Кто из одесситов не знает этого места! Узкая водная полоса глубоко врезается в материк, образуя крутые берега. В знойное лето лиман можно вброд перейти — вода едва до колен доходит. Отсюда и название Сухой.

В мирные дни лиман славился знаменитыми чуть ли не на весь мир (так по крайней мере утверждали одесситы) бычками. И ездили сюда завзятые рыболовы трамваем двадцать девятого маршрута.

Сейчас стояла осень, самое что ни на есть рыболовное время. Но не слышно на Сухом лимане веселых голосов любителей черноморской ухи и не поджидают своих хозяев, устало развалясь по песчаным отмелям, лодки-плоскодонки…

Изрыты траншеями берега, ощетинились стальными жерлами орудий. Ни днем, ни ночью не умолкают они, рвут на части воздух, землю, воду, копоть и дым закрывают солнце, все вокруг, до малейшей песчинки, пропитано гарью.

Еще в августе, когда гитлеровцы сделали заявление о том, что Одесса скоро будет повержена, были предприняты попытки форсировать лиман. Но они остались безуспешными. Сейчас стоял октябрь. Бои продолжались с прежним ожесточением. Сухой лиман обороняли бойцы 25-й Чапаевской дивизии под командованием генерала Ивана Ефимовича Петрова, Каждый солдат знал этого прославленного командира, с любовью и уважением говорил о храбрости генерала, который запросто приходит в окопы выкурить самокрутку с бойцами, а при надобности может взять и винтовку…

Иван Ефимович наведывался и к нам в полк. Летчиков он называл лучшими друзьями красноармейцев.

— Вам бы техники побольше. — говорил он. — Сами вы орлы, а вот крылья, получается, подрезаны…

Внешний облик не выдавал в нем того храбреца, о котором ходили легенды. Среднего роста, подвижный, в пенсне с висящей цепочкой, он скорее напоминал старого учителя. При разговоре чуть подергивал головой — след контузии в годы гражданской войны.

На своем юрком газике Петров всегда появлялся там, где складывалась критическая ситуация. Комиссар полка Верховец рассказывал, как однажды под селом Дальник во время боя Петров занял место убитого командира роты и повел бойцов в атаку. Красноармейцы потом недоумевали, откуда пришел пожилой комроты, который так храбро увлек за собой молодых и необстрелянных.

Мы поддерживали чапаевцев с воздуха. Там было настоящее пекло. В боях над Лиманом мы потеряли Эсаулова, Мирончука, Бакунина…

Возвратившийся оттуда Алексей Маланов ходил мрачный, неразговорчивый. Оказалось, что Рыкачев устроил ему настоящий разнос и грозился строго наказать, если Алексей не прекратит своих довольно опасных экспериментов.

Дело в том, что Маланов наловчился пикировать под большим углом, рискуя врезаться в землю. На разборах полетов он всегда оправдывался тем, что только таким образом можно добиться высокой эффективности пушечно-пулемётного огня.

Конечно, он был прав, но самолеты наши так изношены, что прибавь им нагрузки, и они будут распадаться в воздухе. Так утверждали и инженер Кобельков, и командир полка Шестаков. А его опыт чего-то стоил, он воевал в Испании, на Халхин-Голе.

Но Маланов упорно стоял на своем, разбивая все доводы.

— А как же прикажете выкуривать из траншей автоматчиков? — возмущался он. — Ведь единственный способ — выжигать их навесным огнем! Снаряды должны ложиться точно в цель. Именно потому, что самолетов мало, надо повышать качество боя.

Маланов знал, что такими приемами он подвергает себя опасности. Знал, но всякий раз, когда мы обрабатывали передний край на Сухом Лимане, снова брался за свое. В полку даже со временем прижился термин — «малановский уголок». Многие летчики поддерживали Алешку, повторяли его опыт, другие расценивали это как лихачество. Я и сам несколько раз бросал машину в отвесное пике, добиваясь точного бомбометания и обстрела из пулеметов, и убедился, что Алексеев «уголок» отлично помогал выполнить задачу. После такой штурмовки траншеи умолкали надолго. Кто же после всего удержится, чтобы не подражать Маланову!

Как бы там ни было, но Рыкачев, не сумев убедить Алексея, написал на него рапорт Шестакову. И все мы думали, что теперь Маланову не миновать неприятностей, Шестаков, наверное, отстранит его на время от полетов. Но обошлось и на сей раз. Дело в том, что Алексей лучше всех знал Сухой Лиман, все его извилины и закоулки. Маланов летел с нашей группой. Лев Львович только строго-настрого приказал быть предельно осторожным, без нужды не рисковать.

Итак, снова Сухой Лиман. Воспользовавшись сплошной облачностью, мы нагрянули внезапно, пробили облака и ударили по траншеям. На какую-то секунду мелькнула передо мной машина Алексея, и холодок пробежал по спине, Это был даже не «уголок», а отвесное падение, показалось, что самолет вот-вот врежется в землю. Однако летчик лихо вывел машину из пикирования и снова набрал высоту. Лейтенанты Королев, Громов, Фролов, Егоркин, Ткаченко также в своих атаках повторяли прием Маланова, проявляя большую осторожность.

Пять атак следовали одна за другой. Яростно, взахлеб палили зенитки. Но несмотря на этот неистовый огонь, мы выполнили задачу. Ведущий подал команду строиться. Уходя от разрывов зенитных снарядов, я стал набирать высоту и тут обратил внимание на то, что мой ведомый Петя Серегин внезапно исчез. Я стал искать его, оглядываясь вправо и влево, но вместо Серегина увидел в поле зрения разведчика — «Хеншеля-126».

Во мне заговорил охотничий азарт. Ну, держись, фашистская гадина!

Группа между тем построилась и стала быстро уходить, а я словно прирос к одной точке и никакая сила не могла оторвать меня от нее. Разведчик понял мое намерение и, сделав переворот, стал имитировать падение. Нет, меня не проведешь, я с этими штучками знаком! И действительно, над самой водой «Хеншель» вдруг выровнялся и прибавил скорость. Но я не отставал. Мертвой хваткой вцепился в хвост, дал два коротких залпа. Но самолет, как ни в чем не бывало, спокойно удалялся в глубь своей территории. Ах, так?! Я выпустил по нему длинную очередь. Получай же!

Разведчик сначала накренился, клюнул носом и круто пошел вниз. Еще мгновение — ив небо взметнулись клубы дыма.

Пока я преследовал добычу, вражеские зенитки молчали, опасаясь поразить своего, но как только с «Хеншелем» было покончено, они начали палить по мне изо всех нор. Машину дважды сильно тряхнуло, у меня даже в глазах потемнело. В третий раз я подумал, что пришла пора распрощаться с белым светом: снаряд разорвался в фюзеляже самолета. Машина отказалась повиноваться, кидаясь, словно норовистый конь, из стороны в сторону.

Оказалось, в машине перебило рули ножного управления. Я понял, что группы мне, конечно, не догнать, дай бог, дотянуть до своего аэродрома. На мое счастье, в воздухе не оказалось противника, иначе со мной расправились бы в два счета.

Прижимаясь к земле, я все оглядывался, не преследуют ли меня. Действовать приходилось только ручкой: вниз-вверх, вправо-влево… Не знаю уж, сколько времени прошло, как вдруг я заметил, что с земли мне приветственно машут. Ура-а-а! Свои! На душе сразу становится легче. А вот и знакомая посадочная полоса. С ходу сажусь, «ястребок» катится строго по прямой, а когда скорость гаснет, самопроизвольно разворачивается и замирает в нескольких метрах от домика, где живет мой механик Филиппов.

Опоздал я всего на семь минут, но для летчика это целая вечность. За семь минут можно долететь до Раздельной и даже провести скоротечный бой…

Через огороды, прямиком, бежал Серегин и кричал, размахивая руками:

— Товарищ старший лейтенант! Вы живы! Жив старший лейтенант!

Оказалось, что в полку уже разнесся слух, будто меня сбили над Сухим Лиманом. Выходит, и похоронить можно за семь минут…

— Не знаю уж, что вы там думали, — говорю сурово, — а оставлять ведущего не положено…

Суровость моя напускная, я понимаю, что без уважительных причин Серегин никогда не оставил бы меня в бою. Да и если уж на то пошло, то не он, ведомый, нарушил порядок, а я, и мне сейчас придется держать ответ. Ну, а как же! Оторвался от группы, обуреваемый жаждой свести, наконец, счеты со злополучным «Хеншелем»…

И я с замиранием сердца смотрю на приближающихся Шестакова, доктора Шанькова и инженера Кобелькова.

Они останавливаются у моей машины и некоторое время внимательно оглядывают ее. Федоров и Филиппов уже сосредоточенно копаются в ее нутре.

— Удивительно! — восклицает наконец Николай Яковлевич Кобельков. — Как это вам удалось привести самолет?

Удивляться было чему. Фюзеляж разворотило в нескольких местах, тяга руля глубины была настолько повреждена, что держалась в буквальном смысле на волоске, ножное управление полностью вышло из строя.

К машине подошло еще несколько летчиков. Все они ходили вокруг, охая и ахая, разводили руками, а я напряженно ждал, когда же меня спросят о причинах опоздания. Шестаков словно воды в рот набрал, подоспевший Елохин хмурился и сердито сопел. Зато Вася Серогодский, время от времени кидая на меня взгляд, ехидно подмаргивал: ему самому часто доставалось от командира полка за отрыв от группы, и я был в числе активных критиков, а вот теперь оказался на его месте.

Буря разразилась внезапно. Справившись у инженеров, сколько времени потребуется на восстановление машины, Лев Львович, не повышая голоса, обратился ко мне:

— Ну, докладывай, где гулял, казак молодой? — И не дав мне вымолвить и слова в ответ, огорошил:

— Списали мы тебя, Череватенко, со всех видов довольствия. Ты у нас уже не числишься…

Я понимал, что в командире полка говорит горечь и досада, но это уж было слишком сказано.

Между тем Шестаков уже обратился к Кобелькову:

— Как по-твоему, Николай Яковлевич, какая мера наказания полагается тому, кто преднамеренно отрывается от группы?

— Я думаю, что следует все же выслушать виновного, — осторожно заметил инженер.

— Давай, выкладывай, — жестко сказал Шестаков.

Уже окончательно сбитый с толку, я неуверенным голосом отрапортовал:

— В воздушном бою над Сухим Лиманом уничтожил разведчика-корректировщика «Хеншель-126», Самолет взорвался на земле, экипаж погиб…

— Очень вам благодарны, — ядовито произнес командир полка. — Но потрудитесь объяснить, кто вам дал право грубо нарушать дисциплину?

— Товарищ майор! Да ведь я сбил «Хеншеля»! Ведь от него житья не было ни нам, ни воинам Чапаевской… Такой случай подвернулся… И все так удачно сложилось… — закончил я упавшим голосом.

— Это ты молодец! — майор подошел ко мне и положил руку на плечо. — Но должны же вы, черти полосатые, понять, что и у Шестакова сердце не бычье, а обыкновенное, как у всех, и что оно может болеть и страдать… — он смутился, боясь показаться сентиментальным. Помолчав, подозвал Серегина. Тот все это время, пока меня распекали, стоял поодаль.

— Ты прикрывал старшего лейтенанта? — спросил Шестаков.

— Я, товарищ майор!

— Ну вот сам посуди, правильно ли ты поступил? Уж раз твой ведущий ввязался в драку, не смеешь его оставлять, — Шестаков хмурился все больше. А ты, выходит, бросил товарища на произвол судьбы. Да ведь это не по уставу.

Серегин вспыхнул:

— Я во время боя потерял старшего лейтенанта из виду, — оправдывался он. — А когда построились и стали уходить, не имел права оставлять группу. Ведь это тоже не по уставу, — упрямо закончил Серегин.

— Да он не виноват, товарищ майор! — вмешался я. — Пожалуй, в данном случае даже лучше, что ушел. Зенитки просто бесились, мог пострадать, а так цел остался, и я живой…

— Помолчи, защитник! — Шестаков опять завелся. — Умники какие нашлись! Уж и не знаю тогда, кто из вас виноват. Один прав, что оторвался, второй прав, что не прикрыл… Ну просто герои!

Однако чувствовалось, что запал его уже прошел, суровый тон смягчился, хотя он и продолжал ворчать. Шестаков, что называется, отвел душу, пропесочив нас с Серегиным, а так как злополучный «Хеншель» был все-таки сбит, и это в какой-то мере смягчило мою вину, майор окончательно успокоился. «Герой там я или не герой, — думалось мне, — но и сурового наказания не заслуживаю, конечно…»

Чувствуя, что гроза миновала, я с облегчением вздохнул и опустился на сухую траву поодаль от покореженного самолета. Шестаков, Серегин и Шаньков сели рядом. Я полез в карман за портсигаром: от пережитых волнений страсть как хотелось курить. Карман был разодран, но я сразу не обратил на это внимания, на мне вся одежда была не в лучшем состоянии после этой передряги, бой был по всем правилам: и жарко и парко. Вытащив портсигар, я на минуту опешил и стал торопливо засовывать его обратно: на крышке была вмятина от осколка. Шестаков, заметив мою растерянность, перехватил портсигар. Повертев его в руках, сказал доктору:

— Да он чудом уцелел! Вот, полюбуйтесь…

— Без сомнения, это след осколочного удара. Давай-ка, голубчик, я тебя осмотрю, — засуетился доктор. — Не может быть, чтобы тебя в этой переделке не ранило.

Меня действительно ранило в этом бою, но я хотел скрыть, как мне казалось, легкое ранение. Отлеживаться в санитарной части с таким пустяком мне не улыбалось, и я небрежно, чтобы не бросалось в глаза, зажал платком рваную рану на ладони. Теперь обман открылся, и я боялся поднять на командира глаза: он таких штучек терпеть не мог. Шестаков и вправду, поднявшись с земли, сказал, досадливо морщась:

— Видно, Алексей, не обойтись тебе без наказания… Вот прикажу доктору запереть тебя в изолятор на неделю, тогда, может быть, поумнеешь… Серегин, проводи Череватенко, чтобы не сбежал по дороге, — ухмыльнулся майор напоследок.

Шаньков тем временем промыл и забинтовал руку, сказав назидательно:

— Даже от маленькой царапины может быть большая беда! А эта твоя рана, факт, загноилась бы… Так что учти на будущее. И шагай в санчасть отсыпайся, набирайся сил. Затянется не раньше, чем через неделю.

Фельдшер Лена Семенова и медсестра Тася — заботливые наши спасительницы — встретили нас со слезами на глазах. «Ну, думаю, не по мне же плачут…»

— В чем дело, девчата?

— Разве вы не знаете? Маланов не вернулся, над Дальником сбили…

Мы с Серегиным так и застыли на месте. Так вот, значит, какие дела… Ах, Алешка, наш дорогой незабываемый Алешка! Вот и тебя мы потеряли.

Трое суток пролежал я в санитарной части. Изредка наведывались ребята. Молча войдут, молча посидят рядом. И у всех перед глазами словно живой стоит Алексей Маланов. Может быть, кто-то и скажет, что сознательно рисковать жизнью — это безрассудство. Но мы знали тогда: летчики все равно будут пикировать под крутым углом, по-малановски. Будут врезаться в землю, умирать, но не даром будут отдавать свою жизнь…

Я тяжело переживал смерть Маланова еще и потому, что этот чудесный ярославский парень был моим другом. Встретились мы с ним задолго до войны, в Ростове-на-Дону, где начинали службу под командованием Шестакова. Наша дружба закалилась и окрепла в дни боев за Одессу. Маланов располагал к себе искренностью, прямотой. И героизм его был не показным. Алексей был честным тружеником войны, и этот повседневный труд являлся подвигом. Мы вместе летали на штурмовку позиций противника, охраняли ночное небо Одессы. За Сухим Лиманом громили артиллерийские батареи, выкуривали из траншей вражескую пехоту…

Не сосчитать — сколько трудных боев провели мы над опаленной солнцем украинской степью, и сколько боевых товарищей полегло там!

Спустя много лет после войны я приехал в Одессу. Стояла весна, цвели каштаны, на проспекте Мира у фонтана резвились малыши. Я смотрел на их веселые, беззаботные лица и думал о том, что, быть может, не было бы сейчас ни этого чистого весеннего неба, ни цветущих деревьев, ни смеющихся малышей, если бы в сорок первом не расплачивались за мир своей жизнью мои товарищи Алексей Маланов, Михаил Шилов, Семен Куница, Виталий Топольский, Михаил Асташкин, Николай Пискунов, Василий Ратников…

Я долго ходил по большому и шумному городу. Как он обновился, как разросся! Широкие улицы Юго-Западного массива напоминали проспекты, так много вмещали они света, солнца, зелени! И вдруг мое сердце забилось тревожно и радостно: на одном из домов широкой и нарядной улицы на белой металлической дощечке я прочитал имя своего друга Алексея Маланова. Я встретился здесь не только с ним, шел по улицам Михаила Асташкина, Семена Куницы, Михаила Шилова, Виталия Топольского… На той улице, где находился последний аэродром 69-го полка, теперь протянулся сверкающей зеленой лентой проспект имени Патриса Лумумбы. В самом центре его заложен монолит основание будущего памятника летчикам, отдавшим жизнь в боях за Одессу.

Спасибо тебе, город-герой, за добрую память об отважных воинах — твоих защитниках!