I

Петру Великому минуло только шестнадцать лет, когда в 1689 году женился на Евдокии Фёдоровне Лопухиной. В следующем году она родила ему сына, которому дали имя Алексей. Когда Алексею было девять лет, мать его была отвергнута царём, заключена в Суздальский монастырь и пострижена под именем Елены. В 1711 г. Пётр I женился на Екатерине Скавронской. Алексею было тогда двадцать два года. Это обстоятельство уже с самой молодости царевича восстановило его против отца и побудило его стать на сторону врагов Петра, которых было немало. Это, впрочем, судьба всех великих людей, призванных производить большие перевороты в нравах или управлении народов. Не постигая общих благ, которые видятся преобразователю, народ не в состоянии отрешиться от старых привычек и находит врага в человеке, искренне желающем ему добра. Бояре издевались над затеями (как они говорили) Петра I, стрельцы замышляли против него заговор с целью убить его; все, кто были недовольны нововведениями Петра, возненавидели его, потому что одним новые законы наносили ущерб, уменьшая их общественное значение, их власть и привилегии, другим эти законы вредили тем, что подрывали верование, их суеверие и миросозерцание. Семейство Лопухиных, имевшее счастье породниться и надеявшееся через это родство когда-нибудь разделить с ним царскую власть, с негодованием, злобной враждой смотрело на реформы Петра, которые должны были удалить их от престола; потому они задумали вместе с Евдокией тайный заговор.

По этой причине Петру, решительному во всех своих действиях, пришлось отвергнуть жену, чтобы уничтожить зло у самого корня.

В характере Петра I преобладали две черты: справедливость и жестокость. Вторая черта принадлежала духу времени и развилась в нём благодаря недостатку воспитания и твёрдому убеждению, что нет ничего невозможного. Это ложное убеждение он усвоил потому, что действительно своей удивительной энергией достигал всего, чего желал. Следствием этого была раздражительность, недопускавшая малейшего противоречия, которое вызывало в нём взрыв гнева и жестокую месть. Видя почти всеобщее недовольство в народе и тайное сопротивление его политике, он везде подозревал измену, а так как он своё государство любил даже больше своих детей, то, опасаясь посягательств на нововведения, не щадил никого и, чтобы вырвать зло с корнем, жестоко карал виновных в малейшем преступлении; в этой строгости, из любви к своему государству, он дошёл до утраты семейных чувств. Он лишился всякой привязанности к жене, к сёстрам, которых без сожаления заключил в монастыри, и собственноручно жестоко бил сына кнутом.

В то же время, как мы сказали, Пётр I был справедливым. Как-то царь обедал у одного иностранного купца и увидел его замужнюю дочь необыкновенной красоты. Царь сильно увлёкся ей и пустил в ход всё своё красноречие, чтобы завоевать её любовь. Благородная женщина отвергла все его ухаживания. Но, опасаясь дурных последствий страсти раздражительного и могущественнейшего человека в государстве, собрала некоторую сумму денег и в тот же день тайком убежала из отцовского дома.

Она отправилась в деревню, где жила её мамка, жена крестьянина; последний по её желанию выстроил для неё в лесу хижину, где беглянка и поселилась. Верная мамка приносила ей ежедневно всё необходимое для жизни.

На другой день после бегства красавицы царь пришёл к купцу наведаться о его дочери. Дрожащим голосом отец рассказал о её исчезновении. Царь вспылил и приказал немедленно обыскать дом купца и всех его родственников; однако все розыски, конечно, оказались напрасными.

Целый год о беглянке ничего не слышали. Её муж между тем умер, и её также считали умершей. Но через год после бегства, её случайно увидел полковник, охотившийся в лесу, где находилась её хижина. Ему удалось успокоить её насчёт любовных преследований царя и уговорить возвратиться в дом своего родителя. Полковник объявил о своей находке царице, и она сама повела её к царю. Добродетельная женщина подробно рассказала ему о своих страданиях, которые она вытерпела. Царь, тронутый до глубины сердца, сам почувствовал себя виноватым. Он обещал вознаградить её за причинённое ей зло: действительно, он выдал молодую вдову замуж за полковника, который её нашёл, сделал новобрачным щедрые подарки и назначил прежнему предмету своей страсти ежегодную пенсию в 3000 рублей.

Таков был Пётр Великий, грозный в своём гневе и великодушный в своей благосклонности; он весь предавался жестокости, когда находил нужным карать, и был беспредельно добр, когда справедливость требовала вознаграждения.

Природная необузданность выказывалась даже в его увеселениях, в его пирах, в его кутежах. Он не щадил своего здоровья и на вечерах напивался до крайности.

Эта необузданность нрава Петра стала причиной громадной ошибки величайшего в истории человечества монарха. Сознавая необходимость пересоздать своё государство, Пётр со своей беспредельной энергией и лихорадочной деятельностью решил совершить это гигантское дело быстро, вдруг, не считаясь ни с какими жертвами, он удалял всякое препятствие богатырской силой, на которую способна только крайняя жестокость. Он, как разъярённый лев, ломал, уничтожал всё, что ему мешало на пути к желаемой цели. Непобедимое желание видеть свой грубый народ на высоте других цивилизованных народов не давало ему покоя, лишало его возможности трезвым умом рассудить, что такая внезапная ломка, если и возможна, то не нужна особенно в России, где добродушный народ восприимчив к цивилизации и без кровопролития и жестоких мер, которыми он пользовался для исполнения своих желаний. Россия и без всяких крутых мер всегда способна была достигнуть высшего развития. В царствование внуков и правнуков Петра Россия сделала гигантские шаги на поприще прогресса, без всяких крайностей, которыми Петру удалось только поставить народ на первую ступень европейской цивилизации. Пётр неизмеримо велик тем, что положил начало всему хорошему, когда ещё никто не осознавал необходимости улучшения. Но гораздо больше величия нужно признавать за его потомками, которые кроткими, человеческими мерами поставили Россию не только наравне, но даже выше других европейских государств. Он велик своим искренним желанием, своей беспредельной любовью к народу, своей самоотверженностью, не знавшей границ, своей любознательностью, деятельностью на пользу своего государства. Но он своими крутыми мерами стеснял свой народ и вместо друзей приобрёл врагов.

Совсем не похож на Петра был сын его, царевич Алексей Петрович. Его воспитанием занимались бездарные учителя. Самому царю некогда было обращать серьёзное внимание на сына. Пётр разъезжал по странам Европы, собирая разного рода знания, чтобы употребить их во благо своего государства. Русский народ лежал ближе к его сердцу, чем воспитание сына. Мысли его были заняты постройкой флота, стремлением установить торговлю с иностранцами, строить города в лесах и степях, создать новые учреждения в европейском вкусе и ввести между своими неразвитыми подданными нравы образованных стран. В отсутствие отца наследник престола окружил себя боярами, недовольными нововведениями Петра, и суеверными, невежественными попами, которые возлагали на Алексея свои надежды восстановить всё старое, разрушенное его отцом. С самой первой молодости царевич усвоил себе предрассудки черни и сочувствовал ненависти последней к полезным учреждениям своего великого отца. Алексей стал ненавидеть всё, что исходило от мудрого монарха, — всё, что любил Пётр, то ненавидел Алексей, всё, что огорчало отца, то радовало сына; он постоянно кутил в обществе безнравственных сверстников своих и оттого чувствовал неодолимое отвращение к физическому труду и умственной деятельности. Вражде к отцу содействовала также судьба его матери, Евдокии Лопухиной, которая принадлежала к партии ненавистников Петровских реформ. Царевич одичал в такой пагубной среде, его обращение сделалось грубым, и он стал нечистоплотным, как это бывает со всеми предающимися чрезмерному пьянству.

Все увещания Петра и его старания обратить сына на благоразумный путь остались безуспешными. В обществе развратных людей и попов, ободрявших его неповиновение отцу, он закалился во лжи и упрямстве. Так однажды царь спросил его, помнит ли он ещё то, чему учился за границей.

   — Как же, — отвечал Алексей самоуверенно, — всё помню!

   — Покажи мне твои рисунки планов фортификации.

Царевич принёс ему планы, рисованные профессорами, у которых он учился.

Взглянув на планы, царь засомневался и своим проницательным умом заподозрил подлог.

   — Ну-ка, — сказал он сыну, — нарисуй мне этот план.

Царевич пошёл в другую комнату за принадлежностями для рисования и там нарочно ранил себе руку острым инструментом так, что он не мог ею рисовать.

Алексей начал чертить так неловко, что Пётр должен был заметить пораненную руку и отложить испытание на другое время. На вопрос отца, где он повредил себе руку, Алексей солгал, что нечаянно себя ранил, отыскивая инструмент для рисования.

Царевич только делал вид, что покорен отцу, а в глубине души желал его смерти. Поэтому не мудрено, что Алексей сделался домашним мучителем своей жены Шарлоты, иностранки, навязанной ему отцом.

 

II

Несчастная царевна была вторая дочь герцога Вольфенбютельского, воспитанная при дворе польского короля Августа Саксонского. Старый герцог, её отец, принадлежал к древнему роду гвельфов и был связан родством почти со всеми королями того времени.

В последние два века существовали дипломаты, главное занятие которых состояло в сватовстве в кругу коронованных особ. Они разъезжали от одного двора к другому, вырабатывали разные комбинации, предлагали их правительствам и усердно хлопотали об успехе своих предложений. В 1707 году барон Урбиг, представитель Дании в Вене, принялся осуществлять брачный союз между испанским Карлом VI, будущим австрийским императором, с Елисаветой, старшей дочерью герцога Вольфенбютельского. В это время Гюйсен, гувернёр царевича Алексея, проезжал через Вену. Урбиг, у которого были ещё на руках две невесты из дома Вольфенбютель, обратился к нему и изложил ему выгоды, если одна сестра будет на австрийском престоле, а другая на русском. Гувернёр Алексея Петровича представил царю этот план. Пётр Великий, желавший, чтобы сын его женился непременно на иностранке, охотно согласился на бракосочетание царевича Алексея Петровича с Шарлотой.

С этой целью летом 1710 г., когда царевич находился на водах в Карлсбаде, устроили ему свидание с Шарлотой. Первая встреча не произвела на царевича очень приятного впечатления. Шарлота не отличалась броской красотой, а царевич, проведя всю свою молодость в среде грубых, низких и развратных людей, не мог по достоинству оценить грациозность молодой принцессы, её восхитительную манеру общения и величественную осанку. В его характере преобладала чувственность, и, вероятно, благодаря этому физическому желание он со всей страстью молодости увлёкся крепостной девушкой своего воспитателя, князя Никифора Кондратьевича Вяземского, Афросиной, которая овладела всем его существом. Царевич же со своей стороны понравился Шарлоте. Он обладал приятной наружностью и, если хотел, мог быть любезным.

Антипатия царевича к Шарлоте увеличилась ещё ненавистью его ко всему иностранному. Поэтому он всячески старался расстроить этот брак, а чтобы не раздражать отца, царевич по приезде в Дрезден сделал вид, будто ухаживает за другими принцессами.

Однако Пётр скоро понял уловки сына и в конце 1710 г. приказал отправиться к польской королеве просить у неё руку её воспитанницы. Царевич повиновался, но с плохо скрываемым недовольством. Молодая невеста писала тогда своей матери: «Кажется, жених мой очень равнодушен ко всем женщинам» (вероятно, она не желала признаться, что он был равнодушен именно к ней). Царевич со своей стороны писал своему духовному отцу Иакову Игнатьеву, главному своему наставнику: «Так как отец мой не позволяет мне жениться на одной из наших соотечественниц и непременно требует, чтобы моей женой сделалась иностранка, то всё равно кто бы она ни была — пусть ею будет хоть Шарлота — она добрая девушка, между иностранками не найду лучшей».

Как видно, Шарлота сделалась невестой царевича не по выбору его сердца, а по желанию Петра, и неудивительно, что в скором времени его холодность к ней превратилось в открытую ненависть, тем более что его любовница Афросина разжигала в нём страсть всё больше и безгранично очаровала его.

Но свадьба состоялась; четырнадцатого октября 1711 г. в Торгау, в присутствии царя, польской королевы, канцлера Головкина и семейства Вольфенбютельского, русский священник обвенчал царевича с дочерью герцога Вольфенбютельского.

Два дня посвятили свадебным празднествам. В эти дни произошёл случай, ещё более усиливший в цесаревиче неприязненное чувство к Шарлоте. После венчания в Торгау Пётр призвал принцессу к окну, где стоял Алексей, и, обращаясь к нему, сказал:

— Я теперь возлагаю всю свою надежду на влияние умной, добродетельной жены твоей; если ты и в этой школе не исправишься и не откажешься от старых обычаев, и бородачи всё ещё будут туманить тебе голову, то ты останешься негодным на век.

Цесаревич с тех пор относился к своей жене с подозрением; он постоянно видел в ней доносчицу; предполагая, что царевна часто жаловалась на него царю.

На третий день Пётр, всегда энергичный, деятельный, ненавидящий праздность, уехал из Торгау, а сыну приказал отправиться в Торн и подготовить там приём тридцати тысяч русских, которые должны были вступить в Померанию.

Алексей Петрович отвёз жену в Вольфенбютель и 7 ноября направился в Торн.

По истечении месяца Шарлота оставила родительский очаг, где она, обожаемая всеми, счастливо проводила свою молодость, и поехала к мужу в Померению.

С этих пор начинаются горести и адские муки несчастной принцессы. Во время пребывания в Торне бедная принцесса подвергалась безжалостным нравственным пыткам. Отношение мужа к ней начало проявляться в своём настоящем свете: царевич все ночи проводил в развратном обществе, предаваясь соблазнительному кутежу и поздно возвращаясь домой пьяным. Можно себе представить, какие это были муки для брошенной семнадцатилетней жены, не имевшей друга, с кем она могла бы советоваться, беззащитной и окружённой эгоистическими, жадными царедворцами!

Несмотря на отвращение к военному делу, царевич вынужден был следовать за отцом, осаждавшим Штетин, и принцесса должна была таскаться в неудобном экипаже по дурным дорогам за повозками войска, терпя нужду, страдая от непогоды, среди грубых людей, не зная ни их нравов, ни их языка. Она нуждалась в самом необходимом для обыденной жизни. Ей не платили денег на содержание. Её немецкий штат, раздражённый нуждой, начал высказывать недовольство и интриговать.

Однако Шарлота любила своего мужа — хотя не по влечению сердца, а по чувству долга — чувству, свойственному вообще истинным немкам. Шесть месяцев после свадьбы она писала своей матери: «Я замужем за человеком, нисколько не любящим меня, но я ему предана по долгу совести. Царь со мной любезен, царица делает вид, что меня любит, но в действительности она меня ненавидит. Моё положение ужасно!»

Наконец русские войска оставили Эльбинг, и Шарлота получила от царя приказание последовать за ними в Ригу. Молодая царевна, испуганная тем, что должна оставить навсегда родную страну и отправиться в неведомое ей государство, тоскуя по родным, убежала обратно в Вольфенбютель, где провела всю зиму 1712 года. К весне царь приехал в Ганновер, обласкал невестку, сделал ей подарки и отправил её в Петербург, дав ей на путевые расходы несколько тысяч гульденов. В июне 1713 г. царевна Шарлота приехала в новую русскую столицу, где была обрадована великолепным приёмом. В это время царевич был на Ладоге по какому-то поручению от царя. Усталый от трудов, которые навязал ему царь в течение целого года, царевич считал себя счастливым только тогда, когда он мог предаваться праздности, и потому искренно обрадовался приезду жены, давшему ему возможность наслаждаться негой, а возвратившись с Ладоги выказал жене неожиданные любезности. Царевна, разбитая телом и душой от перенесённых страданий, готовая ко всяким неприятностям, увидела в этом луч доброй надежды, и в восторге увлечения, свойственного восемнадцатилетним особам, кидается в крайность, воображая то, чего совсем нет. Она пишет опять своей матери:

«Я люблю мужа безгранично и надеюсь быть с ним счастливой».

К этому в скором времени прибавилась ещё другая радость, на которую женщины, несчастные в первое время супружества, обыкновенно возлагают свою надежду возвратить утраченную любовь мужа: она чувствовала себя беременной. Но увы! Этот женский расчёт не оправдался: Алексей Петрович через несколько недель опять впал в угрюмое состояние, начал по-прежнему показывать свой дикий нрав и снова предался грубому разврату. Он проводил целые ночи в обществе молодых людей, столь же грубых кутил, как он сам. Не проходило дня, когда бедная царевна не выслушивала от своего мужа самые гнусные оскорбления и жестокие угрозы. Она была рада, когда он не приходил к ней. Чаще всего он являлся к ней в пьяном виде, без ума и памяти, чтобы излить на неё свою желчь и охладить свой гнев, возбуждённый в нём против царя попами, боярами, матерью, заключённой в монастырь, где она вела со своим любовником Глебовым политические интриги, тёткой, княжной Марией, разделявшей ненависть к царю покинутой царицы Евдокии.

Приходя к жене пьяным, царевич обыкновенно кричал: «Царь не железный. Когда я вступлю на престол, сударыня, то нашему замужеству настанет конец, и я вас заточу в тот же монастырь, где теперь томится моя невинная мать.

Коварного канцлера Головкина, в вознаграждение за его сводничество, я живого посажу на кол, он виноват, что я должен был жениться на немке. И князя Меншикова я также посажу на кол для компании с Головкиным. Любимцы царя будут охотиться в Сибири за соболем, а всех немцев, этих искателей приключений, со своими новыми нравами я кнутами выгоню из России, как несносных гадов».

Однажды вечером Алексей вошёл в кабинет царевны пасмурный и выпивший. Шарлота подошла к нему с ласковым выражением лица, собираясь просить его принять на службу какого-то иностранца. Едва она произнесла имя этого просителя, как он взглянул на неё сурово и приказал ей замолчать. Она повиновалась и в испуге хотела уйти из кабинета.

   — Куда? — крикнул он и, схватив её за руку, бросил с силой на середину комнаты, где, к счастью, стояло мягкое кресло, на которое она и упала. — Вероятно, вы опять хотите идти жаловаться на меня царю, который при всех осыпает меня упрёками? Но, сударыня, меня уже утомляют ваши коварные происки, я вам запрещаю усиливать гнев моего отца.

Бедная царевна от испуга не могла произнести ни слова. Она плакала и протягивала руки к мужу, но он не обращал на неё никакого внимания и продолжал свои угрозы:

   — Горе вам, если вы вздумаете опять жаловаться на меня государю. Клянусь вам, что я тогда иначе поступлю с вами.

   — Но, — отвечала царевна, — кто так злобно оклеветал меня перед моим супругом. Я никогда не сказала царю ни одного слова во вред моему мужу.

   — Я всё знаю, — закричал царевич, — вы не можете оправдываться. У меня больше друзей, чем у государя и его иностранных приятелей. Придёт время, когда я смогу отомстить вам.

   — Прошу только об одной милости, — отвечала царевна, — назовите мне тех, кто уверял вас, что я жаловалась его величеству, и если я виновата, то я достойна вашей ненависти, если же я окажусь невиноватой, то не отвергайте любви преданной жены. Позвольте мне по крайней мере оправдаться и отклонить ваше подозрение.

Царевич опять приказал ей молчать и ещё более сурово повторил свои угрозы, если она будет болтать царю. Шарлота плакала и, протягивая руки, хотела броситься на его грудь, но он грубо оттолкнул её с такой силой, что она ударилась головой об стену, отчего лоб у неё сильно распух. Царевич же, не обращая внимания на жену, быстро вышел из кабинета и с яростью захлопнул за собой дверь.

Долго Шарлота лежала без чувств в кресле, наконец сильный поток слёз облегчил её сердце, она встала и хотела пройтись по комнате, но её колени подгибались, и она упала на ковёр, покрывавший пол. Усердно помолившись, она почувствовала некоторое успокоение. Явившемся по её звонку и напуганным растерзанным видом своей госпожи камер-фрейлинам Шарлота объяснила, что по собственной неосторожности упала и расшиблась.

Несмотря на все старания, на безграничную самоотверженность царевны с целью приобрести расположение мужа, последний продолжал обращаться с ней с непримиримой жестокостью. Ни её заступничество перед царём, когда Пётр в своём гневе осыпал её мужа упрёками, ни ласки, ни слёзы не могли тронуть бесчувственного сердца царевича, загрубевшего в обществе низких и развратных людей. Подарки жены, сделанные её собственными руками, Алексей тотчас же дарил своей любовнице Афросине, которая имела нахальство носить их открыто.

Брань между молодыми супругами часто происходила и от такой странной причины, которую трудно предполагать в царском доме, как нужда в деньгах. Молодая принцесса затруднялась в содержании лиц своего маленького немецкого двора. Её сердце болело при виде нужды тех особ, которые из любви к ней оставили свою родину, чтобы следовать за ней в чужую страну, в городе, где ещё трудно было найти жилище. Но ей самой часто не доставало самого необходимого для жизни: из казначейства ей стали выплачивать деньги на содержание не в срок и не сполна. Между тем уже скоро после прибытия в Петербург случались непредвиденные расходы, например, издержки на экипажи и лошадей. Царь обещал своей невестке подарить экипаж и лошадей, но это обещание не было исполнено под предлогом, что в Петербурге негде купить. У Шарлоты был экипаж, полученный ею в Торне от Меншикова, в Петербурге царица подарила ей карету с лошадьми; третий экипаж царевна купила на свои деньги. Но все эти экипажи были очень плохие. Зимой генерал Вейде продавал своих лошадей за 600 рублей. Царевна попросила царицу напомнить Петру о его обещании подарить ей лошадей и сказать, что теперь их можно купить у Вейде. Через несколько дней царь дал ей знать через Екатерину, что она может взять у Вейде лошадей, что он ей дарит их, а деньги генералу будут уплачены сенатом. Но прошло четыре месяца, а Вейде так и не получил своих денег, и Шарлота должна была возвратить ему лошадей. Все её жалобы ни к чему не привели, а к царю нельзя было подступиться, от него ничего нельзя было добиться, у него никогда не было времени. Она всегда терпела нужду во всём.

Вскоре бедной царевне суждено было снести другое, более унизительное оскорбление.

В один прекрасный солнечный день она узнала, что царевич гуляет в дворцовом саду. Она оделась, пошла в сад, чтобы погулять вместе с мужем и занять его беседой. Войдя в сад, она увидела его издали сидящим на скамейке рядом с Афросиной и нежно державшим её за руку. Афросина громко хохотала и рукой закрывала царевичу рот, как будто не хотела слышать милых шуток своего поклонника.

Шарлота остановилась, как молнией поражённая, едва дыша, совершенно уничтоженная. Афросина заметила её, вскочила со скамейки и хотела убежать, царевич удерживал её, взглянул на жену и, в свою очередь, расхохотался. Однако Афросина вырвалась от него и побежала по аллее. Алексей продолжал необузданно хохотать, несколько раз звал Афросину, приговаривая: «Фося, не будь дурочкой!» Затем он скорыми шагами последовал за ней, нисколько не заботясь о своей убитой горем, оскорблённой жене, искренно желавшей в эту минуту смерти, которая одна могла освободить её от невыносимых страданий.

Следствием грубого и оскорбительного обращения царевича с женой было то, что она, сначала любившая, стала его ненавидеть. За несколько недель до родов Шарлоты царевич уехал в Карлсбад, не предупредив её ни одним словом. Только когда уже подъехала почтовая карета к его дверям, он попрощался с женой четырьмя словами:

— Прощай! Еду в Карлсбад!

Таков был муж Шарлоты.

Пётр с царицей был тогда в Финляндии, Шарлота осталась одна с тремя старухами, которых против её воли ей навязали, чтобы наблюдать за родами и удостовериться в действительности рождения царского ребёнка. В это время она пишет с отчаянием своей матери:

«Я сделалась несчастной жертвой нашего дома, хотя я этим не приносила ему никакой пользы. Я от горя умираю медленною смертью».

В течение шести месяцев она не имела никаких известий от своего мужа, только дочка, родившаяся в июле 1714 г., доставляла ей некоторое утешение. По приезде царевича, он не подавал ей ни луча надежды на благосклонное обращение с ней. Зимой 1715 г. в течение её второй беременности он её открыто оскорбил самым жестоким образом: он взял к себе в дом, где жила жена, свою крепостную любовницу — Афросину. Шарлота с достоинством выдержала этот крайне жестокий удар. Вебер, ганноверский посол в Петербурге, говорит в своих записках:

«Эта несчастная царевна с твёрдостью переносит своё горе, одни стены видят её слёзы».

После долгого пребывания в Карлсбаде Алексей Петрович наконец возвратился в Петербург и только два дня спустя удостоил жену своим посещением. Шарлота встретила его с новорождённой Натальей на руках, надеясь, что родительское чувство смягчит его сердце и улыбка невинности вызовет нежность отца к матери. Но Алексей вооружился ледяной холодностью и, чтобы избежать всякого нежного слова, пришёл не один, а в сопровождении генерала Глебова, самого хитрого льстеца. Несмотря на присутствие постороннего, Шарлота с нежной улыбкой поспешила к нему навстречу, показала ему ребёнка и высказала ему всё, что только любовь и верность могли внушить ей. Но царевич оставался немым и не проявил к ней ни любви, ни малейшей привязанности, как будто был ей совершенно чужой. Он не обнял жены, не поцеловал ребёнка и даже не пытался изобразить на своём лице улыбку. Он только спросил её в общих выражениях о состоянии её здоровья и её времяпрепровождении и предоставил Глебову занимать царевну грубой лестью. Через полчаса он оставил жену, которая в своём уединении предавалась горю и проливала горькие слёзы.

Царевич откровенно сознался, что желает развода, и Шарлота считала это величайшим счастьем для себя. Но оба знали, что им нельзя надеяться на согласие царя.

Шарлота обратилась к князю Меншикову, любимцу государя, и просила его узнать мнение царя на сей счёт. При удобном случае Меншиков со свойственной ему ловкостью намекнул царю на возможность развода царевича, но Пётр так рассердился, что в другой раз князь не смел коснуться этого дела.

— Горе Алексею! — воскликнул царь. — Только благодаря этому ангелу, его жене, только из любви и уважения к ней я до сих пор не наказывал этого изверга, этого недостойного, непокорного сына, который ежедневно отравляет сердце отца. Горе ему, если он лишится покровительства его доброй жены.

Хотя Меншиков уверял государя, что мысль о разводе не возникла в голове царевича, что это была его собственная идея, но царь всё же продолжал подозревать в этом царевича, по крайней мере это можно было заключить по более суровому обращению государя со своим сыном с тех пор, как Меншиков намекнул на развод.

Гнев царя на сына отразился на царевне. Алексей был уверен, что жена нажаловалась на него государю, и потому со своей стороны стал ещё более мучить её. Однажды он даже подкупил её повара, чтобы тот отравил царевну, но благодаря искусству лейб-медика царя удалось спасти несчастную. Она отделалась болезнью в течение нескольких недель.

Это покушение по желанию Шарлоты все хранили в глубокой тайне.

В течение всей болезни, царевич ни разу не посетил жены, даже не присылал наведаться о её здоровье, чтобы хотя бы соблюсти приличия.

 

III

За несколько лет до женитьбы царевича по всей Европе распространилась слава победы русских войск над шведами при Полтаве, и под победоносные знамёна Петра Великого начали стекаться многие французские и немецкие юноши, чтобы занять видное положение на военной службе у этого видного монарха. В их числе был граф Альбрехт Моргеншейн. Он принадлежал к одному из знатнейших семейств Германии и получил блестящее образование в доме своих богатых родителей. На семнадцатом году поступил в Гейдельбергский университет, где три года слушал лекции по земледелию учёнейших профессоров того времени. Кончив курс обучения, он предпринял путешествие по Германии, чтобы обогатить на практике свои теоретические познания посещением больших поместий разных местностей. Во время этого путешествия у него произошла встреча, перевернувшая всю его жизнь. Вскоре после этой встречи Альбрехт, разочарованный, усталый от путешествия, которое более не занимало его, вернулся домой. Мирное земледелие перестало привлекать его, и он жаждал более кипучей деятельности и шумных развлечений. Альбрехт последовал примеру других, отправился в Россию, поступил служить на флот, созданный неиссякаемой энергией преобразователя русского государства. Молодой граф надеялся забыть свою грусть в деятельной и беспокойной жизни военного, участвующего в сражениях. На службе Альбрехт отличался храбростью, а в незабвенный для России день морского сражения под Аландскими островами, где Пётр Великий приобрёл славу морского героя, как при Полтаве снискал известность храброго полководца, Альбрехт имел счастье сражаться на глазах царя, от которого не ускользнуло его усердие. Когда почти весь шведский флот под командованием вице-адмирала Эреншильда оказался добычей русских и был привезён в Обо, царь был в очень весёлом расположении духа. Многие знатные офицеры и генералы пришли поздравить его с победой, и царь воскликнул:

   — Кто двадцать лет назад мог подумать, что мы, русские, на собственных, нами самими выстроенных кораблях дадим сражение на Балтийском море и одержим победу?

После того как царь отдал приказание направить русский флот к Аландским островам, чтобы занять их, он велел призвать к себе Альбрехта, выпил залпом чарку водки и сказал:

   — Молодой человек, ты храбро сражался, как тебя зовут?

   — Граф Альбрехт Моргеншейн, ваше величество, — отвечал Альбрехт.

   — Хорошо! Ты будешь полковником! Ступай на твой пост и служи впредь, как сегодня!

Милость царя глубоко тронула молодого офицера, и он воспользовался благоприятным моментом, чтобы просить царя об отставке, так как смерть его отца и судебные процессы по наследству требовали присутствия Альбрехта на родине. Царь выслушал его молча и сказал:

   — Я неохотно расстаюсь с храбрыми людьми, но я тебя отпущу, так как это для тебя необходимо.

По возвращении в Петербург Альбрехт получил формальный отпуск и приглашение участвовать во всех празднествах двора во всё время его пребывания в Петербурге.

По случаю славной победы над шведским флотом при дворе Петра устраивались разные увеселения, и, между прочим, в один вечер царь дал в Петергофе блестящий бал для развлечения царевны Шарлоты, которая, как мы знаем, вела очень грустную жизнь при русском дворе. Альбрехт, конечно, воспользовался полученным приглашением и также явился на бал.

Когда он вошёл в Петергофский дворец, приёмный зал уже был полон гостями: генералами, офицерами, дипломатами. После представления царю гостей открылась дверь, и вошла царевна, опираясь на руку Остфризской. Все взоры обратились к ней.

Взглянув на вошедшую царевну, Альбрехт остолбенел; он испугался, задрожал и почувствовал себя уничтоженным, подобно Семеле, увидевшей Юпитера в полном величии и ослепительном, олимпийском блеске. В его глазах потемнело, он не верил тому, что представлялось его взорам; его колени подгибались, и он чуть не упал в обморок. Ему живо вспомнился тот знаменательный для него случай, когда, проезжая мимо горы Гарца около Бланкенбурга, он отослал свой экипаж в ближайший город, а сам отправился пешком по возвышенностям лесистого Гарца, любуясь прелестями дикой лесной природы. Он шёл по тропинке, тянувшейся вдоль большой дороги в густом лесу. Мало-помалу тропинка незаметно удалялась от дороги и терялась в гуще леса. Большая дорога исчезала из вида путешественника, и он не знал, куда идти дальше. Между тем стало темнеть, и молодой граф собрался переночевать на мягкой траве. На угрозу оказаться добычей диких зверей, которыми изобиловал лес. С этим намерением он начал приискивать место, удобное для ночлега. Он увидел небольшой луг, покрытый высокой густой травой. Между тем, как он стоял в нерешимости, оставаться ли ему здесь или нет, на другой стороне луга из тёмного леса появились две молодые женщины, которые, увидя графа, стали звать его к себе. Обрадованный, что встретил людей в этой глуши, Альбрехт поспешил к ним. По простым, но изящным платьям молодых женщин, граф заключил, что они из хорошего дома, а по их испуганным лицам догадался, что с ними случилось что-то неприятное.

Когда Альбрехт подошёл очень близко к женщинам, младшая из них сказала ему:

— Мы заблудились, выведите нас, пожалуйста, к охотничьему домику, который, вероятно, не более четверти часа ходьбы отсюда.

Голос молодой женщины звучал чрезвычайно нежно, черты её лица показались графу очень симпатичными и пленительными, фигура в высшей степени грациозной и чёрные глаза сверкающими, подобно звёздам в тёмной ночи; ему казалось, будто перед ним стоит очаровательная лесная богиня. Он растерялся и не знал что отвечать. Но опомнившись, граф, несмотря на то, что был в первый раз в этой местности и находился в таком же положении, как заблудившиеся незнакомки, вызвался проводить их, не желая терять из вида таких прелестных женщин.

Граф повёл их по тому направлению, по которому они пришли к лугу. Когда дамы устали от ходьбы и сели на траву отдохнуть, то спросили графа, откуда он и как его зовут. Граф представился и рассказал, как он попал в этот лес.

   — Как! — воскликнула младшая. — Вы здесь чужой, сами заблудились и хотите быть нашим проводником?

   — Искреннее желание вывести вас из затруднительного положения поможет мне найти дорогу, — отвечал Альбрехт, слегка краснея.

   — Вы очень любезны, mein Herr, — отвечала милая незнакомка, грациозно ему поклонившись и доверчиво взяв его руку, оперлась на неё.

Старшая дама также немного устала и опиралась на другую руку проводника. Альбрехт чувствовал себя перенесённым на небо и гуляющим между двумя эфирными существами. От восторга он сделался разговорчивее, язык у него развязался, речи его стали смелее.

   — Много ли таких сильфид, как вы, в этом лесу? — осмелился он спросить.

   — О существовании сильфид в этом лесу мы не слыхали, — отвечала старшая, смеясь, — но крестьяне говорят, что в нём водится много хищных зверей, и мы можем вас уверить, что не принадлежим к числу их.

   — В таком случае вы были очень храбры, отправляясь на прогулку без мужской защиты.

   — А вы разве убеждены, что мужчины менее боятся опасности, чем женщины? — возразила она. — Их эгоизм и постоянная предусмотрительность часто делают их гораздо трусливее нас.

   — Не спорю, но из вежливости и нежелания показаться перед прекрасным полом трусами, они, не взирая на опасность, вызываются быть опорой тех, кто физически слабее их.

   — Не все способны на такую благородную самоотверженность, как вы, любезный кавалер, — отвечала младшая с грациозным наклоном головы.

В таких шутливых разговорах они незаметно добрели до охотничьего домика, где стоял элегантный экипаж. Дамы поблагодарили своего спутника, сели в экипаж и уехали.

Альбрехт несколько минут стоял как вкопанный, потом опомнился и пустился вдогонку за уехавшим экипажем. Ему хотелось ещё раз хоть взглянуть на лесное явление; но экипаж быстро укатил и скоро совсем исчез из его глаз. Он попытался узнать кое-что о занимавших его женщинах в окрестных сёлах, но никто не мог ему дать ни малейших сведений о них. Знали только, что утром из главного города приехали какие-то господа на охоту и среди них находился блестящий экипаж с двумя молодыми дамами.

Альбрехт был в отчаянии и должен был остаться в селе ночевать. Утром, чуть свет, он с невыразимой грустью отправился в ближайший город, где его ждал экипаж. Но образ младшей сильфиды занимал все его мысли — она составляла единственный предмет его мечтаний, и он совсем забыл о цели своего путешествия. Он припоминал каждую черту её милого лица, каждое движение её грациозного тела, каждое её слово и каждую её улыбку. Он начал рисовать на память её симпатичный образ и наконец ему удалось воспроизвести его на бумаге с такою точностью, что в восторге воскликнул:

   — Это она, я её нашёл, теперь не оставлю её до последнего дыхания и она не оставит меня в гробу... Он поместил портрет в медальон и носил его на груди.

И вот теперь перед ним стояла та молодая женщина, которую он видел в лесу Гарца, которая опиралась на его руку и которую он провожал до охотничьего домика. Но теперь это была царевна, жена наследника российского престола, сестра австрийской императрицы; между предметом1 его прежних мечтаний и им было теперь такое же расстояние, как между солнцем и землёй. Он даже не смел больше взглянуть на неё.

Все гости были представлены царевне, между прочими, конечно, и граф Альбрехт; он подошёл к ней в сильном смущении, а царевна, когда гофмейстер назвал имя Альбрехта, воскликнула:

   — Граф Альбрехт Моргеншейн?

Затем пристально посмотрев на графа, она прибавила с некоторым сомнением:

   — Я помню это имя, и мне кажется, что я раз уже вас видела где-то, может быть, в Германии. — В то время, когда она это говорила, на лице её появился лёгкий румянец.

Альбрехт задрожал всем телом и не был в состоянии отвечать на эти милостивые слова; он пробормотал, что никогда не имел счастья её видеть. Это, конечно, была неправда, портрет её он носил уже несколько лет на своей груди. Альбрехт едва сам сознавал, что говорит.

После короткого молчания, царевна опять сказала:

   — Нет сомнения, что вы тот, кто однажды вывел меня и мою подругу из леса, где мы заблудились. Вы видите, что у благодарности по крайней мере хорошая память.

Затем царевна с улыбкой поклонилась ему и обратилась к другим.

В следующие дни Альбрехт ходил как помешанный, хорошо понимая своё безнадёжное положение, он тем не менее решился остаться в Петербурге. Его единственным желанием было теперь поступить на службу к царевне и оставаться до гроба её верным слугой. Судьба, однако, решила иначе. Непредвиденный случай заставил Альбрехта бежать из Петербурга. Как-то полковник Лефевр пригласил на ужин Моргенштейна и несколько знакомых офицеров.

После ужина весёлые гости начали пить. Крепкие напитки развязали у всех языки. Заговорили свободно и шумно, без всякого стеснения. Разговоры коснулись и царевича, недавно возвратившегося из Карлсбада, и дурных отношений между ним и его супругой. Одни приняли сторону царевича, другие заступились за царевну. Какой-то пожилой офицер, защищая царевича, начал утверждать, что сама царевна виновата в дурном обращении с ней мужа.

   — Счастье семейной жизни, — сказал он, — зависит от жены. Я разделяю женщин на три категории: женщину первой категории я называю физической, материальной. У неё блестящие, улыбающиеся, умные глаза; розовые щёки, губы коралловые, волосы чёрные, как смоль, густые, кудрями падающие в беспорядке по круглым белым плечам. Она прелестная брюнетка — это моя любимая масть. Я в ней люблю её тело. Она составляет для меня необходимость, как и всякая жизненная потребность: пища, воздух, питьё, прогулка, сон, пищеварение, кровообращение. Она может быть ограничена умом, мало образована; это ей не вредит в моих глазах и не уменьшает моего влечения к ней. Я желаю от неё наслаждения, одного лишь наслаждения.

Он сделал большой глоток из кружки и продолжал:

— Ко второй категории принадлежит женщина-друг. Я люблю с ней беседовать, проводить с ней время, я ей беспредельно доверяю, она удовлетворяет мои духовные потребности. Я не ищу в ней телесной красоты, изящности форм; я люблю её платонически, любил бы её даже, если бы она была мужчина, различие пола нисколько не влияет на мою привязанность к ней.

Третью категорию составляет женщина-жена в строгом смысле. Она заключает в себе особенности первых двух категорий женщин. Если она обладает ими, то супружество счастливо — она соответствует идеалу семейного союза. Если же в жене не сочетаются качества любовницы с качествами друга, то брачный союз не достигает желаемой цели и в супружеской жизни нет счастья.

Царевна Шарлота не отличается чувственной красотой и потому может жаловаться только на природу, тем более что у неё муж более склонный к плотским наслаждениям.

Альбрехт, считавший царевну совершенством женской красоты, для которого она была кумиром, божеством, пришёл в сильное раздражение, услышав такой святотатственный отзыв о Шарлоте, но его гнев достиг крайних пределов, когда один молодой офицер, родственник фельдмаршала Шереметева, сильно выпивший, одобрил поведение царевича и принялся клеветать на добродетельную царевну. Никто не смел противоречить родственнику фельдмаршала, гости даже смеялись над его неприличными выходками. Это ободрило его, и он стал ещё циничнее отзываться о царевне.

Альбрехт воспылал яростным гневом; он не мог оставаться хладнокровным слушателем таких оскорбительных отзывов о женщине, которую он уважал наравне с высшим, неземным существом. Однако он удержал свой гнев, спокойно подошёл к молодому офицеру и вежливо попросил его прекратить свои оскорбления. Не забудьте, прибавил он, что Шарлота дочь благородного герцога, сестра императрицы и невестка великого монарха. Офицер презрительно взглянул на него и ответил ему р грубостью, которой можно ожидать только от простолюдина. Другие гости под влиянием винных паров неистово смеялись, и это ещё более раззадорило молодого офицера. Он стал ещё нахальнее. Альбрехт приказал ему замолчать. Но всё было напрасно, офицер ругался всё сильнее, а присутствующие хохотали всё громче. Альбрехт, единственный трезвый человек в этом шумном обществе, счёл за лучшее удалиться. Он взял шляпу и шпагу и направился к дверям. Но офицер, гордый своей победой, последовал за ним, толкнул его ногой и крикнул:

— Вот так следует прогнать из России всех иностранцев, искателей приключений.

Альбрехт повернулся и дал наглецу тяжеловесную пощёчину, а так как тот хотел схватиться с ним, то Альбрехт сильным толчком повалил его на пол и медленно вышел из комнаты.

Но едва прошёл он около двухсот шагов, как офицер догнал его с обнажённой шпагой в руке. За ним следовали некоторые другие участники пирушки, охотники до драк. Молодой офицер, ругаясь, приказал Альбрехту остановиться и вступить с ним в поединок. Граф обещал ему дать удовлетворение на следующий день и предложил ему идти домой выспаться. Но офицер не угомонился и напал на Альбрехта, который вынужден был защищаться. Не прошло и двух минут, как офицер уже лежал на земле смертельно раненный шпагой Альбрехта. Он вздохнул и выпустил последний дух. Находившиеся при этом офицеры унесли его труп, а Альбрехт поспешил к себе домой, уложил в чемодан нужные вещи и рано утром исчез из Петербурга, чтобы избежать высылки в Сибирь.

Оказавшись в Берлине, Моргеншейн узнал, что всё его наследственное имущество передано кредиторам его отца. Он был совершенно разорён, ему от наследства осталось совсем немного. Нужно было искать место. С утра до ночи он бегал по домам своих родственников и прежних друзей, просиживал целые часы в их передних и приёмных. Друзья и родственники приглашали его к обеду и на свои вечера, но действительных услуг ему не оказывали. Иные ему подавали надежду, другие пожимали плечами. Альбрехт должен был довольствоваться обещаниями, а когда открывалась вакансия, то на этом месте оказывался другой, имевший сильные связи. Способности Альбрехта везде хвалили, но ему не хватало теперь самого главного — богатства, он был беден. В нашем веке будь одарён мудростью Соломона, добродетелью серафима, учёностью всех университетов, ты только будешь похож на драгоценную памятную монету, которая не может обращаться в торговле. Золото — это лак, сообщающий добродетели блеск, дающее значение мудрости. Золото — это моральный универсальный лоск, под которым грязь превращается в бланманже, а трусость в храбрость.

Однажды Альбрехт узнал, что многие семейства переселяются в Америку; он решил присоединиться к ним с намерением образовать на берегах Миссисипи в Луизиане колонию. Шесть семейств, отправлявшихся в Северную Америку, выбрали его своим начальником. Он был им известен своей образованностью и храбростью. В короткое время многие другие семейства последовали их примеру, и таким образом Альбрехт сделался главой довольно значительного числа переселенцев.

С весёлым сердцем и громадными планами в голове граф Альбрехт готовился к отправке в долгое морское плавание.

Только одно обстоятельство омрачало его радость: он не мог примириться с мыслью, что, уезжая в новые земли, он уже никогда не найдёт случая увидеть обожаемую Шарлоту. Пока он находился в Европе, он всё ещё мечтал попасть в число её слуг и быть около неё. Уезжая в Америку, он должен был отказаться от этой мечты — от своего счастья. Она умерла для него, сделалась недосягаемой святыней.

За несколько дней перед отъездом в Америку, гуляя под липами, Альбрехт встретил знакомого, который пригласил его в гостиницу поиграть на бильярде.

В гостинице было много людей. Во всех комнатах играли, кто в карты, кто в шахматы.

   — Знаете ли вы того господина в красном жилете — того, который стоит вон там, за столом, он с вас глаз не спускает? — спросил Альбрехта его знакомый.

   — Нет! Я его не знаю, — отвечал граф.

Затем, не обращая больше внимания на незнакомца, Альбрехт пошёл в другую комнату и велел подать себе пунш. Вскоре туда вошёл человек в красном жилете. Он сел и своими большими глазами принялся пристально смотреть на Альбрехта. Последнему это не понравилось, и он ушёл в бильярдную. Тотчас же туда зашёл и красный жилет. Альбрехт занял место у камина, и красный жилет также подошёл туда. Альбрехт пустился с ним в разговор. По его произношению можно было принять его за англичанина, а лицо его было похоже на цыганское. Он отвечал односложно. Через некоторое время он, вынув часы из кармана жилета и, обращаясь к Альбрехту, сказал:

   — Жена царевича, Шарлота Вольфенбютельская, умерла!

После этого, посмотрев с любопытством на Альбрехта, он тотчас исчез среди посетителей гостиницы. Альбрехт, поражённый этим известием, начал искать незнакомца, но не мог найти его, его никто не знал.

На другой день Альбрехт поспешил в русское посольство и дрожащим голосом спросил секретаря, верна ли новость, услышанная им в гостинице. Секретарь улыбнулся и сказал:

   — В последних сообщениях, которые привезли курьеры, о смерти кронпринцессы ничего не упомянуто.

Альбрехт был в восторге, но ломал себе голову, пытаясь объяснить себе, почему красный жилет выдумал такое ужасное известие и сообщил это совершенно незнакомому человеку, даже если бы он его знал, то как же он догадался о тайне его сердца, о привязанности его к царевне и о его живом участие в её судьбе.

Однако Альбрехт, занятый приготовлением к отъезду, скоро забыл об этой странной мистификации.

Но прошло некоторое время, и во всех газетах было сообщено о смерти Шарлоты Вольфенбютельской.

Это несчастье случилось в октябре 1715 г., когда царевна родила сына, которому дали имя Пётр. Спустя четыре дня ей овладела родильная лихорадка, с каждым днём она усиливалась, и 20 числа лекаря, посланные царём, нашли её в беспамятстве. Когда больная пришла в себя, она с удивительной твёрдостью духа и кротостью отказалась принимать лекарства, говоря, что желает умереть.

   — Доктор, — сказала она, — благодарю вас за искреннее желание помочь мне; но напрасна ваша наука, напрасно ваше старание — я чувствую, что я должна умереть, и это самое лучшее для меня. Я уже достаточно знакома с земной жизнью. Судьба мне показала её хорошую и дурную стороны. Теперь судьба решила перенести меня в другую страну, где одно счастье будет окружать меня.

Затем она велела призвать к себе свою подругу, принцессу Остфризскую и барона Левенвольда, просила их заботиться о воспитании её детей и написать её родным.

   — Напишите, — сказала она Левенвольду, — австрийскому императору, моей сестре и моим родителям о моей естественной смерти, просите их не верить сплетням: им, вероятно, расскажут, что я умерла от горя, от нравственных мук. Уверьте их, что я умерла от болезни. Государь российский всегда был добр ко мне, с точностью исполнял всё, что обещал в брачном контракте и сделал всё, что только мог для спасения моего от смерти.

За полчаса перед смертью она попросила принести к ней её детей и пожелала видеть царя. Пётр тотчас приехал.

   — Ваше величество, — обратилась она к нему слабым голосом, — от души благодарю вас за ваше расположение ко мне и за ваше попечение. Горе, которое я испытала, облегчает мне путь в вечность. Я умираю без страха, но меня страшит участь моих детей. Прошу вас не оставить моих сироток; будьте им добрым отцом. Бог вас вознаградит за это! — прибавила она, рыдая. — Дети мои будут вас благословлять, а я буду на том свете молиться за вас. Прощайте, желаю вас довести ваши благотворные дела до желаемой вами цели. — После этого царь уехал, тронутый до глубины души.

После его отъезда царевна испустила последний вздох, 21 октября.

Послы сообщили своим дворам, что царевна умерла от горя, от душевных страданий.

Альбрехт, узнав из газет это трагическое известие, чуть с ума не сошёл. Он до сих пор питал слабую надежду когда-нибудь вернуться из Америки и поступить на службу к царевне. Теперь увидеть ещё раз обожаемую особу было немыслимо. Он проклинал свою несчастную судьбу и своё рождение на свет.

— Зачем, — воскликнул он, — суровая судьба создала меня! Зачем она из бессознательного ничего вызвала меня в мыслящее существо, способное чувствовать горе и страдания? Может ли она хоть одно горе в жизни загладить даже тысячами радостей? О деспотическая природа, которая приказывает нам жить, потому что она этого хочет, бросает нас между терниями и розами и, наконец, посылает нам смерть, когда она этого хочет! Её уже нет! — прибавил он, немного успокоившись. — Но я ещё существую и буду плакать по ней до гроба, я буду дышать только для её памяти!

 

IV

Капитан корабля, на котором Альбрехт со своими спутниками отправился в Америку, по истечении некоторого времени плавания остановился недалеко от берега океана у небольшого города для покупки некоторых припасов. Местность была восхитительная, день был ясный, и издали видны были развалины громадного замка, выстроенного, как говорили жители городка, древними римлянами. Альбрехт в сопровождении своего лакея Гольдстрома отправился посмотреть древние развалины. После нескольких часов, усталый от ходьбы, он сел на обломок камня и задумался. Он вспомнил лес, где в первый раз встретился с Шарлотой, вспомнил бал в Петергофе, где во второй раз увидел её, но уже в царском величии, и наконец начал, представлять себе её смерть, лишившую его всякой возможности ещё раз лицезреть милый образ, и ему стало невыносимо грустно.

Пока Альбрехт так сидел, погруженный в свои мысли, некая дама, окружённая несколькими мужчинами и женщинами, вышла из-под сводов развалин и направилась по тропинке к протекавшей мимо замка реке, где стояла лодка. Посетители развалин сели в неё, лодка отчалила от берега и в скором времени потерялась из вида. Альбрехт пришёл в ужас. Эта дама была предметом его вечных мечтаний, царевной Шарлотой Вольфенбютельской. Была ли это действительно она? Был ли это её дух? Было это чудо природы, создавшей царевну два раза? Был это призрак, привидение? Мысли его путались. Он не знал, что думать об этом неожиданном явлении. Он знал, что Шарлоты нет на свете, между тем он сейчас её видел. Это была она, точь-в-точь она: её стан, её грация, её лицо, её светло-русые, густые волосы. Это не был сон! Он вполне обладал сознанием. «Что же это такое?» — спрашивал он себя в сотый раз.

Немного успокоившись, Альбрехт начал разыскивать даму, явившуюся в виде царевны, по всем окрестностям городка, подобно охотнику, неутомимо преследующему редкую дичь. Он с отчаянием вернулся на корабль — нигде не было и следа отыскиваемой им дамы.

В этот же день у жителей городка был праздник по случаю какого-то события, и Альбрехт со своим верным лакеем и проводником отправились вечером в великолепную церковь, выстроенную в древнеготическом стиле. Высокие столбы, множество алтарей блистали от тысячи огней. Церковь была полна народа, и Альбрехт с трудом нашёл себе место.

Торжественность места, блеск освещения, величественная музыка церковного органа наполняли его сердце грустью. Образ Шарлоты представился перед его глазами, желание видеть её причиняло ему невыразимую боль. Его глаза застилались слезами, и он глубоко вздохнул. Взглянув в сторону, где сидели женщины, Альбрехт опять увидел между ними то же самое лицо, которое явилось ему под развалинами старого замка. Её взоры остановились на Альбрехте. Это была опять она, царевна, только-свежее, цветущее, чем он её видел в Петербурге, где горе постепенно вело к смерти. Она была в чёрном платье и на груди носила несколько цветов.

Глаза Альбрехта пристально смотрели на это дивное явление. Она это заметила и казалась удивлённой. Вскоре опустила чёрную вуаль. Прошло некоторое время и прихожане начали выходить из церкви. Чёрная дама также собиралась уйти.

   — Знаете ли вы ту чёрную даму? — спросил Альбрехт своего проводника.

   — Нет! Я её никогда не видел в этом городе, — отвечал тот.

   — Стало быть, она приезжая?

   — Вероятно.

   — А молодая дама, сидящая рядом с ней, с которой она разговаривает, — вы её знаете?

   — О да! Это дочь хозяина гостиницы «Золотой Орёл».

На другой день утром Альбрехт отправился в гостиницу «Золотой Орёл» и спросил дочь хозяина о чёрной даме. Любезная женщина сказала ему:

   — Чёрная дама — из Брюсселя. Её отца зовут Монтекуром. Он, по-видимому, богатый купец. Сегодня рано утром он велел подать экипаж и уехал вместе со своими двумя дочерьми.

   — Куда? — спросил Альбрехт.

   — Мы этого не знаем, — отвечала дочь хозяина. — Вчера он расспрашивал о дороге в местечко Грисьеж. Вероятно, вы знакомы с его старшей дочерью. Не были ли вы вчера в церкви св. Евстахия?

Альбрехт подтвердил это.

   — Дочь Монтекура спрашивала меня о вас, — продолжала дочь хозяина, лукаво улыбаясь, — а я могла сказать ей только, что вы чужестранец.

В то же утро Альбрехт поехал в Грисьеж. На дороге он везде осведомлялся о брюссельском купце и его спутницах. Ему указывали, куда они направлялись; он уже думал, что напал на их след, но ему постоянно приходилось разочаровываться и наконец он был вынужден отказаться от надежды когда-нибудь решить занимавшую его загадку.

Корабль, дожидавшийся возвращения Альбрехта целых пять дней, снялся с якоря тотчас по его возвращении на судно и продолжал свой путь, но остановился опять на несколько дней у берегов острова Тенерифа, где капитан хотел запастись вином. Альбрехт сошёл с корабля на остров, чтобы полюбоваться на величественный Пик, конусообразно возвышающийся до облаков. Вечером он пошёл гулять по берегу острова. Там он сел в тени высоких пальм и каштановых деревьев, отдыхая и мечтая о своём будущем. Перед ним шумел безграничный океан, позади видна была знаменитая гора, вершину которой окружали облака, на берегу сновали разносчики, рабочие и матросы. Всё это наполняло душу Альбрехта приятными чувствами, и он постепенно забылся.

Вдруг по берегу пробежал с небольшим пакетом под мышкой тот же человек с цыганским лицом и в красном жилете, которого он видел в берлинской гостинице. Он пробежал было мимо Альбрехта, но увидел и узнал его, остановился в удивлении и воскликнул:

   — А, вы здесь, граф, поздравляю с приездом на Тенерифу. Куда отправляетесь?

   — В Луизиану, — отвечал граф, — в Новый Орлеан.

   — Дай Бог вам счастья! — воскликнул красный жилет и побежал по пристани.

Альбрехт, желая поговорить с красным жилетом, последовал за ним. На пристани стояло много лодок, в одну из них вспрыгнул красный жилет; в ней сидели уже две женщины и один пожилой мужчина. Когда Альбрехт подошёл к пристани, лодочник уже грёб в открытый океан. Он ясно слышал, как из лодки женский голос произнёс его имя. У него потемнело в глазах, голова закружилась, и он чуть не упал в воду: это была опять царевна!

Альбрехт бегал по пристани, отыскивая лодку, чтобы погнаться за отъехавшими, но все лодки уже были заняты.

Наконец ему удалось за высокую цену нанять лодку. Но в эту же минуту он увидел три большие корабля, отплывшие в море под раздутыми благоприятным ветром парусами. На одном из них, как его уверяли лодочники, находились те путешественники, которых он искал.

Уже было поздно и темно, когда Альбрехт вернулся домой в сильном отчаянии. Только поток слёз, которые он проливал в течение целого часа, смог облегчить его горе. Всю следующую ночь он провёл без сна. На другой день он пошёл разузнать, где жили обе женщины во время их пребывания на острове. Оказалось, что они жили в Сантакруце, в доме одного виноторговца. Этот торговец сообщил ему, что пожилой господин был немец по имени Вебер, отправлявшийся со своей дочерью к родным в Северную Америку, что вторая женщина, кажется, горничная дочери Вебера, а человек в красном жилете, которого он, Вебер, называл просто Францем, по-видимому, был его лакей. Корабль, на который сел Вебер, отплыл к берегам Америки.

Узнав об этом, Альбрехт решил во что бы то ни стало отыскать виденную им даму. Он решил побывать во всех портовых городах Америки, объехать все страны, пока не найдёт её следов.

 

V

Наконец Альбрехт со своими спутниками достиг Флориды. Каково было их разочарование! Плывя из Пенсаколы по направлению к хвалёной Луизиане, они видели одни голые низкие берега, покрытые лишь песком, на котором изредка росли морские сосны и скудные кустарники.

Капитан причалил к самой грустной бесплодной местности. Там находилось несколько бедных хижин, где жили пожилые полунагие голодные люди, остатки прежней колонии. При виде этой местности путешественниками овладело уныние, они предчувствовали безотрадное будущее. Все радужные ожидания их исчезли. Многие даже начали думать о возвращении на родину.

Один старик из переселенцев в безутешном горе сказал своей плачущей дочери:

   — Дочь моя, не плачь, моя милая, мне уже минуло восемьдесять лет, я скоро умру. Не всё ли равно, что меня похоронят в Европе или засыпят мою могилу американской землёй. Там и здесь один и тот же Бог. Ты останешься на попечении дяди, он тебя любит и не оставит одну. Ты ещё молода, выйдешь замуж, моя милая Доротея. Бог не даст погибнуть бедным переселенцам, они найдут клочок плодородной земли, будут обрабатывать её и будут жить безбедно.

Эти пророческие слова старика несколько успокоили плачущую дочь.

   — Папаша, — сказала она, — ты ещё долго будешь жить, и мы с тобой будем молить Бога спасти нашу колонию от бедствий. Но нужно написать нашим родным, готовящимся также переселиться сюда, чтобы они не оставляли родины, пока не узнают чего-либо определённого об исходе нашего предприятия.

   — Да, милая, но я уже плохо вижу, напиши ты сама.

   — Письмо уже написано, батюшка, а ты только подпиши его, мне по молодости моей не поверят.

С этими словами она подала ему готовое письмо в конверте. Письмо это было адресовано на имя Франца Таубеннест, содержателя гостиницы в Кёнигсберге.

Капитан утешал переселенцев:

   — Вы ещё не видели Нового Орлеана, — сказал он, — ведь мы здесь не останемся.

Через некоторое время путешественники достигли устья Миссисипи. Но и там болотная почва не производила благоприятного впечатления о Новом Орлеане. Корабль вошёл в Миссисипи и в течение двадцати часов путешественникам не представлялось ничего, кроме плоских, неудобных для житья илистых берегов, покрытых ситником, камышом и несколькими кустарниками. Однако постепенно берега с обеих сторон реки стали лучше. Направо и налево начали возвышаться густые, тёмные леса, через которые не могли проникать солнечные лучи. Деревья были очень высоки и толсты. На иных из них красовались разные дикие плоды и множество птиц порхало и исполняло странный концерт. На лугах, усеянных кустарниками, сновала красная дичь.

Наконец они достигли давно ожидаемого Нового Орлеана.

Когда капитан объявил переселенцам, что они уже прибыли на место назначения, все пришли в крайнее удивление. Они не верили своим глазам. Они не могли представить себе, что это та пресловутая местность, которую называют Новым Орлеаном, где они должны поселиться и найти счастье. На восточном берегу реки стояли рассеянные хижины, выстроенные из дерева и камыша. Лишь кое-где виднелись сооружения из дерева и жжёной глины, имевшие некоторое сходство с европейскими домами. Альбрехту объяснили отсутствие больших домов тем, что почва рыхлая и не может выдержать тяжёлых зданий. И это был главный город Луизианы!

Переселенцы были представлены губернатору, и так как нигде в Новом Орлеане не было гостиницы, то губернатор предложил Альбрехту квартиру в его доме, пока он не отыщет место для своего поселения. Все остальные его спутники должны были выстроить себе бараки для жилища.

Губернатор происходил от знатного, но бедного семейства. Он смотрел на своё пребывание в Луизиане как на место ссылки. Жена, молодая наивная красавица, чувствовала себя, по-видимому, очень естественно. Она постоянно суетилась: сажала цветы в саду, прыгала, танцевала сама, если не было с кем танцевать и учила негра петь оперные песни. Когда Альбрехт находился в отсутствии долгое время, она ему иногда писала письма, бранила его и мирилась с ним.

Ново-Орлеан представлял большой остров, образуемый рекой Миссисипи, морем, озером Шартен и Мастрич, составляющим сток от Миссисипи. Но большая часть острова неудобна для земледелия, она подвергается наводнениям.

Переселенцы получили от губернатора позволение выбрать себе место для устройства колонии.

Альбрехт с отрядом вооружённых переселенцев отправился по правому берегу Миссисипи вверх. По мере того как они проникали дальше, глазам их представлялись великолепные нивы и густые леса с высокими кедрами. Почва постепенно становилась суше. Им попадались добродушные индейцы, которым они дарили разные безделушки, а те, в свою очередь, снабжали их дичью и живностью.

Пройдя некоторое пространство, переселенцы удалились от Миссисипи и направились к северо-востоку, чтобы отыскать берега Красной реки, вытекающей из новомексиканских гор и вливающей свои воды в Миссисипи. Они достигли своей цели, и труды их были вознаграждены: перед ними открылась восхитительная местность.

В середине большого круга горных возвышений и холмов, поросших высокими деревьями, лежала обширная долина, достаточная для постройки десяти деревень и для их пропитания. Площадь разделялась Красным потоком на две почти равные части с группами разнообразных деревьев, а в середине местности возвышался отвесный утёс, ограниченный Красным потоком и вливающимися в него двумя ручейками, придававшими ему вид острова.

Когда Альбрехт со своими спутниками проложили себе путь между кустарниками и, добравшись до Вершины утёса, смогли обозреть всю местность вокруг долины, они в восторге воскликнули:

— Здесь мы останемся, здесь мы выстроим себе хижины, и здесь я хочу жить до гроба. Поля вознаградят наш труд. Эту возвышенность мы укрепим против нападений варваров, а Красный поток облегчит нашу связь с Ново-Орлеаном. Я называю эту местность «Шарлотенгайн»!

Все с радостью одобрили его выбор, тем более что недалеко от этой местности уже была заложена испанская колония, и таким образом оба поселения могли бы в случае надобности помогать друг другу.

Когда они вернулись в Ново-Орлеан, чтобы запастись предметами, необходимыми для поселения, то в течение пяти дней у Альбрехта записались более семисот семейств, желавших переселиться в открытую им землю. Иные за дорогую цену закупили лошадей, скот, овец; другие отправились в испанскую колонию, чтобы там приобрести их подешевле.

Наконец все переселенцы оставили Ново-Орлеан. Двадцать человек на новых парусных лодках поплыли по Миссисипи и Красному потоку, чтобы исследовать их судоходность. Губернатор утвердил Альбрехта в звании начальника колонии и даровал ему судебную власть.

По прибытии в Шарлотенгайн одни из колонистов укрепили маленькую площадь на возвышенности, обсаживая её палисадами, и устроили дорогу с долины на утёс для лошадей и пешеходов. Строительных брёвен достали они из леса, и Альбрехт нарисовал план целой колонии, измерил и разделил поля, на которых посеяли рожь, маис и нужные для жизни плоды; другие промышляли охотой или рыбной ловлей, а женщины занимались домашним хозяйством.

Не прошло года, и в маленьком штате были уже выстроены жилища, магазины, конюшни, хлева, а поля дали богатый урожай. Поселенцы Шарлотенгайна завязали знакомство с испанской колонией и с соседними поселенцами на Красной реке. Туземные жители также посещали их и с удивлением смотрели на деятельность иностранцев. Вождь племени на Черном потоке посетил Альбрехта с отрядом из трёхсот молодцев, способных носить оружие, и заключил с ним дружеский союз.

Через некоторое время колония Шарлотенгайн вынуждена была оказать помощь своим союзникам против напавшего на них другого племени. Враги не могли выдержать ружейного огня иностранцев и обратились в бегство. Эта победа утвердила политическое значение Шарлотенгайна, и Альбрехт, так сказать, сделался королём этого поселения, союзником большого индейского племени, покровительственным князем европейской и индейской колоний, находившихся в соседстве. Всего этого он достиг своим энергичным трудом и вовсе не собирался возвращаться в Европу.

 

VI

Между тем как всё это происходило в Америке, в России совершились странные события, которые будут памятны в истории, пока будут существовать земля и солнце.

Враждебные отношения, существовавшие между Петром Великим и его сыном, царевичем Алексеем, всё обострялись.

Пётр окончательно убедился в неспособности царевича продолжать начатые отцом преобразования государства, а государство было для Петра дороже всех семейных и родственных уз. Алексей же явно выказывал ненависть к отцу и непобедимое отвращение к военному делу, к строительству флота, к нововведениям в области государственного устройства, ко всему иностранному, словом, ко всему тому, чему Пётр Великий посвятил с такой энергией всю свою жизнь. Он соединился с врагами новых порядков, приверженцами старых обычаев, с попами и невежественным народом и не переставал вести развратную жизнь. Пётр начал обращаться с ним более сурово, и царевич, предвидя страшное будущее, опасался за свою жизнь.

Возвратясь домой после похорон жены, он нашёл у себя дома письмо от отца, из которого мы приводим несколько отрывков.

Предостережение моему сыну

«После продолжительных походов мы наконец научились побеждать наших заклятых врагов — шведов к величайшему удовольствию нашего отечества, но моё горе превосходит мою радость, когда я представляю себе своего наследника, человека, неспособного управлять государством, не имеющего ни малейшего расположения к военному делу. Я не требую от тебя, чтобы ты вёл несправедливые войны, я желаю только, чтобы ты полюбил военное искусство и учился ему. Правление государством состоит из двух частей: из администрации и защиты страны. Не думаю, что достаточно иметь генералов, которые будут управлять вместо тебя; всякий смотрит на начальника, на главу государства, и соображается с его желаниями. Все любят, что он любит, и пренебрегают тем, чем он пренебрегает. Я не требую от тебя трудов, которые выше твоих сил. Я желаю только, чтобы ты занялся военным делом. Смотри, сколько князей, которые, не принимая личного участия в деле, подготовляли успех своих войск. Вспомни покойного короля Франции: он редко являлся среди своей армии, но он занимался ей с любовью; сколько великих дел совершил он, как много он прославил своё государство!

Я человек смертный; кому оставлю поле, засеянное мной с таким трудом? Ты всегда был дурного нрава и упрям. Все мои старания исправить тебя остались безуспешными. Ни угрозы, ни побои, ничего не помогло. Ты ничем не хочешь заниматься, не хочешь посвятить себя никакому труду, не хочешь ничего делать и проводишь всю твою жизнь в одних соблазнительных кутежах. Я думаю обо всём этом с болью в сердце и решил написать тебе моё последнее увещание и ещё подождать некоторое время, может быть, ты ещё исправишься. Если ты откажешься оправдать мои ожидания, то будь уверен, что я буду обращаться с тобой, как с гнилым членом. Не надейся на то, что ты мой сын, и не думай, что хочу только пугать тебя, я поступлю, как говорю. Для блага государства я не щадил своей жизни и, конечно, тем менее буду щадить такое бесполезное существо, как ты. Лучше достойный иностранец, чем негодный сын».

Царевич испугался.

   — Гибель моя неминуема, — воскликнул он в отчаянии. Положение его было безвыходным. Подчиняться требованиям отца и взяться за дело Алексей был не способен, так как был изнежен с самого детства воспитанием и разгульной жизнью. Он поспешно собрал своих постоянных советников: Лопухиных, Вяземского и Кикина; последний был его злым гением и давал ему самые гибельные советы.

   — Что делать, что предпринять, друзья мои, — спрашивал он их, ломая руки. — Отец не пощадит меня.

Его приятели советовали ему для вида отказаться от престола, а дальше действовать в зависимости от обстоятельств.

Алексей последовал их совету и написал отцу короткое письмо следующего содержания:

«Государь и отец!

Ваш сын действительно чувствует себя неспособным управлять государством и просит своего царя лишить его престола и завещать его второму сыну, родившемуся от императрицы Екатерины. Сын ваш для Себя просит только, как единственную милость, назначить ему пенсию для существования».

Это смиренное и покорное письмо сильно раздражило царя. Он ожидал, что сын если и подчинится отцовской воли, то по крайней мере не без некоторой борьбы, что он проявит хоть в малой степени твёрдость характера. Но его сын явился в его глазах тряпкой, поломанным тростником, гонимым по произволу ветра куда угодно. Это было противно такому энергичному темпераменту, каким обладал Пётр Великий.

В это время, в январе 1716 г., царь сильно заболел, его жизнь была в опасности, и Это обстоятельство ещё сильнее заставляло его думать о судьбе своих преобразований после его смерти. Поэтому тотчас после выздоровления он написал царевичу второе письмо.

Последнее предостережение моему сыну

«Ты в твоём ответе говоришь только о наследстве и не отвечаешь на то, что меня всего более занимает, — о твоей неспособности, о твоём равнодушии к общему благу...

Все знают, что ты ненавидишь моё дело, что ты после меня разрушишь всё, что я сделал для моего народа. Невозможно, чтобы ты оставался негодным, ни рыбой ни мясом. Переменись, покажись моим достойным наследником или будь монахом; иначе дух мой не успокоится, особенно теперь, когда моё здоровье слабо. Дай ответ письменно или словесно. Если не послушаешься, то я с тобой поступлю, как с простым преступником».

Царевич снова собрал своих друзей.

— Сделайся монахом, — советовали они, — и жди в монастыре благоприятного времени для исполнения твоих надежд.

Расчёт царевича и его друзей был верен: Алексей должен был ждать в монастыре, пока не пройдёт буря, а после смерти отца выступить во главе своих приверженцев, поклонников старины.

Алексей отвечал отцу в коротких словах:

«Государь, мой отец!

Я болен и не могу много писать. Я желаю поступить в монастырь и прошу на то ваше согласие».

Алексей.

Эта короткая записка довела до крайности раздражение царя. Он легко догадался, что всякая надежда на исправление сына напрасна.

В это время царь готовился к походу в Мекленбург. Накануне своего отъезда он зашёл” к сыну и спросил его, на что он решился. Царевич отвечал:

   — Я хочу поступить в монастырь.

   — Подумай хорошенько, — сказал царь, — не торопись, ты ещё молод, ты можешь ещё вернуться на верный путь. Подумай, я ещё буду ждать шесть месяцев.

Затем Пётр оставил Петербург, и Алексей был рад, что получил время исполнить свой плац.

Он давно уже имел намерение спастись от преследований отца бегством в какую-нибудь отдалённую местность. Сначала он думал скрыться под рубищами нищего, ходящего по святым местам России, бродя из одного монастыря в другой. Но его духовный отец Иаков Игнатьев нашёл этот план неудобным и полагал, что царевич может быть в безопасности только вне пределов России. Кикин старался найти ему убежище при дворе австрийского императора в Вене, который был женат на сестре Шарлоты.

«Я похлопотал о тебе в Вене, — писал Кикин царевичу. — Поезжай к императору Карлу, он тебя не выдаст».

Между тем как царевич обдумывал это предложение, пришло письмо от царя. Это было в последние дни августа 1716 г. Шестимесячная отсрочка минула, и Пётр напоминал сыну, что ждёт его ответа, и приказал царевичу приехать к нему лично и объявить своё решение.

Это обстоятельство подвигнуло молодого человека к решительным действиям. Оно могло служить удобным предлогом для успешного побега. Царь его звал к себе. Он отправился к Меншикову и попросил у него паспорт и денег на путешествие в Мекленбург.

Единственное, что останавливало Алексея, была Афросина. Царевич привязался к ней всей душой и не мог расстаться с ней. Но одно слово Меншикова решило его сомнение.

   — Что ты сделаешь с Афросиной? — спросил князь.

   — Она поедет со мною до Риги, а оттуда я её пошлю назад, — отвечал Алексей.

   — Лучше возьми её с собой в Мекленбург, — предложил Меншиков, который вообще не отличался строгой нравственностью.

Этот легкомысленный совет решил судьбу царевича. Двадцатого сентября Алексей, в сопровождении Афросины, её брата и трёх слуг, отправился, как все полагали, через Ригу в Мекленбург.

В Либаве он встретился со своей тёткой, княгиней Марией Алексеевной, которая возвращалась из Карлсбада и которая держала сторону отверженной жены Петра, матери Алексея.

   — Куда ты едешь? — спросила она племянника.

   — К отцу, — отвечал царевич.

   — Ты хорошо делаешь. Что будет с тобою, когда тебя поместят в монастырь?

   — Не знаю, я теряю голову с горя! Я был бы счастлив, если бы мог где-нибудь укрыться.

   — Тебя везде отыщут, — сказала княгиня.

Затем она спросила его о матери.

   — Ты её совсем забыл, — сказала она, — отчего ты ей не пишешь и не посылаешь денег?

   — Боюсь.

   — Если даже будешь иметь через это неприятности, то что из этого? Ведь это твоя мать.

   — Для меня это будет несчастье, а для неё из этого не выйдет никакой пользы; да и жива ли она?

   — Жива, — сказала Марья Алексеевна и прибавила таинственно: — Твоя мать и монахи имели откровение, что царь вернёт её к себе, и вот как это совершится: твоего отца постигнет болезнь, и в это время произойдёт восстание. Царь отправится в монастырь св. Троицы к гробу св. Сергия, там будет и твоя мать, царь её примет в свои объятия, и восстание утихнет. Петербург разрушится согласно желанию многих.

Таковы были интриги, которые плелись в самом семействе Петра.

В Либаве царевич нашёл также своего приятеля Кикина и посоветовался с ним о дальнейших своих действиях.

Из Петербурга курьер известил царя о скором прибытии царевича. Пётр ждёт, проходит месяц, проходят два месяца, а о царевиче нет никаких известий. Царь догадался, что сын сбежал, и безотлагательно принял меры к его розыску, приказал отправить офицеров по всем направлениям в погоню за беглецом. Но все эти офицеры нашли лишь несколько следов, по которым можно было заключить, что царевич проехал через Кёнигсберг и Данциг. Но у Петра в это время был более способный сыщик в лице его посланника в Вене, Абрама Веселовского. Пётр поручил ему отыскать сына и дал ему подробные инструкции, а в случае надобности разрешал привлечь некоторых именитых русских лиц для задержания царевича. Кроме того, он передал ему собственноручное письмо к Карлу VI, которого просил содействовать Веселовскому в его розысках.

Веселовский пролетел без отдыха до Пирота, пять станций от Франкфурта-на-Одере, где узнал, что недавно проехал русский офицер с одной женщиной и четырьмя слугами. То же самое сообщили ему на следующей станции.

У франкфуртских ворот Веселовский прочёл в списках приезжавших в этот город, что 20 октября полковник Коханский из Москвы со своей женой и слугами проехали и остановились за городом в гостинице «Золотое Яйцо». Веселовский отправился туда; в гостинице не знали имени офицера, но сказали, что у него были чёрные усы, а жена его была небольшого роста, кругленькая, с рыжими волосами и толстыми губами: пообедав и отдохнув два часа, эти путешественники уехали на почтовых по дороге в Бреславль.

Так Веселовский преследовал Коханского до самой Вены. Девятого ноября, как он узнал у шлагбаума, проехал какой-то польский господин по имени Кременецкий и оставался целый -день в гостинице «Чёрный Орёл». Там он купил мужское платье для своей жены, которая тотчас надела его и долго любовалась своим нарядом перед зеркалом. На другой день он уложил свои вещи в карету, заплатил по счёту и отправился пешком. Веселовский бросился искать этого господина во всех гостиницах австрийской Столицы, но всё напрасно.

Прошли месяцы январь и февраль, а дипломатическая полиция Петра Великого не могла найти малейшего следа беглого царевича.

 

VII

Между тем вечером десятого ноября 1716 г. старый граф Шэнборн, австрийский канцлер, работал в своём кабинете. Около десяти часов вечера чиновник, вышедший от него с бумагами, услышал шум на лестнице:

   — Пустите меня к графу, — кричал какой-то незнакомец на ломаном немецком языке, — моё дело спешное!

   — Теперь не время для приёма, милостивый государь, — резко отвечал лакей.

   — В таком случае я войду силой, — грозил незнакомец.

   — Позову людей, если вы не угомонитесь.

Чиновник нашёл нужным вмешаться в спор лакея с незнакомым человеком.

   — Что вам надо от графа? — спросил он.

   — Я должен немедленно говорить с самим канцлером, — был решительный ответ незнакомца, и он силой ломился вперёд.

Для предупреждения дальнейшего шума о нём доложили. Шэнборн уже был в постели и велел сказать просителю, что примет его на другой день. Но незнакомец упорно стоял на своём.

   — Если меня выведут, то я пойду к императору, так как моё дело такое, что о нём нужно известить его величество сейчас же, без всякого замедления.

Канцлер вышел в шлафроке; незнакомец тотчас подошёл к нему и, взяв его за руку, сказал ему шёпотом:

   — Его высочество, царевич Алексей Петрович здесь и желает видеть ваше сиятельство.

Граф вытаращил глаза и, подумав, что перед ним сумасшедший, крикнул людей, но незнакомец продолжал:

   — Царевич недавно приехал в Вену и желает представиться вашему сиятельству по обычаю всех именитых путешественников, но может это исполнить только в строгой тайне, никому не показываясь; с этой целью он остановился в соседней гостинице и ждал там до ночи.

Канцлер хотел тотчас же одеться и идти к царевичу, но его буйный посланник, который был никто иной, как брат Афросины, воскликнул:

   — Его высочество уже тут, в передней, и ждёт приёма.

Граф послал чиновника просить царевича в залу, а сам побегал в кабинет одеться. Но царевич не ждал и бросился без всякого доклада в кабинет графа. Удивление канцлера ещё более увеличилось, когда сразу же после того, как он остался один с посетителем, последний начал в сильном волнении и испуге ходить по комнате большими шагами, говоря:

   — Я приехал из России просить у императора защиты. Меня хотят убить, лишить меня и моих детей русского царства. Я ничем не виноват перед моим отцом. Я слабый человек. Меншиков расстроил моё здоровье, приучая меня к пьянству. Отец говорит, что я ни к чему не годен, ни к войне, ни к управлению государством; но у меня довольно ума для царствования. Меня хотят заключить в монастырь; я не хочу идти туда. Император должен меня спасти! Ведите меня к императору.

Сказав это, царевич, утомлённый, опустился в кресло и попросил пива, ему подали вина.

Шэнборн не мог собраться с мыслями. Сначала он не хотел верить, что у него действительно царевич. Он старался утешить Алексея, уверяя его, что неслыханно, чтобы отец мог иметь такие чёрные мысли против родного сына, и что он может считать себя в Вене в полной безопасности.

Успокаивающие слова дипломата не могли охладить возбуждения несчастного беглеца.

   — Ведите меня к императору! — кричал он.

Канцлер сказал царевичу, что в такое позднее время невозможно попасть к императору, и просил его подробно рассказать свою историю.

Алексей исполнил его просьбу и долго жаловался на царя, на Екатерину и Меншикова, утверждая, что они хотят его смерти и что его нарочно сгубили пьянством.

Шэнборн, внимательно выслушав царевича, обещал помощь и посоветовал ему в ожидании решения императора строго соблюдать своё инкогнито. Поток слёз успокоил волнение беглеца, он отказался от своего намерения проникнуть силой в эту же ночь к императору во дворец и вернулся в гостиницу с боязливой предусмотрительностью.

На другой день по получении рапорта канцлера император собрал свой Совет для обсуждения этого непредвиденного затруднения: с одной стороны, следовало иметь в виду могущество Петра Великого, которое уже тогда внушало страх, с другой стороны — гуманность и родственные чувства налагали на Карла VI некоторые обязательства в отношении несчастного царевича. Кроме того, австрийская политика считала счастливым случаем иметь у себя такого дорогого заложника, дававшего ей возможность вмешиваться в дела молодой России.

После заседания Совета Шэнборн пригласил к себе царевича и сообщил ему решение императора: Карл VI согласился дать беглецу тайное убежище и заступиться за него перед его отцом. Император предпочёл не видеться с царевичем для того, чтобы свидание их не разглашалось и не открылось присутствие Алексея в Вене. Для него найдут безопасное укрытие до окончания переговоров, которые должны примирить его с отцом. Царевич согласился на всё, лишь бы его не выдавали отцу; это означало бы, уверял он, его верную и жестокую смерть, так как никакого примирения между ним и Петром не мыслимо.

Спустя два дня царевич по приказанию императора был отвезён тайно в Вейербург, в шести милях от Вены. Туда приехал один из императорских советников для подробного допроса. После допроса советник объявил царевичу, что для большей безопасности Карл VI решил поместить его в одну из государственных крепостей под видом государственного узника. Царевич не возражал, только убедительно просил достать ему священника греческого вероисповедания, но ему в этом отказали из-за опасения, что от этого тайна его местонахождения может раскрыться.

Двадцать седьмого ноября царевич и его маленькая свита оставили Вейербург и в крестьянской повозке уехали по направлению к Зальцбургу. Отсюда они углубились в горы и проехали через Тироль до долины Леха. Около деревни Реутте, на уединённой горе, поросшей соснами, находилась крепость Эренберг, которую император назначил тюрьмой для своего гостя.

В то время как Алексей отдыхал в Мильбахе, последней станции от Эренберга, государственный секретарь Кюль, имевший поручение сопровождать царевича, отправился вперёд, чтобы передать коменданту крепости подробные инструкции императора. Начальнику крепости предписывалось держать в Эренберге в глубокой тайне посылаемого к нему государственного узника, имени которого ему не сообщили. Чтобы предупредить всякие неприятности, комендант не должен делать никакой перемены в составе маленького гарнизона и не позволять солдатам удаляться из крепости во всё время заключения в ней узника. Окна комнаты, где будет жить узник, должны быть снабжены решётками. Комендант обязан обращаться-с узником с почтением и обеспечить хорошее питание. Для этого император назначил на его содержание триста флоринов ежемесячно. В случае серьёзной болезни врач может быть допущен, но только в присутствии коменданта. Переписка узников должна идти через императорскую канцелярию. Никто чужой под страхом строгого наказания не должен приближаться к воротам крепости и расспрашивать сторожей. Комендант ответит своей головой за безопасность таинственного гостя.

Передав эти приказания, Кюль вернулся к своим спутникам и утром 7 декабря доставил их в Эренберг.

Бедный беглец только тогда свободно вздохнул, когда приехал в крепость. Он написал к Шэнборну и благодарил за то, что его так хорошо укрыли, он только повторял свою просьбу прислать ему священника своего вероисповедания.

Шэнборн в своём ответе сообщил ему, что говорят о пропавшем царевиче. Вообще утверждают, что он погиб. Одни говорят, что его лишили жизни по приказанию царя, а другие считают, что его убили на дороге разбойники. Лишь некоторые думают, что он убежал от жестокости отца, но никто не знает, где он находится. Петербургские друзья, прибавил Шэнборн, советуют царевичу тщательно скрываться, потому что по возвращении царя из Амстердама приступят к деятельным розыскам; что касается до священника, то просьба эта неисполнима.

Кроме того, Шэнборн сообщил эренбергскому узнику известия, полученные от австрийского посланника в Петербурге. Этот агент с пылким воображением писал своему двору, что исчезновение царевича произвело в народе громадное впечатление, что все готовятся к восстанию и что гвардия составила заговор и собирается убить Петра в Мекленбурге.

Алексей не скрывал своей радости при этих известиях. Он всегда мечтал о восстании народа в его пользу. Слух о его смерти был ему кстати, и царевич считал себя совершенно спасённым от отцовских преследований в неизвестной тирольской тюрьме под обещанной защитой австрийского императора и его дипломатов.

Однако следующие события доказали, что австрийские дипломаты имели дело с искусными сыщиками Петра.

В течение четырёх месяцев тайну царевича знали только четыре человека: император, канцлер Шэнборн, государственный секретарь Кюль и принц Евгений Савойский, президент придворного Совета и верховный директор государственных дел.

Но Веселовский был тонкий дипломат; он не обращал никакого внимания на слухи о смерти царевича, инстинктивно чувствуя, что предмет его розыска находится вблизи от него — в Вене или недалеко от этого города.

Веселовский долго ничего не мог узнать от австрийских дипломатов, которые отделывались вежливостями.

Двадцать девятого марта какой-то мелкий писец из придворной канцелярии, давно подкупленный Веселовским, в конфиденциальном разговоре сказал мимоходом:

   — Не находится ли Коханский под покровительством императора где-нибудь в Тироле?

Искусный сыщик ухватился за эту мысль. Он пошёл прямо к канцлеру и принцу Евгению и сказал:

   — Коханский находится в Тироле под покровительством императора.

Его высокопоставленные собеседники уверяли, что ничего не знают о царевиче, сам император повторил эту ложь.

В это время Пётр прислал из Амстердама Веселовскому на помощь капитана гвардии Румянцева с тремя решительными офицерами с приказанием схватить царевича даже на земле императора, если они его найдут, и собственноручное письмо Карлу VI с требованием немедленной выдачи его сына.

Веселовский посчитал преждевременным передавать письмо Карлу, но немедленно отправил Румянцева в Тироль для расследования.

Румянцев вернулся двадцать второго апреля в Вену; он разъезжал в Тироле по горам и узнал о существовании крепости Эренберг. Местные жители кое о чём догадывались: они полагали, что в государственной тюрьме заключено какое-то важное венгерское или польское лицо. Веселовский более не сомневался, он попросил аудиенции у императора и передал ему письмо царя. Карл, улыбаясь, сказал, что наведёт справку у своих министров. Между тем Веселовский снова отправляет Румянцева в Тироль с паспортом шведского офицера. Румянцев с-товарищами получили приказание от Веселовского поселиться в деревне Реутте, близ Эренберга, подстерегать узника и попытаться схватить его. Румянцев считал это предприятие исполнимым, так как гарнизон крепости состоял только из двадцати солдат и приступил, так сказать, к осаде крепости. Несмотря на частые неприятности от императорских чиновников, он беспрестанно бродил вокруг крепости, наконец увидел в ней молодого человека, в котором узнал Алексея Петровича; он немедленно известил обо всём Веселовского. Последний, имея в руках письмо Румянцева, начал решительнее и чаще являться к принцу Евгению и к самому императору. Как тот, так и другой уже не могли скрыть тайны и только старались затянуть дело, обещая хлопотать перед царём за сына. При этом венский кабинет не желал разрыва с царём из-за Алексея. Поэтому австрийские дипломаты считали за лучшее посоветовать царевичу бежать в более отдалённую страну.

В мае канцелярский писец сидел в пивной и ждал Веселовского.

   — Что нового? — спросил Веселовский писца, входя в пивную и подавая ему руку.

   — У меня очень важная новость, — отвечал тот таинственно!

   — А именно?

   — Это стоит две кружки пива, — отвечал писец, улыбаясь.

Веселовский велел подать две кружки пива.

   — Кюль послан в крепость Эренберг, — сказал писец шёпотом.

Действительно, Кюль приехал в Эренберг и немедленно вошел-к царевичу.

   — Ваше высочество, — сказал он ему, — ваши дела принимают дурной оборот.

   — Что произошло? — спросил Алексей, побледнев как полотно.

   — Веселовский открыл ваше убежище, вас узнали его сыщики, и царь требует вашей выдачи.

   — Что теперь делать? — спросил царевич, едва выговаривая слова от испуга. — Император что думает сделать со мной?

   — Вам нужно бежать дальше, немедленно, и без ваших людей.

   — Куда же?

   — В Италию. Там вы будете также под покровительством императора.

При этих словах Алексей несколько ободрился.

   — Вы мне позволите по крайней мере взять с собой моего пажа (подразумевая переодетую Афросину)?

Кюль согласился.

Однажды утром в начале мая Кюль со своими двумя спутниками уехал из крепости по пути в Италию.

На полдороги от Неаполя государственный секретарь писал канцлеру:

«Всё идёт хорошо, но мне стоит большого труда удержать моих спутников от пьянства и уговорить их, чтобы они не шумели. Я замечаю подозрительных лиц, следящих за нами».

Кюль также сообщил, что он случайно заметил, что паж царевича принадлежит к женскому полу; это известие очень позабавило старых дипломатов в Вене.

Подозрительные лица, о которых писал Кюль, были Румянцев со своими людьми. Предупреждённый Веселовским, Румянцев зорко наблюдал за крепостью и от его бдительности не ускользнул отъезд царевича. Он последовал за ним на почтовых в Италию и не терял его из вида. В Мантуе Румянцев догнал царевича и известил об этом Веселовского.

Почти одновременно царевич и Румянцев подъехали к воротам Неаполя. В этом городе Румянцев потерял следы царевича. Но он теперь знал, где находится Алексей и где долго нельзя было его скрывать. Румянцев вернулся в Вену, чтобы сообщить обо всём своему начальнику. Веселовский тотчас же послал его в Петербург с подробным донесением государю.

Через некоторое время польский посланник в Риме сообщил Веселовскому точные сведения о местонахождении царевича: сын Петра был заключён в замке Ст. Эльм в Неаполе. Веселовский немедленно известил царя, находившегося в это время в Сна, об этой важной новости и запросил новых инструкций. Но царь уже до этого отослал Румянцева в Вену в сопровождении одного из своих искуснейших советников — Петра Толстого.

Толстой очень хитрый человек, когда-то изучавший в Венеции искусство кораблестроения, знал Италию и говорил по-итальянски. Пётр дал ему подробные письменные инструкции и собственноручное письмо к Карлу VI. Толстой должен был со всей ясностью показать императору, что его поступок по отношению к союзному государю и отцу семейства неблаговиден, и настаивать на письменном ответе. Если Толстому не удастся достигнуть выдачи царевича, то он должен выпросить позволения переговорить с узником от имени отца и постараться убедить Алексея подчиниться требованиям царя и возвратиться в Россию, обещая ему отцовское прощение.

Толстой добился в Вене дозволения ехать в Неаполь и увидеться с царевичем. В тот же день, как Толстой уехал в Италию, из Вены послан был курьер к неаполитанскому вице-королю, графу Дауну, с инструкциями от императора Карла: «Вы примете Толстого е почётом как уполномоченного Петра I. Вы немедленно назначите день и час свидания его с сыном царя, но вы должны предупредить об этом царевича за несколько часов до встречи. Если царевич откажется принять посланника царя, то объявите ему мою непременную волю, чтобы это свидание состоялось. Вы или кто из ваших подчинённых будете присутствовать при их разговорах. Податель сего знает русский язык и может вам служить в этом случае толмачом. Примите меры предосторожности, чтобы никто из москвичей не мог оскорбить царевича рукоприкладством: москвичи — люди, способные на всё. Если царевич согласится последовать за Толстым и возвратиться к отцу, то вы его немедленно выпустите на свободу. Если откажется, то он должен вам изложить письменно причины своего невозвращения на Родину и также его желания, которые вы сообщите мне. Можете ему сказать, что гнев его отца возбуждён преимущественно переодетой женщиной, которую он везёт с собой, и что удаление её облегчит примирение с царём. Но было бы хорошо узнать намерение царевича прежде, чем он успеет поговорить с этой женщиной, так чтобы она не могла побудить его к сопротивлению».

Граф Даун понял, что венский двор не требует от него слишком усердно заступаться за Алексея.

Толстой и Румянцев прибыли в Неаполь и тотчас же представились вице-королю. Последний принял их со всеми возможными почестями и обещал им устроить свидание с царевичем послезавтра в его собственном дворце.

Царевич с ужасом узнал о прибытии Толстого. Пришлось передать ему формальное приказание императора, чтобы он согласился на свидание с посланником Петра. Когда двадцать шестого сентября его привезли во дворец, он находился в состоянии, достойном сожаления: бледный как смерть, он дрожал всем телом. Толстой передал ему письмо от Петра, которое заканчивалось следующими словами.

«Если ты послушаешься, то клянусь божественною справедливостью, что тебя не постигнет никакое наказание; если повинуешься и вернёшься назад, я тебе возвращу всю свою привязанность, если же сопротивишься, то как отец и как царь, назначенный небом, я тебя прокляну навсегда, а как государь я тебя объявлю изменником и буду тебя преследовать без пощады. Я тебя накажу с Божьею помощью».

Алексей не давал никакого ответа.

Через два дня состоялось второе свидание у вице-короля, также без всякого результата. Толстой начал сердиться и высказывать угрозы. Он уверял Алексея, что царь сумеет поймать его живым или мёртвым. «Я сам получил приказание, — сказал он, — не терять вас из вида и схватить вас где будет возможно».

Дрожащий царевич взял графа Дауна за руку и увёл его в другую комнату.

   — Если мой отец, — спросил он, — применит вооружённую силу, чтобы захватить меня, могу я рассчитывать на защиту императора?

Вице-король отвечал в общих словах:

   — Император в силах защищать, если нужно, тех, которые ему доверяются.

Ободрённый этими словами, Алексей повторил, что в настоящее время не может принять никакого решения и что он напишет отцу.

Толстой потерял надежду достигнуть своей цели.

«Мы ничего не сделаем с этим зверем, — писал он Веселовскому, — пока он будет считать себя в безопасности под защитой императора. Постарайтесь в Вене, чтобы у него отняли эту уверенность. Без этого мы ничего не достигнем».

Однако «зверь» был нравственно убит, он совершенно упал духом. Тридцатого числа он сказался больным и не мог или не хотел присутствовать на третьем свидании с Толстым, которое было назначено на этот день.

Толстой не пренебрегал никакими средствами, которые могли бы подействовать на решение царевича. Он за большую сумму подкупил одного чиновника вице-короля, какого-то Вейнгарда, который должен был убедить Алексея, что он, не может более рассчитывать на защиту венского двора. Толстой также понял, что на царевича можно будет влиять через Афросину. В одном из своих рапортов он пишет:

«Нельзя выразить словами, как он любит эту девушку и какой заботливостью он её окружает».

Нащупав самую чувствительную сторону, с которой следует напасть на Алексея, Толстой сказал вице-королю:

   — Нужно пригрозить царевичу, что у него отнимут его спутницу.

   — Но я не имею на то никакого распоряжения, — возразил Даун.

   — Ничего, можно пригрозить. Угроза подействует.

Вице-король наконец согласился и обещал сказать царевичу, что удаление Афросины необходимо.

Кроме того, Толстой решил напугать Алексея приездом царя, в Неаполь через некоторое время.

Таким, образом, хитрый Толстой напал на несчастного царевича с трёх сторон разом. Вейнгард нанёс первый удар: он в дружеской беседе предупредил царевича, что император скоро перестанет ему покровительствовать, и сообщил ему меры, которые предполагают принять против Афросины. При этом известии Алексей побледнел и тотчас же послал записку к Толстому, прося его прийти к нему вечером того же дня, второго октября.

Между царевичем и Толстым завязался длинный разговор. Толстой уверял его, что получил письмо от царя, который собирает войско, и, прежде чем потребовать сына с оружием в руках, он исполнит своё давнее намерение побывать в Италии; он приедет прямо в Неаполь к своему непокорному сыну.

Затем оба пошли к Афросине. Никто не знает, что эти три лица там говорили, но когда Толстой и Алексей вернулись в комнату, где ждали австрийцы, царевич закричал:

— Я желаю возвратиться к своему отцу!

Толстой, не доверяя царевичу, тотчас по выходе из крепости Ст. Эльмы отправился к вице-королю и просил его пригрозить наконец Алексею удалением от него Афросины. Даун послал предупредить царевича, что он должен расстаться со своей подругой. Узник просил подождать до другого дня и тогда он удовлетворит всех. Он просил только одну ночь отсрочки, чтобы обдумать своё положение. Третьего октября утром австрийцы и русские были впущены в крепость и нашли царевича спокойным. Он объявил, что готов возвратиться в Россию при двух условиях. Первое — чтобы его отец разрешил ему жениться на Афросине и второе — чтобы ему дозволено было жить с ней вдали от столицы в одном из его поместий. Толстой поручился за исполнение этих двух условий, хотя не имел на то никаких полномочий.

После этого Алексей написал два письма — одно к императору, в котором благодарил за покровительство и объявил о своём решении возвратиться в Россию. Второе письмо было адресовано царю. Он выразил ему свою покорность и просил прощения.

Однако Алексей не спешил возвращаться в Россию, сначала он хотел получить разрешение царя жениться.

Пётр ответил из Петербурга в конце ноября на письма Толстого и Алексея; он согласился на обе просьбы царевича, уверял его в своём прощении и благоволении, но, писал он, свадьба должна совершиться по прибытии в Россию. Царь, по-видимому, боялся дурного впечатления, которое мог бы произвести за границей такой неравный брак. Это обстоятельство даёт повод предполагать, что в то время Пётр ещё старался поддерживать личное достоинство наследника престола. Если бы он тогда хотел погубить царевича, то согласился бы на предложение Толстого дать безотлагательное разрешение на женитьбу.

Может быть, также, что у Петра была задняя мысль: склонить царевича к возвращению в Россию обещанием разрешить женитьбу на Афросине, а по прибытии его на родину поступить с ним по обстоятельствам, как это и оказалось впоследствии.

Несколько успокоенный ответом царя, Алексей согласился отправиться в Россию, но он желал заехать в Вену и встретиться с императором Карлом, чтобы поблагодарить его за гостеприимство и попросить о дальнейшем покровительстве. Толстой же очень опасался встречи царевича с императором, поэтому встретился с Веселовским недалеко от Вены, и с ним вместе они решили провезти свою добычу через Вену ночью и отправиться в Брюн. Император, узнав, что Толстой не даёт Алексею повидаться с ним, несколько обиделся и предписал графу Коллореду, губернатору в Брюне, выяснить положение царевича. Губернатору велено было под приличным предлогом задержать русских, повидаться с царевичем и узнать от него самого его намерения; если его увозят против воли, то тотчас освободить его.

Коллоредо, не зная подробностей интриг, разыгравшихся в Австрии по поводу русского беглеца, немедленно явился в гостиницу, где остановился Толстой, чтобы приветствовать сына русского царя. Толстой велел сказать ему, что царевич спит. Губернатор приехал на другой день утром. Его опять не приняли под предлогом, что царевич молится. Когда Коллоредо приехал в третий раз, то один из служителей Толстого заявил ему, что тут вовсе нет царевича. Тогда граф Коллоредо покраснел от гнева и потребовал, чтобы к нему вышел капитан Толстой. Последний принял его высокомерно, наотрез отказался дать объяснение и протестовал против несправедливого задержания. Губернатор ещё больше рассердился, и между ними произошёл неприятный разговор.

Губернатор написал в Вену и просил новых инструкций. Император собрал свой Совет. Венскому кабинету уже надоело возиться так долго с делом царевича; оно стало обременительным для министров. Они единогласно выразили желание удалить такого неудобного гостя и предоставить царевича его несчастной судьбе. Алексей не снискал себе уважения ни одного из австрийских министров. Главные из них, Шэнборн и Цинцендорф, сказали, что нет основания хлопотать о таком безумном и бесхарактерном принце, как Алексей.

Совет решил:

«Для поддержания достоинства императора Коллоредо должен добиться свидания с царевичем и приветствовать его несколькими любезными словами, затем выпустить Толстого из Брюна и больше не беспокоиться о судьбе узника».

Получив такие инструкции, граф Коллоредо вновь явился к Толстому и потребовал свидания с царевичем. Толстой опять отказал. Тогда двенадцатого декабря Коллоредо явился с отрядом солдат и пригрозил проникнуть к царевичу силой; его приняли. Алексей вышел к графу в сопровождении Толстого и Румянцева. Губернатор высказал ему сожаление императора, что не имел удовольствия видеть его при дворе. Царевич извинялся в коротких словах, сославшись на усталость от дороги и отсутствие приличного экипажа. Затем его повели назад в его комнаты и захлопнули дверь. Через несколько часов русские путешественники выехали из Брюна без всяких препятствий.

Толстой торопился как можно скорей оставить Германию из-за опасения, чтобы по какому-нибудь непредвиденному обстоятельству царевич не переменил своего намерения вернуться в Россию.

Афросина следовала за своим поклонником, но из-за плохого самочувствия часто останавливалась, а в Берлине вынуждена была пробыть более долгое время в ожидании родов. Поэтому между влюблёнными велась оживлённая переписка. Письма Алексея дышат нежной заботливостью. Из Болоньи, Инспрука, Вены, Данцинга при каждом удобном случае он пишет ей что-то вроде следующего:

«Дорогая душа моя, не беспокойся. Ради Бога, побереги себя, не обращай внимания на расходы, твоё здоровье мне дороже всего на свете».

На границе России царевич с радостью пишет Афросине, что ему разрешено на ней жениться. В Новгороде и в Твери он настаивает, чтобы послали в Берлин сиделок, врачей и попа для Афросины. Из Твери он ей сообщает подробно, каких лиц он посылает своей «жене» (так он уже её называет). В этом письме царевич выражает полную веру в будущность, заботясь только об устройстве своего домашнего счастья и о счастливом исходе её беременности.

Ответы Афросины более коротки и спокойны. Она пишет только несколько строк «вследствие своей болезни», как говорит она. Из этих писем можно заключить, что женщина, содействовавшая погибели сына Петра, была пустая, простонародная девушка, необразованная крестьянка, желавшая только повеселиться в новых странах, через которые она проезжала, чувствительная только к удобствам жизни и мечтавшая лишь о хорошем содержании своего стола.

Из Венеции она посылает своему поклоннику большой счёт истраченных денег на материи и дорогие камни. Из Берлина она пишет ему, что она довольна своим жилищем и спрашивает, сколько крови могут ей выпустить врачи.

Самое длинное письмо её было из Берлина. Оно заключало громадный список съестных припасов, которых она просила выслать ей из России. Крестьянка настоятельно просила выслать ей кавиара, крупы, разных сортов рыбы, копчёной или солёной, и других северных лакомств. Алексей торопился удовлетворить её желание. В последнем письме, посланном ей из Твери 22 января 1718 г., он говорит:

«Слава Богу! Впереди всё будет к лучшему, душа моя, я отказываюсь от всего, чтобы жить с тобой, где Богу угодно будет, где-нибудь в деревне, и нам не нужно, будет ни о чём заботиться».

Тридцать первого января Алексей прибыл в Москву. В России его ждало много приверженцев: старые москвичи и весь простой народ смотрели на Петербург с отвращением, с ужасом видели перемены в морских делах и введение в России иностранных обычаев и языков. Московское духовенство принимало деятельное участие в возбуждении народа. Когда царь спросил рязанского митрополита, что он думает о бегстве царевича, тот осмелился отвечать:

— Ему здесь нечего делать, вероятно, он поехал за границу учиться.

— Если ты мне так говоришь для утешения, то это хорошо, — гневно отвечал царь, — если же с другой целью, то это слова какого-нибудь Мазепы.

Испуганный митрополит после этого заболел от страха.

Пётр, раздражённый подобными признаками измены, более не колебался и принял строжайшие меры для предупреждения восстания и спасения своего великого дела преобразования России. Он решил искоренить зло быстро, со всей силой своего мощного характера.

Первого февраля тайный Совет получил приказ собраться с самого утра и приготовить большую присутственную залу в Кремле. Третьего февраля в ней собрались царь, высшее духовенство, министры и дворянство. Три батальона преображенцев с заряженными ружьями окружали дворец. В залу ввели царевича как государственного пленника, без шпаги, между стражами. Это было первое свидание отца с сыном после долгой разлуки.

Пётр заговорил первый; он сурово упрекнул сына за его безобразия, распутство, бесполезную юность, бегство, измену государю и отечеству.

Виновный упал на колени, стал просить прощения и пощады. Царь поднял его и обещал помиловать с условием, если он откроет имена всех его единомышленников. Алексей тотчас написал и вручил отцу бумагу, в которой он сознавался в своих преступлениях и умолял сохранить ему жизнь. Затем они оба, без свидетелей, вышли в соседнюю комнату; здесь царевич назвал своих главных соучастников. В тот же час посланы были курьеры в Петербург с приказанием доставить некоторых из тех, на кого царевич указал в своём доносе. Были привезены в оковах знаменитые бояре: Долгорукие, Нарышкины, также Вяземский и Кикин.

Когда отец и сын вернулись в присутственную залу, канцлер Шарифов прочёл акт торжественного отречения от престола; в нём царевич признавал справедливым лишение его наследства, давал присягу никогда не изъявлять притязания на русский престол и признать законным государем своего брата, Петра Петровича, рождённого от Екатерины.

Вечером того же дня Пётр велел напечатать длинный манифест своему народу. Он в нём упомянул о своих стараниях, которые без пользы употреблял для воспитания сына, о постоянном отказе царевича помогать отцу в его трудах, о дурном поведении Алексея со своей женой, умершей от горя, о его неприличной связи с крестьянкой, об интригах, направленных против отца, о побеге и обращении его к иностранным государям за помощью. В наказание за всё это, сказано в манифесте, царь лишает преступного сына наследства и назначает своего второго сына Петра своим единственным наследником. Всякий, сказано в заключение, кто осмелится сопротивляться этой царской воле, будет наказан как изменник.

Несмотря на несчастье, постигшее царевича, он казался весёлым, он только горевал по случаю разлуки со своей красавицей, находившейся ещё в Берлине.

В течение трёх дней народ был призван присягнуть в кафедральном соборе новому наследнику. Многие не пошли, иные открыто противились верховной воле; какой-то недовольный Докукин, отставной чиновник и ярый приверженец старины, дерзнул подать царю при всех в церкви протест против лишения Алексея наследства.

 

VIII

Однажды вечером в кабинете Плейера, австрийского посланника, сидели за чаем саксонский и голландский посланники. Они беседовали о событиях дня. Между прочим, Плейер сообщил своим собеседникам свой разговор с царём.

   — Я был сегодня утром на аудиенции у царя, — сказал Плейер, — он мне показался очень расстроенным. «Ваше величество, — сказал я, — вы кажется сильно озабочены чем-то важным?»

«Отец беспрестанно должен заботливо думать о своём детище», — отвечал царь.

   — Полагая, что царь говорит о своём сыне я заметил, что не далее как час тому назад я видел принца совершенно здоровым, и спросил: — Разве случилось с царевичем внезапно что-нибудь дурное?

Царь горько улыбнулся и отвечал: «Не о таких детях, как мой Алексей, заботятся добрые родители. Дети, рождённые от женщины, не вечны, они рано или поздно умирают, и память о них кратковременна. Есть дети более дорогие, более близкие благородному сердцу, дети вечные, никогда не погибающие. Есть отцы, дух которых не может ограничиться жалкими ласками, расточаемыми ими телесной кукле, тятенкиному сынку, дух которых жаждет вечного счастья для целых народов, для человечества. Детище такого отца — это благоденствие народа, а достижение и увековечение такого благоденствия составляют его беспрестанную заботу, единственную цель его жизни, для него он не должен ничего жалеть, ничего не щадить и вырывать малейший корень, могущий приносить ему какой-либо вред».

— Я понял, что царь говорит о своих государственных делах и сказал: «Ваше величество не должно горевать по поводу ваших благодетельных реформ, они уже пустили глубокие корни и их уже никто не в состоянии вырвать».

«Нет, любезный Плейер, жалкие черви, пресмыкающиеся глубоко в земле, не видны, но они объедают кончики корней и тем разрушают самые крепкие деревья. Для сохранения же целости, дерева нужно затоптать червей без всякой жалости и не оставлять от них ни малейшего следа, иначе вновь разовьётся целый легион вредных червей. Гибель червя не важна, если она содействует упрочению растительности.

   — Да, — сказал Лоос, саксонский посланник, прерывая Плейера. — Пётр в том же духе, в духе своих убеждений обращается со своими подданными: он не щадит ничего и никого для достижения своей цели. Нужно отдать ему справедливость, он беспристрастен. Он одинаково относится ко всем, не взирая на общественное положение и степень вины обвиняемых, наравне взыскивает за проступки мужчин и женщин без различия сословия. Он карает Глебова, уличённого в заговоре, и князя Гагарина, вся вина которого состоит в том, что, когда Алексей ехал обратно в Россию сказал: «Этот дурак возвращается из-за границы не жениться, а хоронить себя». Одну знаменитую даму из семейства Трубецкого наказали кнутом, княгиню Голицыну, родственницу лучших домов России, доставили в Преображенскую тюрьму, где среди сотни солдат её раздели, положили на землю и жестоко высекли розгами. После этого её возвратили мужу, а он, не желая принять опозоренную жену, которую били розгами по голому телу, отослал к отцу её. От такого великого, гениального человека, жаждущего создать вечное счастье для своего народа и давать ему примеры цивилизации, мы вправе ожидать большего милосердия.

   — Дух века, мой мягкосердный Лоос, — возразил Плейер, — во всех странах Европы: в Англии, Испании и Германии — везде в последние века сердца людей стали недоступны для сострадательных чувств. Взгляните на историю последних веков Испании, где хитрые правители страны под предлогом распространения католицизма ввели самые жесточайшие пытки (не исключая костров), придумали с утончённым остроумием и находчивостью судьи из католических монахов, чтобы конфисковывать в казну имущество казнённых. Жизнь человека как там, так и в Англии, и у нас, в Германии, стала не дороже жизни червей, без жалости затаптываемых ногами, страдания не возбуждают у судей никакого сочувствия, человеческие права попраны ими с равнодушием бессмысленной машины. Суд наказывает даже идеи и осуждает даже желания. Волосы становятся дыбом, сердце содрогается, вспоминается дантовский ад при чтении рассказов о невыразимых муках, которым подвергались преследуемые судами прошедших двух веков. Читайте историю инквизиции, придуманной в эпоху, не очень отдалённую от наших времён, читайте протоколы о сожжённых так называемых еретиках; их в цепях доставляли целыми массами на огромные костры и живыми сжигали. При чтении этих протоколов сердце читателя сжимается, ему кажется, что он слышит стоны страдающих и бумага как будто пропитана и запачкана кровью страдальцев. Для действий Петра мы можем найти веское оправдание, между тем как у иностранцев главной побудительной причиной жестоких казней служили у одних корысть, а у других — веронетерпимость. Пётр же руководится высокой идеей, стремлением поставить свой невежественный народ на высоту других цивилизованных государств. Будущность его страны для него дороже горсти мятежников; для блага народа он даже подавляет в себе чувства родства из опасения, чтобы его близкие родные не погубили его преобразований: жену и сестёр своих он заключает в монастырь, сына преследует безжалостно по подозрению, что они принимают участие в заговоре, составленном с целью разрушить его нововведения. Он энергично уничтожает зло в начале, прежде чем оно достигнет таких размеров, когда уже не будет возможности искоренить его. Пётр поступает сурово, но нельзя отказать ему в справедливости.

— Кстати, — сказал голландский посланник, — говорят, что первую отвергнутую жену Петра привезли из Суздальского монастыря под конвоем вместе со многими заговорщиками, расскажите, почтенный Плейер, как это случилось, вы чаще нас встречаетесь с близкими к царю и, без сомнения, знаете подробности этого приключения. Любопытно знать её участь и судьбу других, привезённых из Суздальского монастыря.

Плейер не заставил его ещё раз просить себя и рассказал следующее:

«Допрос Марии Алексеевны, сестры Петра, которую призвали в суд для разъяснения своего разговора с племянником в Либаве, вызвал подозрение на бывшую царицу Евдокию, заключённую под именем сестры Елены в 1698 г. в Суздальский монастырь, во Владимирской губернии. Посланный из Москвы комиссар прибыл в Суздаль в феврале 1718 г. Не желая пугать мирный дом появлением судебного следователя, он никому не сказал кто он и вошёл прямо в келью сестры Елены.

Вместо того чтобы найти в ней, как ожидал, монахиню, он увидел женщину, роскошно одетую, с повойником на голове. Около неё стояли открытые сундуки, наполненные украшениями и богатыми нарядами. Комиссар бросился к этим сундукам и вытащил из них несколько шифрованных писем, написанных, как оказалось после, рукой брата Евдокии, Абрама Лопухина. В церкви на алтаре комиссар нашёл требник молитвы за царствующее семейство, в котором Евдокия была помещена под своим настоящим именем и прежним званием. Священник сознался, что он всегда молился за царицу Евдокию и что она всегда присутствовала при этом в светском платье. Монахини разболтали разные подозрительные вещи: например, то, что ходили к Евдокии посыльные от разных лиц, по-видимому, заговорщиков, с какими-то записками и что какой-то офицер, по фамилии Глебов, долго находился в связи с сестрой Еленой: они видели, как он приходил ночью в келью сестры Елены и оставался там очень долго.

Комиссар забрал часть монастырского населения и также Евдокию с её поклонником Глебовым и братом Абрамом и доставил их в Преображенскую тюрьму. Признания, полученные на допросах, бросили странный свет на монастырскую жизнь монашеских лиц, на их пророчества, интриги, заговоры и любовные похождения.

Евдокия и Глебов признались в своих близких отношениях. Евдокия подала прошение своему прежнему мужу: «Бросаюсь к вашим ногам, государь, прошу простить мне моё преступление, не дайте мне умереть раньше времени. Позвольте мне возвратиться в монастырь, где я буду молиться за вас Богу до последнего дня моей жизни.

Та, которая была ваша жена Евдокия».

Глебов, хотя и подвергся пытке, отрицал своё участие в заговоре. Абрам Лопухин также ни в чём не сознавался. Но показания других доказали существование в монастыре тайного заговора в пользу царевича, от которого ожидали, что он освободит всех заключённых в Суздальском монастыре.

Ростовский епископ Досифей пророчил смерть царя в том же году и освобождение Евдокии благодаря вступлению её сына на престол. Когда монахиня Елена его спросила, отчего его пророчество не сбывается, он отвечал, что видел сон, будто её отец находится ещё в аду, что молитвы духовенства извлекают его постепенно из пламени пекла; вследствие его великих грехов дьявол ещё держит его за ноги, нужно ещё молиться. Как только дьявол выпустит его из рук, Пётр умрёт, царевич вступит на престол и освободит свою мать. Следователь мог выудить у епископа только признание в нескольких общих фразах, которые выражали сочувствие к царевичу», — так закончил свой рассказ Плейер.

Что касается других обвиняемых, то большая часть их признаний, добытых под пытками, относится к неосторожным словам, сказанным или слышанным давно, лет двенадцать — пятнадцать назад. Многие обвинялись в знании шифров. Алексей являлся средоточием, вокруг которого группировались все недовольные политикой Петра и с которым эти люди связывали свои надежды на будущее.

Некоторые показания объясняют характер царевича. Так, например, готовясь к бегству, он, по-видимому, более всего заботился, по рассказам его слуг, о своей любовнице: «Что я сделаю с Афросиной? Уважайте Афросину, она будет моя жена». Какой-то сон побуждает его пуститься в бегство. «Я видел сон, — рассказывал он, — что я строю церковь, это значит, что я должен отправиться в путь». Царевич судил о себе верно, как видно из показаний Кикина. «Я не глуп, — сказал он ему, — но я не способен принудить себя ни к какому труду». Он себе составил высокую идею о власти, которую ему предстояло получить в наследство. «На земле, — говорил он, — два человека похожи на Бога: папа в Риме и царь в Москве — то что хотят, то и делают». Из показаний допрошенных выяснилось также, что попы играли важную роль в окружении наследника. Они старались представлять его в народе святым.

Среди подследственных лишь Вяземский был оправдан. Хорошо защищаясь, он не сознался ни в чём! Он утверждал, что на него царевич наклеветал вследствие старой неприязни, и доказал, что царевич часто его бил и грозил убить его. Действительно, из многих обстоятельств можно было заключить, что Алексей как прежний его ученик хотел ему отомстить из школьнического злопамятства за то, что тот его заставлял учиться.

Кикин, Глебов и епископ Досифей (после лишения его духовного сана) были приговорены к жестокой смерти, другие — к лёгкой. Большая часть приятелей Алексея были отправлены на каторжные работы, часть выслана в Сибирь после публичного наказания розгами. Трубецкой был без пощады высечен розгами за то, что советовал царевичу отказаться от престола. Женщины были заключены в монастыри Белого моря, иных секли публично розгами. Абрам Лопухин был отправлен в Петербург и заключён в тюрьму для дополнительного допроса, царевну Марью Алексеевну таскали из одной крепости в другую под надзором солдат. Бывшая царица Евдокия заключена была в монастырь на Ладоге под надзор более строгой игуменьи.

 

IX

Выше мы рассказали, что Шарлота Вольфенбютельская умерла и была погребена со всеми почестями согласно её высокому сану. Так все думали, так сообщалось официально, и это известие распространили газеты по всей Европе. Даже её родители и близкие родные считали её обитательницей лучшего мира. Никто не сомневался в её смерти; знакомые жалели, что она погибла в такой ранней молодости и при таких несчастных обстоятельствах. Тем, которым были известны её сильные страдания, набожно прибавляли: «Ей теперь лучше, царство ей небесное!»

Но через некоторое время в иностранных государствах начали поговаривать, что официальные известия были неверны. Люди стали утверждать, что царевна, измученная нравственными страданиями, не могла больше переносить своих мук, которые она долго геройски терпела с ангельской покорностью своей судьбе. Она начала думать, как бы изменить свою участь и искать средства спасти себя от оскорблений и унижения. Молодая жизнь жаждала более счастливой судьбы, сердце требовало сочувствия и покоя. Сначала, не найдя никакого выхода, она в отчаянии помышляла о самоубийстве, однажды даже достала из шкапа склянку опия с намерением отравить себя; но набожная душа требовала вознестись с молитвой к Всевышнему, она упала на колени, усердно молилась, заливаясь горючими слезами. В это время она услышала в детской крик своей маленькой дочери Наталии, этого невинного, обожаемого ею ребёнка, и сердце у неё заныло. Детский крик как будто ей говорил: «Мама, не оставляй меня, кто обо мне будет заботиться, кто меня вырастит, кто меня будет воспитывать? На кого ты меня оставляешь?» Этот тайный голос звучал горьким упрёком, и Шарлота мало по малу сознавала, что она грешит перед Богом, грешит перед своими детьми, что она готова совершить преступление, лишая себя жизни, принадлежащей её детям. Она громко зарыдала и упала на пол без чувств. В этом бесчувственном состоянии она увидела сон: ей показалось, что она плывёт на большом корабле с высокими мачтами и растянутыми широкими парусами; на нём работает усердно толпа матросов и движется много народа разных наций. Везде вокруг неё необъятное море тихо перекатывает свои зыби, медленное равномерное качание корабля располагает к размышлению. Она оперлась головой на руку и забылась. Незаметно из толпы выделяется и приближается к ней белый, как лунь, старик, на нём белая мантия, походка его лёгкая, плавная, движения грациозны, черты лица невыразимо кротки. Он кладёт ей руку на плечо, и нежным, мягким голосом, звучащим необыкновенно приятно, говорит:

   — Дочь моя! Не горюй так сильно. Нет несчастья, которому со временем не будет конца. И твоя скорбь близится к концу. Бог услышал твою молитву. Твоя судьба переменится, и ты будешь счастлива. Твоей участи будут завидовать самые счастливые женщины сего мира. Не помышляй о смерти, это грех, это преступление против Того, Кто тебе дал жизнь, она принадлежит Ему и ты не имеешь права располагать ею самовластно, живи и ты ещё будешь счастлива!

   — Отец, — сказала Шарлота, — кто ты? Ты говоришь так утешительно, ты внушаешь такое доверие и вселяешь в душу такой покой, что ты кажешься мне существом из другого мира, где живут одни безгрешные души, одни ангелы. Кто ты, отец?

   — Действительно, я теперь пришёл из другого мира, где обитают только праведники. Но я в древнее время также жил в здешнем мире, где меня называли Николаем. Я всю жизнь свою употреблял на пользу других — где бывало горе, там я утешал, где бывала нужда, там я помогал, ссорился муж с женою, друг с другом, я их мирил; находился кто в опасности, я первый спешил к нему, чтобы спасти его. Люди привыкли видеть во мне благодетеля, творящего одно добро. Одно моё появление в их доме мигом вселяло мир и покой, всякой нужде приходит конец. Помогал я так быстро, так вовремя, что люди прозвали меня чудотворцем, таким они меня почитают и ныне. Моя жизнь может служить примером для добрых людей, но один Бог творит чудо. Кто усердно Ему молится. Он того всегда услышит, а я молюсь за всех. Уповай на Бога и утешься!

Сказав это, старик ушёл в толпу таким же воздушным шагом, как пришёл.

Через некоторое время приснилась Шарлоте другая картина: она увидела перед собой зелёные острова с разнообразными плодовыми деревьями, вокруг них извиваются ручейки, на берегах которых раскинуто множество хижин; в них живут мирные люди со своими безмятежными семействами, жёны нежно лелеют своих детей, ласкают и кормят их. Старшие дети окружают своих родителей шумным весельем. Небо ясно, в воздухе порхают и чирикают тысячи разнообразных птичек; под зелёными благоухающими деревьями там и сям воркует парочка влюблённых и беседует о будущем своём счастье, в другом месте отдыхает после утренней прогулки гувернантка с ребятами, беспрестанно обращающимися к ней с вопросами о непонятных им явлениях природы. Повсюду, как в одушевлённом, так и неодушевлённом мире царствуют раздолье и покой. Вдали, далеко-далеко, Шарлота опять видит того же белого, как лунь, старика, с добродушным, симпатичным лицом. Он глядит на неё и манит к себе. Неодолимая тайная сила влечёт её к нему, но по мере того как она идёт к старику, он удаляется от неё всё дальше и дальше. Наконец старик остановился на высоком холме, под которым протекает широкая судоходная река. На холме — великолепная дача с прелестным садом вокруг, где красуется множество цветов, живописно расположенных по аллеям.

   — Где же я, добрый отец? — спросила Шарлота старика.

   — Ты в Америке, дочь моя, отвечал старик, — здесь ты будешь жить в мире и блаженстве; здесь ты не услышишь брани твоего мужа; здесь ты будешь всеми любима и далека от всех житейских треволнений.

Радость наполняла грудь Шарлоты, восторг её не имел границ, и в избытке удовольствий она проснулась. Слабость её исчезла. Она встала с полу укреплённой, бодрой, с полным упованием на Бога и надеждой на лучшие времена. Она начала обдумывать своё положение.

   — Что меня ожидает, — сказала она себе, — мой жестокий муж, раз уже покусившийся на мою жизнь, может каждый день отравить мой суп или другим способом избавиться от меня. Что меня ожидает, если он когда-нибудь вступит на престол своего отца, — смерть или вечное заключение в отдалённом монастыре? Что тогда будет с моими детьми? Их постигнет не менее ужасная участь. Я читаю в газетах о переселении множества народа из Европы в Америку, особенно в Луизиану. Русский святой не даром явился ко мне во сне. Сам Бог послал его ко мне указать мне путь спасения. Я не в состоянии защищать моих детей. Им, вероятно, будет лучше, когда меня здесь не будет. Их возьмёт под своё покровительство добрый царь, который меня любит и не даст им погибнуть от жестокости их бесчеловечного отца. Я убегу от своего тирана, поселюсь в Америке, скроюсь в укромном уголке среди диких негров, у которых, без сомнения, сердца нежнее, чем у моего безжалостного супруга...

После такого решения мысль о бегстве беспрестанно занимала несчастную царевну. Она видела в нём единственную возможность к спасению.

«Убежать! Да, убежать! Но как убежать? Как уйти от зоркого надзора окружающих её людей?» Думая о старике, которого она видела во сне, она наконец немного успокоилась и предоставила времени, чтобы тот же старик внушил ей исполнить своё решение.

На другой день к царевне пришла графиня Остфризская. Она испугалась при виде бледного лица Шарлоты и заплакала:

   — Нет, — сказала она, — не могу я видеть, как вы медленно умираете от жестокости вашего мужа. Прикажите, я помогу вам во всём, что только могу, я готова пожертвовать для вашего спасения всем, что имею, если нужно будет, даже своей жизнью. Уезжайте в Вольфенбютель под покровительство ваших высоких родителей. Я берусь устроить ваше бегство. Никто об этом не узнает, пока вы не вступите на немецкую почву. Бегите в Вольфенбютель.

Тронутая до глубины сердца, Шарлота обняла добрую графиню и показала ей жестокое письмо своего отца, в котором он ей запрещал возвратиться домой.

   — Нужды нет, — воскликнула графиня, — раз вы будете на ганноверской земле, отец не откажется от вас.

   — Он отошлёт меня назад в Петербург, и тогда вся моя жизнь будет покрыта позором и моё положение здесь будет ещё хуже, чем теперь. Но вы заслуживаете вашим сочувствием моё доверие, дорогая графиня; мне удастся спастись, если вы и мои дорогие друзья не откажете мне в вашем содействии.

   — Говорите откровенно, ваше высочество, я вполне к вашим услугам.

   — Я придумала особый род самоубийства для себя.

   — Самоубийство! — испуганно воскликнула графиня.

   — Не пугайтесь, графиня, я придумала смерть особого рода. Это не будет добровольная смерть в обыкновенном смысле. Я умру для Петербурга, для всей Европы, я убегу через океан и скроюсь под чужим именем в глубине далёкой страны, в неизвестной местности, куда ещё никогда не ступала нога европейца. Там я начну вести новую жизнь, привыкну к новым нравам, присоединюсь к обыкновенным людям, забуду своё происхождение и сделаюсь простой смертной. Прошедшее для меня не будет существовать, я буду жить как на новой планете. Меня в Европе забудут, как забывают всякого похищенного смертью.

   — Меня страшит эта мысль, — сказала графиня.

   — Свыкнитесь с ней, и тогда она приведёт вас в восторг, как и меня. Это безгрешное самоубийство. Я исполняю этим свой долг, я спасаю свою жизнь и жертвую только людскими предрассудками. Но всё зависит от удачи моего бегства. Если тайна моих замыслов откроется, то я навлеку позор на всё своё семейство, а люди, не знакомые с муками моей жизни и причинами моего отчаянного решения, сочтут меня за искательницу фантастических приключений, и вместо того, чтобы возносить геройский дух, с которым я отрекаюсь от светских предрассудков, они жестоко осудят меня.

Не много труда стоило Шарлоте, чтобы привлечь на свою сторону графиню Остфризскую, любившую царевну и желавшую всеми средствами содействовать избавлению несчастной принцессы от убивавших её страданий. Она клялась сохранить тайну и взялась готовить всё нужное для бегства.

Но для исполнения этого опасного предприятия необходимо было посвятить в тайну ещё несколько верных людей. После долгого совещания с графиней выбор Шарлоты пал на преданную ей камер-фрейлину Эмилию Штанге и камердинера Конрада, преданного с давних времён дому Вольфенбютельскому.

Конрад был известен Шарлоте как человек храбрый, предприимчивый и высокой нравственности. Шарлота уважала его как нежного отца, она была многим ему обязана своим воспитанием в ранней молодости и потом при дворе Петра обращалась с ним как с приближённым другом.

В детстве Конрад был свидетелем её невинных игр, и со времени замужества он с сокрушением сердца разделял её страдания. Нередко он стоял вдали и с грустью долго смотрел на свою повелительницу, а иногда, когда она жаловалась на своё горе, он ободрял и внушал ей терпение; когда ею овладевало отчаяние, Конраду удавалось возбуждать в ней надежду.

Когда Шарлота изложила ему своё великое предприятие, Конрад стоял, понурив голову, и молчал.

   — Отчего ты ничего не говоришь, любезный Конрад? — спросила его царевна.

   — Ваше высочество, — отвечал Конрад, — мысль эта ужасна: вы, привыкшая при польском короле к придворному блеску и утончённой роскоши, обществу развитых людей, вы решились поселиться между дикими племенами американских индейцев в неизвестных степях неведомой части света.

   — Жизнь, спокойствие, свобода и бедность приятнее, чем печаль, покрытая золотом и шёлком. Конрад! Я хочу спасти свою жизнь, предпочитаешь ли ты последовать за моим гробом или идти со мной в другую страну света? Убежим, Конрад! Я перестану быть царевной, я буду твоей дочерью и буду называть тебя отцом. Мы будем жить в уединении, где-нибудь в укромном углу, без горя и страданий. Что привязывает тебя к Петербургу?

   — Ничего! — воскликнул Конрад и упал перед царевной на колени, прижал её руку к своим губам и поклялся ей в преданности до гроба.

Конрад вышел в отставку, чтобы вдали от Петербурга подготовить бегство царевны, не вызывая подозрений своим исчезновением.

Эмилия Штанге происходила из бедного ганноверского дворянского семейства, была чрезвычайно привязана к Шарлоте и оставила за границей жениха, молодого офицера, потому что не хотела разлучаться с Шарлотой с которой она выросла вместе. Преданность Эмилии к царевне увеличилась но мере тога, как последняя всё больше подвергалась жестокостям мужа.

Когда Шарлота заболела и врачи посчитали её болезнь опасной, горе Эмилии не знало границ; она сама слегла в постель от страха лишиться своей обожаемой покровительницы. По совету графини Остфризской царевна решила посвятить её в свою тайну и взять с собой, если она согласится разделить с ней её судьбу.

Графиня предупредила Эмилию и открыла намерения Шарлоты. Девушка, не колеблясь ни одной секунды, пошла к царевне, бросилась к ногам её, поцеловала её руки и поклялась не оставлять её до гроба. Её глаза были полны слёз.

Эмилия вздохнула, подняла свои прекрасные мокрые глаза к небу и, с трудом переводя дыхание, пробормотала: «Верна вам навеки, вечно!»

 

X

Все посвящённые в тайну царевны совещались вместе и приступили к осуществлению задуманного предприятия. Графиня снабдила царевну денежными переводами разных банков иностранных городов. Конрад также собрал порядочную сумму денег. У самой царевны были принадлежавшие ей бриллианты и драгоценные вещи, привезённые из родительского дома.

Царевна легла в постель и сказалась больной, посланных ей от царя врачей она не приняла, говоря, что желает умереть, она проливала горькие непритворные слёзы, прощаясь со своими детьми, с которыми ей суждено было расстаться навсегда. Она, как умирающая, прощалась со всеми окружающими её придворными и наконец пожелала видеть царя. Пётр приехал. И выше мы описали последнюю встречу царя со своей невесткой. После его отъезда в комнату больной никого не пускали, кроме преданных ей людей, содействовавших её предстоящему бегству.

Одна случайность облегчила задуманное ими предприятие. В немецком штате царевны находилась очень старая графиня Кэнигсмарк, мать графа Морица, маршала саксонского, которая всегда была искренно предана дому Вольфенбютельскому; она с самого детства Шарлоты любила её как родную дочь, и когда принцесса вышла замуж за Алексея Петровича, графиня Кэнигсмарк, не желая, чтобы молодая неопытная принцесса была одна, без неё, далеко от родины, при дворе чужой страны, решилась посвятить Шарлоте свою материнскую заботливость и сопровождать её в Петербург. Но старая графиня в скором времени начала чувствовать вредное влияние сурового климата приморской столицы России. Она начала хворать и почти никогда не выходила. Её в Петербурге никто из придворных и знатных не знал. Графиня Остфризская, с которой она была дружна уже в Германии, в последнее время взяла её к себе, чтобы заботиться о больной своей соотечественнице. Старушка, однако, не поправлялась, болезнь её усиливалась, и за три дня перед тем, как царевна должна была бежать, больная графиня отдала Богу душу. У графини Остфризской блеснула мысль воспользоваться этой случайностью: «Что, если я своей умершей соотечественнице доставлю великую честь быть погребённой с царскими почестями и большой пышностью? Она меня поблагодарит за это на том свете, а царевне облегчу этим её бегство». Ухватившись за эту мысль, графиня в следующую ночью велела тайно перенести труп умершей графини в комнату царевны, где его положили в гроб, который был приготовлен для мнимоумирающей царевны. Гроб тотчас заколотили, так как царевна перед своей мнимой смертью выразила желание, чтобы её тело не выставляли для публики. К вечеру распространили слух о смерти царевны. Затем Шарлота, переодетая в платье графини Остфризской, с опущенной вуалью, ушла с Эмилией в дом графини, откуда они ночью, переодетые в мужское крестьянское платье, вышли из города в окрестный лес; там их ждал Конрад с запряжённой в сани парой крепких лошадей. В этот день выпало много снега, но погода была тихая. Конрад сел на козлы и гнал лошадей сколько было сил. Беглецы хранили глубокое молчание, все дрожали и боялись погони. Милая, застенчивая Эмилия боязливо прижималась к Шарлоте. Она внутренно была чрезвычайно счастлива, что сделалась необходимой любимой ею принцессе. Шарлота с любовью жала руку Эмилии. В восторге от этой ласки девушка тихо сказала:

   — О моя принцесса, моя принцесса, как я вас люблю, как охотно я умерла бы за вас!

   — Тише, Эмилия, — отвечала Шарлота, — я больше не принцесса, я больше не царевна! Не забывай своей роли! Называй меня твоим другом, твоей сестрой, теперь я равная с тобой.

С этими словами Шарлота обняла счастливую девушку и с трудом уговорила её сделать то же самое. Эмилия покраснела, и волнение груди обнаружило борьбу её любви с привычным почтением к высокой особе.

После длинной ночи наконец появилась утренняя заря. Беглецы ехали через густой дикий лес. Усталые лошади бежали медленнее, но скоро путники достигли в полумраке бедной уединённой хижины. Здесь Конрад остановился. Дамы вошли в хижину, где их гостеприимно встретили старик со старухой. Конрад представил им своих переодетых в мужское платье спутниц как своих двух сыновей.

Шарлота была поражена тихой, безмятежной жизнью обитателей хижины. Они жили в ней безвыходно много лет, только по воскресеньям отправлялись в ближайшую сельскую церковь помолиться Богу и выстоять обедню. Отец старик и сын, молодой парень, изготовляли деревянную посуду, продавали её и на вырученные деньги покупали себе платья и разные вещи, необходимые для их убогого хозяйства. Они не знали треволнений богатых и важных людей. Царевну очаровали тихое довольство и спокойствие этих бедняков. Всё, чего желали они, всегда находилось около собственной хижины. Им неизвестны были блеск и роскошь, ни скорбь великих людей; они не знали тех тревог, которые сотрясали суетливый мир. Шарлота завидовала счастью, царствовавшему в этой убогой хижине.

Между тем, как Конрад заботился о лошадях, Эмилия приготовляла простой, но вкусный ужин. Шарлота удивлялась её проворству и умелости: она хвалила и целовала её.

   — Подобно этим старикам, — сказала Шарлота, — мы также, в далёких странах, устроим себе уютный уголок; мы будем в нём счастливы. Там мы будем жить мирно, не будем видеть рабского почитания двуличных царедворцев, не будем слышать льстивых речей эгоистических лизоблюдов. Не будем слышать об изменах, ссорах и интригах, которыми волнуются в домах знатных. Честолюбие и суета не будут проникать к нам через порог нашего мирного жилища. Утренняя и вечерняя заря будут служить нам вестниками ясного или пасмурного дня. Лес будет нашей оперной залой, горы и океан — нашими зрелищами, беспредельное небо — нашей церковью. Милая Эмилия, можешь ли ты восторгаться со мной надеждой на такое невыразимое счастье?

Эмилия улыбнулась, покраснела и, нежно смотря на Шарлоту, отвечала:

   — Я радуюсь уже не надежде, потому что мои мечты, осуществления которых я не смела ожидать, превратились уже в действительность: я уже удалена от света, от этой обширной больницы, где всякий одержим каким-нибудь грызущим недугом, где всякого пожирает какое-нибудь желание: стремление к богатству, почестям, похвалам, мщению, к бессмертию, к роскошным нарядам и подобным пустякам. Кто может отказаться от всех этих вещей, не нужных в жизни, тот обладает всем, что ему необходимо: в его сердце обитает спокойствие, он счастлив. В таком положении нахожусь теперь я.

Целый день путники отдыхали в хижине у добрых старичков. Они спали так крепко и спокойно, как будто Россия более не представляла для них никакой опасности. Вечером они расстались с мирными обитателями хижины и продолжили свой путь. Они и в дальнейшем ехали только ночью, избегали больших дорог, отдыхали в сёлах и отдельных хижинах, часто меняли свои имена и платья, чтобы не оказаться раскрытыми. Дорога в иных местах была занесена снегом, и путешествие их продолжалось медленно. Целые две недели беглецы проезжали по степям и тёмным лесам, через которые они едва ли могли бы пробраться, если бы не нанимали от деревни до деревни проводника, знакомого с местностью.

Однажды вечером Конрад объявил своим спутницам, что до границы России осталось только десять вёрст и ближайшее село Бжецмитцель уже будет на польской земле. Шарлота горела желанием выехать за пределы России и потому настаивала на продолжении пути, несмотря на то, что ночь была тёмная, и в деревне, где остановились, они ни за какие деньги не могли достать проводника.

Они поехали. Была сильная метель, которая скоро засыпала дорогу. Путешественники заблудились и очутились в обширном тёмном лесу, где ни зги не было видно. Дамы оцепенели от мороза, и, чтобы согреться, они время от времени бежали вдоль саней.

В этом отчаянном положении путники оставались в лесу более двух часов. Конрад слез с козел и пошёл искать дорогу. Шарлота и Эмилия остались в санях и ждали его возвращения. Но, к величайшему их испугу, к ним внезапно подошёл мужик. Шарлота заговорила с ним по-русски, но он не отвечал. Не говоря ни слова, он бросился на спину одной из лошадей и погнал их вместе с санями и ездоками.

Смущение и страх овладели женщинами, они чуть не потеряли сознание. Они начали звать на помощь Конрада, но не услышали никакого ответа. Шарлота упала в обморок и очнулась, только когда сани остановились. Открыв глаза, она увидела, что сани стоят на обширной площади, а мужика уже не было. Эмилия могла только сообщить ей, что он убежал направо. Вероятно, он воспользовался лошадьми, чтобы скорее выбраться из леса. Что было делать? Они вынуждены были вернуться в лес по тем же следам, которые они оставляли, выезжая из него по милости мужика, с надеждой отыскать Конрада. Но они звали его сотни раз совершенно напрасно. Эмилия посоветовала возвратиться на площадь и оттуда ехать по следам исчезнувшего мужика, пока они не найдут какую-нибудь деревню, а утром послать людей отыскивать в лесу Конрада. Положение их было ужасное. Конрад, может быть, уже замёрз в снегу, на него, может быть, напали волки и растерзали, что тогда делать им, беспомощным женщинам, без друга, без советника?

Ничего не осталось делать, как последовать совету Эмилии. Они поехали по следам убежавшего мужика и действительно к утру набрели на маленькое бедное село, почти засыпанное снегом.

 

XI

Спутницы остановились у старого дома, который показался им лучшим в целом селе. Их окружило несколько собак и с громким лаем не давало им выйти из саней. Через несколько минут из дома появился мужик в лохмотьях, отозвал собак и ввёл путешественниц, одетых в тот день крестьянками, в тёплую комнату, похожую на хлев, где на соломе спали мужики и бабы. Шарлота рассказала ему о неприятном приключении, случившемся с ними, но он ничего не отвечал. Через час путниц ввели в другую, более обширную комнату, где они увидели широкоплечего мужчину с огромными усами, который заявил, что он старшина этого села.

Он сначала обратился к Эмилии по-русски, потом по-польски; бедная девушка не знала ни того, ни другого языка, а потому отвечала по-французски, потом по-немецки, но старшина с своей стороны не знал этих языков. Шарлота хотела отвечать за неё, но старшина приказал ей молчать.

   — Ты не русская, — сказал он Эмилии, — несмотря на твоё русское платье, — затем шепнул что-то одному мужику на ухо и велел ему вывести Эмилию из комнаты.

Напрасно Шарлота упрекала его в суровом обращении.

   — Я вас хорошо знаю! — сказал старшина. — Вы беглецы из Петербурга, вы с первого взгляда показались мне подозрительными.

При этих словах Шарлота задрожала от ужаса; она думала, что её бегство уже открыто и что её отправят назад в Петербург. Шарлота на допросе старшины выдала Эмилию за свою сестру, рассказала ему, что они потеряли в лесу своего отца и умоляла старшину приказать отыскать его. Старшина покачал головой и велел отвести её в другую комнату, куда немного спустя привели и Эмилию, которая горько плакала. С помощью мужика, говорившего немного по-немецки, старшина допросил и её; она показала, что находится в услужении отца и его дочери. Эта несогласованность с показаниями Шарлоты, называвшей её сестрой, увеличило подозрение старшины.

Со спутницами обращались, как с пленницами: их вещи принесли в комнату и дали им пищи и питья. В этой комнате они оставались целый день до самого вечера. Им сказали, что старшина уехал со своими друзьями на охоту.

В сумерках охотники возвратились и начали шумно пировать в соседней комнате. Рассказывали разные приключения, случавшиеся на охоте, потом речь зашла о пленницах. Старшина высказал своё предположение, что они, вероятно, шведские шпионки или бродяги, совершившие в Петербурге какое-нибудь воровское дело. Он прибавил, что обеих женщин и пришедшего старика отошлёт к властям ближайшего русского города. Шарлота немного успокоилась, узнав из этого разговора, что Конрад уже Нашёлся.

В то время, как Шарлота переводила дрожащей Эмилии слова старшины, открылась дверь и в их комнату ввалилось весёлое общество, возбуждённое вином и водкой, чтобы поглазеть на пленниц. Эмилия заплакала, а Шарлота начала упрекать старшину за жестокое обращение с невинными путешественницами и потребовала вести её к своему отцу.

Из пьяной толпы выступил молодой красивый мужчина, подошёл к Эмилии, взял её за подбородок и, подняв ей голову, сказал по-французски:

   — Милая девица, вы, вероятно, не крестьянка и не преступница.

   — А вы, — вмешалась Шарлота, — по-видимому, не разбойник и не способны одобрять жестокости, с которой обращаются в Польше с мирными путешественницами. Мы ожидали от вас гостеприимства и рассчитывали на знаменитое великодушие поляков, а вместо того подвергаемся оскорблениям.

Молодой человек улыбнулся и опять обратился к Эмилии, стыдливо опустившей к земле свои глаза, и положил ей руку на плечо.

   — Не плачьте, — сказал он, — я вас освобожу.

Затем он, смеясь, обратился к старшине и воскликнул:

   — Пан Вольпианский! Ты мне хорошую штуку сыграл!

   — Как так, пан Добрынский? — спросил старшина.

   — Ты в лице старика задержал живописца, который мне рекомендован полковником и который мне так нужен, а эти молодые женщины — его дочери. Где он? Мне нужно его видеть.

После этого он вышел и за ним последовало всё оживлённое общество.

Не прошло и полчаса, как Добрынский, хитро улыбаясь, вошёл опять в комнату, ведя за руку старого Конрада.

Увидя Конрада, дамы крайне обрадовались и посчитали себя избавленными от всякой опасности; они рассказали друг другу свои приключения, и Конрад сообщил им, что, идя по следам их саней, он также добрел до села Бжецмитцель.

   — Сани готовы, — сказал Добрынский, — поезжайте со мной в мою усадьбу, там вы будете пользоваться всеми удобствами во всё время, которое вы пожелаете предаваться отдыху.

Несмотря на усталость, путешественники согласились на предложение Добрынского, наружность которого сразу внушила к себе доверие.

Было очень холодно, ветер бушевал и поднимал сильную метель. Сани Добрынского ехали вперёд. Около полуночи путники достигли большого села, называемого Бржостовка. Сбоку подымалось старинное высокое здание, наверху которого красовались старинные небольшие башни. Луна светила пасмурно и бросала меланхолический свет на усадьбу, которая своими балконами, башнями и узкими оконцами походила на большую темницу. Вокруг здания тянулся глубокий ров, через который вёл мост.

   — О! — шепнула Эмилия Шарлоте. — Я и от этого приюта много хорошего не ожидаю.

Владелец замка, как Добрынский называл свою усадьбу, поспешил высадить своих гостей из саней, взял Эмилию под руку и повёл её в свой замок. Шарлота и Конрад последовали за ними.

Гостям подали ужин в большой комнате, оклеенной старыми обоями. Везде заметны были порядок и опрятность. Это внушило им доверие к хозяину.

   — Как я рад, — сказал хозяин, — что мне удалось освободить вас из рук старшины. Он вообще добрый малый, но немного груб; притом он заклятый враг шведского короля. Он богат землёй и крестьянами. Но с тех пор, как лишился жены, его дом стал похож на убогую хижину. Ему нужно простить странные привычки и быть с ним в хороших отношениях, потому что он пользуется большим влиянием в окрестности. Забудьте испуг, причинённый вам этим чудаком, а я постараюсь сделать ваше пребывание у меня как можно приятнее. Я путешествовал по Европе и очень хорошо знаю, как приятно встретить гостеприимство в дороге, особенно в диких местах, как наши.

Путешественники поблагодарили его за столь любезную предупредительность. Конрад вынул из бумажника русский паспорт и подал его Добрынскому.

   — Из этой бумаги, — сказал он, — вы увидите, что я французский дворянин и что эти обе женщины — мои дочери. Из шалости им сегодня вздумалось нарядиться в крестьянское платье. Я убеждён в вашем благородстве и очень рад, что неприятная случайность доставила нам такое прекрасное знакомство.

Служанка повела Шарлоту и Эмилию в небольшую комнату в верхнем этаже, где стены были обвешаны портретами предков Добрынского. Под покровительством этих почтенных стариков обе усталые дамы крепко и спокойно уснули.

На другой день Конрад передал Шарлоте предложение любезного хозяина остаться у него на несколько дней, чтобы дать лошадям отдохнуть. Ветер всё ещё бушевал, и самим путешественницам также нужен был отдых. Местность была совершенно безопасная, очень редко посещаемая. Путешественники согласились, и Добрынский был в восторге, как будто он был обязан гостям, а не они ему.

— Как редко, — сказал он, — я имею счастье видеть людей из образованного света; если бы я не был в других странах и не узнал бы более высоких потребностей жизни, я мог бы довольствоваться обществом моих соседей, не знающих ничего, кроме охоты, карточной игры и пирогов. Теперь моя собственная родина стала мне противна. Смерть моего отца сделала меня собственником его владений, но рано или поздно я их продам и перееду в Варшаву, Вену или Париж, если судьба не приведёт ко мне в счастливый час милой подруги, которая согласилась бы оживить моё уединение.

Добрынский был красивый мужчина; ему шло польское национальное платье. Он хорошо владел польским, русским и французским языками и имел превосходную библиотеку из польских и французских книг, любил музыку, очень мило играл на флейте и фортепиано. Таким образом, гости не скучали в доме Добрынского. Шарлота читала, Эмилия часто на фортепиано, а хозяин на флейте играли чувствительную музыку. Конрад писал и делал справки в ландкартах.

Добрынского явно больше всех занимала Эмилия. Глаза его беспрестанно останавливались на ней. С ней он любил долго беседовать, с ней говорил всегда с чувством, её желания он всегда спешил исполнять.

Эмилия воспринимала это внимание за обыкновенную вежливость, однако поведение Добрынского обнаруживало в нём живую страсть, хотя он старался скрыть её. Но скоро Добрынский уже не был в состоянии таить волновавшие его чувства.

Вечером второго дня, когда Эмилия и хозяин дома одни в комнате музицировали, он вдруг перестал играть. Эмилия взглянула на него и увидела в его глазах слёзы; он отвернулся и отошёл к окну.

Эмилия встала и с участием спросила его:

   — Вам дурно, г. Добрынский?

   — Как мне не может быть дурно, — отвечал он с живостью, — когда вы хотите завтра же оставить меня? Вы появились в моей глуши, как люди из лучшего мира, показав на мгновение мне небо и заставив ещё сильнее чувствовать ничтожество своего существования. О, барышня, барышня! Я очень несчастлив!

Эмилия, смущённая, не знала, что ему отвечать. Он взял её руку, прижал её к своим губам и с отчаяньем смотрел ей в лицо.

   — Не сердитесь на меня, барышня, и простите меня за то, что я вам сказал. Это говорит моё горе, — продолжал он. — Я вас увидел, и жизнь без вас стала для меня невыносимым бременем, я вижу только вас и я сделался равнодушным ко всему остальному вокруг меня. Я могу дышать только около вас. Не сердитесь на меня. Я понимаю, что я для вас ничего не значу. Вы видели многих, таких, как я.

С этими словами он подвёл её опять к фортепиано и взял в руку флейту. Эмилия, дрожа всем телом, бренчала отдельными клавишами. Она вовсе не сердилась на него, и сама до этих пор не знала, что Добрынский ей очень понравился.

В это время в комнату вошёл Конрад. Добрынский пошёл ему навстречу и сказал:

   — Вы хотите завтра уехать? Не забудьте, что вы мой должник. Я рассчитываю на вашу признательность. Вы вполне отблагодарите меня за оказанную мной услугу, если исполните мою просьбу и останетесь в моём доме ещё два дня. Не могу свыкнуться с мыслью лишиться так скоро вашего общества.

Конрад отвечал ему, улыбаясь:

   — Мы с большим удовольствием увеличили бы наш долг за ваше гостеприимство, если бы семейные обстоятельства не требовали от нас скорее отправиться в путь.

Но влюблённый Добрынский не отставал от него и так любезно настаивал на дальнейшем их пребывании в его замке, что Конрад начал колебаться. Добрынский так красноречиво представлял своим посетителям все опасности путешествия в такое суровое время, что они просили дать им время подумать о его предложении.

На совещании, когда гости остались одни, Шарлота и Конрад посчитали, что в такую суровую погоду лучше остаться ещё несколько дней в доме Добрынского. Когда Шарлота спросила у Эмилии её мнение, то та задумалась и молчала.

Итак, Конрад со своими двумя дочерьми опять остались у Добрынского. И вместо условленных двух дней беглецы прожили в замке шесть.

Добрынский был счастливейшим из смертных. Эмилия охотно разговаривала с ним; когда он молчал о своей страсти. Она играла на фортепиано лучше и с большим увлечением. Всё её существо, казалось, было воодушевлено высшим чувством. Она сделалась ещё милее, чем прежде. Голос её звучал нежнее и трогательнее. Взоры её стали мечтательными, словом, всякое её движение невольно заставляло любить её.

Одна только Шарлота была грустна и беспокойна, каждое чужое лицо наполняло её душу ужасом, каждый проезжий внушал ей страх. Кроме того, у неё из ума не выходило воспоминание о её детях, об оставленных ею маленьких сиротах. Как она жаждала их видеть! Она отдала бы свою жизнь за один поцелуй их детских губ. Она теперь согласилась бы терпеть от своего мужа всякие терзания, лишь бы хотя раз в день прижать их к своему сердцу. Она чуть ли не раскаивалась в своём бегстве и начала считать его опрометчивым необдуманным поступком.

   — Прошедшего не вернёшь! — утешала себя несчастная мать. — Царь их не оставит, он добр и справедлив. Он был привязан ко мне, и уважал меня. Пусть совершится воля Божья!

Такие утешительные мысли сопровождались горячими молитвами, которые всегда служат укрепляющим лекарством для набожных душ. Уединение и преданность спутников возвращали ей спокойствие.

Вечером шестого дня Эмилия пришла к Шарлоте с заплаканными глазами, но улыбающаяся.

   — Я говорила с отцом Конрадом, — сказала она, — он желает завтра рано утром пуститься опять в путь, если вы согласны.

   — Во всякое время, хоть сейчас, я готова, — отвечала Шарлота.

   — Но Добрынский не должен этого знать до самого нашего отъезда. Он опять назвал бы нам сотни препятствий, чтобы удержать нас, — сказала Эмилия и, краснея, отвернулась.

Поведение молодой девушки казалось Шарлоте странным. Она обняла её и стала допытываться о причине её смущения и слёз, хотя уже и догадывалась о ней.

   — Ты, голубушка, кажется, одержала победу в этой дикой стране, — сказала ей Шарлота, улыбаясь.

   — Добрынский просил у Конрада моей руки, — отвечала Эмилия, — в уверенности, что он действительно мой отец. Конрад напрасно его уверял, что не может расстаться со своей дочерью и что она не может жить в этой глуши. Добрынский ничего не хочет слышать; он говорит, что продаст всё своё имущество, оставит Польшу и последует за нами во Францию и поселится около нас.

   — А ты, Эмилия?

   — Мне его жаль! Он такой добрый человек, но мечтатель, поэтому мы должны спешить и оставить здешние места.

Конрад подтвердил рассказ Эмилии. Чтобы окончательно отклонить предложение Добрынского, он ему объявил, что распорядится судьбой Эмилии не иначе как во Франции.

На следующее утро, когда всё было готово к отъезду, гости заявили несчастному влюблённому хозяину о своём решении проститься с ним. Сани уже стояли у крыльца.

Добрынский побледнел и не мог выговорить ни слова. Глаза его блуждали от одного к другому и, казалось, спрашивали: «Неужели вы действительно уезжаете? Может ли это быть? Желаете ли вы смерти Добрынскому?» Он подошёл к окну и увидел сани, своих гостей у крыльца, потом вернулся, пожал руку Конраду, затем Шарлоте, потом опустился на одно колено перед Эмилией, схватил её руку, прижал её с жаром к своему сердцу, вздохнул глубоко и глухим голосом произнёс слово «вечно» и исчез.

Все были тронуты этой грустной сценой, но думали, что Добрынский скоро вернётся. Однако вскоре узнали от лакея, что хозяин бросился на лошадь и ускакал неизвестно куда.

Конрад и Шарлота стояли уже у саней. Эмилия была ещё в комнате, где произошло трогательное прощание. Шарлота пошла за ней. Она сидела в кресле с закрытым лицом и рыдала. На маленьком столе, стоявшем возле неё, было мелом написано её рукой: «Вечно, Добрынский!»

Шарлота подошла к ней и взяла её за руку.

Эмилия испугалась и постаралась скрыть своё горе. Но Шарлота уже поняла, какие чувства владеют её сердцем.

— Хочешь ли ты здесь остаться, милая сестрица? — нежно спросила её Шарлота.

Эмилия вскочила и, не произнеся ни слова, увлекла свою сестру к саням.

Гости сели и уехали.

Погода была пасмурная, шёл мокрый снег. Среди снегом покрытых полей подымались тёмные рощи в виде чёрных островов. Изредка слышен был издали звон деревенских колоколов. Леса, облака и хижины мчались перед глазами путешественников, как образы однообразного сна.

Эмилия крепко прижалась к плечу своей спутницы. Шарлота не решалась мешать её размышлениям и мечтаниям. Бедная девушка унесла из Польши глубоко раненое сердце. Великодушная Эмилия из-за привязанности к Шарлоте пожертвовала своей горячей любовью.

 

XII

По истечении двух дней путешественники приехали в ближайший город, где их ожидала карета со всеми необходимыми удобствами. Этим они обязаны были заботливости Конрада, который старался, чтобы его спутницы не сильно задерживались в дороге. Он послал нарочного в ближайший почтовый город с поручением заказать удобный экипаж для своих дочерей. Так он поступал везде до отъезда в Америку на корабле. Таким образом, путники беспрепятственно проехали всю Польшу и переехали границу Германии, рассчитывая пробраться и через эту страну без неприятных приключений.

Доехав до окрестностей Данцига, они увидели почтовую карету, ехавшую по большой дороге; в ней сидели офицер, штатский и женщина. Они громко пели, без умолку хохотали и махали руками. По всему заметно было, что это весёлое общество наугощалось в избытке крепкими напитками. Когда карета поравнялась с экипажем Конрада и его спутниц, Шарлота побледнела, всё тело её задрожало и она спрятала своё лицо за спиной Эмилии. Последняя заботливо взглянула на неё и с участием спросила, что случилось. Шарлота не могла ей отвечать и только с большим усилием показала рукой на проезжающую почтовую карету, произнеся едва слышно одно слово: «Царевич». Она его узнала в полупьяном офицере. Конрад и Эмилия взглянули в ту сторону и также узнали Алексея. Это действительно был царевич, который, как знает читатель, бежал вместе с Афросиною и её братом в Вену.

Конрад со своими спутницами ездил всегда из предосторожности по просёлочным дорогам, а потому и на этот раз его экипаж находился на некотором расстоянии от большой дороги и не был замечен быстро проезжавшим царевичем, всё внимание которого было обращено на его ненаглядную Афросину. Конрад остановился, дал царевичу со своей свитой проехать мимо, потом повернул свой экипаж и поехал обратно до тех пор, пока не достиг другой дороги направо и поехал по ней, оставляя Данциг в стороне.

Боясь новой встречи с царевичем, они ехали на Кёнигсберг день и ночь, очень мало отдыхая.

В Кёнигсберге путешественники остановились в отдалённой улице в невзрачной гостинице, которую содержал один ганноверец. Был уже поздний вечер, когда они приехали, и так как очень устали, то сразу же легли спать. Утром хозяин гостиницы с салфеткой на руке пришёл спросить гостей, что они прикажут к завтраку. Но едва он взглянул на Шарлоту, как упал перед ней на колени и воскликнул:

   — Ваше высочество! Как вы попали в эту убогую гостиницу? Отчего вы меня не предупредили вчера? Я приготовил бы для вас лучшую комнату. Вы, вероятно, едете к родителям?

   — Тише, Франц! — испуганно отвечала Шарлота. — Ты меня всегда любил и всегда готов был идти для меня в огонь и воду. Ради Бога, не называй меня «высочество». Я теперь несчастная беглянка. Ради Бога, молчи, не говори обо мне никому ни слова. От твоего молчания зависит моя жизнь.

   — Беглянка! Да, я слышал о ваших несчастиях и не раз я проливал горькие слёзы по поводу вашего горя. О, не могу ли я быть вам полезным? Я и теперь готов умереть для вас.

   — Благодарю тебя, добрый Франц. Тебе Конрад всё расскажет, и я буду рада, если ты присоединишься к нам.

Франц Таубеннест служил вместе с Конрадом при Вольфенбютельском дворе гувернёром в то время, когда Шарлота была ещё в отцовском доме ребёнком. Оба они были образованные люди, обедневшие дворяне. Оба самозабвенно любили Шарлоту, носили её на руках, когда она была девочкой, играли с ней и учили её, когда она подросла. После её замужества Конрад последовал за принцессой в Россию, а Франца, человека молодого, призвали на военную службу. Он некоторое время был в походе, участвовал в одном сражении, был ранен в ногу и выпущен в отставку. Человек небогатый, не имевший родных, у которых мог бы найти приют, он снял в аренду гостиницу, и благодаря его оборотливости ему везло, но в душе он не был доволен своим делом. Поэтому он был несказанно рад, когда узнал от Конрада, полностью доверявшего старому товарищу, что он отправляется с бывшей их воспитанницей в Америку и что они не прочь взять его с собой.

Франц тем охотнее согласился ехать в Америку, что надеялся найти там девушку по имени Доротея, которую он очень любил и которая вместе со стариком отцом отправилась в Луизиану со многими другими переселенцами.

Конрад и Франц пошли к Шарлоте и оба повторили свою клятву быть ей преданными до гроба. Затем решили, чтобы Конрад оставался при Шарлоте и Эмилии, а Франц отправился в Берлин готовить всё необходимое для переезда в Америку. Франц знал в лицо Альбрехта, а из рассказа Конрада ему стала известна неприятная история его ссоры с молодым офицером из-за царевны. Увидев его в берлинской гостинице и услышав от одного знакомого о затруднительном положении Альбрехта, Франц (красный жилет) подумал: «Не будет ли кстати посвятить графа в тайну царевны и уговорить его принять участие в её предприятии? Такой верный человек, который за царевну проливал свою кровь, может быть ей полезен в дороге». Желая предварительно испытать степень преданности Альбрехта, Франц захотел понаблюдать, какое впечатление произведёт на него известие о смерти царевны. Это и было причиной того, что Франц так внезапно напугал Альбрехта в берлинской гостинице. Но, желая избежать вопросов, он тотчас удалился из гостиницы, а на другой день узнал об отчаянии графа и его расспросах в русском посольстве. Поэтому Франц решился поговорить о нём с Шарлотой, когда та приехала в Берлин. Но последняя, боясь, чтобы Альбрехт вследствие его сильной привязанности к ней не попытался бы, напротив, воспрепятствовать её бегству из Европы, предпочла избежать встречи с Альбрехтом и тотчас же оставить Берлин, хотя до открытия навигации было ещё далеко.

До отъезда из Берлина Шарлота испытала новый испуг и чуть сама не выдала себя. Она вошла с Эмилией в магазин дамских нарядов купить себе какую-то вещь. Вскоре в тот же магазин пришла её подруга молодости, та самая, с которой она заблудилась в лесу Бланкенбурга и с которой она вела переписку во всё время её пребывания в Петербурге; она чуть не вскрикнула от радости и готова была броситься в её объятия, но вовремя опомнилась, обернулась к ней спиной и быстро вышла.

Ввиду того, что до открытия навигации оставалось много времени, беглецы отправились в Париж и рассчитывали там оставаться до мая, до отправки кораблей в Америку. Шарлота полагала, что в Париже при большом передвижении людей, при громадном приезде и отъезде путешественников из разных стран света она останется совершенно незамеченною. На самом же деле вышло наоборот. Именно этот громадный наплыв народа со всех стран света бывает причиной частой встречи с земляками, в особенности почти неизбежна была встреча с русскими, часто посещавшими столицу Франции.

В Париже Франц нанял квартиру для Шарлоты и Эмилии на окраине города около Булонского леса, чтобы они имели возможность гулять близко от дома. В одно утро, пройдясь по лесу, они увидели там русского генерала, который стал пристально на них смотреть. Шарлота быстро повернула в другую аллею. Но незнакомый ей генерал поспешно последовал за ней. Она в сильной тревоге думала, что, вероятно, этот генерал видел её при дворе в Петербурге и теперь узнал в Париже. Он, верно, сейчас донесёт о ней в русское посольство, её задержат и возвратят в Россию. Эмилия посоветовала взять фиакр, поспешить домой и тотчас оставить Париж. Но генерал взял другой фиакр и поехал вслед за ними. Шарлота и Эмилия быстро вошли в свою квартиру и заперли за собой дверь. Первая дрожала, как древесный лист, колеблемый ветром. Она попросила Конрада тотчас собраться в путь, но успокоилась, когда пришедший к ним швейцар дома с любопытством расспрашивал, как зовут младшую из дам. Ему сказали, что её зовут Эмилией и что она приехала из Берлина. Швейцар сообщил, что русский генерал скоро приедет с полицейскими чиновниками для допроса, потому что генерал указывает на Эмилию как на девушку из полусвета, укравшую у него сто тысяч франков. До производства следствия, прибавил швейцар, он не может выпустить из дома обеих дам.

Действительно, через час приехал генерал с полицейским комиссаром. Но при первом взгляде на Эмилию он начал извиняться, уверяя, что ошибся, что вышло недоразумение, что обманутый поразительным сходством Эмилии принял её за свою знакомую. Шарлота и Эмилия были рады, что отделались одним испугом, и, желая, чтобы русский поскорее удалился из их квартиры, охотно простили ему его ошибку и немедленно после этого, вместе с Конрадом и Францем, оставили Париж, где почти на каждом шагу должны были опасаться неприятных встреч, вследствие которых они могли быть раскрыты.

Наши беглецы скитались из одного города в другой и нигде не оставались долго. Наконец они дождались месяца мая и тогда сели на корабль, отходивший в Америку из одного французского портового города. Конрад принял имя Вебера и считался отцом Шарлоты и Эмилии, а Франц выдавал себя за его камердинера. Франц закупил всё, что нужно было для долгого плавания, и привёз на корабль.

Пушки гремели на прощание, ветер вздувал паруса, матросы ликовали и пели. Корабль летел как на крыльях над тёмными волнами океана. Берега Европы постепенно удалялись назад.

Эмилия стояла на палубе в грустном и глубоком размышлении. Губы её дрожали, глаза были полны слёз.

Бедная Эмилия! Мысли её блуждали в пустынях Польши, в грустном замке Добрынского.

Конрад прислонился к одной из корабельных мачт, скрестил руки на груди и также погрузился в грустную задумчивость. Ради Шарлоты он оставил родную землю и отправился начинать новую жизнь в степях незнакомой ему страны. Время от времени он испускал глубокий вздох.

Вдруг в шумной толпе возникла торжественное церковное пение. Мужчины, женщины и дети, которые отправлялись искать счастья в Луизиане, запели хором. Они тесно прижались друг к другу и громким голосом возносили к Всевышнему свои молитвы. Все смотрели на оставляемый берег и плакали. Грусть овладела и Шарлотой. Она тихо примешивала свою молитву к религиозному пению толпы мореплавателей. Она молилась за оставленных ею малолетних детей. Море, казалось, сделалось её гробом, отрывающим её навек от нежно любимых детей. «О моя Наталья, прощай навек, прости твоей жестокой матери, у которой не хватило столько любви, чтобы пожертвовать своим спокойствием ради тебя».

Шарлота сидела на палубе, погруженная в свои чувства. Луна уже взошла. На всём корабле была глубокая тишина, не видно было ничего, кроме неба и морских волн. Это страшное зрелище было ново для Шарлоты и развлекало её грустные мысли.

В это время к ней подошла Эмилия и застенчиво сказала:

   — Милая Шарлота! Тебе грустно? Неужели так скоро ты раскаялась в том, что оставила Европу?

   — Нет, я уезжаю с радостью, потому что меня в Европе никто не любит и никто не бережёт, а кто любит и бережёт меня, все со мной. Мне теперь нечего бояться, а тому, кому нечего бояться, остаётся только надеяться.

Эмилия прижала своё лицо к груди Шарлоты и зарыдала.

   — Ты тоскуешь по родине? — спросила Шарлота.

После долгого молчания, Эмилия только шепнула:

«Добрынский», — и голос её снова прервался рыданиями.

Глаза Шарлоты наполнились слезами. Она поцеловала горячий лоб девушки и ничего не отвечала. Что могла она ей ответить на такое много говорившее слово? В нём заключалась вся история грусти Эмилии: она любила. Добрынский был её первой страстью. Она осталась верной своей наречённой сестре и принесла ей в жертву самые лучшие свои чувства, и призналась в этом только тогда, когда безнадёжно отчаялась в возможности своего счастья. Она жертвовала Шарлоте своё бессмертие: без любви вечность становится пустым словом и теряет свою ценность.

Мореплаватели плыли от одного острова к другому. Они привыкли к неудобствам морского плавания. Море представляло величественную картину, оно было то тихо, то сильно волновалось и поднимало свои волны до тёмных облаков.

Так они достигли Канарских островов, где на несколько дней остановились на острове Тенерифе у подошвы Пика. Здесь они уже увидели другой мир, людей другого цвета кожи. Эмилия стала спокойнее и начала улыбаться по-прежнему. Шарлота почти забыла о России и Германии. Она смотрела на своё прошлое как на длинный мрачный сон, или как дух умершего смотрит на своё земное поприще.

Шарлота не воображала, что в этой отдалённой стране она ещё увидит знакомое европейское лицо.

   — Когда капитан решил продолжать плавание, наши путешественники поспешили на берег и взяли лодку для переезда от пристани ни корабль и ждали только прихода Франца, который отлучился за какими-то покупками. После прибытия он сел к ним и лодка тотчас же отчалила. Читатель помнит, как Альбрехт увидел их и в отчаянии бегал по берегу, отыскивая лодку, чтобы догнать их. Шарлота также узнала его издали и удивилась, почему он так странно бегает по берегу.

Франц рассказал Шарлоте, что это действительно граф Моргеншейн и что он с ним перекинулся несколькими словами.

   — Какими судьбами он попал сюда? — спросила Шарлота.

   — Он отправляется в Америку и намерен поселиться в Луизиане.

   — В Луизиане! Так и он один из несчастных!

Недалеко от Ст. Доминго мореплаватели увидели большой корабль, на котором видно было много чёрных людей в цепях. Капитан начал беспокоиться, велел своей команде вооружиться, затем обратился к пассажирам и сказал:

   — Господа, вы видите недалеко от нас корабль, принадлежащий торговцу рабами. Он идёт прямо на нас. Если он завладеет нашим кораблём, то мы все пропали. Нас возьмут в плен и продадут в рабство. Вооружайтесь все чем можете и помогите по мере возможности моим матросам дать отпор нашему врагу.

Пассажиры встрепенулись. Почти у всех нашлось какое-нибудь оружие: топор, сабля, кинжал, большой охотничий нож и пр. Из страха попасть в рабство у каждого явились храбрость и мужество. Все собрались на палубе и ждали роковой минуты; они готовы были скорее умереть, чем отдаться в варварские руки торговца живым товаром. Женщины рыдали и ломали руки; но их заперли в каютах и велели им приготовлять горшки с кипятком. Им обещали во время схватки с неприятелем выпустить их на палубу, чтобы они обливали кипятком головы врагов. Наконец неприятельский корабль подошёл к кораблю европейских переселенцев. Началась отчаянная пальба. Оба корабля сцепились, и начался рукопашный бой. Европейцы выпустили женщин из кают, и они бойко ошпаривали кипятком головы неприятельских матросов. Некоторые храбрецы из европейцев, особенно кузнецы, увидя белых пленников на купеческом корабле, вскочили к ним на палубу и в миг разбили их цепи, а пленные, в благодарность за их освобождение, присоединились к европейцам. Они в разных местах неприятельского корабля пробили отверстия, так что корабль начал наполняться водой и тонуть. Затем они перешли на палубу европейского корабля и помогали им отбивать врагов. Общими силами неприятелей выбрасывали через борт: иных прямо в море, других на тонувший корабль. Через несколько часов европейцы ликовали. Они одержали полную победу. Отдохнув некоторое время, капитан направил корабль к острову Ст. Доминго, чтобы позаботиться там о раненых, которых у него оказалось не малое число.

В числе раненых был и храбрый Конрад, который в пылу сражения получил серьёзную рану в ногу.

Рана Конрада требовала долговременного лечения. Шарлота вынуждена была оставаться с Францом и Эмилией на острове до выздоровления преданного ей Конрада. Она наняла квартиру в приличном домике селянина на берегу моря. Старик хозяин был весёлый честный плантатор. Его замужняя дочь исполняла у него обязанности хозяйки. Она была мать двух милых мальчиков, составлявших радость дедушки.

На этом острове в жизни наших героев случилось невероятное. Любовь снова показала своё могущество!

На Ст. Доминго неожиданно явился Добрынский. Он продал всё своё имущество и ему каким-то чудом удалось напасть на след любимой. Он оставил родину и последовал за ней.

Однажды после обеда Конрад лежал больным на диване, а недалеко от него сидели Шарлота и Эмилия. Вдруг из города принесли письмо, адресованное на имя Конрада. Последний был слишком слаб, чтобы читать его. Письмо было от Добрынского, который объявлял о своём приезде в Ст. Доминго. Эмилия упала в обморок. Когда она пришла в себя, то, не сказав ни слова, взяла письмо, села к окну бледная как полотно, держала письмо в руках, не читая его, и только пристально смотрела на него, а слёзы текли ручьём из её глаз. Шарлота хотела успокоить её, но она ничего не слышала, только время от времени глубоко вздыхала. Шарлота начала писать Добрынскому от имени Конрада, намереваясь просить его отложить своё посещение на несколько дней, пока не утихнет волнение Эмилии, но она ещё не успела написать несколько строк, как дверь отворилась и вошёл сам Добрынский. Шарлота испугалась, Эмилия вскрикнула, вскочила, бросилась вперёд и в объятиях Добрынского потеряла сознание. С трудом её привели в чувство, и только на другой день она смогла спокойно видеть своего друга и говорить с ним.

Конрад начал было упрекать Добрынского за внезапное появление, но тот остановил его и сказал:

— Нет, это я вас должен упрекать. Отчего вы явились в мою пустыню с вашей милой дочерью и лишили меня радости и спокойствия. Мне удалось вас отыскать. Я теперь здесь. Неужели вы опять хотите поступить со мной жестоко? Вы не хотите сделаться моим отцом? Хорошо, оттолкните меня от себя. Но я буду следовать за вами, как ваша тень, по всему свету, пока вы не будете тронуты моей преданностью и постоянством. Если вы пренебрегаете мной как сыном, то я хочу сделаться вашим рабом. Вы от меня не отделаетесь ни каким образом.

Добрынский говорил с жаром. Все черты его лица были оживлены. Вся любящая душа его выражалась в его страстных словах и горящих глазах.

Конрад был очень тронут. Он молча вопросительно взглянул на Шарлоту и любезно подал руку Добрынскому.

   — Такая верность заслуживает вознаграждения, — сказала Шарлота.

Услышав эти слова, Добрынский упал перед ней на колени, поцеловал ей руки и воскликнул:

   — Не оставьте меня! Не отвергайте меня!

Затем Конрад прибавил:

   — Хорошо, Добрынский! Я вам отдаю свою дочь, если она согласна сделаться вашей женой.

Добрынский от восторга не знал что делать. Он был как помешанный: то плакал, то смеялся и осыпал Конрада и Шарлоту благодарностями и благословениями.

Нельзя было и думать отослать восторженного счастливца назад в город. Его оставили ночевать в одной комнате с Конрадом.

На другой день Эмилия дала Добрынскому обещание вечной любви и, краснея, вознаградила его поцелуем за такую беспредельную верность.

Добрынский решил поселиться в Луизиане вместе с его бывшими гостями, но болезнь Конрада задержала их на целых пять месяцев в Ст. Доминго. Они решили тотчас по выздоровлении Конрада отпраздновать бракосочетание влюблённых молодых людей.

Но нет полного счастья на земле. Мы не принадлежим здешнему миру. Он нам даёт только кратковременный приют и выгоняет нас, когда мы к нему желаем привязаться. «Наша родина над звёздами, а не под ними», — сказал какой-то философ.

Добрынский, Шарлота, Эмилия и молодая-хозяйка со своими двумя мальчиками, Карлом и Фриде, пошли однажды после обеда гулять по душистым полям, где работали рабы.

Усталые долгой прогулкой, они сели отдохнуть на мягкой траве. Солнце уже закатилось за горы. Его последние лучи ещё отражались красноватым цветом в рощах и на утёсах. Душистый запах распространялся от тысячи разнообразных трав.

   — Эмилия, — сказал Добрынский, прижимая её руку к своему сердцу, — я довольно жил, большего счастья мне нечего ждать, потому что ты меня Любишь.

Эмилия только прижалась к его груди и обняла его. Луна взошла тускло, темнота увеличивалась и гуляющие решили возвратиться домой. Они отправились по берегу моря, и мальчики весело бежали вперёд и вскоре потерялись из виду.

Вдруг поднялась буря. Кустарники и деревья производили страшный шум. Большие облака песка кружились в вихре. Морские волны разбивались с шумом о скалы. Вся природа пришла в ужасное волнение. Гуляющие ускорили свои шаги, но детей не увидели.

   — Дети мои, дети мои! — вопила госпожа Джальма (так звали молодую дочь хозяина).

Наконец они дошли до узкого прохода, через который переливалось бушующее море. Шарлота дрожала всем телом, Эмилия плакала от страха. Добрынский утешал их.

Когда они подошли к самому опасному месту, госпожа Джальма вскрикнула:

   — Тише! Мне кажется, что я слышу стоны ребёнка.

Все задрожали и прислушались; неопределённые стоны донеслись до них, но в утешение испуганной матери, гуляющие уверяли её, что ничего не слыхать. Ветер свистал и едва слышно было что говорят.

   — Но я должна перейти через проход и узнать где мои дети! — вскрикнула несчастная мать в отчаянии.

Добрынский схватил её за талию и пользуясь временем, когда волна стекала обратно с прохода, быстро перенёс её на ту сторону; то же самое он сделал с Эмилией и Шарлотой.

В доме маленький Карл уже сидел у окна и плакал, а мать лежала на коленях у него и кричала:

   — Скажи, где твой брат Фриде?

Мальчик рыдал и показывал ручкой на пенистые волны.

   — Милостивый Боже! — вскрикнула в ужасе несчастная мать.

В это время луна выступила из облаков, и все увидели бедного Фриде в воде, недалеко от берега; он держался за ствол дерева, плывшего в океане. Время от времени через него перекатывалась волна.

Когда мать увидела своё любимое дитя, она, не сознавая, что делает, побежала к океану и бросилась в волны, чтобы спасти ребёнка. Бушевавшие волны разбивались над ней и втянули её в океанскую пучину. Слабая женщина начала тонуть. Но храбрый Добрынский, увидев ее платье на поверхности океана, тотчас спрыгнул в воду. Эмилия вскрикнула, бросилась Шарлоте на шею и упала в обморок на сырую землю. Между тем Добрынский схватил платье утопающей и благополучно вытащил её на берег. Тотчас после этого пришли её муж и отец, которые во время бури ушли искать гулявших. Они немедленно занялись приведением в чувство обеих лежавших в обмороке женщин: Эмилии и Джальмы. Добрынский возвратился в океан. Мальчик ещё держался за ствол и каждую секунду волны грозили поглотить его. Его спаситель снял его со ствола, но не смог с ним добраться до самого берега. Собрав свои последние силы, он выбросил мальчика на берег, где его принял на руки его отец.

Но в эту минуту подоспела громадная волна и утащила за собой благородного Добрынского. Он раз высунул из воды руку и больше его уже не видели.

Плантатор выслал на поиски Добрынского многих рабов, но всё было напрасно. Добрынский погиб вследствие своей благородной храбрости. На пятый день тело его было найдено на утёсе, куда его занесли морские волны.

Смерть в солёной воде была наградой за его геройство. Этот благородный молодой человек оставил свою родину, скитался по разным странам и морям, нашёл свою любимую девушку, чтобы у неё на глазах геройски кончить со своим земным существованием.

 

XIII

В это время в России также совершались чрезвычайные события. Алексей возвратился из Москвы в Петербург ни свободным, ни арестованным. Он ещё не понимал шаткости своего положения, думая, что приобрёл покой, выдав своих друзей; он заботился только о своём брачном союзе с Афросиной. Его любовница приехала в Петербург из Германии в конце апреля. В день Пасхи, на приёме у императрицы, Алексей бросился к ногам её и со слезами умолял её выпросить для него у царя позволение жениться на Афросине. Этот детский поступок был очень некстати.

Пётр ответил заключением Афросины в крепость, чтобы подвергнуть её допросу.

Афросина, видя, что все её надежды на свадьбу с царевичем потеряны, думала только о своём спасении и бессердечно выдала своего горячего поклонника.

Тридцатого апреля Афросину в закрытой лодке привезли в Петергоф. Царь хотел лично допросить её. Она сообщила царю тайные надежды Алексея, о которых он говорил ей несколько раз. Он ожидал, донесла она, и желал бунта русских войск, чтобы встать во главе их и низвергнуть с престола своего отца. Однажды он сказал, что, «судя по известиям из России, восстание скоро вспыхнет в окрестностях Москвы. Я удалю всех государственных слуг и выберу себе новых из молодых. Я оставлю Петербург и буду жить в Москве. Разрушу флот. Отец думает, что жена его будет царствовать после его смерти во время малолетства моего младшего брата. Но будет восстание и многие будут на моей стороне, и я знаю кто».

Показания были даны сначала устно, а затем написаны и подписаны Афросиной в присутствии царя дрожащей рукой. Затем она старалась припомнить имена тех, на кого Алексей прежде всего рассчитывал. Свои показания Афросина закончила уверениями, что только она убедила Алексея возвратиться в Россию.

По окончании допроса царевич тотчас был призван на очную ставку с Афросиной.

Алексей, услышав предательские показания той, которую он любил всей душой, счастье которой было главным стремлением его жизни, сначала грустно молчал, потом, вероятно с отчаяния, признался во всём, в чём его обвиняла любовница. Саксонский посланник Лоос писал тогда своему двору: «Любовница царевича открыла царю тайну заговора».

Афросина получила награду за измену своему поклоннику. Из всех привлечённых по делу царевича, она одна была отпущена без всяких неприятностей. Царь обращался с ней милостиво и сделал ей несколько подарков. Говорят, что она впоследствии вышла замуж за гвардейского офицера и жила с ним мирно.

Двенадцатого мая Алексею представили список из девятнадцати вопросов. Четырнадцатого числа и в следующие дни ему опять предложили новые вопросы. В своих ответах царевич распространялся о своих прежних связях с духовенством, о пророчествах, о книгах, присланных ему киевскими монахами и посвящённых ему рязанским епископом. По требованию суда сообщить мятежные разговоры, которые ему известны, царевич показал, что Борис Голицын ему сказал: «Ты должен держать шпиона при дворе твоего отца, какого-нибудь неважного молодого человека, который уведомлял бы тебя обо всём». Однажды, во время прогулки в санях, Семён Нарышкин проклинал невозможное положение, которое создала для бояр кипучая деятельность царя: «Жизнь стала неудобна для нас. Царь не знает наших нужд. Если бы он приходил к нам, он узнал бы, что у одного нет дров, у других нет многих необходимых вещей». В заключение царевич назвал всех бояр, епископов и полки, на которые он возлагал свои надежды, что они по смерти отца возведут его на престол.

Пётр на допросе спрашивал сына, был ли бы он способен при жизни отца стать во главе мятежных войск и идти с ними против него. Алексей признался, что он мог бы это сделать.

Наконец допросы Алексея окончились, обвинительный акт составлен. Пётр издал манифест своему народу, где известил, что следствие доказало преступления, совершенные царевичем; он указал на ложь сына в его прежних показаниях и заключил, что прощение дано было им в Москве только под условием искреннего признания, а так как признание оказалось неискренним, то обещанное прощение недействительно.

Тринадцатого июня царь послал манифест епископам, в котором он умоляет помазанных Богом указать отцу, как поступить с преступным сыном, нарушившим все законы, и просит духовный суд произнести приговор над его сыном.

Епископы на синодальном собрании обсудили этот вопрос и ответили, что суд над Алексеем принадлежит светской власти, в подтверждение чего они привели девять примеров из ветхого и семь из нового завета. К этому они прибавили: если царь желает наказать своего сына согласно его поступкам, то в священном писании много примеров, дающих ему на это полное право. Если царь пожелает помиловать сына, то он найдёт тому пример в учении Христа, а именно в притче о расточительном сыне. В этом двойственном ответе ясно проглядывает призыв к милости. Это сочувствие духовенства только ухудшило положение несчастного царевича. Пётр обнародовал второй манифест Сенату и другим сановникам, призывая их судить сына его со всей строгостью и без всякого снисхождения.

Семнадцатого июня собрался верховный суд, состоявший из сенаторов, министров, генералов гвардейского штаба, словом, из всех лично преданных царю лиц. Лоос, саксонский посланник, утверждает, что сам Пётр выступил в суде прокурором против своего сына и будто царевич явился в суд с твёрдостью или гордостью, превосходившей ожидания. Этому трудно верить.

Суд рассмотрел итоги следствия и подверг обвиняемого новым допросам. Последние показания царевича обвиняли Лопухина и Иакова Игнатьева. Было доказано, что они желали смерти царя. Этих несчастных пытали, в августе их приговорили к смерти, а в декабре 1718 их казнили вместе с другими, оставшимися ещё в живых от московского побоища.

Девятнадцатого июня главный обвиняемый наследник престола, сын царя, был в первый раз подвергнут пытке частным образом в присутствии немногих лиц. Его принудили подтвердить его прежние показания. Состоялась очная ставка Алексея с Иаковом Игнатьевым. Духовный отец и духовный сын должны были открыть то, что они когда-то доверяли друг другу в тайне церкви. Было дано двадцать пять ударов кнутом, как сказано в протоколе.

Двадцать первого июня после обеда Пётр послал Толстого в крепость задать Алексею несколько вопросов. На этот раз дело шло ни о пытке, ни о допросах, просто отец горестно порицал своего заблудшего сына. «Отчего не хотел он повиноваться? Отчего он своим упрямством принудил меня наказать его? Отчего он стремился к своему наследству незаконными путями, а не сыновним подчинением?»

Нужно ли видеть в этих вопросах голос природы, голос наболевшегося сердца, склонного к прощению? Были ли эти ласки только притворством, чтобы выманить новые признания? Мы склонны считать последнее предположение наиболее верным, потому что через три дня царевича опять подвергли пытке, очевидно, с целью добыть неизвестные ещё сведения.

Алексей отвечал в том же тоне, в каком его спрашивали — с меланхолическим сожалением, и довольно верно отозвался о самом себе. Он вспомнил своё прошлое, своё воспитание: «Я воспитан женщинами, в неге. Меня приучили только к увеселениям, к которым я уже был склонен по природе. Я вырос среди монахов и праздных людей, я только пьянствовал с ними и не мог принудить себя к труду. Я избегал своего отца, я его боялся, его присутствие было для меня несносно. Он посылал меня за границу, но я там не исправился... Моё упрямство было сильнее моего страха, внушённого отцом. Когда я отказался получить моё наследство сыновним послушанием, то задумал достать его с помощью иностранцев. Я решился просить у австрийского императора войска, платить им и не отступать ни перед чем, лишь бы достигнуть русской короны».

24 июня царевича снова подвергли пытке. Дано было 25 ударов, как сказано в протоколе.

Но страдалец истощён. От него не получают почти никаких показаний. Вечером того же дня верховный суд собрался в составе ста двадцати семи человек. Суд объявил царевича виновным в ложных показаниях, а также в том, что он надеялся на восстание народа, замышлял -заговор с целью погубить отечество, своего царя и отца при помощи иностранного оружия. Все эти преступления признаны им самим и подтверждены допросами других. Суд единогласно приговорил царевича к смертной казни.

Все сто двадцать семь членов суда подписали приговор, за исключением одного гвардейского унтер-офицера, не умевшего писать.

Лоос сообщил своему двору, что, выслушав смертный приговор, Алексей просил Толстого устроить ему свидание с Афросиной и позволить ему перед смертью проститься с ней. Если это правда, то измена его любовницы, должно быть, не уменьшила его страсти к ней. Лоос полагает, что царевич помешался перед смертью.

Двадцать четвёртого июня царевича, приговорённого к смерти, возвратили в Петропавловскую крепость, а приговор представили царю на утверждение. На третий день, двадцать шестого июня 1718 г., около семи часов вечера, раздался колокольный звон в крепости. В городе распространился слух, что царевич Алексей умер от апоплексического удара. Сначала в этом сомневались, а потом поползли сотни зловещих слухов. О трагическом конце Алексея говорили разное.

Сам царь в циркуле к своим заграничным представителям от двадцать седьмого июня рисовал это событие следующими словами:

«В то время, как мы колебались между отцовским милосердием и обязанностью охранять будущность нашего государства, Всемогущий Бог в своей справедливости помог нам в этом грустном испытании. Он вчера положил конец жизни нашего сына Алексея. После чтения приговора, во время исчисления его преступлений, этот виновный сын был поражён апоплексическим ударом. Когда он пришёл в себя, то приобщился св. тайн и велел позвать нас к себе; мы пришли к нему со всеми министрами и сенаторами, и он перед нами со слезами раскаяния откровенно признался во всех своих преступлениях и просил прощения. Мы его простили отечески и после того он скончался по-христиански того же двадцать шестого июня около шести часов вечера».

Тело царевича перенесли из крепости в дом губернатора, а двадцать восьмого июня его выставили в церкви св. Троицы, где народу дозволено было проститься с ним.

Несмотря на это событие, деятельность Петра не остановилась ни на одну минуту. Двадцать девятого был праздник у царя: он спускал у адмиралтейства новый корабль «Лесной», построенный по плану его величества; на этом празднике присутствовал царь со всеми министрами, и они много веселились.

Вечером тело царевича отнесли с подобающими почестями в крепость и похоронили.

На другой день праздновали годовщину полтавской победы. Пётр дал большой обед, и царь с гостями беспечно предались шумному веселью.

Плейер, австрийский посланник в Петербурге, донёс об этом событии графу Шэнборну седьмого июля следующими словами:

«Господин граф,

Кронпринц умер двадцать шестого июня, в восемь часов вечера, но не естественной смертью, как распространяют слух. При дворе, в народе и между иностранцами тайно рассказывают, что ему отрубили голову мечом или секирой. Этот слух подтверждается многими обстоятельствами. До этого дня ничего не слышали о болезни царевича и ещё накануне подвергли его пытке. В день смерти у царевича были высшее духовенство и Ментиков, а в крепость никого не впускали и ворота заперли до вечера. Голландский столяр, работавший в одной из новых башен крепости, провёл там ночь незамеченным; с высоты башни он к вечеру видел в комнате пыток движение нескольких особ; он рассказал это своей тёще, повивальной бабке жены голландского министра. Останки царевича, рассказал столяр, были положены в простой гроб из плохих досок, голова была полуоткрыта, шея обмотана полотенцем, как у человека, которому бреют бороду. Царь на другой и следующий день был очень весел. Семейство Меншикова не скрывало своей радости в тот же вечер; императрица обнаруживала вид большого горя».

Голландский министр сообщил своему двору, что умертвили царевича, вскрыв ему вены.

По запискам англичанина Генриха Брюса, которые были напечатаны в Лондоне в 1782 г., можно заключить, что царевича принудили принять яд, от которого он умер.

В народе рассказывали также, будто на допросе Пётр, раздражённый каким-то ответом царевича, убил его сильным ударом палки.

Но достоверных сведений, подтверждающих ту или иную версию смерти Алексея Петровича, историческая наука до сих пор не смогла обнаружить.

 

XIV

После смерти Добрынского Шарлота и Эмилия всё ещё должны были оставаться некоторое время в Ст. Доминго до полного выздоровления Конрада. Когда старик совсем поправился, петербургские беглецы опять сели на корабль и уехали в Америку. Они снова встретились с графом Альбрехтом Моргеншейном. Вот как это произошло.

В двух днях пути от Шарлотенгайна находилась большая испанская колония Роландо, с которой Альбрехт желал войти в дружеские отношения. Однажды он решил нанести туда визит и отправился с двумя поселенцами и несколькими неграми по воде.

На третий день они достигли цели. Их приняли радушно. Всякий хотел, чтобы гости остановились у него. Наконец решили разделить гостей между собой.

Альбрехт попал в дом почтенного старика, стоявший в тени высоких пальм. Под одной пальмой гостю предложили плоды и вино. Семейство старика сидело вокруг гостя. Беседа шла о плантациях, о стадах домашнего скота.

Старик, между прочим, заметил, что в этой местности вследствие сильной населённости цена на землю и рабов повысилась.

   — Таким образом, — сказал Альбрехт, — новым поселенцам уже трудно будет поселиться здесь.

Тут выступила молоденькая внучка старика и с восхитительной улыбкой обратилась к Альбрехту:

   — Оставайся у нас, любезный чужеземец! Для тебя ещё найдётся дешёвое место; при этом её прелестный взор покоился на Альбрехте, которого очаровали её нежный голос, блестящие глаза, безыскусственное обращение и красивые черты лица.

   — Ты могла бы приковать меня к этой земле, милая девица, — отвечал Альбрехт, — если бы мной уже не была выбрана местность для жилища. — И он рассказал о плодородии земель Шарлотенгайна, устройстве колонии и тамошних дешёвых ценах.

   — В таком случае, — сказала прелестная внучка, — ты мог бы взять с собой в Шарлотенгайн немца с его двумя дочерьми. Мне их жаль, так как они не могут найти здесь места по их вкусу и средствам.

   — У тебя прекрасная мысль, Лучия, — сказал старик. — Мы пригласим сюда немца или пойдём к нему. Это известие порадует его.

На другой день старик с Альбрехтом пошли с визитом к немцу, жившему на другом конце колонии у поселенца.

Его не застали дома, но поселенец уверял, что он скоро вернётся, и просил их отобедать у него.

   — Между тем, — сказал он, — вы можете побеседовать с его дочерьми. Господин Лангенбах превосходный человек, и его дочери очень любезны, особенно старшая, Адельгейда — это настоящий ангел. Пойдёмте, я познакомлю вас.

Поселенец повёл гостей к кокосовым деревьям в саду.

Когда они вошли в сад, там стояли две просто одетые женщины рядом со старушкой, сажавшей цветы. Все обратили свои лица к пришедшим, а одна из молодых женщин отвернулась от Альбрехта, как будто испугалась его появления, схватила руку другой и воскликнула: «Камилла!» Затем они обе подошли к нему ближе. Это была опять умершая царевна. Это была та самая, которую он видел на Гарце в лесу, в царском дворце в Петергофе, в храме небольшого города и которая явилась ему на океане. Это была она!

Альбрехт чуть не лишился чувств и не мог выговорить ни слова. Он молча поклонился, а она, также поклонившись, оперлась о кокосовое дерево. Поселенец завязал разговор, но она молчала. Альбрехт не решался сказать ей, что он уже видел её в разное время в разных странах, как сверхъестественное явление.

Через некоторое время пришёл их отец, иностранец Лангенбах. Его дочери бросились к нему навстречу. После первых приветствий приступили к главному предмету посещения гостей.

Альбрехт дал себе слово не подавать вида, что он знает Шарлоту, но он был уверен, что это она, и старался уговорить старого Лангенбаха, называвшегося её отцом, поселиться в Шарлотенгайне. Он не мог объяснить себе тайну её смерти, но он теперь был убеждён, что она жива, что она стоит перед ним. Альбрехт очень хвалил Лангенбаху местность Шарлотенгайна. Ему улыбалась мысль, что обожаемая им женщина бужет жить на его земле поблизости от его жилища, что он будет её видеть часто, будет в случае надобности всегда к её услугам, и он употребил всё своё красноречие, чтобы привлечь мнимого отца Шарлоты в свою колонию.

Лангенбах обещался поехать с ним и лично всё осмотреть.

Когда к ним подошёл камердинер Лангенбаха, который называл его просто Францем, Альбрехт тотчас узнал в нём человека с цыганским лицом в красном жилите, объявившего ему в Берлине о смерти царевны и говорившего с ним на Тенерифе. Увидя Альбрехта, он даже не удивился и назвал его по имени.

Альбрехт оставался ещё несколько дней в колонии Роландо и с каждым днём всё более сближался с дочерьми Лангенбаха. Граф распространялся в своих беседах об удивительных прелестях Шарлотенгайна и Аделаида слушала его с большим вниманием. Раз, гуляя вечером по горам, Аделаида, опираясь на руку Альбрехта, спросила его:

   — Кто дал вашей колонии название Шарлотенгайн?

   — Я дал, — пробормотал Альбрехт.

Через несколько минут молчания Альбрехт сказал:

   — Я сделаюсь очень несчастным, если ваш отец откажется поселиться в Шарлотенгайне. Я охотно лишился бы всех моих земель, отказался бы от всего моего имущества и следовал бы за вами, как нищий, лишь бы быть около вас.

Аделаида очаровательно улыбнулась, слегка сжала его руку и нежно пролепетала:

   — Подождём!

Через три дня Альбрехт, Лангенбах и Франц отправились в путь и на третий день приехали в Шарлотенгайн. Лангенбах при виде хвалёной местности был в восторге от неё. Любовь и надежда сделали Альбрехта необыкновенно красноречивым, и ему удалось уговорить старика купить землю.

Лангенбах купил участок недалеко от дома Альбрехта и просил его помочь ему в составлении плана его будущего хозяйства. Они определили место для цветника и огорода.

Лангенбах возвратился к своим дочерям, и Альбрехт взял на себя труд выстроить для него и его семейства жилой дом.

С особенным рвением Моргеншейн занимался устройством жилища той, которая постоянно поглощала все его мысли. К весне дом со всеми возможными удобствами был готов и ждал своих будущих жильцов.

В начале весны Конрад со своими дочерьми и Францем переехали из колонии Роландо в Шарлотенгайн в собственный дом, где они устроились и жили очень скромно. Бывшая царевна, дочь Вольфенбютельского герцога и сестра австрийской императрицы, занялась сама своим маленьким хозяйством при помощи трёх негритянок, часто посещала поля, которые обрабатывали для неё рабы, осматривала свои маленькие стада и сажала вокруг своего уютного дома деревья и цветы. Она была вполне довольна и счастлива и считала свою мирную жизнь похожей на райскую.

Часто Шарлота гуляла вместе с Эмилией и двумя негритянками, лазала по горам и ходила по дремучим лесам, любуясь прелестями окрестности. Она сделалась другом бедных жителей хижин, врачом больным и мирила соседей, если они случайно поссорились. Иногда она сидела на берегу Миссисипи в набожном созерцании природы и однажды в увлечении религиозных чувств она воскликнула:

   — О, людская суета! О, великие мира сего! Чем вы гордитесь? Нет ничего вечного, кроме Всевышнего! Нет ничего красивого, кроме природы! Нет ничего выше добродетели! О люди! Разорвите узы предрассудков, и вы будете лучше, вы будете совершенны, вы будете стоять между миром и вечностью, между Богом и человечеством. Корона потеряла для меня блеск, бедность я более не считаю позором. Люди только оттого несчастны, что не имеют храбрости создать себе счастье»!

Таким образом, эта незаурядная женщина, обладавшая громадной силой воли, чтобы отказаться от всех светских привилегий, от надежды когда-нибудь возвратить себе любовь мужа и сделаться царицей величайшего в мире государства, имевшая смелость предпринять длинное трудное и опасное путешествие в неизвестную, ещё необитаемую страну, чтобы жить забытой среди простых бедных жителей хижин, — эта женщина считала себя счастливейшей в мире. Такого рода величие характера свет представляет очень редко.

Вскоре после прибытия Шарлоты в Шарлотенгайн умер мнимый отец её, старик Лангенбах. Перед смертью Альбрехт дал доброму Конраду клятву никогда не оставлять его дочерей, всегда быть их другом, покровителем и советником. Его похоронили в саду под тенью высоких кипарисов. Над его могилой Шарлота велела поставить крест с изображением Николая Чудотворца, которое она достала у одного русского переселенца.

   — Русский святой, — сказала она, — пророчил мне счастье, и оно сбылось. Он же сказал мне, что молится за всех. Он и будет вымаливать у Бога царство небесное моему благодетелю Конраду.

Несколько недель после смерти Лангенбаха Шарлота в сопровождении Эмилии и двух негритянок сделала первый визит Альбрехту. В честь этого события Альбрехт устроил маленький праздник: он пригласил к обеду некоторых плантаторов, которые пришли со своими сыновьями и дочерьми. Была также музыка для танцев. Эмилия танцевала, а Альбрехт повёл Шарлоту показать ей свой дом. Когда они вошли в кабинет хозяина, где находились его книги, газеты и ландкарты, она, бросив на всё беглый взгляд, подала руку Альбрехту, а он осмелился поцеловать её с жаром. Она молчала и не взяла руки назад; её глаза покрылись слезами и лицо зарумянилось.

   — Я сирота, — сказала она, — смерть моего дорогого отца сделала меня одинокой без покровительства в чужом краю. Но Бог меня не совсем оставил. Он меня привёл к вам, любезный Альбрехт! Вы благородный человек. Мы, я и моя сестра, не можем вознаградить вас за то, что вы для нас сделали. Но Бог вас вознаградит! Оставайтесь для нас нашим отцом, нашим ангелом хранителем!

Долго Альбрехт не мог выговорить ни слова. Он вспомнил, что стоящая перед ним женщина родилась принцессой, что её прежде окружал блеск царского двора, что она сестра императрицы и родственница многих государей — и эта высокая особа стоит перед ним в степях Нового Света и смиренно, со слезами на глазах, умоляет о покровительстве человека, который едва осмеливался вступить в переднюю её дворца!

   — Нет! — воскликнул Альбрехт в сильном волнении. — Прошу вас, не говорите в таком смиренном тоне. Вы моя повелительница. Всё, что я имею, передаю в вашу собственность. Моя жизнь принадлежит вам. Располагайте ею, как вам угодно будет. Я ваш подданный!

В это время Шарлота заметила маленький портрет под зеркалом. Она подошла, внимательно посмотрела на него, узнала себя в этом портрете, в том платье, в котором она была в лесу около Бланкенбурга, где Альбрехт её видел в первый раз. Она долго с удивлением рассматривала свой портрет. Она осушила свои глаза, сняла портрет и опять рассматривала его, затем, утомлённой, бросилась в кресло и громко зарыдала.

Альбрехт всё ещё хотел скрыть, что он её узнал. Но когда она застенчиво подняла к нему свои заплаканные глаза и спросила: «Альбрехт, откуда у вас этот портрет и с каких пор?» — то он не мог больше сдерживаться; он упал перед ней на колени и пробормотал: «Милостивая принцесса! Я вас однажды видел в бланкенбургском лесу и нарисовал этот портрет сам. С тех пор он составлял моё величайшее сокровище. Я носил его на моей груди в некоторых сражениях; пронёс его через океан сюда. После моей смерти он будет покоиться со мной в могиле».

Она молча подала портрет Альбрехту, закрыла своё лицо руками и сильно заплакала. Когда она несколько успокоилась, то пожала Альбрехту руку и сказала:

— Альбрехт, если вам дорого моё спокойствие, то забудьте, что вы меня знали в другом положении. Не вызывайте во мне неприятных воспоминаний прежних времён. Возьмите мою тайну в гроб вместе с этим портретом. Я больше не принцесса, я бедная, но довольная судьбой поселянка. Я вам буду вполне доверяться. Не забудьте, что вы теперь единственный человек, с которым я могу разделить мои мысли, мои радости и моё горе.

Альбрехт слушал Шарлоту с восторгом и поклялся, что он будет свято хранить её тайну.

С этого времени отношения между Шарлотой и Альбрехтом были определены. Никто из них не делал ни малейшего намёка на прошедшее. Они начали часто встречаться и подолгу беседовать. Шарлота расцвела, подобно розовому цветку после ночного дождя.

Колония Шарлотенгайн постепенно развивалась и расцветала. Колонисты жили там в завидном отдалении от шумного света. Они были вполне довольны своей мирной жизнью. Главное лицо колонии, Альбрехт, её глава и начальник чувствовал себя как в раю, потому что ежедневно мог видеть обожаемую им женщину, а она открывала в нём с каждым днём всё новые достоинства, новые добродетели и, сама того не замечая, искренно полюбила его. Видеться каждый день наедине сделалось необходимостью для обоих.

Так жили долго мирные поселенцы, не зная никаких тревог, пока размеренная жизнь в Шарлотенгайне не оживилась в одно лето в связи с приездом ново-орлеанского губернатора со своей женой и миленькой, весёлой дочерью Женни в сопровождении большой свиты из чиновников и офицеров. В честь дорогих гостей поселенцы устраивали много празднеств и были очень счастливы по случаю повеселиться и разнообразить своё существование. Губернатор оставался в Шарлотенгайне целый месяц, и это пребывание в мирной колонии имело большое влияние на судьбу некоторых лиц.

Альбрехт и Эмилия начали замечать, что Шарлота погрустнела. Её часто находили на могиле Конрада, где она сидела, погруженная в грустные размышления. Никто не мог угадать причины её тайной скорби. Альбрехт имел мало времени её наблюдать. Он был занят с губернатором делами колонии. Дочь губернатора, резвая Женни, порхала беспрестанно около него и своими шалостями отнимала у него много времени. Губернатор и его жена с удовольствием замечали, что дочь их всё теснее привязывается к Альбрехту, потому что ветреная Женни уже в Новом Орлеане влюбилась в молодого инженера, а родители были этим очень недовольны, так как молодой человек, хотя очень приличный и хорошо воспитанный, был мещанского происхождения. Все в колонии также предполагали, что Альбрехт и Женни станут мужем и женой, хотя первый настойчиво утверждал, что вовсе не думает о женитьбе.

Однажды после обеда всё ново-орлеанское общество, разумеется, вместе с Альбрехтом было приглашено к Шарлоте. Хозяйка казалась грустнее обыкновенного, несмотря на то, что она старалась скрыть своё унылое настроение. Губернатор и его жена также были не в духе, даже у ветреной Женни были красные, заплаканные глаза. Альбрехт также был молчалив. Словом, все были чем-то заняты, всех беспокоили какие-то мысли, каждый был погружен в самого себя. Одна Эмилия беззаботно порхала от одного к другому, шутила, улыбалась и старалась развеселить общество. Гости разбрелись попарно в саду. Шарлота поспешила к ним, чтобы собрать их. Проходя мимо маленького луга, она увидела как Женни с распростёртыми руками полетела к Альбрехту, который разговаривал с инженером, и шаловливо обняла его.

Шарлота, подобно всем думавшая, что Женни сделается невестой Альбрехта, быстро отвернулась, не желая мешать счастливой паре. Но Альбрехт, заметив принцессу, предоставил радостную дочь губернатора её возлюбленному и поспешил за Шарлотой.

Она стояла у кипариса и пристально с грустью глядела перед собой. Услышав его шаги, она, по-видимому, хотела идти к нему навстречу, но у неё подкашивались ноги; она была очень бледна, но встретила его с улыбкой, хотя глаза её были полны слёз.

   — Вам дурно? — спросил её Альбрехт заботливо.

   — Немного, — отвечала она, — но это сейчас пройдёт.

При этих словах она указала на скамейку, стоявшую в тени под ветвями деревьев; Альбрехт повёл её туда и они сели. Оба они долго молчали. Вдруг он схватил её руку с таким жаром, что она испугалась, и покрыл её горячими поцелуями.

   — Не делайте меня несчастным! — воскликнул он дрожащим голосом. — Какая-то болезнь, какое-то горе грызёт ваше сердце, я это чувствую. Будьте откровенны, не скрывайте от меня ничего!

Шарлота взглянула ему в глаза и заметила в них слёзы:

   — Не бойтесь! — отвечала она. — Мне лучше. Это был случайный припадок, теперь всё прошло.

Опять наступило молчание.

После паузы Альбрехт сказал:

   — Я должен вам сообщить приятное известие. Мне удалось уговорить губернатора и его жену дать согласие на бракосочетание их дочери с инженером. Задача была трудная. Но губернатор был вынужден согласиться, так как молодые люди из любви и страсти уже слишком забылись, и подобные поступки не могут быть исправлены. Пойдёмте принять участие в радости молодых счастливцев, которые теперь, вероятно, у ног родителей просят их благословение.

Эта новость очень удивила Шарлоту. Она задала несколько вопросов, затем об руку с графом пошла отыскивать губернатора.

Грустная тишина, которая за час тому назад заметна была в приятельском кругу гостей, исчезла, как по волшебству. Тайна, давившая всех, была раскрыта. Начались поздравления и веселье. Шарлота велела пригласить семейства соседних поселян и музыку. Устроили ужин на открытом воздухе при свете луны и звёзд.

Чувство счастья воодушевляло сердца: все болтали, пели, танцевали.

В разгар общего веселья Альбрехт заметил отсутствие Шарлоты; он пошёл её искать и нашёл её на скамейке в саду среди диких кустарников.

   — Позволите ли вы мне разделить ваше уединение? — спросил он тихо.

   — Альбрехт! — сказала она нежно.

Он уже сидел с ней рядом и хотел ей что-то сказать, но вместо этого схватил её руку и прижал её к своим губам.

Оба молчали, оба чувствовали, что они друг друга любят, что живут один для другого. Альбрехт молчал и дрожал. Его душа разрывалась между восторгом и страхом, он чувствовал себя перенесённым на небо.

Шарлота только теперь осознала, как она его сильно любит. Она сознавала, что никогда не испытывала такого чувства.

   — Альбрехт! — прошептала она застенчиво, а он прижал её руку к своему сердцу. Она замолчала.

В это время близкий шум вернул обоих в действительность. Шарлота испуганно отняла свою руку, лежавшую в руке графа. Альбрехт поднял глаза; перед ним стоял старик губернатор. Оживлённый вином и весельем, он пристально посмотрел на них.

   — Так вы здесь, — сказал он, улыбаясь, — и так молчаливы. О, не думайте, что я слеп, я уже это давно заметил. Я уже сегодня, волей-неволей, должен был согласиться на одну помолвку и теперь буду настаивать на второй помолвке между вами, граф, и нашей любезной хозяйкой, а когда завтра или послезавтра приедет сюда миссионер, то будем праздновать две свадьбы разом.

При этих словах старик шутя обхватил одной рукой Шарлоту, а другой Альбрехта и прижал их друг к другу так тесно, что губы их соприкоснулись.

Влюблённые невольно поцеловались, почти бессознательно, но оба были счастливы, оба забыли весь мир и восторгались только друг другом.

Губернатор громко засмеялся и с торжеством удалился, а Альбрехт, хотя боялся, не обидел ли он принцессу своей смелостью, всё ещё прижимал её к своей груди. А она нежно лепетала: «Альбрехт!» Он ободрился и, обхватив её талию ещё крепче, прижал её к себе... Рука об руку пошли они домой, хотя на словах ещё не признавались в любви. Всё общество шумно шло им навстречу и с радостью поздравляло их.

Граф провёл всю ночь как в лихорадке. Только утром он немного заснул. А когда проснулся, ему казалось, что всё случившееся с ним вчера было только сном.

Он со страхом отправился к Шарлоте, чтобы убедиться не раскаивается ли она.

Он нашёл её одну в утреннем платье. Она в глазах Альбрехта была в это утро прелестнее, чем когда-либо, вся её добрая душа запечатлелась в выражении её лица, когда она слегка покраснела.

Он упал перед ней на колени и готовился просить у неё прощения за его вчерашнюю дерзость, но она поспешно подняла его и с нежной грустью смотрела на него. Всё, что они хотели сказать друг другу было забыто. Они обнялись, и... весь мир перестал существовать для них. Одними вздохами, одними слезами выражали они своё глубокое счастье. Но это продолжалось недолго, потому что как вчера, так и теперь губернатор нарушил очарование их встречи, Он пришёл, держа за руку священника, за ними следовали Эмилия, Женни с своим женихом и другие жители колонии.

Эмилия с ликующим лицом бросилась на шею Шарлоты и, поцеловав её, с жаром воскликнула:

— Давно мне шептал тайный голос, что ты ещё когда-нибудь будешь счастлива, милая, несравненная поселянка! Ты теперь счастлива! Я тебя венчаю миртовым венцом: Шарлотенгайн — твоя монархия, любовь, добродетель и блаженство составят блеск твоего придворного штата — не забудь только теперь в объятиях любимого мужа о преданной тебе Эмилии!

При этих словах Эмилия положила свежий миртовый венок на голову счастливой невесты, у которой в прелестном беспорядке падали на плечи чёрные кудри. Затем всё общество торжественно отправилось в ближайшую церковь, где вдовствующая принцесса, бывшая русская царевна обвенчалась с любимым ею графом Альбрехтом Моргеншейном, которых в колонии звали господином Альбрехтом и госпожой Шарлотой Моргеншейн.

 

XV

В свите губернатора находился офицер лет двадцати пяти. Всякий раз, когда он видел Эмилию, он долго и пристально смотрел на неё и, по-видимому, старался что-то припомнить. Эмилия также, увидев его, казалась поражённой каким-то воспоминанием.

Прошло некоторое время, и однажды, гуляя в парке, он увидел Эмилию, сидевшую на скамейке под пальмовым деревом с книгою в руках.

Проходя мимо неё, он поклонился ей, а она приветливо кивнула ему головой, глядя на него пристально. Это придало ему смелости; он остановился и заговорил по-немецки:

   — Сударыня! Мне кажется, что я вас видел в Европе?

Когда Эмилия услышала родной голос офицера, родной язык, в ней тотчас же воскресли воспоминания её детства с такой ясностью, что она тотчас же узнала офицера:

   — Мануэль! — вскрикнула она с непритворной радостью. — Какими судьбами ты попал сюда? Я очень рада тебя видеть. — Офицер стоял как поражённый молнией. Он глядел на неё с удивлением, ему всё более и более казалось, что он её видел, но никак не мог припомнить когда и где.

   — Ты забыл меня, ветреный, — меня, твою племянницу, с которой ты чуть ли не каждый день виделся у моей доброй тётки. Помнишь, как мы вместе с тобой бегали по горам, где росли ореховые деревья, собирали орехи и ловили птичек в гнёздах, которых было много в кустарниках. Помнишь, как однажды вечером вдруг набежала туча, я испугалась и плакала, а ты взял меня на руки и понёс домой. Неужели ты забыл твою маленькую племянницу, на которой наши родители намеревались женить тебя, когда мне будет восемнадцать лет? Неужели ты забыл твою близкую родственницу, признайся, ты не учтив!

   — Эмилия! — в восторге крикнул, в свою очередь, офицер. — Как мог я тебя узнать? Ты так выросла, ты теперь такая стройная, ты стала такой прелестной, я думал, ты дочь Венеры, и не смел подойти к богине, прилетевшей сюда с Олимпа.

   — Спасибо, что наконец вспомнил! — сказала она, улыбаясь, и, шаловливо ударив его по плечу веером, прибавила: — Но скажи, пожалуйста, кто тебя научил говорить женщинам комплименты? Ты всегда был серьёзный молодой человек.

   — Да! Пока я был молод, пока был юношей, но годы сделали меня опытнее. Я со временем узнал, что женщины предпочитают того, кто умеет их развлекать шутками, прибаутками и может им сказать любезности, а серьёзные люди этого делать не умеют. Притом в комплиментах дамы видят глубокий ум. Они знают, что это слово составлено из трёх латинских слов: от cum plus mens. Тебя в детстве учили этому языку и тебе известно, что это значит «с большим умом».

   — Но на этом языке больше никто не говорит, а потому прошу тебя объясняться с твоей племянницей не cum plus mens, а просто дружески.

   — Так! Просто! Дружески! Изволь, я просто попрошу тебя сказать мне, сколько тебе лет?

   — К чему ты задаёшь девушке такой нескромный вопрос?

   — Ведь ты сама сейчас вспомнила, что наши родители обещались женить меня на тебе, когда тебе будет восемнадцать лет. Тогда тебе было только двенадцать, а в эти годы девушки ещё не умеют любить. Теперь ты можешь сознавать, что делаешь и распоряжаться собой. Хочешь ли ты исполнить намерение наших родителей?

   — Срок прошёл, Эмануэль! Восемнадцать-то мне уже минуло год тому назад, ты не явился к определённому сроку, и обязательство родителей более недействительно. Я уже старая дева, мне девянадцать лет. Я никогда не пойду замуж.

   — Кажется, я с годами лишился серьёзности, а ты, напротив, приобрела её.

   — Не мудрено! Ведя рассеянную, иногда беззаботную ветреную жизнь, нередко предаваясь кутежам, мужчины постепенно привыкают к непостоянству, влекущему за собой утрату серьёзности, между тем как женщина, наоборот, чем она становится старше, тем серьёзнее она должна следить за своими поступками, всякое непостоянство, всякое легкомыслие может навредить её доброму имени, особенно когда она не обладает богатством, чтобы вести самостоятельную жизнь, когда она, подобно мне, находится в зависимости от покровительства других. Когда ты из Брауншвейга отправился в поход и мои родители умерли в бедности, я осталась в Брауншвейге одинокой сиротой, я была всей душой до самоотвержения привязана к принцессе Шарлоте, она была моя единственная покровительница. Когда она вышла замуж за сына Петра Великого и уезжала в Россию, я не могла с ней расстаться и последовала за ней в эту неизвестную страну. Её жестокие страдания и огорчения раздирали моё сердце, и я лишилась весёлости, свойственной беззаботной юности. Память о тебе со временем постепенно изгладилась, и никто не вызывал во мне воспоминаний о наших отношениях. Я о тебе не имела никаких известий и думала, что ты давно погиб в сражениях.

   — Я был два года в плену и не знал, где ты находишься.

   — Принцесса от горя умерла, — продолжала Эмилия, — и я опять осталась беспомощной сиротой без всякой опоры, я опять должна была искать средства к существованию. Я последовала примеру других и решилась искать нового отечества в Америке. (Читатель понимает, что Эмилия, не желая выдавать тайну царевны, скрыла настоящую причину её появления в Америке). Суди же, Эмануэль, по всему этому не должна ли была я сделаться при таких обстоятельствах серьёзной?

   — Конечно, это так! Не спорю, моя милая Эмилия, но эта серьёзность не должна мешать тебе возобновить те отношения, которые были между нами в Брауншвейге.

   — Нет, мой дорогой Эмануэль, очень мешает, серьёзность ведёт к постоянству. Серьёзный человек не так легко может освободиться от чувств, которые в нём раз пробудились. Не скрою от тебя, что я полюбила молодого человека такой сильной страстью, на которую только способна первая любовь — молодого человека, который высказал мне свою любовь с неимоверной самоотверженностью, с неслыханным благородством.

При этих словах Эмилия зарыдала и закрыла лицо руками. Она так просидела несколько минут, погруженная в грустные мысли.

Эмануэль был тронут и осторожно спросил:

   — Где же он? Отчего же он не с тобой?

   — Он погиб благородным героем. Я видела его труп у моих ног. Я не могу забыть ни его безграничной любви, ни его геройской смерти.

Чтобы рассеять её грусть, Эмануэль взял её под руку и повёл гулять по парку. Во время прогулки он старался развеселить её смешными рассказами из его походной холостой жизни. Ему не трудно было достигнуть своей цели. Эмилия по природе была весёлого характера, поэтому слушала его с увлечением и скоро забыла своё горе. Такова натура молодёжи! Она восприимчива к развлечениям, которые легко вытесняют печаль из скорбного сердца. Эмилия начала шутить и дразнить своего друга детства, так что он посчитал возможным возобновить прежний разговор.

   — Я не допущу, — сказал он, — чтобы ты оставалась старой девой, ты слишком прелестна для этого. Ты теперь сирота, и я должен заменить тебе отца. Я буду твоим опекуном и выдам тебя замуж силой своей опекунской власти.

   — За кого?

   — За себя!

   — Самовольный опекун и самозваный жених! — засмеялась Эмилия. — Это значит поставить сторожем козла в огороде.

   — Так и должно быть, если огород предназначен для самого козла.

   — Я после Добрынского любить никого не могу.

   — Природа жестоко поступила бы с человеком, если позволила бы ему любить только один раз. Душа женщины наполнена любовью, и эта любовь должна-обнаруживаться беспрерывно. В ту минуту, когда она перестаёт любить, она умирает. Ты меня невольно полюбишь. Я буду с тобой добр, ты будешь единственным предметом моей постоянной заботы, ты наполнишь всю мою жизнь, будешь моя вторая душа. Позволь мне сделать тривиальное, но верное сравнение, которое я слышал от одного русского философа в Берлине: «Женщина, сказал он, что твоя собачонка, она любит того, кто её кормит».

При этих словах Эмануэль вскрикнул от боли в плече. Эмилия испугалась и с участием спросила его, что с ним. Они обернулись; перед ними стояли резвая Женни с её мужем. Она с злорадством лукаво воскликнула:

   — Это правда, Эмануэль, что вы сказали, но не нужно разглашать эту женскую тайну. Мужчины и без того находят в нас много недостатков, а если мы ещё им откроем эту тайну, то они лишат нас доверия и нам некого будет очаровывать любовью. Смотрите, — погрозила она ему пальцем, — на этот раз я ограничиваюсь тем, что уколола вас булавкой в плечо. Если вы повторите эту нескромную фразу, то попрошу губернатора, моего отца, запретить в наказание вам гулять с прелестной Эмилией.

Для объяснения рассказанного сообщим читателю, что Женни с мужем гуляли сзади Эмилии и Эмануэля, которые так были заняты своим разговором, что не замечали тех, кто за ними следовал. Женни услышала последнюю фразу, произнесённую Эмануэлем, и со свойственной ей шаловливостью быстро вытащила золотую булавку из своих прекрасных волос и глубоко уколола ей плечо того, кто так не скромно разболтал женскую тайну.

Женни с мужем ушли в другую аллею. Эмилия и Эмануэль продолжали свою прогулку.

Хотя Эмилия очень хорошо поняла, что дядя её шутил, тем не менее она с некоторой раздражительностью спросила его:

   — Неужели ты думаешь, Эмануэль, что я тебя полюблю только за то, что ты возьмёшь к себе бедную девушку. Неужели ты воображаешь, что у женщины не может быть других, высших побуждений, которые привязывают её к мужчине и заставляют её полюбить его?

   — Извини, дорогая Эмилия. Не нужно понимать мои слова в буквальном смысле. Под выражением «кормить» я не подразумевал в обыкновенном смысле «насытить её мясом и рыбой», но окружить её полным счастьем, беспрестанно заботиться о её спокойствии, чтобы она никогда не чувствовала ни в чём ни малейшего неудобства, ни малейшей неприятности; женщина, которой мужчина устроил такую жизнь, невольно полюбит его. Вот что, по-моему, значит фраза «кто её кормит». Таким же образом я надеюсь тебя кормить, и ты меня полюбишь.

Эмилия с улыбкой пожала ему руку и сказала:

   — Я рада, что мой дядюшка ещё не совсем испорчен холостой жизнью.

Эмануэль посещал каждый день Эмилию, но каждый раз уходил от неё с грустным, разбитым сердцем. Эмилия постоянно уверяла его, что она к нему неравнодушна, но что она ещё не может забыть Добрынского, что её раны ещё не зажили.

Однако частые посещения Эмануэля, его милое обращение и искренняя любовь мало-помалу изглаживали в сердце Эмилии воспоминания о романтическом Добрынском. Она стала очень любезной с Эмануэлем Лилиенфельдом, скучала, когда он не приходил в обычное время, беспокоилась о нём, но всё-таки не соглашалась выйти за него замуж, считая это оскорблением памяти Добрынского и нарушением клятвы, данной покойному.

Эмануэль начал тяготиться этим неопределённым положением; он с каждым днём всё более привязывался к Эмилии и не знал что предпринять, чтобы преодолеть упрямство своей племянницы. Он открыл свою тайну губернатору, и старик принялся подтрунивать над ним:

   — Молодой человек, — сказал он, — из вашего формулярного списка видно, что вы были в нескольких сражениях — приходилось ли вам брать крепость?

   — О да! И даже такую, где гарнизон очень упорно сопротивлялся.

   — Что же вы делали, когда крепость упорствовала и не сдавалась?

   — Мы её брали штурмом, если она затягивала переговоры.

   — По каким признакам определяли, что штурм крепости завершится успешно?

   — Когда гарнизон начинал выслушивать предлагаемые условия и обсуждать их на общем Совете, но ещё надеялся спасти свою честь.

   — Так! А ваша племянница как к вам относится, она, чай, не отвергает вас?

   — Нет, напротив, она, кажется, очень расположена ко мне, но она, по-видимому, несколько заражена романтизмом и не может забыть своего романтического увлечения каким-то молодым поляком.

   — Вы военный, возьмите её штурмом. Примерьте к ней правила взятия крепости и завоевания женщины: «Женщина, выслушивающая предложения, крепость, вступающая в переговоры, готовы сдаться». Вы подали прошение об отставке, ссылаясь на приглашение вашего больного дяди в Ост-Индии, который желает сделать вас наследником своего громадного богатства. Я не буду вас удерживать, хотя с сожалением лишаюсь дельного человека из моей свиты. Сманите вашу племянницу на корабль и увезите её. Она не рассердится на это романтическое насилие.

Губернатор пригласил Эмануэля Лилиенфельда к завтраку и выпил большой бокал вина за успех предполагаемого штурма строптивого сердца молодой девушки.

После завтрака Лилиенфельд поблагодарил губернатора за добрый совет и дал обещание сообщить ему об исходе его любовно-военной кампании.

Лилиенфельд немедля принял меры для похищения своей возлюбленной. Он сговорился с капитаном корабля, отправлявшегося в Ост-Индию, и тот приготовил великолепную каюту, а на следующее утро, в день отплытия, послал к берегу удобную лодку. В девять часов утра Лилиенфельд пригласил Эмилию прокатиться с ним до корабля — посмотреть редкое морское чудовище, которое будто бы недавно поймали. Они сели в лодку и отправились на корабль, но как только вступили на палубу, корабль снялся с якоря и ушёл в море.

   — Где же морское чудовище? — спросила Эмилия с удивлением.

   — Это я сам, моя милочка, — отвечал Эмануэль, смеясь, и притянул племянницу к своему сердцу.

Эмилия не вырывалась из его рук и, догадавшись, в чём дело, сказала, улыбаясь:

   — Так мой опекун сделался пиратом, козлом в огороде, разбойничьим римлянином, заманившим сабинянку в западню, чтобы похитить её силой.

   — С тем различием, что моя сабинянка уже до похищения добровольно полюбила меня.

   — И буду любить до гроба! Твой романтический поступок напоминает мне романтического Добрынского. Вероятно, его душа переселилась в тебя. Мне, видно, суждено выйти замуж при романтических обстоятельствах. Да будет же воля Божья! — С этими словами она обвила его шею обеими руками и крепко поцеловала его.

В Ост-Индии они узнали, что дядя Лилиенфельда за неделю до их прибытия отошёл в вечность и в своём завещании назначил своего племянника Эмануэля Лилиенфельда единственным наследником всего его движимого и недвижимого имущества. Среди недвижимого имущества находился на острове Бурбоне великолепный дом в прелестном английском парке со всеми возможными удобствами, экипажами и прекрасными лошадьми. Эмануэль и Эмилия поселились в этом доме и жили, довольные друг другом, как боги с богинями на горе Олимп. Они часто гуляли в английском парке и говорили друг другу самые сантиментальные любезности. Он её называл mein Katzchen (моя кошечка), а она его называла poulinka (цыпинка).

Однажды Эмилия сказала мужу:

   — Милый Эмануэль, действительно русский философ был прав, когда сказал, что женщина любит того, кто её кормит. Но ты кормишь её райскими кушаньями.

   — Да, моя милочка! Но женщину, не одарённую романтизмом, как ты, райскими кушаньями не накормишь!

Так они жили долго и безмятежно в любви и согласии. Под старость её заветное желание увидеть когда-нибудь Шарлоту с мужем также сбылось. При виде этих любимых она, подобно Иакову, узнавшему о существовании своего любимого Иосифа, в беспредельном восторге воскликнула:

   — Я довольно жила! Я увидела мою обожаемую Шарлоту!

Как это случилось, мы узнаем в следующей главе.

 

XVI

Альбрехт и Шарлота долго и счастливо жили в Шарлотенгайне, вполне довольные своей удалённостью от Европы, в колонии, которая с каждым годом расширялась и процветала.

Судьба обрадовала счастливых супругов рождением дочери. Шарлота сама кормила её грудью, воспитывала и учила её родному немецкому языку. Эта великая женщина, таким образом, восторжествовала над всеми людскими предрассудками и создала себе собственной волей и энергией новый круг деятельности среди мирных поселян, и обрела счастье, какого не могла найти в петербургском дворце царя. Но судьба, казалось, ещё раз пожелала испытать мощную натуру этой незаурядной женщины. Индейцы, видя громадный успех колонии, начали завидовать её процветанию и напали на неё ночью, застигнув поселенцев врасплох. Колонисты с мужеством защищались, но индейцев было гораздо больше. Кроме того, эффект внезапности был на их стороне. Им удалось взять в плен многих колонистов и в числе их главу колонии, Альбрехта. Шарлота не впала в отчаяние, она собрала колонистов собственной и других колоний, состоявших с Альбрехтом в дружеском союзе, вооружила всех способных носить оружие и осадила то село, где содержались пленные. Она разделяла все тяготы, которым подвергалось её войско, ободряла и утешала ополченцев, ухаживала за больными в течение двухмесячной осады индейского селения, пока она не выручила из плена своего мужа с остальными пленными и не возвратила всё награбленное в колонии имущество. Добрый губернатор немало содействовал её победе, прислав значительную помощь. Но освобождённые пленные были изнурены голодом, их здоровье было подорвано сыростью помещений, в которых их содержали. Победоносная Шарлота вернулась в Шарлотенгайн с больным мужем. Она ухаживала за ним сама день и ночь с неимоверной самоотверженностью, но она вскоре пришла к убеждению, что муж её не может совсем поправиться без искусной врачебной помощи, которую нельзя было найти ни в одной колонии. К этому неприятному обстоятельству присоединилось другое, не менее неприятное. Французское правительство отозвало из Ново-Орлеана старого доброго губернатора и назначило другого, который своей неблагоразумной политикой принёс много вреда колонии и ухудшил условия хозяйствования, так что супруги Моргеншейны порешили продать свои плантации и всё своё хозяйство, а самим уехать в Париж, чтобы обратиться к искусным врачам. Им удалось найти выгодного покупателя в лице богатого испанца. Шарлота полагала, что её уже давно забыли в Европе и что её никто не узнает.

По приезде в Париж Альбрехт отдался на попечение знаменитых врачей и начал постепенно выздоравливать.

Однажды утром Шарлота со своей дочерью Альбертиной гуляли в Тюильрийском саду и разговаривали между собой по-немецки. Недалеко от них гулял граф Мориц, саксонский маршал. Услышав родной язык из уст красивых женщин, он пожелал с ними познакомиться. Едва подошёл он к ним, как тотчас узнал вольфенбютельскую принцессу.

   — Боже! — воскликнул он. — Во сне ли я вижу! Нет, я не ошибаюсь! Я вижу сестру императрицы австрийской! Каким образом вы воскресли из гроба? Или ваша смерть была мистификация? Как вам удалось исчезнуть из Петербурга? Где вы находились во всё это время?

   — Вы ошибаетесь, милостивый государь, — отвечала Шарлота в испуге, — вероятно, некоторое сходство с покойной принцессой ввело вас в заблуждение. Я американка, приехала из Ново-Орлеана лечить здесь своего больного мужа.

   — А, начинаю догадываться, — радостно воскликнул маршал. Смерть ваша совпадает со временем, когда из разных мест Европы многие переселялись в Ново-Орлеан. Без сомнения, и вы последовали их примеру.

Напрасно Шарлота старалась разубедить маршала, он стоял на своём.

   — У меня хорошая память, — сказал он. — Годы вас изменили, но черты вашего лица остались те же. Нет сомнения, что вы принцесса Шарлота, дочь почтенного герцога Вольфенбютельского. Позвольте мне сообщить французскому королю о вашем присутствии в Париже.

Все её старания отговорить его от этого намерения остались безуспешными. Наконец она уступила.

   — Я вам разрешаю заявить королю о моём прибытии сюда, но убедительно прошу вас хранить мою тайну ещё три месяца.

   — Хорошо, — сказал маршал, — я исполню ваше желание, но взамен этого позвольте мне время от времени делать вам визиты.

   — Всегда буду видеть вас с искренним удовольствием, любезный маршал, — весело отвечала Шарлота, и с улыбкой поклонившись ему, ушла с дочерью из сада.

   — Мамочка, — сказала дочь, когда они пришли домой, — объясни мне, ради Бога, твой странный разговор с господином, которого ты называла маршалом.

Шарлоте ничего не оставалось, как открыть свою тайну дочери и рассказать ей историю своей жизни.

Альбертина была глубоко тронута рассказом бывшей принцессы; она, рыдая, бросилась на шею матери, обнимала, целовала её и с разбитым от рыдания голосом сказала:

   — Скоро папа поправится, и мы уедем от злого света, где моя добрая мама так жестоко страдала, мы уедем далеко-далеко и опять будем жить в тишине, вдали от светского шума.

Шарлота прижала дочь к своей груди и горячо поцеловала её.

   — Ты достойная дочь твоей матери, — сказала она, — нежно лаская её.

Действительно, через несколько лет на острове Бурбон, несмотря на то, что Альбертина знала своё высокое происхождение, она вышла замуж по любви за честного и деятельного инженера, занимавшегося на острове земледелием.

Между тем здоровье графа Альбрехта совсем поправилось и, когда маршал по истечении обещанных трёх месяцев молчания пришёл к принцессе с визитом, чтобы увидеть её ещё раз, прежде чем сообщить о ней королю, оказалось, что она вместе с мужем и дочерью исчезли из Парижа. После долгих поисков маршал узнал, что семья Моргеншейнов поселилась на острове Бурбон, где, как мы знаем, Эмилия Лилиенфельд приняла их с распростёртыми объятиями.

Граф Мориц поспешил к королю, который, удивлённый этим известием, тотчас велел своему министру предписать губернатору острова Бурбон обращаться с графом Альбрехтом и его женой с величайшим почтением и предупреждать все их желания. Кроме того, он собственноручно написал венгерской королеве, хотя он вёл с ней войну, и сообщил ей о чрезвычайных приключениях её тётки, давно считавшейся мёртвой.

Венгерская королева, как и французский король написали графине Моргеншейн и предложили ей приехать ко двору, обещая заботиться как об ней, так и о её муже и дочери. Но она отвечала в тоне, достойном её высокого ума и доблестного сердца, в полном сознании своего счастья. Она отклонила самые блестящие предложения и предпочла оставаться в своей завидной неизвестности на острове Бурбон, в соседстве её любимых друзей, семейства Лилиенфельд. В 1754 г. её ещё видели на острове Бурбон.

После смерти её мужа и дочери она, как говорят, возвратилась опять в Европу. Многие утверждают, что она доживала последние годы своей добродетельной жизни в Брюсселе, где она получала ежегодно значительную пенсию из Браунштейга. Здесь она была утешительницей всех бедных. Всякий несчастный находил у неё помощь. Во всех чертах её лица постоянно отражалось весёлое расположение духа.

Здесь она узнала, что её сын от первого брака был короткое время русским императором под именем Петра II и умер девятнадцатого января 1703 года. Старшая же дочь Наталья скончалась четырнадцатилетней девочкой в 1728 году.

Рассказывают, что, когда приблизился час смерти, когда душа её, как она крепко надеялась, соединится с другом её сердца, с Альбрехтом, и её детьми, когда окружавшие её постель плакали, она обратилась к ним с нежной улыбкой и сказала:

— Я видела прекрасный сон; дайте мне теперь пробудиться!

 

ЭПИЛОГ

Читатели, перевернув последнюю страницу романа, обыкновенно желают знать судьбу всех участвовавших в нём лиц, даже не игравших особенно важной роли. Так, вероятно, им любопытно узнать дальнейшую жизнь человека, которого мы называли «красным жилетом», то есть Франца Таубеннеста. Удовлетворяем любопытство читателей.

Мы видели выше, что Доротея, дочь старого переселенца, отправила письмо на его имя в Кёнигсберг, чтобы он не переселялся в Америку, куда он намеревался отправиться вслед за любимой девушкой, близкой родственницей. Но встреча с принцессой и старым товарищем Конрадом всё-таки побудила его предпринять путешествие в Америку раньше, чем он предполагал. Письмо Доротеи уже не застало Франца в Кёнигсберге. Таким образом, оставаясь при Шарлоте в Шарлотенгайне, он не знал, что отыскиваемая им любимая девушка живёт недалеко от него в той же колонии. Но после похищения Эмилии её поклонником, дядей Лилиенфельдом, Шарлота, обеспокоенная исчезновением Эмилии, поручила Францу порасспрашивать о ней у колонистов. На третий день после напрасных поисков Франц, проходя мимо сада одной хижины, на самом краю колонии, в уединённом месте, услышал вдруг своё имя, произнесённое как бы с удивлением женским голосом. И вслед затем из калитки сада выбежала молодая девушка, повисла на его шее. Это была Доротея, которую он так долго разыскивал.

— Доротея, дорогая моя, — воскликнул он, горячо прижимая её к сердцу, — отчего я тебя никогда не видел нигде в колонии? Я уже долго грущу здесь по тебе и более не надеялся найти тебя.

   — Папа умер в скором времени после нашего переселения в эту местность, — отвечала девушка, — дядя, который меня приютил у себя, от старости часто хворает; я единственная женщина в его доме и должна заботиться о его хозяйстве; я сама постоянно горевала, потому что, не получая от тебя ответа на моё письмо, посланное тебе в Кёнигсберг, я думала, что ты женился на другой; потому я избегала общества и редко выходила из дома. Но Бог сжалился над моим горем и нечаянно привёл тебя в мои объятия. Ты не забыл меня, Франц, ты меня ещё любишь по-прежнему?

Франц вместо ответа принялся усердно целовать её в глаза, в губы и щёчки и от избытка восторга мог только выговорить:

   — Милая, драгоценная Доротея! Как мог я тебя забыть, когда ты наполняешь всё моё сердце?

Пять минут стояли они, обнявшись, безмолвные и счастливые, забыв весь свет; затем Франц сказал весело:

   — Милая Доротея! Завтра ты сделаешься моей женой, и мы уже больше не разлучимся. Ты согласна?

   — Ещё бы! Об этом я только и мечтала ещё в Европе.

Счастливая пара тотчас пошла к дяде Доротеи и, стоя на коленях перед ним, получила его благословение.

На другой день их свадьба отпраздновалась в доме Шарлоты по требованию её и мужа, графа Моргеншейна.

Семейство Таубеннест жило счастливо в любви и довольстве. Супруги искренно любили и уважали друг друга. Но коммерческий дух Франца требовал разнообразной деятельности; он занялся плантациями в огромных размерах и завёл обширную торговлю американскими продуктами с Европой и Ост-Индией. Раз он даже сам поехал по своим делам в Германию и взял с собой жену, с которой не мог долго быть в разлуке. Так он всю жизнь энергично трудился до глубокой старости и спокойно умер, любимый своей женой и тремя добрыми умными сыновьями. Ему сопутствовало также благословение множества искренних друзей. Скажем и мы: «Царство ему небесное»!