждается первозданное колоссальное число волос на голове. По­стоянно-непрерывно на голове рождаются все новые — все новые волосы. Днем и ночью — круглосуточно-постоянно волос на го­лове становится все больше и больше. Постоянно — днем и но­чью — круглосуточно волосы на голове становятся все гуще и гуще. Ярко-ярко твердо помню: постоянно-непрерывно-кругло­суточно волосы на голове становятся все гуще — все гуще — все гуще и гуще. Постоянно-непрерывно волос на голове становится все больше и больше. Днем и ночью — круглосуточно на голове рождаются все новые — все новые — все новые волосы. Постоянно-непрерывно волос на голове становится все больше и больше. Волосы становятся все гуще и гуще.

По велению Спасителя колоссальная божественная энергия зарождения волос вливается в кожу волосистой части головы».

Из самонастроя «На женскую нежность»: «Я настраиваюсь на любовные игры и сейчас, и через десять лет, и через тридцать лет, и через пятьдесят лет, и в сто лет. И в сто лет я буду жить еже­дневной-ежедневной энергичной половой жизнью, и в сто лет я буду молодой-веселой-несокрушимо здоровой прекрасной краса­вицей».

Мнения о методе СОЭВУС и Г. Н. Сытине:

«Направление, в котором работает Георгий Николаевич, инте­ресно и перспективно. Ритмика речи, эмоциональный настрой, под­сознательные процессы, еще так мало изученные, могут творить чудеса — это показали тысячи опытов» (А. Быховский).

«Методика Сытина во многих случаях просто незаменима» (ВНИИОиСП им. В. П. Сербского).

«Мне приходилось видеть, как составляются современные на­учные "заговоры" — настрои. Испытуемый сидит, как космонавт, облепленный датчиками, снимающими показания биоэлектриче­ских потенциалов,— свидетельства реакции организма на содержа­ние речевой информации. И хотя сегодня в картотеке Георгия Ни­колаевича вместе с вариантами классифицировано более двадцати тысяч настроев, работа по созданию новых лечебных текстов не прекращается: доктор Сытин ищет средства борьбы с новыми и новыми заболеваниями. Так, сейчас он ведет работу по лечению с помощью своих настроев шизофренической болезни».

Рассматривая мифы Иисуса Христа, Гитлера, Ленина, Сталина мы пришли к выводу, что «если рассматривать мифологическую роль Бога как корпус суггестивных текстов (условно их можно слить в миф-текст), то этот текст будет характеризоваться следую­щими особенностями: 1. Неопределенность (недосказанность) са­мой личности. 2. Наличие у нее чего-то особого, отклоняющегося. 3. Амбивалентность формы и содержания. 4. Стремление к эмоцио­нальной насыщенности. 5. Ориентация на "мифологическую нишу" массового сознания».

Все это в полной мере есть у А. Е. Алексейчика: тексты с неоп­ределенным размытым содержанием, абсурдность поведения и пр. (в другом варианте то же самое можно наблюдать у В. В. Жи­риновского, начинающего кривляться и привлекать к себе внимание только при одном виде диктофона или телевизионной камеры). Те же качества характеризуют и доктора Сытина: амбивалентный (добрый? злой?) образ, наличие тяжелых ранений, тексты в стиле «плетения словес», причем, достаточно безграмотные и в то же вре­мя эксплуатация популярного научного мифа и т. д.

Если проанализировать общий контекст текстов Алексейчика и Сытина, то он будет характеризоваться следующими общими каче­ствами:

1) наличие ритуалов (затрудненный вход в группу — вход в ка­бинет с фотографией и прочими необходимыми документами);

2) наличие специфического метода (ИТЖ — СОЭВУС);

3) предшествие слухов — установок определенных групп МС еще до начала группы — лечения;

4) претензии на эзотерические знания, апелляция к Богу (импли­цитное указание на близость к нему);

5) смесь всевозможных стилей — от грубого просторечия до высокопарно-торжественного.

Проанализируем, как данный контекст отразился на корпусе конкретных текстов.

В таблице 21 приведены результаты автоматического анализа 25 настроев (1951 слово) Г. Н. Сытина и такого же отрезка спонтан­ных текстов А. Е. Алексейчика в сравнении с универсальными суг­гестивными текстами. Прослеживается «тяготение» настроев к тек­стам молитв, и отчасти — заговоров. Показатели всего массива текстов настроев идентичны средним показателям массива сугге­стивных текстов. Такое совпадение можно объяснить соответст­вующим лексическим составом настроев, но никакого своеобразия исследуемых текстов на фоносемантическом уровне не фиксируется.

Анализ текстов А. Е. Алексейчика, показывает, что они чаще всего характеризуются признаками «медлительный», «возвышен­ный», «прекрасный», «сильный», что соответствует не только зна­чимым признакам универсальных суггестивных текстов, но и ха­рактеристикам формул гипноза (вспомним, что по основному роду своей деятельности А. Е. Алексейчик — психиатр).

Отклонение количества «звукобукв» от нормальной частотно­сти также показывает соответствие параметров настроев и универ­сальных суггестивных текстов. Основные отличия настроев: пони­женное   содержание   «звукобукв»   П,   Б,   X,   К,   Р',   М',   И   (в универсальных текстах количество этих звуков выше нормы, т. е. они являются сущностными и закрепленными МС для определенно­го типа воздействия). В целом набор предпочитаемых Сытиным звуков достаточно узок, что объясняется настойчивыми повторе­ниями вариантов одних и тех же слов. Наиболее частотные глас­ные— О (9,61), ассоциирующийся со светло-желтым цветом, Б (8,79) — «сиреневый», «красный» Я (8,17). Отметим, что «крас­ными» в нашем исследовании были только мантры, осуществляю­щие достаточно «жесткое» кодирование.

В текстах А. Е. Алексейчика прослеживается достаточно замет­ное совпадение отклонений нормальной частотности звукобукв с универсальными суггестивными текстами. Особенно заметно резкое преобладание гласной «голубой» звукобуквы И (8.33) и «белой» О (3.46), что характерно для славянских текстов, «красной» А гораздо меньше нормальной частотности. Количество высоких звуков сви­детельствует о близости этих текстов христианской тональности.

Индексы лексических единиц, приведенные в таблице 22, свиде­тельствуют, прежде всего, о достаточно высокой (77,34) в среднем предсказуемости настроев. Индекс итерации (повторения слов в замкнутом тексте) значительно выше (3,07), чем в среднем в универ­сальных славянских суггестивных текстах (1,34), что соответствует утверждению об «особой роли повторов» в настроях; но объектив­но означает персеверацию — избыточный повтор, превышение нормальной физиологической нормы. (Условно можно считать, что универсальные тексты дают представление о такой норме, иначе бы они были изменены МС). Показатель объема экстенсивности словаря Ion (6,74) значительно ниже, чем в универсальных текстах (15,53), что указывает на узость лексики, малую лексическую насыщенность текстов и однообразие выражений. Повышенная относительно универсальных текстов длина интервала средней части повто­ряющихся слов If (3,14 и 1,37) соответственно в настроях и в сред­нем в универсальных текстах) в данном случае не является поло­жительным стилистическим элементом, так как настрои предполагают не беглое чтение, а многократное, вдумчивое, осоз­нанное (по замыслу автора). Высокий уровень данного индекса — индекса стереотипности указывает на спонтанный, нестилизо­ванный характер высказывания. Тем более странно постоянное подчеркивание Г. Н. Сытиным необходимости сохранять неиз­менной структуру и лексику настроев.

Средняя длина слова (2,61) также выше длины слова в универ­сальных суггестивных текстах, следовательно, настрои менее рит­мичны.

Индексы текстов А. Е. Алексейчика в большей степени, чем на­строи, приближены к параметрам универсальных суггестивных тек­стов. Однако высокий уровень предсказуемости (65.84) все-таки свидетельствует о меньшем их совершенстве по сравнению с клас­сическими текстами.

Грамматический состав настроев Сытина (таблица 23) характе­ризуется повышенным содержанием прилагательных (26,14%) и наречий (14,34%), пониженным — глаголов (12,35%), что отличает­ся от соответствующих параметров универсальных суггестивных текстов, и, в общем, соответствует данным, приведенным в статье «О зависимости количественных показателей единиц языка от пола говорящего лица»: «доля прилагательных и наречий в общем коли­честве словоупотреблений у мужчин выше. Отсюда вывод — муж­чина чаще обращается к качественной характеристике предметов и процессов» и еще раз указывает на спонтан­ный характер самонастроев.

Анализ грамматического состава текстов А. Е. Алексейчика показывает, что в них по сравнению с универсальными суггестив­ными текстами содержится меньше существительных (18.93% и 25.97% соответственно), прилагательных (8.64% и 12.07%) и глаго­лов (15.23% и 19.61%) и больше — местоимений (23.87% и 14.26% соответственно), что указывает на неопределенность и неконкрет­ность высказываний первого.

Таким образом, не касаясь анализа структуры и содержания самонастроев, можно отметить, что они отличаются однообразием и монотонностью на уровне лексического состава и представляют собой спонтанные тексты, включающие избыточные повторы. Сле­довательно, настрои действительно отличаются от классических суггестивных текстов, но вряд ли это отличие характеризует их с положительной стороны.

Конечно, ряд идей, реализованных Г. Н. Сытиным, безусловно, заслуживает внимания. Например, учет мифологии (в частности, религиозной) и обещание при необходимости разработать «настрои индивидуальные, учитывающие специфику общего состояния человека, его возраст и особенности нарушений отдельных физиологи­ческих функций». Мифология учитывается Сы­тиным при создании так называемых «божественных настроев». Однако используя определенный тип мифологического сознания личности, Г. Н. Сытин не учел лингвистические особенности прояв­ления (функционирования) мифа. Иначе говоря, налицо противоре­чие между формой и содержанием, претензией на каноничность и объективными характеристиками, указывающими на спонтанный, необработанный стилистически текст.

Структурно-семантические особенности настроев соответству­ют наблюдениям Б. А. Грушина о специфике аллотекстов МС. (Воз можно, именно этим объясняется некоторая эффективность метода). В целом отсутствие какого-либо представления о действительных суггестивных механизмах языка и стилистическое несовершенстве самонастроев, являющихся основой метода СОЭВУС вкупе с ее мнительными методами проверки их эффективности, вряд ли мог служить эффективным средством для лечения больных, хотя, по мнению  автора,  «метод СОЭВУС  рекомендован  к  применению Минздравом СССР, поэтому он должен быть доступен всем боль­ным. В соответствии с назначением врача больной должен приобретать настрои в поликлинике, аптеке или больнице как любое лекар­ство. Следует при этом отметить, что в отдельных случаях настрои оказываются сильнее лекарств».

Судя по тому, что на прилавках магазинов и киосков лежат уже 6 томов народного академика Сытина, его талант продолжает рас­ти и крепнуть, а миф — разрастаться.

Вот он — метод СОЭВУС. Такое вот у народа уважение к на­учному мифу. Заметим, что если деятельность А. Е. Алексейчика наряду с восхвалением все-таки, подвергается критике (по моему мнению, он один из самых начитанных, интеллигентных и талант­ливых психотерапевтов), то оценка метода СОЭВУС однозначно положительная, хотя и абстрактно-неопределенная.

Итак, добро и зло, белое и черное. В первом случае — психо­терапевт не может справиться с вышедшим из-под контроля ми­фом и во всех ситуациях вынужден быть последовательно «кро­вавым», хотя имеет иные идеологические предпочтения (говорит о любви, духовности, душевности). Во втором случае, удачное по­падание в народную мифологию (предпочтение научного мифа всем остальным), незатейливость воздействия и наличие универ­сального предложения — помочь во всех невзгодах приводят к порождению... Зла. Белое и черное смыкаются, Добро и Зло имеют один и тот же источник — вербальную мифологизацию, вышед­шую из-под контроля. Миф становится суггестором вынужденно­го лидера.

2. Сознательное формирование мифов.

Как отмечалось выше, этот тип воздействия имеет ряд подти­пов: коррекция (трансформация) мифа, присоединение к чужому мифу, отрицание чьего-либо мифа, сознательное творение мифа.

О трансформации личного мифа мы уже говорили, когда раз­бирали феномен Кашпировского и анализировали порожденные им и о нем тексты. Сам факт, что никому не известный психотерапевт из Винницы вдруг оказался на экране центрального телевидения, настолько потряс массовое воображение, что Кашпировский дейст­вительно был причислен к пантеону богов, а его воздействие пре­увеличено до неимоверности (феномен Иисуса Христа).

Мы уже отмечали, что сам Анатолий Михайлович постоянно «намекал» во время трансовых сеансов на свое избранничество, обозначал свою роль как функцию страдающего мессии и как-то ненавязчиво считал до 33, задавая невинный вопрос: «Кто-нибудь из вас задумывался, почему я всегда считаю до 33-х?».

Творению образа новоявленного Мессии способствовала и ог­ромная масса публикаций о Кашпировском. Так, А. Морговский отмечает: «среди окружающих он не выделяется какими-то особен­ными приметами: среднего роста, худощавое крепкое тело, обыкно­венная одежда — в толпе вряд ли привлечет внимание». А далее идет романтизация образа Кашпировского: «Произведения прозы, поэзии — не только для эстетического наслаждения, в них Кашпировский ищет ответы на вопросы, волнующие его и как че­ловека, и как врача. Его любимое из Блока:

«Когда придет последний час природы, Состав частей разрушится земных, Все сущее опять покроют воды, И Божий лик изобразится в них»

И таких примеров можно привести множество. Кстати, Кашпи­ровский умело работал над своим мифом: в нужный момент появ­лялась информация и скандального, и хвалебного типа, обществен­ное сознание непрерывно подогревалось...

Другой пример сознательного (но, может быть, не очень про­фессионального) творения мифа — десятилетняя практика доктора М. Н. Малкина из Нижнего Новгорода — врача-нарколога, соз­давшего общество «Спасательный круг» (типа «Анонимных Алко­голиков» в Америке). Он сам создавал свой миф при помощи мно­гочисленных статей, бесед, выступлений по радио и ТВ: «Ал­коголь — враг семьи», «Помните о последствиях», «Алкоголь женщина» и др. Это достаточно традиционный и медленный путь внедрения, потому что содержание статей и заметок традиционно-просветительское—апеллирует к сознанию алкоголиков, которые знают не хуже доктора, что пить вредно. Однако последовательная деятельность и наличие целого корпуса текстов сделали свое дело: доктор добился достаточно большого внедрения, к нему устреми­лись алкоголики со всех концов страны.

Присоединением к чужому мифу особенно славятся любимые ученики А. Р. Довженко (своеобразные сыновья лейтенанта Шмид­та). Особых пояснений этому факту не требуется. К этой же группе можно отнести специалистов, постоянно обучающихся на семина­рах по НЛП, гештальту и т. д. у зарубежных коллег. «Энн считает», «Питер работает классно». Вот они — философемы чужого языка. А где же ты сам? Против такого сакрального отношения к иноязычным теориям выступает, кстати, А. Е. Алексейчик, считая пре­имуществами отечественной психотерапии по сравнению с запад­ной глубину, душевность, духовность: «К сожалению, пользоваться этими преимуществами (душевностью, духовностью, уникально­стью, спонтанностью...) мы не умеем. А при нередких спонтанных проявлениях воспринимаем это как "один из возможных вариантов понимания", "болезненные проявления славянской души", "поток бреда"... Бежим от реальной душевности, духовности наших паци­ентов, наших коллег, собственной духовности в "анатомию", "пси­хотехнику"...

Мне видится, что даже самое скромное, самое простое "деланье": спонтанное движение души или достаточно заметной ее "части" у психотерапевта, приведенное хотя бы в некоторое соот­ветствие с потребностью, неуравновешенностью души или ее части пациента, может оказывать гораздо большее целебное, уравнове­шивающее действие, чем массивные, совершенные, отработанные методики западных коллег. ...Огромные потенциальные перспекти­вы у нашей истинной "соборности" при европейско-азиатском раз­нообразии и уникальности личностей психотерапевтов. Образно говоря, огромные наши преимущества — в нашей почве и климате. Почве, о которой А. П. Чехов говорил: "Воткните в нее оглоблю и вырастет тарантас". Хочется подчеркнуть. Именно тарантас. Не ка­рета, не мерседес, не форд. Тарантас — более "живой", менее искус­ственный, более совместимый с нашей дорогой, нашей фигурой, манерой держаться».

Присоединение через отрицание — тоже достаточно распро­страненный прием. Так, специалист по введению «ключа саморегу­ляции» Л. М. Максименюк из Винницы очень любит рассказывать о своей конкурентной борьбе с ранним Кашпировским и «нечисто­плотности» последнего, что заметно повышает его, Максименюка, впрочем, как и Кашпировского, популярность.

Сознательное творение мифа, его грамотная трансформация и широкое внедрение возможно только при использовании всего ар­сенала лингвистических и экстралингвистических достижений нау­ки и осознанном применении метода вербальной мифологизации.

Метод ВМЛ, который первоначально разрабатывался как ме­тод терапии терапевтов, позволяет создавать личностные якорные тексты, внедрять их в массовое сознание и, по мере необходимости, грамотно трансформировать. Об этом и пойдет речь далее.

 

Глава 12. Программирование судьбы (ВМЛ — создание мифа в терапевтической группе)

Говоря о сознательном и профессиональном сотворении мифов, я имею в виду, прежде всего, лингвистическую сторону этого во­проса, хотя результаты такого рода работы непременно отразятся на уровне социально-психологической адаптации личности к обще­ству и, возможно, каким-то образом повлияют на здоровье (иссле­дованиями терапевтического эффекта личных мифов занимается в настоящее время доктор д. В. Кылосов).

Вообще-то профессиональной разработкой мифов занимается имиджелогия — наука, специализирующаяся на формировании пре­имущественно рекламных образов: «Понятие "имиджа" (синоними­чное "персонификации", но более обобщенное, включающее не только естественные свойства личности, но и специально нарабо­танные, созданные) связано как с внешним обликом, так и с внут­ренним содержанием человека, его психологическим типом, черты которого отвечают запросам времени и общества».

Создать себе имидж может далеко не каждый, поскольку имид­желогия — это область специальной профессиональной коммуни­кации, и достаточно дорогая область. А вот разобраться со своей собственной судьбой, понять свой собственный образ...

Приведу небольшой отрывок из итальянской сказки «Злая судь­ба»:

 «Только судьба подошла к Сфортуне, девушка крепко схватила ее за руки и потащила к ручью. Ну и вопила же старуха, когда Сфортуна терла ее намыленной губкой.

—  Не хочу мыться! Не хочу мыться! — кричала она, вырыва­ясь.

Но Сфортуна не обращала внимания на ее крики. Она чистень­ко вымыла свою судьбу, причесала ее, надела новое красивое пла­тье, обула в новые скрипучие башмаки и вылила на нее весь пузы­рек с розовым маслом.

Ах, какая милая добрая старушка стояла теперь перед ней! А пахло от нее, как от десяти кустов роз. Известное дело, все женщи­ны, даже самые старые, любят новые наряды. Судьба налюбоваться на себя не могла. Она то и дело оправляла оборочки на юбке, по­скрипывала новыми ботинками, примеряла шаль.

—  Умница ты моя,— сказала она Сфортуне.— Так уж повелось: если у человека злая судьба, он только и знает, что жалуется да клянет ее. Вот она и становится еще злее. Никому и в голову не придет, что надо самому постараться сделать свою судьбу краше. Ты, моя голубка, так и поступила. Теперь все у тебя пойдет хорошо. Спасибо тебе за подарки, прими и от меня подарочек».

ВМЛ — это и есть лингвистическая попытка «причесать и умыть Судьбу». Но прежде немного теории.

Предчувствие мифа

Почему именно «миф», а не какое-нибудь другое понятие («имидж», например)?

Во-первых, потому, что это традиция российской философии.

Так, А. Ф. Лосев в книге «Диалектика мифа» пишет: «Нужно быть до последней степени близоруким в науке, даже просто сле­пым, чтобы не заметить, что миф есть (для мифического сознания, конечно) наивысшая по своей конкретности, максимально интен­сивная и в величайшей мере напряженная реальность. Это не вы­думка, но наиболее яркая и самая подлинная действительность. Это — совершенно необходимая категория мысли и жизни, далекая от всякой случайности и произвола». «Миф не есть бы­тие идеальное, но жизненно ощущаемая и творимая, вещественная реальность и телесная, до животности телесная, действитель­ность». «Всякий миф, если не указывает на автора, то он сам есть всегда некий субъект. Миф всегда есть живая и действующая личность. Он и объективен, и этот объект есть живая личность». «Я говорю, что если вы хотите мыслить чисто диалектически, то вы должны прийти к мифологии вообще, к абсолютной мифоло­гии в частности».

Во-вторых, понятие «мифа» является едва ли не центральным в мировой психологии и психотерапии  как индивидуальной, так и групповой.

«Миф... является тем шагом, при помощи которого отдельный индивид выходит из массовой психологии».

По свидетельству Джозефа Кэмпбелла, после окончания рабо­ты «Символы трансформации», К. Г. Юнг сообщил: «Едва я закон­чил рукопись, как меня осенило, что значит жить с мифом и что такое жить без него. Миф, как говорил кто-то из отцов Церкви, это "то, во что верят все, всегда и везде"; следовательно, человек, кото­рый думает, что он может прожить без мифа или за пределами его, выпадает из нормы. Он подобен вырванному с корнем растению, лишенный подлинной связи и с прошлым и с родовой жизнью, ко­торая в нем продолжает себя, и с современным человеческим сооб­ществом. Это игра его разума, которая всегда оставляет в стороне его жизненные силы». — «Это и был тот радикальный сдвиг от субъективного и персоналистского, в сущности своей биографиче­ского, подхода к прочитыванию символизма psyche к более широ­кой — культурно-исторической, мифологической — ориентации, ко­торая затем станет характерной чертой юнговской психологии». Он спросил себя: «Каков тот миф, которым ты живешь?» — и обнару­жил, что ответ ему неизвестен. «Итак, самым естественным образом я поставил перед собой цель докопаться до "моего" собственного мифа, и рассматривал это в качестве сверхзадачи, ибо,— как сказал я сам,— как могу я, занимаясь лечением своих пациентов, учиты­вать личностный фактор, мое собственное уравнение личности, ко­торое так необходимо для понимания других людей, если я не осоз­наю его? Я просто вынужден был выяснить, какой бессознательный или подсознательный миф формировал меня, из какого подземного клубка я произрастаю».

Э. Берн показывает на конкретных примерах «сходство между мифами, сказками и реальными людьми. Оно лучше всего схваты­вается с трансакционной точки зрения, основанной на собственном мифе (изобретенном специалистами по анализам игр и сценариев) как средстве более объективного видения человеческой жизни».

В-третьих, понятие «миф» подчеркнуто-лингвистическое (речь, слово, толки, слух, весть, сказание, предание, в отличие от понятия «имидж» (образ), и в той или иной мере связано с понятием творчества.

Эту мысль наиболее четко выразил А. Ф. Лосев в книге «Диа­лектика мифа»: «...Миф не есть историческое событие как таковое, но оно всегда есть слово. Слово — вот синтез личности как идеаль­ного принципа и ее погруженности в недра исторического станов­ления. Слово есть заново сконструированная и понятая личность. Понять же себя заново личность может, только войдя в соприкос­новение с инобытием и оттолкнувшись, отличившись от него, т. е. прежде всего, ставши исторической. Слово есть исторически став­шая личность, достигшая степени отличия себя как самосознающей от всякого инобытия личность. Слово есть выраженное самосозна­ние личности, уразумевшая свою интеллигентную природу лич­ность, — природа, пришедшая к активно развертывающемуся само­сознанию. Личность, история и слово — диалектическая триада в недрах самой мифологии. Это — диалектическое строение самой мифологии, структура самого мифа. Вот почему всякая реальная мифология содержит в себе 1) учение о первозданном светлом бы­тии, или просто о первозданной сущности, 2) теогонический и во­обще исторический процесс и, наконец, 3) дошедшую до степени самосознания себя в инобытии первозданную сущность. ...миф есть в словах данная чудесная личностная история».

Итак, выделиться из толпы (осознать себя личностью), мобили­зовать свои творческие резервы, выразить этот процесс через сло­во — стать уникальным, обрести миф.

Первая попытка мифа

Как писал К. Г. Юнг, невозможно помочь другому, не разо­бравшись со своим личным мифом. Поэтому идея создания текста мифа и возможности его трансформации в другие тексты зароди­лась именно в психотерапевтической среде. Как часто человек не может ответить на такой, казалось бы, простой вопрос: «Что вас отличает от всех других людей?» В лучшем случае, можно услы­шать ответ «красивые ноги», или «высокий рост». Но где же сама личность?

Первая попытка создать миф была предпринята в 1993 году на Смоленском семинаре по психотерапии. Объектом послужил док­тор из Новокузнецка С. И. Старостенко, а сам текст представлял собой газетный материал с «трансовыми наводками», широко рас­пространенными в системе НЛП:

«Не читайте эту статью,

если у вас дома нет транквилизаторов!

Доктор Старостенко — трансолог...

Обратиться к феномену доктора Старостенко нас побудили многочисленные анонимные телефонные звонки и письма в защиту этого доктора с требованиями привлечь к ответственности нашего собственного корреспондента в г. N. С прискорбием вынуждены признаться, что наш внештатный корреспондент написал статью о докторе Старостенко со слов душевнобольной пациентки.

Чтобы принести извинения зам. главного редактора лично по­сетил кабинет трансолога под видом пациента. Вот что он поведал нам после сеанса:

— Первое, что меня поразило, — особая атмосфера кабинета, которая исходила как бы непосредственно от самого доктора. Его суровое лицо с проницательным взглядом обратилось ко мне, как только я отворил дверь кабинета, и я почувствовал, как что-то кос­нулось моей души.

Мне пришлось в целях конспирации рассказать доктору, что я плохо сплю по ночам. Сурово насупив брови, он выслушал мой рассказ. Его пронизывающий ласковый взгляд исподлобья, по мере того как я рассказывал, проникал все глубже и глубже.

После нескольких коротких вопросов, которые показались мне лишенными смысла, последовала продолжительная пауза. Я уже стал нервничать. И наконец, трансолог сказал... несколько слов и в этих словах обозначил то, что беспокоило меня на самом деле в течение пятнадцати лет.

"Вот с этим мы и будем работать", — спокойно сказал доктор Старостенко: "Вы же на приеме у трансолога — зачем же скрывать правду?"

Полилась проникновенная, мягкая речь, какую трудно было ожидать у такого сурового человека, и что-то стало размягчаться во мне: и реальность вокруг меня изменила привычные очертания. Доктор что-то рассказывал, и вроде бы ничего не происходило, но вдруг я обнаружил себя сидящим на стуле, и ноги мои упирались в пол, а легкий ветерок обвевал мою голову изнутри.

Погрузившись в себя, я увидел, как перед моим внутренним оком пронеслась вся моя жизнь в одно мгновение. И там, из этого состояния, я смог увидеть самость сущности доктора Старостенко-трансолога.

Я увидел колеблющееся белое свечение над головой трансоло­га. Оно было наполнено особым благостным смыслом.

В голове образовался просвет — и я снова оказался на том же стуле, и состояние мое значительно отличалось: я чувствовал себя наполненным какой-то особой силой.

"Где же различия, которые порождают различия?" — подумал я.

И тут я заметил на столе тускло мерцающий компьютер, на эк­ране которого высвечивалось время. — "Как,— воскликнул я внут­ри себя, — и это все за семь минут?!"

Прошло время, но я до сих пор задаюсь вопросом: кто же такой доктор Старостенко?

Известно, что он учится сейчас в аспирантуре на кафедре пси­хотерапии Новокузнецкого ГИДУВ, пять раз ездил на Смоленщину изучать искусство волхвования, где на последней конференции был избран главным волхвом России. Большинство же фактов судьбы доктора Старостенко-трансолога неизвестно...

Кто же он: доктор, волхв, шарлатан, ученый, мессия, лекарь?!

Он с нами и внутри нас. У нас в городе N  для нас работает док­тор Старостенко-трансолог».

Никто тогда еще не знал, что это — рождение нового метода (в том числе и в психотерапии). Но роды были трудные. Выявились некоторые закономерности: труден оказался поиск ключевого слова (вспомним лосевское «миф — развернутое магическое имя») — предлагались варианты «трансомоделятор», «психохирург», «трансмастер» и др.; пришлось изрядно поломать голову над сти­лем будущего шедевра и т. д. Текст получился едва ли не самым объемным из всех, созданных позже и характеризовался следующи­ми признаками: «суровый» (27.20), «возвышенный» (26.81), «силь­ный» (26.06), «зловещий» (18.87), «угрюмый» (15.06); цветовые ас­социации: белый, голубой, желтый, синий). Удачная идея текста — смешение разных мифологий с превалированием научного мифа.

Миф победителя

О сознательном восхождении к мифу мы уже много писали. Ре­зультат — осознание методики создания мифа и конкретный текст, который мы приводим ниже:

«Доктор-воин

Он родом из города, которого больше нет. Он потомок рода ведунов и воителей. Его закалила Сибирь. Он — доктор-воин.

Так кто же он на самом деле?

Он — доктор. Получил высшее системное медицинское образо­вание. Он владеет тайнами древней восточной и западной медици­ны. Его оружие — слово, подобное острию и вещие руки.

Он — воин. Он побеждал днем и ночью, в воздухе и на земле, в степях и горах. Сотни раз он специально поднимался высокого в небо и ястребом падал на землю, выполняя свое особое назначение.

Он — доктор-воин. В тридцать три года ему было знамение. Жизненный путь привел на Смоленскую землю. Подобно древним Рюриковичам он выковал заветный ключ к умам и сердцам смолян. И город принял его».

Обратим внимание, что «золотое сечение» падает на слово «поднимался»: профессиональный путь Победителя, действительно, повел его на вершину — спустя несколько месяцев он оказался в Москве.

Сравнение текстов двух первых мифов на фоносемантическом уровне показывает, что по основным фоносемантическим призна­кам оба текста чрезвычайно близки к универсальным суггестивным текстам: правда, менее осознанный как миф, создаваемый без определенной методики первый текст отличается более «жесткими» и амбивалентными характеристиками (в порядке убывания: «суро­вый», «возвышенный», «сильный», «зловещий», «угрюмый», «бодрый», «прекрасный», «яркий»), тогда как осознанный как миф текст «Доктор-воин» более последователен в этом смысле («яркий», «возвышенный», «сильный», «прекрасный», «радостный», «суро­вый» — вот он «лик личности»). Средняя длина слова в слогах бли­же к аналогичному показателю универсальных текстов также в ми­фе «Доктор-воин».

Состав определяющих фонетическое значение текстов «звукобукв» показывает, что во всех трех колонках норму превышает количество звукобукв В, 3, О, Ю, И (преобладающие цветовые характеристики текстов обоих мифов: белый, голубой, как будет показано ниже, это вообще характерно для мифологического соз­нания).

Индекс итерации (Ii) приблизительно одинаков во всех трех ко­лонках, наиболее близки к показателям универсальных суггестив­ных текстов показатели осознанного мифа, за исключением, пожа­луй. Ig — индекса плотности текста, указывающего на одно­родность тематики: чем однороднее в тематическом отношении текст, тем этот показатель ниже (в данном случае наиболее одно­родным выступает «Доктор-воин»), и показателя If— средняя дли­на интервала. Этот повышенный показатель является положитель­ным моментом там, где имеет значение не форма, а содержание высказывания: в тексте «Доктор-воин» на уровне смысловых значе­ний и повторов маркируются определенные идеи — воин, доктор, спецназ, Юрий — отсюда логичное повышение данного показателя. В целом же тексты мифов более предсказуемы по сравнению с уни­версальными суггестивными текстами.

Таблица 26, в которой приведены данные анализа грамматиче­ского состава универсальных суггестивных текстов и мифов, а так­же ряд показателей синтаксических и используемых при проведении контент-анализа, показывает повышенное содержание в мифах су­ществительных (по сравнению с универсальными текстами), а также местоимений, предлогов, союзов; пониженное — глаголов, наречий, частиц.

Наиболее частотное слово в тексте «Доктор-воин», написанном по определенным канонам — «он» — позволяет объекту мифа в наибольшей степени абстрагироваться от своей самости и посмот­реть на себя со стороны, более объективно. Текст второго мифа приблизительно в 4 раза меньше по объему, соответственно и пред­ложения в нем короче.

Коэффициент логической связности, который для универсальных суггестивных текстов не рассчитывался, в мифах одинаков — 0.05.

Коэффициент глагольности выше в тексте «Трансолог Старос­тенко», что свидетельствует о большей эмоциональной напряжен­ности этого текста, но может выражать также и повышенную го­товность к действию.

19% прилагательных и наречий в тексте «Доктор-воин» по сравнению с 11.7% в тексте трансолога говорит о большей вырази­тельности первого текста.

Остановимся далее на особенностях ВМЛ как лингвистическо­го метода, на деле реализующего принцип: человек — это язык (текст).

Теоретические основы метода вербальной мифологизации личности (ВМЛ)

При анализе трактовок мифа философами и психологами, были отмечены непременная вербальность мифа, эмоциональность, реаль­ность для мифологического сознания, личностность — способность выделить человека из толпы (МС), элемент чуда («чудесности» по А. Ф. Лосеву).

Метод ВМЛ позволяет создать такой объективно-субъектив­ный миф в условиях терапевтической группы (иными словами, сло­весно закрепить результаты работы психотерапевта и группы при помощи «якорного» аутосуггестивного текста с интериоризованными положительными коннотациями). Суть ВМЛ в том, что во время работы группы на основании добровольно выданной пациен­том (клиентом, членом группы) положительной информации о соб­ственной уникальности и творчески переработанной совместными усилиями членов группы, создается «личный миф» пациента, кото­рый помогает закрепить благотворное состояние творческого тран­са и периодически (по мере необходимости) в него возвращаться.

Если проводить аналогии, то какие тексты сродни защитным молитвам, заговорам, мантрам с одной стороны, а сам метод бли­зок «ключу саморегуляции» (возможностью погружаться в трансовое состояние по мере необходимости и желания), но и от первого и от второго личные мифы отличаются тем, что они уникальны, осознанны и являются той самой «в словах данной чудесной лично­стной историей», о которой писал А. Ф. Лосев, рассматривая диа­лектику мифа. Это некая точка отсчета, вступление в гармоничные взаимоотношения с обществом (в лице членов группы), получение положительных социально-психологических «поглаживаний», мо­мент самоутверждения и просветления, выделения собственной личности из «коллективного бессознательного».

Говоря о мифах, исследователи чаще всего имеют в виду «общие» мифы, те самые мифологические закономерности, которые К. Г. Юнг назвал «архетипами»: «В психике архетипы проявляются: через универсальные символы подсознательного: пробиваются сновидениях, отражаются в мифах, религиозных, мистических философских теориях. Из-за их тесной связи с инстинктами — с од­ной стороны, и индивидуальными подсознательными очагами — другой, архетипы обладают особой, иногда совершенно неодолимой силой. Эмоциональное воздействие архетипа необычайно велико — это голос более громкий, чем голос самого человека, зов вечности. В экстремальных ситуациях архетипы, всплывая из глу­бин, приносят древние способы решения, пробуждают спаситель­ные силы и тем самым помогают избавиться от опасности. По об­щему закону развития, каждая психическая структура несет в себе метки пройденных ступеней эволюции. Поэтому при сильных пере­живаниях, затруднениях и бедствиях во множестве появляются ин­теллектуальные продукты, похожие на фрагменты древних учений». А насколько усиливается это воздействие, когда древние архетипы воплощены в личном, моем мифе!

Другой положительный момент метода: он позволяет человеку выговориться (рассказать хорошее, плохое — все, что пожелает) и получить при этом положительную социальную реакцию. Наблю­дая «становление» личности в мифе начинаешь понимать, что все люди, в общем, хорошие, просто нам не хватает зоркости сердца, чтобы разглядеть, понять и принять их уникальность (таким обра­зом, ВМЛ — это еще и универсальная модель бесконфликтной ком­муникации).

К достоинствам метода можно отнести и получаемую лично­стью возможность разобраться (публично!) в смысле своей собст­венной жизни. Очень часто рассказ начинается со слов: «А мне ни­чего не надо», т. е. смысл как таковой настолько замаскирован и от самой личности, что его поисками нужно специально заниматься. А между тем, по мнению психологов, «на высшем уровне иерархии ценностей находится смысл жизни. Жизнь становится непереноси­мой для тех, кто не имеет цели, для которой стоило бы жить, кото­рой стоило бы добиваться. Утрата смысла жизни порой равносиль­на смерти. Если человек плохо понимает, для чего он живет, то он не способен устоять в жизненной борьбе, оценить свои возможно­сти. Изучая пациентов, предпринявших суицидальные попытки, психологи обнаружили, что к решению покончить с жизнью их привела негативная оценка перспектив и потеря способности управлять своими делами».

В. Франкл в книге «Человек в поисках смысла» предпо­лагает средством нахождения смысла логотерапию, которая имеет специфическую и неспецифическую сферы применения: «Специфи­ческой сферой являются ноогенные неврозы, порожденные утратой смысла жизни. В этих случаях используется методика сократическо­го диалога, позволяющая подтолкнуть пациента к открытию им для себя адекватного смысла. Большую роль играет при этом личность самого психотерапевта, хотя навязывание им своих смыслов недо­пустимо. Неспецифическая сфера применения логотерапии — это психотерапия разного рода заболеваний с помощью методов, по­строенных на соответствующем подходе к человеку. В работе "Теория и терапия неврозов"... неспецифическое применение логотерапии иллюстрируется примерами использования техник пара­доксальной интенции и дерефлексии при лечении соответственно фобий и навязчивых состояний, с одной стороны, и сексуальных неврозов — с другой. Механизм действия этих техник основывается на двух... фундаментальных онтологических характеристиках чело­века: способности к самоотстранению и к самотрансценденции». Однако по нашему мнению, эффектив­нее здесь работа в группе, которая предполагает не только нахож­дение смысла, но и оценку его реальности частью общества, пред­ставленной членами группы.

Выше мы уже писали о склонности психотерапии нашего вре­мени все более углубляться в методы групповой работы, плохо только, что зачастую эмоции и мысли, которые приходят в голову участникам группы, остаются неотрефлексированными, невыра­женными (точнее — выраженными на самых общих предикатах — «что-то такое со мной произошло, что как-то изменит что-то когда-нибудь»), следовательно, являются потенциальным источником нового невроза, ведь «групповые проблемы схожи с проблемами личными. Личность противится тому, чтобы обнаружить свою рассогласованность, так как для этого надо посмотреть на скрываемые части своего "я". Точно так же мы боимся обнаружить рассогласо­ванные коммуникации в своей группе, так как в этом случае мы должны измениться сами и позволить существовать другим пози­циям. Трудности в общении и конфликты между сторонами возни­кают и нарастают при естественном ходе вещей в группах, так как эти группы или личности прикованы только к одной форме поведе­ния, одной философии или одной позиции, отрицая существование других». И здесь возникает проблема ведуще­го группы.

«Работа с любой группой требует, в первую очередь, осознания консультантом своей собственной роли. Эта роль отличается от других ролей в группе своей заинтересованностью в благополучии всей группы и его связью с окружающим миром. Он не принадле­жит ни к одной отдельной партии или части группы, если только не считать такой принадлежностью подчинение его интересов цело­му»,— эти идеи, высказанные А. Минделлом в его введении в пси­хологию демократий, глубоко созвучны идеям вербальной мифоло­гизации. Роль лидера в процессе группы переходит к каждому из ее участников, глубокая демократия при полной ответственности кон­сультанта (лидер как оператор процесса) — все это присутствует и в группах ВМЛ: «Личность в роли лидера может только направлять процессы, но не порождать их!».

Поскольку каждый член группы в тот или иной момент с необ­ходимостью становится лидером, начинает действовать еще один принцип демократического лидерства: «Объективность и нейтраль­ность ко всем сторонам группы являются важными характеристи­ками лидерства. Я давно постиг эту истину на своем личном опыте. Если мне что-то не нравилось в клиенте, я невольно старался пода­вить это в себе. Он, конечно, мог это почувствовать и для заверше­ния терапии обратиться еще к кому-нибудь. Теперь я знаю, что ощущение антипатии — это процесс, который можно использовать конструктивно и с пользой для клиента. Когда мне что-то в ком-то не нравилось, на меня в этот момент действовала та часть его "я", которая использовалась не в полной мере. Если я смогу определить, что меня смущает, а затем помогу клиенту получить доступ к этой части и использовать ее более сознательно в его взаимоотношениях, то мои собственные чувства тоже изменятся».

Сам объект мифа становится вынужденным ауто- и гетеросуггестором, погружается в состояние творческого транса и ведет за собой группу (сначала было мнение, что это группа порождает текст, но анализ конкретных текстов и поведения личности во время создания текста совершенно отчетливо показывает, что текст созда­ется конкретным человеком, а назначение группы — создать лично­сти условия для творческого транса, выслушать, дать наибольшее количество языковых вариантов, послужить орудием социализации мифа-человека). Недаром метод ВМЛ популярен и среди больных неврозами, и среди здоровых. Это своего рода откровенный разговор в поезде дальнего следования с совершенно незнакомыми людьми, которым, зачастую, выдается такая сокровенная информация, кото­рая и самым близким людям неизвестна (недаром разговоры в поез­дах дальнего следования — один из объектов изучения такого круп­ного специалиста по МС как Б. А. Грушин): пассажир получает по­нимание, психологические «поглаживания» попутчиков и радостно-вдохновленный... выходит на своей станции обновленным и ликую­щим (в случае, конечно, понимающих и приятных спутников).

Для членов группы это очень интересный опыт постижения че­ловека во всех его противоречиях и слабостях, а также выработка позитивных намерений по отношению к окружающим, облеченная в форму совместного творчества (фольклора). Действительно, часто ли приходится творить нам, современным людям, испытывать ве­домые только поэтам «муки слова», отливать свои мысли в идеаль­ную форму? Поскольку, по В. Франклу, в каждый данный момент смысл может быть только один, поэтому и текст может быть только один — созданный здесь и сейчас, для этого конкретного человека, запечатлев мотивы данного человека в единственно возможную языковую форму.

Одним из объяснений действенности личных мифов является следующее наблюдение психологов: «Мотивы могут быть осознан­ными (цели) и неосознанными (установки). При этом индивидуаль­ные ценностные шкалы осознаваемых и подсознательных мотивов разделены и даже могут противоречить друг другу. ...Некоторые люди могут осознанно стремиться к одному (и совершенно искрен­не провозглашать соответствующие мотивы), а действовать в соот­ветствии с мотивами противоположной направленности, домини­рующими на подсознательном уровне. Так, осознанно человек может высоко ценить щедрость — но при этом, под влиянием под­сознательной мотивации, на деле проявлять совершенно обратные качества. ...Мотив определяет появление цели как чего-то желаемого в будущем. Цель — образ того, к чему направлен мотив. Поэтому цель и способна осуществлять связи между будущим и настоящим. Возникновение таких связей позволяет цели, как образу будущего, влиять на настоящее и формировать его. Возникает цепочка: воз­никновение потребности, развитие на ее основе доминирующей мо­тивации, целенаправленная деятельность по удовлетворению дан­ной потребности. Здесь будущее выступает как форма опережаю­щего отражения, посредством которого человек приспосабливается к еще не наступившим событиям. Временная перспектива, таким образом, структурируется, в нее включаются мотивы и намерения, которые могут осуществиться в будущем.

Считается, что в физическом мире будущее не влияет не про­шлое. В психике этот принцип причинности нарушается: в нем ожи­даемое (предполагаемое) будущее может воздействовать на настоя­щее. Чтобы подчеркнуть это фундаментальное отличие, Рубин­штейн ввел понятия времени физического и исторического, про­странства физического и пространства организма, предполагая, что они подчиняются разным законам». Таким образом, переводя неосознанные мотивы (установки) в осознанные (цели) мы можем посредством текста изменить на­стоящее посредством программирующего влияния светлого буду­щего (программу на мрачное будущее в группе ВМЛ, как показыва­ет опыт, получить невозможно).

Описывая самые общие признаки суггестивных текстов, можно отметить следующие особенности:

1) тексты мифов тяготеют к художественным и в большинстве своем таковыми и являются; это тексты фольклорные («автотексты массового сознания» по Б. А. Грушину), следовательно «плохими» быть не могут в принципе. Речь идет лишь о той или иной степени художественности, которая зависит, как мы увидим ниже, от соци­ально-психологических характеристик самой личности и уровня ее гуманитарного образования;

2) «мягкие» в понимании Л. Н. Мурзина — т. е. тексты со многими степенями свободы;

3) ауто- и гетеросуггестивные для объекта мифа (как утвержда­лось выше, группа выполняет функцию благотворной суггестивной среды, а личность в состоянии творческого транса порождает текст, используя предлагаемые группой варианты и идеи);

4) мифы образны, вбирают в себя лучшее, что есть в языке (в лице его носителей — членов группы); эмоционально насыщены; предельно метафоричны; принципиально правополушарны;

5) магичны, сакральны (непонятны непосвященным в работу данной группы, да и многим членам группы понятны не до конца), личностно ориентированы;

6) непременное условие — наличие «ядра мифа» (текста-прими­тива, заголовка, компрессированного текста) — ключевого слова, словосочетания или фразы;

7) монологичны по форме, диалогичны по содержанию (пред­ставляют собой диалог личности и общества);

8) речь идет о человеке в третьем лице (предельная отстранен­ность объекта описания от образа, созданного в тексте); взгляд на себя со стороны, глазами других людей — то, что В. Франкл назвал «самоотстранением» и самотрансценденцией» (дабы не впасть в манию величия);

9) при создании текстов дополнительным суггестивным факто­ром служит визуализация текста, лучше всего при помощи компью­тера с использованием программы «Diatone» — «Экспертиза тек­стов внушения», но можно ограничиться и простой доской с мелом. Смысл визуализации — напоминание о том, что текст — это чело­век; манипуляции с неприятными жизненными ситуациями как с неудачными фразами (написали — бесследно уничтожили); кроме того, использование компьютерных программ позволяет сознатель­но применять резервы различных уровней языка, отслеживать фоносемантику, совмещать «золотое сечение» с кульминацией тек­ста — это еще и хороший языковой тренинг!;

10) личные мифы закрепляют особую суггестивную роль — мо­дификацию терапевтической роли Божества (позволяют человеку осознать свою уникальность, свой «лик»); язык мифологических текстов динамичен: в них заложены условия саморазвития (транс­формации на необходимом этапе) текста, а, следовательно, лично­сти, которой данный текст посвящен.

Обратимся к анализу конкретных лингвистических характери­стик текстов мифов, сравнивая их с универсальными суггестивными текстами, чтобы проверить гипотезу о том, что сотворение лично­стного мифологического текста есть особый вид языкового творче­ского транса без погружения в гипнотический сон (экологичная разновидность внушения наяву).

Анализ данных, приведенных в таблице 27, показывает, что личные мифологические тексты хорошо коррелируют с универсаль­ными суггестивными текстами в целом (практически, все значимые признаки совпадают: «прекрасный», «светлый», «радостный», «воз­вышенный», «яркий», «сильный», «медлительный», «суровый», «зловещий»; отсутствует лишь признак «угрюмый», характеризую­щий отчасти универсальные суггестивные тексты в целом). Наи­большие отличия замечены между личными мифами и мантрами (все-таки, миф — типично славянский способ воздействия на лич­ность); приблизительно одинаковая разница между текстами мифов и формулами гипноза и аутотренинга (подвтерждение тезиса о том, что мифологические тексты являются в равной степени ауто- и гетеросуггестивными). Следует еще отметить, что проанализированные мифы весьма отличаются друг от друга и по стилистике, и по направленно­сти, и по сюжетным линиям, поэтому такое единодушное их проявле­ние на латентном фоносемантическом уровне как универсальных суг­гестивных текстов вряд ли является простой случайностью.

Таблица 28, в которой приведены индексы лексических единиц, указывает на явное родство мифологических текстов с группой универсальных суггестивных текстов в целом, а особенно — с груп­пой заговоров и молитв. Это вполне естественно, учитывая сме­шанный тип мифологического сознания общества — что-то среднее между язычеством и христианством. Естественно, что оба типа тек­стов (и заговоры, и молитвы) подсознательно признаются многими носителями языка в качестве пригодных для защиты от психологи­ческого нападения (вспомним, что одна из функций якорного ми­фологического текста — функция оберега, защитной молитвы, ман­тры). Ту же закономерность выявляет и анализ грамматического состава анализируемых текстов (таблица 29).

Методологически работа мифологической группы выглядит следующим образом:

1) Создание установки на работу с личностью и текстом, пере­вод неосознаваемых установок в мотивы, формирование интереса к себе и группе и соответствующего эмоционального настроя (внима­ние к каждой личности, поиск языковых универсалий, сосредото­ченность на тексте). Договор о «правополушарной» работе, отклю­чении аналитического аппарата, запрет на пользование терминоло­гией, особенно оценочного и диагностического характера, чтобы избежать ятрогенного влияния, так как объект описания находится в состоянии транса, т. е. открытости, уязвимости.

Далее работа происходит с периодической сменой формального лидера (объекта мифа), хотя ведущий группы при этом выполняет координирующую роль «серого кардинала». Желательно, чтобы мифы были составлены для всех членов группы, отсюда — ограничение количества участвующих (идеальное количество — 7-9 человек), чтобы каждый почувствовал себя и уникальной лично­стью и членом общества, вырабатывающего нормативы поведения (в том числе языкового).

2) Объект описания выдает о себе информацию сущностно-эмоционального характера в том объеме, который кажется ему не­обходимым и достаточным.

3) Группа задает вопросы, если информации не хватает для возникновения ярких образов («мифологический герой» имеет пра­ва не отвечать на травмирующие вопросы).

4) Поиск ключевого слова или словосочетания.

5) Создание текста, которое заканчивается в тот момент, когда объект говорит: «Все. Достаточно. Ничего больше не нужно».

В процессе работы, в момент «открытия» ключевого слова — своеобразного инсайта — внимание и объекта и группы переключа­ется на текстовую часть — идет погружение в своего рода «лингвис­тический» транс.

Остановимся более подробно на текстах конкретных мифов, созданных во время работы групп.

Сначала несколько слов об «ядре мифа» — заголовке, ключе­вом Слове. Номинация как конкретное соотнесение слова с данной личностью происходит методом свободного ассоциирования всей группы на основании полученной от объекта информации. Нахо­дящийся в измененном состоянии пациент «слышит» свое имя, ко­торое и становится заголовком текста: Дельфин, Доктор-воин, САМ, Черный кардинал, Явление и т. д.

Имя определяет стилистику будущего суггестивного текста: молитва, заговор, сказка, легенда, амортизационное письмо, были­на, парасократический диалог и служит в дальнейшем ключом са­морегуляции личности, способом безопасного входа в подсознание. Верный выбор слова-имени позволяет в определенной степени ини­циировать человека, закрепить его новые положительные качества и, таким образом, повлиять на будущее. Возможность обратного хода психологического времени, когда предполагаемое будущее может воздействовать на настоящее, формирует позитивный «Я-образ». Личность выбирает стратегию удачника и закрепляет ее при помощи ключевого слова-имени, подсказанного творческой тера­певтической группой. Для оценки правильности выбора использу­ется фоносемантический анализ вариантов имени.

Группа также определяет точность номинации, соответствие ее данной личности и моделирует признание общества в целом. При этом оптимальная номинация предполагает наиболее рациональное решение задачи социально-психологической коррекции личности и является залогом успешности метода ВМЛ.

Анализ заголовков мифов показал, что наиболее частотными являются заголовки из двух слов (42,3%), на втором месте — од­нословные заголовки (38,5%), на третьем — заголовки из трех слов (11,5%). Грамматический состав ключевых слов следующий: преобладают существительные и имена собственные (67,9%), на втором месте — прилагательные (12,6%), на третьем — числитель­ные (6,8%).

В процессе создания мифа личность сама определяет функцию будущего мифа: защитный текст, оберег, миф для себя, миф для па­циентов и т. д. При всей «эзотеричности» текстов читать их необы­чайно интересно, потому что мир предстает во всем многообразии текстов-людей.

В качестве иллюстрации приведем несколько текстов мифов и одну из возможных классификаций мифических текстов (детальное обсуждение этого вопроса — предмет следующей книги):

1) Мифы профессиональные, что не исключает элемента лич­ностного самоутверждения («Купец — удалой молодец» — миф бизнесмена; «Аполлон», «Ключ-ведун», «Маг», «Парадоксальный доктор», «Ведунья Лея», «Доктор Ксения» — мифы докторов и др.). Эти тексты призваны сформировать в МС образ того или иного профессионала — колоритного, уверенного в себе, процве­тающего...

Купец — удалой молодец

Поднималося красно солнышко

Собирался купец в путь-дороженьку

Да на ярмарку в края заморские.

И сметлив, и разумен, удачлив он

Потрясти мошной не гнушается

И гудят базары заморские

И идет молва о лихом купце

И товар сам-собой раскупается

И народ к нему все стекается,

А мошна его пополняется

И счастливый купец возвращается

Ко своей жене да красавице,

К детям коих есть мал-малым-полно

Во хоромах его белокаменных...

Рады видеть они мужа нежного

Да внимательного

Отца ласкового да заботливого

Будет жить купец долго-счастливо

На родной земле на сторонушке...

Поднимается красно солнышко...

2) Мифы-самоутверждения («Воин и музыкант», «Нежный рас­свет», «Сон Незнайки», «Человек мира», «Леди», «Жила-была» и др.). Объекты описания данных текстов вполне процветающие и уверен­ные в себе люди, у них есть все, что они желают. Не хватает только какой-то малости — закрепления этого состояния в тексте.

Нежный рассвет

Тишина.

Как приятно легко проснуться

до зари, загадав это с вечера.

Все еще спит.

Выйти, никого не разбудив,

в утреннюю прохладу.

Туман прозрачен.

Мягко ступая по свежей траве,

подняться на вершину.

Мерцает гладь озера.

Вместе с первым солнечным лучом

расправить крылья и полететь

навстречу неведомому.

Нести весть свету всему:

«Утро наступает!»

И знать, что можешь вернуться

в любую минуту.

3) Мифы, выполняющие функцию «переключения» с одного сос­тояния на другое: «Наутилус», «Астера» и др. Авторы этих мифов выдают о себе чрезвычайно мало информации: возможно, не очень-то нуждаются в понимании общества, а только в некотором поглажива­нии, ритуале, своеобразной инициации — короткой и торжественной.

Наутилус

Наутилус прилетел,

двадцать шесть он мне пропел,

мышка убежала,

я свободной стала.

4)   Мифы коррекционные («Белый доктор», задача которого была перевести идею мессианства с внешнего плана во внутренний; амортизационное письмо «Сто тридцать шестое благодарственное письмо Люды своему начальнику»). Эти тексты преследуют вполне определенную цель: разрешить конфликт личности с какой-то ча­стью общества, но это не означает отсутствие позитивной програм­мы на светлое будущее.

Сто тридцать шестое благодарственное письмо Люды своему начальнику.

Милый начальник!

Прошло сто тридцать шесть дней с того момента, как Вас не стало. Но благодарность и скорбь по утраченному общению с Вами переполняет мою бессмертную душу. Я научилась у Вас использо­вать рабочее время в личных целях, наслаждаться бездельем, це­нить глупость. Теперь я спокойно могу общаться с интересными людьми, работать в удобное для меня время, любить и творить. Страшно подумать, что бы со мной было, если б я Вас не встретила.

Не болейте, не нервничайте, не расстраивайтесь, спите спокой­но. Это не повторится.

Искренне Ваша, с любовью, Люда.

5)   Мифы адаптационные («Рыцарь Ланцелот», «Княгиня Оль­га», «Герда», «Теплая сила дельфина», «Маргарита», «Рассвет над рекой в горах», «Тысяча вторая ночь. О том, как падишах встретил прекрасную Пэри» и т. д.). Это тексты преуспевающих внешне лю­дей, у которых есть какая-то затаенная боль, проблема: излишняя чувствительность или бесчувственность, агрессивность, недостаток внимания или любви. Случается чудо — и личность меняется (в та­ких текстах обязательно есть событие, меняющее мир вокруг либо отношение к нему).

Рыцарь Ланцелот

Жил-был рыцарь, который гулял сам по себе, который хотел обрести Любовь, который бросался в бой по любому поводу...

Таковы уж были традиции рыцарства, что рано или поздно на­до было отправляться в путь, чтобы совершить нечто достойное.

Рыцарь надел свои доспехи и взял щит, на котором был изо­бражен фамильный герб барона — могучий, уверенный бык, сел на коня и поскакал.

Он ехал, не выбирая дороги, потому что знал, что все равно найдет свой путь.

Путь был долог и нелегок. Многое пришлось пережить рыца­рю. Зазубрился меч, изрублены доспехи и щит. Но какое-то необъ­яснимое чувство влекло израненного рыцаря к цели.

И вдруг он увидел дикого лесного кота. Они посмотрели друг другу в глаза и поняли, что они братья по духу. И кот вдруг повер­нулся и пошел, как будто маня рыцаря за собой. И тот двинулся вслед за ним, забыв об усталости и ранах. Потом рыцарь уже не мог вспомнить — сколько они шли по лесу — мгновение или дни.

Вдруг он увидел перед собой древнюю часовню. Он на секун­ду остановился, а потом вошел внутрь и увидел сияние, исходящее от алтаря. И он понял, что там сияет — это была чаша Святого Грааля...

Вернулся домой рыцарь. На теле его нет доспехов, на лице его улыбка, а в сердце — свет. Он открывается миру, мир открывает­ся ему.

Он — рыцарь Ланцелот.

6) Мифы детей. Таких опытов еще чрезвычайно мало, но они необходимы. Каждому ребенку нужно в детстве услышать о себе сказку, отражающую его истинные стремления, а не незавершенные мечты родителей. Этот миф создан на Челябинской земле:

Игорь

Решающий шаг.

Двадцать второй век.

Экология Земли на грани срыва.

Молодой профессор математики Игорь после длительного от­сутствия приезжает в родной город во Франции. Все здесь напоми­нает ему о детстве: увядающие деревья под окнами, закрытые став­ни, пыльные книжные полки и отчий дом, опустевший, но сохранивший память о прошлом.

Он родился десятого февраля, под знаком Водолея, соединив в себе таланты отца, профессора точных наук, и матери, которая его очень любила.

Он очень много читал, был погружен в себе и его друзьями бы­ли в основном герои книг.

Он хотел делиться со всеми своими мыслями, но окружающие не понимали его. Игорь мечтал быть сильным во всех отношениях, и однажды книга подсказала ему, как этого достичь. Друг указал место. Магический дракон в мгновенье ока перенес его в Тибет.

На этой священной земле мудрый учитель старец Фура открыл ему путь достижения единства Духа и Тела. Путь был не прост и требовал от него настойчивости, мужества и терпения. И Игорь прошел его до конца.

Итак, он во Франции.

В белом костюме-комбинезоне с высоким воротником и без­донными карманами, в круглых очках и с короткой стрижкой «а-ля тенни».

Добрый, умный, отзывчивый, любящий людей и готовый на Подвиг.

Он — Герой.

Игорь вступает в борьбу со злыми силами, разрушающими Природу Земли. Используя свои способности в нужный момент с помощью Духа мобилизовывать тело, принимать необходимые ему параметры, получать и перерабатывать информацию, и объеди­нившись с близкими по духу, он изменил систему энергетического питания Земля и возродил ее к жизни.

И это стало началом новой Эры красоты души, математики и любви.

7) Мифы пациентов отделения неврозов — лечебные («Яблоня в цвету», «Принц и красавица», «Рыбка золотая», «Счастливый ли­дер» и пр.)

Рыбка золотая

Море синее играет

И кораблик подгоняет,

И плывет он по волнам

Тихо и спокойно.

Вдруг темнеет море, небо,

Молнии сверкают

И кораблик мой о скалы

чуть не разбивает.

Рыбка, рыбка золотая

Ты возьмись-ка за штурвал

И кораблик от беды

Ты скорее отведи.

Мой кораблик, ты плыви

С рыбкой золотою,

Ты ее всегда храни

От беды и хвори.

Пусть сбываются желанья

Рыбки золотой.

В таблице приводятся результаты фоносемантического анализа текстов мифов здоровых и больных людей. Следует отметить, что ведущие признаки мифов пациентов остаются неизменными, хотя где-то на втором плане появляются признаки, характеризующие текст как «жесткий» — неизбежные последствия перенесенной бо­лезни.

Индексы лексических единиц в текстах личных мифов условно здоровых людей и пациентов отделения неврозов в сравнении со средними индексами универсальных суггестивных текстов

Грамматический состав мифов и универсальных суггестивных текстов также свидетельствует о их необычайной близости, равно как и лексические индексы.

На смысловом уровне тексты пациентов отличаются тем, что они, как правило, стараются полностью исключить из своих мифов прошлое, а главной ценностью, которую бы хотели приобрести в результате мифотворчества, считают здоровье.

Можно ли самому написать себе миф? Конечно, если имеется хорошая обратная связь с обществом и достаточный словарный запас. Но дело здесь не только в тексте, а в том особом состоянии, в которое погружается человек, творя себя как текст.

Попытки создания личного мифа даже при отчетливой концеп­ции, часто оказываются неудачными. В качестве иллюстрации при­ведем три варианта «Молитвы Адели»: два она написала самостоя­тельно и осталась ими чрезвычайно недовольна, третий же появился в результате работы группы:

Молитва-1

Я знаю, что мой успех — это знание и умение приносить людям добро — лечить. Я выбираю путь знания, я на верном пути. Благо­дарю Всевышнего за право выбрать этот путь, за успех и право стать процветающей. Я посылаю свой выбор. Да будет так!

Молитва-2

Я знаю, что все в мире живет, движется и создается единой си­лой, все в мире подчинено одному закону. Закон — это Бог и я — часть этого мира, малая частица этой силы я.

Боже милостивый, я знаю, что ты есть и я часть тебя и обра­щаюсь к тебе. Дай здоровья и благополучия нашему миру, всем лю­дям, верящим и не верящим тебе. Прошу, дай здоровье и благопо­лучие сыну и мне. Благодарю тебя за то, что ты есть. Спасибо, Господи! Спасибо, Господи, за то, что я — живая частица тебя и что сбываются мои желания. И да будет так! Я отпускаю это к тебе.

Молитва Адели о даровании милости

Господи Боже, я ведаю, что ты есть.

 Ты — это Мир, и я — частица твоя.

С благодарностью следуя воле твоей

в заботах и радостях молю тебя:

дай силы и уверенности, знаний и

возможностей творить Добро

во благо твоя и людей

и даруй благодать и миру,

и России, и Адели.

Аминь!

В таблицах приведены параметры трех указанных текстов в сравнении с аналогичными параметрами универсальных суггестив­ных текстов.

Заметим, что в групповом варианте безликая молитва смени­лась романтичным названием «Молитва Адели» (основной фоносемантический признак — прекрасный (8.40). Сравнение же фоносемантики всех трех вариантов с показателями универсальных суггестивных текстов свидетельствует о наибольшей близости «группового» варианта универсальным текстам в целом (Молитва-1 нейтральна, Молитва-2 обладает меньшим набором суггестивно значимых признаков верхней части шкалы). Звукобуквенный состав текстов указывает на некоторую преемственность и подтверждает гипотезу о том, что человек сам пишет текст мифа, находясь в из­мененном  трансовом  состоянии.   Голубой  цвет молитвы Адели вполне соответствует славянской традиции, тогда как первый вари­ант преимущественно «сиреневый», а второй — «красный».

Сравнение объема молитв показывает, что групповой вариант «Молитва Адели» включает 54 слова, а собственные варианты — 41 и 100 слов. Самым литературным и близким по показателям к уни­версальным суггестивным текстам является текст мифа, за ним сле­дует короткий авторский I вариант (вспомним, что с точки зрения фоносемантического анализа он является нейтральным). Особенно заметно увеличение индекса предсказуемости, который в Молитве-II равняется 77.00.

Особенно наглядно сравнение грамматического состава трех вариантов молитвы Адели с аналогичным составом христианских молитв. В максимальной степени к классическим молитвам при­ближен групповой мифологический вариант.

Таким образом, даже при наличии определенной концепции: общей идеи, жанра, ключевых слов и пр. создать самостоятельно миф чрезвычайно трудно, а тем более социализировать его. Как утверждает А. Добрович: «Все талантливое — суггестивно, но не все суггестивное — талантливо». Когда в процесс фольклорного творчества включается конкретное сообщество людей, актуализи­руются таланты коллективного бессознательного. Можно предпо­ложить, что, сколько людей в группе — столько поколений оттачи­вало бы эмоциональный рассказ об этом замечательном человеке, пока бы он не достиг совершенной формы, хранимой впоследствии МС, как это происходит с универсальными суггестивными текста­ми. (Мы знаем, что они создавались наиболее продуктивными ком­муникаторами своего времени, проходили проверку временем и сохранялись впоследствии неизменными). Используя ВМЛ мы дос­тигаем аналогичных результатов в течение нескольких часов!..

В заключении остается отметить, что метод ВМЛ позволяет предельно использовать возможности родного языка в целях психо­терапии и социальной терапии, и, как отмечалось выше, связывает слово, образ и текст-личность в единое целое, следовательно, может быть назван «лингвосинтезом».

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ Сияние лика личности (лингвистика победителей)

Суггестия во все времена была связана с Тайной, а Тайна — с Языком. Стремление прикоснуться к загадкам Бытия, познать его законы так или иначе выводит исследователей на сущностные, язы­ковые проблемы: физик В. В. Налимов, социальный психолог Б. Ф. Поршнев, социолог Б. А. Грушин, психиатр В. М. Бехтерев (и это перечисление можно продолжать до бесконечности) в тот или иной момент подходят к необходимости изучения Личности, Языка, Текста и... останавливаются, так как не могут найти в лингвистике достаточно надежной опоры. Отсюда — признание филологии нау­кой, оторванной от жизни, «грузокультовой наукой» (по выраже­нию лауреата Нобелевской премии Р. Фейнмана): «все необходи­мые формы научного исследования соблюдены, но что-то сущест­венное упущено,— самолеты не садятся». Именно цель­ность, принцип соответствия научной мысли высшей ценности и крайней щепетильности, забота о том, чтобы не одурачить самого себя, отсутствует, по мнению Р. Фейнмана, в большинстве исследо­ваний «грузокультовой» науки.

«Высшая ценность» филологии — Человек с его духовным ми­ром и мифологией — оказался в какой-то момент потерян, и хотя часть лингвистических дисциплин (в частности, психолингвистика) претендует на особое внимание к человеку, но вводимые вместе с «фактором человека» «фактор эксперимента» и «фактор ситуации» тем не менее, не означают внимания к человеку как уникальной личности, а скорее указывают на помещение данного человека в оп­ределенные условия с целью извлечения из него информации. Безус­ловно, такие процедуры полезны и необходимы для изучения кон­кретных языковых механизмов, но, может быть, стоит однажды остановиться, подумать и... подойти к порогу «дома колдуньи», за которым — Тайны Бытия. Может быть, вновь стоит вернуть филоло­гам утерянную жреческую миссию, надеть на них «мантию чародеев», которая сейчас безмятежно покоится на плечах психотерапевтов, экс­трасенсов, «магов», «колдунов», не имеющих представления о реаль­но действующих языковых суггестивных механизмах?

Войти в «дом колдуньи» — это значит изменить свое отноше­ние к мифам: «Мы хотим рассматривать со стороны, как принято в науке. А надо увидеть их изнутри. Надо спросить самого себя: как бы я начал хорошую сказку? Начать ее можно с чего угодно и по­вернуть куда угодно». Это тем более важ­но, что тайна суггестии так или иначе связана с проблемами запре­дельного, запретного, божественного. Познать суггестивные законы языка — это значит научиться управлять собой и своим состоянием, научиться защищаться (осуществлять контрсуггестию).

Настоящее исследование началось с изучения возможности раз­работки особых, релевантных для лингвистической прагматики, методов исследования. Но по мере накопления материала оказа­лось, что постижение механизмов воздействия языка на человека только на уровне структуры и других формальных параметров не­возможно, точно так же, как невозможно адекватное изучение прагматических особенностей языка на материале газетных текстов в силу отсутствия точки отсчета и способа соотнесения формальных показателей с условиями их реального функционирования. Такой точкой отсчета решено было избрать специально созданные МС для целей воздействия суггестивные тексты, а способом их «вклю­чения в действительность» — учет конкретной мифологии лично­сти. Лингвистическая прагматика, как и другие дисциплины языко­знания, в основном, игнорирует указанные факторы, следовательно, включать данное исследование в рамки какого бы то ни было кон­кретного направления оказалось нецелесообразным. Осуществлен­ную в работе попытку «протоптать» тропинку к «дому колдуньи» можно было бы назвать началом «суггестивной лингвистики», спе­циально сосредоточенной на указанных выше проблемах.

Предыдущее изложение позволяет прийти к следующим выводам:

1. Язык — самый короткий путь к подсознанию. Поэтому соб­ственно лингвистические методы присоединения и диагностики помогают более тонко зафиксировать состояние пациента, могут быть использованы в качестве способа дополнительной регистра­ции динамики как личности, так и группы. Фоносемантический способ объективации состояний может служить хорошей основой для проведения дальнейшей качественной терапии с пациентом, повышая степень доверия больного.

2.  Соединение различных мифологических полей при ведущей роли научного (медицинского) мифа делает возможным повысить эффективность терапевтического воздействия, способствуя в то же время экологичному безболезненному вмешательству во внутрен­ний мир личности. Нет нужды «вытаскивать» из человека негатив­ную информацию и настраивать на нее «пирамиду Хеопса» собст­венных проекций. Можно нетрадиционно использовать традицион­ный методы (например, свободный ассоциативный эксперимент), а результат выразить в различной языковой форме: заговор, включающий ключевые слова пациента, молитва, смена имени и письмо к самому себе. Какой бы метод ни избрал психотерапевт, результат предсказуем: наложение мифологических полей, облеченных в со­ответствующую языковую форму обеспечивает непременно поло­жительный (по крайней мере — нейтральный) результат воздейст­вия, способствуя претворению в жизнь принципа «не навреди».

3. Создание   специальной   социально-психологической   роли Доктора (модификации роли Божества) — также непременное усло­вие успешной терапии как личности, так и общества в целом. Стихийное формирование мифа может привести к негативному резо­нансу в МС, способствовать нагнетанию отрицательных эмоций и шизофренизации общества и отдельных личностей, прошедших со­ответствующие «психотерапевтические» группы  или другой вид лечения (читавших доморощенные самонасторои, например). Сти­хийный миф, как было показано на примерах, вырывается из-под контроля и становится суггестором суггестора — ведет за собой личность врача, не позволяя ей меняться в позитивную сторону исследовать своим идеологическим воззрениям. Сознательное и про­фессиональное создание мифа — не только экономическая необхо­димость в момент зарождения рыночных отношений и конкурент­ной борьбы, в том числе и на рынке медицинских услуг, но и требование прогрессивного общественного мнения, озабоченного психическим состоянием населения.

Если определить науку в целом (вслед за «Философским энцик­лопедическим словарем») как сферу человеческой деятельности, «функцией которой является выработка и теоретическая систематизация объективных знаний о действительности», а непосредствен­ные цели науки как «описание, объяснение и предсказание процес­сов и явлений действительности, составляющих предмет ее изучения на основе открываемых ею законов, т. е. в широком смысле — тео­ретическое отражение действительности», то «суггестивная лингвистика» как особая научная дисциплина, по-видимому, попадает под это определение.

Чем вызвана необходимость выделения ее в особую предмет­ную область, почему нельзя было бы «вписать» изучение суггестии в рамки психолингвистики или психопрагматики?

Отвечая на этот вопрос, мы возвращаемся, собственно, к во­просу о месте вербальной суггестии как предмете исследования в языкознании и, может быть, в системе наук вообще.

Если подходить к суггестивной лингвистике с точки зрения тре­бования к науке вообще, имея в виду функции описания, объясне­ния и предсказания процессов и явлений действительности, то предложенный вниманию материал предыдущих трех глав был при­зван проиллюстрировать, что данная предметная область распола­гает специфическим методом описания, объяснения, предсказания и, добавим, обучения — методом вербальной мифологизации, ко­торый представляет собой универсальную модель коммуникации, основанную на учете законов языковой суггестии.

Спецификой суггестивной лингвистики как предметной области является то, что в ней смыкаются диалектически противоречивые понятия и явления действительности, которые и порождают впо­следствии универсальный диалектический метод постижения реаль­ности и воздействия на нее.

1. Так, если говорить о противопоставлении научного («мышле­ние в понятиях») и эстетического (художественного — «мышление в образах») способов постижения действительности, то в прикладных проявлениях суггестивной лингвистики (например, метод ВМЛ) это противоречие снимается, так как сам метод обеспечивает развитие как интеллектуальной стороны, так и чувственно-образной стороны творческих способностей человека.                          

2. Противопоставление науки, ориентированной на критерии разума и религии, в основе которой лежит вера в сверхъестествен­ные начала также снимается, если перевести язык и религии и науки на уровень мифологического языка, признать оба эти подхода рав­нозначными. При этом ценность научного мифа в МС объективно превышает ценность мифа религиозного, что еще раз доказывает, что в равных изначальных условиях побеждает сильнейший в силу реальных результатов, без дополнительного идеологического «продавливания».

3. Кумулятивный характер науки в целом свойственен и сугге­стивной лингвистике: она суммирует в концентрированном виде достижения языкознания в целом, не перечеркивая их, а переосмыс­ляя и уточняя. Принцип преемственности научного знания обеспе­чивает ее функционирование как особого вида «социальной памя­ти» человечества, теоретически кристаллизующей с позиций сегод­няшнего дня прошлый опыт познания действительности и овладе­ния ее языковыми законами. Лингвистика должна была пройти длинный путь от интуитивно-ведического воздействия на подсознание к появлению первых динамических языковедческих дисциплин; от изучения текста вне личности и экстралингвистических условий к выдвижению текстовой реальности во главу угла и осознанию тезиса [«человек — это тексту; перейти от наблюдения и статистического описания языковых процессов к методам компьютерного модели­рования даже в такой малоосознаваемой и сложно поддающейся области как звукосимволизм, чтобы была возможность хотя бы постановки проблемы вербальной суггестии и отыскания приемле­мых методов решения этой проблемы.

4. Диалектическое взаимодействие процессов дифференциации и интеграции проявляется в суггестивной лингвистике достаточно четко. С одной стороны, это достаточно специализированная даже для языковедения предметная область, вместе с тем потребность в синтезе знания постоянно находит выражение в тенденции к инте­грации с науками психологическими, медицинскими, социологиче­скими, философскими, математическими и пр. Можно сказать, что суггестивная лингвистика сформирована, прежде всего, по пред­метному признаку (изучение суггестивных закономерностей языка) и   по   проблемной   ориентации   (оптимизация   профессиональной коммуникации, охрана психического здоровья общества и каждой личности и пр.). Поэтому мы можем говорить о суггестивной лингвистике как междисциплинарной, комплексной, пограничной, при­кладной, теоретической и эмпирической.

5. Важно и то, что суггестивная лингвистика может выполнять интегрирующие функции по отношению к другим отраслям науки наряду с математикой, логикой, кибернетикой и др., вооружающих науку системой единых методов.

6. Противопоставление эмпирического и теоретического уров­ней исследования и организации знания в суггестивной лингвистике также снимается. Элементы эмпирического знания — факты, полу чаемые с помощью анализа универсальных суггестивных текстов, наблюдений и экспериментов и констатирующие качественные и количественные характеристики суггестивных явлений языка, ус­тойчивая повторяемость и связи между эмпирическими характери­стиками, выражающаяся в виде универсальных суггестивных зако­номерностей способствуют развитию теории — обнаружению мето­да вербальной мифологизации, который привел и к качественному изменению эмпирического уровня (получение языкового материала о суггестии при помощи метода ВМЛ, использующего неизвестный до сего дня, особый, лингвистический, вид транса).

 Таким образом, мечта о будущей науке, которую представители марксистско-ленинской идеологии (в нашей терминологии маркси­стско-ленинского мифа) видели «в преодолении жестких границ между ее отдельными отраслями, в дальнейшем обогащении содер­жания науки методологическими элементами, в сближении науки с другими формами духовного освоения мира» и связывали с по­строением светлого коммунистического общества — эта «наука бу­дущего, гармонически соединяющая познавательные, эстетические, нравственные и мировоззренческие элементы, которая будет соот­ветствовать всеобщему универсальному характеру труда, ...непо­средственной целью которого является всестороннее развитие чело­века».

Если «Лингвистика измененных состояний сознания» изучает процессы распада языка и предлагает создание «языков» различных уровней деградации, то суггестивная лингвис­тика в большей степени ориентирована на синтез языка, созидание. Противоположность подходов, впрочем, вовсе не означает, что ис­следования в одной области не могут быть использованы в другой. Напротив, исследование языка с точки зрения волюнтативной (суггестивной) коммуникации и наблюдение людей в экстремаль­ных ситуациях или в условиях фармакологического воздействия приводит к общей точке отсчета — человеку, личности.

На наш взгляд, недостатком подхода к человеку с точки зрения только измененных состояний сознания является то, что разрушая, пласт за пластом, культурные наслоения, мы, в конечном итоге, теряем целостную личность, ее миф. Действительно, можно рассчи­тывать на законы МС, можно управлять толпой и без особых ухищрений, как показывает история на примере мифов В. И. Ленина, А. Гитлера, И. В. Сталина, однако отдельные личности при такого рода воздействии превращаются в «винтиков». Экологично ли это? Можно ли объявлять закономерности, полученные на основании изучения языка истощенных или загруженных наркотиками людей панацеей для всего общества?

По выражению Г. К. Честертона «могучее дерево мифологии раскинуло ветви над всем миром. Как пестрые птицы, расселись на них драгоценные идолы Азии и грубые фетиши Африки, короли и принцессы лесных сказок, лары латинян, полускрытые оливками и виноградом, и веселые, властные боги греков. Все это мифы; а тот, кто не любит мифов, не любит людей. Но тот, кто особенно любит мифы, понимает, что они никогда не были религией, если мы назы­ваем религией христианство или даже ислам. Они утоляют некую часть нужд, которые утоляет религия». К таким нуж­дам Честертон относит:

1) стремление упорядочить свое веселье (и «мифы дают ка­лендарь»);

2) «потребность выплакать кому-нибудь свои печали и воз­звать к кому-то в трудный час, когда рождается твой ребенок или гибнет твой город»;

3) потребность в жертве («Люди чувствуют и мудро, и вер­но: нельзя пользоваться всем, надо положить хоть что-нибудь на другую чашу весов, чтобы уравновесить нашу утлую горды­ню или заплатить дань природе»);

4) потребность в поклонении и молитве («Пусть идол суров и уродлив — молящийся добр и прекрасен. Человек ощутил, что, склоняясь, он свободнее, более того, он выше. Безверие —рабство, и вынести его нелегко. Если человек не может молиться, он задыхается; если он не может встать на колени, он в око­вах».

Все эти потребности так или иначе удовлетворяют суггестив­ные тексты: от древних мантр и молитв до текстов психотерапев­тического воздействия. И поскольку «мифологическое воображе­ние движется как бы кругами, оно что-то ищет или хочет куда-то вернуться», суггестивные механизмы языка также развиваются как бы по спирали: вбирают в себя но­вые закономерности, но, по возможности, не утрачивают старых. На фонологическом уровне, например, это проявляется в обраще­нии к наиболее древним звукам в момент особо жесткого кодиро­вания личности; на морфологическом — в преобладании глаголов в случае открытой суггестии и т. д. Вместе с тем, анализ суггестивных текстов позволяет определить некоторые критерии (гра­ницы) применения того или иного суггестивного средства (при­ема) (ср.: соотношение количества высоких и низких звуков; по­втор как прием и персеверация как ошибка; «анаграммы» как способ кодирования и эхолалия как отражение патологии) — иными словами, возможно определить критерии отличия «суг­гестии» от «квазисуггестии».

Можно ли вообще научить суггестивной лингвистике? Что это — теория абстрактная, философия, набор прикладных техник? И первое, и второе, и третье. Сложность передачи знаний в том, что одни (медики) полностью полагаются на интуицию и отрицают на­чисто пробелы в гуманитарном образовании, а другие (филологи) состоят в «заговоре против непосвященных» и не могут перевести суть своих изысканий на общедоступный язык. Вот и находятся все в своих монастырях со своими уставами, и каждый наполняет тер­мин «суггестивная лингвистика» собственным содержанием.

Задача состоит в том, чтобы взглянуть на жизнь через призму языка (как это сделал врач В. И. Даль), удивиться ее многообразию, изменить себя, а потом — других. Возможно ли это?

Гадать было бы бессмысленно, и тогда состоялся эксперимент. С 26 сентября по 2 октября 1994 г. в городе Смоленске проходил некоммерческий семинар по психотерапии и медицинской психоло­гии «Конфликты психотерапевта. Конфликты психотерапии», на котором мне довелось вести группу «Язык и миф психотерапевта». Материалы этого семинара и легли в основу второй части книги: «Кто войдет в "дом колдуньи"?»

Целью эксперимента было проверить основные теоретические положения суггестивной лингвистики: дать достаточное количество языковых и мировоззренческих «толчков», чтобы изменить язык личности и саму личность. Работа шла не только в группе, экспери­ментальной площадкой оказался весь семинар, каждое событие, которое там происходило. Потом были другие группы — в Челя­бинске, Красноярске, Перми... Появился новый метод—вербальная мифологизация личности, уникальные тексты личных мифов.

Человек во главе угла: Человек-текст. Он — личность, он хочет, чтоб его принимали как хорошего человека, независимо от поступ­ков. Ребенок и взрослый, герой и преступник. Недаром в качестве основного рабочего определения мифа в методе ВМЛ мы выбрали формулировку А. Ф. Лосева: «Миф есть в словах данная чудесная личностная история». Слово, Чудо, Личность. Триада, позволяющая подойти не к нижним слоям подсознания, а к самым высшим — самосознанию личности, самоуважению, любви к самому себе и людям, которые тебя окружают.

Любопытен тот факт, что тексты личных мифов даже по фор­мальным (т. е. совершенно неосознаваемым рядовыми носителями языка) показателям близки к универсальным суггестивным тек­стам, причем, независимо от того, создается ли текст пациенту отделения неврозов или здоровому Удачнику, используется ком­пьютер или нет — результат один: получаем тексты силы, тек­сты — гимн человеку-личности. Если учесть тот факт, что универ­сальные суггестивные тексты создавались наиболее одаренными людьми своего времени, а затем бережно передавались, храни­лись, оберегались от изменений естественным путем (в отличие от декларативных запретов на изменения доктора Сытина) в силу своего внутреннего совершенства, то такое формально-содержательное совпадение текстов, отличных по объему, стилю, содержанию, созданных разными людьми, в разных городах, ви­димо, далеко не случайно. Недаром философы, лингвисты, поэты, этнографы так много внимания уделяли мифам, которые по од­ному из определений А. Ф. Лосева есть ни что иное, как «лик лич­ности». Вот и получается, что лики не только у святых, мы окру­жены целой галереей ликов современников, только не видим этого, не умеем разглядеть и найти нужные слова, чтобы высве­тить эти лики. Положительным эстетическим и культурологиче­ским моментом является возрождение фольклорных традиций, потому что члены группы олицетворяют собой именно несколько поколений людей, которые могли бы из уст в уста передать весть, сказание об этом замечательном человеке — объекте мифа, обле­кая его в ту единственно совершенную и возможную форму, в ко­торой возникает мифологический текст, получая при этом уни­кальный социальный и художественный опыт сотворчества.

Конечно, метод ВМ является универсальным методом профес­сиональной коммуникации, может оптимизировать процессы рек­ламы, обучения и пр. Но помимо эффекта воздействия на бессозна­тельное (понятно, что перспективы, например, фирмы «Пепси» определяются ее стремлением вытеснить с рынка «Кола» и это воз­действие достигается любой ценой), здесь еще присутствует и мо­мент психологической защиты — да, реклама — творческая, дейст­венная, но щадящая личность, оставляющая ей хоть какую-то возможность для защиты. Это уважение к личности демонстрирует нам, в конечном итоге, анализ универсальных суггестивных тек­стов, из которого следует, что большинство из них построены по типу «мягкого кодирования», ориентированы по фоносемантическим признакам на верхнюю часть шкалы, предложенной А. П. Жу­равлевым. Единственное исключение здесь — мантры, организо­ванные по жесткому принципу, «неотвратимые как смерть», пред­ставляющие собой в чистом виде звукоритмическое воздействие по жесткому типу кодирования. Это разговор с бессознательным на его древнем языке. А потом возникает проблема кришнаитов, рас­певающих мантры на санскрите и теряющих всякую связь с цивили­зацией, разрушение (диссолюция) сознания чисто языковым путем, деградация личности в целом. И нет уже лика, есть полубезумный человек, повторяющий свое неизменное «Харе Кришна» и мечтаю­щий о скорейшей смерти.

Вернемся к основным положениям книги.

1. Априорная суггестивность языка доказывалась нами в 1 части. Попытки манипулировать себе подобными (конечно, в большинстве своем, неосознаваемые) можно наблюдать постоянно. Коммуникации без манипуляции не существует (в данном случае мы не затрагиваем морально-этическую сторону этого вопроса. Естественно, в трудах психологов коммуникация и манипуляция «разводятся», и это правильно). Говоря об объективном подходе к языковой суггестии как предмету исследования, оставив в стороне эмоции, можно отметить, что как психотерапевт в особой социаль­но-психологической роли не воздействовать не может, как колдун «не может не колдовать» по всем народным поверьям, так и любой вступающий в коммуникацию человек становится вынужденным манипулятором — не управлять не может (правда, эффективность его при этом зависит от профессиональных навыков или врожден­ных качеств).

Затемнение, уведение на задний план суггестивной подфункции коммуникативной функции можно объяснить, по-видимому, все тем же мифологическим стремлением человека вообще думать о себе как можно лучше: «Мы просто коммуницируем (обмениваемся ин­формацией), а не манипулируем». (В трудах лингвистов советского периода было еще более интересное «разведение» — «манипуля­ция» — это там, на диком Западе, а в нашей справедливой стране — разумное «управление»). Но осознание манипулятивной направ­ленности любой коммуникации вовсе не означает отрицание ком­муникации как таковой. В то же время, попытка объективно, без предвзятости представить себе любой коммуникативный акт, в ко­тором бы один собеседник не воздействовал на другого, практиче­ски невозможно. Нет «простой» передачи информации, бесцельного общения (это либо структурирование времени, либо передача скры­тых трансакций, либо желание «отвязаться» — прекратить речевой акт и т. д.).

Тезис о вероятности языковой суггестии доказывается тем, что результат латентного вербального воздействия, несмотря на уни­версальный характер последнего, проявляется у разных людей от­личным образом в силу разницы в образовании, мифологических убеждений и пр.

2. Специальная лингвистическая междисциплинарная дисцип­лина, изучающая латентные языковые особенности воздействия наустановки личности и общества по необходимости располагает спе­цифическим понятийным аппаратом, теоретическими основаниямии особым методом анализа и синтеза текстов. Суггестивная лин­гвистика — динамическая (изучает процессы), междисциплинарная (стыковая),   коммуникативно-функциональная,   прикладная.   Вер­бальные и невербальные механизмы суггестии рассматриваются как «пучок языков» (в семиотическом смысле), из которых основопола­гающими являются язык в традиционном понимании и язык мифа.

Рассмотрение воздействующего языка в семиотическом аспекте (в системе «пучка языков») более полезно не-лингвистам, так как язык является основным кодом для передачи воздействующей ин­формации. Конечно, можно использовать весь арсенал имеющихся средств, чтобы погрузить человека в гипнотическое состояние — из­менение громкости, тембра, специфические маркирующие жесты, элементы интерьера и даже изменение диаметра зрачка, но при этом будет отсутствовать одно существенное достоинство — возмож­ность повторения и адекватность понимания задачи, потому что кода более универсального, чем язык, нет. Язык — кратчайший путь к подсознанию, и эксперименты, проведенные в условиях пси­хотерапевтических групп это доказывают.

Методологическая основа суггестивной лингвистики — метод вербальной мифологизации (ВМ).

3. Единицей анализа признан текст в широком смысле слова, в нашей терминологии — мифологический суггестивный текст. Сред­ства и приемы, зафиксированные в универсальных суггестивных текстах, специально созданных массовым сознанием или профес­сиональными коммуникаторами для воздействия на установки лич­ности или общества приняты в качестве эталонных. Суггестивные закономерности языка имеют правополушарную ориентацию (срод­ни закономерностям, фиксируемым в художественных текстах), на­целены скорее на «периферию», чем на «центр» обыденной речевой деятельности (в понимании психолингвистов) и в то же время под­даются математически точному описанию; их эффективность уси­ливается по мере сложности осознавания и восприятия (наиболее действенными с точки зрения латентного воздействия являются фоносемантические и грамматические параметры, особенно, если они формально соответствуют типу мифологического сознания лично­сти или общества).

Стратегия изучения и описания суггестивных текстов ориенти­рована на все более глубокое погружение в направлении наименее осознаваемых уровней языка: текста, синтаксических, лексических и словообразовательных, грамматических, ритмических, фоносемантических характеристик.

4. Эксперименты в области суггестивной лингвистики можно отнести к категории социальных (социально-лингвистических) экспе­риментов, производимых как с участием экспериментатора в синхро­нии (в условиях терапевтический группы, здесь и сейчас), так и проис­ходящих объективно на протяжении больших промежутков времени (диахронические социально-лингвистические эксперименты с МС). Их организаторы — профессиональные коммуникаторы разных вре­мен, испытавшие свое воздействие на населении, получившие опреде­ленный эффект и обучившие себе подобных сугтесторов.

Универсальные суггестивные тексты являются математически точными, эффективными средствами воздействия на установки личности и общества, так как в них с наибольшей силой проявля­ются закономерности вербальной мифологизации: эмоционально-личностное отношение к событиям, богатство используемых языко­вых приемов, ориентация на глубинные первичные слои под­сознания и т. д. Каждая мифологическая система обладает своей системой текстов, отличающихся особыми параметрами и влияю­щими на порождение индивидуальных суггестивных текстов в про­цессе профессиональной (в нашем случае — терапевтической) ком­муникации.

Специфика синхронного социально-лингвистического экспери­мента в том, что экспериментатор является вынужденным лидером, обладает особой социально-психологической ролью Божества, по­этому информанты лишены возможности изменить свое поведениев процессе эксперимента.  ,

Данные, полученные на основании социально-лингвистических экспериментов с МС и личностью, следует обрабатывать с помощью точных математических методов, чтобы не впасть в заблуждение относительно оригинальности и степени профессиональной подготовленности суггестора к такого рода воздействию. Популярность в МС и истинная полезность могут не совпадать в конкретной ситуа­ции. Четкое различение мифа самого доктора и мифологической системы, окружающей методы его лечения, помогут объективиза­ции полученных данных.

Каждая личность имеет большие языковые резервы (пассивный лексический запас, способность к метафоризации и т. д.). Требуется специальное эмоциональное, мифологическое и пр. «продавливание» для активизации этой личностной информации и превращения ее в элемент повседневной коммуникации. Изменение имени, игро­вое погружение в мифологию предков, письма к себе и другие соб­ственно лингвистические методы являются надежным способом аутосуггестии, погружения в измененное состояние сознания и мо­гут быть использованы как метод лечения и диагностики. Личность, получившая достаточное количество эмоциональных толчков, из­менившая свое вербальное поведение, потенциально готова к жизни в осознанном и управляемом Мифе (т. е. сама может выступать в роли успешного коммуникатора, сугтестора-Победителя).

Соединение различных мифологических полей при ведущей ро­ли научного (медицинского) мифа делает возможным повысить эф­фективность терапевтического воздействия, способствуя в то же время экологичному безболезненному вмешательству во внутрен­ний мир личности. Создание специальной социально-психологичес­кой роли Доктора (модификации роли Божества) — также непре­менное условие успешной терапии как личности так и общества в целом. Стихийное формирование мифа может привести к негатив­ному резонансу в МС, способствовать нагнетанию отрицательных эмоций и шизофренизации общества и отдельных личностей, про­шедших соответствующие «психотерапевтические» группы или дру­гой вид лечения (читавших доморощенные самонасторои, напри­мер). Стихийный миф, как было показано на примерах, вырывается из-под контроля и становится суггестором суггестора — ведет за собой личность врача, не позволяя ей меняться в позитивную сто­рону и следовать своим идеологическим воззрениям. Сознательное и профессиональное создание мифа — не только экономическая необходимость в момент зарождения рыночных отношений и кон­курентной борьбы, в том числе и на рынке медицинских услуг, но и требование прогрессивного общественного мнения, озабоченного психическим состоянием населения.

5. В качестве универсального метода анализа и синтеза сугге­стивных текстов предложен интегральный метод вербальной мифологизации (ВМ). ВМ предполагает использование особого (достига­емого исключительно языковым воздействием) измененного со­стояния сознания (творческого транса) для порождения специфиче­ских мифологизированных текстов, характеризующихся парамет­рами универсальных суггестивных текстов. Это тексты ауто- и гетеросуггестивные, со многими степенями свободы, фольклорные, правополушарные, обладают специфическими лингвистическими признаками и выполняют функции защитных «якорных» текстов.

Метод ВМЛ — модификация метода вербальной мифологиза­ции (лингвосинтез) — позволяет в наибольшей степени эффективно воздействовать на личность, способствуя не только лечению ряда невротических и психосоматических заболеваний, но и успешной социализации личности. Как эффективный метод групповой рабо­ты, включающий в себя элементы собственно лингвистических тре­нингов, он проходит в настоящее время апробацию в ряде клиник страны. Полученные результаты (в том числе и лингвистическая продукция) позволяют делать самые положительные прогнозы. По­гружение в глубинное бессознательное лингвистическим путем, интериоризация положительных коннотаций при помощи якорного личностного мифологического текста (при соблюдении ряда гума­нистических правил), по-видимому, попадает точно в область един­ственного здесь и сейчас личностного смысла, который пытаются выявить и логотерапевты, и гештальтисты, и экзистенциальные психотерапевты, и другие школы психотерапии и гипноза. В на­стоящем случае мы имеем дело с особым видом языкового транса (что подтверждает анализ языковой продукции групп), обучаем человека ауто- и гетеросуггестии в течение нескольких часов, спо­собствуем его социальной адаптированности и коммуникативной гибкости в дальнейшем. Сознательно сформированный миф управ­ляем, может модифицироваться в случае необходимости в другие тексты, или подвергаться трансформации. Таким образом, ВМЛ — яркая иллюстрация возможностей использования метода ВМ в раз­ных областях профессиональной коммуникации, потому что язык мифа — универсальный язык подсознания как личности, так и об­щества в целом. Тексты, полученные в результате такого рода воз­действия, представляют собой уникальный материал, расширяю­щий представление современной лингвистики о суггестивных резер­вах языка.   

Материал, приведенный в работе, приводит к мысли о необхо­димости решения ключевого вопроса о гуманизации медицинского образования (да и любого образования вообще). Под гуманизацией понимается обучение «воздействующему» родному языку в целях оптимизации коммуникации и психологической защиты, а особен­но — целенаправленное обучение профессиональных коммуникато­ров разных профилей экологичному и эффективному влиянию на МС и отдельную личность. Так, исключение из необходимых эле­ментов медицины (Ножа, Травы и Слова) именно Слова приводит к увеличению количества ятрогенных заболеваний и снижению попу­лярности медицинского мифа, который, в настоящее время, судя по реакциям МС, успешно перекрывается языческим и религиозным, сохраняя пока еще ведущую роль.

Использование новейших достижений отечественного и зару­бежного языкознания наряду с междисциплинарным подходом по­зволяют осознанно и экологично влиять на установки личности и общества и внести коррективы в организацию медицинского обра­зования.

Лингвистика уже сегодня может предложить медицине:

1) систему обучения коммуникативно значимым умениям и навы­кам, которые в значительной степени повысят эффективность вер­бального воздействия врача независимо от профиля его обучения;

2) обучающие    циклы    для    специалистов-психотерапевтов, включающие информирование об оригинальных отечественных методиках;

3) методы,  культурологически,  социально  и   психологически учитывающие национальный менталитет: метод вербальной мифо­логизации личности (лингвосинтез), метод терапии поэтическими текстами, лингвистический психоанализ и др.;

4) пакет компьютерных экспертно-тренинговых программ подусловным названием «Экспертиза текстов внушения»;

5) лингвистические основы формирования профессиональногомифа отечественной психотерапии и каждого психотерапевта.

Таким образом, междисциплинарный подход и содружество медицинских, психологических, социальных и лингвистических на­ук в системе определенного языка и конкретной культуры — залог формирования «экологически чистой» терапии, включающей в себя экспертные оценки эффективности и безопасности отдельных мето­дов, а также специальные обучающие циклы, основанные на посте­пенном (пошаговом) формировании языковых навыков в аспекте суггестии. Все это не только позволит эффективнее манипулировать пациентами, но и разрабатывать для них действенные способы контрсуггестии (самозащиты), что, в конечном итоге, должно спо­собствовать укреплению психического здоровья нации.

Возвращаясь к вопросу: «Кто войдет в "дом колдуньи"?», вспомним «Маленького принца» А. де Сент-Экзюпери: «он сказал:

— Звезды очень красивые, потому что где-то там есть цветок, хоть его и не видно...

— Да, конечно, — сказал я только, глядя на волнистый песок, освещенный луною.

—  И пустыня красивая... — прибавил Маленький принц.

Это правда. Мне всегда нравилось в пустыне. Сидишь на пес­чаной дюне. Ничего не видно. Ничего не слышно. И все же тишина словно лучится...

— Знаешь, отчего хороша пустыня? — сказал он. — Где-то в ней скрываются родники...

Я был поражен. Вдруг я понял, почему таинственно лучится пе­сок. Когда-то, маленьким мальчиком, я жил в старом-престаром доме — рассказывали, будто в нем запрятан клад. Разумеется, ни­кто его так и не открыл, а может быть, никто никогда его и не ис­кал. Но из-за него дом был словно заколдован: в сердце своем он скрывал тайну...

— Да, сказал я. — Будь то дом, звезды или пустыня — самое прекрасное в них то, чего не увидишь глазами».

Зоркость сердца позволяет высветить Лик Личности. Профес­сионализм помогает войти в «дом колдуньи», обрести мужество Победителя и вернуться... К Звездам, Земле и Людям.

 

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1.     Автономова Н. С. Миф: хаос и логос//Заблуждающийся ра­зум?: Многообразие вненаучного знания. — М.: Политиздат, 1990.— 464 с.

2.     Автономова Н. С.   Рассудок.   Разум.   Рациональность.   — М.: Наука, 1988.— 282 с.

3.     Адлер А. Практика и теория индивидуальной психологии.—

М., 1995.— 296 с.

4.     Азадовский К Орфей и Психея // Небесная арка: Марина Цве­таева и Райнер Мария Рильке. —СПб.: Акрополь,  1992. — С. 10-47.

5.     Аладжалова Н. А., Каменецкий С. Л., Рожнов В. Е. Сверхмед­ленные колебания потенциалов головного мозга как объектив­ный показатель гипнотического состояния // Бессознательное. Природа, функции, методы исследования.— Тбилиси: Мецни-ереба, 1978.— С. 162-169.

6.     Александер Ф., Селесник Ш. Человек и его душа: познание и врачевание от древности и до наших дней.— М.: Прогресс-культура, 1995. — 604 с.

7.     Алексеев Н. А.   Шаманизм   тюркоязычных   народов   Сибири: (Опыт ареального сравнительного исследования). — Новоси­бирск: Наука, 1984. — 233 с.

8.     Алексейчик А. Е. Восхождение на вершину // Московский пси­хотерапевтический журнал, 1994, №5. — С. 112-121.

9.     Алиев X. М.  Ключ к себе. Этюды о саморегуляции. — М., 1990.— 223 с.

10.   Алякринский Б. С, Степанова С. И. По закону ритма. —М., 1985.— 176 с.

11.   Андреас К., Андреас С. Измените свое мышление — и восполь­зуйтесь результатами. Новейшие субмодальные вмешательства НЛП. — СПб, 1994. — 237 с.

12.   АндреасСт.,   Андреас Кон.   Сердце   мозга.   —Екатеринбург: МООПД, 1993, —311с.

13.   Антонович В. Б. Колдовство. Документы. Процессы. Исследо­вание В. Б. Антоновича —СПб.: Тип. В. Киршбаума, 1877. —

139 с.

14.   Анчаров М. Л. Записки странствующего энтузиаста: Роман. — М: 1988. — 334 с.

15.   Асеев Ю. А. Проблемы речевого воздействия на аудиторию в зарубежной социально-психологической литературе. Сб. науч. трудов (Обзор). - Л., 1973. — 107 с.

16.   Асмолов А. Г. На перекрестке путей к изучению психики чело­века // Бессознательное.  Сб. статей:  Новочеркасск:  САГУНА, 1994. — С. 51-59.

17.   Астахов С. Н. Лечебное действие слова. — Л., 1962. — 96 с.

18.   Астахова А. М. Заговорное искусство на реке Пинеге // Кресть­янское искусство СССР.  Искусство Севера.   Вып.   II.  —Л., 1928. —С. 50-60.

19.   Афанасьев А. Н.  Поэтические воззрения славян на природу. Происхождение мифа, метод и средства его изучения (о сравни­тельной мифологии)//Абелюк Е. С. Миф или сказка?— М.: МИРОС, 1995.—С. 106-140.

20   Ахромович В. Школа молитвы//Наука и религия. —1991. —

№10.— С. 24-27.

21.    Базарон Э. Очерки тибетской медицины. — Улан-Удэ, 1984. — 164 с.

22.   Баиндурашвили А. Г.   К   вопросу   первичности   установки // Д.Н.Узнадзе — классик   советской   психологии.   —Тбилиси: Мецниереба, 1986. — С. 63-72.

23.    Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика: Пер. с фр. — М.: Прогресс, 1989. — 615 с.

24.   Бассин В. Ф., Прангишвили А. С, Шерозия А. Е. О проявлении активности   бессознательного   в   художественном   творчест­ве // Вопросы философии. — 1978. — № 2.— С. 57-69.

25.   Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. 2-е изд. — М.: Искусство, 1986. — 445 с.

26.   Бейкер А. Пресуппозиция и типы предложений // Новое в зару­бежной лингвистике: Вып. XVI. Лингвистическая прагматика.: Сборник. — М: Прогресс, 1985. — С. 406-418.

27.    Белый А. Как мы пишем // Андрей Белый. Проблемы творчест­ва. — М: Сов. писатель, 1988. — С. 10-19

28.   Белый А. Ритм как диалектика и «Медный всадник». Исследо­вание. — М.: Федерация, 1929. — 279 с.

29.   Белый А. Символизм как миропонимание. —М.: Республика, 1994.— 528 с.

30.    Бердяев Н. А.  Самопознание.  — М.:   Междунар.  отношения, 1990.— 336 с.

31.    Бердяев Н. А. Философия свободного духа. — М.: Республика, 1994.— 480 с.

32.   Бертье Ж., Повель Л. Утро магов. — М.: РИА «День», 1991. — 78 с.

33.   Берн Э. Игры, в которые играют люди (Психология человечес­ких взаимоотношений). Люди, которые играют в игры (Психо­логия человеческой судьбы). — М.: Прогресс, 1988. — 399 с.

34.   БертФ. Грин. Измерение установки//Математические методы в   современной   буржуазной   социологии.   — М.:   Прогресс, 1966. —С. 227-287.

35.   Бессознательное:   Природа,   функции,   методы  исследования. Т. 1. — Тбилиси: Мецниереба, 1978. — 786 с.

36.   Бехтерев В. М. Гипноз, внушение, психотерапия и их лечебное значение.— СПб., 1911,— 112 с.

37.   Бехтерев В. М.  Гипноз, внушение, телепатия. — М.:  Мысль, 1994.— 364 с.

38.    Бехтерев В. М. Объективная психология. — М.: Наука, 1991. 480 с.

39.   Блок А.  Мы располагаем теперь  многими текстами загово­ров // Русские заговоры. — М.: Пресса, 1993. — С. 268-283.

40.   Булгаков С. Н. Свет невечерний: Созерцания и умозрения. — М.: Республика, 1994. — 415 с.

41.   Буль П. И. Гипноз ивнушение. —Л.: Медицина, 1975. — 88 с.

42.   Буль П. И. Основы психотерапии.— Л.: Медицина, Ленингр. отд., 1974.— 310 с.

43.   Бурно М. Е. О целебности абсурда // Московский психотера­певтический журнал, 1994, № 5. — С. 110-111.

44.   Бутлеров А. М.   Статьи  по   медиумизму.   — СПб.:   Изд-во А. Н. Аксакова, 1889. — 293 с.

45.    Бэндлер Р. Используйте свой мозг для изменения. Нейролингви-стическое программирование.— СПб.: Ювента, 1994. — 172 с.

46   Бэндлер Р., ГриндерДж. Трансформэйшн. Нейролингвистическое программирование и структура гипноза. — СПб. 1995. — 317с.

47.   Валентинов Н. Недорисованный портрет. — М.: Терра, 1993. — 560 с.

48.    Вандриес Ж. Язык // Воронин С. В. Фоносемантические идеи в зарубежном языкознании. —Л.: Изд-во ЛГУ, 1990. —С. 146— 153.

49.   Варшавский К. М. Гнпносуггестивная терапия (Лечение внуше­нием в гипнозе). — Л.: Медицина, Ленингр. отд., 1973. — 192 с.

50.    Василенко Л. И. Магия: старое зло или новое благо? // Вопросы философии, 1994, № 2. — С. 25-34.

51.   Васютинский Н. А. Золотая пропорция. —М.: Мол. гвардия, 1990.— 235 с.

52.   Вейлерт А. А. О зависимости количественных показателей еди­ниц языка от пола говорящего лица // Вопр. языкознания.— 1976. — № 5. — С. 138-143.

53.   Величковский Б. М. Установка и сознательный контроль в пси­хологии   познания//Д. Н. Узнадзе — классик   советской   пси­хологии.— Тбилиси: Мецниереба, 1986. — С. 73-89.

54.    Вернадский В. И. Начало и вечность жизни.— М.: Сов. Россия, 1989. —702 с.

55.    Веселовский А. Н. Сравнительная мифология и ее метод // Абе-люк Е. С. Миф или сказка? — М.: МИРОС, 1995. — С. 140-148.

56.   Ветухов А. В. Заговоры, заклинания, обереги и другие виды на­родного врачевания, основанные на вере в силу слова. // Русск. филол. вестн. Вып. 1-2.— Варшава, 1907.

57.   Визель Т. Г. Особенности языковой личности больного с афа­зией и проблема межполушарной асимметрии мозга // Язык и личность. — М., 1989.— С. 144-148.

58.    Вилюнас В. К. Психологические механизмы мотивации челове­ка. — М.: Изд-во МГУ, 1990. — 283 с.

59.    Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. — М.: ИЛ, 1958. —134 с.

60.   Вишневская Э. С, Кошкин С. Л., Вишневский В. А. Психичес­кие расстройства у принимавших сеансы психотерапии // Обоз­рение психиатрии и медицинской психологии им. В. М. Бехте­рева.— Л.— 1991. — № 1. — С. 40-47.

61.    Волошинов В. Н.  Марксизм   и  философия  языка.  Основные проблемы социологического метода в науке о языке. —Л.: Прибой, 1929.— 188 с.

62.   Воронин С. В.   Основы   фоносемантики.   —Л.:   Изд-во  ЛГУ, 19S2. —244 с.

63.    Воронин С. В. Фоносемантические идеи в зарубежном языко­знании: (Очерки и извлечения). — Л.: Изд-во ЛГУ, 1990. — 199 с.

64.    Вундт В. М. Введение в психологию.— М: Космос, 1912. — 152 с.

65.    Вундт В. К вопросу о происхождении языка. Звукоподражания и звуковые метафоры // Воронин С. В. Фоносемантические идеи в зарубежном языкознании.— Л.: Изд-во ЛГУ, 1990.— С. 58-66.

66.   Выготский Л. С. Из неизданных материалов Л.С.Выготско­го // Психология   грамматики   /Под   ред.   А. А. Леонтьева   и Т. В. Рябовой. — М, 1968. — С. 179-196.

67.   Выготский Л. С. Мышление и речь//Л. С. Выготский. Собра­ние сочинений: В 6-ти т. Т. 2. Проблемы общей психологии. —

М., 1982. —С. 5-361.

68.    Выготский Л. С, Лурия А. Р. Этюды по истории поведения: Обезьяна.    Примитив.    Ребенок.    — М.:    Педагогика-Пресс, 1993. — 224 с.

69.    Гачев Г. Язык как голос национальной природы // Гачев Г. На­циональные образы мира.  Космо-Психо-Логос. — М.:  Про­гресс-Культура, 1995. —С. 182-206.

70.    Гоголь Н. В.   О   малороссийских   песнях // Поли.   собр.   соч., т. 8. — М., 1952. — С. 80-95.

71.    Голан А. Миф и символ. — 2-е изд.— М.: РУССЛИТ, 1994. —375 с.

72.    Голосовкер Л. Э. Логика мифа. — М.: Ин-т востоковедения АН СССР, 1987.—С. 217.

73.    Горелов И. Н.  Невербальные компоненты коммуникации.  — М.: Наука, 1980. — 104 с.

74.    Горин С. А. А вы пробовали гипноз? — Канск, 1994. — 193 с.

75.    Грановская Р. М., Березная И. Я. Интуиция и искусственный интеллект. — Л.: Изд-во Л ГУ, 1991. — 268 с.

76.   Грановская Р. М., Крижанская Ю. С. Творчество и преодоле­ние стереотипов. — СПб.- OMS, 1994. — 192 с.

77.    Гримак Л. П. Общение с собой: Начала психологии активнос­ти. — М.: Политиздат, 1991. — 320 с.

78.    Гринберг Дж., ОсгудЧ., ДженкинсДж. Меморандум о языко­вых универсалиях//Новое в лингвистике. Вып. V. —М.: Про­гресс, 1970. —С. 31-40.

79.    Гриндер Д., Бэндлер Р. Из лягушек в принцы.— Воронеж: НПО «МОДЭК», 1993 —208 с.

80.    Гриндер Дж.,   Бэндлер Р.   Формирование  транса.   —   Канск, 1993.—345 с.

81. Гринсон Р. Ральф. Практика и техника психоанализа. — Ново­черкасск: САГУ НА, 1994. —- 334 с.

82. Гроф С. За пределами мозга. 2-е изд — М. Изд-во Транспер­сонального Института, 1993. — 504 с.

83. Гроф С. Области человеческого бессознательного. — М, 1994.—278 с.

84. Грушин Б. А. Массовое сознание: Опыт определения и пробле­мы исследования. — М.: Политиздат, 1987. — 368 с.

85. Грушин Б. А. Эффективность массовой информации и пропа­ганды: Понятие и проблема измерения. — М., 1979. — 64 с.

86. Гумбольдт Вильгельм фон. Избранные труды по языкозна­нию. — М.: Прогресс, 1984. — 394 с.

87. Гумбольдт В. фон. Язык и философия культуры. — М.: Про­гресс, 1985.— 451 с.

88. Гуревич П. С. Приключения имиджа: Типология телевизионно­го образа и парадоксы его восприятия. — М.: Искусство, 1991. — 221 с.

89. Гуревич С. А. Психотерапия в народной медицине // Руковод­ство по психотерапии. —Ташкент: Медицина, 1985. —С. 129-147.

90.   Гусев Л. Ю. Метафорическое наименование фольклорного ге­роя как способ выражения эстетического идеала // Лингвистика на исходе XX века: итоги и перспективы. Тезисы междуна­родной конференции. Т. 1. —М.: Филология, 1995. —С. 145-146.

91.   Даль В. И. О повериях, суевериях и предрассудках русского народа. — СПб.: Изд-во «Литера», 1994. — 480 с.

92.   Дейк Ван Т. А.  Язык.   Познание.   Коммуникация.— М.:   Про­гресс, 1989.— 312 с.

93.   Декарт Р. Правила для руководства ума. — М ; Л.: Соцэкгиз, 1936.— 176 с.

94.   Джеймс М., Джонгвард Д. Рожденные выигрывать. Трансакци-онный   анализ   с   гештальупражнениями.   — М.:   Прогресс, 1993.—336 с.

95.   Дилтс Р., Халлбом Т., Смит С. Убеждения. Пути к здоровью и благополучию.— В. Пышма, 1993. — 173 с.

96   Добрович А.   «Дом   колдуньи»   и   художественное   восприя­тие // Декоративное искусство СССР.— 1980.— № 4.— С. 35-37.

97.  Добрович А. Б. Общение: наука и искусство. — М., 1978.— 143 с.

98.   Фонарь Диогена: Из дневников психотерапевта. — М.: Знание, 1981. —119с.

99.   Дрогалина Ж. А., Налимов В. В. Семантика ритма: ритм как непосредственное вхождение в  континуальный  поток  обра­зов//Бессознательное. Т. Ш.—Тбилиси, 1978. —С. 293-301.

100. Дубров А. П.,  Пушкин В. Н.  Парапсихология  и современное естествознание. — М., 1989. — 280 с.

101. Евзлин М. Космогония и ритуал. — М.: Радикс, 1993. — 344 с.

102. Елеонская Е. Н. К изучению заговора и колдовства в России. Вып. 1. —М., 1917.— 63 с.

103. Елеонская   Е. Н.   Сказка,   заговор   и  колдовство   в   России. Сб. трудов. — М.: Изд-во «Индрик», 1994. — 272 с.

104. Елизаренкова Т. Я. Исследования по диахронической фоноло­гии индоарийских языков. — М.: Наука, 1974. — 293 с.

105. Ефремов И. А. Лезвие бритвы//Собрание сочинений. Т. 4. — М.: Советский писатель, 1992. — 655 с.

106. Жельвис В. И. Инвективная стратегия как национально-специ­фическая характеристика //Этнопсихолингвистика. — М.: Нау­ка, 1988.— С. 98-108.

107. Жельвис В. И. Эмотивный аспект речи: Психолингвистическая интерпретация речевого воздействия: Учеб. пособие. — Ярос­лавль: ЯрГУ, !990. — 81 с.

108. Жинкин Н. И. Речь как проводник информации. — М.: Наука, 1982.— 159 с.

109. Жирмунский В. М. О ритмической прозе//Русская литерату­ра. — 1966. — № 4. — С. 103-104.

110.  Журавлев А. П. Звук и смысл. 2-е изд. — М: Просвещ., 1991. — 160 с.

111. Журавлев А. П. Фонетическое значение. —Л.: Изд-во ЛГУ, 1974.— 159 с.

112. Звегинцев В. А. К вопросу о природе языка //Вопр. филосо­фии. — 1979. — № 11. — С. 67-78.

113. Зеленин Д. К. Очерки русской мифологии // Абелюк Е. С. Миф или сказка?— М.: МИРОС, 1995.—С. 154-156.

114. Зенков Л. Р. Бессознательное и сознание в аспекте межполу-.   шарного взаимодействия//Бессознательное. Т. I. —Новочер­касск, 1994.— С. 201-214.

115. Зильберт Б. А. Речевое (текстовое) общение в массовой инфор­мации и проблема обратной связи // Речевое общение: цели, мотивы, средства. — М.: 1985. — С. 138-145.

116. Зильберт Б. А. Проблемы классификации текстов массовой ин­формации // Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз. — М. — 1986. — Т. 45. - № 1. — С. 70-80.

117. Зубова Л. В. Поэзия Марины Цветаевой: Лингвистический ас-пекг. — Л.: Изд-во ЛГУ, 1989. — 264 с.

118.  Иванов В. В.  Бессознательное, функциональная асимметрия, язык  и творчество//Бессознательное. Т. 1. —Новочеркасск: САГУНА, 1994. —С. 168-173.

119.  Иванов Вяч. Вс. Об анаграммах Ф. де Соссюра//Фердинад де Соссюр. Труды по языкознанию. — М.: 1977. — С. 635-638.

120. Иванов В. В., Топоров В. Н. Инвариант и трансформации в ми­фологических и фольклорных текстах//Абелюк Е. С. Миф или сказка? — М.: МИРОС, 1995.—С. 179-185.

121.  Иванов В. В., Топоров В. Н. Санскрит. — М.: Изд-во вост. лит­ры, 1960.— 134 с.

122.  Иванова-Лукьянова Г. Н. О восприятии звуков//Развитие фо­нетики современного русского языка. — М.: Наука,  1966. — С. 136-143.

123. Игнатенко А. А. Как жить и властвовать: Секреты успеха, до­бытые в старинных арабских назиданиях правителям. — М.: Прогресс-Культура, 1994. — 352 с.

124. Кайсаров А. С,   Глинка Г. А.,   Рыбаков Б. А.   Мифы  древних славян. Велесова книга.— Саратов: 1993. — 320 с.

125. Кайтуков В. М. Эволюция диктата. Опыты психофизиологии истории. — М.: Благотворительный фонд «Норд», 1994. — 412 с.

126. Каплан Г. И., Сэдок Б. Дж. Клиническая психиатрия в 2-х тт. Т. 2. — М: Медицина, 1994. — 522 с.

127.  Караулов Ю. Н.   Русский  язык  и  языковая  личность.  —М.: Наука, 1987.—261 с.

128. Карвасарский Б. Д.  Неврозы.  —  2-е изд.  —  М.:   Медицина, 1990.— 576 с.

129. Карвасарский Б. Д. Психотерапия. — М.: Медицина, 1985. 303 с.

130. Карнеги Д. Как вырабатывать уверенность в себе и влиять на людей, выступая публично. — М.: Прогресс, 1989. — 448 с.

131.  Карнеги Д. Как завоевывать друзей и оказывать влияние на людей. — М.: Прогресс, 1989. — 288 с.

132. Кастанеда К. Учение дона Хуана. Отдельная реальность. Пу­тешествие в Искстлан. — СПб: «София», 1993. — 632 с.

133. Кедров Б. О творчестве в науке и технике. — М.: 1987. — 192 с.

134. Клемперер В Язык третьего рейха. Записки филолога // Имидж.— № 3. — Челябинск, 1991. —С. 19-26.

135  Коломийцева О. А. Лингвистический аспект психотерапевтиче­ского    воздействия    А. М. Кашпировского // Психотерапевти­ческий и духовный феномен Кашпировского. Материалы 1-й Украинской научно-практической конференции — Киев, 28-30 января, 1991.—С. 124-139.

136  Колшанский Г. В. Объективная картина мира в познании и языке. — М: Наука, 1990. — 103 с.

137  Кондратов А. М., Шилик К. К. Как рождаются мифы XX ве­ка. — Л.: Лениздат, 1988 — 176 с.

138  Коппо П. Традиционные методы лечения психических болезней в Мали // Здоровье мира. — 1983. — № 6. — С. 10-12.

139. Костандов Э. А. О физиологических механизмах «психологи­ческой   защиты»   и   безотчетных   эмоций // Бессознательное. Т. 1. —Тбилиси: Мецниереба, 1978. — С. 633-651.

140. Красникова Е. И. Прогнозирование оценки квазислова в связ­ном тексте// Проблемы мотивированности языкового знака. — Калинин!рад: КГУ, 1976. —С. 54-60.

141. Кубасов В. А., Ковылин А. И., Ковресов В. А.  Методика лече­ния   в    нейро-лингвистическом    программировании    (ребил-динг) // Новости психосинтеза, № 1-2, 1993. — С. 28-30

142. Кубрякова Е. С. Смена парадигм знания в лингвистике XX ве­ка//Лингвистика на исходе XX века: Итоги и перспективы. Тез. междунар. конф. —Т. 1. — М., 1995. — С 278-280.

143. Кэмпбелл Дж.     Жизнеописание     Карла     Густава     Юнга// Юнг К. Г. Тэвистокские лекции. Аналитическая психология: ее теория и практика. — Киев: СИНТО, 1995. — С. 193-221.

144. Лебедев А. В. Самогипноз (практическое руководство). —М., 1993.— 27 с.

145. Лебле Л. О. Статистический анализ значимости буквенной фор­мы в поэме Эдгара По «Колокола» // Проблемы мотивирован­ности языкового знака. —Калининград: Изд-во КГУ, 1976. —С. 82-88.

146. Леви-Брюль Л. Первобытное мышление. М.: Атеист, 1930. —337 с.

147. Леви-Стросс К. Из книги «Мифологичное.  1. Сырое и варе­ное»//Семиотика  и яскусствометрия.  —М.-   Мир,   1972.  — С 25-49.

148. Леви-Стросс К   Структура  мифов//Вопросы  философии.  — 1970. — № 7,- С. 152-164.

149. Лекрон Лесли М.   Добрая   сила   (Самогипноз).-«Писатель», 1993.— 207 с. М.:   Изд-во

150. Леонтьев А. А. 1979.—45 с. Психологический   портрет   лектора. М.

151. Леонтьев Д. А. Виктор Франкл в борьбе за смысл // Франкл В. Человек в поисках смысла. — М.: Прогресс, 1990. — С. 5-22.

152.  ЛесскисГ. А. О зависимости между размером предложения и ха­рактером текста // Вопр. языкознания. — 1963. — № 3. — С. 92-112.

153. ЛиндеманХ., Селье Г. Система психофизического саморегули­рования. Когда стресс не приносит горя. — М, 1992. — 158 с.

154. Линецкий М. Л. Внушение и мы. — М., 1983. — 94 с.

155. Литвак М. Е.   Психологическое   айкидо.   —   Ростов-на-Дону, 1992.— 64 с.

156.  Литвак М. Е. Я: алгоритм удачи. — Ростов-на-Дону, 1994. — 103 с.

157.  Лосев А. Ф. Знак. Символ. Миф. — М: Изд-во МГУ, 1982. — 478 с.

158. Лосев А. Ф.   Миф — развернутое   Магическое   Имя // Символ, №28, 1992.— С. 217-230.

159.  Лосев А. Ф. Философия имени. — М.: Изд-во МГУ, 1990. — 269 с.

160. Лосев А. Ф. Философия. Мифология. Культура. —М.: Полит­издат, 1991. —525 с.

161. Лурия А. Р. Внутренняя картина болезни и ятрогенные заболе­вания. — М.: Медицина, 1977. — 110 с.

162. Лурия А. Р.  Основные  проблемы  нейролингвистики.  —  М.: МГУ, 1975. —250 с.

163. Маковский М. М. Удивительный мир слов и значений. Иллю­зии и парадоксы в лексике и семантике. — М.: Высш. школа, 1989.— 199 с.

164. Максимов С. В. Крестная сила. Нечистая сила. Неведомая си­ла,— Кемерово, 1991.— 349 с.

165. Малиновский Б.  Магия, наука и религия//Магический кри­сталл: Магия глазами ученых и чародеев. — М.: Республика, 1994. —С. 84-127.

166. Маранда П., Кенгас-Маранда Э. Структурные модели в фольк­лоре // Зарубежные исследования по семиотике фольклора. — М., 1985. —С. 194-260.

167. Мелетинский Е. М. Поэтика мифа. — М.: Наука, 1976. — 408 с.

168. Мельников Г. П.   Типы   мотивированности    языковых   зна­ков // Материалы  семинара  по  проблеме  мотивированности языкового знака. — Л., 1969. — С. 3-6.

169.  Менделев В. А. От звука к имени // Тайна имени-2. Сборник. — Харьков, 1995. —С. 443-564.

170.  МеньА. Таинство, слово и образ.  Богослужение Восточной Церкви. — Л., 1991. —208 с.

171.  Мерлин В. С.  Очерк  интегрального  исследования  индивиду­альности. — М.: Педагогика, 1986. — 253 с.

172. Мерлин В. С. Своеобразие условных реакций в структуре воле­вого акта // Уч. зап. Казанск. Гос. ун-та, т. 113, кн. 3, 1953.

173. Мессинг В. О самом себе//Феномен «Д» и другие. —М.: По­литиздат, 1991.— С. 11-106.

174. Мецлер А. А. Прагматика коммуникативных единиц. — Киши­нев, 1990. — 100 с.

175. Мизеров М. И., Скалозубов Н. Л. К вопросу о народной меди­цине в Красноуфимском уезде. — Пермь: Тип. Губ. земской управы, 1893. — 44 с.

176.  Минделл А. Лидер как мастер единоборства (введение в психологию демократии). Ч. 1. — М.: Ин-т психологии РАН, 1993. — 88 с.

177. Мистрик Й.  Математико-статистические методы в стилисти­ке // Вопр. языкознания. — 1967.— № 3. — С. 42-52.

178. Михлин В. М., Кирьяк В. А. Неклассическое врачевание: прош­лое и настоящее. 2-е изд., с изм. — Кишинев, 1988. — 212 с.

179.  Морговский А.   Анатолий   Кашпировский — вчера,   сегодня, завтра... — Киев, 1990. — 49 с.

180. Морозов В. П.   Занимательная   биоакустика.   2-е   изд.— М., 1987.— 204 с.

181.  МурзинЛ. Н. О динамической лингвистике XX века//Лингвис­тика на исходе XX века: итоги и перспективы. Тезисы междуна­родной конференции. Т. 2. — М.: Филология, 1995. — С. 361-362.

182. МурзинЛ. Н., Штерн А. С. Текст и его восприятие. —Сверд­ловск: Изд-во Урал, ун-та, 1991. — 172 с.

183. Мурзин Л. Н., Сметюк И. Н. Как обучать языку? (об основах лингводидактики). — Пермь: Изд-во ПГУ, 1994. — 136 с.

184. Мшвидобадзе Р. Г. Распознавание социальных установок через грамматические   параметры   речи.   Дис.   канд. психол. наук: 19.00.05. —Тбилиси, 1984. — 166 с.

185. Надирашвили Ш. А. Понятие установки в общей и социальной психологии. —Тбилиси: Мецниереба, 1974. — 170 с.

186. Надирашвили Ш. А.   Психология   пропаганды.   —   Тбилиси: Мецниереба, 1978. — 122 с.

187. Найдыш В. М.     Мифотворчество    и    фольклорное    созна­ние // Вопросы философии. — 1994. — № 2. — С. 45-53.

188. Налимов В. В.   Вероятностная   модель   языка.   —М:   Наука, 1979.— 304 с.

189. Налимов В. В.  В  поисках  иных  смыслов.  —  М:   Прогресс, 1993.— 280 с.

190. Налимов В. В. Спонтанность сознания: Вероятностная теория смыслов и смысловая архитектоника личности. — М.: Изд-во «Прометей», 1989. — 287 с.

191. Никонов В. А. Имя и общество. — М.: Наука, 1974. — 279 с.

192. Новик Е. С. Обряд и фольклор в сибирском шаманизме. — М: Наука, 1984.— 304 с.

193. Новое в зарубежной лингвистике: Вып. XVI. Лингвистическая прагматика. Сборник.  Пер. с раз. языков. — М.:  Прогресс, 1985.— 500 с.

194. Овсянико-Куликовский Д. Н.   Основы   ведаизма//Собр.   соч., т. 6, — СПб.: Прометей, 1909. — С. 149-198.'

195. Овчинникова О. В., Насиновская Е. Е., Иткин Н. Г. Гипноз в экспериментальном   исследовании   личности.   — М.:    МГУ, 1989.— 229 с.

196. Огибенин Б. Л. Структура мифологических текстов «Ригведы» (Ведийская космогония). — М.: Наука, 1968. — 115 с.

197. Орлов М. А. История сношений человека с дьяволом. —М.: Республика, 1992. — 351 с.

198. Орлова Е. В. О восприятии звуков // Развитие фонетики совре­менного русского языка. — М., 1966. — С. 144-154.

199. Откровенные рассказы странника духовному своему отцу. — Париж, 1948.— 181с.

200. Павлов И. П. Избранные работы по физиологии высшей нерв­ной деятельности. — М.: Учпедгиз, 1950. — 264 с.

201. Панов В. Г. Эмоции. Мифы. Разум. — М.: Высш. шк., 1992. — 252 с.

202. Панов М. В. О восприятии звуков // Развитие фонетики совре­менного русского языка. — М.: Наука, 1966. — С. 155-162.

203.  Папюс. Практическая магия (т. 1). М.: Алконост, 1992. — 320 с.

204. Пезешкян Н. Торговец и попугай. Восточные истории и психо­терапия. — М.: Прогресс, 1992. — 237 с.

205. Перлз Фредерик С. Внутри и вне помойного ведра. — СПб., 1995. —448 с.

206. Песков В. М. Об устойчивых поэтических элементах русского заговора // Филология. — М., 1977. Вып. 5. — С. 26-39.

207. Петров Н. Самовнушение в древности и сегодня. Пер. с болг. — М.: Прогресс, 1986. — 141 с,

208. Пешковский А. М Объективная и нормативная точка зрения на язык // Избранные труды. — М.: Учпедгиз, 1959. — С. 50-62.

209. Платонов К. И. Слово как физиологический и лечебный фак­тор. Вопросы теории и практики психотерапии на основе уче­ния И. П. Павлова. — М., Медгиз, 1963. — 532 с.

210. Померанцева Э. В.   Мифологические   персонажи   в   русском фольклоре // Абелюк Е. С.   Миф   или   сказка/—М.:   МИРОС, 1995.— С. 157-169.

211. Попов С.   Гадание  по  именам//Тайна  Имени:   Сборник.  — Харьков, 1994. — С. 283-305.

212. Поршнев Б. Ф. Антропогенетические аспекты высшей нервной деятельности и психологии//Вопросы психологии. — 1968. — № 5. С. 25-40.

213. Поршнев Б. Ф. О начале человеческой истории. Проблемы па-леопсихологии. — М.: Мысль, 1974. — 487 с.

214. Поршнев Б. Ф. Речеподражание (эхолалия) как ступень форми­рования второй сигнальной системы // Вопросы психологии.— 1964. — № 5. — С. 30-46.

215. Потебня А. А. Слово и миф. — М.: Правда, 1989. — 622 с.

216. Пропп В. Я.   Морфология   сказки.   Изд. 2-е.   —М.:   Наука, 1969.— 168 с.

217. Пропп В. Я. Фольклор и действительность // Абелюк Е. С. Миф или сказка? —М.: МИРОС, 1995.—С. 173-178.

218. Пузырев А. В. Анаграммы как явление языка: Опыт системного осмысления. — М.; Пенза: Институт языкознания РАН, ПГПУ им. А. Г. Белинского, 1995. — 378 с.

219. Рассел Б. Почему я не христианин: Избранные атеистические произведения. — М.: Политиздат, 1987. — 334 с.

220. Рейковский Я. Экспериментальная психология эмоций. — М.: Прогресс, 1979.— 392 с.

221.  Рерих Н. К. О вечном... — М.: Изд-во «Республика», 1994. — 462 с.

222. Роббинс Рассел Хоуп. Энциклопедия колдовства и демоноло­гии. — М.: МИФ, 1994. — 560 с.

223. Роджерс К. Р. Взгляд на психотерапию. Становление челове­ка. — М.: Прогресс-Универс, 1994. — 480 с.

224. Рождественский Ю. В.   Введение  в  общую  филологию.— М.: Высш. школа, 1979. — 224 с.

225. Рожнов В. Е., Рожнова М. А. Гипноз от древности до наших дней. — М.: Сов. Россия, 1987. — 304 с.

226. Розин М. В.   Терапия   «Алексейчиком»   (заметки   наблюдате­ля)//Московский  психотерапевтический  журнал,   1993,  №1, с. 161-165.

227. Романов А. А.   Коммуникативная   инициатива  говорящего  в диалоге//Текст   как   структура.   —М.:   Ин-т   языкознания АН СССР, 1992. — С. 55-76.

228. Романов А. А. Коммуникативное рассогласование как разно­видность прагматического непонимания в диалоге // Понима­ние и рефлексия.— Тверь: 1992. — Ч. 1.—С. 44-48.

229. Романов А. А. Системный анализ регулятивных средств диало­гического общения. — М.: ИЯ CCCP,'l988. — 182 с.

230. Романов Л. Н. Музыкальное искусство и православие. —Л.: ГМИРИА, 1989.— 119 с.

231. Ромен А. С. Самовнушение и его влияние на организм человека (экспериментально-теоретическое и клинико-практическое ис­следование). — Алма-Ата: Казахстан, 1970. — 199 с.

232. Рудестам К.   Групповая   психотерапия.   Психокоррекционные группы: теория и практика.— 2-е изд.— М.: Прогресс, 1993. — 368 с.

233. Руже П.   Влияние  имени  на  жизнь  человека//Тайна  имени: Сборник. —Харьков: ИКП «Партитет ЛТД», 1994. —С. 144-274.

234. Рутман Э. М. Надо ли убегать от стресса? — М., 1990. — 126 с.

235. Савушкина Н.   Русские  заговоры // Русские  заговоры.   — М.: Пресса, 1993.—С. 5-18.

236. Садур Н. Н. Ведьмины слезки: Книга прозы. — М.: Жур. Гла­гол, 1994.—288 с.

237. Сартр Ж.-П. Первичное отношение к другому: любовь, язык и мазохизм//Проблема человека в западной философии. —М.: Прогресс, 1988.— С. 207-228.

238. Сахаров И. П. Сказания русского народа.— М.: Худож. лит., 1989.—397 с.

239.  СвядощА. М. Неврозы. —3-е изд. —М.: Медицина, 1982. —368 с.

240. Семенцов В. С. Проблемы интерпретации брахманической про­зы: Ритуал и символизм.— М.: Наука, 1981. — 181 с.

241.Семинар с доктором медицины Милтоном Г. Эриксоном (Уроки гипноза). — М.' Класс, 1994. — 336 с.

242. Серебренников В. Н. Народные заговоры, записанные в О\ан-ском уезде Пермской губ — Пермь, 1918. — 28 с.

243. Сеченов И. М. Психология поведения. — М., 1995. — 320 с.

244.Сивуха Е. М. Роль повторов в создании звукового образа ре­чи // Деривация и текст: Межвузовский сборник науч. трудов.— Пермь, 1984.—С. 163-168.

245. Симонов П. В. О двух разновидностях неосознаваемого психи­ческого, под- и сверхсознании // Бессознательное. Многообра­зие видения. Т. 1.— Новочеркасск: САГУНА, 1994. —С. 60-68.

246. Симонов П. В. Эмоциональный мозг. Физиология, нейропато-логия, психология эмоций. — М.: Наука, 1981. — 204 с.

247. Славянский фольклор: Тексты / Сост. Н И. Кравцов, А. В. Ку­лагина. — М.: Изд-во МГУ, 1987. — 375 с.

248. Слободяник А. П.  Психотерапия,  внушение,  гипноз.  4-е изд., испр. и доп. — Киев, 1982. — 373 с.

249. Смирнова И. Ритуал межпланетарной связи? // Наука и рели­гия. — 1991. — № 10 —С. 20-23.

250. Смоляк А. В. Шаман: личность, функции, мировоззрение: (На­роды Нижнего Амура). — М.: Наука, 1991. — 280 с.

251. Снелл Ф. Искусство делового общения. — М., 1990. — 64 с.

252. Соколов П. П. Факты и теория «цветного слуха» // Вопросы философии  и  психологии.  —1987.  — №37.  — С. 252-275, №38. — С. 387-412

253. Соссюр Ф. де. Анаграммы: (Фрагменты) // Соссюр Ф. де. Тру­ды по языкознанию — М., 1977. — С. 633-649.

254. Спивак Д. Л. Искусственно вызываемые состояния измененно­го сознания (на материале инсулинотерапии) и их лингвистиче­ские  корреляты.   —   Физиол.  человека.  —   1980.  —№ 1.  — С.141-147.

255. Спивак Д. Л. Лингвистика измененных состояний сознания. — Л.: Наука, 1986.— 90 с

256.  Спивак Д. Л. Лингвистика измененных состояний сознания: проб­лемы и перспективы — Вопр. языкознания, 1985, № 1. — С. 50-57.

257. Спивак Д. Л. Язык в условиях измененных состояний созна­ния. — Вопр. языкознания. — 1983 — № 5. — С. 43-49.

258. Сгильман В. Н Лечебный магнетизм. Лечебный гипнотизм. — М., 1992.— 144 с.

259. Сухотин А. К. Ритмы и алгоритмы. 2-е изд.— М„ 1988.— 221 с.

260. Сытин Г. Н.  Волевое усилие   Дис.  канд.  пед.  наук.  —  М., 1953.-133 с.

261. Сытин Г. Н.  Животворящая сила:  Помоги себе сам.  —М.: Энергоатомиздат, 1990. —415 с.

262. ТайлорЭ. Б.    Первобытная    культура     —М:    Политиздат, 1989.— 574 с.

263. Телешевская М. Э.,    Арутюнян В. М.    Методики    психотера­пии. — Ереван, 1970. — 159 с.

264. Толстой Н. И. Из «грамматики» славянских обрядов//Труды по знаковым системам. Вып. 15. — Тарту: ТГУ, 1982. — 160 с.

265. Токарев С. А. Религиозные верования восточнославянских на­родов  XIX —начала  XX вв.  — М.—Л.:   Изд-во  АН  СССР, 1957.— 164 с.

266. Топоров В. Н. Из исследований в области анаграмм // Структу­ра текста-81: Тезисы симпозиума.— М.: 1981.—С. 109-121.

267. Топоров В. Н. К реконструкции мифа о мировом яйце//Абе-люк Е. С. Миф или сказка? — М.: МИРОС, 1995. — С. 186-193.

268 Топоров В. Н. О статусе и природе заговора: (Теоретический аспект) // Этнолингвистика текста: Семиотика малых форм фольклора. Ч. 1. Тезисы и предварительные замечания к симпо­зиуму. — М., 1988. — С. 22-24.

269.Тремнер Е. Гипнотизм и внушение. — Кишинев, 1991. — 129 с.

270. Тхостов А. Ш. Болезнь как семиотическая система // Вестник Московского университета. Сер. 14. Психология. 1993, № 1. — С. 3-16.

271.ТэрнерВ. Проблема цветовой классификации в примитивных культурах (на материале ритуала гдембу) // Семиотика и искус-ствометрия. — М.: Мир, 1972. — С. 50-81.

272. Тэрнер В. Символ и ритуал. М  Наука, 1983. — 277 с.

273.Тьюбсинг Дональд А. Избегайте стрессовых ситуаций. —М.: Медицина, 1993. —144 с.

274. Узнадзе Д. Н. Психологические исследования. —М.: Наука, 1966,— 451с.

275. Узнадзе Д. Н. Экспериментальные основы психологии установ­ки. — Тбилиси: Изд-во АН ГССР, 1961. — 210 с.

276. УолесЭ., Хенкин Б. Искусство психического исцеления. —М., 1994.— 221 с.

211. Урмсон Дж. о Парентетические глаголы // Новое в зарубежной лингвистике: Вып. XVI. Лингвистическая прагматика. Сб. — М.: Прогресс, 1985.— С. 196^216.

278. Успенский Л. В. Ты и твое имя//Тайна имени-2. Сборник. — Харьков, 1995.—С. 7-110.

279. Ухтомский А. А. Учение о доминанте: (Раздел) II А. А. Ухтом­ский. Избранные труды. — Л., 1978. — С. 7-106.

280. Фаминицын А. С. Божества древних славян. —СПб: Изд-во «Алетейя», 1995. — 363 с.

281. Философский энциклопедический словарь. —М.: Сов. энцик­лопедия, 1983.— 840 с.

282. Флоренский П. А. Бирюзовое окружение Софии и символика голубого  и синего  цвета//Соч. —Т. 1   (П).  —М.:  Правда, 1990. — С. 552-576.

283. Флоренский П. А. Имена // Тайна имени: Сборник — Харьков, 1994.— С. 8-135.

284. Флоренский П. А. Столп и утверждение истины. Соч. —Т. 1 (П). — М: Правда, 1990. — 839 с.

285. Флоренский П. А. У водоразделов мысли. Соч. Т. 2. — М.: Изд-во «Правда», 1990. — 446 с.

286. Форель А. Гипнотизм или внушение и психотерапия. Их психо­логическое, психофизическое и медицинское значение со вклю­чением психоанализа. Пер. с 12-го нем. издания. —Л : Образо­вание, 1928,— 304 с.

287.ФранклВ Человек в поисках смысла —М.-. Прогресс, 1990 — 366 с.

288. Фрейд 3. Будущее одной иллюзии // Сумерки богов. — М.: По­литиздат, 1989. — С. 94-142.

289. Фрейд 3.    Массовая    психология    и    анализ    человеческого «Я»//«Я» и «ОНО». Труды разных лет.  Кн. 1. —Тбилиси, 1991. —С. 71-138.

290. Фрейд 3.  Психология бессознательного: Сб. произведений.— М: Просвещение, 1989. — 448 с.

291. Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. — М.: Рес­публика, 1994. — 447 с.

292. Фромм Э. Иметь или быть?. Пер. с англ. — 2-е изд., доп. — М.' Прогресс, 1990. — 336 с.

293. Фромм Э. Психоанализ и религия //Сумерки богов. — М.: По­литиздат, 1989. —С. 143-221.

294. Фрумкина Р. М.  Экспериментальные  методы // Лингвистичес­кий энциклопедический словарь.  — М.:  Сов.  энциклопедия, 1990. — С. 590-591.

295. Хаббард Л. Рон. Страх. — М.: Имидж, 1992. — 183 с.

296. Хайруллаева Л. М. Взгляд через годы // Московский психоте­рапевтический журнал.— 1994.— №5.—С. 108-110.

297. Харитонова В. И.   Практическая   магия.   Заговоры.   Заклина­ния. — М., 1991.—64 с.

298. Хигир Б. Ю. Имя человека, его характер и судьба // Тайна име­ни: Сборник. — Харьков, 1994. — С. 306-605.

299.  Хомский Н. Язык и мышление. — М.: Изд-во МГУ, 1972.— 122 с.

300. Цапкин В. Н. Семиотический подход к проблеме бессознатель­ного//Бессознательное. Т. 1.— Новочеркасск, 1994.— С. 81-90.

301. Циолковский К. Э. Монизм Вселенной // Русский космизм. — М.: Педагогика-Пресс, 1993. — С. 258-263.

302. Чен-Поль Ц. И. Народная и современная медицина в Малай­зии//Всемирный форум здравоохранения. 1982. Т. 3. №3. — С. 142-143.

303 Червинский П. П.  Семантический  язык  фольклорной  тради­ции. — Ростов н/Д.: Изд-во Рост, ун-та, 1989. — 222 с

304. Черепанова И. Ю. Дом колдуньи. Начала суггестивной линг­вистики.— Пермь: изд-во ПГУ, 1995. Ч. 1 — 213 с.; Ч. 2 — 107 с.

305. Черепанова И Ю. К вопросу о прагматическом анализе тек­ста // Новое мышление и актуальные проблемы гуманитарного знания. —Пермь, 1987. —С. 94-95.

306. Черепанова И. Ю.  Лингвистическая экспертиза суггестивных текстов как условие их эффективности // X Октябрьские чтения. Вопросы общественных наук. Тез. докл. на межвуз. конф. мол. ученых. — Пермь, 1992. — С. 35-36.

307. Черепанова И. Ю.  О возможности интериоризации текста  в процессе коммуникации // Пограничные явления: синтагматика и парадигматика. — Пермь, 1991. — С. 46-47.

308. Черепанова И. Ю. Прагматика суггестивных текстов (к вопро­су о методике исследования) // Лингвистическая семантика и прагматика. Материалы V научной конференции по проблемам семантических   исследований.    14-17    мая    1991 г.    Москва-Харьков, 1991.—С. 27-28.

309. Черепанова И. Ю. Прагматика, текст, личность // Человек: пер­спективы исследования. — Пермь, 1987. — С. 64-65

310. Черепанова И. Ю. Создание аутосуггестивных прагматически маркированных  текстов   в   условиях   терапевтической   груп­пы // Семантика слова, образа, текста (Тез. междунар. конфе­ренции) — Архангельск: Изд-во Поморского междунар. педа-гогич. ун-та, 1995. — С. 67-68.

311. Черепанова И. Ю.  Текст  как  основа   психотерапевтического метода вербальной мифологизации личности //Теоретические и прикладные аспекты риторики, стилистики и культуры речи.—Екатеринбург, 1995. — С. 64-65.

312. Черепанова И. Ю. Текст как фактор изменения установки лич­ности (лингвистические аспекты суггестии). Автореф. дис. канд. филол. наук. — Пермь, 1992. — 17 с.

313. Черепанова И. Ю. Фоносемантический аспект суггестии//Фо-носемантика и прагматика. Тез. докладов Всероссийской кон­ференции. Москва, 1993. — С. 20-21.

314. Черепанова И. Ю. Язык, суггестия и таинство трансценден­тальной медитации // Йога: Проблемы оздоровления и самосо­вершенствования человека. Ч. 1. Философия и практика йо­ги. — М., 1990. —С. 84-89.

315. Черепанова О. А. Мифологическая лексика русского Севера. — Л.: Изд-во ЛГУ, 1983. — 169 с.

316. Черепанова О. А.  Типологическая  и  лингвистическая  интер­претация некоторых элементов заговоров // Проблемы тексто­логии   фольклора.    Научное    издание.    Русский    фольклор. XXVI.—Л., 1991. — С. 143-154.

317. Черепанова О. А. Явление прозопопеи и языковые средства его реализации в заговорах и заклинаниях // Язык жанров русского фольклора. — Петрозаводск, 1979. — С. 4-12.

318. Честертон Г. К. Вечный человек: Пер. с англ. —М.: Политиз­дат, 1991. —544 с.

319. Чижевский А. Л. Колыбель жизни и пульсы Вселенной//Рус­ский космизм. — М.: Педагогика-Пресс, 1993. — С. 317-327.

320. Чуприкова Н. И. Психика и сознание как функция мозга. — М.: Наука, 1985. —200 с.

321. Чуприкова Н. И. Слово как фактор управления в высшей нерв­ной деятельности человека. — М.: Просвещение, 1967. — 327 с.

322. Шапиро Б. М. Современная и древняя целительная магия в России. — М.: Конго, 1992. — 221 с.

323. Швальбе Б., Швальбе X. Личность, карьера, успех. — М.: Про­гресс, 1993.— 240 с.

Список литературы.                                                                         393

324. Шевелев И. Ш., Марутаев М. А., Шмелев И. П. Золотое сече­ние: Три взгляда  на  природу гармонии. — М.:  Стройиздат, 1990.— 343 с.

325. Шерковин Ю. А.   Психологические   проблемы   массовых   ин­формационных процессов. — М.: Мысль, 1973. — 215 с.

326. Шерозия А. Е. Психоанализ и теория психологической уста­новки: Итоги и перспективы//Бессознательное. Т. 1.—Тбили­си: Мецниереба, 1978. —С. 37-64.

327. ШертокЛ. Возвращаясь к проблеме внушения//Бессознатель­ное. Т. 1. —Новочеркасск, 1994.—С. 119-126.

328. Шихирев П. Руководство по психотерапии Земли // Минделл А. Лидер как мастер единоборства. Ч. 1. —М: Ин-т психологии РАН, 1993.— С. 3-10.

329. Школьник Л. С,  Тарасов Е. Ф.  Язык улицы.  —  М.:   Наука, 1977.— 62 с.

330. Шкуратов В. А. Психика. Культура. История. (Введение в тео­ретико-методологические основы исторической психологии).— Ростов н/Д.: Изд-во Ростовского ун-та, 1990. — 256 с.

331.  Шмелев И Солнце мертвых: Эпопея. — М: «Скифы», 1991. — 208 с.

332. Шостром Э. Анти-Карнеги, или Человек-манипулятор. — Мн.: ТПЦ «Полифакт», 1992. — 128 с.

333. Шпигель Дж. Флирт — путь к успеху. — СПб., 1995. — 160 с.

334. Шпренгер Л., Инститорис Г.  Молот ведьм. —М.: Интербук, 1990.— 350 с.

335. Штерн А. С. Объективное изучение субъективных оценок зву­ков речи // Вопросы порождения речи и обучения языку. — М., 1967. —С. 114-117.

336. Штерн А. С. Объективные критерии выявления «звуковой сим­волики» // Материалы семинара по проблеме мотивированно­сти языкового знака. — Л., 1969. — С. 69-73.

337.  Шуклин В. В. Мифы русского народа. Екатеринбург, 1995.—336 с.

338. Шулепова О. Л. Фоносемантический профиль слов и прозаиче­ских текстов (русско-английские параллели). Автореф. канд. филол. наук. — Саратов, 1991. — 18 с.

339 Щерба Л. В. О трояком аспекте языковых явлений и об экспе­рименте в языкознании//Щерба Л. В. Языковая система и ре­чевая деятельность. — Л., 1977. — С. 24--38.

340Эт;иаде М. Аспекты мифа. Пер. с фр. В.Большакова. —М.: Инвест-ППП, 1996. — 240 с.

341. Эриксон М. Мой голос останется с вами.— СПб., 1995.— 256 с.

342. Эткинд А. М.  Эрос невозможного.  История  психоанализа  в России. — СПб.: Медуза, 1993. — 463 с.

343. Юдин А. В. Проблемы ономастики русских заговоров.— Авто-реф. дис. кандидата филол. наук. — Одесса, 1992. — 16 с.

344. Юнг К. Г. Аналитическая психология. — СПб, 1994. — 135 с.

345. Юнг К. Г. Воспоминания, сновидения, размышления. — Киев, 1994. —405 с.

346. Юнг К. Г. Один современный миф. О вещах, наблюдаемых в небе. — М.: Наука, 1993. — 192 с.

347. Юнг К. Г. Проблемы души нашего времени. — М.: Прогресс-Универс, 1993.— 329 с.

348. Юнг К. Г. Психология и поэтическое творчество // Самосозна­ние европейской культуры XX века. — М.: Политиздат, 1991.— С. 103-118.

349. Юнг К. Г. Собрание сочинений. Психология бессознательно­го. — М.: Канон, 1994. — 320 с.

350. Юнг К. Г. Тэвистокские лекции. Аналитическая психология: ее теория и практика. — Киев: СИНТО, 1995. — VII. — 236 с.

351. Якобсон Р. Звук и значение // Избранные работы. —М.: Про­гресс, 1985.— С. 30-92.

352. Якобсон Р. О. К языковедческой проблематике сознания и бес­сознательности // Бессознательное: Природа, функции, методы исследования. Т. 3. —Тбилиси: Мецниереба, 1978. —С.  156-167.

353. Якубинский Л. П. Избранные работы. Язык и его функциони­рование. — М.: Наука, 1986. — 205 с.

354. Якушин Б. В. Гипотезы о происхождении языка. — М.: Наука, 1985.—135 с.

355. Bussi W.et al. The language of depression. — Bull. Menninger Gin., 1982, №4, p. 334-358!

356. Gadamer H.-G. Truth and Method. — New York: A Continuum book: The Seabury Press, 1975. — 550 p.

357.  Heelas P. Antropologial Perspectives on Violense: Universals and Particulars. Zigon, Journal of Relegion & Science, 1983, 18, 4. — p. 375-404.

358. Konner M.   The  Tangled  Wing.   Biological   Constraints  of the Human Spirit. —New York: Holt, Rinehart & Winston, 1982. — 543 p.

359. MacLean P. D. Brain Roots of the Will-to-Power. Zygon Journal of Religion and Science, 18, 1983, 4. — p. 359-374.

360.  Malinowski B. Myth'in Primitive Psychology. London. 1926. —486 p.

361.  Malinowski B. Magic, Science and Religion. N. Y., 1955. — 277 p.

362.  Moss D., Keen E. The Nature of Consiousness, The E.xistential-Phenomenological   Approach,    107-120//The    Methaphors    of Consciousness. New York: London, Plenum-Press, 1981. — 521 p.

363. Spence D. Language in psychotherapy // Psycholinguistic research: Erlbaum Associates, 1979. — P. 471-496.

364. Starobinski J. Les anagrammes de Ferdinand de Saussure: Textes inedits // Mercure de France. 1964, fevrier. P. 243-262.

365. Starobinski J. Words upon words: The anagrams of Ferdinand de Saussure / Transl. by Olivia Emmet. — New Haven; London: Yale univ. press, 1979. —XI, 129 p., facs.